Александр Цыпкин (
Санкт-Петербург
)
Племяш-наш, или Куда приводят звонки
Притча о связях и их роли в жизни отдельного российского человека, ну и о женщине, разумеется
Итак, есть у меня младший товарищ (а я для него, соответственно, старший), с которым я иногда делюсь неимоверным жизненным опытом. По натуре мой друг – аферист, и очень талантливый, но приличные еврейские родители, с коими я тоже знаком, приделали к его голове радиатор и регулярно заливают туда тосол. В результате охлаждения мозгов аферы у парня получаются не очень опасные, а в свободное от обувания доверчивых граждан время он даже сделал неплохую для студента карьеру в медийной отрасли.
Зовут героя Яша Кац, и фамилия вытатуирована на его физиономии, как членство в КГБ – на лике сами знаете кого.
Выше я уже отметил, что есть у Яши родители. Папа – математик и мама – красавица. Глаз не оторвать. Также от Марии Яковлевны не оторвать разнообразных мужчин, стремящихся постонать одним воздухом или хотя бы подышать им.
Год назад среди страждущих неожиданно обнаружился генерал. Настоящий. Лампасы и погоны проступали сквозь ткань изысканных костюмов. В общем, генерал с возможностями и со вкусом. Звали старого чекиста подобающе – Петр Сергеевич Березин. Причем его национальность сияла на лице не меньше, чем Яшина.
Он сразу пошел на штурм Марии Яковлевны, но его облили кипящей смолой еще на подступах к крепости.
Оценив потери, он предложил искреннюю дружбу.
Яшина мама сообщила, что дружить им не о чем, но если он настаивает, то может дружить с сыном и быть ему полезным.
Госпожа Кац поступила как еврейская мама, генерал Березин – как русский офицер. Мгновенно взял Яшу под крыло и не из надежды на доступ к телу, а потому, что дама попросила.
Раз в пару месяцев он приглашал юное дарование на беседу, спрашивал, все ли хорошо, и учил уму-разуму. Накануне нового рандеву юному аферисту засветило увольнение на почве личной неприязни одного из топов. Учился и работал Яша в Москве и «поуехать» не собирался. Об этой ситуации было доложено покровителю на встрече, проходившей на этот раз в лобби петербургского отеля NN.
Петр Сергеевич задумался. В этот момент случилось чудо. По отелю катилась сфера в сопровождении двух кубов. Она была в дорогом темном костюме при двух телефонах, кубы – в дешевых темных костюмах при наушниках и оружии.
Петр Сергеевич просиял и ошарашил лобби громогласным:
– Моня, стой, старая сволочь!
Сфера остановилась и дала полный назад.
– Петюня!
Выдающийся нос уткнулся в солнечное сплетение генерала Березина. Кубы отошли на два метра.
– Ну что, все спекулируем?
– Так ловить-то некому!
– Знакомься, мой племянник, Яша. Яша, это мой старый товарищ, Моисей Ефимович.
– Хаймович, Петя, Хаймович.
Моисей Хаймович внимательно посмотрел на Яшу, поднял брови и, не оставляя генералу места для маневра, ответил:
– Петюня, ты кому голову морочишь, лицо его видел, он такой же тебе племянник, как Арафат мне – дядя!
Генерал надел суровость, вздохнул и отрезал:
– Он мне как племянник, и нужно парню помочь с работой в Москве. Задача ясна?
Нос Моисея Хаймовича вырос, а глаза уменьшились и вспотели. Теперь задумался он.
– Племянник, ты не против железной дороги?
– Он не против, – ответил Петр Сергеевич.
– Начнешь проводником, а там посмотрим! – Эта шутка показалась новому Яшиному покровителю удачной, и он долго смеялся, набирая номер. – Алло, Николай Кузьмич, есть минута? Такое дело, у меня тут племянник работу решил сменить, у тебя там есть чего общественно-возмездное? Я к тебе обращаюсь не часто и прошу к моей просьбе отнестись с максимальным вниманием.
Яша слышал голос из трубки, и он был до предела услужлив. Моисея Хаймовича Николай Кузьмич очень уважал.
– Племянник – близкий мне человек, талантливейший экономист, так что считайте, что вам всем там повезло!
Далее еврейский лоббист, не отрывая трубки от лица, громко спросил у близкого ему Яши:
– Как твоя фамилия?
– Кац.
– Фамилия его Кац, так что вашему Когану достойная компания. – Значит, так, родственник, завтра дуй в Москву, приедешь к Николаю Кузьмичу, он тебе все устроит. Номер запиши.
– Моня, куда пацана пристроил, дядя хренов, и с чего ты взял, что он экономист? – железно спросил попечитель.
– Любой Кац – экономист. Место отличное. Контора при РЖД. Кузьмич там – директор. Мало шума, много денег. Все, как мы любим.
– Что значит много денег? Ты мне парня не порти! – Генерал поднял пудовый кулак и так потряс им перед паспортом друга, что чуть «Улисс Нардан скелетон» не свалился. Вкус не пропьешь.
– Да все честно, зарплата, премия, я же сказал, отличное место, только для своих! Все, Петюня, я побежал.
Обалдевший от скорости происходящих событий всеобщий племянник примчал в Москву, нашел замаскированное под тюрьму здание «отличного места для своих», сделал шаг в будущее, но уперся в проходную. Для проникновения в здание требовался паспорт, сдача норм ГТО, флюорография и справка из психдиспансера. Яша справился.
Коридоры, заключенные, вольноотпущенные, коридоры, приемная.
Секретарша, бравшая Зимний, недоверчиво посмотрела на Яшу и без приветствий клацнула:
– Кац?
– Да.
– Ждите.
«Если у Моисея Хаймовича такие свои, интересно, какие чужие?» – эта мысль не давала Яше покоя.
Секретарша подняла трубку, перенастроила голос и излилась медом:
– Николай Кузьмич, к вам Кац.
«Заходите», – прошипел другой голос изнутри одушевленного шлагбаума.
Николай Кузьмич родился непосредственно в своем кабинете сразу шестидесятилетним чиновником и будет жить вечно, пока смерть не найдет способ продраться через проходную. А она не найдет.
В меру богатую комнату украшали три портрета. Два ожидаемых и один Николая Первого. Также на стене висели икона и календарь от самарского управления ФСБ. Российское духовное «оливье» начала ХХI века.
Угрюмый Николай Кузьмич встал из-за массивного стола и крепко тряхнул Яшу за руку.
– Хороший у тебя дядя, заботливый.
– Николай Кузьмич, он просто мне помочь решил. Я не совсем его племянник, – врать Яша умел блистательно, но сейчас не видел в этом никакого смысла.
Николай Кузьмич, судя по лицу, не знал, радоваться или нет этому известию.
– М-да. Чем занимаешься?
– Рекламой, спонсорством, могу подробнее объяснить.
Железнодорожник скривился как от зубной боли и глотнул из стакана в медном подстаканнике.
– Ээх!
Теперь задумался Николай Кузьмич. Размышляя, он завел разговор о футболе, о погоде, о буднях отрасли, об Украине наконец, но к вопросу трудоустройства переходить не спешил. Что делать с Яшей, он не знал, равно как и сам герой. Тюрьма аферисту не нравилась отчаянно.
Тем временем горячий камень задержался в руках Николая Кузьмича и начал жечь ладошки. Железнодорожник поступил по-железнодорожному. Перевел стрелку.
Он взял трубку и спросил у церберши: «А Сергей Евгеньевич у себя? Соедини. Сергей Евгеньевич… – Николай Кузьмич закрыл ладошкой телефон и шепотом спросил, обращаясь к Яше: – У тебя отец жив?
Яша со страхом ответил:
– Да.
– Сергей Евгеньевич, ко мне тут достойный человек сына прислал. Посмотрите, пожалуйста. Давайте найдем ему применение. Спасибо. – И обратился к Яше: – Иди к моему первому заму, он человек молодой, современный, поговори, дальше думать будем.
– Извините, а можно вопрос?
Отступившая зубная боль вернулась на лицо Николая Кузьмича.
– Давай!
– А почему именно Николая Первого портрет?
– При нем первую железную дорогу в России построили.
Сергей Евгеньевич Яшу удивил. Сорокалетний франт в ботинках, говорящих о владельце все, подтянутый, загорелый не по-зимнему, сидящий за пустым столом, на котором основное место занимал огромный маковский монитор. Фотографии жены с детьми вместо высочайших портретов, селфи с БГ вместо иконы. Юный аферист был достаточно опытен, чтобы понять, кто перед ним. Смотрящий от руководства и куратор финансового блока.
– Присаживайтесь, рассказывайте, – холодно, но доброжелательно начал беседу поклонник «Аквариума».
Яша удивился обращению на «вы», посмотрел финансисту в прозрачные глаза и быстро поведал всю историю.
Сергей Евгеньевич задумываться не стал.
Он был прямолинеен, неподвластен магии дядюшек и честен:
– У вас, как я понимаю, теперь много новых родственников, а у нас теперь одна общая задача. Как вам здесь не работать, чтобы никто при этом не обиделся? Кстати, а почему вы хотите уйти с нынешней работы? – дежурно спросил финансист.
– Конфликт с руководством.
– А подробнее?
– Я придумал одну схему, и моему начальнику не понравилось, что я лезу не в свое дело, ну, и я не сдержался.
– Чем собираетесь заниматься, пока ищете работу?
– Доработаю одно приложение для игры на бирже.
– Что за приложение? – Сергей Евгеньевич оживился и не стал нажимать кнопку delete на судьбе племянника всея Руси.
Яша начал рассказывать.
Взгляд финансиста вцепился в цифры и графики, которые рисовал юный аферист. Жизнь стала клокотать в яростных глазах человека, для которого деньги были предметом искусства. Все-таки у каждого свой наркотик! Он заставляет жить и убивает, если доза слишком велика.
– Да ты талант, а что за идиот у тебя начальник?
Переход на «ты» вновь удивил афериста.
– Костров Дмитрий Владимирович.
– Вы, по-моему, к банку NN имеете отношение?
– Есть общие акционеры.
– С начальником твоим я разберусь. Работай спокойно, и давай на следующей неделе поговорим. Людям мозги нужны, а не родственники, но генералу своему проставься. Семья превыше всего, сам понимаешь.
Вечером Яше позвонил Петр Сергеевич.
– Яшка, я связался с начальником СБ банка, которому ваша контора принадлежит. Шефу твоему все доходчиво объяснят. Людям свои нужны в окружении, а не просто умники хрен знает откуда. Так что подожди соглашаться, если этот железнодорожник предложит что-нибудь.
Вскоре удивленный и встревоженный генеральный директор Яшиной компании провел кадровые перестановки, долго благодарил перспективного работника за прекрасные результаты и высказал надежду на длительное сотрудничество. А еще через пару недель Яша начал получать новогодние подарки и поздравления от коллег, ранее не знавших, как его зовут. Самый дорогой подарок был от Дмитрия Владимировича Кострова, отправленного поднимать региональную сеть.
Петр Сергеевич и Сергей Евгеньевич были горды собой и своими жизненными принципами.
Ну, а Яшина мама, узнав о всех событиях, просто усмехнулась, отметив, что масштаб эффекта бабочки зависит от того, чьи крылья взмахнули.
Женщины…
Анна Останина (
Бухарест
)
Первый ученик
Став студенткой, я одновременно стала и преподавательницей. Вот как это произошло.
По специальности нас, студентов, в вузе готовили как «преподавателей РКИ», то есть мы должны были уметь научить иностранцев русскому языку, а именно таким полезным вещам, как разнице между глаголами «идти / ходить», тонкости значений «положите сахар – положите сахару – положите сахара» и многому другому. В общем, тому, о чем носитель языка в принципе не задумывается.
Теории на университетских лекциях нам хватало, а вот практики – не очень. Кроме того, за всеми нами, приезжими в Москву студентами, гнался призрак безденежья: кому-то помогали родители, а кто-то, как я, перебивался на стипендию, которая даже при отличной учебе достигала лишь трех с половиной тысяч рублей в месяц. Выходом из этой ситуации было найти себе частных учеников. Многие мои однокурсницы так и поступали уже со второго-третьего курсов; посоветовали и мне. К этому времени я уже носила документы курьером в посольства, раздавала детям шоколадные яйца в праздники, предлагала автолюбителям бесплатную незамерзайку в обмен на номер телефона и была счастлива найти другой заработок.
Особой славой среди других национальностей (китайцев, румын, венгров, поляков) пользовались в институте корейцы. Во-первых, их было много. Во-вторых, они всегда были при деньгах: многие приезжали на работу, и компании-гиганты вроде «Самсунга» покрывали не только их роскошные апартаменты и машины, но и частные уроки русского языка.
Так, по знакомству, и в моей комнате объявился ученик. Звали его Пак Чжин Цой. Он с первого взгляда понравился мне тем, что вел себя по-восточному скромно, не торопился присесть, вежливо кланялся, избегал смотреть в глаза, и на лице его блуждало вопросительное выражение: как бы не сделать такого, чтобы всем стало неудобно? Его простая белая рубашка, застегнутая на все пуговицы, и шелковистый галстук дополняли и без того приятную картину. С первых же минут Цой попросил меня:
– Мои учители… всегда говорить медленно. Ты говорить быстро, это хорошо, иначе не понимать, что говорить русский люди.
У Цоя был приятный, немужской голос, рыжие осветленные волосы и симпатичные передние зубы: как у белки в прыжке за орехом. В общем, весь он был как с картинки модного корейского журнала, но держался скромно, просто, чем значительно меня приободрял. К первому уроку я заготовила небольшое вступительное слово о братских народах, но мою длинную горячую реплику встретил осторожный взгляд:
– Не по-ни-маю.
– Корея и Россия – друзья… понимаешь? (Кивок.) Как братья. (Кивок.) Хотят изучать русский язык. (Кивок.) Понимаешь?
– Не понимаю.
Я начала коверкать фразы: я ломала, крошила и дробила самые простые выражения в поиске элементарного смысла, который бы дошел до странной большой головы Цоя, аккуратно берущего с меня подпись после каждого проведенного занятия, с которых, я догадываюсь, он выходил с девственно-белым листом не только тетрадей, но и знаний. Он знал достаточное количество слов, мог переводить фразы, но общий смысл ускользал от него, как ускользает от нас собственная тень.
Между нами почти сразу установились дружеские отношения, мы друг другу понравились и улыбались вовсе не вымученной улыбкой вежливости. Вскоре Пак Чжин Цой признался:
– Ты красивая. Пуще будет хорошо. Я мечтаю вам. Это метапор.
Думаю, что ни одна девятнадцатилетняя девушка, какой я в тот момент была, не могла бы не растаять от подобного признания. Тридцатилетний Цой же крутил ручку, которой так и не написал ничего по-русски, ни одного упражнения, ибо писать ему было не по душе, и откровенно расспрашивал:
– Ты можешь любить такой, как я? Я не очень красивый, как я, не нравиться девушки. Когда иду в клуб, никто не смотреть на меня.
Непостижимым образом мне стало импонировать его дурное полудетское произношение, иногда я совсем не поправляла его, в надежде услышать одно из на скорую руку сляпанного:
– Я был в России. У меня был преподавательница, очень красивая девушка. Европейские девушки не любят такие глаза… странное лицо. Я должен учить, как встречаться с красивые девушки. Надо учить говорить штуки.
Под «штуками» он, конечно, подразумевал шутки, но «шутки» никак не желали откладываться у него в голове, точно так же, как вместо слова «монета» звучало в его устах упрямое «ремонт», а вместо «ленивый» – то ли «ослиный», то ли «маслины». Все это придавало его речи особое очарование, и мне оставалось завороженно наблюдать, какую истину изречет в этот раз его широкий, белозубый корейский рот. Смеяться он вообще любил. Хохотал как ребенок, закинув голову назад и издавая то булькающие, то рокочущие переливы горлом.
Цой никогда не брал быка за рога, как привык обыкновенный русский человек: он начинал издали, подбирал самый кончик ниточки и медленно, неторопливо начинал сматывать ее в клубок. Все, за что он принимался, обрастало особенностями и подробностями и от этого становилось чем-то наподобие чайной церемонии. Но подобная медлительность и тщательность в личных телодвижениях отнюдь не означала, что он не любит быстрой езды, как и любой русский. Пару раз мне довелось вместе с ним ехать на его любимой машине, синем юрком «Мини-купере». Меня бросало от приборной доски и обратно, кренило вправо и влево, вжимало в спинку кресла, а мой спутник продолжал размеренно выжимать сто пятьдесят километров из своей игрушечной машинки, не довольствуясь малыми силами (лошадиными). В чем нельзя его было упрекнуть, так это в чрезмерной бережливости: он считал справедливым расплачиваться за меня по счету в ресторане и все так же аккуратно вносить плату за наши уроки, которые я стала сводить к прочтению гастрономических текстов, его они немало забавляли.
На церемонию вручения моего диплома он торжественно принес в подарок букет белых хризантем и свой записанный еще в Корее CD, одну из песен на котором даже попробовал мне перевести. Это было что-то экзистенциальное, вроде «Маленького Принца», о девушке и невидимой рыбе. А впрочем, кто знает, ведь песни были на корейском. Сейчас я жалею, что не сохранила при переезде этот компакт-диск.
В одну из наших душевных встреч, после того как мы объелись обжигающего глотку супа в корейском ресторане и прогулялись по парку, держась за руки, Цой привел меня к себе домой, где мы просражались с глагольными формами около полутора часов, после чего, расчувствовавшись, пока я сидела наполовину отвернувшись, он решил меня поцеловать. Осторожно, словно боясь быть отвергнутым, он прикоснулся губами к моим волосам, передвинулся на скулу и только потом, неторопливо, с большой аккуратностью, нашел своим ртом мой рот, где мне и пришлось его остановить.
– Что ты делаешь? – удивилась я.
Он вздохнул и сказал:
– Завтра я буду летать дом. В Корея.
Раз в год его компания действительно давала ему право полететь домой на две недели, поэтому я только кивнула и снова отвернулась к учебнику.
– Ты должна сказать пока, – не отставал ученик. – Я грустный, потому что мы – ты и я – видим последний раз.
При этом на лице его было написано абсолютное спокойствие, от грусти далекое, как полюса от экватора. Я еще могла думать, что в глубине души он отчаянно страдал, но только до того момента, когда он объявил, что по приезде в Сеул собирается искать новую работу, записать еще один CD с музыкой и… жениться. На ком? Все это время одна хорошая девушка, которую он давно знает, писала ему письма, пришла пора на них ответить. Он объяснил, что продал свой «Мини-купер», сегодня освободит арендованную квартиру и отвезет чемодан в аэропорт.
– Так когда самолет?
– В два часа, – показал он на пальцах.
– Завтра в два часа?
– Хотел сказать пока. Теперь буду лететь… Ты не целуешь. У тебя есть любимый человек? – спросил он и спрятал глаза, чтобы не поставить меня в неудобное положение.
– Да, есть… но очень далеко, в другой стране… мы давно не видели друг друга.
– Он знает, как ты делаешь? Знает, что ты ехать в клубы, танцевать, пить? Знает, что к тебе приехать дома мужчины, как я?
– Я объяснила, что в нашей культуре при отношениях между мужчиной и женщиной обычно это не возбраняется, я могу приглашать к себе в общежитие кого угодно, в этом нет ничего страшного, тем более для частных уроков.
– Если бы ты была моя девушка в Корее и я бы знать, что ты видишь другие мужчины, тогда… – И он провел ребром ладони по горлу.
– А если бы твоя девушка в Корее узнала, что ты ходишь в клубы в России?
– Тогда. – И он опять провел по горлу и засмеялся. – Она jealous, как это по-русски?
– Ревнивая.
– Да, как ты говоришь.
Мы пожелали друг другу удачи и расстались.
Что бы я в своей жизни ни делала, чем бы ни занималась, я часто думаю о моем первом ученике. Первый ученик, как и первый ребенок, – самый трудный, самый долгожданный, самый любимый. Когда еще мало умеешь дать, но очень много хочешь и поэтому стараешься восполнить недостаток своих знаний и умений дружеским отношением, вниманием к человеку, теплотой. От первого ученика, по моему мнению, в немалой степени зависит, как сложится дальнейшая профессиональная судьба преподавателя.
Борис Витальев (
Барнаул
)
Госпожа
Честное слово, она была удивительно хороша! Тогда я впервые увидел, насколько обворожительны алтайские девушки. А эта ну прямо-таки особый случай.
Мы познакомились в общаге Алтайского госуниверситета, на улице Красногвардейской. Я тогда приехал восстанавливаться в универ после службы в армии, весь такой гордый собой, старший сержант, командир танка, в Европе служил! По-дембельски сдвинув фуражку на затылок, посверкивая лакированными лычками, не имея в голове ничего путного, я приближался к родному универовскому общежитию. Остановился перед входом, по армейской привычке одернул форму и вдруг услышал сверху наглое и беспардонное «Карр»! В следующее мгновение на мой сверкающий дембельским лоском погон капнуло воронье дерьмо. Так и вошел в свою общагу, с обосранным погоном.
«Ой! Что это у вас на плече?» – прозвенел девичий голосок. Я глянул на обладательницу голоса и обомлел. Передо мной стояла стройная девушка в домашнем халатике, на свежих щечках играл легкий румянец, а на меня смотрели насмешливые и чуть раскосые карие алтайские глазки. Я скосился на плечо и покраснел. «Не расстраивайтесь, сейчас мы вас быстро отчистим!» – уверенно произнесла девушка и, совершенно естественно взяв меня за руку, повела в свою комнату.
Мы сидели в уютной девичьей комнате студенческой общаги и пили чай с малиновым вареньем. В начале августа в общаге было пусто, поэтому моя неожиданная знакомая жила временно в комнате одна. Она рассказывала о себе просто, и эта простота кружила мою дурную дембельскую голову. «Папа у меня русский, мама – алтайка. Звать меня – Аня, а вас как зовут?» Как завороженный, я отвечал: «Меня – Виталик». Вот, ей-богу, так накатило, так хороша она была, что не удержался, положил ей руку на коленку. Она даже не дернулась, спокойно и ласково погладила меня по руке и сказала: «Не надо, Виталя». И мне стало стыдно, я убрал руку и сказал: «Извини!» Она мягко улыбнулась и ободряюще кивнула, мол, правильно поступаешь! «А хочешь, почитаю тебе стихи?» – это ее предложение совершенно меня обезоружило, я лишь кивнул, и она грудным, очень приятным голосом начала читать:
«Это – Гете, перевод Лермонтова, – на автомате отреагировал я. Она кивнула, уважительно. – Ну, что же, стихи за стихи, – ответил я, – будешь слушать?» – Она изящно прикрыла глазки ресницами.
Я вышел из ее комнаты, ни во снах, ни в фантазиях не представляя, какой будет следующая наша встреча.
Палаточный лагерь археологов притулился на относительно пологом пятачке катунского берега. Спокойная у шукшинских Сросток, в горах Катунь становилась шумной и бурливой, громко возмущаясь против душащих ее скалистых объятий. Белая, с изумрудным отливом, пена кружилась вокруг огромных валунов, торчавших из воды.
В палатках жила веселая, звонкая студенческая молодежь. С утра выходили на раскоп с острыми, как бритва, лопатами, к обеду начинала доставать жара, студентки, ни на кого не глядя, небрежно раздевались, оставаясь в купальниках. Лишь рыхлая факультетская поэтесса неизменно оставалась в своем глухом зеленом плаще, мрачно бормоча: «Жара – это попса!»
Наскоро перекусив, все собирались на берегу небольшого заливчика Катуни.
Температура воды плюс 10 никого не пугала, молодые, красивые тела так грели друг друга, что постоянный шум с реки являлся лишь фоном к звукам красоты и молодости, раздававшихся с территории лагеря.
«Анька, привет!» – крикнул я, выпрыгивая из привезшего нас грузовика, расстегивая армейский камуфляж. «Ой, Виталечка, здравствуй!» – Я просто физически почувствовал, как эта девушка в шортиках рада меня видеть.
Вечером мы сидели на берегу заливчика, единственного места, где можно было купаться, не будучи утащенным течением, и целовались, пробуя губы друг друга на вкус, раз даже стукнулись зубами и расхохотались. Казалось, что река притихла и снисходительно наблюдала за нами.
– Виталечка, не трогай меня сейчас, – шептала она, – я осознаю, и все будет!
– Как скажешь, Анечка, я буду ждать!
– Ты мой ненаглядный!
Аня облизнула губы после поцелуя и вдруг спросила:
– А ты знаешь, как переводится слово «Катунь»? – помолчав, она продолжила: – «Госпожа», она уважает смелость, но не прощает наплевательства. Вот ты, хорошо плаваешь?
– У меня первый разряд, – соврал, не моргнув, Витька.
– Переплыви этот залив!
– Не знаю, как Катунь, но у вас, мадемуазель, точно замашки госпожи!
Ледяная вода обожгла тело, подгоняемый холодом, он живо проскочил двадцать метров залива кролем. Совсем рядом чувствовалась дикая сила течения, но залив оберегал, надо было лишь знать меру.
– Здорово! – кричала она. – А я не боюсь Катуни, она мне родная, ничего мне не сделает!
Следующий день выдался жарким, в буквальном смысле, зашкаливало под 40. На раскопе поработали лишь до 11.00, потом, побросав лопаты, потащились на залив. Окунувшись в ледяную Катунь, мы сидели на берегу. Мой сокурсник Костя, толкнув меня в бок, спросил:
– Виталь, вот ты мне скажи, чего она вытворяет?
Я лениво приоткрыл глаза и увидел плывущую через залив Аню. Она плыла отчаянно, совсем рядом с течением. Приподняв голову, пронаблюдал, как она доплыла до замыкающего залив камня, и ловко на него вскарабкалась.
Стройная девичья фигурка картинно замерла на камне, словно волшебная статуэтка, усыпанная каратами сверкающих капель.
– По-моему, эта нимфа в твою сторону очами посверкивает, – констатировал мой сокурсник.
– Да ладно, – отнекивался я.
– Ой, Виталя, смотри, оглянуться не успеешь!
В это время Аня изящно подняла руки и, глянув на нас, нырнула с камня в пенящуюся воду залива.
Я подскочил как ужаленный, увидев, что она прыгнула не туда, сердце больно сжалось от холодного страха. Из пенного круговорота вынырнула ее голова, стремительно удалявшаяся от спасительной тиши залива. На берегу истошно завизжали девчонки. Аня молчала и гребла изо всех сил, ее взгляд недоуменно цеплялся за такой близкий, такой спасительный берег. Ничего не соображая, я понесся к берегу: нырнуть, догнать, обнять, спасти от острых камней, ждущих ее впереди по течению. Меня не пустили, поставили подножку, и я упал ничком, на зубах скрипнул песок. А когда поднял голову, Аню уже кружило перед порогами.
Мы бежали за ней по берегу, спотыкаясь, падая и разбивая колени о прибрежные камни.
«Госпожа» выкинула ее на излучине, девичье тело было беспощадно поломано и неестественно вывернуто. Глазки Ани были открыты и удивленно смотрели мимо нас.
Елена Просвирнина (
Москва
)
Дорожные приключения на пути в Среднюю Азию
И нам все время везло. Лето 1963 года. Мы – пять студенток МВХПУ (сейчас это Художественно-промышленная академия им. графа Строганова) от студенческого научного общества собираемся в очередную экспедицию по Средней Азии: рисовать, изучать народное искусство, копировать предметы народного быта. В предыдущее лето мы побывали в Самарканде, Пенджикенте, Шахрисябзе и Бухаре.
На этот раз с помощью кафедры истории искусств мы выбрали Каракалпакию (Нукус) и Хиву – столицу древнего Хорезма.
Нашим лидером и главным изобретателем приключений была Грета Джабарова. Она никого и ничего не боялась и быстро соблазнила всех ехать товарным поездом.
Для начала устроили себе первое испытание: все деньги – командировочные, дорожные, стипендию – положили на аккредитив, чтобы получить их только на месте по прибытии.
В один прекрасный вечер пять девочек с тяжеленными рюкзаками явились на станцию Москва Казанская-товарная. Лавируя и прячась между длинными товарными составами, мы наконец нашли открытый сверху вагон, быстро перебросили туда вещи и перевалились сами. Поезд уже тронулся. Куда – неизвестно, догадывались, что на восток. Все с Казанского идут сначала на восток. Вагон оказался забитый станками огромного размера и деталями к ним. Кое-как мы уселись между ними. Начался дождь и лил всю ночь. Разумеется, никакие остановки не объявлялись. Когда поезд надолго останавливался и слышались голоса обходчиков, мы замирали.
На следующие сутки, после Сызрани, товарник, бодро постукивая, покатил вместо Средней Азии на Урал. Наша безмятежная болтовня разом оборвалась, когда за бортом замелькали не соответствующие маршруту названия станций. (Атлас железных дорог СССР был куплен в первую очередь.) Только поезд затормозил на каком-то разъезде, мы выскочили из своего мокрого, тесного логова. Через несколько часов сели на встречный, проехали назад и очутились на станции Кинель Узловая.
– Так мы будем ездить неизвестно сколько. Надо как-то выведать в диспетчерской, какой поезд нам подходит, – сказала мне Грета, – пошли, рядом постоишь молча со своим честным лицом.
На станции разносились гудки, свистки, пыхтели паровозы, перекликались по радиосвязи громкие голоса. Мы нашли главного диспетчера, пожилого мужчину. Он оторвался от дела и уставился на нас в недоумении. Гретка, прямо с порога, сделав скорбный вид, вдохновенно начала врать:
– Помогите нам, пожалуйста! Мы студенты, едем в экспедицию, нас ждут! Мы опаздываем! Срочная научная работа! Преподаватель, у которой были наши билеты на поезд и общие деньги, куда-то исчезла, на вокзале мы с ней не встретились и поэтому вынуждены добираться на товарниках. Скажите, какой из них идет до Аральского моря?
– Наши дети! – закричал растроганный диспетчер кому-то в трубку. – Спасем наших детей! Они отстали от поезда! – Он повернулся к нам. – Пойдемте в милицию! (Неожиданный поворот!)
Милиционер проверил паспорта, составил протокол и спросил, кто же это нас так подвел и бросил на произвол судьбы. Мы назвали фамилию всеми нелюбимой преподавательницы.
– А вот подходит ташкентский из Москвы, попробую вас устроить. – Милиционер погнал нас на перрон. Пока он выяснял с проводниками, куда впихнуть безбилетников пять штук, Грета успела узнать, что разводящий рядом пары́ товарник вот-вот пойдет и тоже в Ташкент. Не теряя ни минуты, наша ватага заскочила в предпоследний, пустой, «телячий» вагон. Мы отправились раньше пассажирского, помахав ручкой милиционеру и проводникам.
Крыша над головой есть, воды почти нет, еды мало. Куча соломы, покрытая одеялом, – наша постель. Днем сквозь щели светит солнце, приоткрываем дверь, степной ветер кружит по вагону, вагон трясется, скрипит, лязгает. Настроение хорошее, мы едем в прекрасную неизвестность!
Оренбургские степи перешли в равнины Казахстана. Жара, сушь, стада овец, редкие поселения с плоскими крышами. Когда поезд останавливается, он может стоять три минуты, а может и час. Не угадаешь. Наша задача – набрать воды. Каждый раз – риск. Заранее высматриваем где. Вот бежим с Милкой, наша очередь, пластмассовые фляжка и бидончик в руках. Бежать далеко, к началу поезда, к водокачке. Какая-то тетка рассыпала яблоки, спотыкаемся, у меня оборвался ремешок на сандалии. Наш поезд дернулся и медленно пошел навстречу. Мы мчимся (я хромаю). Вдали видны три пары рук, торчащие из предпоследнего вагона. Они хватают нас и втаскивают внутрь.
На четвертую ночь в полной тьме и тишине (поезд стоит) вдруг с грохотом отодвигается дверь. Два человека в военной форме вскакивают в вагон и ослепляют нас фонариками. Снаружи еще люди. Негромко разговаривают.
– Ваши документы! Кто такие? – Один из военных быстро глянул на студенческие билеты, второй обшарил фонариком темные углы: было не до нас. Из лагеря убежал преступник, убив охранника, и скрывается предположительно в этом составе.
Мы завязали веревками двери – боковую и ведущую в соседний вагон, куда мы тоже иногда выходили. Улеглись. Боимся и шептаться. И тут раздается тихий стук по стенке к соседнему вагону. Потом постучали более настойчиво. Мы оцепенели и покрылись мурашками. После очередного стука послышалось хихиканье.
– Милка! Это ты?
– Да, это я! – ответила Милка.
На станции Саксаульская мы расстались с товарником. Тогда Аральское море еще только начало усыхать и еще не отошло далеко от города Аральска. Картина безрадостная: полузатопленные сейнеры, увязшие в песке рыбачьи баркасы, людская очередь к цистерне с питьевой водой. Попасть в Нукус – главный город Каракалпакии – можно было только самолетом. На окраине Аральска среди песчаных барханов маленькое летное поле. У одинокого домика безмолвно сидящая очередь (прямо кадр из фильма «Белое солнце пустыни»). Мы в коротких штанах и рубашках сильно отличаемся от женщин Востока. Маленький самолет уже крутил пропеллером. Рейс один в день.
Грета велела нам оставаться на месте около домика, сама побежала к летчикам. Что она там наговорила? (Примерно так: мы – археологи, правительственное задание, нас срочно ждут на раскопках.) Случилось невероятное – нас взяли всех пятерых без очереди и без билетов. В самолете две скамьи по бокам мест на 10 – 12, в середине на полу приоткрытый люк, на нем лежала коза. Самолет очень долго и очень низко летел над морем. В щель люка видны были в воде темные спины больших, длинных рыбин. Среди местных пассажиров, видимо, привыкших к этому самолету, как к родному дому, завязалась драка. Коза заметалась и заблеяла, машину трясло, но мы благополучно долетели до Нукуса.
Дальше нас ждала встреча и работа с самоотверженным собирателем и знатоком народного искусства Каракалпакии И.В. Савицким (его именем уже давно назван музей); мы побывали в настоящей юрте у кочевников-скотоводов, скромных, приветливых людей; в Хиве жили прямо под открытым небом в архитектурных древних памятниках, много рисовали и писали этюды. Мы упивались свободой!
Осенью того же года в институте с большим успехом прошла выставка наших работ с награждением дипломами, ценными книгами и отправкой всех нас пятерых на студенческую конференцию творческих вузов. Счастливое время!
Ирина Иванникова (
Рязань
)
Практикантка
В 1983 г. Вера окончила пятый – предпоследний – курс медицинского института. Когда началась обязательная летняя практика, первые три дня студентка провела в районной больнице (по протекции матери, работавшей там статистом). Но, желая самостоятельности, Вера устроилась медсестрой в участковой больнице соседнего села. До конца августа. Расчет был верным – и деньги заплатят, и практика зачтется. Только добираться приходилось долго. Впрочем, Веру – отличницу, претендующую на красный диплом, – дорожные трудности не страшили. Ей не терпелось получить новые практические знания и проявить себя во врачебном деле.
В августе, когда подруги уже отдыхали, Вера делала уколы и проводила физиопроцедуры всем болящим. Хотя в летнее время пациентов было немного, и Веру нередко отпускали пораньше. Но она не спешила уходить – вдруг кому-нибудь потребуется срочная помощь?
Вскоре такой момент настал. В больницу обратилась молодая женщина на последнем месяце беременности в сопровождении матери. Собственного роддома в селе не было, поэтому договорились о перевозке беременной в районную больницу (правда, не в ту, где работала Верина мать).
– Признаков родовой деятельности нет, – заключила дежурная акушерка, окинув пациентку беглым взглядом. – Так что, Верочка, отправишься с ними. Ехать совсем недолго: полчаса до железнодорожной станции, откуда заберет «джагá» – на ней минут пятнадцать до райцентра.
– Только халат сними, в машине пыльно! – добродушно посоветовала врач.
Вера послушно скинула белоснежный халатик, оставшись в коричневом сарафане в белый горошек.
– Может, взять с собой какие-нибудь медикаменты, инструменты?.. – растерянно предложила девушка. – Как-то неловко – с пустыми руками…
– Зачем лишнюю тяжесть таскать, беспокойная ты душа? Роды, что ли, собралась принимать? – Врач и акушерка хором прыснули от смеха.
Веру бросило в жар.
– Ладно, если тебе будет спокойнее, держи для блезиру! – Коллеги протянули девушке чемоданчик из коричневого кожзама с красным крестом посередине. – В тон к платью! – снова хихикнули коллеги.
Через несколько минут Вера со своей подопечной и ее матерью уже ехали в стареньком и неудобном «козле», который отчаянно подпрыгивал на ухабах. Вера с опаской поглядывала на беременную и ее огромный, трясущийся в такт машине живот.
– Вам… первые роды предстоят? – робко поинтересовалась практикантка, отметив молодость женщины. Вера помнила из курса акушерства и гинекологии, что первые роды длятся всегда дольше, чем последующие. Это немного обнадеживало.
– Нет, третьи! – с каменным спокойствием ответила беременная.
– Вы… хорошо себя чувствуете? – не унималась Вера.
– Да.
– Живот не болит?
– Нет.
Остаток пути молчали. Как же обрадовалась Вера, когда их ветхий «уазик» остановился у железной дороги! Страхи и опасения поутихли. Прибывших встретила начальница железнодорожной станции и, извиняясь, сообщила, что «джага» задерживается. Вера даже не представляла, что это за «джага» такая, но спросить постеснялась. Подопечная с матерью пошли на перрон и расположились там на скамейке. Вера последовала за ними.
Минуло полчаса, а «джаги» все не было. Молчание, к которому Вера успела привыкнуть за истекший час, было неожиданно прервано.
– Ой! – громко вырвалось у беременной, спина ее распрямилась, а плечи подались назад. – Мне надо в туалет!
– Нет, нет! – бурно запротестовала Вера, а у самой запульсировало в голове: «Все, рожает!»
Вслух выдала:
– Вам нельзя! Потерпите… немного!..
– Я не могу больше терпеть! – почти прокричала невозмутимая прежде пациентка, вскочила со скамейки и ринулась к ближайшим кустам. Вере пришлось броситься вдогонку. Следом, едва поспевая и тяжело дыша, побежала и мать.
Но… не успели. Верина подопечная, в спущенных до щиколоток исподниках, уже присела в придорожных зарослях. Вера нагнулась, чтобы помочь ей встать. Но тут произошло нечто. Из чрева беременной выпал сморщенный плод и повис на пуповине – всего в нескольких сантиметрах от земли!
Веру заколотило. Плохо совладая с дрожью во всем теле, она подхватила ребенка на руки. Синюшного, даже не закричавшего мальчика. Мать роженицы требовательно смотрела на практикантку.
– Но я… я не имею права, я еще не врач! – пролепетала Вера, лихорадочно соображая, что делать.
Шлепнула новорожденного по ягодицам (акушерки так часто делали, она видела). Ребенок скривил губки и подал слабый, но уже недовольный мужской голос.
У-уф!
Передав мальчонку бабушке, она бросилась к «уазику». К чемоданчику. Раскрыв его, Вера обнаружила лишь тонометр с фонендоскопом. Наудачу проверила боковые кармашки. В одном из них нашлись какие-то мутные флаконы с зеленкой и йодом, в другом – остатки шовного материала («Как раз – пуповину перевязать!»). Скальпеля в наличии, конечно, не было – пришлось довольствоваться ножницами, чудом найденными в бардачке у водителя.
Руки тряслись, и Вера никак не могла открыть склянку с йодом. В конце концов флакон лопнул в руках, и девушка обильно обработала вытекающим раствором ножницы и пуповину. Вера не любила акушерство, но отчетливо помнила, на каком расстоянии следует перевязать материнский и детский участок пуповины, где ее перерезать. В теории всегда все ясно. На практике же пришлось помучиться с выскальзывающими хирургическими нитками и неуклюжими затупленными ножницами.
Ребенка наскоро завернули в какое-то подвернувшееся тряпье. В этот момент к станции наконец подкатила «джага» – чадящий вчерную тепловоз. Представить эту «тарахтелку» в качестве пассажирского перевозчика было трудно.
Впрочем, и попасть внутрь «джаги» – тоже. Нижняя ступенька тепловоза находилась выше Вериной талии. Высоко задрав ногу, Вера совершила в воздухе не очень приличную, но единственно возможную комбинацию и под громкий хохот машиниста и его помощника с трудом подтянулась за поручни. Подобный подвиг вряд ли осилила бы ее подопечная, у которой все еще болтался между ног остаток пуповины. Трусы роженица потеряла то ли еще в кустах, то ли по пути и теперь не слишком успешно прикрывалась, наподобие юбки, засаленным одеялом из «уазика». Мужчины отнеслись к бедолаге и ее матери теплее, чем к молодой медичке, и ловко втащили обеих наверх.
Внутреннее убранство «джаги» оказалось даже плачевнее, чем внешнее. Помощник машиниста подбросил в смрадную печурку угля (а Вера-то думала, что работающие на угле поезда остались только в черно-белых кинохрониках!). «Джага» нехотя тронулась и расхлябанно застучала по рельсам. Стены вагона были в копоти, а пыхтящая печка в условиях летней жары создавала невыносимую духоту. На полу валялся какой-то инвентарный хлам. Присесть было не на что. Заметив в углу небольшой столик, Вера сняла с роженицы одеяло и укрыла пыльную поверхность наподобие скатерти. Пациентка расположилась на этом убогом лежбище, а Вера никак не могла привести мысли в порядок.
Новорожденный порозовел и – главное! – выжил. А вот состояние его матери вызывало опасения: сколько она потеряла за это время крови и когда же все-таки отойдет послед? «В норме это происходит в течение получаса после рождения ребенка. – Вера снова и снова прокручивала в памяти лекции по акушерству. – Прошли уже эти злосчастные тридцать минут или нет? А если послед самостоятельно не родится, требуется помощь в условиях операционной…»
И снова накрыло отчаяние. До райцентра, может, еще час пиликать! Вера сгоряча вспомнила все методики «отделения и выделения последа». И успешно применила их на практике – послед отошел! Потом упаковала его в целлофановый мешок – для анализа, все как полагается.
Да уж, теперь Вера могла гордиться тем, что приняла роды от начала и до конца!
На вокзале райцентра, куда прибыла «джага», царила суматоха. Люди в белых халатах бегали с носилками в поисках «экстренной пациентки». У машины «Скорой помощи» невозмутимо стояла женщина-врач со строгим начальственным лицом. Вера «передала» ей свою подопечную, коротко и сбивчиво рассказав о случившемся. Врач озабоченно поправила очки с толстыми линзами и тут же диагностировала:
– Понятно, патологические стремительные роды… – и требовательно добавила, обращаясь уже к молодой матери: – Милочка, на каталку!
– И не подумаю. Все роды на ногах провела. Сама дойду! – грубо отрезала родильница.
– Ну, а вам спасибо. Не растерялись в сложной ситуации! – сухо поблагодарила Веру врач на прощание.
…Вера шла по перрону, отрешенно поглядывая вокруг и сжимая в руке коричневый чемоданчик. Рядом останавливались люди и бросали на нее насупленные, осуждающие взгляды. Вера почему-то стала объектом всеобщего внимания, и это вернуло к реальности.
Она оглядела себя. Любимый коричневый сарафан стал почти черным от сажи, на материи появились зацепки. На коленках красовались громадные ссадины, а руки – по локоть – были в кровяных разводах. Довершал чудный образ все тот же коричневый чемоданчик с многозначительным красным крестом на фоне белого круга. Вера вдруг поняла, что похожа на маньячку или сурового мясника, и, пристыженная, побежала обратно к вокзалу. Там умылась, привела волосы в порядок и с удивлением обнаружила глубокие порезы на ладонях, далеко не сразу вспомнив про треснувший в руках пузырек йода…
Вечером Вера вернулась в сельскую больницу. Участковый врач и акушерка сразу налетели на нее с расспросами и приторными похвалами, провозглашая Веру чуть ли не героиней. Не реагируя на дифирамбы, она лишь поинтересовалась, в порядке ли ее бывшая подопечная и новорожденный. Убедившись, что они в порядке, Вера попросила листок и ручку. Второпях написала заявление об уходе и выбежала во двор, радостно и жадно вдыхая остатки лета. Впереди ее ждали целых две недели каникул!..