Как следует писать учебники литературы, чтобы они не были скучными? Во-первых, сам автор не должен быть скучным человеком. Это условие необходимое, хотя и недостаточное. Во-вторых, автор должен обладать художественным даром, ибо, как любила повторять Лия Михайловна Предтеченская, создавшая курс мировой художественной культуры, учебное пособие, посвященное искусству, само должно быть произведением искусства. То есть должно порождать чувство восхищения.

Которое почти несовместимо с рациональным интересом к той или иной, связанной с произведением искусства информацией. Делиться любовью к чему-то и делиться знаниями об этом же самом – две вещи почти несовместные. Невозможно любоваться собором и одновременно выслушивать, какова его высота, конструкция аркбутанов и из каких кирпичей он сложен. Невозможно сохранить очарование красавицей, одновременно разглядывая ее рентгеновский снимок. Сначала нужно пробудить любовь, и лишь потом эта любовь сможет пробудить интерес к знанию о предмете любви. А может, наоборот, сделать это знание отталкивающим, ибо мы никогда не бываем влюблены в реальный предмет, но лишь в собственный образ этого предмета, в собственную фантазию о предмете – идет ли речь о стране, о человеке или о книге.

Так ли уж мы хотим знать анатомическое устройство любимой женщины? В своем «Романе с простатитом» я постарался с предельной откровенностью показать, насколько это может быть мучительно. Конкретные сведения о боготворимом существе иногда могут показаться просто кощунственными: «…на вес // Кумир ты ценишь Бельведерский…»

В старой психиатрии существовал даже специальный термин для одной из важных разновидностей невроза навязчивых состояний – «хульные мысли»: а как бы выглядела святая в бане, святой в сортире, а что, если бы во время богослужения со священника свалились штаны?..

Литературоведение, требующее всюду высматривать идеологию, структуру, социальные типы, если даже и не способно довести до подобного невроза, то убить главное, для чего существует искусство – эстетическое наслаждение, – способно вполне.

Поэтому, я думаю, тексты, ставящие целью очаровать ученика, и тексты, ставящие целью сообщить ему что-то, должны быть разделены – одна сухая цифра в художественном произведении (а учебник литературы должен быть художественным произведением!) способна иссушить целый абзац.

Все, что я здесь пишу, вовсе не результат отвлеченных размышлений, но результат личного, порою горького опыта. Воодушевленный Л. М. Предтеченской, я в свое время написал цикл эссе о Вольтере и Руссо, о Свифте, Байроне, Пушкине, Гоголе, Лермонтове. Практически все они были опубликованы в разных толстых журналах, а затем изданы отдельной книжкой «Диалоги о мировой художественной культуре» (МИОО, 2003). И что же мне по прошествии почти десяти лет представляется в этой книге правильным, а что неправильным?

Правильной мне и сейчас представляется интонация личной взволнованности – если даже она мне не удалась, намерение, во всяком случае, было верным. Однако попытки попутно сообщать какие-нибудь годы жизни классика сейчас меня просто коробят – это нужно делать пусть на соседних, но иных страницах. Другая ошибка – эссе написаны так, словно их читатель уже прочел воспеваемого автора и остался если уж не пылким, то, во всяком случае, заинтересованным его почитателем, и нам остается лишь потолковать о каких-то глубинах. Хотя на самом деле обращаться к глубинам и тонкостям – это уже вторая задача, а первая – пробудить аппетит к чтению.

Но всякий аппетит, как читательский, так и гастрономический, надежнее всего пробуждается общением с обладателем хорошего аппетита. Иными словами, когда кто-то в нашем присутствии с наслаждением читает или закусывает, аппетит пробуждается и у нас. Поэтому первая задача автора учебника – читать с аппетитом. Демонстрировать те места, которые доставляют ему особое наслаждение. И только потом пытаться раскрыть, чем именно они так сладостны.

Особо аппетитными, вызывающими особое восхищение могут быть и события, и характеры, и язык, и даже идеи, выраженные целостной структурой произведения, – способность входить в художественное произведение обычно и развивается через эти стадии, между которыми, как правило, пролегают годы. Сначала интересны лишь события – что взорвалось, кто в кого выстрелил или влюбился; затем сам начинаешь любить или ненавидеть героев, ощущая их не «типами», но живыми людьми, даже более живыми, чем те, кто тебя окружает; затем начинаешь ценить точную подробность, меткое словцо – и только затем становятся интересными идеи, то есть скрытые символы, обобщающие метафоры. Потому что без любви ко всему остальному путь к идеям выглядит чудовищно усложненным и загроможденным грудами ненужного хлама: почему же автор прямо и коротко не скажет нам то, что он «хотел сказать»?

И это общий закон: если читатель находится на более низкой стадии постижения литературы, любые разговоры о предметах, относящихся к более высокой стадии, будут представляться ему скучными, кто бы и как об этом ни писал. Можно, конечно, разжигать в читателе аппетит к следующей стадии, но большой вопрос, насколько это в человеческих силах. Сколько учеников при самом безмерном таланте автора учебника способно за ним последовать? Демократический гуманизм и преданность пишущего эти строки делу литературы подталкивают его к громким оптимистическим декларациям типа «Пушкин доступен всем, Толстой доступен всем – надо только уметь о них рассказать!». Однако грустный опыт нашептывает иное: а вы уверены, что квантовая механика и высшая алгебра доступны всем, если их умеючи изложить? А может быть, как ни исхитряйся, они окажутся доступными лишь какому-то считанному проценту человечества и увеличить этот процент будет по силам разве что Господу – но даже и ему для этого придется заменить структуру мозга у какой-то весьма немалой части населения земного шара.

С большим огорчением, но и полной серьезностью я допускаю, что дар преображать типографские значки, оттиснутые на бумаге, в образы – в лица, деревья, улицы, звуки, дар ощущать эти образы более яркими и красивыми, чем реальные предметы, – этот дар, говорю я, возможно, такая же редкость, как дар математика, лингвиста или музыканта. И самый наигениальнейший учебник литературы не может извлечь из почвы больше золотых крупинок, чем их там имеется. Надеюсь, понятно, что золотыми крупинками я в данном случае называю учеников, обладающих талантом читателя.

Да, да, у меня есть серьезное подозрение, что не только для того, чтобы писать книги, но и для того, чтобы их читать, требуется талант. И покуда мы не знаем и даже не задумываемся, какой процент учеников в принципе способен воспринимать серьезную (а то и несерьезную) литературу, до тех пор мы и не сможем определить, какой учебник хорош, – ибо будем предъявлять ему неисполнимые претензии.

Если допустить (а лично я почти уверен в этом), что школьники делятся на группы, очень сильно отличающиеся по своей читательской одаренности, то и «интересные учебники» для них должны отличаться очень сильно – вплоть до того что в них должны обсуждаться разные произведения. С теми, кому доступны лишь события, следует разбирать, скажем, «Хаджи-Мурата», а не «Войну и мир» (и в биографии Толстого лучше подчеркивать «бурные» эпизоды – Кавказ, Севастополь, бегство из Ясной Поляны…); тем, кто способен ценить виртуозность языка, может быть, имеет смысл заняться Лесковым; тем, кого волнуют тонкости человеческих отношений…

Но я, пожалуй, захожу слишком далеко, покушаясь на унификацию, которая есть основа единой национальной культуры. Я не готов ответить на роковой вопрос: что лучше – «знание» культуры при эмоциональном равнодушии к ней или эмоциональная вовлеченность в какую-то ее часть при невежестве в других, более сложных ее частях?

Но, не ответив на этот вопрос, мы не сможем и сказать, какой учебник лучше, «интереснее», – тот, который захватывает наиболее одаренных, заставляя остальных скучать, или, напротив, увлекает максимально широкий круг, избегая предметов, доступных лишь немногим.

Перечитывая свои «Диалоги», сегодня я вижу, что находил достоинства лишь в учебных пособиях первого типа, даже не пытаясь дифференцировать читателей по степени их литературной одаренности. Я не оговорился: читательская одаренность очень близка одаренности писательской, как правило, лучшие работы о писателях принадлежат тоже писателям. И Н. Крыщук еще лет двадцать назад предлагал привлекать писателей к созданию учебников по литературе.

Но, боюсь, наш брат больше годится для возбуждения аппетита к чтению, чем для сообщения полезных сведений. Признаю самокритично, что свою книгу «Дрейфующие кумиры» (СПб., 2011), которую я мечтаю видеть на столе учителей литературы, даже в самых тщеславных грезах я не предложил бы в качестве учебника: там много личного и лиричного, а вот насчет положенного не поручусь.

И еще одна проблема: как бороться с конкуренцией так называемых визуальных искусств и прежде всего кино? Не только культурно незрелые подростки, но и, бывает, самые большие умники десятилетиями твердят, что кино в один миг и в десять раз ярче изображает предметы и события, на описание которых у литературы уходят целые страницы. А компьютерная графика – скоро она начнет изображать такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать! А на подходе еще и работа с осязательными, обонятельными ощущениями! Мы будем ощущать ветер в лицо, брызги дождя, ароматы роз и миазмы тропических болот!..

И всякий ли читатель заметит, что сами эти слова – ветер в лицо, брызги дождя, миазмы тропических болот – очаровывают нас гораздо сильнее, чем реальный дождь или реальный ветер? Ибо искусства состязаются друг с другом не силой физических ощущений, но силой эстетических впечатлений. Иными словами, состязание искусств всегда есть конкурс красоты!

И в состязании искусства слова с визуальными искусствами победит то, которое сумеет лучше послужить главной потребности, ради утоления которой и создавались искусства, – я имею в виду потребность человека ощущать себя красивым. Искусство слова же способно создавать наиболее прекрасные и долговечные образы именно потому, что они бесплотны.

Все, что воплощено и зримо, может быть и разрушено критикой, отравлено скепсисом. Найдите такую кинозвезду, которую бы какая-то часть зрителей не назвала уродиной – или, по крайней мере, недостойной звания первой красавицы. Найдите актрису, к которой бы наша душа без сопротивления применила слова Гоголя о мертвой панночке: «Такая страшная, сверкающая красота!» Кто мог бы ее сыграть? Быстрицкая, Клаудия Кардинале, Софи Лорен? Такой красоты просто нет в природе! И читательская фантазия не разрушает этого ослепительного образа только потому, что он лишь брезжит, что он недостаточно отчетлив. Именно в недостаточной отчетливости, зримости и заключается неповторимое обаяние словесных образов. Обаяние тайны, которой так виртуозно пользуется поэзия. «И дышат древними поверьями // Ее упругие шелка» – попытка сделать подобные образы физически ощутимыми способна лишь разрушить их магию!

Мы, писатели и преподаватели литературы, сумеем одержать победу над тем, что весомо, грубо, зримо демонстрирует ученикам свое могущество, когда они поймут, что человек, овладевший искусством слова, живет в гораздо более красивом и таинственном мире, чем те, кто таким искусством не владеет. Наши учебники должны внушить, что искусство и прежде всего литература – не просто утонченное развлечение, что главная цель искусства ровно та же, что и у всей нашей духовной деятельности, – самооборона. Обеспечение максимального психологического комфорта, позволяющего нам выживать и даже временами чувствовать себя счастливыми. Что возможно только в мире фантазии, ибо реальность всегда слишком ужасна: даже в редкие более или менее спокойные периоды в жизни человека всегда присутствуют приближающаяся старость, смерть, потеря дорогих ему людей…

А уж что касается периодов беспокойных!..

Искусство слова выстраивает иллюзорный мир, в котором можно – что бы вы думали? – жить! Конечно, наиболее приятным образом обустраивают этот мир чистые сказки, фэнтези, изображающие человека могущественным, бессмертным, находящимся под защитой высших сил, – но эта святая простота с такой очевидностью противоречит реальности, что наслаждаться ею человек способен лишь в пору младенческой наивности. И, пожалуй, самым изысканным изобретением в искусстве духовной самообороны оказалась трагедия: она не только признает все ужасы мира, но даже намеренно их концентрирует – однако изображает человека среди этих ужасов красивым и несгибаемым. Пробуждая в нем гордость, а следовательно, и силу. Да, мы беспомощны перед мировым хаосом – но зато до чего прекрасны!

Я уже не раз писал, что убивают нас не столько сами страдания, сколько ощущение их некрасивости, убивает сочетание несчастья с унижением. Если человек сумеет создать красивый образ своего горя – он уже наполовину спасен.

Красота спасает в самом что ни на есть буквальном смысле этого слова. Однако создать ее и ощутить способен лишь человек эстетически искушенный, ибо красота чаще всего есть не что иное, как сходство с почитаемыми культурными образцами – с Дон Кихотом, с королем Лиром, с Джульеттой или Корделией…

Не восхищаясь образцами, невозможно восхититься и собой.

Поэтому на вопрос: «Что я буду иметь с литературы?» – можно дать простой и четкий ответ: ты будешь жить в более красивом мире, ты будешь лучше защищен от несчастий и скуки, тебе не понадобятся такие убийственные стимуляторы, как наркотики и алкоголь. А глубинной причиной самоубийств и наркомании я считаю (и постарался показать это в своем романе «Чума») упадок коллективных грез, которые, в сущности, и есть культура.