Алексей Панограф (
Санкт-Петербург
)
Голод – не тетка
В песне поется: «Лето – это маленькая жизнь». Военная кафедра в институте – это тоже была отдельная маленькая жизнь. Если, конечно, не вспоминать анекдот:
« – Здесь живет Рабинович?
– Рабинович здэсь нэ живет.
– А вы кто?
– Я? Рабинович, развэ нэ видно?
– ???
– Таки, развэ ж это жизнь!»
Три или четыре семестра на старших курсах наши девчонки, один белобилетник и неблагонадежный Гуревич имели дополнительный выходной день. А мы, все оставшиеся, проводили восемь часов на военной кафедре, расположившейся на цокольном этаже первого корпуса, там где раньше была институтская часовня. Теперь часовню вернули церкви, и нынешние студенты опять могут замаливать грехи и просить у всех святых помощи на экзаменах. В наше время приходилось обходиться без божьей помощи, самим не плошать и надеяться только на русский авось.
И там-то мы приобщались к секретам Красной армии, о которых вполне прозорливо не позволили узнать Гуревичу. Как в воду глядели. К окончанию института он завел двух детей, чтобы не загреметь в армию, а еще через год свалил в Америку. Если честно, я, как и большинство моих оболтусов-сокурсников, почерпнул на военной кафедре не больше секретов боеспособности Красной армии, чем после прочтения рассказа А. Гайдара про Мальчиша-Кибальчиша.
Военная кафедра отделялась от внешнего мира двойной железной дверью. Приходили мы туда только с шариковой ручкой. Тетради для записи с прошитыми белыми нитками (именно белыми) листами нам выдавал назначенный замкомвзвода «секретчик» Коля из параллельной группы, принося их из секретного хранилища в секретном чемодане.
В этих тетрадях нужно было конспектировать лекции. Но мы с Ворониным со свойственной нам безалаберностью попытались использовать их для игры в морской бой. За что и получили по первому строгому выговору. Потом от скуки Воронин завладел секретной тетрадью Мака и написал там слово из трех букв. Все бы осталось незамеченным, так как различными аббревиатурами, в том числе и трехбуквенными, на военной кафедре никого не удивишь, но Мак начал вырывать у Воронина свою тетрадь и вырвал-таки, но один секретный лист остался в руках злоумышленника. В результате оба получили по строгому выговору.
Офицерам-преподавателям военной кафедры давались различные прозвища – майор Четин имел прозвище МЧХ, по созвучности с АЧХ (амплитудно-частотная характеристика). Его же прозвище расшифровывалось как «Майор Четин и непечатное трехбуквенное ругательство».
Начальник кафедры, полковник Гуськов, отличался снисходительностью к нам, гражданским, и в то же время требовательностью преподавателя. Один из его коллег, утробно прихохатывая и по-малоросски гакая, обрадовал нас: «Полковник Гуськоув вам на экзамене Гуся поставит. Га-га-га».
И ведь как в воду глядел. Немногие сдали Гуськову с первого раза. Я тоже висел на волоске. Отвечали мы в кабинете, в котором вдоль одной из стен стояли настоящие, но списанные боевые пульты управления ЗРК (Зенитно-Ракетный Комплекс).
Экзамен принимали три офицера, и одновременно отвечающих, соответственно, тоже было трое. Я уже отчаянно плыл в ответах на вопросы Гуськова, я бы даже сказал, не плыл, а тонул.
– Задаю последний вопрос, не ответите – будет два. Покажите мне переключатель лямбда один лямбда два. – С этими словами Гуськов повернулся к моему одногруппнику, который в этот момент что-то вспомнил.
Мне вспоминать было нечего. Я понятия не имел об этом переключателе, а пытаться найти его на матчасти, занимавшей целую стену и утыканную разнообразными тумблерами, лампочками, рубильниками, было все равно что искать иголку в стоге сена. Я безнадежно взирал на это торжество военной технической мысли, как вдруг заметил, как отвечавший в это время что-то по плакату, висевшему на другой стене, Гриня, активно жестикулировавший указкой, как-то уж очень активно махнул ей, да так, что она своим острым кончиком уперлась на долю секунды в какой-то еле заметный тумблер на матчасти и тут же вернулась к плакату.
– Ну, что? Похоже, вы даже этого не знаете. Ничего не остается, как встретиться еще раз, – обернулся ко мне полковник.
Терять мне было нечего, и я указал на тот самый тумблер.
Полковник был удивлен не меньше, чем я.
– Ммм… да. Сегодня вам повезло, курсант. На троечку наскребли.
Однажды подполковник Слепнев, не читавший до этого нам лекции и пришедший на замену, построил нас в шеренгу перед аудиторией и решил провести воспитательную работу в армейском духе. Естественно, что не прошло и двух минут, как нам это надоело, мы стали перешептываться, толкаться, короче, всеми способами нарушать дисциплину в строю, при этом стараясь остаться незамеченными офицером, вышагивающим вдоль нашей шеренги от ее начала к концу и обратно.
Я незаметно пинаю коленом под колено стоящего рядом Воронина, и он на полусогнутых непроизвольно делает шаг вперед, чтобы удержать равновесие. Подполковник резко оборачивается, замечает это движение и надвигается на Воронина:
– Два шага из строя.
Воронин шагает.
– Фамилия?
– Воронин.
– Не Воронин, а курсант Воронин. Здесь вы все курсанты. Вы слышали, что я говорил?
– Да.
– Не да, а так точно.
– Так точно.
Подполковник, изначально настроенный негативно, возможно, из-за того что он вовсе не мечтал подменять сегодня Гуськова, накаляется все больше и больше.
– Вы знаете, как надо вести себя в строю?
– Так точно.
– Ни черта вы не знаете. Привыкли на всем готовом. Ну?
– Так точно.
– Не то что ваши отцы и деды. Вы не знали голода, вы не знали холода…
– Никак нет.
И тут в притихшей шеренге на фланге раздается громкий, неудержимый хохот. Смеется раскатисто в голос наш одногруппник Чернышов, обычно тихий и в безобразиях не участвующий.
Подполковник ошарашенно, ничего не понимая, смотрит на хохочущего студента. В его голове не укладывается, как можно смеяться в такой момент:
– Что я сказал смешного??? В отличие от ваших дедов, вы не знали голода…
Чернышов разражается новым приступом смеха. Причем остановиться он не может. Подполковник в ярости.
– Марш из строя. Строгий выговор!!!
Соглашусь, свинство и святотатство неудержимо хохотать, когда поднята тема сложной и героической страницы истории нашей страны. Не может быть этому оправдания… кроме одного. Бок о бок в строю рядом с Чернышовым в этот момент стоял наш одногруппник по фамилии Голод. Все сдержались, а Чернышова этот незапланированный каламбур довел до греха.
Выговоры, которыми нас награждали, заносились в журнал и, как желтые карточки в футболе, накапливались и имели последствия для их обладателей. Последствия эти нарисовались в конце обучения на военной кафедре, перед последним экзаменом по «войне». Те, у кого не было выговоров, получили за последний экзамен автоматом «отл» или «хор». Обладатели одного выговора, путем отработки трудовой повинности на военной кафедре в течение двух дней самоподготовки, тоже получили «автомат». С какой завистью смотрели на нас, отработчиков, те трое несчастных, которые не могли рассчитывать на «автомат» и вынуждены были готовиться к экзамену, пока мы производили мелкие ремонтные работы на кафедре.
Самым несчастным из трех страдальцев был, конечно, Воронин. Вообще, если накапливалось больше трех выговоров, курсанта должны были отчислять с военной кафедры. Это означало, что после окончания института он не становился офицером запаса и должен был бы идти рядовым в армию – бронь от армии на время обучения прекращала действовать.
У Воронина к концу обучения на кафедре накопилось шесть строгих выговоров. Это был уникальный случай. Офицеры жаждали его крови. Ему не давали допуск на экзамен. Воронин висел на волоске. Он уже прикинул, что до окончания института двоих законных детей, в отличие от Гуревича, начавшего раньше, ему настругать уже никак не успеть. Воронин в те дни напоминал Грушницкого из «Героя нашего времени». В минуту отчаяния он всем нам пообещал выкатить ящик водки, если все-таки закончит кафедру.
За него просил замдекана по физкультуре, так как Воронин был второй ракеткой института по настольному теннису. Наша кафедра в лице куратора группы тоже просила дать ему шанс, дабы не портить статистику факультета.
Его все-таки допустили. В первый раз он единственный получил «неуд», но со второго раза все-таки сдал. К его ящику мы все в складчину добавили еще два и закатили прямо-таки дембельскую пирушку у нашего комсорга Юрика, жившего с женой в комнате в коммуналке на 7-й линии Васильевского острова. Жена, естественно, в тот день ушла к подруге. А мы, в первый и последний раз в жизни, с упоением ходили строем по узким улочкам Васильевского острова, горланили строевые песни, до тех пор пока нам из окон домов не сделали уже сто тридцать пятое китайское предупреждение, что вызовут милицию.
Но тогда все окончилось благополучно, а через год, защитив диплом, мы стали-таки офицерами запаса. И Воронин стал.
Не стал только Димон Гончаров. За шесть месяцев, отводившихся на написание диплома, он умудрился три раза попасть в милицию по пьяному делу. Каждый привод – это бумага в институт. Бумага из милиции с гербовой печатью – это уже посерьезнее, чем выговоры на военной кафедре. Его исключили уже после сдачи всех госэкзаменов с диплома, и отправился Димон рядовым на год в Мурманскую область. Отслужив, он пришел на кафедру, получил тему дипломной работы, но так и не защитил его, оставшись без высшего образования в анкетах.
Так мы, поступавшие в институт в 1981 году, поиграли в «войнушку». А поступавшим через год после нас повезло гораздо меньше. У институтов на несколько лет отобрали бронь от армии, и ребята со второго курса отправлялись служить кто куда, а некоторые в Афган. Не все возвращались обратно в институт. Они были младше нас, но в девяностые этот опыт кому-то дал преимущество. И они стали первыми «солдатами перестройки».
Андрей Калий (
Москва
)
Кур-кур-курсантская шинель
– Это что на вас надето, товарищ младший сержант? – замначальника факультета, сдвинув брови, сурово спросил меня, оглядев с ног до головы.
– Шинель, товарищ полковник, – ответил я.
– Это шинель? Нет, товарищ младший сержант, это накидка из шкуры мамонта. Вы в каком музее ее добыли, а? Она же у вас поросла волосами так, как будто вы ее специально носили в клинику для наращивания волос.
Я оглядел свою шинель. Вроде бы выглажена, снизу бахромы нет, погоны чистые.
– Не понимаю, товарищ полковник, – немного робко ответил я.
– Не понимаешь?.. Начальник курса, объясните вашему командиру отделения, что ему нужно сделать.
Тело батьки воеводы выросло передо мною, словно сивка-бурка, и закрыло своей мощью солнце. Я немного поежился от предстоящего душевного разговора, даже вжал в плечи голову.
– Товарищ младший сержант, – начал свою заутреню мой любимый начальник курса. – Это кто же вам так удружил? Где вы достали такой раритетный экземпляр? Скажите, эта не та шинель, в которой вышагивали чудо-богатыри господина Суворова?
– Нет, – ответил я, – такую выдали на складе.
– Выдали значить, а зачем вам глаза, вы что, не видели, что вам всучили?
– Но, кроме этой шинели, моего размера не нашлось.
– Тогда… побрить ее и завтра с утра представить мне.
Все я видел в своей жизни, но чтобы брить шинель, такого еще не было. Делать нечего, вечером я намочил ее, взял одноразовый станок, измазал шинель пеной для бритья и приступил к цирюльным работам. Ближе к полуночи я ее выбрил и повесил сушиться. Но что-то мне подсказывало, что так просто это бритье мне не пройдет.
Когда я утром увидел, во что превратилась моя шинель, то пришел в ужас. Она была от воротника до низа в каких-то беловатых подтеках, да еще и вся скукожилась. Надел я ее, и настроение мое испортилось еще больше. Шинель стала короче и в рукавах и по длине. Вид у меня был, как у сбежавшего из плена солдата. Хорошо, что построение из-за большого мороза на плацу отменили. Я с облегчением вздохнул.
Занятия прошли нормально, я уже практически забыл о приказе начальника курса, как после обеда он вызвал меня в канцелярию.
– Ну, показывай свою кутузовскую шинель.
Я понял, что просто так мне сегодня не выпутаться. Делать было нечего, приходилось нести свой крест. С кислой миной на лице я втиснул свое тело в то, что когда-то называлось шинелью, и, пряча глаза, зашел в канцелярию. Когда начальник курса увидел меня, чуть со стула не грохнулся. Потом он громко смеялся, да так, что на глазах у него выступили слезы.
– Ты что, – немного успокоившись, спросил он, – в атаке захватил ее? Ничего путного не нашлось? Ты себя в зеркало видел?
– Так точно.
– Ну и как?
– Уродливо.
– Значить, так, за то, что рассмешил, спасибо, но за порчу обмундирования два наряда по курсу. И еще, даю неделю, чтобы ты нашел себе нормальную шинель.
– А где?
– Ты что, маленький? Ты целый командир отделения и уже полгода как курсант. Включай соображаловку.
Наряды я честно отходил, но вот что делать было с шинелью, тут проблема посерьезнее. И тут мне несказанно повезло. В каптерке у приятеля я нашел новую шинель. Она была гладкая, красивая, офицерская из классного сукна, но вот беда, на два размера больше моего. А на безрыбье и рак рыба, поэтому делать было нечего, я ее забрал. Отчистил ее от пыли, пришил погоны, выгладил, и на первый взгляд она показалась мне ничего.
…На построение я вышел в новой шинели. Она была мне до пят, и я больше напоминал кавалериста, нежели курсанта военного университета. Конечно, в этом был какой-то шарм, я бы даже сказал традиции, что ли, советского курсантства. Но мою находчивость снова не оценили.
– Товарищ младший сержант, вы что, украли из музея шинель товарища Буденного? А может, вы еще служили в его Первой конной? Скажите, сколько вам лет? – любопытствовал заместитель начальника факультета.
– Двадцать, товарищ полковник.
– А, я и забыл, вы же у нас с Кубани, казак кубанский, небось и верхом на лошади скакать умеете? – продолжал издеваться полковник.
– Так точно, умею, только не на лошади, а на коне, – поправил я его.
Лучше бы я этого не говорил. Замначфака не оценил мой бравый ответ, а покраснел от злости и сказал:
– Значит, так, либо ты завтра представляешь мне своего коня, припаркованного у курилки, либо меняешь шинель на нормальную, либо я из тебя самого коня сделаю, лихого московского скакуна.
Подошедший начальник курса оказался еще щедрее на обещания. Он сказал, что определит меня конюхом в кавалерийский полк, так как я не хочу быть курсантом военного университета. И еще добавил, что, пока я не приведу в порядок шинель, в увольнение я выйду только после выпуска. Суровая кара оказаться пять лет в заточении в казарме меня не прельщала. Ладно, был бы я Эдмоном Дантесом, можно было еще надеяться на встречу с аббатом Фариа, но этого быть в принципе не могло. Хоть и жил в нашей казарме лет двести назад князь Трубецкой.
– Сейчас же поднимайтесь наверх и ждите меня, – скомандовал начальник курса.
Я обреченно поплелся наверх в казарму, размышляя над превратностями курсантской судьбы. Ну где я возьму им лошадь? Легче уж шинель найти. Только я об этом подумал, как в расположении увидал новую офицерскую шинель. Глаза мои засветились от счастья. Лежит, никто не берет, значит, ничья. Примерил ее, как раз по росту. Схватил в охапку и быстро спрятал под матрас своей кровати. От счастья мои глаза светились как кремлевские звезды. Я готов был прыгать и смеяться от счастья. Пока я радовался своей нечаянной находке, как в казарму вошел начальник курса.
– Ну, заходи ко мне в канцелярию, командир эскадрона, – съязвил он.
Я, уже не пряча глаза в пол, а с высоко поднятой головой и твердым шагом вошел в кабинет начальника курса.
– Значить, так, если к вечеру у тебя не будет нормальной шинели, я тебя… – Дальше он не закончил свою фразу, но и так было понятно, что он меня, а не я его.
– Товарищ капитан, разрешите занятия пропустить и заняться шинелью?
– Ну-ну, разрешаю, только помни, если не выполнишь приказ к вечеру, я тебя в шинель петровских времен одену и буду показывать за деньги на плацу. А еще сформирую для тебя потешное отделение, чтобы потешали весь факультет, понял?
«Да понял, понял, – мелькало у меня в голове, – выполню я ваш приказ». Я вышел из канцелярии, вздохнул полной грудью, взял у приятеля-каптера ключи и заперся в каптерке один на один с новой шинелью. Я пять раз ее примерял. Она была словно сшита по мне. И не так как у других, с непонятной войлочной подкладкой внутри, а подбита ватой и, стало быть, теплее, чем у других. С каким наслаждением я пришивал на нее погоны, гладил утюгом. В конце концов, еще раз посмотрел на себя в зеркало и уже хотел было выходить из своей пошивочной мастерской, как вдруг меня торкнула одна мысль: «А вдруг у нее есть хозяин, и я кого-то просто подставил? Но если она кого-то из курсантов, то на ней обязательно должно быть клеймо, ибо курсант без бирки, как…». Я внимательно осмотрел свое приобретение. Нет, клейма на шинели не было. Я вздохнул с облегчением. Тут же в каптерке нашел хлорку и вывел на внутренней стороне полы номер своего военного билета. Все, теперь эта шинель моя, и никто, даже сам президент, не сможет забрать ее у меня.
Я вышел из каптерки, повесил свою новую шинель в шкаф и только собрался уходить, как меня окликнул дежурный по курсу:
– Андрюха, ты шинель тут на табуретке не видел?
– Чью?
– Да замполит факультета оставил свою новую шинель на курсе, торопился на построение.
– Он тебе об этом говорил?
– Нет, никому не сказал.
– Значит, теперь она моя.
– Ты че, шинель замполита увел? Ну, ты даешь, – пришел в восторг дежурный по курсу. – Ну, ты даешь! А как он узнает?
– Не, не узнает, я на ней свою бирку хлоркой нарисовал.
Мы весело смеялись над тем, что сделали бяку замполиту, потому что редкостней рептилии на нашем факультете не было. Он всегда говорил, что его работа быть ближе к курсантам и радеть о них, яко о своих детях, а на самом деле эта сволочь только доставляла нам массу проблем и неприятностей. То на концерт казахской народной музыки нас потащит, то еще на демонстрацию народного творчества одного из северных племен нашей страны. А то и вообще, в воскресенье устроит политинформацию с утра и до обеда и все увольнение коту под хвост. Одним словом, сволочь была еще та.
Мы бы еще долго смеялись, если бы на курс не вплыло замполитское тело. На лице у него была озабоченность и грусть.
– Дежурный по курсу, я тут шинель оставлял, ты не видел?
– Никак нет, – едва сдерживая улыбку, отрапортовал сержант.
– Точно?
– Так точно.
– Странно, я же помню, что здесь ее оставил. Полтергейст какой-то. Но я с вами разберусь. Гопники какие-то, а не курсанты, шинель нельзя оставить, – ругаясь, сказал он, уходя из расположения.
* * *
На следующем строевом смотре я светился, как именинник. Еще бы, на мне была прекрасная, по росту подогнанная офицерская шинель.
– Вижу, что мои слова дошли до вас, товарищ младший сержант, – сказал начальник курса. – Вот объясните мне, почему, вас пока не натянешь, вы не шевелитесь? Неужели сразу нельзя было добыть такую шинель и не быть клоуном на плацу?
Я промолчал. А в это время между шеренгами ходил замполит и внимательно высматривал свою шинель. Задумчивый и чем-то озадаченный, он подошел и ко мне.
– Странно, – промямлил он. – Странно, откуда у вас эта шинель? – спросил он меня.
– Выдали на складе, товарищ полковник, – четко ответил я, глядя ему честно в глаза.
– Что-то она смахивает на ту, которую получил я.
– Никак нет, товарищ полковник, на ней и бирка есть, что она моя.
– Покажите?
Я отвернул полу шинели. Замполит долго изучал клеймо, но так ничего и не смог ответить. Так и ушел ни с чем. Едва я перевел дух, как по плацу раздался рык замначфака.
– Где этот боец Первой конной, а ну иди, сынок, сюда.
Я вышел из строя.
– Я так понимаю, что коня ты не нашел, а, казачок?
– Нет, не нашел, зато шинель новую добыл.
– Да вижу, ладная шинель. И где же ты ее достал?
– Друзья со старших курсов помогли.
– Молодец, хвалю.
Я стал обратно в строй и уже спокойно достоял строевой смотр. Вот такая история со мной приключилась.
Лариса Каневская (
Москва
)
Войкафедра
В МЭСИ (Московский экономико-статистический институт), который мы в хорошем настроении расшифровывали, как Московский эстрадно-сатирический, а в плохом – Можно Элементарно Стать Идиотом, – самой уникальной кафедрой была военная. Ее мы называли Войкафедра, так как немало студентов через нее пострадали. Еще можно было понять необходимость для войкафедры кибернетиков и программистов, но статистики… Зачем им наш факультет статистики, отличающийся поголовно женским составом и гуманитарными наклонностями? Никакой пользы ракетным войскам и артиллерии мы не могли принести однозначно. Преподаватели военной кафедры так и пугали некоторых нерадивых студентов: «Будете плохо учиться, переведем на статистику!» Сила влияния военруков была колоссальная, казалось, без них ничего в институте не решается. И целых три года – со второго по четвертый курсы, мы жили, ощущая прямое причастие к армии.
Каждую пятницу мы, студенты, точнее, студентки-статистики, дружно стекались в тихий зеленый, ничего не подозревающий район Плющихи, где в подвале одного массивного жилого дома располагалась наша боевая кафедра. На подходе «к объекту» приходилось торопливо убирать распущенные волосы в хвосты, стирать с губ помаду, извлекать из сумочек галстуки-«селедки» и… таким последним штрихом довершать портрет рядовой студентки. Забыла упомянуть, что мы были одеты в защитного цвета рубашки, которые мять было ни в коем случае нельзя, так что летом все жители и гости нашей столицы от «Лужников» до «Кропоткинской» любовались на наши о«форм»ленные зеленые девичьи фигурки. Немногочисленным мальчикам тоже приходилось несладко: завкафедрой майор Романюк по пятничным утрам гонял их в парикмахерскую, если волосы на мальчишеских висках казались ему на миллиметр длиннее положенных двух пальцев над ухом. От девчонок на кафедре еще требовались скромные темные юбки до колена. Майор Романюк не терпел джинсов.
– Джинсы – это ночная форма одежды! – бушевал он и гнал очередного непослушника домой переодеваться. Поскольку все жили в разных концах Москвы, то студент мог не успеть вернуться даже к концу занятий, и тогда ему впаривали прогул.
Так вот, по пятницам мы посвящали себя военной кафедре. Что мы там изучали, до сих пор остается тайной. Наши большие тетрадки в девяносто шесть листов были пронумерованы, и каждое занятие дежурный расписывался в том, что не пропало ни одного листочка. В конце занятий тетради опечатывались. Разумеется, схемы танков времен Второй мировой войны (исключительно наших союзников или противников) вряд ли могли удивить иностранных шпионов, но от нас даже эти сведения невозможно было узнать даже под пытками, в силу забитости наших женских головок всякой ерундой.
– Мы призваны, – воспитывал нас майор Султанов, – из всех студенток сделать образцовых женщин. Сначала этим займусь я, а потом вся военная кафедра. А ваши родители и будущие мужья еще нам спасибо скажут.
К слову сказать, на плацу, то есть во дворе, куда нас в хорошую погоду выгоняли на строевую подготовку (вот была радость жильцам), вешалось большое зеркало с прикрепленным к нему плакатом: «Отдание чести на месте», и каждый на месте должен был отрабатывать.
Мы с Танькой были самыми смешливыми в группе. Каждая пятница для нас была реально днем смеха. Мы заливались, и нам все сходило с рук, так как майору Султанову казалось, что только мы и ценим его «остроумие», раз хохочем. Я время от времени, падая под стол, еще просила повторить его «на бис», чтобы успеть увековечить основные тезисы.
– Вот вы, студенты, люди молодые, а без конца болеете, притом что должны быть здоровыми. А у вас – то одного нет на занятиях, то другого. Надо закаляться, ходить больше с непокрытой головой. Вот я каждый день хожу на работу по Бородинскому мосту. По-строевому иду, четко. Некоторые, может, думают, что это за дурак идет? А это – я, майор Султанов, на работу иду…
Лучше всего нам с Танькой удался зачет по противогазам. Несмотря на то что изнутри наши противогазы были залиты слезами, норму мы сдали с первого раза. А вот все остальные задачи решали с трудом, тормозя боевой настрой преподавателей сделать из нас образцовых военнослужащих.
– Ну что тут сложного, – кипятился майор Султанов, в пятый раз объясняя нам работу с войсковым прибором химической разведки. – Как работать с ВПХР? Одной рукой надо нажать, а другой – смотреть…
К зимней сессии мы с Танькой справились со всеми зачетами и собирались досрочно сдать экзамены и укатить на турбазу, пока остальные еще чахнут над билетами. Но тут нас ждал неприятный сюрприз. Из деканата староста Ленка Круглова донесла страшную весть: в следующую пятницу все мы будем донорами и должны сдать свою кровь на благо Отечества.
– В каком смысле сдать? – возмутилась наша девчачья группа.
– В обыкновенном, как рядовые доноры.
– А я не выношу вида даже капельки крови, как же я ее сдам? – выдохнула Танька.
– А ты не смотри на нее, чего на нее смотреть-то? Сдала да пошла…
– Но мы не хотим свою кровь отдавать, нам самим, может, еще понадобится… – Противно, но, в общем-то, по делу захныкали три подружки-прогульщицы с чудесными фамилиями: Сытая, Кроткая и Муковоз.
– Можете не сдавать, – пожала плечами староста. – Кто не сдаст, того военная кафедра к сессии не допустит. Мне так в деканате сказали.
Народ зароптал. Кто-то пытался собирать подписи под протестом, кто-то хотел идти жаловаться ректору. Но все прекрасно понимали: недаром у нашего ректора прозвище Черный Полковник. Оно точно неспроста. Так кому жаловаться-то?
Приближалась последняя пятница. Дальше – только сессия.
– А может, прикинемся больными? – хитро прищурилась Танька. – Кровь, кажется, только у здоровых берут…
– Больных у нас нет! – рявкнул, откуда ни возьмись, майор Романюк. – Тут вам не здесь, епть! Ну-ка, марш в донорский пункт! От сдачи крови никто еще не умирал, от нее одна только польза. Вон при царском режиме вообще кровопусканием лечили, епть, и ничего, выжили…
Но Таньку так просто не возьмешь. Она тут же унеслась в поликлинику, где работала ее тетя, немедленно выдавшая ей справку о недавно перенесенной инфекции.
А я покорно поплелась по указанному адресу. Никого в эту пятницу не было несчастней. Все – группками, друг друга поддерживают, дрожат гуртом. А я должна была лишиться 400 миллилитров единоутробной крови в полном одиночестве. Белые халаты всегда наводили на меня тоску, заставляя встрепенуться чувство опасности.
Когда коварная медсестра подставила под наполняющийся алой жидкостью шприц четвертую пробирку, я попыталась отодвинуть локоть и слабеющим голосом пролепетала:
– А мне вы хоть что-то оставите?
Дальше перед глазами все поплыло. Очнулась я на кушетке. В процедурной было пусто и бело. За окном валили огромные снежные хлопья, сцепляясь на ходу в причудливые узоры. Пошатываясь, я вышла из кабинета и… увидела Его. Он сидел на низкой банкетке, высоко держа перебинтованную в локте руку. Лицо было прекрасно, но совершенно бело, словно он сдал всю свою кровь, до последнего литра. Вот они, герои, безропотно и честно выполняющие свой долг перед военной кафедрой, то есть Родиной.
– Леля, – сказала я, протянув ему свою точно так же перебинтованную честную руку.
– Дима. – Он покачнулся мне навстречу, но промахнулся и ткнул своей рукой мне в живот.
Мы оба смутились. Мир потихонечку становился цветным. Я заметила на его бледном лице ярко-голубые глаза и вспомнила, что цыганка нагадала мне еще в школе синеглазую любовь. Любви пока не было, но жизнь стала обретать смысл.
– Ты со статистики? – поинтересовался Дима.
– А что, на мне написано, что я плохо учусь? – уже в своем репертуаре съехидничала я.
Увидев его недоумение, пояснила, что военная кафедра такого о нас мнения.
– Ты что, не в курсе? Разве вас не пугают переводом к нам? Ты сам-то откуда, не местный?
– С кибернетики. Нас так просто не запугаешь. А вот мы как раз другое знаем, что на вашей статистике самые красивые в институте девчонки учатся.
У меня в животе что-то затрепетало. Я схватилась за бок, испугавшись, что трепет может оказаться со звуком и будет похож на урчание. Дима улыбнулся:
– Ты, наверное, есть хочешь? Пойдем за талонами на обед. Нам, как донорам, положено усиленное питание, я слышал, даже… с красным вином. Айда, отметим знакомство…
И я уже вовсю любила эту пятницу, вообще все пятницы и всю военную кафедру вместе с майорами, полковниками и ВПХР.