В последние годы вечно живой еврейский вопрос в России в очередной раз обрел особую актуальность и остроту. Болезненные обновления жизненного уклада, в авангарде которых настороженный взгляд традиционного человека с особой зоркостью различает прежде всего чужаков, резко раздувают никогда до конца не угасающие угольки антисемитских предрассудков. Антикавказских, разумеется, тоже, но кавказец — только временный соперник, не представляющий опасности для привычных коллективных ценностей, а еврей — вечный, идейный внутренний враг: к услугам антисемитов неизмеримо более древняя и разветвленная система социальных мифов, социальных фантомов — религиозных, политических, экономических, расовых, фольклорных… Национал-коммунистические и просто националистические вожди без устали наводят простого человека на действительно завышенное (впрочем, по отношению к какой норме?) присутствие евреев на всех поприщах, открывшихся вместе с либерализацией: евреи-банкиры, евреи-политики, евреи-журналисты, евреи-реформаторы, — намекая тем самым, что и все мучительные перемены вызваны прежде всего евреями, которые и оказались главной выигравшей стороной.

Тысячи агитаторов делают вид, будто не понимают (а может быть, и в самом деле не понимают), что ко всякого рода модернизациям всегда и везде, как правило, оказываются наиболее подготовленными какие-то национальные или конфессиональные меньшинства, и избавиться от их преимуществ позволяет отнюдь не сворачивание модернизации, но, напротив, вовлечение в нее широких масс. Лишь когда массам тоже удается вписаться в новую реальность, лидирующая роль меньшинств если и продолжает сохраняться, то в масштабах уже не пугающих, а только раздражающих национально озабоченных граждан.

Собственно, и лидерство евреев более чем сомнительно — перемены вызываются общим ходом вещей и приписываются евреям лишь в силу добросовестного или недобросовестного заблуждения. Мнимое лидерство — вот формула еврейского проклятия. И в борьбе с мнимым врагом профессиональные антисемиты, следуя заветам своего учителя Адольфа Алоизовича Гитлера, свободно утверждают отрицающие друг друга вещи: так, национал-коммунисты с гордостью носят портреты того самого Ленина, который считал русский патриотизм главной угрозой его интернациональным химерам.

Идеологи современной компартии готовы отказаться даже от марксизма, чтобы только сохранить за собой право на такой пропагандистский козырь, как ненависть к евреям: главным двигателем истории объявляется уже не борьба классов, а борьба этносов, причем главными соперниками в этой борьбе изображаются этносы «производительные», привязанные к определенной территории, и этносы «транснациональные», ухитряющиеся сплетать свои финансовые империи поверх существующих государственных границ.

Намек ясен? «Почвенные» нации мобилизуются против «беспочвенной»…

Сегодня, при явной маргинализации антисемитизма уличного, довольно пышно расцвел антисемитизм, так сказать, респектабельный, стремящийся под видом объективности излагать тенденциозно подобранные сведения из вполне пристойных источников. Главным толчком, придавшим сегодняшнему антисемитизму видимость респектабельности, был выход в свет солиднейшего двухтомника пламенного антикоммуниста Александра Исаевича Солженицына «Двести лет вместе», а современные идеологи КПРФ уже давно преподносят миру новую версию истории ВКП(б), идущую вразрез с «кратким курсом» их же собственного кумира Сталина. Новая версия приблизительно такова: в партии всегда было два течения — национальное (русское) и интернациональное (еврейское). И в двадцатые годы доминировало интернациональное, а начиная с тридцатых начало брать верх национальное. Иными словами, двадцатые годы были годами еврейского торжества, за которым в последующие десятилетия явилась расплата.

Подобную картину неосведомленный читатель может вынести и из чтения Солженицына. Хотя в действительности большевики с первых же лет поставили перед собой задачу «нормализовать» евреев, превратить их в «нацию как нацию», то есть нацию «производительную» в их примитивном понимании, — с такой же, как у всех, пропорцией портных и земледельцев, математиков и молотобойцев, музыкантов и дворников, канцеляристов и сталеваров. Собственно говоря, советская власть потихоньку занималась этим и в самые вегетарианские хрущевско-брежневские времена — в какие-то вузы евреев совсем не брали, в какие-то брали только на вечернее отделение, — все это делалось темно и вяло, и заметных плодов не приносило: энергичные одаренные евреи все равно попадали примерно на те же места в социальной структуре, только приходили туда уже не с благодарностью, а с раздражением против государства. Разумеется, евреев, если их не придерживать, в определенных сферах набилось бы еще гуще, что вызвало бы еще большее раздражение других наций. Но зато терпимое отношение со стороны государства повысило бы патриотичность евреев и тем ускорило их ассимиляцию, что для русских патриотов, по-видимому, и стало бы наилучшим исходом.

Советская власть на первых порах, похоже, и сделала негласную ставку на ассимиляцию, и мало кто понимал в то время, что идея нормализации способна стать у ассимиляции на дороге. Ибо исчезнуть и сделаться обычным народом, с собственной территорией, с собственным хозяйством, с собственной культурой, — далеко не одно и то же. Но факт остается фактом: стараясь от Москвы до самых до окраин в зародыше истребить всякую тень национального сопротивления, романтический большевизм в двадцатые-тридцатые годы коммунистической бури и натиска со стахановским размахом стремился одновременно и растворить, и обособить евреев. Вплоть до того, чтобы соорудить новый Сион уже не на Ближнем, а на дальнем Востоке, предоставив евреям новую социалистическую родину — Биробиджан, чтобы рассеянное еврейство могло обернуться обычной национальной единицей, вроде Чувашии или Карачаево-Черкесии.

История ЕАО (Еврейской автономной области) — пожалуй, самый впечатляющий и поучительный вход в проблему адаптации еврейства к «новой жизни», в проблему его «нормализации». Пришло время поразмыслить, что из этой попытки создать для евреев новую родину, где они могли бы стать «нацией как нацией», все-таки получилось, а что провалилось без следа, сколько в этом строительстве новой Земли обетованной было утопического, а сколько прагматичного, сколько романтического, а сколько циничного, сколько демагогического, а сколько искреннего — и какими уроками биробиджанского подвига и биробиджанской трагедии мы сегодня могли бы воспользоваться.

Евреев издавна обвиняют в наклонности устраивать свое автономное государство в государстве, status in statu. А потому очень любопытно вглядеться, к чему привела буквализация этой метафоры.

 

Новый Иерусалим

Я многие годы отказывался проявлять интерес к еврейскому вопросу, но тщетно — он упорно не желал платить мне взаимностью и всю мою жизнь активно интересовался мною.

В совсем уж безмысленном детстве я был убежден, что слово «еврей» — просто одно из тех неприличных слов, которые ничего не означают и служат исключительно для того, чтобы невоспитанные люди могли поярче обнаружить свою невоспитанность. И в самом деле — как это омерзительно: еврей. Еврей. Еврей. Кажется, если повторять достаточно долго, это мерзкое слово обессмыслится, сделается привычным — но нет, никак. Все равно внутри что-то хоть чуточку да екает. И когда я наконец — лет уже за сорок — впервые задумался о том, что такое национальное угнетение, я понял: угнетен не тот народ, который беден, необразован, социально неуспешен, а тот, который вынужден стыдиться своего имени.

В североказахстанском рудничном поселке, где я провел детство, помимо нескольких тысяч русских и пары-тройки евреев жило еще порядочное количество казахов, а также несколько сот ссыльных ингушей. При этом русские составляли большинство и во власти, и в шахте; казахов во власти тоже было довольно прилично — зато ни евреев, ни ингушей не было вовсе. Но — вся щепотка евреев трудилась на «культурных» должностях, а ингуши выше завхоза не поднимались. Более того, они не имели права без разрешения коменданта даже сгонять на мотоцикле в соседний совхоз — за это полагался арест. И тем не менее, если в компании пацанов у кого-то нечаянно срывалось слово «казах», все сразу же косились на какого-нибудь Айдарбека, и он, потупясь, заливался алым, словно пионерский галстук. (Про слово «еврей» я уже не говорю — оно ощущалось не бестактностью, а прямым оскорблением.) Зато ингуши могли преспокойно называть себя ингушами, хвастаться подвигами Дикой дивизии, расписывать красоты и щедроты Кавказа — и ничего, все почтительно слушали.

Так кто же в итоге был угнетен? Не боюсь повториться: тот, кто был вынужден стыдиться своего народа. Народ же никогда не будет благодарен тому, кто его накормит, но отнимет возможность чувствовать себя красивым и значительным, он скорее возблагодарит какого-нибудь тирана, который позволит ему гордиться собой.

И когда я впервые взялся за отца российского сионизма сперва Владимира, а после Зеева Жаботинского, я уже понимал, что в основе национальной борьбы лежит прежде всего оскорбленная гордость. И не удивлялся, что в качестве первейшей задачи российских евреев Жаботинский призывал их наконец перестать стыдиться самих себя. Я уже понимал, что национальное возрождение начинается с возрождения чувства национального достоинства — быть может, и не слишком обоснованного в глазах посторонних. Да, да, национальное возрождение начинается не с осознания общих интересов (таковых просто не существует, в одиночку всегда легче и устроиться, и перекраситься), а со стремления при имени своего народа не съеживаться, а, наоборот, внутренне приосаниваться. Пружина чести наш кумир — и вот на чем вертится мир…

Желание ощущать себя красивым и уважаемым ничуть не слабее потребности в комфорте и безопасности, чего никак не могут понять практичные люди, пытающиеся заливать национальные обиды деньгами, квартирами и рабочими местами. Ибо народ создается и сохраняется не корыстью, а грезой о какой-то высокой миссии. Национальная борьба ведется прежде всего за картину мира, всегда иллюзорную, в которой народ может ощущать себя красивым, уважаемым и бессмертным, и никакой другой картины мира он никогда не примет — или, приняв, перестанет существовать.

Если для большинства людей главный страх — страх смерти, то главный страх для жизнеспособных народов — страх ничтожности. Это к вопросу о терроризме. И в частности, об арабско-еврейском конфликте.

В сионистском движении в еще догосударственные времена тоже были люди, считавшие, что палестинские арабы помирятся с евреями, когда увидят, насколько приятнее жить в правовом, по-европейски устроенном государстве, и Жаботинский тогда же предрекал, что арабы не примирятся со своим положением отсталого национального меньшинства именно потому, что они народ, а не толпа сброда, остановить их может только полная физическая невозможность военным путем обрести в Земле обетованной доминирующую роль. Из этого и нужно исходить в обозримой израильско-арабской политике: создавать «железную стену» — не оставляющее надежд военное превосходство.

У такой политики есть своя слабость: надежда слишком часто умирает последней. Но в подобном представлении о психологии народов неизмеримо больше понимания природы национальной вражды, чем в наивном рационализме, все сводящем к дележу бабок. Бабки, конечно, тоже никто не отменял, но на смерть за них не пойдут и аплодировать другим смертникам тем более не станут.

Нет, борьба ведется за красоту, достоинство и бессмертие — за возможность предаваться чарующей грезе, что твой народ и ты вместе с ним велик, прекрасен и бессмертен, и примирение народов возможно лишь через примирение их грез.

В своем романе «Исповедь еврея» я наметил такую модель межэтнических отношений: не отдельные злобные ксенофобы, а весь народный организм в их лице отвергает чужака, подобно тому как фагоциты набрасываются на любую чужеродную частицу, не разбирая, заноза это или нить хирурга. Ксенофобы — это просто пограничные пикеты, это фагоциты народного организма. И если ты чужак, то тщетно доказывать свою полезность, благонамеренность и благородство — фагоциты в таких тонкостях не разбираются; если ты чужак, они отторгнут тебя лишь с еще большей ненавистью за то, что ты пытаешься замаскироваться под своего и тем усложняешь их задачу.

Мне захотелось исключить все отвлекающие от сути дела факторы: пускай мой герой во всем будет русским из русских, пускай он будет могуч, щедр, бесстрашен, готов в любую минуту засадить полведра водки, а еще полведра разлить первым попавшимся собутыльникам, пускай он будет даже красавцем в глазуновском вкусе. Но! Где-то на самом краешке его личности отпечатана едва заметная черная метка: еврей. Пустячок. И тем не менее вызванного им слабенького, но упорного воздействия оказывается достаточно, чтобы превратить двухсотпроцентного русского в девяностопроцентного еврея — не склонного бросаться в объятия первого встречного, не склонного присоединяться к общему энтузиазму, не расположенного сливаться, распинаться… Хотя с подавляющим большинством русских людей у него устанавливались вполне приличные, а то и дружеские отношения.

И постепенно он понял, что отторгли его не отдельные люди, отторг его Народ как целое.

Но что же такое Народ, Нация? Это не «кровь» — «кровь» любой нации представляет собой невероятный коктейль, в который беспрерывно продолжают вливаться все новые и новые струйки. Это и не «почва» — иной раз и территория, а уж тем более образ жизни меняются радикально, а нация все же сохраняется. Это даже не язык — случается, что нация меняет и язык, но остается той же нацией. И наконец герой приходит к выводу: НАЦИЮ СОЗДАЕТ ОБЩИЙ ЗАПАС ВООДУШЕВЛЯЮЩЕГО ВРАНЬЯ.

Впоследствии эта формула из «Исповеди еврея» не раз обсуждалась и порицалась за намеренную эпатажность, но суть ее кажется мне верной и сейчас: нацию создает система коллективных иллюзий. Жизнь и вообще слишком ужасна и беспросветна, если смотреть на нее трезвыми глазами, человек способен любить и воодушевляться только собственными фантомами: истребляя иллюзии, грезы, мы уничтожаем важнейший источник жизни; то, что сегодня считается высшей мудростью — прагматизм, «трезвый взгляд на вещи», — и есть главная причина наркомании, экзистенциальной тоски, самоубийств. А потому нация как главный хранитель коллективных грез и есть вместе с тем главный источник воодушевления, без которого человеческая жизнь становится невыносимой. Не случайно национализм обрел идеологическую и поэтическую силу примерно тогда же, когда ослабела эмоциональная власть религий: нация сделалась суррогатом Бога, даруя своим приверженцам драгоценное чувство причастности к чему-то бессмертному, прекрасному, справедливому…

Но! Если нация создается коллективными грезами и уничтожается их упадком, то и борьба наций за выживание есть прежде всего борьба за грезы. Главная причина национальной вражды — вовсе не дележ материальных ресурсов, а соперничество химер: народы ненавидят прежде всего не тех, кто покушается на их территорию (они чаще всего даже и не знают точных ее границ), на полезные ископаемые (за их добычей следят только зануды-экономисты), на промышленность и сельское хозяйство (см. выше) — прежде всего они ненавидят тех, кто покушается на их сказки, на картину мира, позволяющую любоваться и гордиться собой. Материальное же богатство становится источником межнациональной ненависти только тогда, когда оно в каком-то символическом виде включено в народообразующие грезы.

А потому евреев начинают ненавидеть всерьез не тогда, когда в них видят опасных конкурентов на каком-то реальном поприще — на финансовом, научном, политическом, — а тогда, когда в них видят угрозу национальным фантомам, или, выражаясь высокопарно, национальным святыням.

Покушение на народное богатство, конечно, тоже вызывает раздражение, досаду, злость — но святую ненависть вызывает только покушение на святыни.

Предания, верования, иллюзии, грезы составляют вовсе не «надстройку», а именно базис всякого общества; покушаться на них и означает покушаться на основы.

* * *

Еврейский народ служит наиболее выдающимся подтверждением этого принципа: уникальность его исторической судьбы заключается в уникальной прочности его химер; страстная преданность химерам и есть, по-видимому, пресловутая пассионарность. Еврейские грезы на протяжении веков с их изгнаниями и расселениями, разумеется, трансформировались, разделялись на субэтнические ветви, что-то в них вливалось, а что-то (вплоть до языка) утрачивалось, но одна составляющая в течение двух тысячелетий оставалась неизменной — мечта о Земле обетованной. Во время исторического спора между сионистами, полагавшими, что еврейское государство следует возрождать именно в Палестине, и «территориалистами», не видевшими большой разницы между Сионом, овеянным легендой о былом храмовом и дворцовом великолепии, и любым другим холмом на любой другой свободной и пригодной для проживания территории, — так вот, во время этого спора Жаботинский повторял, что свободных мест под солнцем нет, что каждый клочок пригодной для жизни земли впечатан в память какого-нибудь народа, и хорошо еще, если только одного; поэтому притязания евреев повсюду столкнутся с другими притязаниями и никакая иная земля не сможет объединить еврейский народ с такой прочностью, как тысячелетиями живущая в еврейских душах, то есть в еврейском воображении, Земля обетованная с легендарным Иерусалимом, пожелание встретиться в котором на будущий год евреи из века в век произносят в традиционной молитве.

Владимир-Зеев не был ни мистиком, ни фундаменталистом, он намеревался строить светское демократическое государство европейского типа. И вместе с тем он понимал, что даже самое рациональное общество не может быть построено на одних лишь рациональных основаниях. (Чего, к сожалению, не понимают слишком многие российские западники.)

Тем не менее какие-то внепалестинские варианты возникали — одно время муссировалась, например, Уганда (интересно, израильско-какой конфликт сейчас бы там тлел?). А видный специалист-практик и, можно сказать, главный завхоз Третьего рейха по окончательному решению еврейского вопроса штурмбаннфюрер Адольф Эйхман некоторое время обдумывал план переселения немецких евреев на Мадагаскар. Однако ни один территориальный фантом (идея, как любил называть грезы Владимир Ильич Ленин) не овладел сколько-нибудь широкими еврейскими массами. Пожалуй, только одна мечта оказалась в состоянии четверть века соперничать с грезой о Сионе — эта мечта носила имя Биробиджан.

* * *

Биробиджан — так была названа столица Еврейской автономной области, довольно часто отождествляемая с самой этой областью, ЕАО, приютившейся на краешке Хабаровского края, далеко на Дальнем Востоке (свет и здесь исходил с Востока!).

Незадолго до убийства Кирова на Первом Всесоюзном съезде советских писателей (среди которых евреев было всего вдвое меньше, чем русских) известный еврейский поэт Ицик Фефер в своей речи напирал на такую небывалую особенность еврейской поэзии в СССР, как бодрость и оптимизм (что не помешало ему быть расстрелянным в 1952 году по делу Еврейского антифашистского комитета, ЕАК). В своем оптимистическом порыве Фефер постарался еще и отряхнуть со своих ног последний воображаемый прах родины предков: «Когда мутная волна антисемитизма захлестывает все капиталистические страны, советская власть организует еврейскую самостоятельную область — Биробиджан, который очень популярен. Многие из еврейских писателей буржуазных стран едут сюда, многие палестинские рабочие удирают из этой так называемой „родины“ на свою подлинную родину — в Советский Союз». Да, собственно, и было ли что отряхать? «Палестина никогда не была родиной еврейских трудящихся. Палестина была родиной еврейских эксплуататоров».

Поняли намек? У трудящихся и эксплуататоров разные родины. Где вот только они размещаются?..

Так припечатал конкурирующую грезу идеологически продвинутый еврейский поэт. Но… Но ведь поэт всегда прав, как однажды припечатала Ахматова, ведь народ не имеет иного голоса, кроме голоса своих поэтов (в том числе и тех, кто не напечатал ни строчки, а только жил поэтическими чувствами)…

Правда, прежние еврейские поэты возглашали нечто противоположное Феферу и К°: «Да прилипнет в жажде к нёбу мой язык и да отсохнут руки, если я забуду Храм твой, Иерусалим!..» Если бы Фефер или кто-нибудь еще произнес о Биробиджане хоть вполовину что-нибудь столь же мощное — тогда бы я им поверил. Невозможно обрести родину, не заставив ее имя звучать поэзией, не включив его в какую-то систему чарующих образов. Не корысть, но поэзия движет народами, страну создают не столько инженеры и землекопы, сколько поэты и прочие грезотворцы. А это звучит отнюдь не поэтично: Биробиджан, страна моя…

Биробиджан — как много в этом звуке для сердца русско-еврейского слилось, как много в нем отозвалось! Для меня это имя, сколько помню, отзывалось чем-то нелепым, без всякого умения и старания изготовленным названием бездействующего муляжа еврейской независимости, еще гораздо более бездействующей, чем независимость украинская или эстонская. Надо же выдумать — еврейское государство в государстве у высоких берегов Амура, где наверняка по пальцам трех-четырех рук можно пересчитать всех евреев, сидящих там разве что в силу какой-то жизненной неудачи или по заданию партии. И слово-то, начинающееся с пивного «бир», тут же на полинезийский манер откликающегося еще одним «би», а заканчивающееся тюркским «джан» (Азербайджан) — и при этом все равно каким-то чудом еврейское, конфузившим меня перед окружающими неким особо смехотворным образом.

И этакое звукосочетание собиралось соперничать в величии и благозвучии с Иерусалимом!

Но может быть, когда-то для кого-то оно и впрямь звучало поэтически? Как бы заглянуть в уши и души тех, кто его в те времена слышал и произносил? Кто знает, возможно, они и впрямь могли воскликнуть от всего сердца: Биробиджан — это звучит гордо!

* * *

Когда я начал погружаться в историю Биробиджана, я очень скоро понял, что эту историю нужно в большей степени создать, чем изучить. Я имею в виду не научную историю, собирающую действительно важные факты о росте надоев и перемещениях во власти, но способную зачаровать лишь редких счастливцев, обладающих бухгалтерским складом души. В народной же душе способна жить лишь история поэтическая, почти пренебрегающая всем, что только полезно, а интересующаяся лишь грандиозным, трогательным, прекрасным и ужасным; в центре народной истории всегда стоит человек, тайный символ самого народа, — нет, не стоит, но борется, ликует, страдает, побеждает, терпит поражение и снова восстает, то безмерно великий и гордый, то безмерно несчастный, но никогда не жалкий или презренный. Народная память готова принять трагическое, но не унизительное.

Что же требуется, чтобы Биробиджан вошел в историческую память еврейского народа, сделался частью еврейской истории — не той, повторяю, истории, что живет в книгах, а той, что живет в сердцах, то есть в фантазиях? История Биробиджана представляется мне сплетением трех главных нитей — история событий, история судеб, история грез.

С историей событий Еврейской автономной области посчастливилось: в Биробиджане нашелся большой ее патриот историк Давид Вайсерман, переработавший массу опубликованного и архивного материала и на основе его написавший две книги — «Как это было?» (Биробиджан, 1993 г.) и «Биробиджан: мечты и трагедия» (Хабаровск, 1999 г.). Обе книги, может быть, даже и сразу по выходе из типографии сделались библиографической редкостью, но те читатели, которых не насытит мой лирический дайджест, при сильном желании смогут их разыскать. По крайней мере, они обе имеются в библиотеке петербургского Еврейского общинного центра, директора которого Александра Френкеля прежде всего и нужно поблагодарить за то, что он вывел меня на оба эти сочинения, первое из которых предварено эпиграфом из Н. Бердяева: «С точки зрения обыкновенных исторических объяснений еврейский народ должен был перестать существовать. Ни один народ мира не выдержал бы подобной исторической судьбы».

Увы, историю судеб написать будет изрядно потруднее, чем историю событий, — уж очень мало осталось участников этой истории. Но кое-что все-таки есть и у Д. Вайсермана, а каких-то персонажей, может быть, еще удастся отыскать и запечатлеть, прежде чем они окончательно исчезнут в реке времен.

А вот самое интересное — история грез — пропаганда, художественная литература, слухи, анекдоты, песни, частушки, рассказы бывалых людей, — вот они-то, быть может, уже безвозвратно рассеялись в воздухе. Но вдруг — вдруг дети тогдашних мечтателей и обывателей, героев и злодеев, жертв и палачей, — вдруг они что-то еще помнят о канувшей в небытие дальневосточной еврейской Атлантиде?..

Ау, отзовитесь!..

 

Припасть к истокам

Я имею в виду истоки гибели. С какого момента лучше отсчитывать — не смерть, а, скажем так, закат Еврейской автономной области? Или нет, точнее спросить: когда был над нею подвешен сталинский дамоклов меч?

Массовые репрессии, которые товарищ Сталин обрушил на еврейские головы на рубеже сороковых — пятидесятых, часто объясняются его «зоологическим антисемитизмом» — имеется в виду, вероятно, некая иррациональная ненависть, не имеющая разумных причин. И я согласен с тем, что поведение человека в огромной степени объясняется не реальными причинами, а его фантазиями. Но — решающую роль играют все-таки фантазии, принимаемые за истину. И бывает довольно странно видеть, как исследователи перебирают незримых (лишь предполагаемых) букашек подсознания и тайных умыслов, не обращая никакого внимания на открыто выставленного слона сознательных убеждений. Тем более считается просто нелепым говорить об убеждениях такого коварного интригана и лицемера, как «кремлевский горец». А между тем после полувекового перерыва в них очень и очень стоит заглянуть.

Пожалуй, начну с краковской квартиры Владимира Ильича Ленина, сообщавшего Горькому в феврале 1913 года: «У нас один чудесный грузин засел и пишет для „Просвещения“ большую статью, собрав все австрийские и пр. материалы». Журнал «Просвещение», если кто забыл, легально выходил в Петербурге с декабря 1911 года по июль 1914-го. В художественной тетрадке принимал участие сам Горький, а Ленин напечатал в «Просвещении» такие шедевры, как «Начало разоблачений и переговоры партии к.-д. с министрами» и «Против объединения — с ликвидаторами». Вот в этом-то «Просвещении» молодой товарищ Сталин и опубликовал свою впоследствии канонизированную статью «Марксизм и национальный вопрос».

Надо сказать, что статья и Ленину понравилась (по признанию Сталина, Ленин ее даже редактировал), и, когда враждебные силы попытались представить статью дискуссионной, Ленин воспротивился с присущей ему ленинской прямотой: «Статья очень хороша. Вопрос боевой, и мы не сдадим ни на йоту принципиальной позиции против бундовской сволочи». Бунд, если кто снова не помнит, это был, как говорится в Малой советской энциклопедии 1933 года, Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России, постоянно дезорганизовывавший деятельность социал-демократической партии, пытаясь перестроить ее «на федеративных началах по национальному признаку». Ленин постоянно клеймил бундовскую сволочь последними словами и как в воду глядел: «После Октября значительная часть Бунда перешла в контрреволюционный лагерь», а те, кто и после этого не одумался, сделались «ярким социал-фашистским отрядом 2-го Интернационала».

Думал ли Сталин в самом деле то, что писал в 1913 году? Скорее всего, да. Он еще не был владыкой и больше нуждался в том, чтобы навязывать свои мысли, чем в том, чтобы их скрывать. Вот когда в 1931 году он отвечал на запрос Еврейского телеграфного агентства из Америки — вот тогда он уже наверняка выражал исключительно официальную позицию для внешнего пользования: «Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма. Антисемитизм выгоден эксплуататорам как громоотвод, выводящий капитализм из-под ударов трудящихся. Антисемитизм опасен для трудящихся как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути. Поэтому коммунисты, как последовательные интернационалисты, не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма. В СССР строжайше… Активные антисемиты… Смертной казнью. И. Сталин».

Это заклинание в присутствии внешних, а особенно западных свидетелей каждый член партии должен быть отбарабанивать, как Отченаш.

Но для внутреннего пользования… Национальная политика большевиков для внутреннего употребления на первый взгляд заключалась в следующем: до победы обещать все мыслимые права — после победы расстреливать всякого, кто этих прав потребует. Но это, думается, не было с самого начала сознательным последовательным макиавеллизмом. Я думаю, ядро первых большевиков состояло из настоящих идеалистов, то есть людей искренне и страстно преданных какой-то коллективной грезе — не индивидуальной, как все мы, простые смертные, а именно коллективной иллюзии. И только когда при столкновении с практикой они обнаруживали, что иллюзию реализовать невозможно, — только тогда они переходили к лицемерию и террору. Масштаб и долговременность террора вообще могут служить косвенным индикатором меры утопичности коллективных грез, они же социальные идеалы.

Думаю, что и Сталин был идеалистом. Не в расхожем смысле — наивным, бескорыстным человеком, а в точном смысле слова: он жил грезой. Грезой о мире, в котором правят сила, воля и материальный интерес, а всякий, кто по малодушию или благодушию попытается быть мягким и компромиссным, будет растоптан, — словом, он жил марксистской грезой о мире, в котором грезы ничего не значат. И последовательно, по-марксистски выводил на чистую воду тех, кто хотел ввести в социальную жизнь еще какие-то («духовные»!) факторы, помимо нагих классовых интересов.

Вооружившись этой химерой и железной логикой, Коба и засел за национальный вопрос, который вообще-то, если пренебречь коллективными фантазиями, превращается просто в потакание нелепым предрассудкам: действительно, все люди одной нации очень разные, интересы их всегда расходятся — что же между ними общего? И эту мнимую общность действительно не стоит беречь, если забыть, что человек остается человеком лишь до тех пор, пока пребывает под властью каких-то предрассудков, и что никаких иных общностей, кроме мнимых, в мире никогда не было, нет и не будет.

Похоже, Иосиф Виссарионович догадывался, что и классовые общности покоятся на таких же мнимостях, как и всякие другие, — по крайней мере, никто не может упрекнуть его, что с рабочими он обходился менее сурово, когда начинал подозревать в них угрозу для своих целей. Но пока они были той силой, которая могла привести его к власти, он желал видеть эту силу единой и неделимой. А впоследствии он желал видеть единой и неделимой страну, которая попала под его руку. А потом весь социалистический лагерь. А потом… Потом явилась «та старушка».

Но эти годы, стройки, войны — все это было впереди. А пока в мирной довоенной Австрии он изучал, каким образом его коллеги по названию и соперники по мечте — австрийские социал-демократы Отто Бауэр (ассимилированный еврей) и Рудольф Шпрингер (псевдоним Карла Реннера, избранного в 1945 году президентом Австрии) намереваются обустраивать совместную жизнь наций при социализме в их многонациональной империи. К. Сталин (так была подписана статья), разумеется, и тогда был человеком дела — он засел за эти отдаленные полуабстракции только потому, что его родная социал-демократическая партия в «период контрреволюции» проявила склонность «межеваться» еще и по национальному признаку.

Сталин впрямую этого не говорит, да наверняка и не думает, однако его анализ может быть прочитан следующим образом: исчезла интернациональная греза общего «светлого будущего» (кавычки принадлежат т. Сталину!); возникла свобода для проявления и укрепления грез национальных (в культуре, в политике); правительственное их подавление вызвало еще большую их мобилизованность.

И чем же должна была с ними бороться социал-демократия? «Противопоставить национализму испытанное оружие интернационализма, единство и нераздельность классовой борьбы». Но разве это оружие — интернационализм, единство, нераздельность? Это же просто слова? Ан нет, не просто слова — они вызывают в воображении какие-то приятные ассоциации, они же грезы. А потому сталинский призыв может быть расшифрован следующим образом: противопоставить грезам разъединяющим грезу объединяющую. Однако сам Коба в грезы не верит, а потому возмущается иррациональным (он же не знает, что другого не бывает) поведением социал- вроде бы демократического Бунда, который вдруг ни с того ни с сего «стал выставлять на первый план свои особые, чисто националистические цели: дело дошло до того, что „празднование субботы“ и „признание жаргона“ объявил он боевым пунктом своей избирательной программы». (Жаргоном Сталин именовал идиш, но тогда это название не было снижающим, сам Шолом-Алейхем называл свой язык жаргоном.)

За Бундом поднял бунт Кавказ… Словом, срочно понадобилась «дружная и неустанная работа последовательных социал-демократов против националистического тумана, откуда бы он ни шел».

Туман мог быть разогнан только ясностью. И вот явился первый ясный и неоспоримый постулат: «Нация складывается только в результате длительных и регулярных общений, в результате совместной жизни из поколения в поколение. А длительная совместная жизнь невозможна без общей территории».

Запомнили? Нация невозможна без общей территории. Следовательно, евреи нация или не нация? Правильно, не нация. А нация — напрягитесь, миллионы зазубривали эту чеканность! — «нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры».

Уф…

А теперь попробуйте приложить этот эталон к евреям. Мешает, правда, расплывчатое слово «культура»… Я-то лично называю культурой любую наследуемую систему коллективных мнимостей, и с этой точки зрения нацией является любая общность людей, которая таковой себя воображает. Но т. Сталин основывал свой марксистский анализ на твердой материалистической почве недвусмысленных признаков, — «объективных», то есть доступных наблюдению любого не включенного в национальные фантазии чужака. Который именно слона-то и не способен разглядеть.

А потому чудесный грузин за двадцать лет до рождения Еврейской автономной области уже вынес еврейскому народу свой первый приговор: «Можно представить людей с общим „национальным характером“ и все-таки нельзя сказать, что они составляют одну нацию, если они экономически разобщены, живут на разных территориях, говорят на разных языках и т. д. Таковы, например, русские, галицийские, американские, грузинские и горские евреи, не составляющие, по нашему мнению, единой нации».

Вот так. Не составляющие.

Но если им кажется, что составляющие?

Креститься надо, если кажется.

А вот они упорно не крестились. А держались за свои предрассудки. За ни на чем не основанное чисто психологическое единство.

Которое, однако, оппоненты К. Сталина, Шпрингер и Бауэр, считали решающим признаком нации. Нация, по Шпрингеру, — «культурная общность группы современных людей, не связанная с „землей“». Бауэр отказывается и от языка: «Евреи вовсе не имеют общего языка и составляют тем не менее нацию». Нация для Бауэра — «вся совокупность людей, связанных в общность характера на почве общности судьбы». И я готов с этим согласиться, уточнив, что общность характера и общность судьбы — это в огромной степени те фантазии, которым нация предается по поводу самой себя, в сочетании с теми фантазиями, которым предается относительно нее остальное человечество.

Один из виднейших духовных вождей дореволюционного российского еврейства, знаменитый историк и общественный деятель Семен Маркович Дубнов, тоже, кстати, придерживался концепции духовного, или культурно-исторического, национализма, полагая нацию культурно-исторической категорией, а потому считал, что еврейскому народу не нужна особая территория — с него довольно культурной автономии. Но это к слову: на подобную мелкую дичь Сталин не тратил полемических зарядов (хотя впоследствии охотно расходовал заряды пороховые, не без оснований полагая, что культурная автономия лишь первый шаг к сепаратизму: каждой культуре и в самом деле необходим уголок, где бы она царила безраздельно). Он метил в лидера австромарксизма социал-предателя Отто Бауэра: «Бауэр говорит о евреях как о нации, хотя и „вовсе не имеют они общего языка“, но о какой „общности судьбы“ и национальной связности может быть речь, например, у грузинских, дагестанских, русских и американских евреев, совершенно оторванных друг от друга, живущих на разных территориях и говорящих на разных языках?

Упомянутые евреи, без сомнения, живут общей экономической и политической жизнью с грузинами, дагестанцами, русскими и американцами, в общей с ними культурной атмосфере; это не может не накладывать на их национальный характер своей печати; если что и осталось у них общего, так это религия, общее происхождение и некоторые остатки национального характера. Все это несомненно. Но как можно серьезно говорить, что окостенелые религиозные обряды и выветривающиеся психологические остатки влияют на „судьбу“ упомянутых евреев сильнее, чем окружающая их живая социально-экономическая и культурная среда? А ведь только при таком предположении можно говорить об евреях вообще как об единой нации.

Чем же отличается тогда нация Бауэра от мистического и самодовлеющего „национального“ духа спиритуалистов?»

Тем, отвечу я, что в человеческой фантазии нет ничего мистического, но она, тем не менее, есть то главное, что отличает человека от животного. Человека от животного отличает способность относиться к плодам своей коллективной фантазии гораздо более серьезно, чем к реальным предметам: самые высокие и прекрасные творческие подвиги человек совершил, служа воображаемым целям. Но для Сталина «психологические остатки» суть что-то заведомо презренное: «Что это, например, за еврейская нация, состоящая из грузинских, дагестанских, русских, американских и прочих евреев, члены которой не понимают друг друга (говорят на разных языках), живут в разных частях земного шара, никогда друг друга не увидя, никогда не выступят совместно ни в мирное, ни в военное время?!

Нет, не для таких бумажных „наций“ составляет социал-демократия свою национальную программу. Она может считаться только с действительными нациями, действующими и двигающимися, и потому заставляющими считаться с собой».

Заставляющими считаться с собой…

В последней фразе Сталин нечаянно выдает самую соль своих убеждений: считаться только с тем, что заставляет считаться с собой. Это относится и к русским, и к американцам, и к троцкистам, и к кулакам; но и к евреям тоже. То есть сумеют евреи заставить считаться с собой — значит, они нация, не сумеют — пусть не обижаются. Или обижаются. Но только так, чтобы об этом никто не знал.

Но если не религия и прочие психологические остатки, то что тогда, по Сталину, создает нацию? Как что — буржуазия, «буржуазия — главное действующее лицо», а «основной вопрос для молодой буржуазии — рынок. Сбыть свои товары и выйти победителем в конкуренции с буржуазией иной национальности — такова ее цель». А почему бы, наоборот, не сомкнуться с буржуазией иной национальности ради победы над своей? Нет не только ответа, но и вопроса.

«Стесненная со всех сторон буржуазия угнетенной нации естественно приходит в движение. Она апеллирует к „родным низам“ и начинает кричать об „отечестве“, выдавая собственное дело за дело общенародное», — как видите, слово «отечество» можно писать только в кавычках, ибо классовые интересы важнее национальных, «общенародных», которых, впрочем, даже и не существует: они только средства для реализации классовых. Остается лишь поражаться глупости низов, из века в век согласных сражаться за чужое дело. Ибо народ как целостная структура для дела Ленина — Сталина не представляет никакой ценности.

Это и есть итог: «Национальная борьба в условиях подымающегося капитализма является борьбой буржуазных классов между собой».

Не конфликт грез, самый непримиримый из конфликтов, а рациональный конфликт интересов — вот что такое, по Сталину, национальная борьба. Можно бесконечно спорить, был ли Сталин «зоологическим» антисемитом, то есть ненавидел ли он евреев без всякой причины (чего никогда не бывает) или ненавидел их лишь тогда и в той степени, когда начинал видеть в них опасность (как бывает почти всегда, вернее, просто всегда). Но если вдуматься в его взгляды на национальный вопрос — взгляды, высказываемые в предельно открытой и респектабельной форме, — то из них вполне отчетливо явствует, что ни на какую особую еврейскую жизнь российские евреи рассчитывать не могут. А если они вдруг попытаются заставить считаться с собой, он им покажет, кто с кем должен считаться.

Право же наций на самоопределение есть вовсе не абсолютное право, а лишь техническое средство максимально ослабить межнациональную вражду для того, чтобы максимально усилить классовую, чтобы объединить низы всего мира против верхов. Право наций на самоопределение, повторяет Сталин, конечно, не значит, что социал-демократия будет поддерживать все и всяческие особенности и учреждения нации, она будет поддерживать только те, которые помогают создать «единую интернациональную армию».

А все попытки выделить хотя бы даже и внутри этой армии отдельный национальный полк будут караться — возможно, в тихой предвоенной Австрии К. Сталин и сам еще не догадывался, с какой чудовищной и, кажется, даже ненужной жестокостью. Пока он вроде бы испытывал только раздражение против «австромарксистов», пытающихся совместить национальные интересы с классовыми, а не подчинить безоговорочно первые вторым во имя создания все той же «единой интернациональной армии».

Но какой же способ сосуществования в одном государстве различных наций (причем не только тех, кто заставлял с собой считаться) предлагал Отто Бауэр? Прежде всего, нации остаются внутри прежнего государственного союза (некоторые из них так проникли друг в друга, что пришлось бы относить к разным государствам квартиры в одном и том же доме). Однако их права должны быть определены настолько четко, чтобы это устранило столкновения: «Национальный мир необходим прежде всего государству. Государство совершенно не может терпеть, чтобы законодательство прекращалось из-за глупейшего вопроса о языке, из-за малейшей ссоры возбужденных людей где-нибудь на национальной границе, из-за каждой новой школы». А потому…

К. Сталин излагает программу своих противников достаточно ясно и объективно: их цель — культурно-национальная автономия.

«Это значит, во-первых, что автономия дается, скажем, не Чехии или Польше, населенным, главным образом, чехами и поляками, — а вообще чехам и полякам, независимо от территории, все равно — какую бы местность Австрии они ни населяли.

Потому-то автономия эта называется национальной, а не территориальной.

Это значит, во-вторых, что рассеянные в разных углах Австрии чехи, поляки, немцы и т. д., взятые персонально, как отдельные лица, организуются в целостные нации и, как таковые, входят в состав австрийского государства. Австрия будет представлять в таком случае не союз автономных областей, а союз автономных национальностей, конституированных независимо от территории.

Это значит, в-третьих, что общенациональные учреждения, долженствующие быть созданными в этих целях для поляков, чехов и т. д., будут ведать не „политическими“ вопросами, а только лишь „культурными“. Специфически политические вопросы сосредоточатся в общеавстрийском парламенте (рейхсрате).

Поэтому автономия эта называется еще культурной, культурно-национальной».

Понятно? Программа, принятая австрийскими социал-демократами на Брюннском конгрессе в 1899 году, подытоживает это дело так: «Вместо исторических коронных земель должны быть образованы национально-отграниченные самоуправляющиеся корпорации, в каждой из которых законодательство и правление находились бы в руках национальных палат, избираемых на основе всеобщего, прямого и равного голосования».

Иными словами, поясняют Шпрингер и Бауэр, национальность практически никак не связывается ни с какой фиксированной территорией, нации становятся союзами отдельных личностей — при том, что никакому из этих союзов не предоставлено исключительного господства ни в какой области.

Очень интересная идея — нации как союзы… То есть, если какая-то нация рассеяна по стране так, что всюду составляет национальное меньшинство, она все равно обретает равные права с другими, «компактными» нациями.

А каким образом «конституируются», обретают правовой статус нации-союзы? На основе свободных заявлений совершеннолетних граждан. Иначе говоря, ты сам выбираешь, кем зваться — немцем, чехом, поляком или евреем, — и после этого обретаешь право выбирать и быть избранным в национальный совет, культурно-национальный парламент, который будет заниматься национальными школами, национальной литературой, наукой, искусством, устройством академий, музеев, театров и проч. И этой возможности его не сможет лишить (демократическим путем!) никакое национальное большинство, поскольку даже самой маленькой нации будет законодательно причитаться определенная доля общегосударственных доходов (например, пропорциональная вносимым национальной корпорацией налогам). Нация, взятая как добровольный союз, может исчезнуть лишь в том случае, когда не станет охотников себя к ней причислять.

Однако у нее и в этом случае останутся возможности почувствовать это заранее и принять какие-то меры, чтобы повысить свою привлекательность. А если и это не поможет — что ж, здесь, как говорится, медицина бессильна. Ничто не вечно под луной. Значит, нация действительно отжила свой век, питающая ее греза иссякла, по крайней мере, оказалась не в силах противостоять индивидуальной корысти либо грезам-соперницам.

Но — покуда народообразующая греза жива, она будет защищена от физического посягательства.

Честное слово, звучит красиво. Причем Бауэр считал, что национальная автономия обязательна не только для Австрии, но и для других многонациональных государств. Более того, он мечтал даже о том, чтобы осуществить свою программу в масштабах всего человечества: весь мир сгруппируется вокруг национальных союзов, члены которых разбросаны по всем странам и континентам.

Трудно даже сразу и оценить, какие перспективы это открывает, как для национального творчества, так и для национальной вражды, резко усиливая организационные возможности и для того, и для другого: ведь национальные культуры создаются и оберегаются для того, чтобы наделить человека не чувством равенства с другими, а чувством избранности. Но не могут же быть избранными все разом? Однако это все перспективы далекие и туманные — зато явно перекрывающие ближайшую перспективу, а именно ту, о которой мечтали оба наших сокола — один сокол Ленин, другой сокол Сталин: перспективу разделения мира на противостоящие друг другу армии. Вернее, им хотелось бы, чтобы их армия, «единая интернациональная», была предельно монолитной, а армия, им противостоящая, предельно раздробленной (поэтому во внешнем лагере национальные движения следовало поощрять, у себя подавляя их железной рукой). «Не ясно ли, что национально-культурная автономия противоречит всему ходу классовой борьбы?» — гневно вопрошает К. Сталин.

И даже всему ходу развития современного человечества! «Национальные перегородки не укрепляются, а разрушаются и падают. Маркс еще в сороковых годах говорил, что „национальная обособленность и противоположность интересов различных народов уже теперь все более и более исчезают“, что „господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение“». История обеих мировых войн, распад Советского Союза, распавшегося в точности по национальным швам, кажется, не слишком это подтверждают. Противостояние позитивистского Запада воинствующему исламу тоже скорее снова раскрывает нам историю человечества как историю зарождения, борьбы и распада коллективных фантомов, коллективных грез. Но Сталин желал считать собственную грезу о единственном и едином прогрессивном классе единственно верной истиной.

Идея национальной автономии подготовляет почву не только для обособления наций, но и — страшно сказать! — для раздробления единого рабочего движения. И первой пятой колонной оказалась та самая нация, которая во времена господства пролетариата помечалась пятым пунктом. Та нация, скорое исчезновение которой предрекал не только Карл Маркс, но и Отто Бауэр.

«Невозможность сохранения евреев, как нации, Бауэр объясняет тем, что „евреи не имеют замкнутой колонизированной области“. Объяснение это, в основе правильное, не выражает, однако, всей истины. Дело, прежде всего, в том, что у евреев нет связанного с землей широкого устойчивого слоя, естественно скрепляющего нацию не только как ее остов, но и как „национальный рынок“. Из 5–6 миллионов русских евреев только 3–4 процента связаны так или иначе с сельским хозяйством. Остальные 96 процентов заняты в торговле, промышленности, в городских учреждениях и вообще живут в городах, причем, рассеянные по России, ни в одной губернии не составляют большинства.

Таким образом, вкрапленные в инонациональные области в качестве национальных меньшинств, евреи обслуживают, главным образом, „чужие“ нации и как промышленники и торговцы, и как люди свободных профессий, естественно приспособляясь к „чужим нациям“ в смысле языка и проч. Все это, в связи с растущей перетасовкой национальностей, свойственной развитым формам капитализма, ведет к ассимиляции евреев. Уничтожение „черты оседлости“ может лишь ускорить ассимиляцию.

Ввиду этого вопрос о национальной автономии для русских евреев принимает несколько курьезный характер: предлагают автономию для нации, будущность которой отрицается, существование которой нужно еще доказать!»

И однако же, еврейский Бунд (Союз!) все-таки становится на курьезную позицию сохранения нации, чье существование сомнительно, а скорая гибель несомненна. И почему? Только потому, что, лишенный территориальной базы, он обречен «либо раствориться в общей интернациональной волне, либо отстоять свое самостоятельное существование, как экстерриториальной организации. Бунд выбирает последнее».

Последнее дело… Заключительные слова напоминают уничтожающий отзыв о евреях Фридриха Ницше: судьба поставила их перед выбором — погибнуть или жить в унижении, и евреи выбрали — жить любой ценой. Чтобы сохранить свою жалкую «нацию» (кавычки принадлежат К. Сталину. — А.М.), «сторонникам национальной автономии приходится охранять и консервировать все особенности „нации“, не только полезные, но и вредные, — лишь бы спасти „нацию“, лишь бы „уберечь“ ее».

На этот опасный путь неминуемо должен был вступить Бунд. И он действительно вступил — начал отстаивать отдельное право «жаргона», право еврейского пролетариата праздновать субботу, — «этак он еще потребует права празднования всех старо-еврейских праздников!..».

К. Сталин совершенно прав: национальное возрождение непременно требует как минимум доброжелательного интереса даже к самым архаическим обычаям своего народа. Что бесспорно отвлекает от единого интернационального дела разрушения современной цивилизации.

* * *

Можно еще долго вчитываться в этот основополагающий труд и находить там все новые и новые глубины, однако уже из разобранного ясно: чтобы понять отношение Сталина к идее еврейского национального возрождения, не требуется зарываться в сталинское подсознание или перебирать разные глупости и грубости, которые он отпускал по адресу евреев в минуту веселости или бешенства: такое практически с каждым бывает. Если только внимательно прочесть, что он писал обдуманно и спокойно, находясь в здравом уме и твердой памяти, проживая в мирной благоустроенной стране, имея полную возможность читать и обсуждать написанное, а впоследствии нисколько не препятствуя миллионам людей десятилетиями заучивать наизусть, — из прочитанного будет ясно, что к еврейскому национальному возрождению он относился примерно так же, как к гальванизации трупа — который при этом, агонизируя, еще и успевает расстроить сплоченные интернациональные колонны голодных и рабов.

Сталин в принципе относился бы точно так же и к стремлению строить отдельную французскую или отдельную английскую культуру, но, к сожалению, до поры до времени то были нации, заставляющие «считаться с собой». Но считаться с теми, с кем можно не считаться… За каких мягкотелых либералов вы нас принимаете?!

Неприязненное и подозрительное отношение Сталина ко всякой культурной и политической активности еврейской «нации» — особенно внутри подвластной ему страны — не было результатом бессмысленной ненависти ко всему еврейскому (ну, разве лишь отчасти), но было плодом обдуманных убеждений, сложившихся еще в эпоху «Просвещения».

Таков мой вывод. Но для тех добродушных людей, которые хотели бы противопоставить плохому Сталину хорошего Ленина, напомню не только о полном одобрении Лениным сталинской позиции, но и о его собственных словах: самый человечный человек называл евреев даже не «нацией» в кавычках, но кастой и утверждал, что еврейская национальная культура — лозунг раввинов и буржуа, а против «ассимиляторства» могут кричать только еврейские реакционные мещане, желающие повернуть назад колесо истории.

Судите же, какие розы заготовил Гименей, благословляя сожительство еврейского народа с Софьей Власьевной, как тонкие конспираторы всего лет двадцать тому называли советскую власть.

 

Нормализация евреев

Впрочем, если бы евреи сделались «нормальной» нацией…

Нормальной — это какой? Да такой, как все. Впрочем, «все» — понятие растяжимое, если говорить о целом мире. «Как все» в России долго означало «как русские». Был в советской торговле такой термин — «нормализация молока», доведение слишком жирного молока до положенной кондиции. Может, это было бы и неплохо, если бы стандарты, под которые требовалось подогнать народ, спускались откуда-то с всеведущих небес. Но правители-то исходили или из привычного, или из утопического…

В эпоху Николая Первого, когда перед Россией стояла историческая задача вестернизации, либерализации, формирования свободного рынка труда и его продуктов, формирования свободной финансовой системы, государь император именно ту часть населения, которая была к этому наиболее приспособлена (евреев), возжелал превратить в землепашцев, ибо в торговых и финансовых навыках евреев совершенно справедливо видел опасность для существующего уклада. Но разумеется, аграризация евреев, не вписывавшаяся ни в их привычки, ни в их национальные химеры, не принесла ни той, ни другой стороне почти ничего, кроме неприятностей и убытков. Тем не менее идея некоего Протобиробиджана начинала брезжить уже тогда: в 1835 году Николай, по предложению министра финансов Канкрина, утвердил проект переселения еврейского излишка (то есть чем больше, тем лучше) на пустующие земли Сибири. При этом еврейским переселенцам предполагалось за счет казны выделять по пятнадцать десятин удобной земли на мужского пола душу плюс земледельческие орудия и скотину.

Но с одной стороны, воспротивились кагалы, которым их беднота была нужна для исправления другой повинности, тоже связанной с еврейской нормализацией, — я имею в виду службу в армии. С другой стороны, одумалось и правительство: попробуй-ка переселить бог знает куда этакую уйму народа — и какого! Не имея «добрых примеров трудолюбия и хозяйства», евреи и в Сибири останутся евреями, продолжая уже среди тунгусов «тот же бесплодный, одними обманами поддерживаемый торг, который сделал столько вреда Западному краю империи — корчемствовать, разорять жителей легким удовлетворением склонностей к пьянству» — и прочая, и прочая, и прочая.

Солдатчина же при всех ее ужасах — возможно, оказалась более эффективным орудием включения еврейского народа в современную социальную реальность. По крайней мере, такой основательный исследователь, как Йоханан Петровский-Штерн («Евреи в русской армии». М., «НЛО», 2003), приходит именно к этому выводу: «армия сыграла решающую роль в модернизации евреев России» и даже подготовила заметную часть кадров будущей военной организации Хагана, впоследствии переросшей в армию обороны Израиля.

Евреям, равно как доброй свинье, в конце концов все идет впрок, с грустью вздохнут антисемиты.

Нормализовать евреев вознамерились, разумеется, и строители нового мира. Но что для них было нормой? Годилось и исчезновение, ассимиляция евреев — это было бы вполне по Марксу―Ленину―Сталину. Но неплохо было бы и предварительно переверстать их в пролетариев. Или сделать их нацией как нацией — со своей территорией, где они наконец могли бы сделаться большинством, а не меньшинством; причем большинством, имеющим собственное прикрепленное к земле крестьянство, — это тоже вписывалось в большевистские теории, всегда подгонявшиеся под злобу дня.

Хотя — зачем? Ведь все равно всем нациям предстояло слиться в одну? (В какую — вопрос тонко обходился.) Честно скажу: не знаю. Всякое решение вопросов такого масштаба возникает как компромисс множества направлений, ни одно из которых в итоге не бывает довольно результатом. Вообще однозначно сказать, чего хотели большевики, заведомо невозможно: утопические цели требовали одного, а задачи завоевания, удержания и укрепления власти совершенно другого. Как всякая мало-мальски приличная всемирная греза, марксизм-ленинизм представлял собой противоречивую систему, благодаря чему каждый, кто был ею зачарован, имел полную возможность очаровываться каким-то близким лично ему аспектом, не обращая внимания на отрицающие его иные аспекты, чарующие других. Однако при попытке построить что-то реальное по чертежам, разные листы которых отрицают друг друга, воплощения противостоящих аспектов начинали сталкиваться с катастрофическим грохотом.

Личность, намеревающаяся совершить прыжок в царство свободы, вдребезги расшибалась о тотальное планирование, исключающее свободу; стратегические цели пролетарской армии, долженствовавшей обеспечить ее авангарду (большевикам) мировое господство, требовали жесточайшей эксплуатации тех, из кого, собственно, и состоял рабочий класс, во имя которого все якобы и творилось (мало кто понимал, что борьба шла не за интересы реального пролетариата, а за интересы навязанной ему химеры); интернациональное единство страны требовало подавления пресловутого права наций на самоопределение — к которому сами национальные меньшинства и даже кое-кто из большевиков-идеалистов временами начинали относиться с опасной серьезностью. А наследство им досталось многообразнейшее: перечень всех этнических групп дотягивал до 800 наименований; в 1926 году примерно пятьсот упразднили, а в 1936-м — Сталин говорил уже о шестидесяти.

Сталин, глава Наркомата по делам национальностей, полагал, что армейская дисциплина — а учреждаемое государство и мыслилось чем-то вроде передового отряда будущей всемирной армии — несовместима с независимостью отдельных национальных полков и дивизий. А потому сразу выдвинул принцип, позволяющий при желании пресечь любые национальные вольности: уважаться может не самоопределение буржуазии, а самоопределение трудящихся масс (впоследствии всякую попытку заговорить об отдельных национальных интересах, хотя бы и культурных, всегда называли национализмом не каким-нибудь, а именно буржуазным). Поскрести иного коммуниста — и найдешь великорусского шовиниста, отреагировал Ленин; Ильич, разумеется, тоже прекрасно понимал, что первейшее условие политической борьбы — быть сильным, но вместе с тем он всерьез опасался, что русский патриотизм («великорусский шовинизм») сумеет борьбу за торжество международного рабочего класса трансформировать в борьбу за торжество русского государства — что русская национальная греза одолеет интернациональную. «Буржуазный национализм и пролетарский интернационализм — вот два непримиримых лозунга, соответствующие двум великим классовым лагерям всего мира». В. И. Ленин.

Армейская централизация внутри партии была для Ленина альфой и омегой государственной мудрости — центральные комитеты национальных компартий были приравнены к территориальным: все периферийные органы «ордена меченосцев» должны были быть идеально послушны центру. Но — центру общепролетарскому, а не русскому, «классовое» доминирование не должно было превращаться в национальное. Подчеркиваю: Ленин стоял вовсе не за чью-либо свободу, Ленин стоял за диктатуру. Но диктатуру классовую, а не национальную. Патриотические чувства, порождаемые национальными фантомами, были едва ли не самым могучим препятствием на пути к мировому господству фантомов пролетарских.

Сталин же занимал в этом вопросе более прагматическую позицию: почему бы не сгруппировать более слабые национальные отряды вокруг наиболее сильного — русского, если это улучшает управляемость да к тому же приближает идеальную цель неизбежного слияния наций в одну. В августе 1922 года, уже будучи генеральным секретарем ЦК РКП(б), Сталин подготовил проект резолюции пленума ЦК, который признал целесообразным формальное вступление независимых советских республик Украины, Белоруссии, Азербайджана, Грузии и Армении в состав РСФСР (этим чрезвычайно усложнялась процедура их законного отделения). Далее чудесный грузин в письме к Ленину попытался убедить дряхлеющего льва в том, что хаос в отношениях между центром и окраинами становится нетерпимым, а потому пора прекратить игру в независимость: либо действительная независимость и тогда невмешательство центра, либо действительное объединение советских республик в одно хозяйственное целое.

Но Ленин грезил более пышными воздушными замками в виде некоего Союза советских республик Европы и Азии, куда вот-вот вольется пробуждающийся Восток, да и лозунг «Даешь Европу!», начиная с бурлящей Германии, призывно пел в его ушах…

Словом, если бы не все та же проклятая «та старушка», трудно сказать, что бы еще мог наворотить вождь мирового пролетариата, прежде чем его наконец связали — скорее всего, даже сами его верные ученики, видя, что он снова и снова готов ставить на карту чудом свалившуюся на них победу.

Покорить мир, став во главе Российской империи, но предварительно истребив в ней все русское (не людей, разумеется, а их национальные мнимости), — это было слишком смело даже для большевиков. А Сталин, хотя ни малейшей симпатии ни к русскому и ни к какому другому патриотизму не испытывал, все же не видел большой опасности в том, чтобы в так называемом интернациональном государстве доминировал русский язык, а главным столичным городом сделалась древняя русская столица — лишь бы сам русский народ оставался в безоговорочном у него повиновении. Поэтому он, с одной стороны, старался удержать в узде могучего русского медведя, которого они, большевики, хотя и сумели взнуздать, но продолжали опасаться, а потому по-прежнему называли великорусский шовинизм «основной опасностью»; с другой же стороны, он понимал, что опираться на безопасное, то есть на бессильное, невозможно. Он лишь пресекал национальные порывы железным принципом: право наций на самоопределение должно быть подчинено праву рабочего класса на укрепление своей власти.

А рабочий класс — это был он.

Прежде всего власть, теории подождут. Тем более что без власти они все равно ничего не стоят. И если для укрепления власти в минуту смертельной опасности со стороны поднявшегося на дыбы тевтонского фантома понадобится пришпорить русский патриотизм, еще вчера именуемый шовинизмом, он это сделает не колеблясь. Ставить нужно на сильнейшего, только узду следует держать рукой еще более железной, безжалостно истребляя тех мечтателей, которые вздумают обращать русскую мечту не только против чужеземного, но и против внутреннего деспотизма.

* * *

Двадцатые… Какие нации в те годы выглядят доминирующими, а какие угнетенными? Антисемиты, как известно, считают, что доминировали евреи, а угнетали русских. Двухтомник Солженицына «Двести лет вместе» не только резко расширил круг сторонников этого мнения, но и придал ему респектабельности. Но мое мнение вы знаете: угнетен тот народ, который вынужден стыдиться своего имени. Национальный подъем и национальный упадок происходят прежде всего не во внешнем мире, а во внутреннем мире людей, в их психике. И если членам какой-то нации становится опасно произнести вслух ее имя, признаться в гордости за ее прошлое, в надеждах на ее будущее — однако это рождает в них гнев и удвоенную любовь к своему униженному народу, — это для меня признак бесспорного национального подъема. Если же сколь угодно много отдельных индивидов из этого народа добиваются блестящих успехов на всех мыслимых поприщах, но становятся равнодушными к своей национальной мечте, к прошлому и будущему своего народа — для меня это несомненный национальный упадок.

Народ — это прежде всего греза; крепнет греза — подъем, слабеет — упадок. А потому все цифры — столько-то евреев проникли туда-то и туда-то, сюда-то и сюда-то, а столько-то русских расстреляно, сослано и проч., — это совершенно не говорит о чьем-то национальном торжестве или национальном поражении. Если, повторяю, евреи массами добиваются личного успеха, отпадая при этом от своего народа, — для народа это не успех, а поражение.

И наоборот. Доминирует та нация, чья греза является доминирующей. И чья же греза преобладала в двадцатые годы? По-моему, ничья. Под свирепым оком интернациональной химеры ни одна национальная фантазия не смела и шелохнуться.

Сколько бы тысяч евреев ни вливалось в большевистскую верхушку, пытавшуюся возглавить всемирную армию пролетариев против буржуев, о положении еврейского народа будут говорить не успехи этих идеалистов, карьеристов и ловкачей, а положение тех евреев, кто сознательно остался со своим народом, чтобы сохранить его язык и его выдумки, чтобы поэтизировать его прошлое и что-то делать для его воображаемого будущего. Иными словами, отношение советской власти к еврейскому народу определялось отношением не к тем, кто от него отпал, а к тем, кто отпасть не пожелал, к патриотам именно еврейского народа, или, как их называли большевики, к еврейским националистам. И вот они-то, «еврейские националисты», видели очень мало ласки от обновленной матери-родины.

Василий Витальевич Шульгин был человеком удивительной судьбы — блестящий публицист, один из многолетних лидеров думской «правой», он принимал отречение Николая II, участвовал в создании Белой армии, эмигрировал, в сорок четвертом попал в лапы чекистов в Югославии, сидел до пятьдесят шестого и скончался в семьдесят шестом на пике брежневщины, двух лет не дотянув до ста. А лет за семьдесят до того с оружием в руках защищал евреев во время киевского погрома — при том, что открыто и гордо называл себя антисемитом. Точнее, свое отношение к евреям он определял так: когда евреи выступают на стороне России, он стоит за евреев, а когда они против, то и он против. Не углубляясь в эту упрощенную схему (и евреи никогда не выступают заодно, и интересы России настолько противоречивы, что далеко не всегда ясно, что направлено против нее, а что за), заглянем в его знаменитую книгу «Что нам в них не нравится», изданную в Париже в 1929 году. В ней Шульгин констатирует неизбежную борьбу русских и евреев за первенство в российском обществе, но предлагает обеим сторонам принять некие «правила цивилизованной войны»: давайте действовать в рамках закона — мы не устраиваем погромов, вы не устраиваете революций.

Так вот, этот самый Шульгин роль евреев в революции и последующем десятилетии определяет приблизительно так: евреи сшибли с России русскую голову, а взамен приставили еврейскую. Примерно в этом же упрекает евреев и Солженицын — в желании и готовности в никак не малом числе сначала участвовать в «большевицком» перевороте, а затем и в сатанинской власти (см. те же «Двести лет вместе», эту энциклопедию еврейских провинностей перед русским народом). Правда, Шульгин оценивает последнее участие ровно противоположным образом: спасибо, что приставили хоть такую, а то Россия осталась бы и вовсе без головы. Здесь Василий Витальевич солидаризируется уже не с Александром Исаевичем, а скорее с Владимиром Ильичом, с признательностью вспоминавшим, что при повальном саботаже старорежимного чиновничества еврейская образованщина очень и очень выручила Советы, поставив им толковые и непьющие «кадры».

Солженицын на протяжении чрезвычайно плотно забитых цифрами и фактами тридцати пяти страниц повествует о массовом проникновении евреев в крупные города, в аппарат советского управления — причем вроде бы чем выше, тем гуще, — в учебные заведения, в комсомол… Да, и в нэпманы, но и в чека, и в армию, и в дипломатический корпус, — впрочем, все это читано у патриотов в кавычках и без не раз, не два и не двадцать. Но что думали, какие чувства испытывали эти выдвиженцы по отношению к тому народу, из которого вышли, об этом ни у кого из них нет ни слова. Хотя лишь эти чувства и определяли, было это торжество или поражение еврейского народа, а все ряды и колонки цифр не говорят и в принципе не могут сказать ровно ничего именно о том, что только и имеет значение.

Мне о чувствах раннесоветских еврейских деятелей, «просочивших» советские верхи, тоже ничего не известно. Но вполне правдоподобно, что новая еврейская элита была в массе своей патриотичной по отношению к новому интернациональному государству и антипатриотичной по отношению к тому народу, из которого она вышла, — кто еще писал о еврейской жизни с таким отвращением, как Багрицкий: еврейские павлины на обивке, еврейские скисающие сливки… Если так, то не исключено, что, начав вытеснение евреев из государственной элиты, советская власть упустила возможность окончательного решения еврейского вопроса. Да, конечно, евреи, если их не придержать, заполнили бы государственную, научную, финансовую, хозяйственную, культурную элиту далеко не пропорционально их доле среди населения. Это, разумеется, было бы неприятно, но — через одно-два поколения почти все они перестали бы быть евреями, вступив в смешанные браки, да и просто сами по себе утратив интерес к бесполезным и, как это всегда видится со стороны, бессмысленным еврейским сказкам. Неужели ради этой великой цели русскому народу не стоило потерпеть несколько десятилетий?.. Но терпение никогда не относилось к числу народных добродетелей…

Солженицын подробно повествует (впрочем, это можно сделать и вдесятеро подробнее), как массовый социальный рост евреев в двадцатые годы вызывал еще более массовую ненависть к ним; но он не особенно задумывается о том, что эти же годы были годами массового отпадения от еврейства. Была ли советская власть проеврейской или антиеврейской — этот вопрос решается не действительно шокирующими процентами евреев, уверенно шагавших в ее первых рядах вместе с русскими, латышами и грузинами, а, наоборот, тем, как она относилась к евреям, пожелавшим оставаться евреями. Поощрялось ли такое желание или становилось неудобным, а то и опасным для тех, кто подобное желание испытывал?

Вот как изображает положение евреев в двадцатые годы сам Солженицын, вообще-то склонный больше подчеркивать то, что сближало евреев с «большевицкой» властью, чем то, что их разделяло. Столь подробно я цитирую Солженицына именно потому, что он авторитетен и для антисемитов, которые постоянно используют его в качестве щита и уж никак не упрекают его в излишнем сочувствии и снисходительности к еврейскому племени.

* * *

«На жизни рядовых советских евреев почти от самого Октября и насквозь до конца 20-х годов ощутимейше отозвалась деятельность евсеков — членов Евсекций. Помимо государственного Еврейского комиссариата при Наркомнаце (с января 1918 по 1924 г.) — деятельно строилась активная еврейская организация при РКП(б). Евкомы и евсекции поспешно создавались в губерниях уже с весны 1918, едва ли не опережая центральную Евсекцию. Это была среда, фанатически увлеченная коммунистическими идеями, даже ярее, чем сами советские власти, и в известные моменты опережая их в проектах. Так, по настоянию Евсекции в начале 1919 Еврейский комиссариат издал декрет, объявлявший иврит „языком реакции и контрреволюции“ и предписывавший преподавание в еврейских школах на языке идиш. Центральное бюро евсекций состояло при ЦК компартии, много местных евсекций действовало в бывшей черте. Основное предназначение евсекций сводилось к коммунистическому воспитанию и советизации еврейского населения на родном языке идиш».

«Деятельность евсекций на протяжении 20-х годов была, однако, противоречивой. С одной стороны, чрезвычайно активная агитационно-пропагандистская работа по коммунистическому воспитанию на языке идиш, беспощадная борьба против иудаизма, традиционного еврейского образования, еврейских общинных структур, независимых еврейских организаций, политических партий и движений, сионизма, языка иврит. С другой — противодействие ассимиляции, поддержка языка идиш и культуры на нем, организация советского еврейского образования, еврейских научных исследований, деятельность по улучшению экономического положения советских евреев; при этом евсекции часто занимали даже более радикальные позиции, чем центральные партийные органы».

«Концом Евсекции и можно пометить окончательное растворение бундовского течения. Однако весьма многие из бывших евсеков и других социалистов-евреев — и после закрытия Евсекции не протрезвели, не оглянулись на соплеменников, поставили „социалистическое строительство“ выше блага своего народа или любого другого: остались служить в партийно-государственном аппарате. И эта многообильная служба была больше всего на виду».

«Судьба еврейской культуры в 20-е годы — это две расходящиеся судьбы: на иврите и на идише. Иврит сильно притеснялся, запрещался — потому что власти видели в нем носителя как религии, так и сионизма. По настоянию Евсекции Еврейский комиссариат объявил иврит „реакционным языком“, и уже в 1919 Наркомпрос запретил его преподавание во всех учебных заведениях. Началось изъятие из библиотек книг на иврите.

Культуру на идише ждала судьба гораздо оживленнее. Идиш все еще был языком еврейских масс. Отметим, что по переписи 1926 еще 73 процента евреев „в качестве своего родного языка назвали еврейский“ (по другому источнику — 66 процентов), — то есть еврейская масса еще могла сохранить культуру на идише. Этим и воспользовалась советская власть. Если в первые годы советской власти в большевизме господствовало мнение, что в котле революции евреи должны пренебречь своим языком и своей национальностью, то позже Еврейский комиссариат при Наркомнаце, и Евсекция, и Еврейские отделы при Наркомпросах республик стали создавать советскую культуру на идише».

«Еврейская культура продолжала существовать, и даже получила немалое содействие, — но на условиях советской власти. Глубина еврейской истории — была закрыта. Это происходило на фоне полного, с арестами ученых, разгрома русской исторической и философской наук».

«Литература на идише поощрялась, но, разумеется, с направлением: оторвать от еврейского исторического прошлого, „до Октября“ — это только мрачный пролог к эпохе счастья и расцвета; чернить все религиозное и искать в советском еврее „нового человека“».

«„Буржуазная“ культура на иврите была подавлена. Группа писателей во главе с Х. Н. Бяликом уехала в Палестину в 1921. Другая группа писателей на „иврит“ просуществовала до середины 30-х годов. Изредка произведения ее членов появлялись в заграничных журналах. Некоторые из этих авторов вскоре подверглись аресту и исчезли бесследно, другим удалось вырваться из Советского Союза.

Что же до русскоязычной еврейской культуры, то евсеки трактовали ее „как порождение ассимиляторской политики властей в дореволюционной России“. Среди писателей на идише во 2-й половине 20-х годов произошло размежевание между „пролетарскими“ писателями и „попутчиками“, как и во всей советской литературе. Наиболее крупные еврейские писатели ушли в русскоязычную советскую литературу».

«Тем временем — в каком же состоянии находились в СССР организации сионистов? Они были коренным образом неприемлемы для коммунистической власти, обвинены в „сотрудничестве с Антантой“, с „мировым империализмом“, — но именно из-за их международного признания приходилось обращаться с ними сдержанно. С 1920 года была им объявлена Евсекцией „гражданская война на еврейской улице“. Притеснения сионизма усугублялись и запретами против иврита».

«В сентябре — октябре 1924 прошла волна арестов среди сионистов. Часть их судили, закрыто, с наказаниями от 3 до 10 лет в лагерях. А в 1925 сионистские делегаты получили заверения и от ВЦИКа (Смидович), и от Совнаркома (Рыков), и от самого ГПУ (Менжинский и Дерибас), что те ничего не имеют против сионистов, поскольку они не возбуждают еврейского населения против советской власти».

«Во второй половине 20-х годов преследования сионистов возобновились, резко сократилась замена приговоров на высылку из СССР. В 1928 власти распустили до тех пор полулегальную Поалей-Цион, ликвидировали „легальный“ Гехалуц и закрыли принадлежавшие ему фермы. К этому же времени были окончательно разгромлены почти все подпольные сионистские организации. Возможность уехать систематически уменьшалась после 1926. Часть сионистов оставалась в заключении и ссылке».

* * *

Солженицын отнюдь не скрывает и преследований, обрушившихся на иудейскую религию. Но предвзятому читателю (а много ли непредвзятых?) вполне может запомниться другой итог, взятый, по обыкновению, у еврейского автора 90-х годов XX века: «Евреи были элитой революции и выигравшей стороной. Это — особая сторона русской интернационально-социальной революции». Да, есть у этой цитаты и вторая половина: «Помимо того, еврейство в ходе модернизации было политически большевизировано и социально советизировано: еврейская община как этническая, религиозная и национальная структура — бесследно исчезла». Но перечисление звонких еврейских имен в советской культуре — евреи в кино, евреи в театре, евреи в живописи, евреи в музыке — способно создать впечатление успеха еврейского народа, хотя сам-то Солженицын этого впрямую не говорит.

«Разумеется, — пишет он, — евреи были лишь частью трубно шагавшей пролетарской культуры. И в победном воздухе раннесоветской эпохи искренно не замечалось, не ощущалось потерей, что советская культура интенсивно вытесняла культуру русскую — ее задушенные или вовсе не прозвучавшие имена».

* * *

Здесь Солженицыну возразить трудно. И незачем. Да, вытесняла. Но разве еврейскую не вытесняла? Это была открыто провозглашаемая цель — создание интернациональной культуры. И в итоге в чью культуру влились произведения, выдержавшие испытание временем, — в русскую или в еврейскую? Частью чьей культуры они сделались в глазах всего мира? Чья литература сумела впоследствии выделить наиболее мощную патриотическую ветвь — русская или еврейская? Еврейская почти не существовала, а потому и не смогла развиться во что-то стоящее хотя бы для собственного народа, а русская смогла. Ей было из чего возрождаться, а еврейской было не из чего.

Правда, я не знаю с полной точностью, кем мировая культурная общественность считает какого-нибудь Эйзенштейна. Но что советских людей постоянно называли русскими, известно всем. Русский фантом в мире продолжал преобладать над советским — и это бесспорно говорит о его авторитете. Большевики не сумели заслонить его новым фантомом.

Но можно ли в таком случае считать новую «голову» России еврейской? Иными словами — в большом ли почете пребывала собственная греза русских евреев? Замечал ли ее в мире кто-нибудь, кроме нацистов, приписывавших евреям собственные фантазии? Евреи-то, как частные лица, в обширном количестве действительно оказывались «выигравшей стороной» — но выиграл ли от этого еврейский народ, то есть его коллективная греза? Или эти годы массовых еврейских успехов были для нее годами величайших испытаний?

Мне кажется, что даже солженицынская картина явно говорит о последнем. Тем более что ответственность за подвиги тех, кто отпал от народа, переносилась на тех, кто от него не отпал. Не поленюсь повторить: ненависть к евреям, равно как и любая национальная неприязнь к чужакам, проистекает прежде всего не из их материальной вредоносности, а из той угрозы, которую в них усматривают для национальных фантомов, для воодушевляющей картины мира, для системы гордых иллюзий.

И чтобы унять тревогу национальных меньшинств за сохранность своих грез, Сталин объявил, что партия берет курс на «коренизацию» кадров, курс, намеченный еще в 1921 году X партийным съездом. Национальная политика Ленина―Сталина была избрана давно и дальновидно: чтобы победить врага или просто склонить на свою сторону несогласного, нужно прежде всего разрушить его грезу; чтобы разрушить его грезу, нужно прежде всего убедить его, что ей ничего не угрожает (об этом сейчас забывает Запад по отношению к России, тем самым мобилизуя русских вокруг своих грез, автоматически становящихся все более и более агрессивными: агрессия автоматически порождается страхом). Вы хозяева в своей республике, намекал новый курс тем национальным меньшинствам, чьи представители начинали проигрывать состязание за места в органах власти: принцип «имеют значение исключительно личные заслуги» никогда не принимается проигрывающей нацией — она всегда начинает требовать какой-то выгодной для нее процентной нормы.

Преимущественное право на карьерный рост в национальных «аппаратах» обретали люди «местные, знающие язык, быт, нравы и обычаи соответствующих народов». На Украине этот процесс было естественно назвать украинизацией, в Белоруссии — белорусизацией. Дело дошло до такой открытости, что даже на IV конгрессе Коминтерна в 1922 году его глава Г. Зиновьев «озвучил» слова Ленина, относящиеся к концу Гражданской войны: «У нас на Украине слишком много евреев. К осуществлению власти должны быть привлечены истинные украинские рабочие и крестьяне». Секретное же предписание вождя (ноябрь 1919-го) выглядело так: «Не допускать евреев в органы власти (разве в ничтожных процентах, в особо исключительных случаях, под классовый контроль)».

Однако к мудрому совету прислушались не сразу и не в достаточной степени: в 1923 году в украинском госаппарате украинцев было 14 процентов, русских 37 процентов, евреев 40 процентов (это превосходило незримую процентную норму даже страшно сказать, во сколько раз). В коллегиях республиканских наркоматов была сходная картина: украинцы — 12 процентов, русские — 47, евреи — 26. Будущее тоже не сулило ничего хорошего: среди слушателей Коммунистического университета в Харькове, который какое-то время был столицей Украины, евреи составляли 41 процент, русские 30 процентов, а украинцы всего лишь 23 процента. Тем не менее украинизация уже к 1926 году принесла заметные плоды: по словам генерального секретаря ЦК КП(б)У Л. М. Кагановича, в коллегиях республиканских наркоматов украинцы теперь были представлены 38 процентами, русские 35, а евреи уже только 18. Но, судя по всему, и этого притока украинцев и русских было недостаточно, чтобы нейтрализовать впечатление, производимое главой республики Лазарем Моисеевичем Кагановичем. Однако власть все-таки старалась: в Коммунистическом университете доля евреев снизилась до 11 процентов, а доля украинцев поднялась вдвое — до 46 процентов; русские же усилились незначительно — до 35 процентов. За эти годы и присутствие украинцев в коммунистической партии возросло примерно до той же цифры — с 33 до 47 процентов.

В Белоруссии «коренизация» протекала гораздо более вяло. К тому же, в отличие от Украины, где украинский язык с 1 августа 1923 года был объявлен основным, в Белоруссии в 1924 году было подтверждено равноправие четырех языков: белорусского, русского, еврейского и польского (как только они там выкручивались хотя бы чисто технически?..). В компартии же Белоруссии евреи в 1926 году составляли почти четверть, а в высшем законодательном органе ЦИК БССР их число с 1925 по 1929 год даже возросло с 14 до 20,7 процента.

«Коренизация» являлась лишь одной из компонент общего процесса «нормализации» евреев, доведения их доли в органах власти до какой-то более терпимой процентной нормы. Но трудно даже сказать, какой должна была бы сделаться эта норма, чтобы совсем не вызывать раздражения: народное сознание слишком уж склонно рассматривать достижения чужаков внутри своей страны через увеличительное стекло, а их лишения — через уменьшительное.

Солженицын стремится быть предельно обоесторонним рупором народной совести и положение еврейской «неначальствующей» массы он живописует самыми безрадостными красками: «„Еврейская трибуна“ приводит доклад уполномоченного о поездке в 1923 по городам и местечкам юго-западного края России: „Материальное положение местечек и городов в сущности безвыходное. Наиболее приспособляющиеся и живые элементы большею частью выехали и разбрелись, на местах остались главным образом многосемейные, пожилые, сросшиеся со своими насиженными местами. Но заработков нет… Местечки, поражавшие раньше обилием лавчонок, поражают теперь, наоборот, отсутствием их и бестоварьем“». — Чем же живет население, «без работы, без торговли, без запасов? — …большая масса живет Америкой… слухами об Америке, надеждами на Америку… И действительно, значительная часть живет на счет Америки — на деньги и посылки американских родных и американских благотворительных обществ».

Правда, те, кто обладал капиталом и энергией, прорывались в большие города, вызывая дополнительное раздражение уже в качестве противостоящей большевизму силы — в качестве нэпманов: цифры Солженицын приводит и верные, и впечатляющие. Однако…

«Однако с конца НЭПа по евреям, более всего и занятым финансами, торговлей и ремеслами, прокатились противокапиталистические мероприятия советской власти. Теперь многие из них переходили в „совторгслужащие“ — по тем же самым финансам, кредиту и торговле. Катил на частную торговлю вал конфискаций и ограблений — отнятие и товаров и домов, зачисление в отверженных „лишенцев“ (лишенных прав). Часть евреев-торговцев, стремясь избежать дискриминационного, постоянно возраставшего налогообложения, декларировала себя при переписи как не имеющих определенных занятий. Тем не менее в начале 30-х при вымогании золота и драгоценностей в маленьких городах и местечках через застенки ГПУ практически проходило все мужское еврейское население. И в страшных снах не могли бы представить такое еврейские торговцы при царе. Многие еврейские семьи, чтобы избавиться от статуса „лишенцев“, переселялись из местечек в большие города. В 1930 в местечках осталось менее одной пятой еврейского населения СССР.

Социально-экономические эксперименты советской власти, национализации и социализации разного рода не только не пощадили среднюю буржуазию, но и ударили по источникам существования мелких лавочников и ремесленников. В местечках нечем торговать и некому продавать; торговцы принуждены были свои лавочки закрыть, — как вследствие отсутствия оборотных средств, так и вследствие чрезвычайных налогов; наиболее здоровые и работоспособные рассосались, а оставшаяся масса толчется бессмысленно по полуразрушенным улицам, попрошайничает, громко жалуется на свою судьбу, на людей, на бога».

И это была «выигравшая сторона»…

Тем не менее даже на этом фоне Солженицын изображает попытки «советских властей» пересадить евреев «на землю» вполне иронически.

«А еще из излюбленных советских идей 20-х годов, — не столько еврейской идеей, сколько намеченной для евреев, — была еврейская земельная колонизация. Мол, всю свою историю рассеяния лишенные возможности быть земледельцами, и лишь по проклятой вынужденности занимаясь ростовщичеством, коммерцией и торговлей, — наконец-то евреи осядут на земле, отрекутся от вредных привычек прошлого и своим производительным трудом, под советским небом, развеют недоброжелательные о себе легенды!

Советские власти обратились к идее еврейской колонизации отчасти по производственным соображениям, но больше по политическим: вызвать с Запада волну симпатии и, еще важней, большой денежной помощи… К осени 1924 был создан правительственный Комитет по Землеустройству Евреев Трудящихся (КомЗЕТ), впримык к нему — ОЗЕТ (Всесоюзное добровольное Общество по Землеустройству Евреев Трудящихся). (Помню, в 1927–1928 — нас, малых школьников, всех сплошь заставляли вступать и платить — просить у родителей, приносить из дому — членские взносы в ОДД, Общество Друзей Детей, и… в ОЗЕТ.) Во многих странах мира создавались вспомогательные ОЗЕТу организации.

Сразу было понято и учтено: „Помощь советской власти… переходу [еврейской бедноты] на землю“ — это „явление международного значения“: по ней заграничные рабочие судят о „мощи и прочности советской власти“. В развитии замысла активно участвовал и финансово поддержал мощный американский „Джойнт“».

«Мировая еврейская общественность взбудоражилась радостной надеждой на реабилитацию еврейского земледельческого труда. В сентябре 1925 общегерманский съезд еврейской буржуазии под председательством директора германского государственного банка Ялмара Шахта принимал решение о поддержке. Леон Блюм во Франции создал „Еврейский конструктивный фонд“, и тот слал новым еврейским поселенцам тракторы. В Нью-Йорке создалось „Общество помощи еврейскому земледелию в СССР“. По многим странам мира, вплоть до Южной Африки, собирали деньги для еврейского земледелия, делали взносы социал-демократы, анархисты, пишут — и простые рабочие. — А когда редактор американского журнала „Морнинг журналь“ Фишман поставил, как и многие другие, вопрос: „этично ли со стороны русского еврейства воспользоваться для своей колонизации экспроприированной землей “,а „Джуиш кроникл“ еще напомнила, что из бывших-то владельцев большинство заключено в тюрьмы, расстреляно или сослано, — им ответил сам Луи Маршалл, крупный американский юрист, председатель мирового „Джойнта“: он признавал благодетельное право революционных конфискаций».

«И выделился международный еврейский Агро-Джойнт. Агро-Джойнт заключил соглашение с КомЗЕТом — о поставке тракторов, сельскохозяйственных машин, высокосортных семян, строительстве артезианских колодцев, профессиональной подготовке еврейской молодежи. — В эту помощь вложилось и ЕКО.

На съезде ОЗЕТа в 1926 Калинин резко выступил против ассимиляции советских евреев и выдвинул широковещательную программу еврейской автономии (прозванную на западе „Декларация Калинина“). Первоначальные планы предусматривали переселение на юг Украины и север Крыма около 100 тыс. семей, или около 20 процентов всего еврейского населения СССР; предусматривалось создать и отдельные еврейские национальные районы. (Но и многие, оставаясь безработными, тем не менее отказывались от возможности занятия с/х трудом и лишь около половины всех евреев, согласившихся на переселение, действительно закрепилось на жительство в переселенческих поселках.)

Однако против программы ОЗЕТа были и критические выступления американских сионистов, усмотревших в пропаганде проектов широкой еврейской с.-х. колонизации в Советском Союзе альтернативу сионизму с его идеей заселения Эрец-Исраэль. ОЗЕТ неискренно оправдывался, что нисколько не противоречит колонизации Палестины.

Большие надежды тут возлагались на Крым. Отводилось 455 тыс. гектаров земли под еврейскую колонизацию на Украине, в Белоруссии и 697 тыс. гектаров в Крыму. „Согласно десятилетнему плану земледельческого и промышленного переселения евреев в Крым“ — еврейская доля в населении должна была вырасти от 8 процентов в 1929 до 25 процентов в 1939 (предполагалось, что число евреев заметно превзойдет число татар), — и „не может быть никаких принципиальных препятствий“ к созданию „в составе Крымской АССР особой Северокрымской автономной еврейской республики или области“.

Расселение евреев в Крыму вызвало враждебность у татар („евреям отдают Крым“?) и недовольство множества тамошних безземельных крестьян. И вот, пишет Ларин, уже по всей стране расходятся злостные выдумки об отводе лучших земель, о лишении их из-за этого нееврейского трудового населения и нееврейских переселенцев, об особо усиленной помощи власти именно еврейским переселенцам и т. д. Дошло до того, что председатель ЦИКа Крымской АССР Вели Ибраимов опубликовал интервью в симферопольской газете „Красный Крым“ (26 сент. 1926), которое Ю. Ларин не приводит, но называет „натравливающе-погромным“ проявлением „злостного буржуазного шовинизма“, притом Ибраимов обнародовал постановления и проекты, „не подлежащие пока публикации“. По этому поводу Ларин написал донос в Центральную Контрольную Комиссию и в ЦК ВКП(б) (гордясь им, приводит в своей книге). В результате Ибраимов был „смещен и затем расстрелян“, после чего еврейская колонизация Крыма усилилась. Весьма характерно для приемов коммунистического режима: закрытый суд над Ибраимовым шел не по политическому обвинению, а „за выяснившуюся связь его с кулацко-бандитской шайкой“, за бандитизм. А „расстрелянный затем вместе с Ибраимовым некто Мустафа“, его единомышленник и зампред ЦИКа, тоже был зачтен в бандиты».

«Маяковскому виделось так:

Однако программа еврейского земледелия осталась практически безуспешной. Для многих поселенцев — не было побуждений оставаться. Ведь само переселение (и постройка домов) производилось по приказу сверху и за счет западных организаций. <…>

Наконец, надвигалась и коллективизация. <…> Почти одновременно под лозунгом „интернационализации“ произошло слияние еврейских колхозов с нееврейскими и программа еврейского земледелия на Украине и в Крыму окончательно прекратилась.

Но главным советским замыслом по еврейской колонизации был, как известно, Биробиджан, территория между двумя притоками Амура у китайской границы, почти достигающая размеров Швейцарии. Ее характеризовали впоследствии по-разному. Хрущев в 1956 в беседе с канадскими коммунистами хвастал: почва — из самых плодородных, климат южный, „много воды и солнца“, „реки полны рыбы“, „огромные леса“. „Социалистический вестник“ описывает Биробиджан как территорию, покрытую дикой тайгой, в значительной части заболоченную. Британская энциклопедия: равнина, с обширными болотами, местами заболоченный лес, но и плодородная земля вдоль Амура. — Проект возник в КомЗЕТе (при ЦИКе СССР) в 1927: не только „превратить значительную часть еврейского населения в оседлое крестьянское земледельческое компактное население“ (Калинин), но и создавать (в противовес реакционному сионизму) национальный очаг, Еврейскую автономную республику, по крайней мере с полумиллионным населением. (Не исключен и мотив: вклинить советско-верное население во враждебном казачьем краю.)».

«ЦИК СССР в марте 1928 отвел Биробиджан специально для еврейской колонизации, и тут же стали формировать первые туда эшелоны поселенцев — это были впервые вообще переходящие к земледелию горожане Украины и Белоруссии, совсем не готовые к сельскохозяйственному труду. (Приманкой для едущих было снятие „лишенства“.) Комсомол (как всегда, судорожно) проводил „ежемесячник ОЗЕТа“, пионерские делегации ездили по всей стране собирать средства на биробиджанское переселение.

Отправленные так спешно еврейские семьи — приехали и ужаснулись условиям. Они были поселены в бараках на станции Тихонькой (будущий город Биробиджан). „Среди барачных жителей… некоторые умудряются получать переселенческий кредит и ссуды, сидя в бараке, и проедают их, даже не выехав на землю. Другие, менее изворотливые, нищенствуют“. <…> И многие жить в Биробиджане не остались: весной 1928 приехала тысяча работников, и уже к концу июля 25 процентов, разочарованные, уехали; из приехавших за весь 1928 к февралю 1929 г. уже более половины бросили Биробиджан. От 1928 по 1933 туда приехало свыше 18 тысяч переселенцев, а еврейское население выросло только до 6 тысяч; по другим данным, лишь 14 процентов намеченного к поселению числа евреев остались на жительство в 1929 г. Уезжали либо на свои прежние места, либо в Хабаровск и Владивосток.

Ларин, посвящая немало разумных и страстных страниц доводам о наилучшем устройстве еврейского земледелия, однако, негодует: „Нездоровая шумиха… поднята вокруг Биробиджана… утопия о поселении [там] миллиона евреев… Заселение его было понято чуть не как национальная обязанность советских евреев“, „сионизм наизнанку“, „какое-то народничество“. А международные еврейские организации — Биробиджана не финансировали от начала, считая его для себя слишком дорогим и рискованным. Вернее, западные еврейские организации, Агро-Джойнт, ОРТ и ЕКО, вовсе не сочувствовали этому далекому зауральскому проекту. Он никак не был „еврейским“, а затеей советских властей, бурно взявшихся разрушать и строить заново всю жизнь страны».

* * *

Такой итог биробиджанской «затее» подводит Солженицын. И все же немало еврейских романтиков (а именно они, служители грез, и составляют так называемую душу всякого народа) потянулось вместо Ближнего Востока на Дальний, — какую-то грезу, стало быть, создать удалось.

Но кто же, наконец, такой этот Ларин, которого Солженицын столь многообильно цитирует? И как этот Ларин сам видел проблему еврейской нормализации?

В Малой советской энциклопедии 37-го года выпуска о нем написано буквально следующее: Ларин Ю. (Лурье, Михаил Александрович, 1882–1932) — экономист, коммунист. В 1901–1902 — один из организаторов Крымского союза РСДРП. В 1902 сослан на 8 лет в Якутскую обл. В 1904 бежал за границу и примкнул к меньшевикам. В 1905–1913 работал в Петербурге, на Украине, в Крыму и на Кавказе. В годы реакции — ликвидатор. В 1913 выслан за границу после почти годичного тюремного заключения. В годы Первой мировой войны Л. — меньшевик-интернационалист. После Февральской бурж.‐демократич. революции 1917 вернулся… играл значительную… Вошел в большевистскую… Находился на ответственной хозяйственной…

А главное — вовремя умер и был похоронен в Кремлевской стене, неподалеку от Сталина, которого называл Кобой и даже позволял себе дружески поучать, так что 37-й год он вряд ли пережил бы. К слову сказать, и простые люди, и аналитики до сих пор гадают, что заставляло Сталина уничтожать не только потенциальных врагов, но и пламенных соратников, и очень часто приходят к стандартному выводу: параноидальная подозрительность, Сталин никому не верил.

Однако не мог же он верить и всевозможным бредовым обвинениям о связях с разведками, о намерениях передать Биробиджан Японии и тому подобной ахинее. Взгляд на историю как на борьбу грез подсказывает другой ответ: Сталин истреблял все альтернативные грезы. Поэтому его врагами были решительно все идеалисты, способные мечтать о чем-либо, помимо исполнения верховной воли. Казалось бы, зачем уничтожать какой-нибудь кружок эсперантистов или поклонников кавалергардской формы столетней давности? Садизм, отвечают наивные люди. Прополка, отвечаю я. Макиавелли учил уничтожать любые объекты, способные сделаться центрами сопротивления. Но в последние десятилетия жизни Сталина о сопротивлении ему мог помыслить только сумасшедший, а уж ответственные деятели государства, экономики и культуры что-что, но сумасшедшими не были. Однако кое-кто из них был способен — не на бесконтрольные поступки, таких уже не водилось, но — на бесконтрольные мечты, на бесконтрольные грезы, и вот их-то и требовалось уничтожить. Сталин был действительно политиком нового типа: все убивали за дела — он убивал за несанкционированные фантазии. В этом он действительно превосходил рядовых тиранов.

Ларин же был способен не только на бесконтрольные мечты, но еще и на бесконтрольные планы, а то и поступки и потому был обречен. Он был пассионарием, то есть человеком, живущим грезами, и потому даже Ленин, высоко ценивший ларинскую кипучесть и организаторские дарования, считал нужным притормаживать его склонность к разного рода авантюрам, наградив Михаила Александровича в одной из своих бесчисленных записок высоким комплиментом: плут архиловок.

Завершить этот беглый набросок можно такой деталью: Ю. Ларин страдал прогрессирующей атрофией мышц, передвигался на костылях, а разговаривая по телефону, был вынужден держать трубку двумя руками. Орел, конечно, хотя, как и все социальные пассионарии, личность весьма опасная, привлекательная более в эстетическом, нежели в прагматическом отношении.

Трудно сказать, почему Ларин, принципиальный интернационалист, принял так близко к сердцу историческую задачу «Как нам обустроить евреев в России?». Антисемиты, конечно, скажут: сколько еврея ни корми, Иехиеля-Михоэла Залмановича не отмоешь до Юрия Александровича, если даже он свой псевдоним получил у Пушкина, хитростью изъяв у простого русского дворянина и смиренного грешника Дмитрия Ларина. Яблочко не упадет далеко от яблони — от Шнеура Залмана Лурье, писателя-палестинофила, дослужившегося под конец жизни (умер в 1908 году) до чина казенного раввина в городе Киеве — матери городов русских. Ларин-Лурье входил и в КомЗЕТ, и возглавлял ОЗЕТ, энергично раскручивал, и не без успеха, «крымский проект», за что благодарное еврейство в 1935 году присвоило одному из еврейских национальных райончиков в Крыму гордое имя Ларинсдорф.

Однако в Малой советской энциклопедии хрущевской поры — конец пятидесятых — имя Ларина уже не фигурирует; нет его и во Всемирном биографическом энциклопедическом словаре (М., «Большая Российская энциклопедия», 1998), вообще-то настолько полном, что в нем нашлось место даже такой мелкой рыбешке, вроде вашего покорного слуги. Есть Ларин-языковед, есть Ларин-луговод, а Ларин-Крымский отсутствует. Тем не менее истинно русские патриоты его прекрасно помнят. Когда годом позже выхода в свет упомянутого словаря наметился некий очередной проект вновь посадить какую-то кучку евреев на землю, одна русская национал-патриотическая газета опубликовала следующее воззвание, — я привожу его с совершенно спокойной совестью, ибо с точки зрения прокуратуры в нем нет ни искорки разжигания национальной розни:

Соотечественники!

Русские люди!

Злейший враг Великой России — интернациональный сионизм, вновь открыто продемонстрировал свой хищнический аппетит в отношении Русской Земли — на этот раз в Среднем Поволжье.

Как стало известно, возглавляемый неким М. Беренбоймом просионистский «Самарский благотворительный фонд в помощь поволжским евреям» недавно официально обратился к главе администрации города Сызрань В. Янину с хитрым предложением «выделить участок земли площадью 3 тысячи гектаров для организации на нем агропромышленной коммуны по опыту и подобию израильского „кибуца“. „Кибуц“ — это колхоз, община…»

В ответ, «вниманию фонда были предложены два объекта под Сызранью: животноводческий комплекс в селе Ивашевка и тепличный комбинат в районе села Демидовка. Оба предприятия, по сути, банкроты…» (см. «Волжская коммуна», 1999, 38, с. 1).

Однако, в данном ответе ничего не говорится о том, кто же конкретно довел до полного банкротства упомянутые русские села, как и вообще все отечественное сельское хозяйство, поэтому давайте подробно разберемся с этой проблемой.

Русские люди!

Знайте, что сионистские планы по массовой колонизации нашей страны иудейскими «гешефтмахерами» имеют очень давнюю историю. Еще на заре большевистской диктатуры возглавлявший так называемый «Общественный комитет по земельному устройству еврейских трудящихся» (ОЗЕТ) ярый русофоб Ю. Ларин (Михаил Зальмонович Лурье) быстренько разработал расистскую идею «организации еврейской республики в Крыму и поселения на ее территории — для создания большинства в этом районе — 280 тыс. евреев». Тогда же было «задумано создание еврейской Белорусской республики». А заклятые ненавистники Русского народа Л. Троцкий (Лейба Давидович Бронштейн) и Л. Каменев (Лев Борисович Розенфельд) вообще вознамеривались «образовать автономную область евреев на территории Северного Крыма, степной южной полосы Украины и Черноморского побережья вплоть до границ Абхазии». Дабы реализовать сии колонизаторские программы, большевистское руководство объявило об изъятии у местного славянского населения «удобной для пользования земли, чтобы эти земли могли быть заселены трудящимися евреями…» (см. «Отечественная история», 1993, 4, с. 176). Вскоре в Крыму и на Украине было законодательно учреждено 5 особых еврейских административных районов, в которых иудеи пользовались множеством различных привилегий. Туда же без числа стали переселяться и зарубежные евреи, лично направляемые и щедро финансируемые сионистскими спецфондами из США и Западной Европы.

Одновременно кремлевские сионисты развязали чудовищный геноцид российского крестьянства, проведя с помощью жесточайшего террора принудительную коллективизацию сельского хозяйства. В результате многие миллионы «раскулаченных» крестьян были физически уничтожены или сосланы на верную смерть в северные края. Славными виновниками их мучительной гибели являлись кровожадные еврейские изуверы: заведующий Сельскохозяйственным отделом ЦК ВКП(б) Лазарь Моисеевич Каганович, нарком земледелия Яков Аркадьевич Эпштейн, председатель Колхозцентра Григорий Нехемьевич Каминский, обер-чекист Генах Гиршевич Ягода (Иегуда) и начальники ГУЛАГа Лазарь Иосифович Коган и Мотя Давидович Берман.

Чтобы полностью сломить активное и пассивное сопротивление крестьянства насильственной коллективизации, иудо-большевистский кагал умышленно организовал в 1932–1933 годах жуткий голодомор, от которого только в Поволжье вымерли целые селения. Как цинично заявил бывший «вождь» самарских большевиков Мендель Маркович Хатаевич, «понадобился голод, чтобы показать им, кто здесь хозяин. Это стоило миллионов жизней, но мы выиграли».

Среди профессиональных сионистских палачей, планомерно и люто истреблявших поволжских крестьян, также необходимо назвать и матерого чекистского убийцу — начальника УНКВД по Куйбышевской области Бориса Аркадьевича Бака.

Именно из-за преступной расистской политики сионистов русская деревня и оказалась в бездонном омуте глубочайшего кризиса, из которого она полностью так и не вышла… Забывать об этом нельзя никогда!

Окончательно же обанкротили народное хозяйство России нынешние небезызвестные еврейские «демореформаторы»: Е. Гайдар-Соломянский, А. Чубайс-Сегал, А. Лившиц, Б. Немцов, Я. Уринсон, Е. Ясин и КО, которые нагло и безнаказанно дочиста ограбили замордованных бесконечными «перестройками» долготерпеливых «гоев» (так сионисты презрительно именуют всех неевреев).

И вот теперь шустрые соплеменники сих картавоязычных «отцов демократических реформ» лихорадочно спешат скупить по дешевке последнее не «прихватизированное» ими богатство нашего народа — наиболее плодородные сельскохозяйственные угодья. В этом, между прочим, и заключалась конечная цель затеянных сионистами радикальных «экономических преобразований»…

Русские люди!

Скорее встряхнитесь, ибо Вам сейчас грозит зримая опасность превратиться в бесплатных сионистских рабов на родной земле. Многоопытные «сионские мудрецы» не зря хотят устраивать свой пресловутый «колхоз-кибуц» не на территории Израиля, а в самом центре России — в Поволжье. Было бы очень наивно думать, что пронырливые еврейские «колхозники» лично начнут трудиться на полях и фермах. И не случайно в цитируемом обращении Беренбойма прямо указывается, что планируемый им «кибуц» должен стать «интернациональным образованием». На практике это означает, что непрестанно гнуть спину на тяжелых сельхозработах в «кибуце» будут исключительно ивановы, петровы и сидоровы, а юркие абрамсоны станут только требовательно командовать ими, безмерно наживаясь на жесточайшей эксплуатации подневольных русских батраков.

Кстати, и в самом Израиле на сборе урожая в сионистских «кибуцах» вместо евреев неизменно работают низкооплачиваемые «гои» — тамошние арабы-палестинцы. Ведь как открыто провозглашает иудейский Талмуд: «Гои сотворены, чтобы служить евреям. Они должны пахать, сеять, копать, косить, молотить, просевать и молоть. Евреи сотворены, чтобы получать все готовое» (см. Давис Я. Иудейство. Б.М., б.г. [10] , с. 166).

Теперь вот и русским крестьянам сионистские расисты хотят уготовить печальную судьбу несчастного арабского народа Палестины…

И еще. Возникают законные вопросы: откуда у вечно прибедняющегося самарского еврейского фонда вдруг внезапно нашлись громадные капиталы для приобретения огромных земельных участков? Кто конкретно стоит за спиной упомянутого М. Беренбойма и чью злую волю он усердно выполняет, спешно собираясь «отмывать» явно сомнительные деньги?

Думается, что этими вопросами в обязательном порядке обязаны заинтересоваться правоохранительные органы и налоговые инспекторы.

Как видим, вконец распоясавшиеся сионистские экстремисты явно хотят создать в России собственное расистское «государство в государстве» («Status in statu»). И рекламная акция по развертыванию сызранского «кибуца» — это лишь первый пробный шаг талмудических интернационалистов: если удачно выгорит «гешефт» — в Поволжье, то тогда аналогичные «кибуцы», подобно тифозной сыпи, моментально покроют и другие русские местности.

Поэтому непременным патриотическим долгом всех честных коренных жителей Волжского региона является решительное противодействие расистским планам сионистской колонизации родимого края.

Земляки-волжане!

Постоянно заявляйте в полный голос о своем законном праве быть хозяевами в собственной стране.

Пусть безродные временщики из властных структур навсегда запомнят, что если они предательски продадут за 30 иудиных сребреников неприкосновенное достояние наших детей, то народ навеки проклянет их!

Не допустим сионистской колонизации России!

Русская земля — русским крестьянам!

Русские, объединяйтесь для спасения Родины под боевыми стягами патриотического движения «Русское Национальное Единство» (РНЕ) — передового отряда великой русской нации!

Я не собираюсь здесь, да и где угодно оспаривать фактическую ложь этого воззвания, — всякий, кому хоть сколько-нибудь известна история — разумеется, небезупречного — Израиля, прекрасно знает, каких палестинских Павлов Корчагиных породило слияние двух грез — социализма и сионизма: мало того что они практически голыми руками возвращали к жизни до крайности неласковую почву и жили в бараках, но они еще из принципа не позволяли себе хоть чуточку украсить свой аскетический быт какой-нибудь оживляющей вещицей или вкусной едой, если даже это ничего не стоило. «Антибуржуазность» владела их умами куда более чем спартанская. Кто сейчас работает в кибуцах — тоже можно съездить и посмотреть. Но политическая и в том числе межнациональная борьба — не научный семинар, там добиваются не истины, а победы. Торжества своего фантома над всеми прочими. А в войне фантомов все средства хороши. Можно на крайняк изготовить и свой талмуд, не говоря уже об отдельных цитатах из воображаемого текста. Разумеется, в Талмуде нет ничего подобного, напротив, там целые разделы посвящены правилам работы евреев на земле, а в одной из главных молитв («Шма»), читающейся ежедневно, есть такие слова: «И соберешь ты свой хлеб и вино свое, и масло своих олив. И дам траву на поле твоем для скота твоего». Но любой жизнеспособный фантом неуязвим для критики. Покажи этим господам реальный Талмуд, они тут же скажут, что это липовый, для отвода гойских глаз, а промеж себя евреи для внутреннего употребления держат втайне от всех другой. Нелепость коллективных (да и персональных) фантомов становится заметной только тогда, когда они перестают чаровать.

Я привел это воззвание лишь затем, чтобы показать, как даже в наш прагматический век, когда ни у кого не осталось ничего святого — ни чести, ни отечества, когда корысть разъела все идеалы и так далее, и так далее, — как даже сейчас национальный организм в лице своих фагоцитов противится проникновению в него энергичных сметливых чужаков. А что же было в двадцатые годы, когда у миллионов людей отняли любимые грезы, разрушили привычный уклад, и притом не в обмен на комфорт и безопасность, а, наоборот, в обмен на бедность, государственную эксплуатацию и террор!..

Книга Ю. Ларина «Евреи и антисемитизм в СССР» (М.—Л., ГИЗ, 1929) писалась как донельзя актуальная. И любопытно — все-таки официоз еще не затянулся в двубортную советскую скуку — в каком футуристическом стиле она оформлена: «ЕВРЕИ» наверху, а «СССР» в самом низу, да еще все разным цветом — евреи белым, СССР бледно-зеленым, антисемитизм свекольным на буром…

Очень интересно сопоставлять Ю. Ларина с Солженицыным: Солженицын стремится подвести рациональные обоснования под субъективные чувства русского народа («глас народа — глас Божий»), а Ларин старается смотреть на вещи исключительно с точки зрения интересов общепролетарского дела. Солженицын проводит ту мысль, что у новой власти сделалось слишком уж еврейское лицо (с тем многими прочитывающимся подтекстом, иногда проникающим и в самый текст, что это происходило не без государственной поддержки); Ларин же настаивает, что советская власть стремилась исключительно к тому, чтобы превратить евреев в нормальных, не отклоняющихся ни в ту, ни в другую сторону, участников «социалистического строительства», постепенно перемалывающего все нации в одну. Я думаю, Ларин был ближе к истине: не такая это была власть, чтобы кому-то подыгрывать в ущерб собственным целям.

Причем на заре своей она этого не только не скрывала, но даже всячески подчеркивала. Ларин-Лурье тоже начинает с граммофонной речи товарища Ленина: капиталисты разжигают вражду к евреям, чтобы закрыть глаза рабочего, отвлечь его взор от настоящего врага трудящихся — капитала. Это и есть лейтмотив ларинской книги: агитируют против евреев, а метят в советскую власть; поэтому борьба с антисемитизмом не только защита еврейских трудящихся (исключительно трудящихся!) от несправедливости, но защита всей революции от буржуазии. На самом же деле никаких единых национальных интересов не существует но, чтобы трудящиеся массы угнетенных наций побыстрее это поняли, надо поскорее предоставить им полное национальное равноправие, чтобы они со спокойной душой могли обрушиться на своих классовых угнетателей. Свободное развитие национальных культур необходимо для того, чтобы все нации когда-нибудь исчезли. Развитие национальных культур отсталых народов является средством втянуть их в мир «наших» понятий, перетянуть на сторону социализма против угнетателей всех стран.

Словом, антисемитизм подлежит искоренению, поскольку он отвлекает от классовой борьбы — в том числе с еврейской буржуазией, которую царское правительство, всячески тесня еврейских трудящихся, наоборот, пригревало. «Ограничение прав евреев при царе было направлено против трудящихся» — так Ю. Ларин трактует направленные против еврейской конкуренции ограничения (которые богатым преодолеть было действительно намного легче, чем бедным, хотя направлены они были именно против всех).

В общем, все это уже понятно и довольно скучно, ибо слишком уж однообразно и предсказуемо. Упрощенно, как весь марксизм, все сводящий к конфликту интересов, не замечая ничуть не менее важного конфликта грез. Несопоставимо более интересен у Ларина анализ реальной ситуации — особенно интересный после картины, нарисованной Солженицыным. Например: к 1923 году вместо ожидаемых 3644 тысяч евреев на территории СССР их оказалось на 900 тысяч меньше: примерно 600 тысяч эмигрировало, до 200 тысяч было вырезано во время погромов на Украине, а еще тысяч сто вымерло «вследствие тяжелых условий жизни». Такова была оборотная сторона успеха тех, кого Солженицын устами цитируемого им автора называет выигравшей стороной революции. Триста тысяч убитых и умерших — приемлема ли для народа такая плата за социальный прорыв какой-то другой его части?

Да и части ли? Ведь народ — это вовсе не рассыпчатая груда составляющих его индивидов, народ — это целостная структура, хранящая и хранимая какой-то наследуемой системой коллективных грез. И что же сталось со структурой? Во-первых, она сделалась, если так можно выразиться, еще меньшим меньшинством: доля евреев в народонаселении упала с 2,4 до 2 процентов. Во-вторых, во время переписи 1926 года лишь менее 70 процентов евреев назвали своим родным языком еврейский (в 1897 году таких было 97 процентов), а 10 процентов и вовсе отказались считать себя евреями. При этом своим родным языком назвали еврейский в Белоруссии 90 процентов, на Украине менее 80 процентов, а в РСФСР — менее 50 процентов. Иными словами, столь раздражавшее русское национальное чувство массовое переселение евреев в российские города было вместе с тем массовым отпадением евреев от своего языка.

Число евреев в крупных городах Украины и Белоруссии тоже возросло на 350 тысяч, ибо в местечках не хватало работы ни для ремесленников, ни для тех оборванцев, кто продолжал носить гордое имя торговца. (Так что к концу 20-х более трети обитателей местечек оказались «лишенцами» — лишенными избирательного права.) И чем крупнее был город, тем больше шансов устроиться в нем видели обломки разрушенных еврейских общин (хотя 150 тысяч евреев за годы советской власти обратились в крестьян). Только в Москву переселилось 100 тысяч человек из тех 500 тысяч евреев, вообще переселившихся в другие советские республики из черты оседлости, когда это сделалось возможным. И это явление совершенно естественное, неизбежное, необходимое, пишет Ю. Ларин, которое в ослабленной степени и дальше будет продолжаться. Если бы, например, долю евреев в московском населении нормализовать до уровня Нью-Йорка, то в Москве оказалось бы не 130 тысяч евреев, а 460 тысяч — 23 процента от 2 миллионов населения Москвы, а не 6,5 процента, как в 1926 году. «И тем не менее не только ни Америка, ни Нью-Йорк не погибают от этого, но там незаметно и антисемитской агитации». Почему? Понятно почему: нет классовых групп, заинтересованных в антисемитской агитации. Как будто хоть где-то финансовая и прочая активность евреев может не раздражать! Но действия конкурента способны вызвать лишь раздражение, злость, — святую же ненависть вызывает только покушение на святыни, то есть коллективные грезы. И в Америке эти грезы либо вообще переживались уже с меньшей интенсивностью, либо присутствие евреев как-то в них вписалось и уже не ощущалось как угроза.

Процесс расселения местечек, предупреждает Ю. Ларин, и дальше будет продолжаться, пока социальная, профессиональная их структура не изменится до обычной в других местностях нормы. Это означает, что постепенно еще не менее 600 тысяч человек расселится из городков и местечек по всей стране. И «для хозяйственного развития СССР в целом это является выгодным. Уничтожаются очаги хозяйственного застоя, нищеты и разложения, искусственно переполненные людьми свыше потребности соответственных районов. Перестанут пропадать бесплодно полезные навыки ремесленников и служащих обмена. Нуждающиеся в квалифицированных работниках местности СССР, поскольку не имеют готовых, смогут получить их без затраты многих лет и средств на подготовку. Больше будет в государстве производиться сельскохозяйственных продуктов (поскольку бывшие еврейские торговцы превратятся в земледельцев) и других полезных изделий, — вместо того, чтобы те же самые люди бесплодно толклись на одном месте „впятером около одной селедочной головки“, как сказано в одном рассказе».

Вот мотивы — как положено у марксистов, чисто экономические — «нормализации» черты оседлости. Вопрос только в том, куда направить упомянутые 600 тысяч лишних еврейских душ. Хорошо бы, конечно, превратить их в крестьян, поднимающих невозделанные земли где-нибудь в Сибири или в Крыму, да мало ли еще где. Но на все 600 тысяч не хватит средств, ибо не одни евреи страдают от чрезмерной скученности. Так что евреев хорошо бы посадить на землю за десять лет тысяч хотя 350. А остальных придется-таки распихивать по городам, как там на них ни косится национально озабоченное ядро.

«Размер ожидающей еще решения части задачи позволяет дать ответ и на вопрос, вероятно ли создание каких-либо крупных еврейских республик или сплошных национальных областей в пределах нашей страны, путем земледельческого переселения туда евреев из пределов самого СССР. Применительно к данным переписи 1926 г. общая численность нуждающихся в переходе на землю составляет несколько свыше 20 процентов еврейского населения СССР, т. е., как мы видели, около шестисот тысяч человек. Такого запаса людей может хватить, чтобы существенно пополнить население какого-либо небольшого и слабо заселенного района (например, Крыма, куда теперь направлена, как известно, заметная часть еврейского земледельческого переселения). Но когда параллельно с этим возникают еще проекты создания специальных еврейских национальных областей на Дальнем Востоке и т. д., то позволительно выразить большое сомнение в обоснованности подобных предприятий. Например, не так давно распубликовано постановление президиума ЦИК СССР от 28 марта 1928 г. о закреплении по реке Амуру, западнее Хабаровска, около 4 млн. гектаров для заселения евреями, с тем, чтобы „при благоприятных результатах сплошного заселения иметь в виду возможность образования на территории указанного района еврейской национальной административно-территориальной единицы“.

Конечно, переселение на Амур не хуже и не лучше всякого иного переселения, поскольку оно приводит к основной цели — к улучшению положения нуждающейся бедноты. Но сама небольшая численность еврейского населения в СССР и происшедшее уже в заметной степени переливание его в крупные города и в деревни европейской части страны — делают весьма маловероятным образование на Амуре „еврейской национальной административно-территориальной единицы“, если не понимать под этим только несколько волостей с общим населением в одну или две сотни тысяч человек. Широкий размах такое предприятие могло бы получить лишь в том случае, если бы предположить — не особенно пока вероятное — широкое переселение на Амур евреев из-за границы — из Польши, Литвы и Румынии».

* * *

Ю. Ларин подходит к еврейскому вопросу как последовательный марксист-интернационалист: ради спасения такого фантома, как еврейская нация (марксисты действительно не понимали, что нет ничего важнее фантомов), не стоит шевельнуть и пальцем. «Государство подходит к вопросу сейчас преимущественно в общих народно-хозяйственных и политических целях. С этой точки зрения особенность западной полосы СССР не в том, что именно там много бедных евреев, несправедливо преследовавшихся царизмом, а в следующих трех пунктах:

1) сосредоточение там чрезмерных масс несельскохозяйственного населения, не требующихся экономикой этого района, и вытекающее отсюда сплошное обнищание, загнивание и разложение городских центров этих местностей;

2) пограничный характер этой полосы (по той стороне границы — Польша, Румыния и Латвия), делающий особо нетерпимым и опасным длительное пребывание масс несельскохозяйственного населения района в состоянии упадка и разложения;

3) желательность (и выгодность) использовать для какой-либо полезной работы немалые технические, культурные и организаторские навыки этого населения для нашей страны в целом, бедной к таким навыкам.

Наличие таких особых условий в западной полосе европейской части СССР побудили бы советское государство принимать и особые меры, какой бы национальности ни было скопившееся здесь излишнее несельскохозяйственное население». Так что если бы даже западные местечки населяли негры преклонных годов, их все равно ждала бы ровно та же участь. «Впоследствии перед нами станет, например, задача превращения всей великорусской буржуазии (и всех деревенских кулаков) в производительное трудовое население, организованное в общественное хозяйство». (Многие ли понимали, во что предстоит превратиться миллионам «частников»?..)

А что же, по Ларину, представляло собой российское еврейство, которому предстояло вписаться в организованное общественное хозяйство?

«Социальная структура еврейского населения СССР теперь совсем иная, чем это было до революции. Тогда основным занятием еврейского населения была торговля. Теперь основным занятием является уже работа по найму. Для дореволюционного времени у нас есть данные переписи 1897 г., для современного состояния — итоги переписи 1926 г. и данные специальных обследований (профсоюзов, ремесла и прочее).

Еврейскому населению царским правительством, как правило, было запрещено жить в деревне и заниматься сельским хозяйством и крестьянством. Сохранились только те немногие еврейские деревни, которые существовали уже в течение ряда десятков лет. Но таких было очень немного. Ко времени Октябрьской революции 1917 г. в этих еврейских деревнях жило всего 52 тысячи еврейских крестьян, т. е. всего около 2,2 процента тогдашнего еврейского населения. Еврейскому трудовому населению было запрещено заниматься сельским хозяйством и иметь землю, но еврейским помещикам иметь землю разрешалось. Крупные еврейские помещики к концу царизма имели более 2 млн. гектаров лучшей черноземной земли. Например, в Крыму еврейскому помещику барону Гинзбургу принадлежало в Джанкойском районе имение в 87 тысяч гектаров. Еврейским помещикам принадлежали также крупные лесные площади (и частью они еще арендовали леса даже в тех губерниях, где обыкновенным евреям запрещено было жить). Крупному еврейскому фабриканту Бродскому, у которого был целый ряд сахарных заводов, принадлежали десятки тысяч гектаров земли, состоявшей при этих заводах на Украине. В Киевской губернии и в целом ряде других губерний имелись подобные же крупные имения при сахарных заводах, принадлежавших еврейским капиталистам. Далее, хотя трудовому еврейскому населению при царизме запрещено было жить в тех губерниях, где сосредоточены фабрики и заводы (Москва, Ленинград, Донбасс, Урал и т. д.), и тем самым было запрещено быть фабрично-заводскими рабочими (и специальным постановлением было запрещено принимать евреев в качестве рабочих на железные дороги, на почту, на военные заводы, на ряд горных и металлургических заводов и т. д.), но еврейским капиталистам разрешено было иметь фабрики, железные дороги, банки. Целый ряд крупных банков принадлежал еврейским банкирам в тех же самых городах — Москве, Ленинграде и др., — где обыкновенным евреям и еврейским рабочим было запрещено жить. Это запрещение распространялось даже и почти на всех торговцев и ремесленников. Обыкновенным мелким торговцам запрещено было жить в крупных городах, как Москва и Ленинград, и только крупные купцы, так называемые купцы первой гильдии (оптовики и подобные), имели право жить везде, где им угодно. Из всего еврейского населения на помещиков, банкиров, фабрикантов, заводчиков и купцов первой гильдии с их семьями приходился всего один процент.

Крестьянского населения среди евреев было, как сказано, около 2 процентов. Чем занимались остальные 97 процентов еврейского населения до революции? Им было запрещено заниматься сельским хозяйством и запрещено было заниматься фабричным трудом, за исключением немногих небольших фабрик, находившихся в тех городах, где им можно было жить. В этих городах — в Минске, Витебске, Гомеле и т. п. — были только небольшие табачные, кожевенные и т. п. фабрики. На государственную службу евреев также не принимали.

При таких условиях главной массе еврейского населения оставалось заниматься почти одной торговлей. И действительно, до революции из всего еврейского населения на нынешней территории СССР торговлей занималось 42 процента, т. е. почти половина. Причем из них 34 процента приходилось на хозяев, т. е. преимущественно на мелких торговцев, которые торгуют за свой счет без приказчиков, и отчасти на средних торговцев, которые имеют приказчиков. Остальные 8 процентов из живших торговлей приходилось на торговых служащих, т. е. на приказчиков, счетоводов и т. п.

Из торговцев-хозяев больше половины занималось исключительно хлебной торговлей, так что из всего еврейского населения СССР до революции целых 18 процентов, почти пятая часть, приходилось на тех, кто занимался хлебной торговлей самостоятельно как хозяин, и на членов их семей. Это обстоятельство создавало известное нерасположение к еврейскому населению со стороны крестьян, ибо евреи приходили к крестьянину прежде всего как скупщики его хлеба, т. е. как те лица, которые стремятся всячески понизить цены на хлеб для того, чтобы потом продать его повыгоднее в свою пользу, или для того, чтобы доставить его заграничному покупателю по такой цене, какую заграничные покупатели диктуют. В этом обстоятельстве и нужно искать прежде всего объяснение антисемитских настроений до революции в той части крестьянства Украины, Белоруссии и других мест, для которой представление о скупщике хлеба было однозначно с представлением о еврее.

К тому же, кроме лиц, занятых в торговле, часть евреев служила приказчиками, доверенными и другими уполномоченными у помещиков, будучи исполнителями противокрестьянской линии помещиков. Общее количество евреев, живших службой (кроме службы в торговле), вместе с членами их семей составляло 2 процента всего еврейского населения страны. Правда, из них лишь меньшая часть служила доверенными лицами помещиков, но все же и это имело значение для образования крестьянского настроения.

Весьма заметная часть еврейского населения была занята, далее, до революции в ремесле — около 36 процентов всех евреев страны (считая с семьями). Почти ровно половина (около 18 процентов) приходилось в том числе на швейное и обувно-кожевенное производство. Почти пятую часть всего еврейского населения страны составляли таким образом семьи портных и сапожников. Из всех занятых в ремесле около двух третей, а именно несколько более 23 процентов, были самостоятельными ремесленниками, т. е. такими, которые были или одиночками кустарями, или имели одного-двух-трех вспомогательных наемных рабочих и учеников или подмастерьев. Остальные почти 13 процентов составлял ремесленный пролетариат, т. е. занятые в ремесле наемные рабочие (включая подмастерьев и учеников). Таких наемных ремесленных еврейских рабочих перед революцией на территории СССР было всего около 130 тысяч человек (не считая членов их семей).

Собственно фабричного еврейского пролетариата было небольшое количество. Это те евреи, которые были заняты на фабриках в Минске, Гомеле, Витебске и других местах западной полосы. Их было всего 23 тысячи (без членов семей), а вместе с членами своих семейств они составляли несколько более 2 процентов тогдашнего еврейского населения. Таким образом всех еврейских рабочих как ремесленников, так и промышленных всего было менее 160 тысяч человек, не считая членов их семей, а вместе с семьями они составляли 15 процентов всего еврейского населения. Если прибавить еще торговых служащих, составлявших с семьями, как указано, 8 процентов населения, и служащих неторговых, которых было с семьями 2 процента, то вся рабочая и служащая часть составляла до 25 процентов, т. е. четверть всего еврейского населения страны. Из этих слоев и рекрутировались еврейские члены различных революционных организаций, ведших в то время борьбу против царизма.

Далее около 14 процентов еврейского населения приходилось отчасти на так называемые свободные профессии (врачи, адвокаты, писатели и т. п. люди с их семьями), которые не состояли на службе, а работали самостоятельно, применяя знания, полученные в учебных заведениях. По своему классовому положению и взглядам они относились к мелкой и отчасти средней буржуазии. Преимущественно же эти 14 процентов приходились на деклассированные буржуазные и мелкобуржуазные элементы, на нищих, приютских, проституток, арестантов и т. д. и на лиц без определенных профессий.

Наконец один процент всего еврейского населения приходился на солдат царской армии. Если бы количество евреев в царской армии было соответственно проценту их во всем населении, то число их должно было бы быть больше, чем было (в царской армии было около 1,5 млн. солдат). Но значительная часть укрывалась от военной службы, эмигрировала за границу и т. п. В ответ на преследования евреев царским правительством еврейская молодежь уклонялась от службы в царской армии.

Такова была социальная структура еврейского населения СССР до революции. Теперь, через 10 лет после революции, как оказывается, изменения произошли громадные. Эти изменения имеют интерес не только сами по себе, но и могут помочь уяснению обстановки роста антисемитизма за последнее время. Изменения произошли в трех основных направлениях.

До революции на всех рабочих и служащих с их семьями приходилось 25 процентов еврейского населения страны. В настоящее время на них приходится уже более 47 процентов еврейского населения. Произошла громадная социальная передвижка части еврейского населения, которая раньше не была рабочими и служащими, а теперь вошла в этот слой. Во-вторых, до революции еврейское крестьянство составляло около 2,2 процента всего еврейского населения, а сейчас оно составляет уже более 8 процентов. Увеличение еврейского крестьянства произошло, примерно, вчетверо. Обе эти основные трудовые группы населения до революции вместе составляли 27 процентов, а теперь составляют 56 процентов всего еврейского населения, т. е. более половины его (вместо прежней четверти). В-третьих, доля самостоятельных торговцев (с фабрикантами и т. п.) понизилась с 35 до 12 процентов, т. е. почти втрое. Уменьшилась также группа свободных профессий и прочих (деклассированных и т. п.) с 14 до около 10 процентов. Немного сократился и процент кустарей (с 23 до 20,8 процента). Что касается военных, то сейчас число красноармейцев евреев значительно меньше, чем было солдат-евреев в царской армии. Это объясняется тем, что численность советской армии в настоящее время в 2,5 раза меньше, чем была численность царской армии. Если же мы сравним, какой процент составляют евреи в армии и какой в населении всей страны, то окажется, что при царизме в армии евреев было меньше на 25 процентов, чем следовало бы быть по численности еврейского населения. А если взять теперешнее положение, то в настоящее время в советской армии имеется на 10 процентов больше евреев, чем следовало бы по численности еврейского населения в стране. Таким образом, в то время как при царизме евреи уклонялись от военной службы, — в настоящее время не только полностью заполняется то количество, которое следует, но еще есть известное поступление добровольцев и сверхсрочных свыше полагающихся по призыву

Что до служащих, то почти весь прирост их (сравнительно с дореволюционным временем) приходится на первые годы революции, потом наступила стабильность. <…> Торговцы и „прочие“ уменьшились в общем более чем вдвое, а утерянные ими почти 27 процентов населения прибавились в первую очередь к служащим (18 процентов), затем к крестьянам (около 6 процентов) и лишь в небольшой части к рабочим. К рабочим, по-видимому, перешли и те 2 процента, что потеряли кустари. Таким образом, рассасывание торгового слоя было очень значительным, но не путем превращения его в физических рабочих по найму.

Число рабочих вообще увеличилось не особенно значительно, всего на треть (со 153 тысяч до 203 тысяч человек). Это не может и в сравнение идти с произошедшим одновременно увеличением в несколько раз как служащих, так и крестьян. Но зато произошла большая перемена внутри самой группы рабочих: в ней значительно возросла доля крупнопромышленного пролетариата.

Выше указывалось, что до революции из еврейских пролетариев около 130 тысяч приходилось на ремесленных (из них только три четверти взрослых, остальные — ученики и юные подмастерья) и лишь 23 тысячи на фабрично-заводских. В настоящее время фабричных уже втрое больше, около 70 тысяч человек, а ремесленных примерно прежнее количество. На одной Украине (по неполным данным) имеется 182 крупных промышленных предприятия, где работают 42 тысячи евреев, а в среднем по 245 евреев на одну фабрику. На этих фабриках в среднем около тысячи рабочих на каждой, в том числе около четверти приходится на каждой в среднем на евреев.

Процесс формирования крупно-индустриального пролетариата среди трудовых слоев евреев шел до сих пор почти чисто стихийным путем. Отсутствовали почти совершенно попытки регулировать или содействовать ему со стороны государства. Этим и объясняются столь небольшие пока его результаты.

Совершенно несомненен ущерб для советской промышленности от невнимания к этому делу. Фабрики и заводы растут и нуждаются в искусных квалифицированных рабочих. Ремесло во всех странах служило и служит поставщиком обученного труда для индустрии. Бедность массы еврейских городских кустарей и ремесленных рабочих давала легкую возможность снабжать развивающуюся промышленность уже подготовленными силами. Но эти ресурсы остались почти неисчерпанными. Промышленность и транспорт пополняли свои кадры главным образом за счет необученных или малообученных выходцев из деревни, теряя большие средства и время на их постепенное обучение и получая меньшую производительность труда, чем какая получается при переводе на фабрики людей с ремесленными навыками. На заводы и фабрики попадала лишь часть тех еврейских кустарей и ремесленных рабочих, которые сами постепенно расселялись после революции по разным городам в поисках занятия. Организованной же вербовки из ремесла для индустрии, организованного воздействия на рынок труда в этом смысле пока вовсе не было. Эта часть возможных резервов квалифицированного труда для промышленности и транспорта оставалась почти неиспользованной, несмотря на нарастающую остроту потребности в обученном труде.

По данным ЦСУ только за два года (1925/26 и 1926/27 годы) число постоянных несельскохозяйственных рабочих возросло на миллион человек (без членов семей и без служащих, см. Ю. Ларин, Социальная структура СССР. М. 1928 г., стр. 13). А число фабрично-заводских рабочих евреев за целые десять лет возросло лишь на сорок тысяч с небольшим. Еще и сейчас имеется около 350 тысяч человек еврейских кустарей-ремесленников и ремесленных рабочих (не считая членов семей), которые в значительной мере могли бы быть использованы для пополнения и роста подготовленных и легко подготавливаемых квалифицированных кадров промышленности.

В 1928 г. союзным советским правительством утверждено новое положение о Комзете (Комитет земледельческого труда евреев при ЦИК СССР), в котором предусмотрены заботы по линии вовлечения еврейских рабочих в промышленность. <…>

Сейчас еврейские ремесленные рабочие (и кустари) не в малом количестве стремятся превратиться в земледельцев, разочаровавшись в возможности далее продержаться в ремесле и не будучи вовлекаемы в крупную промышленность. Но явно нецелесообразно с точки зрения общих интересов государства превращать в начинающих земледельцев уже обученных мастеров и подмастерьев, когда в них нуждается развивающаяся фабрично-заводская, горная и лесная промышленность страны. В земледельцев надо обращать торговцев и другие непроизводительные элементы, а лиц с ремесленными навыками надо использовать для удовлетворения требований растущей промышленности. Географически места, где надо приложить новый труд в промышленности, не совпадают с местами, где имеется избыточное кустарное и ремесленное население. Отсюда — нарастающая задача: наряду с сельскохозяйственным переселением организовать промышленное переселение ремесленников и кустарей в места возможного индустриального приложения их труда. Частным случаем этого должно быть и промышленное переселение еврейского ремесленного люда. Комзет в 1928/29 г. приступил к первому плановому опыту в этом направлении, по соглашению с Дальневосточным краем, направив на Амур осенью 1928 г. несколько сот лесных рабочих из еврейских кустарей Белоруссии и Украины, которым затем может быть обеспечено там постоянное занятие. Расходы по промышленному переселению гораздо ниже расходов по переселению сельскохозяйственному (даже засчитывая стоимость постройки новых жилищ и определенного технического оборудования). <…>

Если брать СССР в целом (или отдельно наиболее населенные евреями Украину и Белоруссию), то развитие антисемитских настроений среди части городских рабочих и служащих, ясно обозначившееся в 1928 г., никак нельзя объяснить чрезмерным переполнением евреями работы по найму и службы, якобы далеко превышающим их удельный вес в городском населении. Наоборот, в общей массе городских рабочих и служащих евреи составляют пока еще меньший процент, чем в населении всех городских поселений СССР. Антисемитские настроения являются здесь ответом не на чрезмерность участия евреев в наемной работе и службе, а на начало исправления той неправильности, какая существовала при царизме до революции. В самом деле, при царизме на территории СССР было лишь около 270 тысяч человек еврейских рабочих и служащих, а теперь почти 500 тысяч человек. Этого прироста еще недостаточно, чтобы сравнять долю евреев в городской работе по найму с долей их в городском населении.

Но уже довольно, чтобы вызвать рост антисемитских настроений среди некоторых слоев в тех пунктах, где этот прирост особенно заметен в абсолютных величинах (как Москва).

Если взять отдельно рабочих и отдельно служащих, то получатся такие соотношения. Среди всех несельскохозяйственных служащих (3600 тысяч человек) евреи составляют около 8 процентов (почти 300 тысяч человек). Среди всех несельскохозяйственных рабочих (7400 тысяч человек) евреи составляют около 2,7 процента (около 200 тысяч человек), а в том числе среди городских рабочих — 4 процента.

Во все эти сведения включены по данным ЦСУ также безработные (и для евреев и для всех вообще). Среди еврейских рабочих и служащих безработица оказалась гораздо более значительной, чем среди всех рабочих и служащих вообще. На полмиллиона еврейских рабочих и служащих приходится почти сто тысяч безработных или до 20 процентов. А для всех рабочих и служащих этот процент чуть не вдвое меньше. Впрочем, о таком соотношении было известно и раньше: уже более полугода назад опубликованы были сводные данные по биржам труда Украины, согласно которым число евреев на биржах труда составляло 24 процента к еврейским членам профсоюзов, а количество остальных рабочих и служащих на биржах труда Украины составляло только 12 процентов к соответственной сумме членов украинских профсоюзов. По Белоруссии опубликован по национальностям итог переписи безработных профсоюзами в ноябре 1927 г., причем процент евреев среди безработных (35,7 процента) оказался значительно выше процента евреев среди членов союзов (причем не вошел еще в перепись союз совторгслужащих, см. № 2 „Бюллетеня“ Орта, стр. 19). По переписи ЦСУ 16 декабря 1926 г. в Белоруссии безработных среди еврейских рабочих и служащих 17 процентов, а среди прочих рабочих и служащих только 8 процентов. В Москве по переписи 16 декабря 1927 г. безработных среди еврейских рабочих и служащих около 20 процентов, среди остальных — 15 процентов (там же).

Гораздо большее развитие безработицы среди еврейских рабочих и служащих, чем среди прочих, объясняется двумя причинами. Во-первых, еврейские рабочие в гораздо большей мере сосредоточены в отсталых ремеслах, где процент безработных особенно высок в силу конкуренции фабрики и унаследованной от царизма чрезмерной искусственной скученности трудящихся в ремесленно-торговых городках и местечках Белоруссии и Украины. Во-вторых, еврейские служащие на Украине, в Белоруссии и РСФСР при сокращении штатов и рационализации аппарата, как показывает результат, подвергались увольнениям и встречали затруднений в новом приискании работы значительно больше, чем служащие украинцы, великороссы и т. д.

Гораздо большее развитие безработицы среди еврейских рабочих и служащих в сравнении с остальным пролетариатом страны; устойчиво-безнадежное состояние безработицы в силу самого состояния некоторых отраслей ремесла и курса на нерасширение служебного аппарата; отсутствие мер по вовлечению обученных технически или культурно рук в нуждающуюся в них промышленность географически других районов СССР; невозможность существовавшей до революции эмиграции за границу для получения там занятия в промышленности — эти четыре причины создали совершенно новое, экономически реакционное, но вполне понятное явление в советской хозяйственной действительности. Именно, в наш век индустриализации начался отлив индустриального еврейского населения СССР в сельское хозяйство, началось „распромышливание“, деиндустриализация части советского пролетариата и кустарей-ремесленников.

Дело перехода значительной части городского еврейского населения СССР к занятию сельским хозяйством постепенно, вообще говоря, все более прочно становится на ноги. Многих с самого начала смущал вопрос: насколько такое явление, как переход горожан к занятию земледелием и животноводством, вообще лежит по линии исторического прогресса. До сих пор экономическое развитие сопровождалось обычно отливом населения из деревни в города, индустриализацией страны, а не аграризацией.

Как общее правило, это верно и для современного Союза ССР — его путь на ряд лет вперед есть именно путь роста индустриализации. Однако в отдельных частях громадной страны и для отдельных групп населения может одновременно наблюдаться переход новых слоев к земледелию, не нарушая этим общей картины. Лишь бы речь шла о таких группах, переход которых к земледелию означал бы движение вперед от доиндустриальных форм экономики, а не возврат назад от индустрии к сельскому хозяйству.

Когда в 1918–1920 гг. — вследствие разорения страны контрреволюционными мятежами и частичной потери в связи с этим сырьевых и топливных источников — фабрично-заводские рабочие Москвы и Ленинграда уходили в деревню, это было реакционным в хозяйственном отношении событием, проявлением развала. Когда же в 1928 г. к земледелию переходит кочевое население Казахстана (бывшей Киргизии) — никому не придет в голову видеть в этом политику, противоречащую линии на индустриализацию СССР.

Но одной рукой воспитывать новые индустриальные кадры (ценой немалых затрат), в то же время другой рукой окрестьянивая часть уже наличных индустриальных кадров (тоже не без заметных затрат на это странное занятие) — таково одно из противоречий и проявлений недостатка плановости советской действительности. Когда к земледелию переходит общественно-бесполезный мелкий торговец, вытесняемый кооперацией, и другие деклассирующиеся непроизводительные элементы — это хозяйственно прогрессивно. Но когда к земледелию стремится перейти, не видя другого выхода, обученный промышленному мастерству ремесленник или ремесленный рабочий, то для нашей страны с ее недостатком промышленной культуры — это неразумная растрата накопленного у нас уже капитала промышленных навыков и опыта.

(Ларин совершенно прав с экономической точки зрения и совершенно не прав с точки зрения пропагандистской: евреи, работающие на земле, порождают некий поэтический образ, который не порождается работой в промышленности, ибо только земледелие в России овеяно поэтической грезой. — А.М.)

Остается еще остановиться на вопросе об удельном весе еврейских классовых групп в соответственных классовых группировках страны в целом.

Относительно рабочих и служащих относящиеся сюда данные уже приведены. Составляя во всем населении страны менее 2 процентов и в городском населении 8,3 процента, евреи среди несельскохозяйственных рабочих составляют менее 3 процентов (точнее 2,7 процента) и среди служащих почти ровно 8 процентов.

Доля евреев в сельскохозяйственном населении совершенно ничтожна и не достигает сейчас даже полных 0,2 процента.

Кустарей и ремесленников всех национальностей во всех поселениях городского типа СССР, как не имеющих рабочих, так и нанимающих рабочих по данным ЦСУ в 1926/27 г. имелось всего менее 560 тысяч человек. А евреев кустарей и ремесленников имеется (по данным переписи 16 декабря 1926 г.) около 216 тысяч человек. Значит, на евреев, составляющих лишь около 8 процентов городского населения СССР, приходится около сорока процентов всех городских кустарей и ремесленников. При этом по данным ЦСУ целых 93 процента кустарей и ремесленников вовсе не имеют наемных рабочих.

Что касается частных торговцев (включая выбирающих патенты промышленных предпринимателей), то по всему СССР, в городах и деревнях вместе, в 1926/27 г. по тем же данным ЦСУ их имелось 634 тысячи человек. А среди евреев (по данным переписи 16 декабря 1926 г.) торговцев оказывается 125 тысяч человек. Торговцы как все вообще, так и еврейские в частности размещаются в городах и деревнях, причем и у тех, и у других на города приходится значительно более половины. На долю евреев, составляющих 2 процента населения страны, приходится таким образом почти 20 процентов всех торговцев страны (в частности, по переписи 16 декабря 1926 г. — по Белоруссии — 90 процентов, по Украине — 66 процентов, по Москве — 15 процентов). Это сопоставление особенно ярко показывает далеко еще не изжитую ненормальность нынешней социальной структуры еврейского населения СССР.

Наконец, что касается „прочих“ (кроме военных), то из таблиц ЦСУ сюда попадают из несельскохозяйственного населения, во-первых, 170 тысяч человек „трудящихся не по найму“ не из числа кустарей, а во-вторых, 1200 тысяч человек разных групп фактически буржуазного и мелкобуржуазного характера: живущие доходом от своих домовладений и аренды домов, комиссионеры и рантье, лица „свободных профессий“ (преимущественно духовенство), лица „с неопределенным источником нетрудового дохода“ и деклассированные. У евреев на все эти группы приходится около 106 тысяч человек, что по отношению к общей величине в 1370 тысяч человек дает почти 8 процентов, т. е. весьма близко к проценту евреев во всем населении поселений городского типа (по СССР в среднем 8,3 процента).

Каков процент евреев среди сравнительно крупных нэпманов? Трудно ответить на этот вопрос сколько-нибудь точно. По данным налоговой статистики вообще по СССР в 1926/27 г. имелось только 25 тысяч частных лиц, выбиравших торговый патент четвертого и высших разрядов, либо соответственный промышленный патент. Конечно, есть такие капиталисты, даже из средней руки спекулянтов, ростовщиков и валютчиков, которым удается вовсе скрыться от обложения. Если даже предположить число их равным количеству выявленных — дальше никто не шел в своих расчетах, да и трудно при стремлении фиска к их уловлению ожидать большего, — то вся масса сравнительно крупных нэпманов составит в СССР около 50 тысяч человек (а с членами семей около четверти миллиона населения). Сюда входят все оптовики и полуоптовики, фабриканты и т. п. всех национальностей. Это составит около 8 процентов всех торговцев и капиталистов, установленных переписью 16 декабря 1926 г. в СССР (само собой, что у этих 8 процентов сосредоточивается во много раз большая часть всего буржуазного имущества и всех буржуазных доходов — см. об этом подробнее в моей книжке „Частный капитал“).

Какая часть этих сравнительно крупных нэпманов приходится на евреев, — об этом у нас есть пока хотя бы некоторые материалы только по Москве. Правда, в Москве живет только около 5 процентов всего еврейского населения страны и только 2,8 процента всех еврейских частных торговцев СССР. В то же время в Москве живет около 8 процентов всего городского населения СССР и почти 4 процента всех частных торговцев страны. Но если вспомнить, что на Москву приходится более четверти всего частного торгового оборота (не считая внутрикрестьянских сделок) и здесь сосредоточено больше нэпманов, чем где-либо в другом месте, то можно уделить некоторое внимание и только московским сведениям.

По переписи 16 декабря 1926 г. в Москве всего 24 126 частных торговцев (из них 3437 евреев). У нас есть сведения о разделении по национальностям 2469 из них, являющихся более крупными частными торговцами Москвы, т. е. примерно 10 процентов всех московских частных торговцев (что близко подходит к 8 процентам, какие ориентировочно составляют сравнительно крупные нэпманы по отношению ко всем частным торговцам страны). Сведения эти не совпадают во времени с датой переписи (16 декабря 1926 г.), но все же могут быть сравниваемы.

Оказывается, что из этих 2469 нэпманов Москвы на евреев приходится 810 человек, или почти треть. Если это соотношение принять для всей страны (что, вероятно, несколько преувеличено), то на евреев придется, примерно, около 15 тысяч сравнительно крупных нэпманов. В частности, в Москве из еврейских торговцев на этот круг нэпманов приходится почти 25 процентов, а из всех остальных торговцев только около 8 процентов. Само собой ясно, как должно разжигать антисемитские настроения это обстоятельство среди русских торговцев Москвы и близких к ним в этом отношении по духу кругов. Такой подбор еврейских торговцев Москвы объясняется прежде всего тем, что все они — приезжие. А переехать на свой счет в Москву из провинции, обосноваться здесь и открыть собственное нетрудовое предприятие могла лишь более имущая часть еврейских провинциальных торговцев. Наоборот, в небольших городках и местечках Украины и Белоруссии, где сосредоточена главная часть еврейских торговцев, количество сравнительно крупных представителей буржуазии (в связи с переездом их в главные центры) даже уменьшилось».

* * *

Словом, нормализация евреев шла полным ходом: число рабочих за десять лет возросло на треть, а к 1939 году должно было удвоиться (до 28 процентов); число служащих почти утроилось, но это должно было и остаться их потолком (те же 28 процентов); количество крестьян учетверилось, но ему предстояло удесятериться (20 процентов); число же торговцев упало вполовину, а предстояло ему снизиться более чем в пять раз (9 процентов). На деле же оно упало до нуля. Здесь снова возникает вопрос: можно ли счесть социальным успехом принадлежность к сословию, обреченному на истребление? Зачла ли это евреям антисемитская мысль? Нет, разумеется, ее дело подсчитывать исключительно еврейские успехи.

Я цитирую Ю. Ларина так подробно для того, чтобы показать, что положение советского еврейства в целом вовсе не было столь безоблачным, как это может представиться тем, для кого «Двести лет» Солженицына оказались единственным источником. Я вовсе не хочу этим упрекнуть Солженицына в подтасовках, как это часто делается, — одностороннего освещения требовала сама цель его книги: показать евреям их лицо в зеркале русских обид. Но его намеки на то, что советская власть каким-то образом подыгрывала евреям, мне кажется, довольно наивны: защищала и продвигала евреев она исключительно в той степени, в какой это соответствовало ее собственным видам. А виды эти были таковы, что она сразу же взялась за их нормализацию, превращение в «нацию как нацию». И действительно, особенности евреев как народа с каждым годом становились все менее и менее выражены. Из года в год убывал и столь раздражавший население «излишек» евреев во власти. И очень может быть, что, если бы народ и партия не начали столь откровенную и грубую борьбу с «еврейским засильем», евреи как нация, как носители отдельной грезы, к настоящему времени просто бы исчезли — превратились в ничем особым не выделяющуюся часть городского населения, как многие другие меньшинства.

Ю. Ларин, возведенный антисемитской фантазией в лидеры «русофобов», именно этого и желал. Еврейский вопрос интересовал его прежде всего как хозяйственный и политический. Но вместе с тем он невольно собрал ценные материалы для борьбы с антисемитскими фантомами. Разумеется, все мало-мальски приличные фантомы неуязвимы для цифр и фактов, но, к счастью, очень многие люди в России хотели бы знать правду, но не знают, где ее прочесть. Вот для них еще одна возможность.

«Нищета еврейского населения в мелких городах и поселениях Украины и Белоруссии совершенно иного типа, чем, например, состояние безработицы в Москве или Харькове. В Харькове, Одессе, Киеве, Минске и вообще по всем биржам труда СССР в целом процент безработных евреев по отношению к еврейским членам профсоюзов гораздо выше, чем процент безработных неевреев по отношению к нееврейским членам профсоюзов. Перепись 16 декабря 1926 года показала это с полной очевидностью (см. главу „Социальная структура еврейского населения СССР“). Однако по отношению к еврейским безработным Харькова, Киева, Минска, Москвы и т. д. не принимается никаких особых мер помощи или специальной постановки на работу. Что делается для всех безработных, то распространяется в том числе и на еврейских безработных.

Безработица Харькова, Москвы, Минска и прочих средних и крупных городских центров СССР должна постепенно естественно рассасываться по мере роста промышленности и культурного обслуживания населения и по мере улучшения положения в деревне. Совсем в другом положении мелкие города и местечки в широкой полосе вдоль польской и румынской границы. Здесь нет и не предвидится никакого выхода, кроме создания для большей половины их населения других занятий и кроме выселения с этою целью. Отсюда появление большой программы переселения и перевода еврейской бедноты на занятие земледелием. Она принята Комзетом при ЦИК СССР (комитетом ЦИК по делам еврейского переселения) в октябре 1924 г. в размере пятисот тысяч человек, и в этом размере утверждена затем Президиумом ЦИК СССР.

В конце июня 1928 года при ЦК компартии Украины состоялось совещание по вопросам экономического положения еврейских местечек и переселения еврейской бедноты на землю. <…> В большинстве окружных парткомов, участвовавших в совещании, вопрос о местечках предварительно обсуждался в бюро или пленумах. Таким образом, работы и выводы совещания опирались на обширный и хорошо проработанный материал. Нам любезно доставлена сводка материалов и сообщений, сделанных на совещании, составленная заведующим АПО ЦК компартии Украины тов. Маркитаном.

Согласно этой сводке, совещание нарисовало чрезвычайно тяжелую картину экономического положения местечка, происходящий быстрый процесс его обнищания и вырождения. Положение различных групп местечкового населения рисуется по материалам обследования и выступлений на совещании в следующем виде:

„Рабочие. В большинстве местечек количество наемных рабочих чрезвычайно ограничено, составляя 5–8 процентов всего населения. Это преимущественно ремесленные рабочие (портные, сапожники, деревообделочники и другие), в своем большинстве переживающие длительную безработицу. Значительное количество работающих не состоят членами профсоюзов и жестоко эксплоатируются. Количественного роста рабочих и даже подростков нет, за исключением тех немногих местечек, вблизи которых находятся фабрики и заводы.

Кустари и ремесленники — составляют до 40 процентов местечкового населения. Среди этой группы населения происходит довольно заметный процесс расслоения. Кулацко-эксплуататорская часть составляет около 10 процентов всех кустарей и ремесленников. Подавляющее же большинство состоит из малоквалифицированных бедняков, бюджет которых составляет 15–25 рублей в месяц на семью из 4–6 и больше человек [13] . Подавляющее большинство местечковых кустарей переживает хроническую безработицу. Основная причина этого явления — избыток рабочих рук в некоторых отраслях ремесленного труда (портные, сапожники, парикмахеры), вытеснение ряда отраслей кустарной промышленности госпромышленностью (кожевенное, табачное, маслобойное и другие производства). Кроме того, дает себя чувствовать товарный голод и почти полное отсутствие снабжения местечковых кустарей сырьем и кредитами.

Мелкие торговцы и посредники, составлявшие в прошлом около 50 процентов местечкового населения, в настоящее время почти полностью вытеснены из своих прежних занятий. В настоящее время лавочники составляют до 20 процентов всего местечкового населения. За исключением небольшой верхушечной части спекулянтов, подавляющее большинство мелких лавочников продолжает „торговать“ только по инерции, потому что нет другого выхода, обороты же их ничтожны. Материально подавляющее большинство мелких лавочников живет гораздо хуже кустарей и рабочих. Средний чистый доход в месяц лавочника первого и нередко даже второго разряда исчисляется в 10–15 рублей.

Лица без определенных профессий и деклассированные составляют в настоящее время до 30 и больше процентов местечкового населения. Большинство из этих категорий состоит из бывших мелких торговых посредников, бывших лиц духовного звания, ремесленников и т. д. Значительное количество этой категории занимается попрошайничеством. Часть содержится за счет благотворительных организаций, и незначительная часть получает поддержку от американских родственников. Надо заметить, что во всех местечках имеется большое количество вдов и сирот, как результат белобандитских погромов, иногда до 10 процентов всего населения местечка.

Положение молодежи может быть охарактеризовано как катастрофическое и бесперспективное. Подавляющее большинство подрастающего поколения обречено на безделье, не имея никакой возможности обучаться какому-нибудь ремеслу. В местечке Рашков (Молдавия) из 307 подростков имеют некоторое занятие только 90 чел., в местечке Валегоцулово (также Молдавия) из 243 подростков занято только 150, в местечке Романов (Волынь) из 359 — имеют занятие 144, в местечке Пулин того же округа на 188 — только 35 человек, в местечке Виноград (Уманский округ) из 236 подростков имеют занятия 75. Такая же картина во всех других местечках. Необходимо при этом подчеркнуть, что в число имеющих занятие зачислены помогающие родителям и безработные, имеющие определенную квалификацию.

На основе всего этого обнищания широких слоев населения еврейских местечек пограничной полосы появляются среди их жителей болезненные в общественно-политическом отношении явления, как рост национализма, клерикализма, противосоветских настроений и т. п. В этих же условиях особенно усиливается экплоатация бедноты и мелких кустарей немногочисленной имущей частью населения“.

Картины, подобные нарисованной этим весьма ответственным совещанием, и все изложенные выше обстоятельства и соображения хозяйственные, политические, военные и классовые — сделали необходимым для Советского государства принятие каких-либо особых мер по рассасыванию всей этой бедноты.

Все это привело к тому, что советское правительство с осени 1924 года в плановом порядке пошло навстречу желанию беднейшей части этого еврейского населения бросить свои местечки и превратиться в крестьян. <…>

Общее количество еврейских земледельцев в СССР росло следующим образом. В итоге первого столетия попыток организации трудового еврейского сельского хозяйства — по переписи 1917 года всего оказалось 52 тыс. человек еврейского земледельческого населения (Украина и Белоруссия). В 1918–1924 гг. около трети их, под влиянием погромов, сначала распылилась, но затем (с 1920 г.) вернулась, и еще сверх того самотеком перешло к земледелию 40 тыс. человек. Затем в четырехлетие планового переселения 1925–1928 гг. прибавилось еще около 100 тысяч человек (из них около 15 тысяч „самотеком“ и до 5 тысяч — горско-кавказских и узбекистанских евреев). Вместе с приростом населения это дает на 1 февраля 1929 г. несколько более двухсот тысяч человек еврейского земледельческого населения в СССР.

Каков результат опыта организации нового еврейского земледелия в смысле судьбы антисемитских настроений среди крестьян тех районов, где эта организация осуществлялась? Сначала это начинание встречено было недоверием крестьянских масс. Они не представляли себе, что такие „наследственные горожане“, как евреи, окажутся вдруг способными к тяжелому земледельческому труду. Кулаки жужжали им в уши, что евреи станут помещиками, а крестьяне будут на них работать по найму.

Но такие разговоры могли иметь успех только до тех пор, пока крестьянские массы этих районов не увидели, что происходит на деле и какие получаются результаты. Специальные обследования установили, что недоверие крестьянских масс к способности еврейских переселенцев стать земледельцами в каждом районе поселения держалось только 1–2 года. Достаточно было новым еврейским переселенцам проработать 2–3 года, как со стороны соседних крестьян устанавливалось к ним самое лучшее отношение, как к обыкновенным крестьянам, — доверие и даже уважение. Крестьяне убеждались, что приехали не помещики, а нищета, голяки, которые живут в трудных условиях и работают своими руками, не щадя себя. Первый год, иногда больше, еврейские переселенцы обычно жили в ямах, выкопанных в земле, в очень суровых условиях, отказывая себе решительно во всем и питаясь впроголодь. По правилам еврейским переселенцам запрещено нанимать рабочих для полевых работ. Это сделано для того, чтобы проверить, кто идет трудиться, а кто под этим видом хочет пролезть, чтобы спекулировать правом на землю. По правилам отбирается земля у всякого, кто нанимает рабочего для полевых работ. Крестьяне увидели, что еврейские переселенцы и их жены, какие-нибудь бывшие лавочницы, горожанки, — теперь стоят босиком и месят ногами глину для того, чтобы делать избы. В основных районах поселения (юг Украины, Крым) нет дешевого дерева, и потому подавляющее большинство крестьянских изб делается из глиняных кирпичей. Местное крестьянское население утрамбовывает эту глину копытами лошадей.

Новые еврейские поселенцы производят эту работу часто собственными ногами. То, что люди идут на такие усилия, на такие большие лишения, на жизнь впроголодь и все-таки начатого дела не бросают, — это снискало среди старой трудовой крестьянской массы доверие и расположение к новым земледельцам. И потому первоначальная агитация кулаков против евреев потерпела в этих районах в конце концов неудачу, так как крестьяне видели, что эти бывшие лавочники и ремесленники заслужили своим трудом лучшее к себе отношение. Кроме того, так как у еврейских горожан мало опыта в земледелии, то они охотно следуют всем агрономическим указаниям. Между тем русский или украинский крестьянин послушать послушает агронома, но не всегда так сделает, как агроном советует, потому что у старого крестьянина есть свои навыки, свой строй хозяйства, ему материально и идейно трудно начать сразу делать по-новому. Евреи, бывшие лавочники или ремесленники, которые до сих пор не занимались земледелием, делают сразу так, как им укажет агроном или инструктор. Поэтому в новых еврейских деревнях гораздо более, чем у старых крестьян, распространена общественная обработка полей и вспашка под зябь, больше внимания к чистосортности семян и т. д. Одним словом, более распространены те приемы, которые при затрате тех же средств дают лучшие результаты и больший урожай. В итоге старые крестьяне увидели: хотя евреи — земледельцы новые, но у них получаются результаты не только не хуже, чем у старых крестьян, а иногда даже лучше. В ряде мест новые еврейские деревни получили на местных выставках даже премии за достижения. Старые крестьяне стали охотно брать чистосортные семена в новых еврейских деревнях, учиться в них сеять впервые введенные в этих районах еврейским земледелием засухоустойчивые травы и т. д. Таким образом, на опыте, на практике работы крестьянское население тех мест, где происходила плановая организация еврейского земледелия, убедилось, что приезжает действительно нищета, беднота, что еврейские земледельцы действительно работают своими руками и что эта работа не баловство, а из нее выходит толк. Поэтому антисемитские настроения, недоверие среди крестьян этих районов и т. п. настолько исчезли, что при последних перевыборах деревенских органов, весной 1929 года, в целом ряде мест в сельсоветы, в крестьянские комитеты взаимопомощи, в комитеты маломощных и в органы кооперации выбирали наряду с русскими и украинскими крестьянами также и евреев. Это служит ясным признаком установившихся отношений. <…> Потому антисемитизм в СССР теперь существует в основном только как городское движение, а не как деревенское. В этом одно из значительных отличий антисемитизма наших дней от антисемитизма дореволюционного. Всякое ослабление кулацких элементов в деревне; всякое ослабление торговой буржуазии в торговле между гордом и деревней; всякое увеличение сознательности приходящих в города на заработки деревенских выходцев и рост спроса на них в связи с ростом индустриализации; всякий шаг в общем развитии сельскохозяйственной продукции и в уменьшении тем остроты аграрного перенаселения, — все это способствует скорейшему изживанию в рядовой крестьянской массе и возможностей влияния пережитков религиозных и т. п. противоеврейских настроений, экономические основания которых для рядовой крестьянской массы уже отпали».

Увы, это писалось на самом пороге «сплошной коллективизации»… И участие в ней вновь бросавшейся в глаза социально активной части еврейства снова подбросило в топку антисемитизма угля еще на много лет вперед.

Но пока евреев самих старались обратить в крестьян.

«Досоветская история знает вообще лишь два случая попыток массового превращения горожан в земледельцев. Первая попытка кончилась удачей в большом масштабе, но существенно отличалась от стоящих перед советской властью задач социальным составом своих участников.

Это большое выселение английских рабочих в САСШ (Северо-Американские Соединенные Штаты. — А.М.) после поражения чартистов и европейской революции 1848 г. <…> Но в данном случае речь шла о переходе к земледелию хотя и горожан, но людей физического труда, пролетариев. Между тем при переводе на сельское хозяйство еврейских мелких торговцев и т. п., а в дальнейшем более широких слоев городской буржуазии вообще, придется иметь дело с составом переселенцев другого рода.

Вторая попытка — это опыт организации переселения евреев из старой России для занятия земледелием в Палестине и Аргентине. Опыт этот был предпринят буржуазными еврейскими организациями после еврейских погромов начала 80-х гг. прошлого века (первая волна вдохновленных царизмом противоеврейских погромов). Опыт этот был подобен нашему нынешнему по социальному составу переселенцев, но окончился полной неудачей. Более сорока лет работы (и чрезвычайно большие затраты), по отчетам сионистов, дали к настоящему времени в Палестине лишь немногим более пятнадцати тысяч человек еврейского земледельческого населения, считая уже всех младенцев, старух и т. д. — небольшую часть всего еврейского населения в Палестине, составляющего более 100 тысяч человек. Еще меньшие результаты получились в Аргентине (Южная Америка).

У нас в СССР в настоящее время имеется уже около двухсот тысяч человек еврейского трудового земледельческого населения. Процесс увеличения его идет все быстрее: в 1920 г. — всего 35 тыс. чел., 1924 г. около 92 тыс. чел. и к началу 1929 г. уже около 200 тыс. чел. Причем на ближайшее пятилетие 1929–1933 гг. правительственными органами намечено к переходу к земледелию еще свыше 200 тыс. чел., что обеспечено уже в основном территорией и наличностью зарегистрировавшихся к переселению кандидатов, а равно опытом проделанной работы.

При таких условиях своевременно дать более подробное описание и оценку положительных и отрицательных сторон развернувшегося дела и его перспектив.

Первым вопросом является здесь количественный рост еврейского сельского хозяйства в СССР как в отношении уже предоставленной ему площади и числа наличных земледельцев, так и в отношении определенности дальнейших перспектив.

Перед революцией (по собранным Агроджойнтом сведениям) в царской России на территории нынешней СССР небольшой кучке еврейских помещиков принадлежало 1200 тыс. га удобной для сельского хозяйства земли. В том числе 88 тыс. га в Крыму (крупное имение барона Гинзбурга в Северном Крыму в несколько десятков тысяч га и др.).

Далее, 120 тыс. га удобной земли находилось в надельном пользовании еврейских крестьянских деревень. Таких деревень было 36 на Украине и четыре в Белоруссии (сведения о них в книжке т. Гольде „Земельное устройство труд. евреев“. М. 1925 г.).

В 1917 г. в этих деревнях было 52 тыс. чел. населения (по сельскохозяйственной переписи 1917 г.), но под влиянием погромной резни времен белогвардейской, польской и петлюровской власти и бегства от погромов — в 1920 г. в них оказалось налицо при переписи лишь 35 тыс. чел. Эти несколько десятков еврейских земледельческих деревень основаны преимущественно в начале и в первой половине прошлого XIX века. Потом продолжение организации таких поселений царизмом было прекращено и воспрещено. Историю этих первых еврейских деревень можно найти в книге проф. Борового „Еврейская земледельческая колонизация“. М., 1927 г.

Интересно, что под впечатлением организации этих первых еврейских деревень — в программу декабристов включен был перевод евреев на сельское хозяйство, причем районом для этого был намечен Крым (см. не опубликованную пока работу т. Когана „Еврейский вопрос в движении декабристов по архивным материалам“).

Наконец, принадлежавшие еврейским капиталистам (Бродские и др.) сахарные заводы и лесные предприятия владели сел.―хоз. площадью до 872 тыс. га. Всего таким образом еврейское землевладение в старой России составляло около 2,2 млн. га. В том числе лишь около 5 процентов приходилось на трудовое землепользование. При этом мы совершенно не считаем небольшое землепользование горских евреев на Кавказе, почти полностью уничтоженное в годы господства там контрреволюции.

Пролетарская революция Октября 1917 года уничтожила землевладение всех капиталистов и помещиков, в том числе и еврейских. Сохранилось лишь надельное землепользование еврейских деревень. Затем до настоящего времени в европейской части СССР, как приведено выше, отведено свыше полмиллиона га и кроме того обширный, но суровый и мало поддающийся заселению Биробиджанский район (к северу от Амура в Азиатской части СССР). В начале 1929 г. к этому прибавилось еще соглашение с Зернотрестом, по которому отведенный последнему в Крыму совхоз в 42 тыс. га заселяется отчасти постоянными рабочими из числа переселяемых туда с этой целью евреев (всего будет несколько сот человек), из них 160 еврейских трактористов уже приняты весной 1929 г. на работу».

* * *

Но о Крыме Ю. Ларин может говорить без конца, временами превращаясь прямо-таки в поэта. Его пленяют природа жаждущих степей и заболоченных плавней, с необычайным аппетитом он приглядывается к «Гнилому морю» — Сивашу и рассуждает о дурно пахнущих островках сорной травы, именуемых «джурчи», в безводных землях Северного Крыма — следах бог весть когда сожженных татарских аулов — он обращает внимание на скифские курганы, расставленные — кто бы мог подумать! — по линиям водоразделов. С упоением перечисляет он сорта пшеницы и гектары выгонов и злостных солонцов, сыроварни, пекарни, медпункты, кинопередвижки, избы-читальни и школы первой ступени. А там уже маячит и вожделенная промышленность, произрастающая из залежей нефти, серы, металла и камня. Доставить бы только рабочих рук — и через четыре года здесь будет цементный завод и прядильная фабрика!

Все это и впрямь очень увлекательно, но нам, обычным людям, интереснее не бухгалтерская история заводов и посевов, а психологическая история, изображающая столкновения воль, честолюбий, грез, — и трудно удержаться, чтобы не дать хотя бы беглый очерк политических страстей, сопровождавших первую волну еврейской колонизации.

В мае 22-го среди голода и разрухи наконец-то наступившей новой жизни руководство евсекций накляузничало в Центральный Комитет, что «Джойнт» норовит поддерживать не просто голодающих евреев, но социально близких сионистов, правых бундовцев и клерикалов, занимаясь тем самым реставрацией религиозных общин. Зампред Совнаркома Л. Б. Каменев-Розенфельд поддержал, однако, компромиссное решение: поступающие средства делятся пополам между еврейским и нееврейским населением. Большевики были все же слишком материалистичны, чтобы отказаться от миллиона с четвертью долларов, обещанных на землеустройство своих российских соплеменников еврейскими благотворительными организациями (которые, конечно, не могло не настораживать, что их стремление помогать именно своим соплеменникам считается неполиткорректным: или всем, или никому, — что совершенно соответствовало принципам интернационализма).

Евсекции, в которых еще держались «психологические остатки» бундовского автономизма, в принципе желали возрождения еврейской национальной жизни в привычной черте оседлости и ее окрестностях, а потому были против переселения евреев на Дальний Восток, столь далекий от исконных еврейских корней. Они искренне не понимали, что корни нации заключаются прежде всего в поэтизации ее прошлого, а потому левой рукой неукоснительно разрушали то, что пытались строить правой, — пытались пробуждать нацию к жизни, насаждая одновременно ненависть и презрение к самым основам ее истории. Евсекции и в других фундаментальных вопросах желали быть одновременно сухими и мокрыми, двигаться одновременно и внутрь, и наружу: создавать интернациональное единство, культивируя какие-то особые еврейские интересы.

Однако те последовательные большевики, чей взор не был затуманен национальными грезами (по крайней мере, чужими), прекрасно понимали несовместимость этих целей. В феврале 24-го нарком земледелия РСФСР А. П. Смирнов резко возражал даже и против создания КомЗЕТА, не говоря уже о крымской автономии: «Сильное выпячивание устройства еврейских масс было бы явной несправедливостью по отношению к остальному населению и политически совершенно недопустимым делом, так как сыграло бы на руку антисемитам»; «образование автономной еврейской единицы на чуждой территории из пришлых со стороны элементов явится совершенно искусственным и в этом отношении самым резким образом разойдется с принятым порядком образования автономных областей в СССР, который основывается на началах самоопределения национальностей». (Надо ли добавлять, что последнее возражение полностью относится и к Биробиджанскому проекту.)

Секретарь ЦК компартии Украины Э. И. Квиринг тоже заявлял в самом высоком собрании: «Специально собирать евреев в одно место — это не логично, это пахнет сионизмом». Разумеется, пахнет, и еще как.

В самом деле: если уж решено без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем — с какой такой радости начинать обустройство какой-то отдельной еврейской квартиры? Солидарность, взаимовыручка внутри любой части общества всегда приходит в некоторое противоречие с единством целостного социума, и все порядочные утописты, стремящиеся к максимальному единству, всегда старались сделать общество бесструктурным, добираясь не то что до национальных, но даже до семейных коллективов. Легендарный Ликург стремился каждого спартанца оторвать от семьи, превратив в непосредственную государственную собственность. Робеспьер на пике террористического энтузиазма представил Конвенту проект отнятия детей у родителей во имя единоразового государственного перевоспитания нации, закосневшей в феодальных предрассудках; нечто в этом роде уже в хрущевское время предлагал академик Струмилин: поголовное помещение детей в детские сады с круглосуточным содержанием — с последующим переводом в школы-интернаты. Сегодняшние идеологи Русского Национального Единства тоже с подозрением относятся к социальной неоднородности общества, к стремлению каких-то групп иметь особые интересы. И они совершенно правы: частичная солидарность всегда приходит в противоречие с тотальной.

Другое дело — достижима ли последняя? А если да, то какой ценой? Опыт, к сожалению, показывает, что, отрываясь от преданности какому-то исторически сложившемуся социуму (освобождаясь от власти каких-то групповых химер), индивид, как правило, не переходит к преданности чему-то более широкому, но, напротив, впадает в чистое шкурничество. Как семейные коллективы все-таки ведут свое частное хозяйство, которое при обобществлении приходит в упадок, так и национальные сообщества худо-бедно хранят свою культуру, до которой гипотетическому единому человечеству дело еще то ли будет, то ли нет. Двадцатый век с чудовищной жестокостью постарался внушить нам: берегите то, что есть, — сломать легко, улучшить невероятно трудно.

Еврейские патриоты (патриоты для себя и националисты для интернационалистов) понимали национальную солидарность традиционным образом — поддерживали своих. Большевистские прагматики от Троцкого и Каменева до Калинина и Сталина на фоне всеобщей разрухи тоже не боялись союза с зарубежным еврейством, принципиально сохраняя за собой право разрывать любые союзы в тот миг, когда они становятся невыгодными. Тогда-то, на рубеже 24-25-го годов, в Америке был создан «Агроджойнт», а в Советском Союзе КомЗЕТ во главе со старым большевиком П. Г. Смидовичем — ни малейшей примеси еврейской крови, исключительно русско-польская, да еще и голубая, — заслужившим в высших сферах полупочтенное прозвище «ученого еврея при губернаторе». Тогда же, в основном для пропаганды и собирания добровольных даяний, был учрежден и его верный общественный спутник ОЗЕТ с уже известным нам Ю. Лариным во главе. «Джойнт» обещал 15 млн. долларов на землеустройство евреев, требуя взамен более снисходительного отношения к братьям-сионистам, а также к традиционной еврейской культуре. Большевики кое-что пообещали, так что в конце 1924 года принципиальное соглашение было достигнуто.

Однако на Украине еврейская колонизация, даже смазанная таким количеством долларов, была встречена без восторга. Зам. наркома земледелия М. Вольф (типично юдофобская фамилия), вынужденный объясняться с представителем контролирующих органов Е. М. Ярославским-Губельманом, оправдывался тем, что боится всплеска антисемитизма, поскольку коренным земледельцам-колонистам никто кредитов не дает (государство действительно балансировало на грани полной нищеты), а евреям дают. В такие тонкости, что евреям помогают богатые родственники за границей, народное чувство (глас Божий) входить, разумеется, не собиралось. Евреи-идеалисты снова могли бы убедиться, что даже не правительство, а прежде всего народ не позволит им устраиваться как-то по отдельности от прочих, но они были ослеплены своей грезой, как все идеалисты, не замечая того, что одни ее части отрицаются другими.

Крымские татары, у которых за националистическе настроения («контрреволюционный заговор») только что расстреляли 132 человека, были настроены еще менее гостеприимно — снова подтвердилось предостережение Жаботинского: на земле нет свободных территорий. Но вместе с тем нелояльность крымских татар давала советскому руководству дополнительный стимул укрепить стратегически важный район более благонадежным населением, которое, вознагражденное собственной автономной областью, должно было превратиться в еще более благонадежное. В марте 26-го с подачи КомЗЕТа при поддержке Калинина Политбюро приняло постановление: «Держать курс на возможность организации автономной еврейской единицы при благоприятных условиях переселения».

Нарком Смирнов снова пугал недовольством крымских татар и кубанских казаков, обиженных за свои плавни, но до более или менее открытого конфликта дело дошло, кажется, только с крымскими татарами, — хотя принят был широковещательный план посадить на землю в течение ближайших десяти лет 100 тысяч еврейских семей, которые Ларин предложил уравновесить таким же количеством славян, чтобы не плодить новые поговорки типа «Для евреев Крым, а для русских Нарым». При соблюдении подобных мер предосторожности Ларин считал возможным учредить в Северном Крыму национальную еврейскую республику, что было поддержано Калининым (именно это его заявление и было названо западной печатью декларацией Калинина по аналогии с декларацией Бальфура о намерении возродить в Палестине еврейское государство). Трудно сказать, насколько сами авторы подобных деклараций верили в свои прожекты, а насколько пудрили мозги Западу вообще и американскому еврейству в особенности: уж слишком маленькое меньшинство образовывали евреи даже в Крыму, где в 1927 году русские составляли 44 процента, а крымские татары 37 процентов населения; в оставшейся же пятой части евреям принадлежала даже меньшая доля, чем немцам, — о выделении которых в самостоятельную «единицу» никто даже и не заикался. Евреи обречены были постоянно наталкиваться на резонный вопрос: а чем вы лучше каких-нибудь болгар или греков, которых здесь побольше вашего и которые живут здесь подольше вашего?

Кроме того, успеху предприятия не способствовал ни мировой экономический кризис 1929 года, ударивший по «Агроджойнту», ни сочетание засушливого климата с засоленной почвой. И все же главным препятствием, похоже, оказалось нарастание антисемитизма.

Однако энтузиасты крымско-украинской еврейской колонизации и в Союзе, и за его пределами, по-видимому, не сумели оценить силу возрастающего сопротивления, до поры до времени относясь к дальневосточному проекту в лучшем случае скептически. Вот что писал о Биробиджане тот же Ларин-Крымский:

«Кроме площадей в Европейской части СССР Комзет получил еще в 1928 г. для планового переселения еврейских земледельцев в азиатской части СССР Биробиджанский район к северу от реки Амура (западнее города Хабаровска). Общая площадь Биробиджанского района, закрепленная за Комзетом в 1928 г., составляет около 4 млн. га. Однако земель, пригодных в течение предстоящего десятилетия для приступа к сельскому хозяйству, даже при условии некоторой мелиорации, там во много раз меньше. При царизме старым переселенческим управлением после некоторых обследований Биробиджан признан был вообще почти непригодным для земледельческой колонизации. Посланная туда Комзетом специальная комиссия, обследовавшая район под руководством проф. Брука, ориентировочно допускала в своем докладе возможность постепенного поселения 35 тыс. семей. В том числе до 10 тыс. семей на землях, не требующих больших мелиораций (необходимо лишь озаботиться о дорогах и т. п.). Однако практическое ознакомление с районом показало, что эти надежды были слишком радужными. Комзет включил в свой пятилетний план (1929–1933 гг.) переселение в Биробиджан для занятия сельским хозяйством лишь девяти тысяч семей. Но уже и для них приходится включать в программу работ проведение оросительных магистралей, осушительные работы и т. п. Однако, нет серьезных шансов для полного выполнения и такой урезанной программы. Их нет по суровости края, по дороговизне операций и по выяснившимся гораздо большим трудностям дела, чем какие предполагались при отводе этого района для заселения Президиумом ЦИК'а в марте 1928 г. Достаточно сказать, что для выполнения программы земледельческого переселения в Биробиджан хотя бы девяти тыс. семей в первое пятилетие — для этого понадобился бы отпуск государством возвратных и безвозвратных кредитов (по госбюджету и через Цсхбанк) не менее 20 млн. руб. Пока в 1928 г. было израсходовано около 1 млн. руб. и на 1929 г. назначено 1300 тыс. руб. Уже одно это делает программу нереальной (в отличие от программы по Крыму и Украине, обеспеченной также средствами иностранных организаций). Да и нельзя ожидать отпуска государством таких больших средств при возможности достичь гораздо больших результатов в более близких районах, где дело обходится дешевле и результаты в смысле прочности организации еврейского земледелия не столь гадательны. Ибо Биробиджан, — с его вечно мерзлой подпочвой, заболоченностью, гнусом, наводнениями, длительными сорокаградусными морозами, культурной оторванностью, расстоянием свыше тысячи верст от моря, неизбежной экстенсивностью хозяйства, коротким растительным периодом при неблагоприятном распределении осадков по временам года и т. д., — вряд ли может оказаться вполне подходящим местом для такого людского материала, как впервые вообще переходящие к земледелию горожане. Обратный отход с.-х. переселенцев, и без того довольно заметный при поселении евреев на землю, — в условиях Биробиджана неминуемо должен оказаться еще более значительным, обрекая тем на пропажу немалую часть затрачиваемых средств (в первый год он оказался около 50 процентов). К тому же при заселении Биробиджана государству приходится вкладывать почти исключительно свои средства, тогда как при переселенческой работе в европейской части страны (Крым, Украина) возможно крупное финансовое участие иностранных еврейских благотворительных обществ. Вкладывать же средства в Биробиджан они считают для себя слишком дорогим и рискованным. При природных и хозяйственных данных Биробиджана заселение его вообще задача, доступная сейчас только государству, поскольку оно по общим соображениям считает необходимым возможное заселение этого района.

Биробиджан в сельскохозяйственном отношении в ближайшее десятилетие, конечно, может стать одной из местностей, заселяемых распоряжением и средствами государства. Потому что иначе останутся незанятыми могущие быть действительно использованными там участки — и это обстоятельство будет лишним моментом, который будет манить японский империализм к Советскому Дальнему Востоку. Но речь может идти при этом лишь об участках, пригодных для сельского хозяйства (в том числе в некоторых местах для рисосеяния) без особенно дорого стоящих мелиоративных затрат. И притом о таких участках, более благоприятные особенности которых в отношении природных условий (заболоченность, гнус и т. д.) и в отношении связи с обжитыми районами уменьшают вообще рискованность, присущую опытам организации в широком масштабе сельского хозяйства в Биробиджане. По этим причинам, если удастся за все десятилетие, — какое вообще будет продолжаться работа по созданию новых еврейских земледельческих поселений, — поселить в Биробиджане хотя бы те девять тысяч еврейских земледельческих семей, какие намечены Комзетом на первую пятилетку, это уже будет хорошо. Это соответствует более или менее полному освоению, примерно, 218 тыс. га. В Биробиджане намечен средний надел на хозяйство около 21,80 га. В эту величину можно ориентировочно оценить реальное значение Биробиджана для еврейского земледелия.

Если когда-либо после ближайшего десятилетия государство пойдет на крупные затраты для осушительных и прочих работ, необходимых для дальнейшего расширения земледельческих поселений в Биробиджане, то во всяком случае речь будет идти уже не об еврейском земледельческом переселении из СССР. Ибо избыточные людские резервы, какие может представить еврейская беднота СССР, — около 600 тыс. человек, включая естественный прирост бедняцкой части населения, — по намеченным перспективам должны быть полностью исчерпаны и устроены уже до того, в ближайшее же десятилетие (1929–1938 гг.).

Мы видели, что возможные к заселению свободные фонды в европейской части СССР дают возможность поселения около 400 тыс. чел. еврейской бедноты. Если засчитать еще до 50 тыс. чел. по Биробиджану, то получится 450 тыс. чел. Затем, конечно, за предстоящее десятилетие никак не менее 200 тыс. чел. избыточного еврейского населения рассосется в неземледельческих занятиях. Судя по опыту первого послереволюционного десятилетия — даже гораздо больше. А тогда в СССР вообще не хватит еврейского людского бедняцкого материала для дальнейшего поселения и в Биробиджане, и где бы то ни было вообще. А так как дешевле и выгоднее, ближе и легче поселяться на свободных фондах европейской части СССР, то недостаточная продуманность всего начинания с Биробиджаном прямо бросается в глаза. Нездоровая шумиха, какая была поднята вокруг Биробиджана, находится в обратной пропорции с реальным значением этого района для еврейской бедноты. К заселению Биробиджана многие подошли не как к хозяйственной, а как к национальной задаче — повторялась, в советских условиях, своего рода история с Угандой.

В 1928 г. о Биробиджане в еврейских городах и местечках СССР делалось много докладов, писались статьи в еврейских газетах, распространялись иногда даже утопии о поселении в Биробиджане миллиона евреев и т. д. Однако для той еврейской бедноты, на какую рассчитана в основном вообще организация еврейского земледелия, — привлекательность Биробиджана оказалась, по-видимому, пока довольно сомнительной. Переселение рассчитано в основном на мелкого торговца, на деклассированного, на не занимавшегося до переселения производственным трудом. Опыт показал, что эти элементы шли на землю и в крупном проценте прочно оседали на ней в 1924–1928 гг. при поселении в Крыму, на Украине и т. д. даже в случаях чрезвычайной тяжести условий первых лет. Потому что была надежда вслед за трудностями первых лет потом прочно стать на ноги. Пошли бы они и во всякий район, как бы далеко он ни был расположен, если он внушает доверие к возможности постепенно достичь там обеспеченности существования. Это достаточно доказывается многолетним опытом дореволюционной эмиграции подобных элементов в еще более далеко отстоящую Америку. Расстоянием и временными лишениями нельзя испугать еврейскую бедноту при нынешнем ее положении. Но необходимо доверие к „рентабельности“ самого предприятия, к тому, что игра стоит свеч.

Этой веры, видимо, не оказалось у тех элементов, о которых идет речь — старая репутация „страны каторги“ пока победила. Весной и летом 1928 г. был произведен набор нескольких сот семей, а осенью еще 400, желающих попробовать сделаться пионерами переселения в Биробиджан; всего Комзетом было выдано свыше тысячи нарядов. Тов. Мережин, один из наиболее ответственных руководителей Комзета, побывав в Биробиджане летом 1928 г., пишет в своем отчете о социальном составе учтенных им работников 416 семей: „бросается в глаза, что в этом составе вопреки инструкции Комзета нет ни одного бывшего мелкого торговца, ни одного деклассированного, не занимавшегося до переселения производительным трудом“ (стр. 51 брошюры т. Мережина „О Биробиджане“, изданной в конце августа 1928 г.). Все учтенные 416 семей оказались рабочими и кустарями. Тов. Мережин объясняет это националистическим искривлением у организаторов отбора переселенцев на местах выхода, которые как будто ударились „в какое-то народничество“ и земледелие для них „становится каким-то священным занятием, самоцелью“ (там же). Поскольку инструкция Комзета предписывала, как всегда, подбирать для переселения прежде всего деклассированные и деклассирующиеся элементы, поскольку представители Комзета на местах, производившие подбор переселенцев для Биробиджана, в то же самое время самым благополучным образом отправляли разоряющиеся нетрудовые элементы на переселенческие фонды Украины и Крыма (ср. выше о социальном прошлом переселившихся в Крым), — это неожиданное „народничество“ в применении только к биробиджанскому земледелию надо понимать очень определенно. Нетрудовые деклассированные элементы, несмотря на пропаганду Биробиджана в еврейской среде (доходившей иногда до неуместной шумливой рекламы некоторых газетных корреспондентов, когда на практике дела шли плохо) — не торопились ехать, выжидали. Но оставить невыполненным наряд на Биробиджан казалось многим недопустимым, так как заселение его было понято чуть не как национальная обязанность советских евреев. В § 5 опубликованного постановления Президиума ЦИК СССР от 28 марта 1928 г. сказано о Биробиджане: „при благоприятных результатах сплошного заселения означенного района трудящимися евреями — иметь в виду возможность образования на территории указанного района еврейской национальной административно-территориальной единицы“ (там же, стр. 77). Националистическое искривление, поскольку уж можно говорить вслед за т. Мережиным о появлении священных „самоцелей“, выразилось в том, что вместо перевода нетрудовых и деклассирующихся, разоряющихся мелкобуржуазных элементов городского типа на земледелие, — священной самоцелью сделалось обязательное заселение Биробиджана кем бы то ни было. Отсюда получилась такая нелепость, как отправка туда рабочих для превращения их на государственный счет в земледельцев, при полном отсутствии переселившихся торговцев и т. п. Это есть своего рода сионизм наизнанку, подставивший Биробиджан вместо Палестины. На будущее время должен быть установлен тщательный контроль над социальным составом направляемых в Биробиджан для организации земледелия, чтобы классовая хозяйственная политика советской власти не подменялась ложно понятой национальной.

Опыт приехавшей в Биробиджан весной, летом и осенью 1928 г. тысячи еврейских работников, в силу стечения ряда отчасти случайных обстоятельств, не мог создать в настроенной по-деловому мелкобуржуазной бедноте той веры в Биробиджан, какая не была в ней создана предшествовавшей пропагандой. Уже к концу июля 1928 г. из всех приехавших в Биробиджан 25 процентов разочаровались и, бросив дело, вернулись обратно в Белоруссию и на Украину. Затем началось большое наводнение и повторилось дважды. Лошади поражены были сапом, и много лошадей погибло. Люди стали болеть дизентерией и т. п. Из поехавших в Биробиджан в течение 1928 г. около тысячи переселенцев (в том числе 400 осенью) к февралю 1929 г. уже более половины бросили Биробиджан и вернулись на родину или расселились по городам Дальнего Востока, находя себе городские занятия (в Крыму невыполнение наряда даже в неурожайный 1928 г. составило только 20 процентов).

Неустройства, неизбежные при начале новой работы в далеком, малоизвестном крае, также, понятно, давали себя знать. При таких условиях вызвать подъем настроения в пользу Биробиджана как раз в разоряющихся нетрудовых элементах довольно мудрено. Идеалисты из рабочих и служащих, увлеченные национальными задачами, в „упрощенно-биробиджанском“ их понимании, могут идти при всяких условиях, оставляя даже для этого иногда уже имеющиеся занятия. Обычная же беднота, стремящаяся прежде всего улучшить свое материальное положение, подходит к делу настороженнее. Неудача переселенцев 1928 г. должна побудить рядовую массу относиться к биробиджанской пропаганде с еще более выжидательным настроением. За первый год работы в Биробиджане построено только 25 изб, вспахано только 125 гектаров и из них ни один не засеян и т. д. Неудача, как указано выше, обозначилась уже до наводнения — и наводнение еще более усугубило ее.

Между тем, несомненно, Биробиджан может постепенно дать обеспеченное существование довольно большому количеству земледельческих переселенцев, как об этом уже выше сказано. Переселение туда, подготовка территории и устройство там хозяйства будет стоить, правда, значительно дороже, чем на Украине или в Крыму. Но поскольку государству желательно заселение этого края по общеполитическим соображениям, оно придет в этом отношении на помощь любым трудовым переселенцам на Дальний Восток, в том числе и еврейским в Биробиджан. Конечно, для этого переселение туда надо ставить не в порядке инсценировки на курьерских националистического блефа, а по-деловому: до приезда каждого переселенца год поработать над подготовкой для него площади, дома, пашни (подъем целины), дорог, медицинской помощи; разворачивать заселение района с той медленностью, какая соответствует имеющимся средствам, а не пытаться „на грош купить пятаков“; подходить к организации работ, исходя из соображений хозяйственной целесообразности, а не стремления сразу охватывать много пунктов для видимости охвата района и т. д. Все эти ошибки делались. Конечно, смешно говорить также о земледельческом переселении в Биробиджан миллиона евреев, до чего договаривались опьяненные национальным чувством ораторы и писатели. Нельзя будет в предстоящее десятилетие переселить и десятков тысяч семей земледельцев. Но для нескольких десятков тысяч человек там, при некоторых мелиорациях, найдутся достаточно приемлемые земли и условия, чтобы при энергичной помощи и крупных затратах государства привести этих переселенцев к обеспеченному существованию. Насколько целесообразно выбрать в качестве материала для опыта земледельческого заселения этого особо трудного к освоению края именно горожан-евреев, покажут ближайшие годы. Выбор этот был продиктован увлечениями еврейских работников, стремлением к „большой территории“, а не серьезным изучением края, подобным, например, большой длительной экспедиции по изучению приазовских плавней, богато обставленной научными силами и средствами. Над изучением небольшой площади плавней работали десятки научных работников более года, затрачено было более двухсот тысяч рублей. А выделению Биробиджана, площадь которого в несколько десятков раз больше, предшествовал кратковременный проезд края несколькими человеками и расход на изучение в несколько раз меньший. Соответственные получаются и результаты.

Поскольку речь идет о переселении евреев на Дальний Восток, реально преимущественно иметь в виду не создание массового еврейского земледелия в Биробиджане, а переселение еврейских кустарей на Дальний Восток. Край нуждается в ремесленниках, туда намечено переселение разных их групп. В том числе найдется место и для нескольких тысяч семей портных, сапожников и т. п., имеющихся в избытке среди еврейской кустарной бедноты западных округов СССР. На ближайшую пятилетку Комзет включил в свой план такое переселение 3 тыс. кустарных семей. Не исключена возможность, что это количество может оказаться значительно больше, если главное внимание с опытов биробиджанского земледелия будет перенесено в эту совершенно реальную область».

Думал ли тогда кто-нибудь, что еврейские колонии в Крыму окажутся могилой для их обитателей, а Биробиджан с его гнусом и наводнениями сохранит жизнь тысячам евреев? И сохранил бы жизнь большинству из тех, кто пошел бы на переселенческие мытарства, покинув насиженный местечковый Запад, первым попавший в когти Гитлеру…

* * *

Ю. Ларин не случайно так прочно сплетает проблему еврейского землеустройства с проблемой антисемитизма: как ни раздражало народ то обстоятельство, что евреи не работают на земле, их попытка приступить к такой работе раздражала еще сильнее. И Ю. Ларин на десятках страниц пытается убедить, что не так страшен еврей, как его малюют. Да, повторяет он, евреи там-то и там-то пока еще не совсем такие же, как все, но движение-то происходит в сторону нормализации. А индустриализация, всеобщее образование и вовсе уничтожат национальную конкуренцию.

Ю. Ларин как истый марксист не догадывался, что главная национальная конкуренция — конкуренция фантомов, конкуренция грез — не может быть уничтожена выравниванием социальных статусов, ее может ослабить либо сближение грез, либо их угасание. Не понимая этого, Ларин заполняет многие страницы почти не отражающими сути проблемы, но все-таки интересными цифрами. Объективными, а потому бесполезными, ибо объективность в национальных отношениях играет еще меньшую роль, чем в любовных.

Но все же.

В городском населении евреи составляют около 8 процентов; среди служащих примерно столько же. Следовательно, недовольство служилого слоя, заключает Ларин, направлено вовсе не против «еврейского засилья», а против еврейского равенства. Перебор евреев имеется только в Москве, но и он является следствием массового притока евреев в ответ на массовый саботаж прежнего чиновничества. В целом же евреи среди всех городских служащих составляют меньший процент, чем среди всего городского населения.

Чаще прочих профессий евреев до сих пор влечет область коммерции, но это пережитки проклятого царского прошлого. Оно же сказывается в том, что евреи все еще реже встречаются в тех областях, куда доступ им прежде был закрыт. Кстати, в командном составе Красной армии антисемитские настроения почти не заметны, хотя присутствие евреев в комсоставе более чем в два раза превышает их долю среди населения, а в военных академиях так даже более чем в четыре раза, — и ничего. Поскольку краскомы по своему происхождению слабо связаны с буржуазией и проходят хорошую политическую выучку.

«К группе служилой интеллигенции примыкает и должна еще вместе с ней рассматриваться и группа учащихся в вузах. Ибо пока рабочие и дети рабочих во всех вузах СССР, взятых вместе (кроме военных), составляют лишь менее одной пятой части. Поступает их более значительный процент, но по недостатку собственных средств и из-за незначительности государственных стипендий много снова выбывает обратно. Состав учащихся в вузах поэтому пока еще в большинстве дети той же интеллигенции без производственного прошлого и отчасти даже сами служащие. К мотивам опасения конкуренции в будущем из-за мест тут прибавляется еще жалобы на якобы чрезмерное переполнение евреями вузов, которого при царизме не было. При царизме действительно запрещено было принимать в вузы евреев более 5 процентов всех учащихся (а в некоторые вузы даже вовсе не принимали или не более 3 процентов). А в настоящее время, например, на Украине евреи составляют почти целых 26 процентов всех вузовцев — впятеро более крупную долю. В частности, по отдельным факультетам и группам украинских вузов в 1926/27 г., по данным Наркомпроса, евреев было: по сельскохозяйственным 8 процентов, по педагогическим 22,4 процента, по художественным 28,5 процента, по индустриально-техническим 31,9 процента, по социально-экономическим 32,1 процента и по медицинским 44,8 процента, а в среднем по всем почти 26 процентов.

На первый взгляд величина в 26 процентов может произвести впечатление почти еврейского наводнения в вузах. Но надо вспомнить две вещи. Во-первых, вузовцы рекрутируются главным образом из семей служащих и, во-вторых, из городского населения. В этой и другой величине евреи на Украине составляют, в круглых цифрах, по 23 процента (по переписи 1926 г., причем служащих, и еврейских и нееврейских, беру со включением безработных служащих). А в таком случае 26 процентов в вузах находится в пределах естественного нормального процента, пропорционального еврейскому населению в городах Украины.

Некоторое превышение объясняется тем, что в первые годы в вузы Украины поступили также те подходящие по возрасту евреи, которые подходили по образовательному цензу (выпуски гимназий последних досоветских лет), но не допускались в вузы царизмом. С каждым годом этот небольшой излишек постепенно оканчивает или выбывает, и в настоящее время имеется уже почти полное соответствие между процентом евреев в вузах и в городском населении.

По Украине опубликованы данные о национальном составе только по вузам. По РСФСР Наркомпрос сообщил мне сведения и по рабфакам и по вузам. Рабфаки у нас действительно завоеваны рабочим классом. Процент интеллигенции на рабфаках сравнительно невелик. Можно считать, что не менее двух третей всего состава рабфаков приходится действительно на рабочих и детей рабочих. Общее количество обучающихся на рабфаках евреев в 1926/27 г. по РСФСР составляло по этим данным 2,6 процента. Это чрезвычайно близко соответствует тому проценту, который евреи составляют среди рабочих (2,7 процента). Таким образом, на рабфаках переполнения евреями вообще не заметно. Корни проявлений антисемитизма надо искать не в настроениях служилой интеллигенции, а в тех же обстоятельствах, чему следует приписать появление их среди рабочих (о чем выше). Возьмем теперь данные по вузам РСФСР. Наркомпрос дает сведения по 34 вузам (из 39) по состоянию их на 15 сентября 1926 г. В этих вузах обучалось 103 тысячи студентов и студенток. На различных отделениях процент евреев различен: по сельскохозяйственным 4,7 процента, педагогическим 11,3 процента, индустриально-техническим 14,7 процента, медицинским 15,3 процента, социально-экономическим 17,3 процента и по художественным 21,3 процента, а в среднем по всем вузам РСФСР, вместе с военными вузами — 11,4 процента.

Но рабочее население РСФСР, как сказано, в вузах еще, к сожалению, почти не учится, а учится на рабфаках. Если взять остальное городское население РСФСР (т. е. кроме рабочих семей) и исключить из него также не поставляющие в вузы слои (население приютов, тюрем и т. д.), то окажется, что среди служащих, торговцев, ремесленников, лиц свободных профессий и т. п. евреи составляют лишь до 6 процентов, т. е. примерно вдвое меньше процента, какой они составляют в вузах РСФСР. То есть здесь имеет место более сильное проявление того временного процесса, какой слабее заметен на Украине. Вместе по РСФСР и Украине в вузах 13,5 процента евреев из всех учащихся. Этот процент почти совпадает с процентом, какой евреи составляют среди всей мелкой, средней и крупной несельскохозяйственной буржуазии (кроме сельских кустарей), всех лиц свободных профессий, городских деклассированных и всех служащих СССР, если все это население взять вместе (около 14 процентов).

Таким образом, сравнительно с дореволюционным временем у нас произошли такие перемены. Значительно повысился процент евреев в вузах, во-первых. Он повысился, во-вторых, в среднем до того процента, какой евреи составляют в городском нерабочем населении, поставляющем в основном учащихся в вузы. В-третьих, на рабфаках процент евреев почти точно равен тому проценту, который евреи составляют в рабочем населении.

В-четвертых, заметно, что в вузах, обслуживающих те отрасли работы, куда доступ для евреев был сравнительно свободен и при царизме, имеется и большой процент евреев. Скажем, художественная работа. Быть артистом, или музыкантом, или танцовщицей евреям до революции не запрещалось. И из всех вузов РСФСР больше всего процент евреев — на художественных. Из каждых 5 будущих артисток или танцовщиц (на Украине даже из каждых 4-х) одна оказывается еврейкой. Затем среди евреев до революции больше распространены были так называемые свободные профессии: медицина, литература и т. д. Параллельные цифры находим и в нынешних вузах. В вузах произошло, с одной стороны, чрезвычайное увеличение количества евреев сравнительно с царским временем. С другой стороны, это количество в среднем по стране только доведено до той цифры, которая приходится на долю евреев согласно численности их среди слоев, поставляющих в основном в вузы учащихся.

Конечно, очень плохо, что у нас в вузах рабочие не составляют большинства, и крестьян середняков и бедняков тоже меньше, чем следует. Необходимо идти дорогой крупного и быстрого повышения в вузах процента рабочих и крестьян. Тем самым, кстати сказать, понизится, между прочим, и процент евреев, ибо в этой части населения евреи составляют (и неизбежно по своей малочисленности будут составлять) меньший процент, чем в тех слоях населения, какие теперь преимущественно поставляют учащихся в вузы. Но пока этого нет, мы не можем, как царское правительство, издать закон, чтобы из еврейского населения, скажем из рабочего населения, брать на рабфаки меньший процент, чем из русского рабочего населения, как это полагается по количеству рабочих. Или, чтоб из еврейских интеллигентов и ремесленников брать меньший процент в вузы по отношению к их численности, чем из русских. А если брать среди одинаковых социальных групп всех наций одинаковый процент, то процент евреев, учащихся в вузах, должен был приблизиться (и он приблизился) к проценту еврейского населения среди соответствующих частей городского населения СССР. Плохо здесь не то, что процент евреев стал больше, чем до революции, а плохо то, что не стал еще в несколько раз больше процент рабочих, батраков и бедноты. Введение стипендий в школах второй ступени и увеличение числа и размера стипендий в вузах и на рабфаках решит этот вопрос. А тем самым и процент евреев в вузах станет равняться по проценту их в основных производственных массах страны, а не в некоторых только слоях городского населения.

Внимание нееврейской интеллигенции к числу евреев в вузах особенно увеличилось в последние годы в связи с тем, что у нас несколько лет общее количество учащихся в вузах почти не растет. По финансовым соображениям в последние несколько лет количество студентов и студенток государство почти не увеличивало. Вместо этого государство стремилось лучше поставить уже существующие вузы, повышало постепенно размер стипендии уже установленному контингенту учащихся, улучшало оборудование вузов, повышало жалованье профессорам и т. д. (на 1928/29 г., например, на это дополнительно назначено около 40 млн. рублей). Эта политика последних лет привела к задержке возможности удовлетворить все стремления попасть в вуз. Очень многие, особенно из оканчивающих школы второй ступени, прежде всего из интеллигенции, не имеют теперь возможности попасть в вузы так легко, как раньше. Поэтому они обращают внимание на то, скажем, что на Украине евреями занято 26 процентов всех мест в вузах, в то время как до революции евреи занимали там только 5 процентов вакансий. Таким образом, произошедшее доведение процента евреев до величины, какую они составляют в соответственных слоях населения — в связи с замедлением роста числа вузов и численности учащихся в них, — должно было также увеличить недовольство уравнением евреев в правах и относительно учения. Все равно как среди служащих появилось недовольство тем, что евреи уравнены в правах по службе. Как видно из приведенных данных, в обоих случаях здесь в основном имеет место недовольство не созданием преимуществ и привилегий, которых на деле не оказывается, а недовольство просто нормальным уравнением в правах.

Интеллигентский, служебно-вузовский антисемитизм оперирует обычно также указанием на то, будто евреи составляют очень большой процент в высших правительственных органах, и этим „объясняет“ воображаемое или измышляемое „засилье“ евреев на службе вообще. Приведу ввиду этого сводку по некоторым учреждениям об их национальном составе. В подсчеты вошли: ЦК партии и Центральная контрольная комиссия (как члены, так и кандидаты), президиум ЦИК СССР и ВЦИК РСФСР, два Совнаркома — Союзный и РСФСР (все народные комиссары) и, наконец, все председатели губернских и окружных исполкомов и Совнаркомов и ЦИКов национальных республик, которые входят в состав нашей страны. Во всю эту головку вместе входят всего 417 человек, из которых евреев 27 человек, т. е. 6 процентов (стр. 64 Сборника ЦИК „К перевыборам советов“. М., 1927 г.). Следовательно, среди высшего партийного и советского аппарата, т. е. самого ответственного аппарата страны, евреев имеется 6 процентов — меньше, чем вообще среди служащих и чем в городах в целом.

Далее, недавно опубликован подсчет национального состава членов и кандидатов ЦИКа Союза ССР (издание ЦИК СССР „Состав ЦИК СССР“. М. Кремль). Их всего 833 человека, в том числе членов ЦИК 581 человек и 282 кандидата. Они выбраны отовсюду, от всех советских республик и губерний, причем каждая губерния, конечно, выбирает наиболее видных своих людей. У нас всего более сотни губерний и округов, значит, от каждой губернии в среднем входит около 7 или 8 человек, в том числе наиболее видные местные люди: секретарь губкома, председатели губисполкома, губпрофсовета и т. д. Это вся основная местная верхушка. В составе всех этих 833 членов и кандидатов ЦИКа Союза евреев имеется только 46 человек, т. е. 5,5 процента. Таким образом среди всей верхушки как советской, так и партийной, как центральной, так и местной процент евреев составляет только от 5,5 до 6 процентов, т. е. даже меньше, чем евреи составляют среди городского населения (8,3 процента), и значительно меньше, чем среди служащих вообще.

По Москве, на которую со стороны антисемитских кругов особенно много киваний, можно привести (по стр. 4 брошюры т. Е. Кочеткова „Враги ли нам евреи“. М., 1927 г.) данные о составе на 1 января 1926 г. следующих организаций: в исполкоме Моссовета 209 членов, из них 14 евреев, или 6,7 процента; в Московском комитете ВКП(б) 153 человека, из них евреев 17, или 11 процентов; в Московской организации партии 121 700 человек, из них евреев 7 тысяч, или 5,7 процента. А в населении Москвы евреи составляют 6,5 процента (по переписи 1926 г.). Наконец, беру еще одну сводку о высших хозяйственных органах (по книге тов. М. Горева „Против антисемитов“, стр. 180. М., 1928 г.). В эту сводку вошли все председатели трестов и синдикатов и председатели центральных органов кооперации (Центросоюз, Сельхозсоюз, жилкооперация, промысловая кооперация и т. д.). Их вместе имеется 248 человек, из которых евреи составляют 25 человек, или 10 процентов. Таким образом, среди высших партийных и советских органов евреи составляют 6 процентов, среди руководителей высших местных органов 5,5 процента и среди руководителей хозяйства 10 процентов. От преобладания, переполнения, засилья и т. д., как видим, довольно далеко. Свести антисемитские настроения к чрезмерной роли евреев в общественной и государственной жизни СССР, как это хотели бы идеологи буржуазии, оказывается невозможным. Не говоря уже о заведомой для этих идеологов нелепости взять всех евреев за одну скобку, безотносительно к социальной природе каждой их группы».

Среди московских нэпманов количество евреев действительно ошарашивает, даже если перечитывать после Солженицына. Среди средних и крупных лавок и магазинов евреям принадлежало: аптекарских и парфюмерных товаров 75,4 процента, мануфактурных 54,6 процента, ювелирных 48,6 процента, галантерейных 39,4 процента, дровяных и лесных складов 36 процентов, кожевенно-обувных 23 процентов, готового платья 14,5 процента, съестных припасов 69,4 процента.

Это при том, что в населении Москвы евреи составляли лишь немногим более 5 процентов. В целом же среди 5 млн. «буржуазии» в СССР евреи в 1927 году составляли примерно 18 процентов. Однако здесь оставалось ждать совсем недолго: «буржуазному антисемитизму» предстояло в ближайшие годы отправиться под нож вместе с самой «буржуазией».

Хуже дело обстояло с рабочими. При проклятом царизме рабочие в лице своих наиболее передовых представителей близко сталкивались с наиболее передовыми евреями главным образом в тюрьмах и ссылках, производя друг на друга самое отрадное впечатление. Советская власть положила конец этой позитивной практике, в результате чего русские и евреи стали соприкасаться своими более отсталыми слоями: малокультурные выходцы из деревень (в 30-м году почти треть населения была неграмотной) столкнулись с наиболее пронырливыми выходцами из черты оседлости.

Даже среди членов московских профсоюзов «выходки антисемитов иногда находят сочувствие и не встречают отпора. Часто рабочие, замеченные в антисемитских выражениях, недостаточно уясняют себе его контрреволюционное значение. Имеется много фактов, когда в числе антисемитов встречаются комсомольцы и члены партии. Особенно распространены толки о еврейском засилье. Широко распространены оскорбительные выпады, передразнивания, насмешки по адресу работающих евреев. Распространено рассказывание разных анекдотов о евреях. Антисемиты-администраторы используют свое положение для травли и выживания евреев. Злостные антисемиты избивают евреев и стараются втянуть их… Выкрики, угрозы и призывы… Преследуют всякого похожего по внешности… Подвергающиеся травле молчат… Отсутствует постановка организованной борьбы… Отмечаются факты примиренческого…»

«Тяжело устанавливать наличие антисемитских настроений хотя бы в части рабочей среды, — вздыхает Ларин, — ведь это для нас вынужденное признание в явном торжестве буржуазной идеологии в рабочих головах». Бедняжка, как ему хочется общенародное объявить всего лишь буржуазным! Ларин приводит десятки записок рабочего актива, явившегося на его доклад об антисемитизме, — записок в том числе довольно любопытных.

«Почему не занимаются хлебопашеством, хотя теперь евреям разрешено».

«Почему евреям дали хорошую землю в Крыму, а русским дают где похуже».

«Почему евреи раньше жили хорошо и теперь живут так же».

«Почему евреи, приезжая из Бердичева и других городов, сразу получают квартиры, есть даже анекдот, что приехал из Бердичева последний еврей и передал ключи Калинину».

«Почему евреи не хотят заниматься тяжелым трудом».

«Настолько искренне относятся евреи к советской власти и к пролетариату вообще».

«Почему партийная оппозиция на 76 процентов была из евреев».

«Почему евреи везде устраиваются на хорошие места».

«Почему евреев мало на бирже труда».

«Почему их так много в вузах, не подделывают ли они документы».

«Не изменят ли евреи в случае войны и не уклоняются ли от военной службы».

«Почему русский рабочий больше пренебрегает еврейской национальностью, чем грузинской, немецкой и другими».

«Как понимать Энгельса, когда он говорит, что евреи имеют тенденцию приспосабливаться и что к ним нужно подходить очень осторожно».

«Почему раввины помогают еврейским уголовным, как какой-либо МОПР».

«Почему возникла ненависть к евреям в других странах».

«Почему много анекдотов и рассказов как раз о евреях».

«Какое участие евреи принимают во всех странах в коммунистических партиях».

«Почему царское правительство относилось хорошо к еврейским колониям до революции».

«Чем объясняется отъезд евреев из СССР, ведь теперь здесь полная свобода».

«Можно ли назвать антисемитом того, который шутя говорит „жид“ и как следует относиться к подобным шуткам вообще».

«Почему Бухарин, Сталин и другие члены политбюро никогда не пишут в „Правде“ об антисемитизме».

«Почему партия слабо борется с антисемитизмом, партийцы-антисемиты считают это знаменательным».

«Чем объяснить помощь американской еврейской буржуазии еврейскому земледелию в СССР».

«Что делать, если беспартийные рабочие поднимают вопрос об антисемитизме, а партийцы совсем не реагируют».

«Почему антисемитизм развился только по отношению к евреям, а не к другим национальностям».

«Почему царское правительство натравливало на евреев, а не на другой народ».

«Почему буржуазия Сев.―Амер. Соед. Штатов презрительно относится к такой же буржуазии, но вышедшей из евреев».

«Что хотел сказать академик Павлов своими словами, что у евреев создалась „рефлексология нахальства“».

«Отыскивать причину антисемитизма следовало бы в самой нации, в ее нравственном и психологическом воспитании».

«Нынешнее участие евреев в различных организациях получилось благодаря сознательному регулированию, влиянию парт- и соворганов или же это процесс естественный».

«Почему евреи при приходе в Европу были по преимуществу торговцами и ремесленниками».

«Чем была вызвана при царизме причина гонения на евреев».

«Евреи с древних времен считают себя избранным народом».

«Евреи живут замкнуто, придерживаются особых верований и обычаев, в частности обряда обрезания, что особенно отталкивает от евреев».

«Известны ли в истории примеры свирепой ненависти одной нации к другой, подобные антисемитизму».

«Что делать групповику-агитатору, когда собирается большое количество рабочих с антисемитским настроением».

«Почему партия не ведет в газетах кампании против антисемитского течения».

«Почему некоторые евреи любят, чтобы их считали русскими, тоже считают свою нацию нехорошей».

Последний вопрос особенно прелестен в свете оскорбительных выпадов, передразниваний, выкриков, угроз и призывов. Этот вопрос, пожалуй, и является лучшим ответом на другой важнейший вопрос, относящийся к русско-еврейским отношениям двадцатых годов: были это годы распрямления еврейского народа или годы его угнетения? Мой критерий читателю известен: угнетен не тот народ, который потребляет мало жиров, белков и служебных автомобилей на душу населения, а тот, который вынужден стыдиться своего имени. Если русским было стыдно чувствовать себя русскими, значит, это и для них были годы национального угнетения. Если же открыто и с гордостью называть себя русским было опасно, но не стыдно, значит, для русского народа это были годы не распада, отказа от своего народа, а годы накапливания сил и гневной любви к нему.

А гневаться было из-за чего: полной жизни национальной грезе предложили раствориться в свалившейся как снег на голову новой, интернациональной, среди носителей коей приговоренная к исчезновению греза прежде всего различала чужаков, которые в ее системе фантомов веками считались презренными и враждебными. Ее же, кстати сказать, никто презренной не считал — ее считали опасной, а то, что вызывает страх, презирать невозможно. Для народа же самым тяжким испытанием является не всеобщая ненависть, а именно презрение — и его, похоже, русские евреи в годы своего квазиуспеха (успеха для индивидов, не для народа) вкусили от пуза. И напрасно как Солженицын, так и Ларин перечисляют один всяческие еврейские превышения среднего уровня, а другой еврейские сближения с оным, — это ничего не говорит, да и не может, как любил выражаться Ильич, ничего сказать ни о национальном подъеме, ни о национальном упадке: ответы на эти вопросы лежат не в цифрах внешнего мира, а в чувствах мира внутреннего. И вот об этом-то, о самом главном, Солженицын не говорит ничего, а Ларин почти ничего: как положено марксисту, он касается самого главного — мира человеческих чувств, мира грез и фантазий — только случайно. Но когда касается — этот мир то и дело оказывается враждебным по отношению к еврейскому народу.

Не к отдельным, пускай сколь угодно многочисленным прагматикам, которых хоть горшком назови, только дай должность и квартиру, — но именно к народу, для которого то, как его называют, может быть, и есть самое главное. А называли евреев — пускай бы ненавидящими, но нет — презрительными кличками. Что совершенный пустяк для прагматика-индивидуалиста и совершенно непереносимое страдание для патриота-коллективиста.

И нельзя сказать, что компартия этим была вовсе не озабочена, нет, она понимала, что евреев ненавидят прежде всего как первых ласточек всего нового уклада. Осенью 26-го Агитпроп после специального совещания отправил в Секретариат ЦК аналитическую записку, где говорилось в том числе следующее: «Представление о том, что советская власть мирволит к евреям, что она „жидовская власть“, что из-за евреев безработица и жилищная нужда, нехватка мест в вузах и рост розничных цен, спекуляция — это представление широко прививается всеми враждебными элементами трудовым массам. Разговоры о „еврейском засилье“… о необходимости устроить еще одну революцию против „жидов“ — эти разговоры встречаются сплошь и рядом. События внутрипартийной борьбы воспринимаются некоторыми коммунистами и всей обывательщиной как национальная борьба на верхах партии. В распространении антисемитизма видна направляющая рука монархических группировок, ставящих борьбу с „жидовской властью“ краеугольным камнем почти всех листовок и прокламаций… Не встречая никакого сопротивления, антисемитская волна грозит в самом недалеком будущем предстать пред нами в виде серьезного политического вопроса».

Наверняка все так и было — сомнительна только монархическая направляющая рука: любой великий фантом, дарящий миллионам людей чувство причастности к чему-то грандиозному и бессмертному, и без всякой направляющей руки оказывает отчаянное сопротивление при попытке радикальной его трансформации, граничащей с уничтожением. Антисемитизм — инстинкт самосохранения народа, примитивный и неразборчивый, как все инстинкты, бросающийся истреблять поверхностные проявления опасной новизны, не замечая, что они лишь орудия главной «закулисы» — фантома-соперника, который все равно не исчезнет, если даже перебить всех евреев до единого. Интернациональный коммунистический фантом уже давно разрастался и бродил по Европе, и погибнуть, как все великие фантомы, он тоже мог уж никак не от ненависти, а только от равнодушия и презрения к нему.

Большевики развернули довольно активную борьбу с антисемитизмом, справедливо усматривая в нем, повторяю, лишь боевое острие мощного оружия, направленного на всю их грезу, которую сами они принимали за идею. Они и разворачивали диспуты, и стыдили (сам Горький называл антисемитизм религией дураков), и выгоняли из партии, доходили и до репрессий… Которые любви к евреям, разумеется, не прибавляли. Да и кто кого, между нами говоря, особенно любит? Любим мы только собственные выдумки, а реальность — лишь в той степени, в какой ее удается преобразить фантазией, вокруг песчинки факта нарастить светлую или черную жемчужину мечты.

Но рационалисту Ларину приходили в голову только рацпредложения: злостных карать, запутавшимся — разъяснять. Вплоть до того, что водить их на экскурсии, — словно в зоопарке, любоваться евреями-трудящимися (трудом, напоминаю, считалась только такая деятельность, которая пребывала на самых нижних ступеньках социальной пирамиды). И сам разъяснял неустанно, наивно полагая, что фантом можно разрушить цифрами. Увы (или «к счастью»?) — фантом может быть вытеснен только другим фантомом, сближение наций может произойти уж никак не через сближение их социальных функций (сближение функций вполне способно и усилить национальную конкуренцию), а лишь через сближение их коллективных сказок.

За создание новой грезы большевики, впрочем, тоже принялись с чрезвычайным азартом, сумев, в отличие от нынешних либеральных революционеров, поставить себе на службу первоклассные художественные таланты, — но они способны были зачаровать только романтически настроенную часть молодежи. Хотя и это было очень много, но далеко еще не все, консервативная часть народа оставалась гораздо более многочисленной, только менее организованной и, пожалуй, менее пассионарной, готовой на смертельный риск во имя мечты. Тем не менее всплеск антисемитизма 20-х являлся признаком усиления русской национальной грезы — что является необходимой предпосылкой национального подъема, — или национального безумия, в зависимости от того, на что будет направлена накопленная страсть — на созидание или на месть. Антисемитизм вообще настолько часто является сопутствующим признаком национального подъема, что поверхностные наблюдатели бывают склонны объявлять его причиной или даже целью национальных движений. Хотя это, повторяю, всего лишь побочный эффект. Истинная причина национального подъема всегда какая-то чарующая греза, а антисемитизм возникает уже как следствие страха за ее сохранность.

Статистик Ларин тоже немножко пытался чаровать: все нации сольются в одну, все языки в один — да хоть и эсперанто, — уже лет через 20 (в 1949 году) трудящиеся смогут слетать на аэроплане в социалистический Лондон… Такой вот ангсоц, Страна Советов от Лондона до Ганга…

Но поэзия не его стихия. Ларин предпочитает вновь и вновь перечислять цифры еврейских солдат, еврейских безработных, еврейских нищих — цифры, неизменно превосходящие средний уровень. Еврей не опасен; если он чем-то и отличается от вас, то это наследие царизма, а при нашей национальной политике он становится все более и более неотличим от окружающей среды. Успокойтесь, он даже вымирает: прирост населения среди евреев повсюду оказывается в полтора-два раза ниже среднего, несмотря на «более обильные рождения, так как больше вымирают из-за тяжелой жизни».

«Или взять, например, итоги обследования Одесским губздравом летом 1925 г. нескольких старых еврейских деревень в Херсонском округе с населением свыше трех тысяч человек (напечатаны в сборнике „Биология евреев“, Ленинград, 1927 г.). Как широко использовали контрреволюционные агитаторы поселение евреев на земле для распространения слухов, что советская власть „на русскую голову“ насаждает в лице еврейских земледельцев чуть ли не новых помещиков. Оказывается, по итоговым данным обследования старых еврейских деревень эти земледельцы отличаются следующим уровнем и особенностями своего быта в отношении жилищ, питания и хозяйственных построек.

Полы в избах земляные у 94,4 процента и деревянные только у 5,6 процента семей. Крыши соломенные у 45 процентов, глиняные у 28 процентов, черепичные у 11 процентов, железные у 16 процентов. Внутренние стены штукатуреные у 1,5 процента и нештукатуреные у 98,5 процента. Сырые квартиры у 24 процентов и несырые у 76 процентов. Оконные рамы одинарные у 95,5 процента, двойные у 4,5 процента — иначе сказать, почти у всех даже зимою одинарные окна. При этом открывающиеся рамы только у 28 процентов и вовсе не открывающиеся у 72 процентов. Фортки оконные в квартирах есть у 4,6 процента и нет у 95,4 процента — почти ни у кого нет. Живут по одной семье в избе 72 процентов, а по 2 и 3 вместе — 28 процентов; это уже через длинный ряд лет существования данной группы деревень. Площадь всего пола (включая „кухню“) на одного человека: у 43 процентов менее 5 кв. метров, у 33 процентов от 5 до 8 кв. метров и только у 24 процентов выше 8 кв. метров, а в среднем для всех 5 кв. метров. Между тем в городах СССР даже у рабочих (которые живут теснее интеллигенции и нэпманов) на душу приходится в среднем 6 кв. метров чистой площади (т. е. без кухни, коридора и т. д.), а с кухнями и прочим не менее 7 кв. метров. Высота стен внутри комнат по санитарной норме должна быть не ниже 21/2 метров. В обследованных еврейских деревнях у 82 процентов семей она ниже 21/2 метров, а достигает этой нормы или превышает ее только у 18 процентов. Освещение, т. е. отношение площади окон к площади пола, по санитарной норме должно быть не ниже одной десятой. А в обследованных деревнях у 4 процентов семей оно ниже одной тридцатой, у 33 процентов от тридцатой до двадцатой, у 18,2 процента от двадцатой до одной двенадцатой и только у 4,7 процента не меньше одной двенадцатой. Иначе сказать, нормальным освещением не пользуется почти никто. Выгребной ямы — ни одной.

Что касается хозяйственных построек, то 1 амбар приходится на 6 дворов, 1 сарай на 10 дворов, 1 половник на 20 дворов, 1 погреб на 25 дворов, 1 коровник на 41 двор. Таковы эти „помещики“ уже через ряд лет своего существования на земле. Имеют умывальники 7 процентов, не имеют 93 процентов. Умываются ежедневно мылом 30 процентов, вовсе не употребляют мыла 4 процента, остальные 66 процентов употребляют мыло не ежедневно. Имеют полотенце: общее для всей семьи 84,2 процента и отдельное для каждого человека 0,4 процента, а вовсе не имеют полотенец 15,4 процента семей. Меняют белье взрослые раз в неделю 71 процент, реже 13 процентов и вовсе нет белья у 16 процентов. Спят на кровати 61 процент, на кушетках 15 процентов, на деревянных скамьях 8 процентов и на полу и печи 16 процентов. Купаются взрослые — раз в неделю или чаще 11 процентов, не реже раза в месяц 14 процентов и реже раза в месяц 74 процентов.

Но всего более показательные результаты дало то же обследование по питанию. Принимая во внимание детей и считая нормой для взрослого только 3 тысячи калорий в день (что для земледельцев является исключительно низкой нормой), обследование считало, что норма в среднем для всех должна была бы составлять не менее 21/2 тысячи калорий в день на душу. А оказалось, что фактически имеют 29 процентов ниже 11/2 тыс. калорий, 12 процентов имеют от 21/2 до 3 тыс. кал. и только 13 процентов получают более 3 тыс. калорий. Иначе сказать питается ниже минимальной физиологической нормы три четверти, 75 процентов семей (а вернее, 87 процентов, если считать до 3 тыс. кал.). При этом никогда не потребляют ни мяса, ни птицы, ни рыбы 40 процентов; никогда не потребляют коровьего масла 70 процентов, растительных жиров 35 процентов, сахара 30 процентов, никогда не потребляют ни чая, ни кофе 34 процентов. Понятно из всех этих цифр, какое серьезное, длительное и тяжелое испытание представляет собой „переход на землю“ и каково должно быть состояние этой массы, если она все же бешено к нему стремится».

* * *

Но фантомы, повторяю, а особенно те, которые ощущают угрозу своему существованию, способны видеть и слышать только то, что мобилизует их на борьбу. И перед большевиками как людьми, принципиально презирающими предрассудки, рано или поздно должен был встать простой вопрос: а стоят ли евреи того, чтобы из-за них ссориться с самым могущественным народом страны? Когда у народа и без того есть тысячи поводов для недовольства. Не разумнее ли насиловать его по-прежнему, убрав у него из-под носа хотя бы не такую уж и нужную, раздражающую его красную тряпку? (Не путать с красным флагом.)

Я думаю, еврейский вопрос, как и все прочие, был для большевиков прежде всего вопросом укрепления их собственной власти: полезны евреи для ее укрепления — приблизим, вредны — отдалим. Подозреваю, что биробиджанский проект не случайно возник на пике народного антисемитизма: он позволял сохранить почти все выгоды (по крайней мере, пропагандистские) и не требовал защиты евреев от какого-то плотно живущего и издавна неприязненного (обладающего укоренившейся системой антисемитских сказок) местного населения — ведь почти всюду оказались бы какие-то свои «палестинцы». Можно, пожалуй, даже сказать, что биробиджанский проект был организованным отступлением евреев из Крыма на Дальний Восток под натиском народного антисемитизма (что с позиции сегодняшнего дня можно расценить только положительно: каково было бы сейчас расхлебывать неизбежные конфликты между, скажем, крымскими татарами и потомками тех евреев, которым удалось ускользнуть от зондеркоманд!)

А выгоды, помимо постоянно подчеркиваемых Лариным, хозяйственных и внутриполитических, программа создания автономных еврейских «единиц» сулила еще и международные. Об этом есть и у Солженицына, но Ларин приводит проницательные мнения «врагов» гораздо более обильно.

В октябре 1925-го лондонская «Джуиш кроникл» писала о том, что именно в Англии большевики видят ту единственную силу, которая может остановить их нашествие в Азии и предотвратить тем самым их окончательную победу. Поэтому нельзя терять ни единой возможности сопротивляться и вредить ей. Англия — центр, вокруг которого сосредоточена русская иностранная политика. (Все-таки русская, не советская! — A.M.)

«Покровительствуя сионизму и являясь доброй защитницей Палестины, Англия завоевала — в этом московские политики уже убедились — все еврейство, а вместе с евреями — ценные симпатии и моральную поддержку. „Крымский проект“, представленный миру в виде самого великодушного и щедрого оказания помощи евреям, имеет целью лишить Англию ее престижа — единственной покровительницы евреев и поместить Россию рядом, как равную ей соперницу.

Крым предположено сделать теперь заместителем Палестины. Зачем посылать евреев в Палестину, столь непроизводительную и не оправдывающую те большие жертвы и неимоверно тяжелый труд, которого она требует. Богатая земля Украины открыта для них, и плодородные поля Крыма улыбаются страждущему еврею. Нет никаких затруднений ни политического, ни национального характера у финансодателей; отсутствие национального еврейского вопроса, национально взаимной ответственности, — одним словом, всего того, что делает устройство Палестины таким сложным и трудным. Зачем идти так далеко, когда Крым так близок.

Два зайца таким образом могут быть убиты с одного удара. Во-первых, Москва явится покровительницей русского еврейства и потому может претендовать на моральную поддержку евреев всех стран. Во-вторых, этот план ей ничего не стоит, потому что американские евреи покрывают расход.

Советское правительство достаточно хорошо знает стратегическое значение Палестины в моральном и еще больше в военном смысле в связи с британскими владениями на Востоке, и оно стремится к тому, чтобы предотвратить образование в лице самой богатой и преуспевающей Палестины сильной, сопротивляющейся большевизму, крепости, каковой могут ее сделать евреи, если только им дать к тому возможность».

Редакция журнала, помещая эту статью Р. Страйкера, от себя в передовой пишет:

«М-р Гарольд Бегби написал в „Рефери“ (английский журнал) за прошлое воскресенье, что цель американских финансистов в настоящее время — разрушить Британскую империю. М-р Бегби утверждает, что эти финансисты — все еврейского происхождения, и он ограничивает их „четырьмя фирмами Нью-Йорка, имеющими доминирующее влияние в финансовой политике Соединенных Штатов и вынуждающими правителей исполнять их волю“. Заявление, сделанное м-ром Бегби в отношении кампании, проводимой американскими финансистами против Англии, поразительно совпадает с доводами, приведенными м-ром Страйкером, касающимися враждебного направления „Крымского проекта“ против Великобритании».

Эмигрантские подголоски в свою очередь спешат «разоблачить» советские намерения «Крымским проектом» склонить на свою сторону Америку и ослабить международные позиции Англии. Маститый ренегат Петр Струве в № 145 парижского «Возрождения» писал:

«Для советской власти этот проект есть экономическая и политическая установка… Но здесь есть еще другая, быть может, еще более опасная сторона: вся эта затея может демонстративно связать еврейство — и русское и международное — с коммунистической властью, явно враждебной вековому укладу европейской цивилизации вообще. Этот безумный план грозит окончательно наложить на еврейство коммунистическое клеймо».

Ему вторит Милюков в передовице № 1699 «Последних новостей», заявляющий:

«Неизбежно, что (американские) еврейские сотрудники в этом деле явятся пособниками замыслов советской власти и популяризаторами этой власти среди международного еврейства. Аргумент о прочности советской власти уже стал ходячим в среде этой, ибо иначе стоило ли затевать с непрочной властью предприятие, рассчитанное на долгий срок!»

А распространение в Соединенных Штатах представления о прочности советской власти Милюкову решительно не нравится. Небезызвестный «Руль» в передовой от 1 октября 1925 г. «углубляет» мысль Милюкова следующим образом:

«Задачи советской власти ясны до прозрачности… Можно будет шантажировать богатых американских евреев угрозой: падет советская власть — и грандиозный погром сметет ею созданные еврейские поселения, — значит, надо во что бы то ни стало поддерживать советскую власть. Это хорошее основание, чтобы требовать воздействия на общественное мнение».

А милюковская газета в том же № 1699 кончает так:

«В этом проекте по иронии судьбы встретились большевистский блеф с американским размахом, и в результате скромный в сущности вопрос филантропического масштаба искусственно вырос в грандиозную проблему, вызывающую неосновательные иллюзии у одних и преувеличенные страхи у других.

Советская дипломатия учла эти настроения американского, отчасти, конечно, и европейского, еврейства и выступила с проектом, делающим честь ее планетарной выдумке.

Сотни тысяч десятин бесплатной земли, миллион колонистов… Требуются только деньги — пусть дадут их американские евреи. На этот раз „клюнуло“. Слабость американцев к большим цифрам и их полное невежество по части того, что происходит в Советской России — сделали свое дело. Еврейство Соединенных Штатов ухватилось за этот план, благо — на всякого мудреца довольно простоты.

Большевики надеются завоевать этим планом симпатии еврейского общественного мнения в Европе, а главное — в Америке. Учитывая влияние американского еврейства, советское правительство надеется таким путем упрочить свои позиции в Соединенных Штатах. Более того, большевики, сейчас доказывающие неосновательность опасений еврейских погромов, используют вовсю этот аргумент, когда их положение пошатнется.

Большевикам, конечно, выгодно, чтобы еврейство боялось свержения советской власти. И новые еврейские колонисты могут очутиться в роли своеобразных заложников.

Как один из результатов „крымского политического маневра“ советской власти, белогвардейцы указывают „советофильскую“ ориентировку с 1924–1925 г. не только американской, но и европейской крупной еврейской буржуазии. В виде иллюстрации приводится, например, известный факт созыва в Германии в сентябре 1925 г. общегерманского съезда еврейской буржуазии под председательством директора германского государственного банка Шахта. Этот съезд специально был посвящен вопросу об еврейском земледелии в СССР и постановил поддержать новое начинание. Поддержка пока выражается в том, что ежегодно берлинское центральное правление еврейской организации ОРТ вкладывает в еврейское земледелие СССР 65 тыс. долларов.

Со своей стороны враги признания СССР в Америке пробовали двумя доводами воздействовать на американо-еврейские круги, пошедшие на кредитную помощь еврейскому земледелию в СССР. Непримиримый враг СССР Стефан Вейс заявил: „Большевики желают глубоко заинтересовать в России американских евреев; разве можно выдумать лучший путь для проведения этих намерений, чем под флагом ‘Крымского проекта’! Это совершенно новая вещь для нас — войти в официальные отношения с советским правительством относительно земли и цели колонизации, так как наша страна еще не признала Советскую республику“ (Филадельфия, 12 сентября 1925 г.). А редактор американского журнала „Морнинг журналь“ Фишман поставил, как и многие другие, вопрос: „этично ли со стороны русского еврейства воспользоваться для своей колонизации экспроприированной землей?“ Ведь таким образом евреям навязывается клеймо бесчестья в присвоении имущества их же соотечественников».

Ответ известен: рано или поздно всякую «революционную законность» приходится признавать просто законностью.

Но что интересно, задачу сохранения еврейского народа Ларин-Лурье открыто объявляет ненужной. Да, переход еврейской бедноты к земледелию задержит ассимиляцию — и что хорошего? Ассимиляция с 17-го года идет ударными темпами (уже 300 тыс. евреев, каждый десятый, к 1926 году начали считать себя русскими, а от еврейского языка отказалось еще намного больше); каждый пятый еврейский брак в РСФСР — смешанный, а в целом по стране — каждый двенадцатый. «В длинном ряде случаев это оформляется и переменой фамилии, чрезвычайно облегченной советским законодательством».

А есть еще и «национальная мимикрия» — заведомый еврей хочет, чтобы думали, что он русский, украинец и т. п. (рабочие постоянно указывают на такие явления и «требуют их объяснения»). Это, разумеется, во-первых, пережитки дореволюционной психологии угнетенной (царизмом, кем же еще, народ ведь всегда ни при чем) нации. Во-вторых, русская культура в глазах еврейской интеллигенции была более высокой, мировой, с громадной литературой — художественной, научной, технической. А потому личностный рост неизбежно связывался с переходом на русский язык, с максимально полным слиянием с русской средой.

Остатки этой рабской психологии сохранились у некоторых евреев еще и сейчас. «И сейчас некоторые евреи, даже коммунисты, страшно рады, когда кто-нибудь скажет: „Вы совсем как русский“, — словно его по головке погладили». «Обратной стороной этого явления служит также распространенная практика, когда евреи-коммунисты, ни слова не понимающие по-еврейски, иногда полностью перешедшие на русскую или немецкую (в Германии) культуру, — упорно продолжают называть себя евреями из нежелания уйти из-под обстрела антисемитов до окончательного искоренения антисемитизма».

Между тем создание сплошных территорий еврейского земледелия создает географическое обособление занимающих их частей еврейского населения. Уменьшается возможность смешанных браков, прекращается рассеяние сравнительно небольших групп евреев среди громадных масс русских, украинцев и т. д. Наоборот, евреи поселяются вместе компактной массой, образуют в этих местах громадное большинство всего населения.

Создаются поэтому на еврейском языке сельсоветы и райисполкомы, школы, суды, милиция. Отдельные украинские или русские семьи, попадающие в эту обстановку, сами быстро усваивают еврейский язык.

«Делегация пионеров, посетившая в 1929 году еврейский Калининдорфский район Херсонского округа, рассказывает в своем отчете о русских детях, учащихся в еврейских школах (на вопрос, как тебя зовут, мальчик отвечает: „Лейбеле“, — и прибавляет: „А по-русски — Лева“). Ибо для одной нееврейской семьи в еврейской деревне нельзя открыть специальную нееврейскую школу.

Сравнительная замкнутость деревенской жизни вообще способствует сохранению национальных особенностей. Особенно если цепь однонациональных деревень охватывает целый район, хотя бы и небольшой. Между тем при намечающемся темпе перехода еврейской бедноты к земледелию может создаться целый ряд таких районов. Тем более если сочетать в определенных районах насаждение земледелия с развитием промышленности, возможности для чего имеются и в Северном Крыму (металл, нефть, сера, цемент, консервная и рыбная промышленность и пр.), и в Биробиджане (металл, золото, графит). Особенно если район так слабо заселен нееврейским населением, как Северный Крым или Биробиджан. В Биробиджане, например, на площади около 4 тыс. км2 имеется всего около 30 тыс. чел. нееврейского населения. Район закрыт теперь для нееврейского населения. Отбросим нереальные мечтания о поселении здесь в ближайшие годы масс еврейской бедноты — на что по-видимому уже никто не рассчитывает, и ограничимся только скромной программой пятилетки Комзета: 9 тыс. семей земледельцев и 3 тыс. промысловых, — итого 60 тыс. человек. Уже абсолютное большинство, даже если эта программа осуществится только в десятилетие. А еще в Биробиджане предполагается организовать совхоз на тысячу еврейских рабочих, Зернотрест, да по перспективному плану развития дальневосточной промышленности здесь же во второй пятилетке в отрогах Хингана намечается постройка металлического завода на 2 тыс. рабочих. Конечно, это не керченский гигант и не природные ресурсы Северного Крыма, но все же может создаться оазис в несколько десятков тысяч человек еврейского населения, прочно сохраняющего свой язык и национальную культуру.

Какова цена таким небольшим оазисам?

Правильно не придавать им особой цены. В горах Кавказа сохраняется целый ряд отдельных племен по нескольку десятков тысяч человек, сохранившихся обособленными в национальном отношении благодаря географической обособленности (горные хребты, ледники и пр., место которых в Биробиджане занимает административный запрет нееврейского переселения). Но историческое будущее этих небольших племен заключается, конечно, в приобщении к создающейся мировой культуре и на пути к ней — к культуре громадных человеческих массивов, а не в обособлении. Само развитие их национальной культуры, которое мы энергично теперь проводим (создание азбуки на их языке, школ, газет и т. д.), является объективно орудием для облегчения дальнейшего приобщения их к постепенно созидающейся единой мировой культуре пролетариата. Ясно, что на язык даргинцев или хевсуров, на татский язык горских евреев Кавказа и т. п. нельзя перевести всю мировую литературу, научную, техническую и т. д., нельзя открыть средние и высшие учебные заведения всех видов. Единственный исход для таких маленьких национальных групп для овладения более высшими культурными достижениями — приобщение к языку и культуре более громадных масс, где все эти возможности могут быть созданы.

То же, конечно, относится и к созданию таких национальных еврейских районов, как образуемые в Биробиджане, в Херсонском, Криворожском и иных округах и даже к крупнейшему из них — к Крымскому. Если бы смысл создания еврейского земледелия в СССР заключался специально в создании таких небольших национальных единиц для непременного увековечения еврейского народа, как такового, — пальцем о палец не стоило бы ударить ради этого по исторической безнадежности дела. Основной смысл работы заключается в переводе деклассирующейся бедноты на рельсы общественно-полезного труда. А создание при этом сплошных районов заселения, как Северокрымский, хотя он по возможной величине еврейского населения далеко превышает например Палестину, — является лишь сопутствующим продуктом этой основной работы. Конечно, в СССР есть ряд национальных республик или автономных областей, по количеству населения уступающих будущему возможному населению Северного Крыма. Не может быть никаких принципиальных препятствий для образования в составе Крымской АССР особой Северокрымской автономной еврейской республики или области (с Сивашем и плавнями), раз для этого создадутся предпосылки в составе местного населения. Но в этом нельзя будет видеть разрешение задачи, — буде, кто ее ставит, — увековечения навсегда особого существования еврейской национальной культуры. Для этого речь идет о слишком небольших сравнительно людских массах.

Тем более, что основная масса еврейского населения СССР будет жить не в районах еврейского земледелия, а по всему лицу СССР. Она будет все больше втягиваться в промышленность, в обслуживание культурной, кооперативной и т. п. работы, в жизнь больших городов.

Следовательно, процесс ассимиляции (культурного слияния) ее с окружающими сплошными массами нееврейского населения, получивший уже такой толчок при советской власти, будет все ускоряться. Распад религиозного обособления, смешанные браки и т. п. — такие явления, естественно, должны все нарастать. Самые успехи борьбы против антисемитизма будут облегчать растворение небольших еврейских групп в русском и украинском море людей, — вернее, создание какой-то новой общей амальгамы из разных наций, населяющих страну, создание нового народа. Каким-то процентом в состав крови и культуры этого будущего нового народа войдет и кровь и культура нашего еврейского населения.

Мы ведь не думаем, что каждый нынешний народ будет существовать вечно, как неизменная особая национальная единица. Мы думаем, наоборот, что все народы в конце концов сольются в один народ, а по пути к этому будет совершаться образование новых народов на различных территориях земного шара из населяющей эти участки смеси народов».

И это было вполне по-марксистски и даже по-ленински. Но пожалуй, без достаточного учета марксистско-ленинской диалектики, которая учила для слияния наций в единое целое прежде всего усыплять их бдительность подчеркнутым признанием их прав на независимое существование. Ларин же, классифицируя евреев заодно с даргинцами и хевсурами и открыто провозглашая их историческую обреченность, немножко преждевременно раскрывал карты, тогда как более политичный отец народов именно в 1929 году написал статью «Национальный вопрос и ленинизм», содержащую серьезные поправки к его дореволюционному установочному труду. Статья была написана в виде ответа безвестным товарищам Мешкову, Ковальчуку и «другим», якобы предлагавшим считать «нациями» только те этносы, которые имеют собственное государство, и впервые была опубликована в сталинском собрании сочинений примерно за год до его смерти. Но кому надо, я думаю, ее содержание было хорошо известно, вряд ли товарищ Сталин был расположен писать «в стол», для любознательного потомства.

Суть статьи в следующем. Ликвидация капитализма уничтожила и прежние, порожденные им буржуазные нации. Теперь на их месте оказались совсем другие нации — социалистические, и с ними следует обращаться совершенно по-новому. Вернее, они когда-нибудь, несомненно, все равно сольются в одну, но — только при победе социализма и осуществлении диктатуры пролетариата в мировом масштабе. А победа социализма в одной стране, наоборот, создает благоприятную обстановку для расцвета всех наций, ранее угнетавшихся царским империализмом, и это тов. Сталин утверждал, ежели поискать, еще в 25-м году. В полном, разумеется, соответствии с Лениным.

Мало того, даже после поражения мирового империализма пытаться произвести слияние наций путем принуждения означало бы сыграть на руку империалистам, похоронить дело организации сотрудничества и братства наций. Такая политика была бы равносильна политике ассимиляции — политике антинародной, контрреволюционной и пагубной. Кроме того, нации и национальные языки отличаются колоссальной силой сопротивления политике ассимиляции. Поэтому первый этап периода всемирной диктатуры пролетариата будет этапом роста и расцвета ранее угнетенных наций и национальных языков, этапом ликвидации взаимного национального недоверия, этапом налаживания и укрепления интернациональных связей между нациями.

И только когда возникнет единое мировое социалистическое хозяйство, когда нации убедятся на практике в преимуществах общего языка перед национальными языками, — национальные различия и языки начнут отмирать, уступая место общему для всех мировому языку.

Да, да, все именно так и написано, я излагаю с предельной близостью к тексту: люди будут выбирать язык не в силу иррациональной привязанности к языку отцов и матерей, к языку детства, к языку любимых поэтов и писателей, к языку, нераздельно вплетенному в систему любимых грез, а из соображений удобства, хозяйственной целесообразности!..

Нет, марксизм и вправду был разработан какими-то недочеловеками для других недочеловеков! Надо же было додуматься обожествить то, что для любого нормального человека является докукой, от которой он стремится поскорее отделаться, чтобы заняться настоящим своим делом — жизнью в мире воображения, в мире символов и образов. А эти… не знаю, как их назвать… верили, будто главный мир красоты и величия подчинен хозяйственной деятельности! Нет, марксизм был, что ни говори, гениальнейшим мошенничеством всех времен и народов: явить миру вечную грезу под маской обыденной скуки!..

Тем не менее картина «первого этапа» у товарища Сталина возникает вполне идиллическая: новым, социалистическим нациям партия считает необходимым помочь оживить и развить свою национальную культуру, развернуть школы, театры и другие культурные учреждения на родном языке, сделать национальными по составу партийный, профсоюзный, кооперативный, государственный, хозяйственный аппараты, выращивать свои, национальные партийные и советские кадры, — ну и, разумеется, обуздать тех, кто попытается затормозить подобную политику партии.

Необходимо покрыть страну богатой сетью школ на родном языке, развернуть прессу, театры, кино и другие культурные учреждения на родном языке.

«Почему — спрашивают — на родном языке? Да потому, что миллионные массы народа могут преуспевать в деле культурного, политического и хозяйственного развития только на родном, на национальном языке».

Но почему «только» на родном? И как быть, если для национальных школ не хватит учеников, для национальных театров и кино — зрителей, для национальной прессы — читателей? Кто и с каким качеством переведет на языки малых, да и не очень малых наций всю громадную массу художественной и научной литературы, необходимой для включения нации в мировую культуру? Гадайте сами, а мы оставим за собой возможность в случае необходимости вас поправить и наказать. Сталин был далеко не глуп, он хорошо понимал, что коллективная греза должна допускать прямо противоположные толкования, чтобы во всех без исключения случаях оказаться безгрешной. А что думал он сам — он не дурак был сковывать себя какими-то принципами, он всегда предпочитал свободу маневра. И если он что-то наговорил про расцвет всего национального, значит, как-то собирался этим воспользоваться. Возможно, даже в экспортном варианте. Как декорацией поддержки всего национального, уничтожая всякого, кто примет декорацию всерьез. Декорация должна была обольщать лишь внешних простаков.

И Биробиджан был, по-видимому, одним из таких декоративных элементов. Компактная, полностью якобы принадлежащая евреям территория, где они могут все начать с нуля, в качестве противовеса сионистской грезе выглядела грезой более заманчивой, чем исконно русско-украинские территории, особая, специально учрежденная национальная единица как нельзя лучше иллюстрировала идею расцвета наций при социализме, тем самым усыпляя бдительность национальных меньшинств во всем мире; при этом национальное еврейское строительство, происходившее где-то в дикой тайге на другом конце света, переставало служить столь острым стимулом антисемитизма (стимул — заостренная палка, которой погоняют скот), — не знаю уж, к каким временам относится шутка: переселение евреев на Дальний Восток — неосуществившаяся мечта русского народа.

Сталин, по-видимому, тоже был не прочь убрать с глаз долой — из сердца вон доставляющий слишком уж много хлопот народец, однако он при его трезвом уме вряд ли верил, что таким путем удастся существенно избавиться хотя бы от излишка населения бывшей черты оседлости (эту проблему и правда удалось решить только его стратегическому партнеру — Гитлеру; фюрер же добил и остатки крымского проекта). А вот хоть немного оживить дикий край, укрепить почти безлюдную границу с крайне нестабильным Китаем, вот-вот готовым впасть в зависимость от пассионарной Японии, — это было все-таки возможно, причем, если выгорит, в значительной степени на еврейские деньги, ибо еврейское квазигосударство еще в большей степени создавало образ Советского Союза как главного заступника многострадального еврейского народа.

И потом, аграризация — это было очень уж несовременно, надо было поднимать все разом — сельское хозяйство, промышленность, культуру, чтобы заманить не только еврейскую голытьбу, но и публику почище. Вот тут-то и встает главный вопрос: понятно, что могло потянуть на Дальний Восток еврейскую рвань — надежда на какой-то более верный кусок хлеба; понятно, что могло привлечь еврейских карьеристов — новые служебные перспективы; но вот зачем туда потянулись еврейские идеалисты?..

Как зачем? Чтобы не оглядываться, не понижать голос, произнося вслух имя своего народа, чтобы, стараясь реализовать свои дарования, не подсчитывать, не слишком ли густо нас здесь набилось, — словом, чтобы, оставаясь евреями, жить, не замечая своей национальности, как здоровые люди не замечают своего сердца. Чтобы жить, как живут все нормальные люди у себя на родине. Которые, когда хотят, гордятся своим народом, когда хотят — оплакивают, когда хотят — кроют его последними словами, но никогда не оглядываются, кто стоит у них за спиной. И всегда чувствуют себя, по крайней мере, ничуть не менее правыми, чем их любые национальные недоброжелатели. А сохранить чувство правоты в одиночку необыкновенно трудно…

Обрести родину — так они понимали нормализацию евреев. А социалистическая греза убеждала их, что можно обрести свой национальный дом, не покидая дома интернационального. Поэтому, когда в начале тридцатого были без шума прикрыты евсекции с их так и не выветрившимся чесночным духом бундовского автономизма, этого почти никто даже не заметил. Да в этих евсектах и всегда-то еврейского люда было раз в пятнадцать — двадцать меньше, чем в стержневой партии. Интернациональной. Общенародной.

 

Биробиджан. Поэзия и правда

Предыстории Биробиджана я уделил так утомительно много внимания потому, что именно двадцатые годы в антисемитской сказке предстают эпохой тотального еврейского торжества. Дальше я постараюсь поменьше докучать читателю цифрами и фактами — без которых, однако, вовсе обойтись, увы, нельзя: надо же чем-то побаловать и серьезных людей, для которых история есть прежде всего история производств и властных постановлений.

Итак — как это было. Мечты и трагедия Биробиджана.

* * *

Судя по всему, если уж не стопроцентным инициатором, то как минимум покровителем биробиджанского проекта был председатель ВЦИКа М. И. Калинин. Кстати, еще в 1926 году, до возникновения какой бы то ни было связи между еврейством и Дальним Востоком, Калинин на съезде ОЗЕТа говорил об аграризации евреев не только как о чисто хозяйственной, но и как антиассимиляторской задаче: «Перед еврейским народом стоит большая задача — сохранить свою национальность, а для этого нужно превратить значительную часть еврейского населения в оседлое крестьянское земледельческое компактное население, измеряемое, по крайней мере, сотнями тысяч. Только при таких условиях еврейская масса может надеяться на дальнейшее существование своей национальности».

Сама по себе идея о том, что нация не может существовать без привязанности к «почве», конечно, представляется крайне спорной автору этих строк, настаивающему на том, что истинной «почвой» нации является некая наследуемая система коллективных фантомов, коллективных грез, которые, в частности, еврейство в течение многих веков сохранило и без всякого крестьянства, меж тем как прагматизированные либо люмпенизированные крестьяне являются хранителями «национального духа» ничуть не в большей степени, чем банковские клерки или жэковские сантехники, — однако в добрых намерениях «всесоюзного старосты» сомневаться трудно.

Когда 7 мая 1934 года Президиум Всероссийского Центрального исполнительного Комитета СССР принял постановление о преобразовании активно, хотя во многом и через пень-колоду развивающегося Биробиджанского района в автономную область Российской Федерации, как бы обычную, только еврейскую, Калинин на встрече с рабочими московских предприятий и представителями еврейской печати, состоявшейся 28 мая 1934 года, провозгласил: «Я считаю, что образование такой области в наших условиях есть единственный способ нормального государственного развития национальностей».

На этой встрече Калинин сформулировал несколько положений настолько принципиальных, что они едва ли могли быть «озвучены» без согласования с самым верхом.

«У нас евреев очень много, а государственного образования у них нет. Это единственная в СССР национальность, насчитывающая до 3 млн. населения и не имеющая государственного образования».

«Я думаю, что лет через десять Биробиджан будет важнейшим, если не единственным хранителем еврейской социалистической национальной культуры».

«Биробиджан мы рассматриваем как еврейское национальное государство. Оказание этому государству помощи, особенно на первых порах, очень важно».

При всей бесспорности последних слов, в стратегическом отношении слова о еврейском национальном государстве были гораздо более важными. И смертельно опасными для тех, кто мог принять их слишком буквально. В тот момент еврейские романтики были мало способны задуматься о том, каким образом можно развить еще очень слабое национальное как бы государство, в котором «титульная нация» составляет малозначительное меньшинство, внутри другого государства, конституция которого в самом что ни на есть либеральном духе запрещает предоставлять какие бы то ни было преимущества какой бы то ни было национальности, — поэтому евреи не только советской конституцией, но и либеральными принципами с их доминированием прав индивида были обречены оставаться «равноправным», а потому почти бесправным меньшинством даже и внутри собственного «государства», — меньшинством, почти лишенным возможности проводить собственную национальную политику даже и демократическим путем, если бы в СССР каким-то чудом и возникла демократия.

Сделаться же большинством было для них весьма проблематично — «оптимист», как он себя называл, Калинин выражался так: «Если нам удастся в течение долгого времени каждый год прибавлять в область хотя бы только тысячи по четыре еврейского населения, то это будет неплохо». Из дальнейшего будет видно, что это было бы и впрямь неплохо. Однако при таких темпах задача образования компактного крестьянского населения в несколько сотен тысяч растянулась бы на десятилетия, если не на века, — тем не менее евреев-идеалистов и это не испугало: они ждали почти две тысячи лет, так что могли потерпеть и еще полсотни — сотню. То обстоятельство, что даже и при таком оптимистическом прогнозе бо́льшая часть еврейского (и притом наиболее преуспевшего) населения окажется за пределами их «государства», тоже не казалось слишком уж парадоксальным. Но вот опасности оказаться не слишком значительным меньшинством внутри собственного «национального государства» они явно недооценили.

Когда один из еврейских журналистов спросил Калинина, кто конкретно является инициатором создания автономной еврейской единицы на Дальнем Востоке, Михаил Иванович честно признался: «У нас давно возник вопрос, где организовать такую еврейскую область, и я дал КомЗЕТу задание найти такое место, где были бы необходимые политические, климатические и естественные условия. И действительно, в Биробиджане имеется все. Прежде всего большая, свободная, плодородная территория на государственной границе. Там другой национальности, кроме еврейской, в качестве претендентов нет, и в то же время евреи — это очень верная и заслужившая своим прошлым национальность. И притом чего только нет в этой области, начиная с золота, железа и угля. Так что перспективы развития большие, но потребуется много работы, много сил, энергии и творческой инициативы. Еврейские переселенцы должны оправдать то доверие, которое им оказывается».

С природными ресурсами дела в Еврейской автономной области обстояли действительно неплохо. Специальная экспедиция, возглавляемая профессором Б. Л. Бруком, проработала на территории будущей ЕАО с 22 июня по 7 августа 1927 года, одолела расстояние в полторы тысячи километров, изучая как существующие хозяйства местного населения, казаков и корейцев, так и природный потенциал. Казаки занимались преимущественно мясным животноводством и разными промыслами, корейцы — земледелием, и все жили вроде бы неплохо. Однако местных хозяйственных ресурсов явно недоставало для обеспечения будущих переселенцев скотом, сельскохозяйственным инвентарем и семенами. Главной ценностью территории была признана сама земля, почва (уклон предполагался сельскохозяйственный), которая при серьезных мелиоративных мероприятиях предполагалась способной давать высокие урожаи не только обычных зерновых культур, но также бобов, риса, льна, картофеля, свеклы и т. п. Однако бездорожье, сильная заболоченность, обилие гнуса и суровые зимы даже при наличии обширных лесных богатств (около 13 тыс. кв. км) чрезвычайно затрудняли и будущее строительство, и снабжение топливом. Первоначальная площадь территории была намечена в 72 тыс. квадратных километров, но затем ее уполовинили, оставив ее, впрочем, все равно раза в полтора больше какой-нибудь Орловской области — разумеется, многократно превосходящей Еврейскую по плотности населения.

Злые языки намекают, что экспедиция, следуя госзаказу, приукрасила новую Землю обетованную, однако обращение к будущим переселенцам было составлено в откровенном тоне: край имеет богатые возможности, но в данный момент он еще дикий, не обжитый и требует людей здоровых, сильных, смелых, которые способны многое претерпеть.

Сказать, что других национальностей, претендующих на эту землю, нет вовсе, было бы преувеличением, но они действительно были пока неопасны, ибо не имели объединяющей грезы. Корейцы были допущены на эту территорию царским правительством всего за несколько десятилетий до образования области и чувствовали себя чужаками, тем более что основная их масса бежала в Россию вообще в 1905–1910 годах после подавленного восстания и хорошо помнила власть японцев. Местное же казачество в виде кары за восстание 1918 года было так расказачено, что после установления советской власти предпочло в подавляющем большинстве бежать в Китай — к 1923 году, по некоторым прикидкам, казаков осталось в области всего около шестисот человек, в основном «социально близких». Тогда же советское правительство начало систематически заселять опустевшие станицы переселенцами из европейской части Союза, а также корейцами.

В итоге к 1928 году численность населения области составляла около тридцати двух тысяч человек; к концу же 1932 года, после первых переселенческих подвигов оно возросло приблизительно до сорока четырех с половиной тысяч. Из них русские составляли около 67 процентов, украинцы около 7,7 процента, корейцы около 9,5 процента, китайцы — 1,7 процента, а евреи — 11,4 процента. В итоге евреям наступал на пятки даже плодовитый корейско-китайский блок, не говоря уже о славянском, менее плодовитом, зато составлявшем три четверти общего населения. То есть через четыре года в области оказалось несколько больше пяти тысяч евреев — можно прикинуть, сколько лет потребовалось бы при таких темпах для того, чтобы им сделаться национальным большинством (не говоря уже о грезившихся Калинину сотнях тысяч еврейского крестьянского населения).

Вот несколько характерных цифр: в 1929 году было запланировано переселение трех тысяч семей, т. е. около пятнадцати тысяч человек, — в реальности же приехало около тысячи, а осело на месте по статистическим данным «Биро-Биджанского» (так он тогда писался) района, лишь немного больше половины. В 1930 году на область обрушилась еще и коллективизация, затронувшая, правда, в основном местных «кулаков и подкулачников», — евреи, на их счастье, не успели обзавестись имущественным жирком; к тому же их с самого начала старались объединять в какие-то хозяйственные коллективы, тем более что в одиночку подняться и впрямь было совершенно немыслимо. С жильем и всяческим обустройством было настолько туго, что ОЗЕТ, при всем его желании загрести как можно больше колонистов, рекомендовал направлять в Биробиджан преимущественно одиноких людей. Это смягчало жилищную проблему, зато существенно отодвигало и без того проблематичное превращение евреев в национальное большинство хотя бы в собственном «национальном государстве».

Крайне острой сделалась и проблема «обратничества» — возвращения обратно в европейскую часть Союза из-за невыносимых бытовых условий. Так, например, из 3231 человека, прибывшего в Биро-Биджанский район в 1931 году, осталось в нем несколько меньше половины. В 1932 году (возможно, в связи с ухудшением положения на Украине) произошел резкий подъем переселенческой активности — приехало 14 тысяч человек; но в этом же году две трети уехало обратно. В 1933 году планировалось прибытие 25 тысяч евреев, однако прибыло в восемь раз меньше. В 1934 году вместо ожидаемых 10 тысяч прибыло чуть больше половины. В целом из 19 тысяч приехавших в «Биро-Биджан» евреев осело там 7 тысяч человек; в значительной степени такой масштаб «обратничества» обусловливался тем, что КомЗЕТы и ОЗЕТы на местах ради отчетности гребли кого попало, вплоть до сотен заведомых инвалидов.

Но и без того в столь низком коэффициенте полезного действия не было ничего удивительного. Как и повсюду, биробиджанский «большой скачок» являл собой весьма впечатляющую картину свершений и провалов, величайшего напряжения и жалкой неумелости, четкой организованности и неправдоподобной безалаберности, пропагандистской трескотни и бескорыстного энтузиазма. В итоге же, например, в базовом 1928 году планы по жилищному, дорожному и прочему строительству были выполнены где на треть, а где и на десятую долю.

Руководство района объясняло провалы спешкой, наводнением, нашествием сибирской язвы, запоздалым прибытием тракторов, малоснежной зимой, отсутствием проезжих дорог — и все это соответствовало действительности. Попутно можно сообщить, что в районе не было ни одной средней школы, отсутствовали детские сады и ясли; на все десятки тысяч квадратных километров и десятки тысяч хотя и очень редких, но все-таки жителей имелось лишь две больницы на двадцать пять коек, два врача и четыре фельдшера. В столице новой Земли обетованной, на полустанке Тихонькая, перекрещенном в город Биро-Биджан, проживало 623 человека. И вот этот-то Биробиджан, в девичестве Тихонькая, намеревался прозвучать более чарующим призывом, чем легендарный Иерусалим! И что по-настоящему удивительно, нашлись взрослые люди, ощутившие его именно так! К началу 1932 года в Биро-Биджан переселилось 469 евреев из стран Европы и Америки (и этот народ еще считают народом рационалистов и прагматиков!).

Но основную массу переселенцев составляли так называемые «нулевики» — бывшие безработные с нулем в кармане, которых пытались, в соответствии с марксистской теорией, вовлечь и в промышленность, коей в Новом Израиле тоже не было. С горя им позволили вернуться к той кустарной деятельности, которой они занимались до наступления эпохи исторического материализма. При всех природных катаклизмах едва ли не важнейшим тормозом переселения оставался все-таки недостаток финансирования, тем более что весьма значительную часть имевшихся в их распоряжении скромных сумм КомЗЕТ и ОЗЕТ расходовали на пропаганду, справедливо, хотя и не по-материалистически, полагая, что дело, требующее самопожертвования, не может закрутиться без коллективной грезы.

В итоге переселенцев на Дальний Восток кредитовали значительно хуже, чем переселенцев в Крым и на Украину, которым (переселенцам) помогал «Агроджойнт» и другие еврейские благотворительные организации. Колонистов же, отправлявшихся в «Биро-Биджан», иностранные еврейские организации, по крайней мере вначале, не поддерживали. Исключением являлся, пожалуй, лишь американский «ИКОР» («Идише Колонизация Орбайтер») — нечто вроде американского ОЗЕТа, помогавший не только деньгами, но и людьми, создавшими успешную коммуну и впоследствии почти поголовно истребленными.

По-видимому, отсутствие иностранной помощи в значительной степени объяснялось тем, что правительство с самого начала не заявило о некоем заманчивом квазигосударственном статусе новой административной единицы, то есть не догадалось создать чарующий фантом, соответствующий ожиданиям еврейских мечтателей. Против биробиджанского проекта выступала в результате и еврейская печать зарубежья, доказывавшая, что евреям выделен слишком уж далекий и дикий уголок земли. Однако энтузиастов это, возможно, только подогревало.

Зато советскую власть их присутствие настораживало все больше и больше: Сталин постепенно выкорчевывал все конкурентные грезы, насаждая единый монополистический фантом — образ себя самого; для этого было необходимо истребить или запугать до оцепенения прежде всего идеалистов, романтиков, способных грезить о чем-то бесконтрольно. Осенью 1935 года Совнарком за подписью В. М. Молотова принял постановление о порядке въезда из-за границы трудящихся-евреев на ПМЖ в ЕАО: въезд разрешался лишь тем, кто принял гражданство СССР, обладал полезной квалификацией и физическим здоровьем и вдобавок дал подписку проработать там, где велит начальство, не менее трех лет. Но даже при этих настораживающих условиях с 1934 по 1937 год из-за границы в Еврейскую автономную область прибыло свыше полутора тысяч таких «полезных евреев». И тем не менее именно по ним пришелся один из главных ударов тридцать седьмого года, когда Сталин решил террористическим путем осуществить унификацию коллективных грез. Истребляемые романтики писали ему душераздирающие письма: я всю жизнь служил коммунистической идее, сидел в тюрьмах, добровольно приехал строить социализм… Сталин, читая подобные исповеди, должно быть, только вдумчиво кивал: ага, значит, ты именно тот, за кого я тебя принимал, тебя-то мне и надо. Ему и нужны были именно идеалисты.

Однако ту морковку, которой их завлекали — еврейское национальное государство в государстве (интернациональном), — Советы тем не менее до поры до времени старались представить как можно более аппетитной. М. И. Калинин на уже упоминавшейся встрече в мае 1934 года посетовал, что из Еврейской автономной области евреев вернулось больше, чем осталось, но тут же поманил новой грезой: вот если бы, дескать, в ЕАО собралось тысяч сто евреев, можно было бы перекрестить ее аж в целую автономную республику. Республика — это имя больше двух лет чаровало еврейский слух. Но уже в ноябре 1936-го, на пороге известных роковых событий, Сталин почел излишним возбуждение чрезмерных еврейских мечтаний. В своей речи о проекте Конституции СССР он сформулировал три необходимых условия, без которых автономная область не может сделаться республикой: во-первых, республика не должна быть окруженной со всех сторон территорией СССР, во-вторых, национальность, давшая республике имя, должна представлять в ней более или менее компактное большинство, а в-третьих, население ее должно составлять не менее хотя бы миллиона.

При оптимистическом прогнозе о прибавлении еврейского населения по 4 тысячи ежегодно срок достижения такого порога составлял 250 лет. Однако в году, последовавшем за учреждением ЕАО, 1935-м, в Биробиджан прибыло 8344 человека, причем девять десятых из них были евреями. К концу этого года доля еврейского населения в Еврейской автономной области оказалась самой высокой за всю историю ее существования — 23 процента. В 36-м году в ЕАО приехало более шести с половиной тысяч переселенцев, из которых осело 45 процентов, зато в 1937-м правительство запланировало переселение целых 17 тысяч евреев, но приехало лишь немногим более трех тысяч. Хотя этим и занялся самый страшный и могущественный институт — НКВД, отчасти взявший в свои руки функции и КомЗЕТа, и ОЗЕТа, руководители которых были почти поголовно уничтожены вместе со всеми, кто в глазах Сталина хотя бы теоретически был способен на какие-то, даже самые, казалось бы, безопасные, но несанкционированные грезы.

В итоге после образования автономной области с 1934 по 1937 год в нее переселилось 23 тысячи человек, из которых осело приблизительно две трети. Результат, если учесть мизерность ресурсов, может быть, даже и неплохой. При всей бедности и безалаберности были достигнуты и довольно серьезные, по тогдашним меркам, экономические результаты. Разумеется, сельское хозяйство развивалось в рамках так называемого колхозного строя: к 1934 году Еврейская автономная область вышла на первое место в Дальневосточном регионе по уровню коллективизации — 89,9 процента. Особенное доверие здесь внушает нехватка последней десятой доли процента — не 90, а именно 89,9! При этом на пятьдесят обычных колхозов приходилось шесть еврейских.

Из сегодняшнего дня невозможно разглядеть, чтобы в них что-то делалось как-то особенно по-еврейски, экзотическими были, похоже, только имена коллективных хозяйств: Бирофельд, Валдгейм, «Ройтер Октябрь», Ленинфельд… Для серьезного читателя можно привести ряд любопытных цифр о росте технической вооруженности (в 1934 году в колхозах ЕАО было 73 трактора, 4 комбайна и 22 автомашины, а в 1935-м уже 135 тракторов, 21 комбайн и 35 автомашин), о росте посевных площадей (за этот же срок на 20 процентов) и поголовья всяческой живности, — которой было, по правде сказать, негусто, — лошадей 2581 к началу 1934 года и 2890 к началу 1935-го, крупного рогатого скота — 4428 и 4998; лучше всего обстояло дело с самым нечистым животным — свиньей, чье поголовье за год Съезда победителей и убийства Кирова более чем удвоилось — с 2532 до 5372. А к 1937 году количество лошадей возросло на 170 процентов, крупного рогатого скота на 23 процента, свиней же на 224 процента. Со свиньями у евреев по-прежнему обстояло лучше всего, — это было особенно трогательно. Свиней опережали только древние добрые козы — прирост аж 554 процента!

Не знаю уж, к какому времени относится анекдот — обмен телеграммами между Москвой и Биробиджаном. Москва: «Организовывайте колхоз». Биробиджан: «Колхоз организовали. Высылайте людей». Тем не менее к концу 1937 года в ЕАО насчитывалось целых 22 переселенческих колхоза с общим населением 6380 человек (рост по сравнению с 1934 годом более чем в три раза). За это же время их посевная площадь увеличилась в пять раз, а раскорчеванная даже в шесть с половиной. Для серьезного читателя, находящего вкус в бухгалтерской «материалистической» истории, все возводящей к производительным силам, можно было бы привести массу полезных сведений о вспашке паров, зяби, яровизации и удобрениях, о пчеловодстве и рисосеянии. Однако пишущего эти строки как профессионального творца грез больше занимает история психологическая, история зарождения и борьбы человеческих страстей, неотделимая от истории коллективных иллюзий.

И тогдашнему государству, в отличие от нынешнего, нельзя отказать в определенной мудрости: оно ни на миг не забывало творить, насаждать и поддерживать выгодные для себя иллюзии. Именно тогда, когда у крестьян была окончательно отнята земля, а у евреев последние и без того сомнительные шансы на самостоятельность, 28 августа 1936 года еврейские переселенческие колхозы и колхозники получили государственные акты на вечное пользование землей, написанные на «государственном» еврейском языке. В соответствующем постановлении ВЦИК СССР говорилось, в частности, что, наконец-то обретя государственность и землю, «колхозники-евреи успешно овладевают техникой социалистического земледелия, поднимают урожайность полей, организационно и хозяйственно укрепляют колхозы, поднимают производительность сельскохозяйственного труда и на деле опровергают всякую буржуазную ложь о невозможности для еврейского населения освоения труда в сельском хозяйстве».

Прочно поддерживалась и другая фундаментальная иллюзия: во всех наших провалах виноваты наши враги. Типичная пятиминутка ненависти в газете «Биробиджанская звезда» за 21 марта 1937 года: «Внутри страны против нас хитрые враги организуют пищевой голод, кулаки терроризируют крестьян-коллективистов убийствами, поджогами, различными подлостями, — против нас все, что отжило свои сроки, отведенные историей, и это дает нам право считать себя еще в состоянии гражданской войны». Это была для победителей одна из самых безопасных войн в истории человечества — война с полностью дезорганизованным, психологически сломленным и материально обезоруженным противником. Но его истребление, преподнесенное народу как греза об опасной и спасительной войне, было придумано с немалым умом и пониманием коллективной психологии (невольно напрашиваются сравнения с сегодняшними либеральными реформаторами, поставившими на абсолютно чуждый коллективной человеческой природе прагматический рационализм). Это и впрямь действовало: если где-то дохли куры или заваливался сарай — это объяснялось происками троцкистско-бухаринских выродков и — тут бы всем насторожиться! — буржуазных националистов. Ибо под последнюю рубрику уже мог быть подведен всякий, кто понимал еврейскую государственность как возможность проведения в жизнь хоть каких-то специфически еврейских интересов.

Так впоследствии и случилось. Но пока любое хозяйственное совещание сопровождалось — только ли ритуальными? — призывами к бдительности, и бескорыстные энтузиасты так до конца своих дней и не могли понять, что этот сталинский лозунг был направлен в первую очередь против них.

Промышленное производство с точки зрения марксистской грезы было менее подозрительным, чем сельское хозяйство, но в Еврейской автономной области дело несколько осложнялось тем, что тамошняя промышленность началась с мелкобуржуазного кустарничества. Первой артелью сделалось маленькое предприятие по выпуску венских стульев, именуемое все-таки не «Венским», а «Биробиджанским стулом». За «Биробиджанским стулом» развернулись «Механизированный мебельщик», «Металлист», зимой и летом ладивший телеги и сани, «Химик», клеивший фанеру, «Пищепром», кормивший еврейских и прочих трудящихся, красное «Колесо Революции», без которого не могла сойти с места значительная часть биробиджанских телег и даже саней. Иные артели радуют слух одними лишь именами: «Смолокур», «Красный клещевик» (бочки) и даже «Первое мая», круглый год наполнявшее область известью.

Если мерить в тысячах рублей, то продукция кооперативов с 1929 по 1932 год нарастала вполне впечатляюще: 65, 590, 1120, 2000, — рост более чем в тридцать раз. При этом к началу 1932 года национальный состав работников кооперации распределялся следующим образом: евреи — 310 (60,2 процента), русские — 97 (19,4 процента), корейцы — 57 (11,4 процента), так что на долю китайцев и белорусов, вместе взятых, оставалось всего лишь 1,2 процента. Словом, базис биробиджанской промышленности, судя по всему, заложили именно евреи.

Перечисленные мелкие предприятия действительно разрослись в настоящие, промышленные. В 1933 году к ним присоединился ряд химических производств, сумевших начать самообеспечение всего Дальневосточного края прозаическими, но крайне необходимыми предметами, вроде скипидара, колесной мази, синьки и проч. Притом, что особенно приятно, все это делалось исключительно из отходов (лиственничные и кедровые пни, пихтовые ветки). Артель «Кирпичики» в 1931 году усилиями 80 человек выдала миллион сами понимаете чего, — без строительного производства область развиваться никак не могла. Поэтому был заложен целый завод стандартного домостроения на 800 рабочих мест, — это было уже гораздо более серьезно. Осенью 32-го завод уже выпустил первую продукцию. В том же году были запущены известковый госзавод, завод жженого кирпича, шлакобетонов и т. п.

Большие надежды возлагались на железные руды Малого Хингана, оценивавшиеся по своим запасам приблизительно как известное Криворожское месторождение. В предвкушении будущей металлургической промышленности был даже открыт специальный горно-металлургический техникум, однако дело остановилось из-за нехватки людей и денег. Директор техникума впоследствии был расстрелян за вредительство, но биробиджанской металлургии это не помогло, она отсутствует и по нынешнее время.

Нехватка людей и денег не позволила начать масштабную разработку и других природных богатств (а чем черт не шутит — нельзя ли этим заняться каким-нибудь еврейским энтузиастам и в настоящее время?..) — меди, графита, асбеста, мрамора, яшмы, золота — чему могли бы способствовать и солидные гидроресурсы. Однако при тогдашних возможностях было сделано все-таки немало. К примеру, в 1932 году работники промышленного сектора распределялись следующим образом: горное производство — 2800 человек, металлообрабатывающее — 1200, силикатное — 2200, строительное — 2000, лесная промышленность — 2500, деревообрабатывающая — 1500, пищевая — 1500, текстильная — 525, ж/д транспорт — 1500, безрельсовый транспорт — 400. Строителей и дорожников было больше всего — 3600 человек, но их все равно остро недоставало. На каждого переселенца в тот момент имелось лишь 2,9 квадратных метра жилой площади. Как же должны были обстоять дела с питанием, если на упомянутой исторической встрече в 1934 году М. И. Калинин сказал: с плохим жильем человек еще как-то может мириться, главное — еда.

Однако индустриализация продолжалась, насколько можно судить, вполне приличными темпами. Строились завод за заводом, капиталовложения росли. Так, в 1931 году было вложено несколько больше 10 млн. рублей, а в 1932 — больше 30 млн. Эти вложения распределялись следующим образом: в промышленность — 11,81 млн., в сельское хозяйство — 6,61 млн., на переселенческое строительство — 6,3 млн., на развитие транспорта — 2,62 млн., на культурное строительство — 1,6 млн.

В целом социальная структура Еврейской автономной области являла собой, можно сказать, мечту антисемита: почти две трети населения рабочие, почти четверть — крестьяне, служащих — примерно каждый десятый. А паразиты никогда или, по крайней мере, в первые годы не могли задержаться в новой Земле обетованной. Хотя ее столица, ее Новый Иерусалим — Биробиджан уже в 1935 году возымел гордое намерение обзавестись собственной электростанцией, приличным вокзалом, кинотеатром на 250–300 мест, больницей на 75 коек, универмагом и городской столовой. И все это было достигнуто, хотя с 1930 года все планы капитального строительства ни разу не были реализованы — обычно они исполнялись что-нибудь на две трети.

Но тем не менее и область, и город явно развивались. В марте страшного 1937 года рабочий поселок Биробиджан был преобразован в город. Население же в этом новом городе с 1934 по 1939 год росло такими темпами: 7,5 тыс., 13 тыс., 19 тыс., 26,6 тыс., 32,6 тыс. При всех нехватках и неизбежном советском бардаке жить становилось бы все-таки, пожалуй, лучше и веселей — если бы не кошмар тридцать седьмого. Трудно подсчитать, кого истребляли больше — русских или евреев (в процентном отношении по стране они шли примерно на равных). Похоже, это мало кого волновало: верхи (а это был, собственно, один человек) стремились избавиться от всех, кто был способен если даже не действовать, то хотя бы фантазировать самостоятельно, низы (а это были все остальные) старались доказать свою исполнительность. Как и повсюду, вчерашние изобличители становились изобличаемыми, и, если даже забыть о гуманности и морали, все равно производит жуткое впечатление один только хозяйственный урон: в области, где на счету был каждый работник, истреблялись сотни и тысячи специалистов. С 1936 по 1938 год были репрессированы более 7,5 тысяч человек — пропорция серьезной войны: в 1939 году население области составляло 135 тыс. человек (из них евреев 16,2 процента, то есть около 17,5 тысяч). Председатель облисполкома историк И. И. Либерберг, еще в 1935 году обвиненный в национализме за попытку придать еврейскому языку статус официального в Еврейской области, был расстрелян, первый секретарь обкома М. П. Хавкин, один из многих комиссаров в пыльных шлемах, выдержал все пытки и — с выбитыми зубами и дважды проломленной головой — был приговорен к 15 годам заключения в Певеке, на рудниках которого никто больше года не выдерживал. Но Хавкина спасла его исконно еврейская полузабытая портняжная профессия: он начал шить кители для охранников, а потом организовал «меховое производство». В этой вполне типичной истории экстравагантна лишь такая деталь: жена Хавкина Софья Павловна получила срок за попытку отравить фаршированной рыбой Кагановича, когда тот в качестве почетного гостя посетил Биробиджан в 1936 году.

Заслуживает упоминания в этой связи и массовая высылка из Еврейской автономной области в сентябре 1937 года великолепных земледельцев корейского происхождения. Но марксист Сталин не беспокоился о производительных силах, когда чувствовал хотя бы призрачную угрозу своей власти. (Будет власть, будут и производительные силы, считал он, и действительно, с 1939 года крупные промышленные предприятия возводили уже недобровольные переселенцы — заключенные.)

* * *

С культурой в Еврейской автономной области происходили сходные вещи: на гребне первой волны создавались национальные школы — в начале 1933 года в Биробиджанском районе действовали 6 еврейских школ на 300 учеников, 5 корейских (520 учеников), 1 украинская (51 ученик), 2 «туземных», в которых обучалось 47 гольдов. При этом до 1933 года в райцентре не было построено ни одной школы; большинство учителей имели только семилетнее образование. Зато учителями еврейского языка (идиш) школы были обеспечены вузами Украины и Белоруссии на 100 процентов, а учителями русского языка и литературы только на 40 процентов — скорее всего, у русских было значительно меньше мотивов ехать в этот дикий край.

Тем не менее городская молодежь считала себя достаточно просвещенной, чтобы организовывать культпоходы в деревню, собирать для нее книги, обустраивать избы-читальни и сельские клубы. И если в 1928 году в районе был один клуб, то к моменту образования автономной области их было уже шесть. За этот же период количество киноустановок увеличилось с одной до четырех, библиотек — с одной до десяти. Масштаб, конечно, нищенский, но рост все-таки налицо. С осени 1930 года начала выходить тиражом 2 тыс. экземпляров на двух языках районная, а затем областная газета «Биробиджанская звезда» («Биробиджанер штерн»); половина тиража распространялась в районе, а половина в СССР и за границей.

В 1934 году в пяти библиотеках области насчитывалось 30 тыс. книг, а в 1937-м библиотек было 14 с общим книжным фондом свыше ста десяти тысяч. Только областная библиотека, располагавшая 80 000 книг, обслуживала ежегодно 3500 абонентов. К началу 1938 года в области насчитывалось 39 изб-читален, 45 клубов и красных уголков, 20 кружков худсамодеятельности. В 1936 году открылась музыкальная школа, в 1937-м балетная. Жизнь все-таки продолжалась.

В 1932 году в районе было открыто отделение «Дальгиза», печатавшее свою продукцию на идише. Тогда же начали свою литературную деятельность биробиджанские писатели Бузи Олевский, Арон Кушниров, Тевье Ген, Моисей Гольдштейн. С 1931 года в Биробиджане жил и работал Эм. Казакевич, начинавший бравурными стихами:

Походив даже и в председателях переселенческого колхоза, Казакевич стал первым директором открывшегося в 1934 году еврейского театра имени Кагановича.

Никак нельзя обойти прозаика Бориса Миллера и поэтессу Любовь Вассерман, ибо судьбы и тексты биробиджанских писателей и поэтов привлекательны в качестве предметов особого исследования. Поскольку родину создают не кочегары и не плотники, а поэты, ибо родина — это система грез, интересно было бы изучить поподробнее, какими грезами биробиджанские творцы были очарованы сами и пытались очаровывать других. И хотя больших талантов, если не считать Казакевича, среди них открыть не удалось, их попытка создать родину из ничего остается уникальной и поучительной. Судьбы же их по-настоящему драматичны. Сталинский удар на них обрушился из-за того, что они с предельной добросовестностью исполняли свое дело — воспевали новую декретную родину. Но — воспевали как нечто отдельное, особенное, ибо никак иначе ничего воспеть невозможно. Невозможно заразить кого-то своей любовью к человеку, профессии, народу, области, постоянно приговаривая, что они ничем не лучше других. Невозможно и оплакать свое отдельное горе, будучи поставленным в необходимость постоянно оговариваться, что и у других горе нисколько не меньше. А именно этого и требовала советская власть.

Она требовала романов и поэм в таком примерно духе: наконец-то сбылась тысячелетняя мечта еврейского народа о собственном государстве — хотя в дружной семье советских народов повсюду живется одинаково уютно. Наконец-то мы можем писать на своем родном языке — хотя он, конечно, ничем не лучше великого и могучего русского языка. Мы должны собрать все силы — хотя без поддержки великого и могучего русского народа у нас все равно ничего не получится. Наши парни сражаются, как истинные наследники Самсона, — хотя, впрочем, Илья Муромец ничем ему не уступит. Горе наших матерей, потерявших своих сынов, безмерно — хотя и не более безмерно, чем горе русских, украинских, белорусских, узбекских, татарских и всех прочих матерей.

При всей смехотворности этого канона поэтов и писателей карали именно за отступления от него.

Нет, я не утопист, я вовсе не жду от власти неземного совершенства, всякая власть обязана заботиться прежде всего о сохранении общественного целого даже и в ущерб отдельным его частям, и вполне можно понять, что в военные годы, требуя от самого сильного народа страны чудовищных жертв, власть стремилась как можно больше льстить ему и как можно меньше его раздражать (если только этого не требовали ее собственные интересы), — с этой точки зрения объяснимо даже то, что массовые истребления евреев во время войны советская пропаганда дипломатично именовала массовыми убийствами «мирных советских граждан». Но если так может рассуждать политик, то поэт, национальный поэт так чувствовать не может, поэзия рождается эмоциональным порывом, а не дальновидным расчетом.

Все это, собственно, доказывает только то, что попытка создать с нуля национальное государство меньшинства внутри национального государства большинства была обречена на заведомое поражение. Причем обречена не только тоталитарно-коллективистскими, но и либерально-индивидуалистическими принципами.

Не понимая закономерности происходящего, склонная искать частные, субъективные причины, зарубежная еврейская общественность, несмотря на глухую цензуру, все же ухитрялась следить за биробиджанскими делами. Одна польская еврейская газета утверждала (ее с разоблачительным пафосом цитировал на областной партийной конференции 1940 года секретарь обкома Чернобород): «С Биробиджаном советское правительство провалилось, еврейского языка нет, переселение еврейского населения прекращено» — и приводил опровержения просоветской зарубежной же печати.

Но увы, это были опровержения людей либо завербованных, либо обманутых. Реальная ситуация была примерно такова. В 1935–1936 учебном году в области насчитывалось 92 еврейских класса — этим охватывалось практически все еврейское население. В 1938–1939 учебном году в области работала 21 национальная школа, из которых в десяти преподавание велось исключительно на идише, а одиннадцать располагали параллельными русскими и еврейскими классами; но через год действовало лишь 15 национальных школ, причем во всех были параллельные русские классы.

Это было время, когда советская власть в полном соответствии с правилами «real politics» снова решилась «сдать» евреев, чтобы не сердить своего стратегического партнера Адольфа Алоизовича Гитлера, чтобы отнять у него пропагандистские козыри, позволяющие отождествлять большевизм с еврейством, а также чтобы осуществлять беспрепятственную мобилизацию русских воодушевляющих фантомов, без поддержки которых было трудно рассчитывать на победу над своим страшным союзником. И это было, надо с горечью признать, так по-человечески… Мало кто способен поступать иначе, когда его собственная жизнь стоит на карте. Хотя от мечты о том, чтобы люди сделались иными, — от этой мечты, я думаю, все равно не надо отказываться: лишившись этого фантома, мир сделается еще более ужасным.

Формально образование на еврейском языке не ликвидировалось, но постоянно тем или иным способом затруднялось, так, чтобы желавшим его получить требовались какие-то экстраординарные серьезные мотивы. Однако именно мотивы быстро угасали — с такой очевидностью перекрывались социальные перспективы для детей, желавших обучаться на родном языке. К 1940 году были закрыты все высшие учебные заведения на еврейском языке в Киеве, Минске и Москве. Не хватало учебников и — после 37-го года — преподавателей. А такие предметы, как химия, математика, вообще преподавались практически только на русском — еврейское отделение Московского пединститута было закрыто в 1939 году. Аналогичная участь постигла и второй основной источник еврейских педагогических кадров — еврейское отделение Одесского пединститута.

Унификация, неизбежно принимавшая облик русификации (а чего еще, не эстонизации же!), отсекала виды на будущее внутри хоть сколько-нибудь развитого еврейского мира, и еврейские папы и мамы, понимая, куда дует ветер, сами начинали отдавать детей в русские классы, открывавшие нормальные перспективы. Даже те, всегда немногие, идеалисты, которые готовы были обречь своих детей на прокладывание тяжелого самостоятельного пути еврейского народа, оказывались в столь незначительном меньшинстве, что партийное начальство могло с полным основанием ссылаться на нехватку желающих для развития сколько-нибудь полноценного образования на еврейском языке.

Но это еще были только цветочки…

* * *

Картина Биробиджана во время войны в основном сходна с привычной картиной советского тыла: энтузиазм, непосильный труд, пожертвования, недоедание на грани голодной смерти… При том, что в те годы громче всего зазвучали призывы именно к русскому народу (Сталин осуществил открытую мобилизацию русских грез, справедливо полагая, что в случае победы, которая без их поддержки весьма сомнительна, он сумеет удержать их в узде), еврейский народ сделался одним из тех немногих народов, чье имя было использовано в пропаганде, предназначенной для западного слуха (внутри же страны постарались убрать хотя бы с глаз долой эту красную тряпку, которую и без того постоянно совала населению под нос гитлеровская пропаганда: вы воюете из-за евреев, вы защищаете евреев… Лучше уж и впрямь массовые убийства евреев обтекаемо называть убийствами «мирных советских граждан»). В мае 1942 года в Москве состоялся митинг, послуживший прелюдией к образованию Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). Известные в Союзе и даже в мире советские евреи обратились к евреям всей планеты с призывом приобрести для Красной армии 1000 танков и 500 самолетов: «От тех, кто сражается сегодня с гитлеровскими ордами, зависит будущее всего мира и, в частности, еврейского народа». В ответ Еврейскому антифашистскому комитету в город Куйбышев была направлена из ЕАО телеграмма о сборе денег в количестве 7 700 500 рублей, в том числе на строительство танков и самолетов 489 700 рублей и теплых вещей для фронта на сумму 65 523 рубля.

В 1944 году на фоне общего горя и нужды руководство области решило отметить десятилетие со дня образования ЕАО и в благодарственном обращении к Сталину среди стандартной патетики была использована пара специфически еврейских образов: Самсон, пожертвовавший собой ради уничтожения врага, «львиное сердце Маккавеев»… И это через несколько лет припомнили первому секретарю обкома Александру Наумовичу Бахмутскому в качестве проявления еврейского буржуазного национализма.

Всего же во время войны погибло свыше 7 тысяч жителей ЕАО, а по последним данным, даже свыше 8 (действительно сопоставимо с 37-м годом); среди погибших было 884 еврея, 3218 русских и 1020 украинцев. Желающие могут посчитать, соответствовало ли это процентной норме. Но что интересно: сохранился отчет военкома, в котором он докладывал, что от мобилизации никто не уклоняется.

Тем не менее антисемитский фантом выглядит совершенно иным. Анекдот: в Биробиджане установлен памятник неизвестному солдату Мойше Рабиновичу. «Почему же „неизвестному“, ведь есть имя и фамилия?» — «Да, но неизвестно, был ли он солдатом». Впрочем, в детстве я слышал еще более дружелюбный анекдот — в военкомате новобранцам задают вопрос: «Вы как собираетесь воевать?» Иван: «Я буду сражаться за двоих». Абрам: «А за меня Иван будет сражаться».

* * *

Новый секретарь обкома ЕАО А. Н. Бахмутский, взрослевший уже при советской власти (1911 г.р.), похоже, сочетал искреннюю преданность делу Ленина―Сталина с наивностью, заставлявшей его верить, будто Сталин может допустить какое-то не совсем фиктивное единение еврейского народа вокруг каких бы то ни было, пускай и сверхсоветских, но все-таки в какой-то степени еврейских ценностей (и я не уверен, что он был так уж не прав, считая особые ценности первым шагом к сепаратизму). Вместе с председателем облисполкома М. Н. Зильберштейном Бахмутский задумал повысить статус Еврейской автономной области до уровня автономной республики. В ответ на их письмо Совнарком РСФСР в январе 1946 года издал постановление, в экономическом отношении совершенно не обнадеживающее, зато содержащее важный символический жест: направить в ЕАО 50 учителей и 20 врачей непременно еврейского происхождения. Было также снова разрешено издавать десятитысячным тиражом газету «Биробиджанер штерн», за годы войны свернувшуюся до одной странички внутри русскоязычной газеты.

Однако в апреле того же 46-го года Бахмутский через отца ЕАО М. И. Калинина узнал, что Сталин в его просьбе решительно отказал. Но Бахмутский, возможно благодаря все той же наивности, был смелым человеком: он решил использовать личное знакомство с Молотовым, Кагановичем, Маленковым, а также с председателем Еврейского антифашистского комитета Михоэлсом, навлекая этим смертельную опасность и на себя, и на него: Сталин, повторяю, убивал даже за одни только грезы о самой призрачной независимости.

Бахмутский же осмелился не только через местную печать, но и через газету Еврейского антифашистского комитета «Эйникайт» («Единение»), читавшуюся десятками тысяч евреев не только в Советском Союзе, но и за рубежом, систематически пропагандировать ЕАО как своеобразный центр не только еврейской экономической деятельности и культуры, но и как центр еврейской государственности.

Хозяйственная деятельность в ЕАО и после войны являлась чисто советским коктейлем успехов и провалов, только с нараставшей долей последних. Мысль о том, что неплохо бы повторить довоенный опыт, приманив в область хоть какую-то поддержку американского еврейства, в экономическом отношении для руководства области была столь же естественной, сколь опасной в отношении политическом: связь с Западом, низкопоклонство перед Западом!.. Связь с Западом — к тому же с Америкой! — действительно существовала: еще в 1935 году, после прихода Гитлера к власти был создан Американо-Биробиджанский комитет «Амбиджан», намеревавшийся добиться у советского правительства разрешения на устройство в Биробиджане некоего убежища для евреев Восточной и Центральной Европы, над которыми нависла — мало кто догадывался даже, насколько ужасная — опасность. Помощь американских евреев при этом гарантировалась. Советское правительство, по крайней мере на словах, пошло навстречу, но сионистски настроенная часть американского еврейства постаралась расстроить этот договор. Забытый богом уголок среди тайги и болот, под боком у Японии и под рукой у Сталина, и впрямь казался не самым уютным местом на земле — если не знать о подступающих рвах и газовых камерах. Тридцать седьмой год, несомненно, весьма сурово прокатился бы по этим западным гостям, однако в живых среди них осталось бы все-таки гораздо, гораздо больше. Но дальновидность не свойственна человеку, если даже он еврей…

В 1936 году «Амбиджан» все-таки переселил в ЕАО около ста еврейских семей, но в 1937 году советская сторона предложила приостановить иммиграцию до выяснения международной обстановки. Обстановка прояснилась только 22 июня 1941 года — «Амбиджан» начал оказывать Советскому Союзу систематическую помощь настолько заметную, что даже заслужил благодарственную телеграмму маршала Жукова. А между Биробиджаном и «Амбиджаном» постепенно развилась такая нежная страсть, что председатель облисполкома М. Н. Зильберштейн, забыв, что у советских собственная гордость, начал посылать «Амбиджану», словно в Госплан, заявки на ткани, продукты, токарные, фрезерные, строгальные, сверлильные станки, слесарные и столярные инструменты, электропровод, электролампы, музыкальные инструменты, котлы, паровые турбины, электрогенераторы… Впоследствии это называлось унизительными подачками американских евреев. Но главная неловкость возникла из-за еврейских детей-сирот, которых Биробиджан не был готов принять в таком количестве, на какое рассчитывал «Амбиджан».

Впрочем, и без сирот этот союз не мог кончиться добром, — главное, американские благотворители запросто говорили и писали о Еврейской автономной области как о будущей республике, а Сталин такой самодеятельности очень не любил. В 1948 году началась борьба с «безродными космополитами», что еще более ослабило желание среднего еврея оставаться евреем — практически во всех смешанных семьях детей стали записывать в более безопасную национальность; процент «формальных» евреев в ЕАО неуклонно снижался.

* * *

Об уничтожении Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) написано довольно; поэтому здесь достаточно сказать: разумеется, никакой шпионской деятельностью «еврейские антифашисты» не занимались, но что касается несанкционированных грез, то таки да, грезили. Вступались за отдельных евреев, вообразили себя представителями несуществующего народа… Который, возможно, раздражал Сталина еще и тем, что отказывался вести себя в соответствии с его теориями — труп отказывался разлагаться. Кстати, и новая власть, после смерти отца народов отменившая расстрельный приговор, все-таки посмертно попеняла еаковцам за их бестактное поведение — за попытки «некоторых из осужденных» присваивать себе несвойственные им функции: вмешиваться в решение вопросов о трудоустройстве лиц еврейской национальности, возбуждать ходатайства об освобождении заключенных евреев из лагерей. И вообще — мелькали.

ЕАК и в самом деле находился в фокусе международного внимания. Но кому в столицах было дело до того, какими демагогическими зверствами отозвалась эта кампания в Еврейской автономной области! Мощным катализатором послужило и осложнение отношений с Государством Израиль, примерно в это же время воссозданным на канонической Земле обетованной и отказавшимся служить советским плацдармом на Ближнем Востоке. Энтузиазм, с которым советские евреи восприняли его героическое рождение, не мог не усилить в советских вождях не лишенное оснований чувство: сколько еврея ни корми…

Все, что связывалось со словом «еврейский», «еврейское», в Еврейской автономной области теперь именовалось буржуазным национализмом — как, впрочем, и во всей стране. Однако особенностью ЕАО было, пожалуй, обвинение А. Н. Бахмутского в попытках создать в Еврейской автономной области еврейскую элиту. Что он, судя по всему, действительно пытался сделать. Тогда как подбор кадров по национальному признаку и в самом деле был нарушением не только сталинской конституции, но и вообще либеральных принципов, запрещающих принимать во внимание национальность граждан. Ну, а что без такого подбора, без создания дополнительных стимулов евреям оставаться и становиться именно евреями, а не просто «советскими людьми», область и не могла сделаться еврейской — так и не нужно. Довольствуйтесь названием. А потому и экспозиции по еврейской истории из краеведческого музея должны быть изъяты.

После показательных изобличений и тщетных покаяний («Я кроме семилетки и ФЗУ, по существу, никакого образования не имею») в театре имени Кагановича А. Н. Бахмутский был исключен из партии. Надо сказать, что не только ФЗУ, но и МГУ не помог бы разобраться в хитростях сталинской национальной политики, требующей и развиваться, и исчезать одновременно, надо было быть очень тонкой бестией, чтобы понять, что следует исчезать, имитируя развитие. И Бахмутский, глотая слезы, напрасно повторял: «Мне всего тридцать восемь лет. Поверьте мне. Только не исключайте».

Первые слова нового, присланного из Москвы первого секретаря обкома П. В. Симонова, обращенные к ожидавшему его шоферу (кстати, еврею), были таковы: «Ну так что, расхулиганились здесь еврейчики? Ну ничего, мы порядок наведем».

Новое истребление начавшей было формироваться государственной, хозяйственной и культурной элиты Еврейской автономной области, в отличие от 37-го года, планомерно осуществлялось теперь уже по национальному признаку. Во всех обвинениях ключевые слова были одни и те же: «буржуазный», «националистический», «сионистский», «космополитический», «проамериканский». В центре города жгли тысячи книг на еврейском языке — это были книги репрессированных писателей, а заодно и просто «устаревшие по содержанию» и «излишние». А сами биробиджанские писатели…

Борис Миллер (Бер Срульевич Мейлер), 1913 года рождения, образование высшее, писатель, был обвинен в том, что в его патриотической пьесе «Он из Биробиджана» земляки, встретившись на фронте, поднимают тост сначала за Биробиджан и только потом за товарища Сталина, — в итоге десять лет, правда, с правом переписки. И то сказать: в газете «Биробиджанер штерн» Б. Миллер опубликовал список евреев — Героев Советского Союза. Не могу устоять перед соблазном процитировать протокол его допроса.

Следователь: Почему список озаглавлен «Честь и слава еврейскому народу»? Вам разве неизвестно, что это определение — «еврейский народ» противоречит национальной политике партии и правительства?

Миллер: Термин этот, хоть он и противоречит марксистско-ленинскому определению нации и народности, систематически употребляется в еврейской печати.

Следователь: Вы сознательно опубликовали этот список?

Миллер: Сознательно. Я вообще не представляю, как можно что-то делать несознательно.

Хорош…

Любовь Шамовна Вассерман, родившаяся в Польше, приехавшая в Красный Сион из просто Сиона, имела неосторожность сочинить стихотворение, в котором были такие строки:

Следователь: Признаете, что оно националистическое?

Вассерман: Да, потому что в нем допущено такое националистическое выражение: «Люблю свою страну — Биробиджан».

Следователь: Значит, признаете, что вполне сознательно проповедовали национализм?

Вассерман: Нет, не признаю. Потому что стихотворение мною опубликовано не было и никто его не читал. Когда я написала это стихотворение, я поняла, что оно националистическое.

В итоге те же десять лет, отштемпелеванные тем же 31 мая 1950 года. А в 1952 году, в день Советской армии А. Н. Бахмутский был приговорен к расстрелу, замененному после его клятвенного письма Сталину двадцатипятилетним заключением. Бахмутский вышел на свободу в 1956 году за месяц до XX съезда сорокашестилетним, но уже безнадежно больным человеком. И век свой доживал в полной безвестности.

Любопытно, кстати, что синагога, вызывавшая особый патриотический гнев («Для синагоги нашли помещение, а для ДОСААФа не можете!»), была закрыта уже после смерти Сталина, в ноябре 1953 года.

* * *

Антисемитизм пировал в еврейском «национальном государстве» еще более пышно и разгульно, чем в остальном Союзе.

Еврейское переселение практически прекратилось. Условия, которые теперь предоставлялись переселенцам, могли бы соблазнить разве что каких-то еврейских энтузиастов — однако для энтузиазма было меньше всего оснований. Зато хоть как-то обеспечивались жильем «спецпереселенцы», среди которых было немало реальных пособников Гитлера, помогавших ему осуществлять окончательное решение еврейского вопроса в Западной Украине, Белоруссии и Молдавии.

С колхозников в ЕАО сдирали последнее — как, впрочем, и везде: нормализация была осуществлена на все сто. Вплоть до того, что, как и повсюду, планы по сельскому хозяйству, при всей их убогости, почти никогда не выполнялись. Средний надой на одну корову составлял 933 литра при плане 1500. На трудодни давали буквально по нескольку пригоршней пшеницы; денег почти не платили, да на них нечего было и купить, поэтому, кто мог, бежали из колхозов кому куда удавалось. Со второй половины 1949 по 1955 год в ЕАО не было построено ни одного промышленного предприятия, ни одного клуба, библиотеки, школы, детского сада. Существовавшая промышленность пребывала в упадке, и, похоже, мода месяцами не выплачивать зарплату началась уже тогда.

О национальном же достоинстве могли помнить только безумцы.

* * *

В Большой советской энциклопедии, куда, как известно, попадают лишь самые выверенные знания, в 1952 году черным по белому было пропечатано: евреи не составляют нации.

Еврейской нации не было, а Еврейская область все-таки была, напоминая известный анекдот про Вовочку: как же так, ж… есть, а слова нет?

Знаменитое дело врачей отозвалось в Еврейской автономной области больше остервенелой риторикой и бредовыми слухами, чем реальными репрессиями, поскольку всех, «кого надо», уже переувольняли и пересажали. А избавляться в массовом порядке от врачей, которых и без того не хватало, только из-за их еврейских фамилий — до этого антисемитское беснование дойти не успело или не решилось. Зато с новой силой обрушивались на Государство Израиль.

Готовилась ли массовая высылка евреев за Урал — достоверных доказательств нет, но слухи такие ходили. И в них очень даже верили. А коллективные фантомы… Однако снова явилась «та старушка».

* * *

После смерти Сталина политика партии по отношению к евреям пользовалась в основном методом замалчивания: вы сидите тихо — и мы вас трогать не будем, только не лезьте в государственную элиту; вы делайте вид, будто вы такие же, как все, и мы будем делать вид, что вы такие же, как все. Только неприличного слова «еврей» в печати употреблять не станем. (И вам же будет лучше.)

Без специальных поисков о Еврейской автономной области было практически невозможно найти какие-то печатные упоминания, разве что изредка вздрогнешь, наткнувшись на карте на слово «Еврейская». Биробиджан в конечном итоге не сделался ни огромным гетто, как опасался Илья Эренбург, ни какой-то особенной фабрикой ассимиляции, как с горечью констатировал Борис Миллер. Это была область как область, с 1967 года Еврейская ордена Ленина. Правда, с 1970 года с евреем во главе. Евреев там осело все-таки погуще среднего (около 9 процентов населения Биробиджана и около 0,7 процента всех советских евреев), но в номенклатуре их почти не было. И в коллективных грезах русского народа они тоже не присутствовали. И в грезах еврейского народа, я думаю, тоже, а дух народа — это и есть его коллективные грезы. Даже в тех сферах народного духа, где обретаются анекдоты, мне попался только один третьесортный экземплярчик. Брежнев летит в Биробиджан, а самолет из-за сложных метеоусловий садится в Китае. Брежнев выходит, всматривается в публику и спрашивает: «Ну что, жиды, прищурились?»

Биробиджан выпал и из еврейской, и из русской истории — время от времени, правда, всплывая, когда требовалось поубедительнее заклеймить международный сионизм. Не поленитесь прочесть это прелестное коллективное письмо, опубликованное в «Советской России» 26 февраля 1970 года.

Наша Родина — Советский Союз

«Советская Россия» 26 февраля 1970 г.

Далек от нашей Еврейской автономной области Израиль. Но и отсюда, из Биробиджана, хорошо видны нам зарева пожарищ над арабскими городами, слышны взрывы бомб, стоны умирающих женщин, стариков и детей.

Каждый день газеты, радио, телевидение приносят тревожные вести. На Ближнем Востоке израильские агрессоры раздувают пламя войны, вызывающей гнев и возмущение всех народов мира. Вместе со всеми честными людьми земли мы осуждаем безрассудный авантюризм правителей Израиля, выражаем свой гневный и решительный протест против агрессивных замыслов Тель-Авива, против жестоких и бессмысленных бомбардировок мирных городов. Десятки рабочих убиты, ранены, сожжены напалмом и бомбами, которые воздушные пираты Моше Даяна сбросили на металлургический комбинат в Абу-Заабале, близ Каира.

Подобными кровавыми преступлениями израильские агрессоры стремятся запугать миролюбивые народы арабских стран, сорвать выполнение решения Совета Безопасности ООН от 22 ноября 1967 года, сделать невозможным мирное урегулирование ближневосточного конфликта. Но кому же не ясно, что эти бредовые расчеты обречены на провал, потому что все прогрессивные силы планеты на стороне арабских народов в их справедливой борьбе. Мы требуем положить конец преступным действиям израильских агрессоров!

Вместе с тем мы не можем пройти мимо провокационной пропагандистской кампании, развернутой израильскими правителями и международными сионистскими организациями, и решительно выступаем против их попыток экспортировать еврейский буржуазный национализм в другие страны.

Помнится, некоторое время назад в израильском кнессете премьер Голда Меир обратилась к советским евреям с призывом «возвращаться на свою родину». Прочитали мы об этом — и только посмеялись. Что у нас с вами общего, господа из Тель-Авива, на что вы рассчитываете? Поколебать наши убеждения труднее, чем рассечь море посохом. Даже те из нас, кому сейчас уже полвека, родились при Советской власти. Это она дала нам образование, крышу над головой, любимую работу. Она, Советская власть, дала нам большее — мы стали людьми среди людей. Советский Союз — это страна, где мы родились и растим наших детей. Это наша настоящая и единственная Родина, и другой нам не надо.

Мы счастливо живем и трудимся в братской семье пятнадцати социалистических республик. Наша область молода по годам, хотя значительно старше государства Израиль. Трудящиеся ее городов, рабочих поселков и сел вносят свой достойный вклад в развитие многонационального Советского государства. Благодаря их труду, стараниям и заслугам область удостоена высокой награды Родины — ордена Ленина.

На весь Советский Союз известны наши заводы «Дальсельмаш», силовых трансформаторов, комбинат «Хинганолово» и другие. Их продукция, а также трикотаж, обувь, швейные изделия идут далеко за пределы области, в братские республики. Самоходные комбайны-красавцы экспортируются во многие зарубежные страны. Добрая слава идет о колхозе «Заветы Ильича», награжденном Памятным знаменем ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета СССР, Совета Министров СССР и ВЦСПС. Здесь, как и в других колхозах и совхозах области, евреи-земледельцы обрели свое настоящее счастье. Возьмем хотя бы одного из авторов этого письма. Он — председатель колхоза «Заветы Ильича», полный кавалер орденов Славы, Герой Социалистического Труда. Колхоз, руководимый им, получает миллионные доходы. Куда идут эти миллионы? На покупку новых машин, строительство Домов культуры, школ, детских яслей, на высокую оплату труда членов сельхозартели.

Читая ваши призывы, мадам Меир, о переселении в Израиль, нам видится, как хитро вы распределяете обязанности между евреями. Американские миллионеры дают деньги на агрессивную войну, а нам, советским людям, вы готовите роль пушечного мяса.

Что ж, мы, советские люди, умеем держать в руках оружие и пользоваться им. Но мы знаем, где наша позиция, наш передний край. Более семи тысяч жителей нашей области награждены медалями «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». Область дала стране десять Героев Советского Союза, три полных кавалера ордена Славы. У многих солдат есть медали «За освобождение Варшавы», «За освобождение Праги» и других городов. Эти люди видели печи Освенцима и других фашистских лагерей смерти, когда шли на Запад, освобождая обреченных на гибель людей разных наций. Вам ли не знать, что в таких печах фашисты сожгли сотни тысяч евреев. Как же в таком случае совместить то, что представители еврейского государства Израиль заигрывают сегодня с гитлеровскими последышами, якшаются с западногерманскими реваншистами, с рук которых никакое время не сможет никогда смыть кровь евреев, русских, поляков, чехов и других народов.

На центральной улице Биробиджана — улице Ленина — расположена библиотека, названная в честь Шолом-Алейхема. Рядом с ней проходит и улица его имени. Она упирается в большой рабочий поселок имени Иосифа Бумагина, где возвышается памятник герою. Еврей, лейтенант Иосиф Бумагин, в прошлом рабочий Биробиджанского завода (ныне всемирно известного «Дальсельмаша»), в годы войны в боях за польский город Вроцлав повторил подвиг Александра Матросова и был посмертно удостоен высокого звания Героя Советского Союза.

Не о таких ли сыновьях своего народа мечтал великий писатель Шолом-Алейхем, не их ли гениально предвосхищал, рисуя образы революционеров? Памятник и рабочий поселок — это символ мира и верности Родине, за которую отдал жизнь Бумагин и о которой тосковал перед смертью Шолом-Алейхем. Правнуки его литературных героев трудятся рука об руку и плечом к плечу со всеми народами нашей страны, как равные среди равных.

Мы вовсе не собираемся жить в ваших «местах обетованных», скомпрометированных такими, как вы, Голда Меир, как Моше Даян, и всей вашей компанией, пользующейся покровительством со стороны империализма США — этого центра международной реакции и милитаризма. Напрасны ваши фарисейские потуги, ваша лживая тревога «за судьбу евреев в Советском Союзе».

Один из подписавших это письмо — рабочий завода силовых трансформаторов — в свое время хлебнул капиталистического «рая» в Аргентине. Кто спас от нищеты и голода его семью? Не сионизм, а Советская власть. Она же, наша родная Советская власть, дала евреям возможность учиться, жить, работать, пользоваться всеми правами советского человека. Подчеркиваем это еще раз. Мы гордимся своей великой единственной для нас Родиной — Союзом Советских Социалистических Республик. Именно в нашей стране осуществились идеалы великого Ленина — идеалы интернационализма и дружбы между народами. В 1905 году в первомайской листовке он писал: «Еврей и христианин, армянин и татарин, поляк и русский, финляндец и швед, латыш и немец — все, все идут вместе под одним общим знаменем социализма. Все рабочие — братья, и в их крепком союзе единственная порука за благо и счастье всего трудящегося и угнетенного человечества».

Пусть же с берегов Биры и Биджана, двух рек, давших имя центру Еврейской автономной области, до берегов Иордана дойдет гневный голос тружеников нашей области, возмущенных кровавыми делами полчищ Даяна на оккупированных арабских территориях. Пусть же с берегов Амура до берегов Иордана в ответ на провокационные домогания лицемерных деятелей Израиля донесется наше мощное «нет!».

Клавдия Бумагина, учительница, дочь Героя Советского Союза И. Р. Бумагина; Илья Блехерман, слесарь-жестянщик завода силовых трансформаторов, мастер «золотые руки»; Вера Глейзер, директор школы-интерната, заслуженный учитель школы РСФСР, кавалер ордена Ленина; Давид Глейзер, бригадир треста «Биробиджанцелинстрой»; Исай Голод, член КПСС с 1921 года, участник гражданской войны; Савелий Гринберг, бригадир слесарей треста «Биробиджанстрой», кавалер ордена Ленина; Циля Дворкина, директор педагогического училища, заслуженный учитель школы РСФСР; Марк Кауфман, главный инженер завода силовых трансформаторов; Наум Корчминский, редактор газеты «Биробиджанер штерн»; Борис Миллер, писатель, член редколлегии журнала «Советиш Геймланд»; Абрам Мордухович, кавалер четырех орденов Советского Союза, почетный гражданин города Кладно; Владимир Пеллер, председатель колхоза «Заветы Ильича», Герой Социалистического Труда, полный кавалер ордена Славы; Валерий Панман, заместитель редактора газеты «Биробиджанская звезда», председатель областного литературного объединения; Эсфирь Соколовская, врач областной больницы; Фаня Файман, овощевод колхоза «Заветы Ильича», член Комитета советских женщин; Рафаил Херсонский, токарь завода «Дальсельмаш», депутат Верховного Совета СССР; Мира Шеменко, режиссер Биробиджанского народного театра.

Напрасно старались.

С наступлением для истинно русских патриотов свободы слова выяснилось, что все равно никто не забыт и ничто не забыто. На сайте Агентства Русской информации можно прочесть, например, такой диалог.

«— Почему-то многие считают, что это гениальная сталинская политика — создание Еврейской автономной области в Биробиджане. А это, на мой взгляд, тоже совершенно неадекватный подход. С какой стати какой-то человек своим субъективным решением решил отдать часть русской земли кому бы то ни было. Мы, в общем-то, понимаем, что он создал Еврейскую автономную область в пику Израилю для того, чтобы часть евреев переселить туда. Но тем не менее это не должно нас, русских, вводить в заблуждение.

— Утверждать что Сталин был русским националистом, как это пытаются некоторые деятели от компартии, можно только в горячечном бреду. Коба просто разыгрывал русскую карту. Сначала он опирался на русский национализм, чтобы наказать Гитлера, потом делал жесты в нашу сторону, пытаясь бороться с евреями в руководстве страной. Но даже высылка картавой диаспоры в Биробиджан была пронизана ложью — действительно, это русская земля, с какого такого дела мы будем дарить кому-то такой кусок суши?»

Так что свободной земли, как и предрекал Жаботинский, нет и на самом дальнем востоке. Не отсидитесь!

* * *

Уроки? Пожалуйста.

Урок первый: создание национального государства «малого народа» внутри государства «большого народа» — дело заведомо невыполнимое.

Урок второй: в критических ситуациях даже нейтральная власть не станет из-за «малого народа» всерьез ссориться с «большим».

Урок третий: чем в более отчетливую и обособленную социальную группу выделяется «малый народ», тем более удобной мишенью он становится.

Sapienti sat. Умные поймут. Жаль только, что они и среди любого национального меньшинства составляют тоже меньшинство.

 

Но все же конец мой еще не конец?..

Сегодня упоминания о Биробиджане встречаются хотя и тоже редко, но все-таки гораздо чаще прежнего. То промелькнет по телевизору, что там открылась новая синагога, то попадется на глаза еще более оптимистическое сообщение, что биробиджанское акционерное общество «Тайга-Восток» начало выпуск еще трех видов водки с национальным ароматом, или, если хотите, душком, — «Еврейское счастье», «Бедный еврей» и «Рабинович», присоединившихся к уже завоевавшим сердца потребителей русским национальным напиткам «Шабатная», «Хасидская», «Фрейлахс» и «Еврейские штучки»: это обнадеживающий пример не ассимиляции еврейства, но зарождения новой, синтетической культуры, взявшей лучшее у обоих народов.

И тем не менее… Сохранится ли Биробиджан в еврейской истории? Иными словами, накоплен ли им сколько-нибудь заметный поэтический потенциал, ибо все непоэтическое обречено кануть в писаную историю. Чаще всего история Биробиджана воспринимается как история обманов и расправ, и этого добра в ней и впрямь более чем достаточно. И все же… Обманутый романтический порыв, обманутая бескорыстная любовь — это вечная поэтическая тема, — не хватает только своего Шекспира. Или пускай уж Ростана. На этом безрыбье пришлось мне самому писать роман «Красный Сион»…

А способен ли Биробиджан сыграть какую-то реальную роль в жизни хотя бы только русского еврейства? Весьма сомнительно. Все, конечно, зависит от количества и качества живущих там романтиков, но едва ли им удастся увлечь своими грезами кого-то из тех, кто там не родился.

Да что говорить о судьбе Биробиджана, когда остается более чем туманным и будущее остатков российского еврейства, насчитывающего даже неизвестно сколько тысяч душ, ибо границы этого множества до крайности размыты; едва ли не бо́льшая его часть по внешним, сталинским признакам (язык, территория, общая экономическая система) относится к русскому народу, а по внутренним, главным (преданность грезам) образует какую-то новую смесь, смесь не генотипов (это дело десятое), но — фантомов.

Так ведь сближение наций и происходит только через слияние грез, через возникновение общей грезы, способной чаровать и тех, и других. Так вот, русские и еврейские грезы — сливаются ли они во что-нибудь гармоничное или продолжают вести в наших душах непримиримую борьбу? Мне представляется очень интересной и, возможно, даже открывающей путь к слиянию фантомов идея известного петербургского этнолога Наталии Васильевны Юхневой: российское еврейство сложилось в новую историческую общность, новый субэтнос русского народа, именуемый «русские евреи».

И чтобы осознать себя таковым, русским евреям не хватает только специального самоназвания. Если же на вопрос о национальном самоощущении допустить не два ответа, «русский» и «еврей», как это обычно делается, а добавить промежуточную рубрику «русский еврей», то количество тех, кому именно этот ответ приходится по душе, оказывается весьма значительным.

Я, правда, возражал Наталии Васильевне, что для сохранения субэтноса недостаточно одного лишь названия, необходима еще и какая-то «субгреза» грезы общенациональной, вера в какую-то свою особую миссию в рядах «большого народа». Нации, культурно доминирующие в собственном государстве, обладают таким количеством социальных институтов, почти автоматически внушающих индивиду стандартную национальную идентичность, что — в нормальных условиях, при отсутствии сильных конкурирующих фантомов — они могут специально об этом не заботиться (до поры до времени). Но субэтнос от растворения может уберечь лишь какая-то система изолирующих, обособляющих иллюзий. Не настолько сильных, чтобы вовсе оторвать субэтнос от «большого народа», но и не настолько слабых, чтобы позволить ему раствориться.

Чтобы не раствориться в окружающей среде, необходимо ощущать себя в чем-то выше ее; чтобы подчинить ее грезе свою, нужно ощущать внешнюю супергрезу в чем-то более высокой. Эти требования на первый взгляд кажутся просто несовместимыми. И тем не менее, скажем, российскому казачеству это прекрасно удавалось. По отношению к рядовой массе — чувство избранности, по отношению к престолу и отечеству — преданность. С поправкой на большую демократичность (избранность для меня означает не повышенные права, а повышенную ответственность, не презрение к другим, а требовательность к себе) сходную миссию можно предложить и русскому еврейству — сделаться чем-то вроде духовного казачества: хранить русскую культуру с такой же верностью, с какой казачество охраняло российскую территорию, — в этом случае даже та оборонительная позиция, которую так часто принимают за пресловутое еврейское высокомерие, могла бы послужить общему делу. Именно общему — у русского еврейства оказался бы тот же, что и у казачества, объект попечения, и русский народ давно предчувствовал некую общность их миссии, окрестив евреев бердичевскими казаками. (Надеюсь, понятно, что преданность какой-то культуре есть только претензия на причастность к ней, но никак не претензия на монопольное обладание. Надеюсь, понятно и то, что «казачью» метафору не следует понимать излишне буквально — она вовсе не требует, чтобы евреи нагайками разгоняли рабочие демонстрации.)

Если вдуматься, у донского, кубанского, терского, забайкальского, с одной стороны, и бердичевского казачества — с другой, окажутся весьма близкие стратегические цели, стратегические грезы: и те, и другие охраняют наследственное национальное достояние, и те, и другие стремятся максимально продлить жизнь (в грезе — обеспечить бессмертие) каждый своей мечте. Которая — и у тех, и у других — не может выжить без общей инфраструктуры.

Возьмем два полярных типа — чистопородного патриота русской культуры, слабо озабоченного обширностью российской территории, и такого же чистопородного патриота русской земли, мало помышляющего о культуре. Для первого священна система грез, именуемая русской классической литературой (Пушкин, Лермонтов, Толстой и т. д.), для другого священна система грез, обожествляющая святую русскую землю (политую кровью, потом и т. д.). Так вот, пускай сеятель и хранитель чистого духа, чистой поэзии и прозы, которая тоже невозможна без поэзии, вдумается, какая минимальная инфраструктура реальной России необходима для того, чтобы обеспечить полноценное существование боготворимой им литературы?

Ясно, что должны быть школы, где «проходили» бы Пушкина, Лермонтова и Толстого. Следовательно, должна быть налоговая система, обеспечивающая работу этих школ; должна быть защищенная территория, где располагалось бы население, почитающее Пушкина, Лермонтова и Толстого своим национальным достоянием, для чего необходима вовлеченность населения в систему иллюзий, порождающую эмоциональное единство с той Россией, о которой писали Пушкин, Лермонтов и Толстой, — иначе пришлось бы усекать их во вполне большевистском духе, только теперь уже с точки зрения общечеловеческих ценностей (не позволяющих ответить на вопрос, почему мы должны хранить именно Пушкина, а не Гомера или Гете). «От потрясенного Кремля до стен недвижного Китая», «люблю, военная столица, твоей твердыни дым и гром» — имперские пережитки; «Валерик» — недостаточное раскаяние (не переходящее в протест) за участие в позорной колониальной войне; «Война и мир» — воспевание так называемого «народного подвига», ставшего на пути европейской модернизации… Знаменитый большевистский историк Покровский и писал о «грозе двенадцатого года» не иначе как в кавычках: «отечественная» война.

Но если даже не впадать в карикатурность, все равно останется серьезное подозрение, что избавиться от национальных предрассудков означало бы избавиться и от национальной поэзии. Подозрение, что для полноценного ее существования требуется поэтическое отношение и ко всей русской истории. Не обязательно восторженное, тотально одобрительное — пускай сколь угодно скорбное, но — возвышенное, а не пренебрежительное.

Из этого, разумеется, не следует, что в минимальную инфраструктуру должна непременно входить вся территория Российской империи. Базис всякой нации — не кровь и не почва, а система коллективных фантомов, и изменение национальной территории всегда дается так мучительно прежде всего потому, что она непременно включена в базисную систему, почти беззащитную перед рационалистическим скепсисом: тронь одну иллюзию — посыплются все (хотя надо отметить, что иллюзии весьма различаются по своей ценности).

Но если даже смотреть на проблему чисто рационально — имеются такие попытки: какая разница, пользуясь образом Щедрина, любить отечество с Нахичеванью или без Нахичевани, почему бы России, в ее же интересах, не потесниться до каких-то своих естественных исторических границ, — все равно возникают новые неразрешимые вопросы. Что такое исторические границы? Если это границы Московского княжества, то с Тверью или без Твери? С Новгородом или без Новгорода? Вопросы эти с такой очевидностью не имеют ответа, что практические люди предпочитают ничего не колыхать, не будить лиха, пока оно тихо: провозгласить принцип нерушимости границ и отступать от него, только когда сделается уж совсем невтерпеж.

С «естественными» границами обстоит еще хуже, хотя, казалось бы, хуже и так уже некуда. Беда в том, что для всякого народа естественной является та территория, которая впечатана в его систему национальных грез, всякая же другая для него противоестественна: даже сами споры о новой естественности бывают смертельно опасными, из них не всегда выходят живыми. Народ, конечно, можно вынудить к каким-то территориальным уступкам, но смирится он с ними только тогда, когда перестанет ощущать их унизительными и даже обретет возможность ими гордиться — как актом мудрости, великодушия и т. п. Потребность чувствовать себя красивым и значительным — базовая потребность всякого народа, а потому склонить какой угодно народ отказаться от какой угодно части его национального достояния совершенно невозможно без целых океанов лести. Обличать же и стыдить его дело не только бесполезное, но и просто опасное, ничего, кроме озлобленности, оно не приносит. Либеральные обличители национализма тоже бывают сеятелями или, по крайней мере, катализаторами фашизма. Отнестись рационально к своим землям, к своим преданиям для народа означало бы рассыпаться при первом же испытании — ни один рациональный аргумент ничего не может сказать о том, почему одна территория предпочтительнее другой, один язык предпочтительнее другого, один эпос предпочтительнее десятка других. Народ может отказаться от привычной грезы только ради другой, одолевшей в состязании грез (вся человеческая история есть история зарождения, борьбы и распада коллективных фантомов).

Субэтнос «русские евреи», если только он действительно субэтнос, тоже должен сопротивляться своему унижению, своему растворению (впрочем, второе есть следствие первого). А охотники растворить его подступают и изнутри, и снаружи. Русские патриоты-упростители, претендующие на роль некоего ядра русского народа и желающие видеть его полностью однородным, требуют: «Станьте такими, как мы, или катитесь в свой Израиль». (Причем очень многие из них не верят в первую возможность.) Израильские патриоты-упростители, претендующие на роль некоего ядра еврейского народа, требуют: «Катитесь в наш Израиль и станьте такими, как мы». (Причем вторую возможность они считают единственно правильной.) Но что это, простите, за ядро еврейского народа, которое и создано, и в значительной мере поныне выживает благодаря поддержке евреев диаспоры, «галута»? Ядро, которое при всех своих подвигах и свершениях тем не менее далеко не так авторитетно в мировой науке, культуре и даже политике, как «периферия»? Без поддержки которой, повторяю, оно, возможно, просто даже и не выстоит. Так дальновидно ли сосредоточивать все ресурсы в этом самом «ядре»? Тьфу-тьфу-тьфу, но даже ближайшие десятилетия, не про нас будь сказано, вполне могут показать, что это было роковой ошибкой — возрождать еврейское государство у самого кратера закипающей исламской химеры.

Упаси, конечно, бог, но в этом случае диаспора может снова сделаться «ядром», а нынешнему «ядру» понадобятся плацдармы в «гойском» мире для очередного бегства или, выражаясь деликатнее, эвакуации — о чем, как ни хочется гнать от себя эту мысль, необходимо подумать заранее (ибо если слишком долго гнать от себя дурные мысли, им на смену приходят дурные события: пессимисты, как известно, всего только портят людям настроение, в катастрофы же их ввергают оптимисты). Ужасно неприятно думать и о том, что гуманный Запад, как и при Гитлере, по разным причинам, возможно, снова окажется не готов принять разом такую еврейскую ораву, не исключено, что он снова введет умеренные и аккуратные квоты — в год по чайной ложке. Не хочется разжигать старые обиды, но все же по большим праздникам имеет смысл перечитывать про себя выступление тогда еще будущего первого президента Израиля Хаима Вейцмана на нью-йоркском митинге в день солидарности всех трудящихся 1 мая 1943 года: когда историк в будущем соберет мрачные хроники наших дней, то две вещи покажутся ему невероятными: во-первых, само преступление, а во-вторых, реакция мира на это преступление; его озадачит апатия всего цивилизованного мира перед лицом этого чудовищного, систематического истребления людей.

Удивляться тут нечему — апатия одних народов при истреблении других не исключение, а норма. Ни один народ никогда не приносил и не будет приносить серьезных жертв другому народу, народы способны жертвовать только собственным мечтам, а чужим лишь в той степени, в какой чужие вписываются в собственные.

На фоне этих мрачных фантазий, надеюсь, уже не покажется смешным и предположение, что кто-то в минуту смертельной опасности на Ближнем Востоке может вспомнить и о таком декоративном и забавном образованьице, как собственная Еврейская автономная область на Дальнем Востоке…

И в предвидении такой, слава те господи, маловероятной, но все же не исключенной возможности для израильских евреев было бы только разумно приберечь на черный день и российских симпатизантов — от которых будет мало проку, если они окажутся отторгаемыми «большим народом» желчными маргиналами.

Sapienti sat. Умные и так уже поняли, что чем более отчетливой и обособленной социальной группой становятся евреи, тем более удобную мишень они собой представляют. (Увы, это относится и к идее выделения русских евреев в собственный субэтнос…) И что никто ради них никогда не пойдет ни на какие серьезные жертвы. У евреев нет и не может быть надежных союзников, потому что их нет и не может быть ни у одного народа: все народы всегда будут руководствоваться собственными сказками.

Короче говоря, не в интересах Израиля вывозить и растворять в себе все российское еврейство. Но заинтересована ли в этом Россия — в «освобождении» от евреев путем их ассимиляции или вытеснения?

Конечно, без евреев будет спокойнее, хотя бы одним источником напряженности сделается меньше. Правда, сделается меньше и одним источником пассионарности… Будет спокойнее и — скучнее. И мне почему-то жаль прежде всего Россию, которая утратит еще одну краску из своей дивной многоцветности. Россия без евреев как Америка без негров…

Наверно, это эстетский подход; рационально рассуждая, не является ли социальный мир высшей социальной ценностью? Допустимо ли покупать эстетические переживания ценой риска для многих человеческих жизней? Нет, отвечает физическое лицо автора этих строк, в качестве человека и гражданина — гуманиста, труса и слюнтяя: нельзя рисковать человеческим благополучием ради каких-то химер — хотя автору прекрасно известно, что лишь преданность химерам и делает человека человеком. Но может быть, именно поэтому прячущемуся под маской физического лица художнику грезится некий романтический герой, для которого самое главное отнюдь не комфорт, не покой и даже не жизнь, а причастность к чему-то великому и бессмертному (то есть наследуемому). Счастливцем он считает не того, кому удалось прожить долгую жизнь без страданий и потерь, а того, кому удалось оставить бессмертный след в истории. Для этого романтика судьба какого-нибудь Мандельштама как физического лица, разумеется, ужасающа, но его же судьба как поэта восхитительна и достойна всяческой зависти, ибо так и просится в легенду, без которой почти невозможно войти в бессмертие.

И вот с точки зрения таких романтических критериев удачей или неудачей для евреев оказалась их жизнь в России? Больше или меньше в сравнении с евреями других стран русским евреям удалось оставить отпечатков в культуре, в науке, в технике, в политике, — отпечатков, которые еще очень долго не пожрутся жерлом вечности? Похоже, никак не меньше. А потому с точки зрения вечности русские евреи заинтересованы и в сохранении России как среды, которая открывает им возможность реализовывать свои дарования, служить своему бессмертию.

Какой ценой? Но для романтика ответ возможен только один: мы за ценой не постоим.

* * *

Итак, если мыслить высокими категориями, в примирении русских и еврейских грез заинтересованы все, а более всех евреи-полукровки, которым, как мне слишком хорошо известно по собственному горькому опыту, постоянно приходится разрываться между обиженными друг на друга папой и мамой. Еврейский вопрос в сегодняшней России — это вообще наполовину вопрос полукровок. Именно полукровки могли бы сыграть выдающуюся роль в создании и распространении примиряющей русско-еврейской грезы «Мы рождены дополнять, украшать и усиливать друг друга», — и в этом, если смотреть с высоты наших бессмертных целей, гораздо больше правды, чем в грезах, рожденных обидой и озлобленностью.

Может быть, все это звучит и чересчур романтично, но неромантичных народов просто не бывает: утрачивая способность жить коллективными грезами, они перестают быть народами, рассыпаясь грудой разрозненных прагматиков.

Которые без воодушевляющих грез тоже нежизнеспособны.

Правда, многие умные люди, видя, сколько бедствий несут с собой всевозможные идеологические войны — битвы фантомов, — считают, что примирение наций и классов должно происходить не через слияние коллективных грез, а через их уничтожение: пускай люди живут исключительно индивидуальными иллюзиями. Есть, однако, опасение, что все индивидуальные иллюзии могут существовать лишь в качестве неких филиальчиков коллективных…

Но это отдельная новая тема. А что до темы старой (уж такой старой…) — все фантазирования насчет какого-то особого пути русского еврейства, скорее всего, столь же утопичны, как и все наши прочие надежды оказаться исключением в глазах Всевышнего. Скорее всего, еще через одно-два поколения подавляющее большинство русских евреев либо действительно эмигрирует, либо полностью ассимилируется, то есть утратит всякую эмоциональную связь, всякое чувство личной причастности к преданиям еврейской истории, — а ведь национальная идентификация осуществляется в гораздо большей степени через поэтическое отношение к истории народа, чем через личные отношения с составляющими его в данный момент индивидами. В принципе может оказаться даже так, что все лично известные тебе индивиды глубоко противны, но образ народа как наследуемого целого, невзирая на мерзкие физические лица, глубоко тебя трогает: приверженность народу есть приверженность грезе, а не лицам. И греза некоего русско-еврейского содружества, неслиянного и нераздельного, в принципе может быть не менее трогательной, чем всякая другая (надеюсь, слово «нераздельная» защитит меня от обвинений в некоем еврейском сепаратизме. Хотя — от чего может защитить слово!..)

Однако должен честно признать: пока что мне мало кого удалось растрогать. Некоторые мои друзья и коллеги самого что ни на есть безупречного русско-еврейского происхождения (яркие имена в современной словесности) наотрез отказались причислять себя к новому субэтносу, настаивая на том, что еврей — всего лишь социальная роль, навязываемая антисемитски настроенными социальными институтами или индивидами, тогда как сами мои друзья не делят людей на русских и евреев, а звание еврея принимают только из чувства собственного достоинства. Я не всегда удерживался от того, чтобы не пуститься в рассуждения, что «еврейство» определяется не отношениями с индивидами, а отношениями с некоторыми коллективными мнимостями, абстракциями (символами), что евреи уже грезили о какой-то своей особой миссии за много веков до возникновения всех нынешних государств и конфессий, а потому последние навязывают миру известные коллективные фантомы только из-за того, что сами пребывают под их властью либо угождают пребывающим под их властью массам: ни советской пропаганде, подкрепленной Комитетом государственной безопасности, ни какому-либо иному социальному институту еще, по-моему, ни разу не удалось создать новую национальную идентичность, они всегда вырастали откуда-то «снизу» и только подхватывались властью…

Тут-то я и спохватывался, что это справедливо и по отношению к обсуждаемому субэтносу: если те, кого я хотел бы видеть ядром нового субэтноса, не ощущают или не сознают своей принадлежности к нему, значит, он дышит на ладан еще, так сказать, в материнской утробе. Остается надеяться, что антисемиты все же не позволят ему окончательно раствориться в окружающей среде, а будут по-прежнему порождать усложненные нестандартные личности. Антисемиты — ребята упорные, они не подведут…

Хоть на кого-то в сегодняшнем шатком мире можно положиться! А то ведь даже и те вроде бы многочисленные русские евреи, которые в анкетах относят себя к промежуточной рубрике, — насколько они отдают себе отчет в своем выборе? Ведь для того, чтобы говорить о субэтносе, желательно и менее гибридизированное самоназвание, и личное отношение к более или менее общепринятым историческим преданиям, и более или менее унифицированные критерии разделения на своих и чужих…

Грезы — штука такая: чем внимательнее в них вглядываешься, тем меньше от них остается. И все же — почему бы не помечтать? Без примеси утопизма невозможна никакая длительная совместная работа на будущее. О человеческой страсти творить утопии можно сказать ровно то же, что и обо всех иных человеческих страстях: с ними опасно — без них невозможно. А потому: утопия умерла — да здравствует утопия!

* * *

Опасная? Как и все прочие. Люди, предпочитающие единению ненависть, не преминут возрадоваться: ага, евреи сами признают, что они особый субэтнос, значит, мы были правы! И они действительно правы в том, что — в огромной степени благодаря их усилиям, но не только — мы действительно несколько другие. Они не правы лишь в том, что нетождественность принимают за враждебность. Тогда как разнообразие не только раздражает, но и обогащает, оно открывает возможность дополнять друг друга и гордиться друг другом.

Разумеется, мне прекрасно известно, что утопии вражды усваиваются неизмеримо более охотно, чем утопии согласия: люди, исповедующие учения о всеобщей любви, и здесь ухитряются убивать друг друга за преимущественное право истолковывать, какая любовь самая правильная. И все-таки… Все-таки есть на свете и простачки, которые верят красивым сказкам и начинают им следовать. На русских и еврейских простачков вся моя надежда: ведь именно они составляют душу всякого народа. Им я и предлагаю уверовать: мы разные, и это хорошо.

МЫ РОЖДЕНЫ ДОПОЛНЯТЬ, УКРАШАТЬ И УСИЛИВАТЬ ДРУГ ДРУГА.

 

Певцы Амура и Биджана

[23]

Прежде чем проститься с несостоявшейся Землей обетованной, оглянемся напоследок на творцов поверженной грезы.

В идиллическую застойную пору местные очеркисты любили воспевать Биробиджан в духе «Медного всадника»: где прежде гольдский зверолов, печальный пасынок природы и так далее, теперь громады стройные теснятся.

«Сегодня площадь Советов — одно из красивейших мест Биробиджана. Летом она утопает в цветах, под прохладной тенью белой сирени, у памятника Владимиру Ильичу Ленину весело резвятся дети. Кто расскажет им, скольких трудов стоило создание этого великолепия? Когда-то был здесь заброшенный карьер, откуда брали песок и щебень на строительство железной дороги, в пору летних дождей и паводков тут разливалось целое озеро, хоть катайся на лодке». С. Панман «Воплощенная мечта первостроителей». Сб. «На берегах Биры и Биджана», Хабаровск. 1972).

Но самыми поэтичными, разумеется, были поэты.

Изи Харик, расстрелянный в 1937-м, воспевал, хотя и на языке идиш, прежде всего индустриализацию — чтоб, мол, чахлой зеленью не сквернили скверы, в небеса шарахаем железобетон. Бродя по родному покинутому местечку, он либо не ощущает, либо не дает воли ностальгическим чувствам:

Бетон и железо — самые поэтические предметы в этой поэтике. И еще — грядущее!

Среди высочайших

Превыше всего промышленное строительство. Однако для торговцев уже и шаг к крестьянскому труду — тоже шаг вверх. Хотя особая ценность земледелия для пропаганды так и осталась неосознанной… Но все же.

Песня бывших лавочников

Лирические размышления биробиджанской ночью тоже не порождают грусти расставания с уходящим миром — в отношении к прошлому доминирует либо предвкушение нового, либо мстительное торжество.

* * *

* * *

* * *

Ну, и так далее, как говаривал Багрицкий, внезапно обрывая чтение стихов.

У Любови Вассерман те же мотивы — беспросветное прошлое и наконец-то обретенный сияющий дом.

За любовь к этому дому она и получила свои десять лет. Вот то самое роковое стихотворение из следственного дела в более безопасной, книжной редакции времен перестройки.

Как видите, сакраментальной строки — «люблю свою страну Биробиджан» — уже нет.

* * *

Арон Вергелис в моих глазах всегда был фигурой несколько комической — главный редактор декоративного журнала «Советиш геймланд» («Советская родина»), тогда как мой еврейский папа Мотель Аврумович накрепко внушил мне, что все мало-мальски стоящие евреи давно уже перешли на русский, за идиш держатся только те, кому не по силам выдержать конкуренцию с «нормальными» поэтами и прозаиками. Надеюсь, папа был не совсем прав в своей предвзятости, но и «Литературная энциклопедия» насчет Вергелиса не вдохновляет: в центре стихов В. — становление характера сов. человека, В. воспевает героизм сов. воина и строителя…

Тем не менее места среди певцов Биробиджана Вергелис безусловно заслуживает.

Родившийся в тайге

Вергелис пытался (и это сошло ему с рук) привести в некую гармонию тему русского и еврейского подвига: я, дескать, еврей, но одновременно и русский. Вот характерный отрывок из поэмы Вергелиса «Песнь о герое» — Иосифе Бумагине, повторившем подвиг Александра Матросова (это его дочь стоит первой в списке тех, кто отвергал лицемерное сочувствие израильской военщины):

Да, и впрямь изящное решение: «я русский воин, я еврей».

Субэтнос?

* * *

Исаак Бронфман в «Литературную энциклопедию» не попал, но в биробиджанской плеяде он фигура вполне заметная.

Улица Шолом-Алейхема

Гешефт

(из фронтовой тетради)

Боюсь, это его последний разговор и с российским читателем…

* * *

Эммануила Казакевича, автора знаменитой «Звезды», рекомендовать не нужно. Хотя, может быть, и стоит задуматься, почему он не вплел в свой шедевр никаких еврейских мелодий. В расчетливости геройского разведчика, пробивавшегося на фронт с риском загреметь в штрафбат, заподозрить трудно. Скорее всего, он стремился в своей балладе избежать психологической и идейной усложненности, с которыми неизбежно связана еврейская тема.

За свою военную прозу Казакевич дважды награждался Сталинскими премиями, но его идишистский биробиджанский период сегодня совершенно забыт. И может быть, напрасно. Советую прочесть его стихотворение и маленькую поэму 1936 года. Как минимум, это документы эпохи.

Земля, на которой я счастлив

Начинается город

Маленькая поэма

1

2

3

4

5

Хм, «город моего отца»… А не отца народов. Понятно, почему и Казакевич в 37-м лишь чудом избежал ареста, срочно перебравшись в Москву.

* * *

О приезде в Биробиджан «величайшего еврейского писателя современности» Давида Бергельсона «Биробиджанская звезда» писала как о выдающемся событии в становлении культуры ЕАО. Это был действительно, не в обиду местным «писательским кадрам», прозаик «нормального», федерального, так сказать, масштаба, и, судя по всему, он серьезно отнесся и к воспеванию Биробиджана, и к работе с молодыми. Сначала он жил в гостинице, затем получил отдельный дом. Однако предвоенные чистки, а может быть, и связанный с ними упадок веры в биробиджанскую грезу вернули его в Москву, так что расстрелян он был только в 1952 году по делу Еврейского антифашистского комитета.

Книги Д. Бергельсона, по сравнению с другими, намного более доступны, однако, чтобы не доставлять читателю ненужных затруднений, я позволю себе привести здесь цикл его биробиджанских зарисовок. На тогдашнем фоне они смотрятся вполне профессионально, однако на фоне обычного творчества Д. Бергельсона, пожалуй, выделяются не всегда естественной приподнятостью.

Веселый ветер

Как горячие кони, проносились предоктябрьские дни над деревнями и селами, раскиданными на краю тайги, по горным склонам, у подножия гигантских утесов. Они вернули Малому Хингану летнее тепло и синеву неба, они в каждого вселяли желание вскочить на них, крепко ухватиться за гривы и мчаться, мчаться…

На бурном заседании горсовета выяснилось: нет достаточно поместительного здания для празднования октябрьской годовщины.

Строители — сорок с лишним человек — вынесли решение:

— Будет помещение!

На рассвете, за тринадцать дней до праздников, заступ впервые вонзился в землю на одном из пустырей. Поздно вечером был готов котлован. На другое утро выложили из камня и промазали глиной с известкой фундамент. На солнце сушились сформованные ловкими женскими руками глиняные блоки, росла гора шлакобетонных кирпичей и лесных материалов. Из реки доставляли бревна, с соседних сопок — камень. Стремительный темп строительства заражал и тех, кто был занят на другой работе.

В небе, совсем как в июле, светило ослепительное солнце.

Бригадир плотничьей артели Велвель Грайвер был светловолосый крепыш с зеленоватыми смеющимися глазами и круглым сдобным лицом. Его прозвали «Веселый ветер». Двадцать семь лет его жизни складывались из работы подмастерьем у столяра в родном Хащеватом, службы в Красной Армии и работы в Биробиджане, куда он прибыл четыре года тому назад гол, как сокол, в надежде на все радости жизни, да еще — из чистой любви к одной девушке в том же Хащеватом.

В Биробиджане ему случилось однажды взяться за оружие, чтобы плечом к плечу с красноармейцами дать отпор нарушителям границы.

Орудуя пилой и топором, «Веселый ветер» возводил леса, и, по мере того как дом поднимался, в нем крепло ощущение, что это, в сущности, не работа, а одно удовольствие. Иногда, вполне уверенный, что рука и сама ровно поведет пилу, он смотрел на копошившихся внизу мужчин и женщин, рывших землю, таскавших кирпич и доски, и от избытка радости кричал:

— Живее, евреи! Пошевеливайтесь!..

Человек не слишком развитой, Велвель забывал, что обращается к пожилым людям, которых всю жизнь носило по белу свету, из одной страны в другую. Он не мог также объяснить, что его привело сюда вместе с ними на Малый Хинган. С высоты лесов он видел черные пятна сопок, белые шапки горных вершин, серебристую ленту реки, и на душе у него делалось хорошо. Но под ложечкой посасывало даже тогда, когда он, глядя сверху на подносивших материал людей, весело кричал им:

— Живее, евреи! Пошевеливайтесь!..

Очень недоставало той девушки из Хащеватого.

Среди тех, кто приходил любоваться, как быстро растут стены, был и прикомандированный райисполкомом товарищ Бинем, силач лет сорока, с приятным, почти юношеским лицом, с проседью на висках, с пепельно-серыми глазами, в которых можно было прочесть живость мысли и настойчивость. Все знали его, всех влекло к нему, не раз уже Велвель кричал ему сверху:

— А! И ты здесь? Вот хорошо, мне нужно с тобой поговорить!..

Раза три Бинем сам лазил к нему наверх и, улыбаясь, спрашивал:

— Когда же ты, наконец, скажешь, о чем тебе надо со мной говорить?

И Велвель каждый раз отвечал:

— А где я с тобой говорить буду — неужели здесь, среди стука и гама?.. Нет, нет, у меня личное дело… и деликатное. В-ва! Очень деликатное!

— Ах, чтоб ты скис! — улыбался Бинем.

— Живее, евреи! — опять кричал, больше не глядя на него, Велвель. — Пошевеливайтесь!..

Молодой таежный город перестал спать по ночам. Костры вокруг стройки напоминали ночные пожарища, и, как венец мироздания, из огней глядели на строителей, торопя их, предстоящие Октябрьские праздники.

Сутками не смыкал глаз и Велвель.

В самый канун праздника Бинем столкнулся с ним. Велвель очень спешил.

— Постой! — с лукавой усмешкой в пепельно-серых глазах остановил его Бинем. — Тебе же хотелось со мной поговорить… Стройка, я видел, почти закончена.

— Да! — запыхавшийся Велвель просветлел. — Почти готова. Но… видишь ли, у меня к тебе деликатное дело… В-ва!.. У меня, понимаешь ли, есть девушка в Хащеватом… Хотелось бы, чтобы она была в праздники со мною. Но теперь уже поздно.

— Почему поздно? — воскликнул Бинем, хлопнув его по плечу. — Дай ей телеграмму! Она, что, тебе только на праздники нужна?

Пальцы Велвеля нервно теребили пуговицу на пальто собеседника.

— В том-то и беда, — полушепотом ответил он, — я ей ни разу за все время не написал… А тут подошли праздники… В-ва!

Шолом Бубес

I

Тяжело, как первые роды, дается приамурской тайге переход от осени к зиме…

В ноябре 1932 года стон стоял в тайге: те же вопли, вой и скрежет, что сотни, тысячи лет тому назад перед первым снегом.

Ветер свалил семафор на маленькой станции Тихонькой, недавно переименованной в «Биробиджан».

Оставалось меньше часа до прихода поезда с востока.

Путевой сторож побежал вперед, чтобы флажками задержать его и не пропустить на занятый путь.

Распахнулась дверь крохотного деревянного вокзала, и ворвавшийся ветер словно вышвырнул оттуда в снег и вьюгу и начальника станции и телеграфиста. Они бросились искать людей, которые помогли бы поставить на место семафор. Раскачиваясь под напором ветра, они то вертелись на месте, то стремительно кидались вперед, не переставая озираться по сторонам. У второй — запертой — двери вокзальчика стоял здоровый малый, смуглый, как цыган, в коротком полушубке и в новехоньких сапогах, от которых сильно пахло юфтью. Он только что опустил в обшарпанный почтовый ящик письмо.

Начальник станции, с проседью в волосах и на небритом лице, был неприветлив и неряшливо одет. Город, зарождавшийся на берегу Биры, у подножия гор и сопок, был так далек ему, точно находился за тридевять земель от него. Неприятно морщась и жуя губами, он шагнул к почтовому ящику и поймал на себе взгляд черных, глубоко сидящих и сверкающих, как толстые линзы, глаз молодого здоровяка. Лоб у него был узкий, лицо — полное, нос — солидный, как страж на посту, на верхней губе — черные колючки, в углах рта что-то необузданно упрямое.

Опередив начальника станции, к нему подбежал с кислой миной на лице телеграфист и, приложив руки рупором ко рту, гаркнул:

— Пойдем!.. Поможешь нам…

Но ветер отнес его слова в сторону.

Выпятив грудь и с такой гримасой, словно все это ему бесконечно надоело, начальник станции крикнул, указывая на упавший столб:

— К семафору!..

Черноглазый человек скорее догадался, чем расслышал. На губах его заиграла усмешка, будто он хотел сказать:

«Так и знал: придешь сюда, даром не отделаешься!»

С той же усмешкой он взял у телеграфиста кирку и лопату, привычным движением землекопа забросил инструменты на плечо и направился к поваленному семафору. Ветер его подталкивал сзади. Издалека, с горных вершин, низвергалась со всей своей лютостью таежная вьюга, и чудилось, что из темной выси на землю сейчас упадут замерзшие сгустки неукротимой ярости.

II

По другую сторону полотна, в молодом городе с сырыми, промерзшими, недостроенными домами, ветер взвихрил сухой снег, поднял над крышами и снова рассыпал. Опять светлее стала длинная улица с глубокими следами в заледеневшей грязи. Казалось, их оставили гигантские сапоги, шагавшие сами, без помощи ног.

В самом конце улицы, в залитой солнцем строительной конторе, загорелись, будто озаренные изнутри, окна. Было одиннадцать часов утра.

Из конторы вышел человек в стеганом ватнике, какие носят и мужчины и женщины, с шапкой на затылке. На крыльце ему попался Велвель — «Веселый ветер»; он посмотрел на него исподлобья и спросил:

— У тебя есть дело ко мне?

Пухлое лицо Велвеля засветилось такой же радостью, какая была у него в глазах.

— Я хотел бы домой съездить, — ответил он.

— Домой?

Будто вспомнив о чем-то, человек в стеганом ватнике посмотрел на молодого плотника, сказал:

— Зайди ко мне! — и прошел в свой чистый, хорошо убранный кабинет. Он никому не позволял там курить и сорить.

Велвель потоптался в коридоре. Чувствуя, что из его дела ничего не выйдет, он так свирепо насупился, точно, забивая гвоздь, со всего размаха хватил молотком по собственным пальцам.

— В-ва! — произнес он и шагнул к открытой настежь двери другой комнаты — без окон, еле освещенной горевшей вполнакала лампочкой, с небольшой буфетной стойкой в углу.

За столом прежде всего бросались в глаза красные жилистые руки, обхватившие стакан с чаем. Это были руки Бинема, сидевшего в пальто и в шапке. Его окружало несколько человек. Они все вышли сюда на время перерыва заседания.

— А! Велвель!.. — воскликнул Бинем. — Девушке своей написал?

Велвель не успел ответить — кто-то потянул его за рукав:

— Тебя зовут.

Молодой плотник вошел в комнату, где сидел человек в стеганом ватнике.

— Мы скоро открываем курсы, — услышал он. — Ты сможешь подучиться…

— Я слышал, — живо перебил его Велвель. — Но у меня, видите ли, маленькое личное дело… В-ва!.. Скажу прямо: мне хочется использовать сейчас свой отпуск и съездить в Хащеватое… только туда и обратно…

Заметив, как нахмурился сидевший за столом человек, «Веселый ветер» сообразил, что сморозил глупость. Эх, во всем были виноваты недавние Октябрьские праздники… И та девушка, к которой он питал самые чистые чувства! Все вместе так разволновало его, что никакими словами не расскажешь…

Человек в стеганом ватнике слегка поклонился ему, словно хотел сказать: «Рад за тебя!», затем, посмотрев на него прищуренными и несколько удивленными глазами, сказал:

— Съездить в Хащеватое и обратно? Как раз теперь, в самый разгар работы?..

— Вот в том-то и дело… Вопрос личный…

Долгая пауза.

— Может, и мне поехать с тобою, Велвель?

Снова пауза.

— У меня тоже найдется личное дело. С поста ты бы тоже ушел по личному делу?..

Поняв по лицу Велвеля, какое впечатление произвели его слова, он кинул ему, как своему человеку:

— Скажи-ка там в буфете, что хватит прохлаждаться.

Велвель вышел. Человек в ватнике посмотрел ему вслед.

Дверь отворилась, и вошел светловолосый долговязый человек в расстегнутой дохе поверх пальто. На его бледном лице реяла кривая усмешка; он, казалось, был немного сконфужен: приходится ему, такому известному лицу, самому называть свое имя. Неторопливо сняв очки, он вытер их замшей, потом надел, заправил оглобли за уши и крепко зажмурил глаза, чтобы очки хорошо сели на место. Со стороны могло казаться, будто надел ему их кто-то другой, а он только благосклонно позволил это сделать. Пожевав сперва тонкими, чуть скривившимися губами, он сказал, подходя к столу:

— Я — экономист Прус. Однажды был уже у вас… — Так же неторопливо он сел и протянул несколько исписанных листков. — Это план, который я везу в Москву, — сказал он, обводя глазами стены и потолок. — В Нью-Йорке меня знают как специалиста по вопросам колонизации… Я провел некоторое время на Тунгуске близ колхоза «Икор», где живут американские переселенцы. Про меня распустили всякие слухи…

Предоставив человеку в ватнике пробежать глазами листки, он добавил, снова кривя тонкие губы:

— Я же говорю открыто то, что хочу сказать. — В его чуть напевном американском говоре все чаще проскальзывали нотки обиды. — Я полагаю так… Клочки земли, которые здесь обрабатываются среди болот, ровно ничего не стоят… Курам на смех! Америка позволяет себе оставлять невозделанными огромные пространства и ввозить хлеб из Канады. Аляска, при всем ее богатстве, долго не имела своей продовольственной базы. Я не раз говорил: надо перебросить колхозников на строительство мебельной фабрики. Дайте мне возможность поставить на Амуре одну-две фабрики, которые работали бы на экспорт, и я весь край наводню маньчжурским хлебом. Я хотел бы дать вам некоторые объяснения…

Ему стало жарко. Глаза забегали по комнате, высматривая, куда бы положить доху. Он уже начал разоблачаться. Но тут он заметил, что ему протягивают его исписанные листки, и услышал:

— Возьмите!.. Можете их себе оставить! Нам с вами не по дороге.

III

Чернявый здоровяк в новых сапогах и полушубке помогал устанавливать упавший семафор с опытностью и ловкостью заправского землекопа. Предварительно расширив киркою яму, он размельчил промерзшие куски глины. От мороза и ветра его лицо постепенно принимало цвет кровавой раны. Глаза стали больше и как будто сидели уже не так глубоко. Из ворота наглухо застегнутого полушубка выглядывала багровая шея. Лишь после того, как столб был поставлен на место, он выпрямил спину, смерил глазами расстояние до ближайшего колодца и сказал:

— Неплохо бы налить в яму несколько ведер. Вода замерзнет, и столб будет стоять надежнее.

Тут он заметил, что телеграфист уже исчез.

— А я, видите ли, сейчас вроде в отпуску, — добавил он почти сконфуженным тоном, обращаясь к начальнику станции.

На обратном пути к вокзалу у них завязалась беседа.

— Ты, сдается мне, из тутошних будешь, — сказал начальник станции. — Не ты ли приставал ко мне постоянно насчет пропусков на проезд в товарных вагонах?

— Во-во! — почти обрадовался тот. — В самую точку!.. Как же тебе не помнить меня — Бубес мое имя, Шолом Бубес. Ты даже жаловался на меня в райком за то, что я просил разрешения провозить переселенцев с их барахлишком в товарных поездах.

— Так-так! — вспомнил начальник станции. — Так это ты самый? А я уж думал, что избавился от тебя.

— Не-ет! — не без гордости ответил Бубес. — От меня избавиться не так легко… Просто я в колхозе был.

— Что же ты там делал?

— Что делал? — с усмешкой переспросил Бубес. — Я там председателем был.

— Неужели никого другого не нашли?

— Тебе смешно… Представь себе, к моему приезду колхоз был накануне развала.

— Ну, еще бы!.. А говорили: через два-три года Дальний Восток расцветет, не узнать будет края!

— В два-три года? А ежели в десять — пятнадцать лет, так дело, думаешь, того не стоит?

Начальник станции покосился на Бубеса. Когда в тайге вот встречаются два человека, они — так уже водится — хотят узнать, кто сильнее — хотя бы в уменье поддеть другого словом. Начальник станции заметил, что у его спутника правая рука немного согнута в локте и крепко прижата к боку.

— Почему ты так странно руку держишь? — спросил он.

— Просто так… Привычка. Я много лет под мышкой кнут держал. С шестнадцати лет биндюжником ездил.

Этот парень, оказалось, видывал виды и где только не побывал! На прокладке дорог работал, на лесных разработках, на рыбозаготовках, на мелиорации, даже целину поднимал. А если верить ему, он с недавнего времени стал председателем колхоза «Икор», того, что недалеко от Волочаевки, на берегу реки Тунгуски, где строятся в последнее время поселенцы — и свои, и американские. Они там мебельную фабрику затеяли, целый город создать хотят вокруг сопки.

— Ах, да, — вспомнил вдруг начальник станции, — мне говорили, у вас люди разбегаются.

— Кто разбегается, а кто остается, — равнодушно ответил Шолом Бубес.

Они молча шагали, навстречу свирепому холодному ветру, низко опустив головы, будто тянули тяжелый плуг. Кругом в сумасшедшей пляске, предвещавшей ярость таежной вьюги, метались снежинки, реденькие и беспокойные. Начальник станции вдруг легонько толкнул Бубеса в бок и куда-то показал глазами;

— Вон, гляди…

Шолом Бубес и сам смотрел туда. В глазах блеснул недобрый огонек. На станционной платформе, в том месте, где останавливался обычно мягкий вагон, суетились два человека: долговязый американский экономист Прус и его жена Роза. Молодая женщина без конца переставляла баулы и чемоданы. Их было множество; они относились к того рода багажу, который люди берут с собой, отправляясь в дорогу «всерьез и надолго».

Начальник станции крикнул Бубесу в ухо:

— Вот, изволь!.. Насыпь им соли на хвост!

— Теперь ты меня опять будешь часто видеть, — только сказал Бубес, будто и не расслышав.

— То есть как?.. Снова будешь приставать?

— Еще как! Я уже начинаю: мы ждем не сегодня-завтра одну американскую семью. У них, вероятно, будет много вещей. Я потому и наведываюсь часто на вокзал… Ты мне разрешишь, я надеюсь, проехать с ними в товарном поезде?

— Надейся, мил-человек. Ты молод и полон сил, можешь надеяться!

И, не оглядываясь больше, начальник станции пошел к себе в жарко натопленную и насквозь прокуренную комнатку — закуток, наполненный телефонными звонками, треском телеграфного аппарата и воплями дежурного по станции. Прежде чем он успел притворить за собой дверь, оттуда вместе с волной теплого воздуха вырвался тоскливый вой, словно кто-то старался вызвать к жизни покойника в далекой тайге.

— Отвечай! Диспетчер!

Шолом Бубес остался один на морозном ветру, который с возрастающей силой набрасывался на голый деревянный вокзальчик. Шолом часто щурил глаз, будто его раз за разом били по лицу. Другой глаз наблюдал за готовившейся уезжать четой американцев, стоявшей сейчас на платформе. В коротеньком полушубке, сапогах и надвинутой на глаза шапке у Шолома Бубеса был вид человека, которому не раз уже приходилось только терпеливо ждать.

Снова ветер поднял снежную пыль во всем городе, понес на крохотный вокзал и, казалось, прихватил с собой маленькую женщину, изящную и смуглую. Расфуфыренная, похожая на спешившую к поезду обитательницу шикарного курорта, она подошла к стоявшим на платформе супругам Прус.

По зимнему пальто цвета бордо с узкой скунсовой оторочкой все узнавали иностранную докторшу Шрагер из колхоза «Икор», что на берегу Тунгуски, близ Волочаевки, — самую разбитную бабенку во всем Биробиджане. Сейчас она приехала проводить своих друзей и, стоя возле них, словно стерегла их багаж, время от времени бросая тревожные взгляды на Бубеса.

Жена экономиста Пруса уже несколько раз кричала мужу:

— Нечего туда ходить! Не имей с ними дела, и все!

Все же тот с обычной медлительностью подошел к Бубесу и, глядя на него грустными глазами сквозь огромные роговые очки, заговорил, едва шевеля вечно обиженными губами:

— Вот уж действительно метель — и в тайге и в головах у многих! К кому бы из здешних работников я ни обратился со своим планом, все от меня шарахаются, как от прокаженного.

Рядом с Бубесом стоял сейчас молодой заведующий Домом переселенца Арье в облезлом полушубке и стоптанных сапогах. Как всегда, он смеялся, но не лицом, а светло-серыми, с узким разрезом, глазами.

— А вы чего ожидали? — отозвался он на слова Пруса. — Что вам на шею от радости кинутся? Вы всем говорили: зачем, мол, делать мужиков из евреев! Я сам слышал от переселенцев: «Прус говорит — взяли взрослых людей и надели на них детские штанишки!»

Не удостоив Арье вниманием, Прус только, бросил небрежно:

— Надо понимать, что другой говорит. — Посмотрев через его голову на покосившуюся вокзальную крышу, словно к ней обращаясь, он продолжал: — В конторе мне сказали: «Обойдемся без ваших объяснений»… Что ж, на то здесь и тайга. Везде в мире кричат во всю силу легких… Попытаюсь изложить свой план в Москве, надо и мне научиться кричать.

Заметив наконец, как холодно смотрит на него Бубес, он захотел узнать — понял ли тот его, расслышал ли его слова в этой вьюге.

— Вы всеми мерами хотите доказать, что способность мышления у вас идет не от головы, а от мускулов. Не пойму, какое это вам доставляет удовольствие!

Выждав несколько секунд, он гордо выпятил грудь, забыв, что ветер в любую минуту может сорвать с него доху, и не торопясь отошел.

— Как ты думаешь, — спросил Арье, будто ровно ничего не произошло, — приедут сегодня наши американцы?

Издали оба видели, как Роза Прус, опустив на платформу вещи, которые держала в руках, что-то крикнула возвращавшемуся мужу. А потом эта изящная женщина в коротком меховом жакете быстро подошла к Бубесу, красиво покачиваясь на ходу. Ветер обвивал вокруг ног юбку из плотного сукна с зелеными пуговками сбоку, рвал с ее головы пестро разрисованный бархатный берет, — точно такие она делала в Нью-Йорке по заказу одного шикарного магазина. На ногах у нее были фетровые, тоже разрисованные, ботики. Как будто желая за что-нибудь ухватиться, она вынула из теплой муфты руку и протянула ее, но встретила только ледяной взгляд Бубеса. Рука повисла в воздухе, потом опустилась.

— Послушайте… — Женщина тяжело дышала от волнения. — Послушайте, я должна вам сказать, что у меня на душе! Из любой страны можно уехать, когда угодно, только здесь это называется дезертирством…

С каждой секундой ее лицо все больше искажалось от злости; оно стало почти зеленым, полные бешенства слова вылетали из ее рта, тень легла вокруг губ, и невольно казалось, что смотришь на извивающуюся змейку.

Бубес смотрел на нее прищуренными и сверкающими глазами.

— Ладно! — отрезал он. — Можете жаловаться американскому консулу!

Несколько секунд они молча стояли и в упор глядели друг на друга.

— Как вам не стыдно! — почти прошипела молодая женщина. — Вы, Шолом Бубес, можно сказать, друг…

Сгоряча она не замечала, какими влажными стали ее губы. Чуть вздрогнув, она спрятала руку в муфту. Из груди вырвался звук, похожий на заглушенное всхлипывание. Она кинулась назад к мужу.

Ветер начал стихать, снег повалил гуще, снежинки повисли, на длинных ресницах Арье.

— Навсегда потерял друзей! — сказал он, блеснув смеющимися глазами.

Парню было весело хотя бы просто оттого, что снег падал такой густой, как нигде в мире. Хорошо бы сейчас с кем-нибудь побороться тут же в снегу! Он слегка ткнул Бубеса в бок, чтобы его расшевелить.

— Уйди ты от меня! — оттолкнул его Бубес.

Докторша Шрагер ни на шаг не отходила от Прусов и все твердила экономисту, как ему вести себя в Москве.

С востока донесся шум приближающегося поезда.

Бубес сделал несколько шагов и остановился возле молодой изящной женщины, стерегшей свои вещи. Едва поезд показался, он наклонился, выбрал два самых тяжелых чемодана и не спеша вскинул себе на плечи. Его движения говорили о долгом опыте носильщика или ломового извозчика. Прусы уже прощались с докторшей. Стройная и изящная Роза несколько раз пыталась заговорить с Бубесом, но тот не отвечал. Из-за пыхтения паровоза он и не слышал ее. Он слегка сгорбился под тяжестью чемоданов, лицо его побагровело.

Как только поезд остановился, он поставил чемоданы в узкий проход мягкого вагона и так же неторопливо вернулся к тому месту, где его ждал Арье.

— Опять не приехали наши американцы! — встретил его Арье. — Снова придется бегать из-за них на вокзал.

Параллель — по-русски параллель

Поздний октябрь, расцвеченный красками увядания, бродит ошалело по опаленным солнцем горам и долинам. Горький и дразнящий запах полыни, бурная дикость нетронутого леса биробиджанской тайги, уходящей в горы под самый край нависающего неба…

Я возвращаюсь пешком с Теплого озера в горный поселок, еще носящий старое тунгусское название — Лондоко. Евреи-переселенцы заканчивают здесь строительство большого известкового завода. В этом диком горном уголке, куда и по сей день заглядывает уссурийский тигр, я только что присутствовал на лекции «О методах разведения рыбы». Я изнываю от жары. Голова устала от двухчасовой лекции.

Идти приходится звериной тропой. Она ведет меня то вверх, то вниз. Я размяк от зноя. Кругом бескрайние пространства, куда еще не ступала нога человека. Они уходят во все концы мироздания. Стрекот кузнечиков в траве утомляет и расслабляет, как монотонные напевы.

Вывела меня из этого состояния неожиданная встреча. На крутом повороте тропы передо мною очутилась заведующая еврейской школой в Лондоко. Я сразу очнулся. Вернулось чувство реальности. Я снова стал постигать, что тут же, на этих необъятных первозданных пространствах, пробивается, подобно подземному потоку, молодая, трудовая и радостно-напряженная жизнь. Сама заведующая школой — струйка этого потока. В далеком горном поселке она оборудовала прекрасную школу. Сверкающие чистотой окна глядят на расцветающий поселок радостно и бодро, как детские глаза. Заведующая уже не молода. Говорит она медленно, нараспев. Так говорят у нее на Волыни. Я сразу представил себе ее мать, местечковую еврейку в старомодном парике.

— Куда вас несет в такую жару? — спрашиваю я.

— Именно — несет! — подтверждает заведующая.

Она защищает ладонью глаза от солнца и хмурится на русское селение у подошвы горы.

— Не только несет, — прибавляет она, — а разносит! Прямо распирает! — Она кивает на селение: — Я им сейчас такое спою, чего они еще никогда не слыхали!

— Что случилось? — удивляюсь я.

— Не спрашивайте. Горе — и только! Сама же виновата. Глупость сделала!

— Что случилось? — снова спрашиваю я.

— Эх! Мы своими руками дали им учителя взаймы!

— Как? Взаймы?!

— Да. Русским товарищам в этом селении мы дали учителя взаймы.

— Что, что вы им дали взаймы? — переспрашиваю я, не веря ушам.

— Ну да, — повторяет она, — учителя. Учителя математики.

— Учителя?

— Да, настоящего, живого учителя. Что вас так удивляет?

— Нет, — говорю я, — ничего… Я думал, взаймы можно дать деньги, ухват, ну, корыто для белья, что ли. Но давать взаймы учителя — этого я что-то не слыхал…

— Вполне согласна, — говорит заведующая. — Разве можно дать взаймы свой собственный глаз? Вы думаете, у нас тут лишние учителя валяются? Самим не хватает! Но что поделаешь, когда люди изо дня в день ходят, просят, клянчат. Как-никак соседи. В праздник — вместе. Чуть у кого беда — на помощь друг другу. И вот надо людям учебный год начинать, а к ним еще учитель математики не приехал. Срывается учеба! Вот мы и дали им взаймы учителя. Уговорились на десять дней, не больше. А они его уж скоро три недели держат. И не видно, чтобы вернуть собирались! Пришлось сегодня все дела бросить и потащиться к ним. Я им такую нахлобучку задам, что долго меня помнить будут!

— Пожалуй, и я с вами пойду, — говорю я.

Мне любопытно посмотреть, что это за учитель, которого отдают взаймы, и как станет моя заведующая взыскивать «недоимку», и как она поведет домой свое живое добро.

Жителей таежного русского селения мы застали за работой. Вспотевшие на солнцепеке до соли на рубахах, они обтесывали толстые бревна. Работал и председатель сельсовета — высокий статный сорокалетний мужчина с красноармейской выправкой.

— Ни стыда, ни совести у тебя нет, Павел Александрович! — сразу перешла в наступление моя заведующая. — Ты нас подвел! Сделали мы вам одолжение, дали учителя взаймы… Уговорились на десять дней. А ты что? Держишь его три недели!..

— Постой-ка, постой!..

У председателя оказалась похвальная привычка подумать малость, прежде чем отвечать. Он медленно повернул голову сперва вправо, потом влево и только тогда сказал:

— Постой, погоди! Вы, говоришь, сделали нам одолжение? Учителя взаймы дали? — Он вытер лицо, подумал и посмотрел заведующей в глаза. — Ну, а мы? Так-таки ничего вам взамен за ваше одолжение не дали? А это что?

Он показал на незастекленные окна большого здания неподалеку, на котором красовалась надпись «Клуб».

Моя спутница и председатель продолжали спорить. Я узнал, что заведующая еврейской школой в Лондоко нуждалась в стекле для зимних рам. В русском селении ожидали стекла со дня на день и, чтобы выручить соседей, вынули стекла из окон клуба и отдали им. Со своей стороны, еврейская школа отпустила к русским соседям своего учителя математики.

— Ну хорошо, — вынуждена была признать заведующая. — Допустим. Но уговор-то был, что мы вам уступаем учителя только на десять дней? Был такой уговор?

— Что верно, то верно, — признал и председатель. — Был такой уговор: десять дней, и не больше. Но ведь учитель-то ваш говорит, что он в русском языке не силен, и просил учительницу к нему приставить. Она с ним заучивает разные там названия по-русски. Как выучится, он и позаймется с ребятами — десять дней, не более. Тогда и вернем. А ты уж думала, мы вас ограбить собираемся, так, что ли?

— Боже! — всплеснула руками заведующая. — Три недели, чтобы заучить названия? А ведь он говорит по-русски. Где он?

— Вон там, — показал председатель на школу. — Сходи к нему, сделай милость. Может, он тебя послушает. Женщина ты солидная. Убеди его, пусть маленько поторопится!

Павел Александрович снова взялся за топор. В школе уборщица подметала, поливая пол из большого чайника. Окна были по-летнему раскрыты. Горный ветер приносил острые запахи, сливавшиеся с запахом оседавшей пыли.

В одном из классов оживленно разговаривали. Кто-то весело смеялся. Мы вошли. За партой сидел молодой еврейский парень с густой шапкой черных волос. Спиной к окну стояла русая девушка лет девятнадцати, остриженная, как мальчик. Узкий синий поясок стягивал тонкую талию. Нос был слегка вздернутый. Глаза, светлые, прозрачные, большие, как крупные виноградины, смотрели задорно и весело.

Увидев нас, парочка смутилась. Девушка повернулась к окну. Теперь мы видели только ее спину. Паренек с минуту сидел неподвижно. Вдруг он схватил лежавшую перед ним тетрадь и, упершись локтями в парту, принялся усердно зубрить:

— Трапецие — по-русски трапеция; квадрат — квадрат; пирамиде — пирамида.

Заведующая пристально посмотрела на молодую учительницу. Потом медленно повернулась ко мне, прикусила нижнюю губу и тихо шепнула мне:

— Она очаровательна!.. Теперь все ясно! Вы поняли?

С минуту она смотрела на парня. На этот раз, кажется, даже с уважением. Потом снова обратилась ко мне:

— Ну, что теперь делать? Будьте умным, посоветуйте. Как поступают в таких случаях?

— Радиус — по-русски радиус, — долбил парень, — параллель — по-русски параллель; диагональ — диагональ; перпендикуляр — по-русски перпендикуляр.

У заведующей был озабоченный вид. Она молчала.

— Послушай-ка, паренек, — сказала она наконец, — я останусь здесь дня два-три и сама помогу тебе выучить.

Детское простодушие в 1934 году считалось непременной чертой положительных героев. Канон, как видите, был соблюден. Но они, похоже примерно такими и были…

Не знаю только, так ли часто об их неколебимость расшибались посрамленные иностранцы, как это то и дело случалось у биробиджанских прозаиков.

Надолго ли я задержал их над пропастью забвенья?..

* * *

Прощай, Биробиджан! За те месяцы, что я читал и писал о тебе, я свыкся с тобою и даже успел полюбить эти слова: Лондоко, Облучье, Биракан… Так что по крайней мере один человек в России некоторое время будет грезить о тебе.

Обманутый романтический порыв, обманутая бескорыстная любовь — это вечная поэтическая тема, — не хватает только своего Шекспира. Или пускай уж Ростана.

За неимением лучшего певца Красного Сиона автору этих строк пришлось самому написать прозаическую книгу с таким названием…

Но вот что поразительно: советское государство бросило невиданную в истории пропагандистскую мощь на формирование нового национального фантома «советский человек» и редкую по жестокости террористическую мощь на истребление традиционной русской и традиционной еврейской национальной грезы. И что же? Русская сохранила такую жизнеспособность, что именно ее пришлось звать на помощь, когда государство оказалось на краю гибели. Еврейская на декретной родине прижилась так крепко, что ее пришлось выжигать каленым железом. Зато, когда пала советская диктатура, советский фантом распался в точности по национальным швам. То есть ни уничтожить старые сказки, ни создать новую не удалось — удалось лишь пересадить старый росток на новое место.

Национальную мечту создать нельзя, но и уничтожить невозможно, она отвергнет и переживет тех, кто попытается без нее обойтись, — хорошо бы это понимать не только традиционалистам, но и модернизаторам… Ее нужно не отвергать, но реинтерпретировать в свою пользу.

Объединять людей могут только общие фантазии — на основе «общих интересов» невозможно никакое продолжительное согласие, ибо всегда остается соблазн поправить свои дела за счет собратьев по социуму. Именно поэтому либеральная идея в ее сугубо индивидуалистической, рационалистической версии не может быть не только реализована, но даже сформулирована. Разве что как-нибудь так: наше общее дело заключается в том, чтобы каждый из нас интересовался лишь собственными делами. Однако и перед коллективистскими — классовыми, корпоративными — грезы национальные имеют огромную фору, ибо только они уходят в таинственную поэтическую древность, а человек нуждается в красивом образе не только самого себя, но и своего происхождения: сказка индивида невозможна без сказки рода.

Древность грезы — могущественнейший фактор ее обаяния: древность — наиболее убедительный намек на бессмертие, а иллюзия причастности к чему-то бессмертному — одна из важнейших экзистенциальных потребностей человека. Коллективные фантазии выполняют не только социальные, но и ничуть не менее, если не более важные экзистенциальные функции, — этого не понимает почти никто из коллективистов и уж точно никто из либералов. И пока они этого не поймут, они обречены оставаться маргинальной сектой, каждый из членов которой удовлетворяет свою потребность в бессмертном где-то на стороне.