I. Утро равнины Айрарата

А в это время Меружан Арцруни и Ваган Мамиконян разрушили эти города, пленили их жителей… Из всех этих гаваров, краев, ущелий и стран вывели они пленных, пригнали всех в город Нахчеван, который был средоточием их войск.

Фавстос Бузанд

Было утро, лучезарное утро равнины Айрарата.

Под первыми лучами солнца белоснежные склоны Масиса ослепительно сияли розовым блеском. Венценосной вершины Арагаца не было видно. Она была окутана белым, как снег, туманом, точно стыдливая невеста, лицо которой скрыто под непроницаемым покрывалом. Зеленеющая равнина, покрытая жемчужинами утренней росы, переливалась нежнейшими цветами радуги. Дул легкий зефир, цветы улыбались, зеленая мурава шевелилась волнами.

Прекрасно было это утро.

Птицы весело перепархивали с куста на куст. Пестрые, как цветы, бабочки мелькали в воздухе. Белый аист, вытянув красные голени, размахивая широкими крыльями, спешил к болотам Аракса. Ручные олени, дикая газель и серна вышли из лесов царя Хосрова и свободно резвились, на лужайках.

Не было видно лишь человека.

Каждое утро звуки серебряных труб, лай борзых, ржанье горделивых коней нарушали утренний покой зверей в их логовищах. Лютый вепрь в ужасе бросался в темные заросли камыша, а мохнатый медведь искал убежище в лесу. Но в это утро отсутствовали те, чьи охотничьи забавы придавали богатой дичью равнине особое оживление, – отсутствовали охотники, сыновья нахараров.

Ежедневно на рассвете птицы начинали свою утреннюю мелодию, и с ними вместе пел свою песню трудолюбивый земледелец. Сверкала коса, кипела работа, и золотая жатва, щедрая плодами, вознаграждала труд изможденного шинакана. Но в это утро не было жнеца, не было и землепашца. Созревшая нива оставалась неубранной, и неутомимая соха валялась без пользы у еще не пройденной борозды.

Каждое утро с первым звуком церковного клепала просыпался пастух. Сладостное блеяние овец, звонкая перекличка молодых бычков оживляли покрытые густой травой луга. Но в это утро, не было ни пастухов, ни стад. Рассеянные по горам и долинам ягнята бродили и, будто потерявшие пастыря сироты, казалось, сами искали пастуха.

Каждое утро, когда всходило дневное светило, оно своими первыми лучами приветствовало труд крестьянских девушек. В красных, желтых, голубых платьях, точно красные, желтые и голубые цветы, они пестрели в садах, огородах и на полях. Пели и работали. Их песне вторил соловей. Но в это утро сады были беспризорны: они потеряли своих неустанных работников.

Солнце поднималось, и чем выше оно всходило, тем все сильнее обширная Араратская равнина, как грандиозная кадильница, распространяла благоухание раннего утра. Долина дымилась, испаряя влагу, – украшенная росою зелень возвращала небу полученные от него жемчужины.

Дымились густо разбросанные по равнине деревни. Но этот дым не походил на тот мирный голубоватый дымок, что каждое утро змеевидными столбиками вился из куполообразных отверстий деревенских лачуг. Этот дым, подобно черному туману, окутывал деревни, и временами из его темной гущи сверкали огненные языки.

Дымились и великолепные города: чадил Двин, Арташат, дымился Вагаршапат и монастырь Эчмиадзин. Непроницаемый дым затмевал светозарную прелесть Араратской равнины. Всюду царила печальная, бездонная пустота. Пусты были города, пусты были села, опустели и дороги. Казалось, дыхание смерти пронеслось по этой чудесной равнине и уничтожило всех людей.

Но вот по дороге к Арташату поднялась пыль. Ехал конный отряд. Богатая сбруя коней и богатое вооружение всадников говорили о том, что эти люди не простые путники. Впереди ехал молодой стройный воин, за ним – остальные.

Вот они достигли полуразрушенных стен города Арташата. Здесь молодой всадник остановился; печальным взором окинул он разрушенный и все еще дымившийся город и, повернув в сторону, направился по дороге к Таперскому мосту. Он ехал из очень далеких мест. Много таких сгоревших, опустошенных городов встречал он на своем пути. Это и было причиной того, то его нежное сердце точно окаменело, его горячие чувства как будто остыли и в его грустных глазах не осталось даже слез, чтобы пролить их над несчастным Арташатом.

Таперский мост был единственной переправой со стороны Арташата на правый берег Аракса. Всадник доехал до моста, но не переехал через него. Он кого-то ждал и в молчаливом раздумье смотрел на реку.

Солнце все еще сияло, цветы пестрели, птицы продолжали петь утренние песни. Среди общего спокойствия природы взволнован был только Аракс. Словно скорбная мать, потерявшая своих детей, бурлила мутная река, ревела, стонала, заливая зеленые берега. Как страшное чудовище, с пеной у рта, мчалась разъяренная река вперед и точно стремилась сожрать, поглотить того злодея, чья безжалостная рука выжгла и превратила в пустыню великолепные города и селения, украшавшие ее чудесные берега. Гигантский мост еле сдерживал ее ярость, сжимая волны своими многочисленными сводами.

По ту сторону моста на правом берегу Аракса, на ровной зеленой поверхности луга, раскинулось множество палаток. Вокруг них паслись косяки лошадей, мулов, стада слонов и верблюдов. Роскошная трава служила обильным кормом для этих животных. Там был расположен огромный стан. Молодой человек глядел в сторону его.

На противоположном конце моста показался воин, бежавший с длинным копьем в руке прямо к группе прибывших с молодым человеком всадников.

– Наконец-то ты, Малхас! – воскликнул молодой всадник, обращаясь к воину. – Скажи, какие новости?

– В стане нет ни князя Мамиконяна, ни Меружана Арцруни, – ответил Малхас.

– Так где же они? – спросил молодой человек. На его грустном лице показались признаки нетерпения.

– В главном персидском стане, расположившемся возле Нахчевана.

– А это чей лагерь?

– Здесь собраны пленные из Двина и Арташата.

– Кто начальник этого стана?

– Персидский полководец Зик.

Молодой всадник был Самвел; он разыскивал своего отца и Меружана Арцруни.

– Следуй за мной, – приказал он Малхасу и повернул коня к нахчеванской дороге. За ним последовал его отряд.

Самвел искал отца и дядю. Искал так, как колеблющийся в нерешительности человек, устав от жизни ищет яд и утешается, когда его не находит.

Такую нерешительность испытывал Самвел с того дня, когда он оставил мать, выехал из Вогаканского замка и направился в стан отца. С того дня минуло много месяцев, прошел год и даже больше. Сколько печальных событий, сколько несчастий произошло с тех пор! А он бесплодно потратил это драгоценное время, не принимая участия в сражениях, не разделяя славы товарищей. Мысль об этом еще больше удручала его чувствительное сердце.

Но все же это время не пропало для него даром. Он вел войну внутреннюю, нравственную войну с самим собой. И это было гораздо страшнее, чем война с оружием в руках. Он воевал со своей совестью и с собственным сердцем. Он наносил и получал раны. И, наконец, молодое сердце не выдержало всей этой борьбы: тяжелая болезнь уложила Самвела в постель. После событий при взятии Вана, увидя мученическую смерть несчастной Амазаспуи, он тяжело заболел; его в бесчувственном состоянии отвезли в Андзевацикский монастырь, который ютился в неприступных горах вдали от шума войны. Там его лечили монахи. С ним не расстались его верные слуги, которые всячески заботились о том, чтобы восстановить здоровье молодого князя. И все же несколько раз он был на пороге смерти. В монастыре он жил в полном неведении; окружающие всячески старались скрыть от него все, что творилось тогда в Армении. Но больной во время горячечного бреда постоянно говорил об Армении и расспрашивал о ней.

Ни отец, ни мать не имели о нем сведений и очень беспокоились. Беспокоились о нем и друзья. Некоторые думали, что он погиб. При таких тяжелых обстоятельствах можно себе представить печаль княжны Рштуникской – Ашхен, всей душой, всем сердцем преданной своему, возлюбленному. Она разослала во все концы страны людей на поиски Самвела.

Но судьба пощадила больного, пощадила ради большого дела, которое в будущем должно было послужить примером для других. Как только больной немного окреп, он немедленно оставил монастырь и снова пустился в путь. Он уже знал обо всем. Ему успели рассказать, что случилось в его отсутствие и в каком положении были дела. Собрав сведения, он составил твердый план действий. Не теряя времени, прежде всего заехал в Хадамакерт, в вотчину князей Арцруни, и переговорил там с княгиней Васпуракана, матерью Меружана. Затем он направился к князю Гарегину в Рштуник. Оттуда – к горским жителям Мокка и Сасуна для свидания с их князьями. Какова была цель этих посещений, будет видно из дальнейшего. Он не заехал в Тарон, в область Мамиконянов, избегая встречи с матерью. Он прямо направился в Айрарат, где надеялся встретить отца и Меружана. При нем находился его дорогой дядька, старый Арбак, и родич, юный Артавазд. С ним были и верные слуги. Он проехал мимо целого ряда пепелищ, оставленных его отцом и дядей. По пути он был свидетелем всех бед и зол, совершенных этими людьми. Но при вступлении в Араратскую равнину и при виде тех разрушении, которые он там застал, страдания Самвела дошли до предела. Совершившиеся события были столь ужасны, что окончательно укрепили в нем то смутное решение, которое уже давно зародилось в его сердце. Он жалел только о том, что слишком запоздал. Теперь уже было почти невозможно исправить огромный ущерб, нанесенный стране. Это сознание повергло его в безутешное горе.

Вечернее солнце еще не зашло, когда всадники быстрым галопом доскакали до Нахчевана. Стоявший на высоком, живописном холме когда-то веселый город Гохтанской земли теперь представлял собой труду развалин. Огонь уничтожил дома, меч врага уничтожил людей. Оставшиеся в живых были взяты в плен.

У западного подножья города на широкой равнине, которая тянулась вплоть до левого берега Аракса, расположился главный стан персов. Самвел оставил безлюдный город и направился со своим отрядом прямо в стан. Из всех шатров, раскинувшихся на равнине, выделялись два больших шатра, стоявшие на возвышении друг против друга. Один из них был голубого цвета, и над ним развевалось знамя с изображением крылатого дракона, другой был пурпурового цвета с орлом на знамени. Самвел направил своего коня ко второму шатру.

Подъезжая к стану, Самвел приказал затрубить, из лагеря ответили тем же. Довольно скоро к ним подъехал один из начальников, окруженный телохранителями, и встретил прибывших.

– Я сын Вагана Мамиконяна, – сказал Самвел, – проводите меня в шатер отца.

Его провели к пурпуровому шатру. Направляясь к нему, Самвел жестоко страдал. Он проходил через тот варварский стан, который в течение нескольких недель обратил в прах самую прекрасную часть Армении. Он проходил мимо тех несчастных пленных, которые еще недавно были счастливыми сынами этой страны, бесконечно горькие минуты пережил он, пока достиг шатра отца. Как он встретится с отцом? Как посмотрит ему в лицо? Эти вопросы ужасали его больше, чем окружавшие его печальные картины.

Призвав на помощь все самообладание, он соскочил с коня и быстро вошел в шатер. Люди его остались у входа.

– Ах, Самвел, дорогой сын! – воскликнул смущенный отец и прижал его к своей груди.

Несколько минут оставались они в безмолвном объятии. Отец не верил своим глазам: так радостно поразило его неожиданное появление сына. Он то рыдал, как ребенок, то целовал его и от сильного волнения не мог вымолвить ни слова.

Он взял за руку любимого сына, повел его к роскошному сидению и усадил рядом с собой. Отец не видел сына с того дня, как отправился в Тизбон. С тех пор прошли годы. Самвел за это время возмужал, похорошел, стал настоящим мужчиной. Отец разглядывал его и не мог налюбоваться.

– Самвел!.. Дорогой Самвел!.. – все время повторял он и принимался опять обнимать его, покрывая побледневшее лицо сына поцелуями.

Самвел находился под воздействием какой-то бури страстей, и ему казалось, что его снова охватывает лихорадочная дрожь. Отец, объясняя это состояние взволнованностью, долгое время не выпускал дрожащие руки Самвела из своих ладоней, продолжая с глубоким восторгом разглядывать сына. Его душу охватило бескрайнее чувство блаженства: он был счастлив, что имеет такого красавца сына.

– Ах, если бы тебя хоть раз увидел царь Шапух! – проговорил он с искренним восхищением. – С таким благородным лицом и с такой статной фигурой ты, несомненно, был бы назначен начальником всей армянской конницы.

Эти слова были сказаны столь неожиданно, что привели Самвела в себя, и он решил объяснить отцу свои намерения так, чтобы себя не выдать.

– Я еще слишком молод для такой высокой должности, дорогой отец, – сказал он, принужденно улыбаясь.

– Ты очень скромен, Самвел, посмотри на себя со стороны, глазами своего отца, и ты увидишь, что я прав! Ты приведешь в восторг весь персидский двор, если хоть раз там появишься. Достаточно тебе выступить на конском состязании на большой площади Тизбона, чтобы царь Шапух поглядел на тебя из высоких окон своего дворца, и тогда все самые горячие мечты твоего отца осуществятся…

– Откуда ты знаешь, дорогой отец, что я силен в конном ристании?

– Мать твоя постоянно писала мне, дорогой Самвел. Писала о твоих успехах в стрельбе из лука и в военных упражнениях, писала о твоей храбрости и этим радовала тосковавшее по тебе сердце отца. Я утешался на чужбине, думая о том, что я отец достойного сына. Ах, я так увлекся, что забыл спросить, кто прибыл вместе с тобой?

Самвел назвал своих спутников. Отец распорядился, чтобы всех их разместили в подобающих шатрах.

Затем он снова обратился к сыну: стал расспрашивать о матери, о сестрах и братьях, расспрашивал, как мать готовится к приему гостей и с особым интересом старался разузнать, как смотрят в Тароне на их «дела», каково настроение жителей и т. д. Самвел отвечал на вопросы либо предположениями, либо давал неопределенные и двусмысленные ответы, которые не вполне удовлетворили Вагана Мамиконяна.

– Разве у тебя нет для меня письма от матери? – спросил он.

– Как же! – Самвел достал из-за пазухи письмо и передал его отцу.

Отец взглянул на дату и удивился.

– Это письмо написано давно, дорогой отец, – сказал Самвел и стал рассказывать ему о своих злоключениях, о том, что он тяжело болел, долго находился в Андзевацикском монастыре и т. д. Он только скрыл, что по выздоровлении ездил по разным местам и виделся с разными людьми.

– Ты поступил опрометчиво, – с горечью заметил отец. – Ты так долго пролежал больной в каком-то незначительном монастыре, не оповестив ни меня, ни мать…

– Я пытался, но мои люди не доходили до места. Знаешь, отец, какие бурные времена были. Людские головы падали, как листья с деревьев…

Самвел действительно дал знать о своей болезни, но не отцу и матери, а своим друзьям, находившимся в это время в крепости Артагерс, осажденной войсками отца и Меружана. Его люди не смогли проникнуть в крепость, и потому друзья Самвела остались в неведении относительно его судьбы. Отец был очень опечален сообщениями сына и, обняв его, воскликнул:

– Бог снова возвратил мне тебя, бесценный сын, благодарение и слава ему!

Письмо княгини, хотя и давнишнее, все же очень заинтересовало Вагана. Он немедленно стал читать его, предложив сыну умыться в соседней палатке и стряхнуть себя дорожную пыль. Толпа слуг, пышно одетых была готова к услугам. Все они родом были персы и Самвела не знали. Его отец не держал теперь слуг армян, да и ни один армянин не пожелал бы служить у него. Оставив отца одного, Самвел вошел в палатку, где были приготовлены принадлежности для умывания.

Шатер отца представлял собой подвижной дворец со всеми удобствами. Искусство того времени придало ему подобающий вид и красоту. В знак высокого знатного происхождения, снаружи он был пурпуровый, а. внутри светло-лиловый. Множество входов вели в разные отделения, которые имели форму обособленных палаток и были предназначены для разнообразных нужд. Взамен дверей висели шелковые занавеси, края которых были украшены пестрыми кистями. Занавеси висели на толстых шнурах, имевших такие же кисти из золотых ниток. Все это сооружение в духе персидской, роскоши стояло на золоченых столбах, украшенных цветными рисунками тончайшей работы. Десять мулов с трудом перевозили его в сложенном виде. Чтобы поставить такой шатер на место или, наоборот, разобрать его, требовался целый день работы. Поэтому шатер перевозился за день на следующую стоянку, чтобы возможно было собрать его к нужному времени.

Шатер был установлен на довольно высокой земляной насыпи, чтобы уберечь его от потоков воды во время дождей, довольно частых в весенний период. Из шатра виден был весь стан, раскинувшийся на очень большом пространстве, вплоть до берегов Аракса. В вечернем сумраке на другом конце стана едва выделялся шатер видного персидского полководца Карена. На куполообразной вершине его развевались персидские знамена. А против шатра князя Мамиконяна стоял голубой шатер Меружана с крылатым драконом на знамени.

Когда Самвел, умывшись и сменив одежду, вернулся к отцу, тот все еще продолжал читать полученное письмо. Чтобы не мешать, сын молча сел в стороне и стал наблюдать за отцом. Лицо у Вагана было невеселое. То было не письмо, а обширный доклад, в котором осмотрительная мать Самвела подробно сообщала мужу о состоянии «дел» в Тароне и между прочим советовала «не очень доверять Самвелу»… Этот совет жены показался князю очень странным. Ему, знатному вельможе и отцу, трудно было даже представить себе, что его сын может иметь собственную волю и собственные желания. Он все еще смотрел на Самвела как на недавнего ребенка, не замечая, что тот уже вырос и возмужал, имел свои убеждения. Свой деспотизм знатного вельможи он распространял и на сына. Поэтому в своих делах он перед сыном не чувствовал никакой ответственности. Он был убежден, что все сделанное им или то, что он намерен сделать, должно быть приятно сыну именно потому, что это исходит от отца. Ему и в голову не приходило, что сын может осудить отца. Почему же не доверять Самвелу?

Он смотрел на события с личной точки зрения. Если разрушены города и сожжены селения, если взято в плен множество жителей и кровью залиты поля и нивы родной страны, то ведь все это содеяно не ради злодеяния, но ради известных, заранее продуманных политических целей, последствия которых должны быть блестящими. И если бы отец достиг желаемых результатов, то для кого были предназначены все эти блага, как не для сына, кто должен был ими воспользоваться, как не сын? Так именно размышлял отец, таковы были суждения честолюбивого князя, и потому ему показалось весьма странным предупреждение жены, что следует «не очень доверять Самвелу». Почему не доверять? Неужели Самвел настолько еще незрел, чтобы не понять добрых намерений отца, в осуществлении которых заключалось счастье самого Самвела?

Но сын думал иначе. Славу, добытую на развалинах родины, он расценивал как измену родине. Не читая письма матери, он догадывался о его содержании. Поэтому он хорошо понял волнение отца, тщательно от него скрываемое, с которым тот закончил чтение письма. Но сыну следовало приспособиться к отцу, нужно было временно лицемерить и притворяться, как ни тяжело было ему это.

Вечерняя темнота совершенно окутала стан. В шатре князя Мамиконяна зажгли фонари. В остальных палатках лагеря тоже забрезжили огни. Настроение Самвела еще более омрачилось. Он желал бы, чтобы совсем не было света и все погрузилось в вечный мрак, потому что ему не хотелось видеть этот ненавистный стан, беспощадно терзавший его душу. Окрестности были окутаны густым мраком, и всюду, царила могильная тишина. Только ужасный стан, в ночной тиши дышал, подобно чудовищу смерти. Наступил час ужина. Стан, как неподвижный дракон, готовился к еде, чтобы с еще большей яростью творить, назавтра, свои ужасы. Воины сидели под открытым небом у костров и готовили для себя пишу. Походные же кухни военачальников благоухали приятным запахом изысканных яств.

Из спутников Самвела князь Мамиконян велел позвать к ужину лишь старика Арбака и юного Артавазда, который тоже был из рода Мамиконянов. Когда они вошли, проворный юноша весело подбежал к князю и бросился ему на шею. Старик остался стоять на ногах.

– Ты, должно быть, не ожидал, что я приеду с Самвелом? – сказал Артавазд, поглаживая плечи князя своими беспокойными руками. – Вот видишь, я приехал!

– Ты еще малым, ребенком всегда был таким смелым, дорогой Артавазд, – ответил князь, усаживая, его возле себя, – теперь же, превратившись во взрослого и красивого юношу, стал, наверное, еще смелее.

Эти слова возбудили тщеславие Артавазда и явились для него поводом спросить:

– У вас в стане найдутся персидские юноши?

– Найдутся! А зачем они понадобились тебе?

– Я приехал с ними состязаться, пусть посмотрят, насколько армянские юноши ловчее персов!

– Это ты докажешь в Тизбоне, дорогой Артавазд, в состязаниях с придворными юношами царя Шапуха.

– Ты возьмешь меня туда?

– Конечно, возьму.

Юноша развеселился.

Бойкий, жизнерадостный Артавазд настолько отвлек князя своей болтовней, что тот только теперь заметил оставшегося стоять на ногах Арбака. Князь обратился к нему:

– Садись, Арбак, почему ты стоишь?

Старик сел, бормоча что-то под нос. Он был одним из самых старых дядек в доме Мамиконянов и воспитателем не только Самвела, но и его отца.

– Как поживаешь, Арбак? – с улыбкой спросил князь. – Все изменились, а ты все такой же, каким я тебя видел несколько лет назад. Ни постарел, ни помолодел!

– Наружность всегда обманчива, князь, – ответил старик со своим обычным простодушием, – а что на душе, то известно лишь одному богу… Волосы мои, правда; не очень поседели, но в душе моей нет уже прежней силы…

– Почему же, Арбак? Что тебя так огорчает?

– Многое, князь. Мир изменился… Все перевернулось вверх дном… И человеческое сердце – тоже… Где они, старые времена?.. Ушли и никогда не возвратятся…

Князь понял скорбь старика и, чтобы не дать ему возможности излить свои чувства, немедленно прекратил разговор, тем более, что вошли слуги и стали накрывать стол к ужину.

Роскошный ужин являлся образцом расточительной персидской кухни и вызвал у всех особое внимание и приступ аппетита. Даже старик Арбак, непривычный к такого рода блюдам, ел с огромным удовольствием. В больших серебряных сосудах были всевозможные на нитки. Богато разодетые слуги подносили в золотых кубках сладкое вино, а ужинавшие молча ели и пили. Ел и скорбный Самвел.

– Как тебе, нравятся эти кушанья? – спросил отец.

– Да вот ем, – отозвался как-то безразлично Самвел, – ведь я давно не пробовал горячих блюд.

– Почему?

За Самвела ответил юный Артавазд.

– Потому, что все города и села, какие попадались нам по пути, были безлюдны, дома сожжены и все у них уничтожено. Неоткуда было достать еды.

Князь ничего не ответил. Слова юноши были ядовитее всякого упрека.

Самвел за ужином все время молчал. Он ел мало и быстро встал из-за стола. Отец часто обращался к нему, стараясь его занять, спрашивал, почему он грустен. Но получал все те же ответы: «сильно устал», «не спал много ночей», «хотел бы отдохнуть».

После ужина отец приказал приготовить для Самвела одну из своих лучших палаток.

– Мою постель пусть устроят там же, – вмешался Артавазд.

– Я не разлучу тебя с Самвелом, милый Артавазд, – успокоил его князь, обнимая юношу.

Ваган назначил было сыну особых слуг, приказав, чтобы они неотлучно были при нем. Но Самвел отказался, сославшись на то, что он привык к своим слугам, которые знают все его привычки.

– У тебя очень мало слуг, Самвел, – заметил отец. – По персидскому обычаю, ты, по меньшей мере, должен иметь сто-двести слуг, иначе тебе не подобает показываться где-либо. Завтра ты должен навестить дядю Меружана, а также некоторых из персидских полководцев. Разве можно к ним являться с такой ничтожной свитой?

– У меня было много слуг, отец, – сказал Самвел с напряженной усмешкой, – но большую часть из них я потерял в дороге. Я выехал из дому с тремястами слуг, а теперь осталось всего сорок человек.

– Я восполню это число, – сказал очень удовлетворенно отец. – Ты должен вести образ жизни, подобающий достоинству твоего отца и твоего рода.

– А я могу и в сопровождении двух слуг явиться к Меружану, мне много людей не надобно, – наивно вмешался в разговор юный Артавазд.

– Ты можешь отправиться и один, – улыбаясь сказал ему князь. – Ты еще молод. Вот когда подрастешь и станешь таким, как Самвел, тогда заимеешь много слуг.

Весь стан уже спал глубоким сном. Фонари погасли, и только в шатрах некоторых полководцев еще виднелись огни. Самвел встал и, пожелав отцу спокойной ночи, отправился в приготовленную для него палатку. Поцеловав руку князя, за ним последовал юный Артавазд. Для старика Арбака была приготовлена отдельная палатка рядом с палаткой Самвела. Там же расположились и остальные спутники Самвела.

Самвел немедленно разделся и лег. Мягкая постель располагала к сладкому сну, но он долго не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок и тихо вздыхал. Рядом лежал юный Артавазд. Он тоже не спал, и тоже был неспокоен.

– Ты очень неосторожен в словах, Артавазд, – заметил ему Самвел.

– Не беспокойся, я свое дело знаю! – ответил хитрый юноша.

Самвел снова замолчал, но сон бежал от него. А в это же время мучился от бессонницы в своей постели другой человек – его отец…

 

II. Необычайное жертвоприношение

Затем начали (Меружан Арцруни и Ваган Мамиконян) в стране Армянской разрушать церкви, молитвенные места христиан во всех местах провинций Армении и в разных странах.

Фавстос Бузанд

…И если где-либо находил (Меружан) книги, то сжигал.

Мовсес Хоренаци

Всю ночь Самвел провел в лихорадочной тревоге. Он заснул лишь на заре. Но сон его длился недолго – его рано разбудила болтовня Артавазда.

– Вставай, такое ли время, чтобы спать! – сказал тот, подшучивая как обычно. – Вчера в темноте мы ничего не разглядели. Сейчас взошло солнце и открыло чудесные картины, на которые можно заглядеться и ужаснуться…

Еще до восхода солнца он несколько раз высовывал голову из палатки и разглядывал окрестности.

Самвел открыл сонные глаза, но ничего не увидел, так как занавеси палатки были спущены. Внутри царила еще темнота. Артавазд соскочил с постели и приподнял полу занавеси. Нежные лучи солнца сразу наполнили палатку приятной теплотой.

Вскоре вошел юный Иусик, верный слуга Самвела, и стал убирать постели. Даже этот когда-то беззаботный юноша, под влиянием тяжелых событий и обстоятельств, совершенно утратил свою обычную веселость. Бывало, каждое утро, когда он являлся к своему господину, у него было припасено какое-нибудь веселое известие или остроумная шутка, которыми он разгонял грусть Самвела. В это утро он вошел унылый и искоса взглянул на Самвела, желая удостовериться, в каком настроении его дорогой господин. Затем молча взялся за свое дело. «Опять бледен… опять сердце его неспокойно…» – подумал Иусик и сам опечалился. Окончив свое дело, он молча удалился.

Вошел старик Арбак и, пожелав доброго утра, сел в стороне. Вид у него был печальнее, чем когда-либо.

Самвел уже умылся и оделся, когда старик сообщил ему, что князь Ваган несколько раз присылал людей осведомляться: проснулся ли молодой князь.

– Что ему нужно от меня в такую рань? – спросил Самвел.

– Завтракать приглашает, – добавил старик. – Они люди военные, рано встают и рано едят. Мы должны приноровиться к их обычаям.

– Хорошо, если бы нам сюда подали чего-нибудь.

– Нет, ты должен пойти к отцу, – посоветовал старик.

– Арбак правильно говорит: обычай требует, чтобы мы отправились туда, – смеясь подтвердил юный Артавазд.

Самвел ничего не ответил. В это утро он находился в мучительном волнении. Он стал молча разглядывать лагерь.

Чем выше поднималось солнце, тем отчетливее вставали под его яркими лучами страшные картины страшного стана. Глаза Самвела остановились на голубом шатре Меружана. Перед шатром возвышалось несколько невысоких холмов. Эти возвышения были сделаны не из камня, не из кирпича и не из земли, а из какого-то странного материала. Самвел долго вглядывался, но никак не мог определить, что это такое. Золотистые лучи солнца играли на темно-красных пятнах, которыми были покрыты холмы. Это была кровь, человеческая запекшаяся кровь!.. По телу Самвела пробежала леденящая дрожь, когда он вгляделся пристальнее: холмы были сложены из человеческих голов, чудовищная скученность которых вызывала ужас.

– Чьи это головы?! – воскликнул Самвел, закрывая лицо руками.

– Чьи головы?.. – повторил старик Арбак. – Головы армянских крестьян, пастухов, земледельцев. За каждую из этих голов Меружан заплатил по золотой монете персидским воинам. Те хватали несчастных крестьян на полях и отрубали им головы. Это самые драгоценные подарки Меружана, которые он собирается преподнести царю царей Персии, хвастаясь, что это головы представителей армянской знати.

И правда, несколько воинов складывали этот преступный дар в большие мешки, которыми нагружались верблюды для отправки в Тизбон.

Выслушав объяснение старика, Самвел остолбенел. Он знал о жестокости отца. Он знал и о дикости Меружана. Но он не мог даже представить себе, чтобы человеческое варварство могло дойти до таких пределов. И это варварство было совершено его дядей, союзником его отца!

– Вот кушанье, каким сегодня утром потчует нас отец! – с горечью промолвил Самвел, и его глаза зажглись глубоким волнением.

Ужасная картина подействовала и на юного Артавазда, из ясных глаз которого градом покатились слезы.

– Зачем нагромоздили эти окровавленные головы?! – воскликнул он плачущим голосом.

– Для показа, милый Артавазд… – ответил Арбак. – Меружан любит наводить ужас, и поэтому эти головы он выставил для устрашения пленных, чтобы те знали, что если они не подчинятся его приказам, то и их головы будут присоединены к этим отрезанным головам.

– Каким приказам? – гневно спросил юноша.

– Приказам отречься от христианства и принять персидскую веру.

– Злодей! – воскликнул потрясенный юноша.

Вне стана, на обширной площади, размещались «дары» – то есть те пленные, которых Меружан собирался отправить в подарок персидскому царю. Это были те самые пленные, о числе которых так издевательски сообщил Хайр Мардпет армянской царице Парандзем, когда он ночью тайно проник в крепость Артагерс. Это огромное число пленных поделили на несколько групп, соответственно их полу и возрасту. Каждая группа состояла из пятидесяти человек. Длинный канат, обвивая шеи пленников, соединял их между собою и образовывал живую цепь. Руки пленников были связаны за спиной, чтобы они не могли развязать узлы. Ни старух, ни стариков не было видно среди этой массы несчастных людей. Не было видно и маленьких детей. Безжалостный меч персов уничтожил их на месте: этот ненужный груз Меружан не пожелал взять с собой и отобрал большей частью молодых.

Пленные лежали прямо на голой земле под открытым небом. Днем они страдали от жгучего солнца, ночью дрожали от холода. Это были армяне и евреи, большая часть которых приняла христианство при Григории Просветителе. Среди пленных евреев находился знаменитый священник Звита; он добровольно последовал за своей паствой. При Тигране II евреев доставил из Иудеи в качестве пленных Барзапран Рштуни. Храбрый полководец Тиграна заселил ими пустующие армянские города и таким образом умножил население своей страны деловым и умным народом. Теперь же Меружан Арцруни, опустошая города, гнал их в Персию. Среди пленных армян было много епископов, ученых, монахов, священников и иных служителей церкви, число которых доходило до нескольких сот. Их всех соединили цепью и отделили от остальных пленников.

Князь Мамиконян опять прислал человека, приглашая сына к себе в палатку, но сын все еще продолжал смотреть на дело рук своего отца и дяди. Надо было быть исключительно хладнокровным, чтобы после этого ужасного зрелища сохранить спокойствие. Самвел не обладал таким хладнокровием. По пути сюда он видел разрушенные города и селения, еще дымившиеся в огне. И вот теперь он увидел их несчастных жителей. Пленных должны были угнать далеко, в глубь Персии. И кто? Его собственный отец и его дядя Меружан!..

Опять пришли звать Самвела. На этот раз он пошел, и вместе с ним отправились старик Арбак и юный Артавазд. Самвел старался казаться веселым, старался, насколько было возможно, выглядеть спокойным. Но напускное спокойствие ему не удавалось. Он застал отца в одиночестве; князь Ваган писал письмо, и, возможно, что это был ответ на письмо жены. Увидя сына, он отложил лист пергамента в сторону. – Ну, как чувствуешь себя сегодня? Вечером ты был очень неспокоен, – обратился он к сыну.

– Вчера я устал! – ответил Самвел и, подойдя, поцеловал руку отца.

Его примеру последовал и юный Артавазд. Арбак же, сказав «доброе утро», отошел в сторону.

Завтрак был уже подан. Князь пригласил их к столу, сам же сел, чтобы закончить письмо.

Вдали показался всадник на белом коне, величественно проезжавший по лагерю. Отряд вооруженной свиты на прекрасных конях следовал за ним. Самвел увидел его и не мог сдержать смеха. Этот смех звучал настолько ядовито, что привлек внимание отца. Он отложил письмо в сторону и с любопытством посмотрел на сына.

– Меружан немного поспешил, – произнес Самвел. – Еще не стал царем, а замашки у него уже царские…

– О чем ты говоришь? – спросил отец несколько повышенным тоном.

– Да вот… сидит на белом коне… хвост и грива выкрашены розовой краской. Ведь это право принадлежало царям из рода Аршакидов и царской родне!

Отец с удивлением слушал сына. Самвел, посмотрев еще пристальнее на Меружана, добавил:

– И красные шаровары надел!.. И красные ноговицы!.. Это все не без значения!..

Отец не знал, как объяснить замечания Самвела. Насмехается ли он, или же действительно считает тщеславие Меружана преждевременным.

– А почему это тебя так удивляет, Самвел? – сказал он твердо. – Меружана, в сущности, можно уже считать царем Армении. Как только он доставит в Тизбон эту массу пленных, царь Шапух с великой радостью возложит на него корону Аршакидов.

– Это меня совсем не удивляет, дорогой отец, – ответил Самвел презрительно. – Я убежден, что царь Шапух за такие великие услуги, обязательно даст Меружану корону Аршакидов.

– Даст!.. – вставил старый Арбак, слушавший все время с глубоким возмущением. – Даст ему корону Аршакидов… Но ведь возложить на себя эту корону не так-то легко!..

Князь косо посмотрел на простодушного старика и спросил:

– А почему же, Арбак?

– Да потому, князь, что если не сегодня-завтра вдруг появится Пап, законный наследник Аршакидов, он немедленно соберет вокруг себя разбежавшихся нахараров Армении и овладеет пустующим троном своего отца. Вот эта седая голова многое видела, князь, – приложил он руку к голове, – и я предчувствую… Да! Прибудет Пап и займет престол своего отца.

Князь пренебрежительно рассмеялся.

– Правда, голова твоя поседела, – сказал он, – но душа у тебя, Арбак, все еще ребяческая… Предположим, явится еще неопытный, молодой Пап. Положим, он соберет вокруг себя разбежавшихся нахараров. Но что они могут сделать? Ты думаешь, все это не предусмотрено? Меружан не из тех людей, которые сеют на скалах. Он знает свое дело, он обладает довольно большим умом.

Покачивая в знак несогласия головой, старик сказал:

– Пока что я не только большого, но даже малой доли этого ума в нем не вижу. Он желает быть царем Армении и вместе с тем разоряет ту страну и уничтожает население там, где хочет царствовать. Какой же это ум? Кто он – мраколюбивая сова, что ли, что собирается царствовать на развалинах? Куда он ведет этих пленных и для чего?

Старик пользовался таким большим уважением в доме Мамиконянов, что князь не рассердился на него, но счел необходимым объяснить ему подлинные причины событий и доказать, что Меружан в самом деле умеет предвидеть будущее и соответственно устраивать свои дела.

– Именно в том и сказался ум Меружана, дорогой Арбак, что он опустошил Армению, – ответил улыбаясь князь. – Когда явится Пап, то он не найдет в Армении ни одной знаменитой крепости, ни одного замка, где бы мог защищаться. Все разрушил, все уничтожил Меружан. Уцелевшие крепости находятся под охраной нашего войска. В них расположены персидские отряды. Там содержатся под стражей жены и дети тех нахараров, которые отправились в Византию просить помощи у императора. Лишь только нахарары с византийским войском подойдут к занятым нами крепостям, они немедленно увидят на башнях трупы своих жен и детей. Пусть тогда стреляют в своих родичей! Но если ты спрашиваешь, для чего взяты пленные, то знай, что Меружан взял в плен жителей только тех провинций, которые могли стать опорой для наследника престола Аршакидов. Меружан опустошил лишь Айраратскую и окружающие ее области. А ведь Айрарат – это твердое подножие престола Аршакидов. Необходимо было сокрушить это подножие, чтобы наследник престола при возвращении из Византии не нашел себе опоры и не имел бы твердого основания для престола. Видишь, дорогой Арбак, во всех этих действиях видна цель, заметен ум…

– Но ум злодея! – негодующе воскликнул Самвел.

Отец с изумлением и в то же время гневно посмотрел на него. Самвел почувствовал, что вышел за пределы осторожности. Отец тоже понял свою ошибку. Жена писала ему: «Будь осторожен с Самвелом…» А он сверх меры разоткровенничался перед сыном. С этого момента между отцом и сыном установились какие-то фальшивые отношения.

В течение всей бессонной ночи разгоряченное воображение отца было занято приятными мечтами о том, как устроить будущность дорогого сына. Он несколько раз в нетерпении выходил из своего шатра и с фонарем в руке подходил к палатке Самвела. Ему хотелось поглядеть на спящего сына, полюбоваться им. Но все же он не решался нарушить его сон. Всю ночь князь думал о сыне и радовался: какие счастливые надежды подавал этот прекрасный, одаренный молодой человек! Он обладал всем, что могло целиком удовлетворить желание отца. Всю ночь князь грезил о той блестящей будущности, которая ожидала Самвела. В нем он уже видел героя и властителя. Он станет украшением персидского двора и славой Армении. Но вдруг князя ужаснула мысль о том, что сын не разделяет его заветных желаний. Неужели то, что делает или будет делать отец, может быть не по душе сыну? Князь боялся требовать объяснений; боялся вмиг лишиться тех радостных надежд, которые теплились в его душе. Одно слово отказа могло уничтожить все. Он оказался в том тяжелом состоянии, в каком бывает человек, ожидающий известий о сыне, находящемся при смерти. Получив письмо; человек не осмеливается его вскрыть. В письме либо добрая весть о выздоровлении, либо печальное известие о смерти. А вдруг как раз случилось последнее! Точно так же князь боялся узнать, что происходит в сердце Самвела. А что, если сын сам начнет разговор? Князь избегал этого, предпочитая хотя бы временно упиваться своими сладостными надеждами.

Он любил сына, любил со всей теплотой отеческого сердца. Но любовь эта была столь же эгоистична, сколь себялюбивы были его мечты относительно Самвела. Он смотрел на него не как на свободного, самостоятельного человека, а как на удобное средство, с помощью которого он мог прославиться сам. Если бы сын достиг высших должностей, если бы он стал блистать в высших: кругах, то весь этот блеск относился бы также и к нему, как к отцу Самвела. Если во время ристания коню присуждается приз, то ведь приз получает хозяин, а не конь. Так себялюбиво смотрел князь и на сына. Такой взгляд установился у него по традиции, унаследованной им от знатных предков. Ведь и сам он когда-то ублажал своего отца, значит и Самвел должен ублажать его. Сопротивление сына лишило бы князя всех тех радостей, которыми он предполагал насладиться в будущем. По этой причине он остерегался возражений сына и всеми силами избегал противодействия, выжидая, что обстоятельства разъяснят ему сомнения.

Последнее замечание Самвела о Меружане было очень резким, но отец, как бы не придав ему значения, обратился к сыну:

– Тебе следует повидаться с дядей, Самвел, и передать ему привет от матери. Он будет очень рад увидеть тебя, ведь он тебя любит. Утром уже он не раз присылал сюда справиться о твоем здоровье, но ты еще спал.

– Значит, он знает, что я приехал? – спросил Самвел.

– Знает и приглашает тебя сегодня к обеду. Там соберутся персидские военачальники. Тебе надо познакомиться с ними.

Вдали проехал Меружан.

– Я готов хоть сейчас отправиться к дяде, но он, кажется, занят…

– Да, он выехал осмотреть стан… сделать некоторые распоряжения… На этих днях мы отсюда уходим.

– А меня не пригласил Меружан? – вмешался в разговор юный Артавазд.

– Конечно, милый, и ты приглашен. Как же можно без тебя! – сказал князь. – И ты будешь на обеде, и Арбак. Мы отправимся все вместе.

– Не стану я есть его хлеб! – отрезал упрямый старик отворачиваясь. Князь рассмеялся.

Самвел заметил, что их присутствие мешало отцу. В это утреннее время в палатку то и дело входили люди по разным делам, и князь, как высшее должностное лицо, обязан был давать им поручения и распоряжения. Поэтому после окончания завтрака Самвел немедленно встал и хотел было выйти из шатра.

– Тебе будет скучно до обеда сидеть в палатке, Самвел, – сказал ему отец. – Если хочешь, я прикажу, оседлать лошадей: поезжайте прогуляться по берегам Аракса. Погода прохладная; там есть красивые места.

– Благодарю, дорогой отец, – ответил Самвел. – Я еще утомлен с дороги, пойду немного посплю.

Придя в палатку, Самвел в изнеможении бросился в кресло и склонил на подушку отяжелевшую голову. Бледное лицо его было обращено к страшному стану, и грустные глаза устремлены вдаль. Он еще не забыл, да и не мог забыть, с каким одобрением отец рассказывал о злодействах Меружана, участником которых он был сам. Сомнений больше не было. Сколько, ни думал Самвел, он никак не мог найти оправдания ни для отца, ни для дяди. Оба в его глазах являлись преступниками, достойными смерти. А ведь он любил отца, любил и дядю! Он с радостью пожертвовал бы своею жизнью и всем самым дорогим, если бы они оба отказались, от своих преступных целей. А что если они останутся при своих заблуждениях? Эта мысль ужасно терзала его душу. Сын думал об отце то же, что и отец о сыне: оба они считали друг друга погибшими, оба они считали друг, друга заблудшими. Отец искал подходящего повода для объяснений с сыном, чтобы сообщить ему о своих горячих желаниях. Сын также искал подходящего случая, чтобы поговорить с отцом и излить перед ним все свои горести. Он спешил сделать это, пока лагерь не снялся с места, пока войско не направилось в Персию. Если бы он отсрочил свое намерение и войска перешли через Аракс, то все надежды могли бы рухнуть.

Арбак сидел тут же и молча наблюдал за Самвелом. Бедный старик отлично понимал тяжелое горе несчастного молодого человека, видел как он страдает и не находил слов для утешения.

Тем временем юный Артавазд стоял у входа в палатку, не зная, чем занять себя. Беспокойный, бодрый и нетерпеливый, охваченный безудержным любопытством молодости, он хотел бы птицей облететь в несколько секунд весь стан, чтобы все увидеть, все разузнать. Но такое любопытство могло показаться неприличным и даже подозрительным.

Это соображение удерживало его.

Но даже стоя у палатки, он видел много интересного. В этом стане не было того обычного радостного и непринужденного оживления, какое всегда бывает в военном лагере, когда внутренняя жизнь его сливается с бытом населения, когда крестьянская девушка, деревенская женщина, доверчиво и свободно приносят туда для продажи лучшие плоды своих садов, крестьянин – лучшие продукты своего хозяйства, а горожанин раскладывает разнообразные предметы своей торговли. Стан в таких случаях принимает вид оживленного праздничного базара. Собирается любопытная толпа, чтобы послушать военную музыку. Ничего подобного здесь не было. Этот стан, как всеуничтожающее тлетворное чудовище, превратил все вокруг себя в пустыню и сам жил в пустоте. Никто к нему не приближался, все избегали его. Он кормился теми хищениями, которые производил своей жадной рукой в окрестностях. Он разбогател на бесчисленных грабежах, которые, как разбойник, совершал в разрушенных им городах.

Но не эти размышления занимали юного Артавазда. Его внимание было отвлечено другим.

Страшные холмы перед шатром Меружана, сложенные из человеческих голов, уже исчезли. Все головы были собраны в громадные мешки и нагружены на длинный караван верблюдов. Но вместо тех холмов теперь делали иное сооружение. Какие-то люди расторопно разбирали и складывали похожие на темно-бурые кирпичи предметы. Странное сооружение становилось все выше, принимая мрачный вид. В основание его клали куски дерева и стружки. Когда сооружение было закончено, оно приобрело вид огромного костра.

Это сооружение привлекло к себе внимание Самвела, он пододвинул кресло к самому входу. Но сколько ни разглядывал, он не мог понять того, что происходило. Не в меньшей степени был заинтересован и старик Арбак.

– Что это такое? Опять, должно быть, какая-нибудь чертовщина?.. – произнес он, покачивая в недоумении головой, и поднес ладонь ко лбу, защищая глаза от солнечных лучей, мешавших ему разглядывать.

Немного спустя воины привели толпу закованных, одетых в черное пленников и выстроили их вокруг костра. То были несколько сот епископов, ученых, монахов и священников. Понурив головы, в глубокой печали смотрели пленные на таинственный костер, в котором через несколько минут должны были сгореть их сердца.

Около них стоял человек в длинной желтой одежде с изрытым оспой сумрачным лицом и толстыми темными губами, готовыми источать проклятия и ругань на все священное. Он поглядывал своими полными ненависти глазами то на пленников в черных, рясах, то на костер. Это был Хайр Мардпет – зловещий Дхак, тайно, как вор проникший в крепость Артагерс и предавший армянскую царицу.

Издали показался белый царь – Меружан на своем белом коне. Когда он подъехал, костер подожгли. Заклубился густой удушливый дым, распространяя вокруг неприятный, едкий запах. Зеленоватые, языки пламени поднялись к небу. Огню приносилась ужасная жертва, сжигались священные рукописи христианской веры…

В этот момент в палатку Самвела вошел отец. Сын почтительно поднялся ему навстречу.

– Что там сжигают? – взволнованно спросил он у отца.

– Пергаменты, – ответил тот с безразличным хладнокровием, – а ты не хочешь ли посмотреть? Я пришел за тобой. Пойдем! Это очень интересно.

– Нет, мне и отсюда видно, – отказался опечаленный молодой князь.

– А оттуда пошли бы к Меружану. Я уже говорил тебе, что мы приглашены к нему сегодня на обед.

– Да, я помню… но ведь еще рано: Меружан занят своим костром. Пусть кончит, а я приду позднее. По правде говоря, мои глаза не выносят огня.

– В особенности огня от пергамента… – прибавил старый Арбак, многозначительно качая головой.

Отец, заметив упорство сына и услышав язвительное замечание старика, не настаивал; он вышел из палатки и направился к костру. Юноша Артавазд, все еще стоявший у входа в палатку, побежал за ним.

– Я пойду с тобой, дядя Ваган, я не боюсь огня, – сказал он, – я даже люблю огонь.

Самвел и старый Арбак остались в палатке.

– Как видишь, пергаменты жгут, дорогой Арбак, – обратился Самвел к старику. – Предают огню священные свитки наших разрушенных храмов! Сжигают наши церковные книги и нашу письменность, чтобы превратить нас в персов. А мой отец отправился поглядеть, на это зрелище, пошел поразвлечься злодеянием…

И действительно, горевший костер состоял из церковных книг. Это были книги, похищенные из тех церквей и монастырей, которые разрушил и сжег Меружан. Ради исполнения горячих желаний царя царей Персии он разгромил христианские храмы, чтобы на их месте создать капища. В угоду горячим желаниям царя царей Персии он уничтожал теперь армянские рукописи, дабы, заменить, их персидскими религиозными книгами, чтобы армяне читали по-персидски, молились по-персидски и выражали, свои чувства по-персидски.

Самвел знал обо всех этих заранее намеченных хитросплетениях, а теперь своими глазами видел те беспощадные действия, которые должны были облегчить осуществление вероломных целей персидского царя царей. Духовенство уводили в плен, чтобы оставить без руководителей церковь и верующих, чтобы легче было истязать христианский люд. Сжигали церковные книги, чтобы уничтожить религию.

Чаща терпения Самвела переполнилась; он обратился к старику:

– Дорогой Арбак, надо что-то предпринять сейчас же… Время дорого. Опусти занавесу шатра и оставь меня одного. Если кто спросит обо мне, скажи, что у меня болит голова и я сплю. А через час пришлешь ко мне Малхаса.

Старик встал с тяжелым сердцем, опустил занавеси и тут же вышел.

Самвел некоторое время оставался в молчаливом раздумье. Его нежные чувства, его исключительно доброе сердце господствовали над его холодным рассудком. Несколько раз брал он в руки лист пергамента, собираясь писать, и снова бросал. Он приложил руку к своему лбу, горячему, точно в лихорадке. Он старался собраться с мыслями, рассеять тот мрак, ту неясность, которыми было охвачено его сознание. Он встал и немного откинул занавес, чтобы было светлее. Снова сел, взял лист пергамента и перо. Начал медленно писать, обдумывая каждое слово. От ясности изложения этого письма зависело достижение заветной цели, которую он давно уже вынашивал в своем сердце. Одни неверный шаг мог все погубить. Его цель была настолько же велика, насколько и опасна. И именно от достижения этой цели зависало успокоение его совести и счастье его родины. Окончив первое письмо, Самвел принялся за второе. Когда явился Малхас, письма были уже готовы. Самвел обратился к нему с вопросом:

– Ты знаком, Малхас, с дорогами, что тянутся по правому берегу Аракса?

– Знаком, – ответил всегда готовый к услугам Малхас. – Но там несколько дорог; о которой из них спрашивает мой господин?

– О той, что идет прямо по берегу реки до Астхапатского прохода.

– Знаю. Это самая плохая дорога и самая опасная. Она тянется то по берегу реки, то по крутым скалам, а то по узким ущельям и никогда не отрывается от течения реки.

– Я говорю именно об этой дороге. Вот возьми эти письма и отправляйся сперва в Еринджак. Оттуда по речке Еринджак дойдешь до узкого ущелья, ведущего к мосту у Джуги. По этому мосту перейдешь через Аракс. Затем пойдешь по той извилистой дороге, о которой мы сейчас говорили, и которая приведет тебя к монастырю Нахавыка, а оттуда уже недалеко и до Астхапатского прохода; там моста нет, придется переправиться через реку на бурдючных плотах.

Малхас весело взял письма и спросил:

– Прикажешь, князь, сейчас же пуститься в путь?

– Нет, подожди когда стемнеет, чтобы никто не заметил твоего ухода.

– Сам сатана даже не заметит, – уверенно ответил Малхас. – Но куда доставить эти письма и кому вручить?

– Неподалеку от монастыря Нахавыка, у подножья горы Махарт ты встретишь сидящего на скале монаха. Отдай ему одно из этих писем.

– Которое? Слуга твой не знает грамоты.

– То, что перевязано красной тесьмой.

– А если я не застану монаха на скале?

– Непременно застанешь. Он, как скорбный дух, сидит на пепелище своего монастыря, который разрушил Меружан, и безутешно оплакивает печальный конец своей обители.

– А что затем должен делать твой слуга?

– Затем, оставив монастырь, продолжать путь к городу Храм. Будешь идти, пока не встретишь закрытые носилки с траурными занавесками, похожие на носилки с гробом. Их сопровождает несколько отрядов горцев. Вот это другое письмо, перевязанное зеленой тесьмой, отдашь лицу, сидящему на носилках.

– Дозволено ли будет твоему слуге узнать, кто находится в носилках?

– Никто этого не знает, кроме вооруженных спутников, которые охраняют это лицо в глубокой тайне. И тебе нет особой надобности знать о нем.

– Что должен дальше делать твой слуга? – спросил Малхас.

– Идти той же дорогой. Ты встретишь князя Гарегина Рштуни с его вооруженными горцами. Передай ему от меня только одно слово: «Спеши».

– А если он станет расспрашивать о разных вещах?

– Расскажи ему все, что знаешь. Ты, вероятно, уже достаточно ознакомился с нынешним состоянием персидского стана.

– Твой верный слуга разузнал обо всем: сколько у персов конницы и пехоты, на сколько отрядов делится войско и кто каким отрядом командует.

– Этого вполне достаточно. Теперь можешь отправляться. Да хранит тебя господь!

Верный гонец, быстрый, как мысль, и ловкий, как дьявол, всей душой был предан Самвелу; он всегда радовался, когда мог исполнить какое-нибудь поручение Самвела, в этот же раз был рад особенно, ибо испытал на себе всю тяжесть печальных событий и утешался тем, что своими услугами мог несколько помочь общему делу.

После ухода Малхаса в палатку вошел Арбак.

– Подними занавеси, – сказал ему Самвел. – Посмотри, нет ли около нас чужих людей.

– Ни души. Все собрались у костра и смотрят, как сжигают священные книги.

Приподняв занавеси, старик сел. Самвел чуть слышным шепотом сказал ему:

– Я пойду сегодня на обед к Меружану, хотя его обед для меня не слаще яда. Но я постараюсь из этого извлечь пользу. За обедом я заведу речь об охоте, с тем, чтобы на послезавтра непременно была назначена большая охота, на берегах Аракса. Вы все отправитесь со мною. Заранее подготовь наших людей. Понимаешь?..

– Понимаю! – таинственно ответил старик и благочестиво поднял глаза к небу, словно моля бога об успехе задуманного предприятия.

– Каждый из моих людей, – продолжал Самвел, – должен отлично знать свою задачу; при малейшей ошибке все может погибнуть. Они должны следить за условными знаками и действовать соответственно им. Если же обстоятельства изменятся, то в таком случае ты должен сейчас же изменить и способы действия.

– Арбак уже все сделал, будь спокоен, – ответил старик и движением головы дал понять, что следует прекратить разговор, так как к палатке приближался князь Ваган.

Войдя в палатку, князь сказал:

– Теперь пойдем, дорогой Самвел, Меружан нас ждет; его гости уже в сборе.

 

III. Звита

…И персидские военачальники сказали иерею города Арташата Звиту: «Выходи из среды пленных и уходи куда хочешь». Иерей Звит не согласился на это и сказал: «Куда вы погоните стадо, туда же гоните и меня, их пастыря, ибо не подобает пастырю оставлять свое стадо, а должен он жизнь свою положить за своих овец». – Сказав это, он присоединился к толпе пленных и пошел в плен в персидскую страну со своим народом.

Фавстос Бузанд

Был полдень. В обширном голубом шатре Меружана собрались гости. Выше всех за столом сидел Хайр Мардпет – Дхак; его нелепая одежда и громадное, тело занимали немало места. По правую и левую стороны от него находились два мага в белых одеяниях; на их семиугольных остроконечных шапках, похожих на сахарную голову, были вышиты цветным щелком таинственные знаки. Возле одного из магов сидел Ваган Мамиконян, возле другого – Меружан. Рядом с Меружаном посадили Самвела и юного Артавазда. Затем, согласно подушкам и степеням, расселись персидские начальники, среди, которых находился и видный полководец Карен. Среди гостей не было видно лишь старика Арбака. Он решительно отказался идти на обед к Меружану. Меружан совсем не обиделся: ему был известен своенравный характер упрямого дядьки.

В наружности Меружана замечалось поразительное сходство с племянником – Самвелом; та же стройность и тот же рост, только годы придали больше мужественности чертам, и фигуре Меружана. Действительно, это был очень красивый, веселый и красноречивый человек, далекий от меланхолии, которая отличала сурового Самвела. Прожив долгое время в Тизбонском дворце и общаясь с высшими кругами персидской знати, он усвоил персидскую утонченность в обращении. Во всяком обществе он был очень приветлив и обаятелен. Весте с персидской утонченностью он усвоил и персидскую хитрость, скрытую под его привлекательной и обманчивой внешностью.

Его обаятельное лицо, казалось бы, имело все основания сиять и выражать безграничную радость, особенно в связи с последними военными удачами, однако на нем лежала печать затаенной грусти, которую он всеми силами старался скрыть. Грусть овладела им с того дня, как Вормиздухт презрительно отвергла его в крепости Артагерс, да, именно с того дня он переживал глубокую печаль: развеялись его лучшие мечты, с которыми он связывал свою славу и свое счастье. Какие только преступления он не совершил ради любимой девушки! Он согрешил перед совестью и честью, заслужил презренное имя изменника. И все ради того, чтобы удостоиться ее внимания. Но Вормиздухт беспощадно попрала его ногами и прошла мимо… Он мечтал стать зятем царя царей Персии, а сделался всеобщим посмешищем. Одним ударом Вормиздухт повергла в прах его будущность и его надежды. Все это он приписывал чарующему влиянию армянской царицы на наивную Вормиздухт. «Быть может, Вормиздухт так бы не поступила, если бы так долго не находилась в крепости вместе с хитрой Парандзем?» – думал Меружан. Никакая месть не казалась ему столь жестокой и мучительной, чем та, посредством которой армянская царица покарала его. Устами обожаемой девушки царица осмеяла и его любовь, и его тщеславие, жертвами которых явились заветные святыни несчастной родины.

Хотя он еще не окончательно пал духом, хотя он и продолжал еще надеяться, что Шапух исполнит свои обещания, но то ли это счастье быть мужем насильно выданной женщины, которая чувствует к тебе отвращение, и быть насильно навязанным царем страны, которая тебя проклинает?! Эти мысли за последние дни точили его сердце, подобно едкой ржавчине.

Неожиданный приезд Самвела доставил ему истинную радость. Он разглядывал молодого человека и восторгался им. В нем пробуждались по отношению к племяннику те же радостные чувства, что и у Вагана Мамиконяна. Меружан мечтал уже о том блестящем положении, которое займет Самвел при персидском дворе, и заранее гордился успехами племянника. Он считал, что этот желанный день недалек, так как предполагал взять с собой Самвела в Тизбон; правда, он еще не знал, как отнесется к этому Самвел, но был убежден, что тот с большим удовольствием согласится на поездку.

Гости беседовали; больше всех говорил Хайр Мардпет. Его внушительный голос и его холодные, тяжеловесные слова привлекали общее внимание. Он говорил о важном вопросе: о том, что когда они прибудут в Тизбон, то необходимо всеми средствами убедить царя Шапуха, чтобы он обязательно заключил договор с новым императором Византии Феодосием и тем установить мир между Персией и Византией. Такой мир мог бы, по его мнению, оказаться весьма целесообразным для положения дел Армении. В самом деле, если Шапух будет в дружественных отношениях с Феодосием, то император, конечно, не станет помогать своими войсками Армении наперекор персидским интересам. И тогда верные Византии армянские нахарары, лишенные помощи императора, не смогут привезти из Византии наследника и возвести его на пустующий трон. Меружан вполне разделял политические воззрения Хайра Мардпета, полагая, что после разрыва отношений с Византией ему откроется широкое поле действий в Армении, и тогда легче достигнуть цели.

Самвел слушал с большим вниманием. Теперь беседовали два мага. Их разговор касался более близких вопросов. Они говорили о том, когда благоприятнее всего снять стан с места и двинуться в Персию. По их мнению, следовало обождать еще три дня, так как звезды давали плохие предсказания относительно этого передвижения. Меружан верил не только в предсказания по звездам, но и в волшебство и считал себя достаточно сведущим в этом искусстве. Он был согласен с магами и настаивал на том, чтобы непременно подождать, пока пройдут эти три зловещих дня. Насколько верны были их астрономические соображения, не интересовало Самвела, но ему очень нужны были эти три дня. Вот почему его грустное лицо стало понемногу проясняться.

Но вдруг какой-то шум у входа в шатер привлек внимание гостей.

– Во имя бога, пропустите меня к князю Меружану! – отчаянно кричал какой-то человек; но слуги тащили его назад, не позволяя пройти.

Услыхав шум, Меружан приказал одному из слуг впустить просителя. Появился почтенный старец в одежде священника. Смиренно кланяясь, он оперся на свой пастырский посох и остановился у входа в шатер. В глазах были заметны горячее возмущение и безутешное отчаяние. Он выглядел так, будто у него отняли самое любимое, самое дорогое… Раздвоенная по-еврейски волнистая борода, спускавшаяся до кожаного пояса, показывала, что этот благообразный священник не был армянином. Преждевременная старость посеребрила длинные волнистые пряди его волос, но в черной бороде седина была едва заметна. Вся его внешность выделялась особой величавостью.

– Я, не переводя дыхания, спешил сюда из Арташата, Меружан, чтобы просить твоей управы, – сказал он гневным голосом. – Я пришел излить мою мольбу, мою просьбу перед твоим милосердием. Неделю нахожусь я в твоем стане, но до сих пор мне препятствовали привлечь твое доброе внимание. Теперь выслушай несчастного старика, о храбрый Меружан!

– Кто ты? – спросил Меружан, внимательно осматривая старика, который неподвижно и прямо стоял перед ним, как воплощенный и угрожающий протест.

– Я священник евреев Арташата, зовут меня Звита; свой сан я принял от Нерсеса Великого. Предков моей паствы вместе с другими евреями привели при Тигране Втором пленными из Иудеи. Армянская гостеприимная страна с таким радушием отнеслась к нам, что мы забыли нашу обетованную родину, столь священную и заветную для каждого еврея, забыли и данную нам богом веру, в которой для нас самый возвышенный смысл жизни и спасение. Мы забыли и свой язык, на котором Моисей записал священный завет Иеговы. Во дни Трдата мы приняли христианство от Григория Просветителя и соединились с армянами. С того времени мы живем в Армении как коренные жители и имеем равные с армянами права, полюбили эту страну и перестали чувствовать себя пришельцами. Мы радовались радостями Армении и делили ее печали.

Он немного передохнул и затем продолжал:

– Счастье и довольство были нашим уделом, и наши закрома были полны всеми благами земли. В наших руках была сосредоточена торговля страны, и мы способствовали развитию ремесел и искусства. Но ты, князь Меружан, беспощадно разорил наше новое гнездо, созданное нами с великим рвением в течение веков, где было так тихо и безопасно. Ты превратил в груду развалин те цветущие города, которые славились во всем мире своими несметными богатствами. Ты даже не пощадил свой собственный город Ван, где гонимые сыны Израиля благоденствовали при твоих предках. Против этой жестокости восстают души твоих достославных предков, восстает и старик-священник, который теперь проливает слезы над твоим жестокосердием, изливает свою печаль, как воду на бесчувственный камень, о храбрый Меружан!

Он опять остановился. Самвел слушал с беспокойством, едва сдерживая свои чувства. Остальные гости с гневом смотрели на смелого старика и делали знаки Меружану, чтобы он заставил прекратить дерзкую речь. Но Меружан разрешил старику продолжать.

– Да! Наши предки были приведены пленниками в Армению, но мы обрели в ней счастье. А ты ведешь их потомков в новый плен, в новую, неизвестную страну. Плен и преследования, правда, всегда были уделом евреев, начиная с того времени, когда они находились, в рабстве в Египте в руках фараонов, а затем были уведены в плен в Вавилон, мучились в руках ассирийцев. Долгое, очень долгое время наши предки, сидя у берегов Евфрата, развешивали на ивах Вавилона свои священные свитки и в тоске оплакивали Иерусалим. Живя на горькой чужбине, они много страдали, пока их не освободил из плена божественный царь Персии Кир, вернувший их на родину. И тогда Иерусалим снова обрел славу и величие. Это великое дело связано с историей персидских царей, в которой сияет высокая добродетель Кира и его незабвенное великодушие. Но ты, Меружан, наложишь несмываемое пятно на светлую память персидских царей, если снова уведешь в плен народ израильский. Мы слыхали, что ты хочешь вести нас в далекий Исфахан. Веди, но мы не забудем нашу вторую родину – Армению. Вместе с нашими детьми мы сядем там у берегов Зарда-Руди и, подобно тому, как некогда Израиль в Вавилоне, развесим на ивах Исфахана наше святое евангелие и будем оплакивать Масис – наш Сион, будем оплакивать Аракс – наш святой Иордан, будем оплакивать Арташат – наш священный Иерусалим, будем оплакивать и проклинать того, кто изгнал нас из нашей второй родины…

Последние слова, как молния, поразили сердце Меружана. Он заколебался и долго не находил слов для ответа. Присутствующие нетерпеливо и молча переглядывались, каждый из них ждал, что Меружан прикажет либо отрезать язык дерзкому старику, либо отрубить голову бесстрашному священнику. Но велико было, удивление всех, когда Меружан довольно мягко ответил старику:

– Я исполняю высокое повеление царя царей Персии, почтенный Звита. Слуги должны покоряться своему хозяину. Так велит то евангелие, именем которого ты здесь говоришь. За что же ты так беспощадно порицаешь меня?

– Да, Меружан, мое евангелие – оно было когда-то и твоим – велит слугам подчиняться своим господам. Но ты, Меружан, из тех слуг, которые пользуются полным доверием и уважением царя царей. И если ты велишь находящимся у тебя в плену евреям вернуться в родные места, то царь Шапух не будет за это на тебя гневаться, а наоборот, быть может, будет тебе очень благодарен. Я пришел, Меружан, просить у тебя милосердия. Сжалься над этим несчастным народом, воздай уважение священной памяти Авраама, Исаака и Иакова, услышь старого служителя церкви, который со слезами и мольбой взывает к твоему великодушию. Даруй освобождение пленным, и ты, Меружан, будешь вторым Киром, и еврейский народ Армении всегда будет благословлять твое имя!

– Ты хорошо говоришь, почтенный Звита, – сказал Меружан уже с заметным неудовольствием в голосе. – Я бы рад исполнить твое желание, но моему государю нужен твой народ. Исфахан и соседние с ним области ныне безлюдны. Мой государь желает заселить эту землю народом, на который он мог бы твердо положиться. А евреи насколько трудолюбивый, настолько же и верноподданный народ. Мы поведем вас туда, и в Исфахане вы будете в таком же счастливом положении, как и в Армении. И если гостеприимство армян заставило вас забыть Иудею, то персидское радушие заставит вас забыть Армению, но если только вы примете персидскую веру, как приняли когда-то армянскую.

– На это отнюдь не надейся, Меружан, – ответил старик в сильном волнении. – Если евреи переменили веру, приняв христианство, то это понятно, так как они давно ждали любимого Мессию – Христа. Но поклоняться солнцу и огню мы никогда не будем.

Оба мага грозно поднялись со своих мест; лица их, выражавшие гнев, показывали, что они готовы поразить самоотверженного старика в сердце; но ответ Меружана удержал их.

– Это дело будущего, почтенный Звита. Я не буду сейчас спорить с тобой. Но не скрою от тебя, что хотя мне приятно было бы исполнить твою просьбу, но выгоды страны моего государя для меня выше твоих слез. Я много лестного слышал о тебе: знаю, как тебя любит народ, и потому я дарую тебе свободу, тебе одному, но не твоему народу. Ступай, куда пожелаешь, и никто отныне не смеет тронуть тебя. Иди, ты свободен, Звита.

– Я пойду к моему пленному народу, Меружан, и никогда не оставлю его. Пастырь должен быть со своей паствой и положить за нее жизнь.

Таковы были последние слова старика; со слезами на глазах он отвернулся и, опираясь на свой пастырский посох, вышел из стана медленными шагами. Затем он направился по дороге в сторону Арташата, в ту сторону, где вблизи Таперского моста находился дорогой ему народ.

Протест старика и его самоотверженность произвели на всех сильное впечатление. Ему даровали свободу, а он отказался от нее. Он не пожелал отделиться от своей паствы; он решил разделить с ней страдания в плену и на чужбине. Никакой удар не мог быть так чувствителен сердцу Меружана, как презрение, с каким упорный старик отказался от предложенной ему милости.

Именно поэтому после его ухода Меружан находился в каком-то смущении и, казалось, только теперь стал понимать, что заготовленные им ядовитые стрелы ударялись о твердыню и отскакивали, попадая в него.

Немало взволнованы были и сидевшие за столом маги. Один из них заметил:

– О храбрый Меружан, ты напрасно разрешаешь этим черноголовым дьяволам в черном одеянии следовать за своим народом. Они там, в Персии, могут сильно помешать нашему делу.

– Да! Они будут там держать народ в постоянном заблуждении, – добавил другой, – их следовало бы отделить от паствы и оставить здесь, чтобы они не мешали нам в Персии.

Меружан был настолько самолюбив, что не терпел решительно никаких замечаний касательно своих дел, если даже он ошибался. Услышав ропот магов, он сказал:

– Если они нам будут мешать в Персии, возбуждая народ и постоянно поддерживая в нем христианские заблуждения, то у царя Шапуха найдется для них достаточное количество тюрем и палачей. Их нетрудно заставить замолчать в течение нескольких мгновений, заживо похоронив в каком-нибудь подземелье. Но если мы оставим их здесь, то этим только усложним положение. Ведь мы должны принудить здешних христиан принять священную религию Зороастра. Вот почему я постарался задержать и взять под наблюдение возможно большее число армянского духовенства.

С Меружаном согласились и Хайр Мардпет и Ваган Мамиконян. Для того чтобы овладеть церковью, утверждали они, необходимо прежде всего захватить духовенство, подобно тому, как захватив пастуха, овладеваешь стадом.

– Но почему же ты хотел даровать свободу этому старику иерею? – спросил Самвел, обращаясь к своему дяде.

– Он очень влиятельный человек, – ответил Меружан. – Народ его чтит, как святого. Его присутствие постоянно будет внушать всем бдительность. А смерть его (если обстоятельства принудят нас к этому) только воспламенит веру его народа. Он станет самоотверженным мучеником, имя которого будет незабвенно, и его память будет вдохновлять паству. Есть люди, смерть которых опаснее их жизни. Звита принадлежит к числу таких людей.

Самвел ничего на это не ответил, и Меружан принял его молчание за согласие. «Однако, – думал печальный юноша, – как хорошо изучили эти люди дело зла… Как глубоко проникают они в свои злодеяния…»

Беседа приняла другой характер, когда Хайр Мардпет, обратившись к Меружану, спросил:

– Интересно знать, до какого места доставлена сейчас армянская царица? У тебя имеются какие-нибудь сведения, Меружан?

– Имеются, – ответил Меружан несколько изменившимся голосом, и его лицо приняло сумрачное выражение. – Она, вероятно, уже миновала Экбатану; они едут более прямой дорогой…

Хайр Мардпет, заметив волнение Меружана, тотчас же раскаялся. Напомнив Меружану об армянской царице, он одновременно напомнил ему и о его любимой Вормиздухт. Они вместе ехали в Персию; вернее, их обеих отправляли в Персию. С ними везли и обломки разбитого сердца Меружана…

Грусть Меружана заметил и Самвел и решил его развеселить. Он знал характер своего дяди, знал, что дядя лишь тогда бывает весел, когда с ним разговаривают о военных делах, в особенности о его военных удачах.

– Удивляюсь, дорогой дядя, – сказал он. – Я нахожу, что число ваших пленных не соответствует числу тех многочисленных селений и городов, которые я видел на всем своем пути в разрушенном и запустелом состоянии.

– Твое замечание совершенно правильно, дорогой Самвел, – сказал Меружан недовольным тоном. – Наши войска двигаются очень медленно, а наши полководцы оказались беспомощными в условиях армянской страны. При вступлении в селения и города мы заставали их уже опустевшими. Мы сжигали города и двигались дальше. Узнав о нашем наступлении, жители заранее покидали свои жилища и укреплялись на высотах неприступных гор. На равнинах и на плоскогорьях мы, правда, воевали с большим успехом, но к условиям войны в горах наши войска оказались совершенно неприспособленными.

При последних словах он посмотрел на персидского полководца Карена, слушавшего его с неудовольствием.

– Значит, вы не смогли проникнуть в глубь горных областей? – спросил Самвел.

– Это не легко было сделать. Я не хотел понапрасну губить войско царя царей. Мне дорога каждая капля крови персидского воина. В горах армяне дрались с нами не только оружием, но и камнями и огнем. И дрались не только мужчины, но и женщины. А ярость женщин особенно вызывала в нас замешательство. Поэтому я держался больше равнинных областей и старался обходить горы.

– А в каких же больше всего горах укрепились теперь беглецы?

Меружану было приятно, что племянник его интересуется военными делами. В этом он усматривал его сочувствие своим планам, и это его радовало. Он стал подробно описывать состояние страны: где что произошло и в каких местах сосредоточены армянские силы. Из его слов было ясно, что персы в ряде битв потерпели сильное поражение, а во многие области даже не в состоянии были проникнуть.

– Мы добились большого успеха в Айраратской провинции и вообще в тех местностях, которые составляли дворцовые владения, – сказал он.

«Потому что они остались без хозяина… потому что не было ни царя, ни царицы!» – подумал Самвел и смеясь сказал:

– И выжгли незащищенные города?..

– Надо было жечь, дорогой Самвел. Как-нибудь в другой раз я тебе объясню, почему мы так поступили.

– Я понимаю… – сказал Самвел, и голос его заметно задрожал. – Да, мы еще поговорим с тобой об этом.

Вагану Мамиконяну не очень нравился столь откровенный разговор Меружана с его сыном, и если бы было возможно, то он каким-нибудь образом предупредил бы Меружана. Но как же он мог навлечь на сына подозрение, раз он сам ничего определенного о нем не знал, и все еще пребывал в безызвестности?

Разговор прервался сам собою, когда вошли слуги и начали накрывать обеденный стол.

Персы-полководцы не отказывают себе ни в одном из обычных удовольствий даже в походной обстановке. На бранном поле они окружают себя теми же удобствами, к которым привыкли дома. Воздержание и суровая военная жизнь им незнакомы. Хотя Меружан был воспитан как подлинный солдат, и как полководец был мало требователен, но, следуя персам, он ни в чем не отступал от персидского образа жизни. Он вынужден был так поступать, ибо был тесно связан с персами.

Множество молодых слуг, роскошно одетых, обслуживало гостей. Вся посуда была из золота и серебра. Насколько аппетит гостей возбуждали вкусные блюда, настолько их чувству изящного отвечала роскошь стола, его торжественное убранство. Во всем была заметна утонченность и крайняя расточительность.

Позади каждого гостя стояли мальчики с венками роз на голове и, держа в одной руке серебряную черпалку, а в другой серебряную чашу, подносили гостям душистый напиток. Музыканты, стоя перед шатром, играли на различных инструментах и пели не смолкая.

Обед затянулся надолго. Юный Артавазд сидел как на иголках; от нетерпения ему было скучно. Его не привлекали ни беспрерывные песни гусанов, ни сладкие звуки музыкальных инструментов; у него были совсем иные желания. Так как ему прощались всякие смелые выходки, он решил первым заговорить об охоте.

– Скажи, дядя, сколько еще дней стан будет находиться здесь? – обратился он улыбаясь к Меружану.

– Три дня.

– О, это очень долго, видит бог, очень долго! – воскликнул он, нахмурив свое красивое лицо. – Как же мы проведем эти три несносных дня?

– Как будет твоей душе угодно, – сказал Меружан, поглаживая его красивые кудри.

Артавазд приблизил губы к уху Меружана:

– Знаешь, дядя, сколько времени я не ходил на охоту? Ты удивишься, – прошептал он.

– Сколько, милый?

– С того самого дня, как мы выехали из дому.

– Да, давно, в особенности для тебя. Ты ведь так любишь охотиться!

– Ужасно люблю! Дома, если я несколько раз в неделю не ездил на охоту, то чувствовал, что лишился самого большого удовольствия.

Меружан добродушно расхохотался.

– Должно быть, и Самвел любит охоту, – обратился он к племяннику.

– Самвел с раннего детства любил охоту, – ответил за сына отец. – Птицам нашего замка не было пощады от него, когда ему было еще десять лет. Теперь же я не знаю, остался он верен своим привычкам?

– Я не так-то легко их меняю, отец, – с улыбкой ответил Самвел. – Охота – одно из самых любимых моих развлечений. – И, обратившись к Меружану, спросил: – Говорят, берега Аракса в этих местах изобилуют диким зверем?

– Да, кишмя кишат, – с особой насмешкой ответил Меружан. – Аршакиды в области Айрарат умножали только диких зверей. Они не осушали болот и не вырубали лесов для того, чтобы птицы и звери расплодились там в изобилии.

Отцу Самвела очень хотелось найти случай, чтобы представить сына персидским полководцам и познакомить их с его достоинствами. Пока что за отсутствием сражений охота являлась для этого самым удобным поводом, когда Самвел мог проявить свою удаль.

Понимая горячее желание отца, Самвел решил воспользоваться его настроением. Он обратился к Меружану:

– Вы решили непременно задержать здесь стан на три дня?

– Непременно! Во-первых, звезды не предсказывают доброго пути, и, кроме того, нас должны нагнать еще несколько наших полков, о которых мы не имеем никаких сведений.

– Значит, как хорошо заметил Артавазд, за эти три дня можно совсем затосковать от безделья.

– Твой дядя не допустит, чтобы ты затосковал, дорогой мой, – вставил отец. – Он для тебя устроит великолепную охоту на берегах Аракса.

– И для меня? – вмешался юный Артавазд.

– Ну, конечно, и для тебя, – улыбаясь сказал Меружан. – Без тебя какая же может быть охота!

– Шутки в сторону, – сказал Артавазд с самоуверенным видом. – Я хочу показать этим персам, что такое армянская храбрость.

Эти слова он произнес по-армянски, лукаво устремив исподлобья свои огненные глаза на присутствующих персидских вельмож.

Меружан смеясь перевел его слова.

– Знаете, что говорит мой юный родственник? Он жаждет удивить вас своей храбростью. И я обещаю ему назавтра устроить охоту.

– Посмотрим… завтра увидим, – серьезно ответили персидские вельможи.

– Но вы должны выставить против меня моих сверстников!

– Так оно и будет. Мы заранее отказываемся состязаться с тобой. В нашем стане найдется немало твоих сверстников.

Самвел ничего не сказал. Он считал, что уже достиг желаемого.

Меружан приказал начать приготовления к охоте на следующий день у берегов Аракса.

 

IV. Ловушки Аракса

…Тогда один из сыновей Вагана, по имени Самвел, поразил насмерть отца своего Вагана…

Фавстос Бузанд

Река Аракс в древности обладала изумительными ловушками и причудами. С незапамятных времен она упорно боролась с неровными берегами, как будто не довольствуясь тем узким руслом, которое проложила для нее неуступчивая природа. Она любила ширь, любила свободу. Узкое русло возмущало ее!

Горные кряжи по обоим берегам Аракса местами сближались и сжимали ее в тесных и глубоких ущельях. Тогда ярости Аракса не было предела. Страшные волны ударялись о прибрежные скалы; река рычала, бурно шумела, пенилась, и, казалось, в ее ужасном грохоте можно было услышать крики отчаяния: «Тесно мне, тесно… задыхаюсь!»

Иногда раздвигались скалистые преграды, отрываясь друг от друга, и открывали ей новые, широкие пути. Тогда своеволию реки не было предела. Вырвавшись из теснины, Аракс, как злое чудовище, безудержно залипал и топил в своем бешеном потоке ровные зеленые, цветущие берега, бросаясь, как пьяный богатырь, то вправо, то влево, но никогда не направляясь напрямик.

Он неразумно пользовался своей свободой. Иногда, расправляя свои гигантские плечи, он отрывал у суши кусок земли и, сжимая его в своих прохладных объятиях, создавал остров и некоторое время с детской нежностью ласкал и лелеял свою игрушку. Остров расцветал, покрывался зеленью, появлялись кусты и распускались цветы. Птицы вили там свои гнезда, дикий зверь кормил своих детенышей. Остров был букетом, которым Аракс украшал свою гордую грудь, подобно тщеславному юноше. Но вдруг все это как будто ему надоедало. Пенясь, вздымались его воды, яростно рычали и в несколько мгновений поглощали это прелестное украшение, не оставив даже следа от него.

Царь армянских рек обращался с созданными им островами так же, как армянский царь со своими обособленными нахарарствами.

И, правда, Аракс напоминал политическое положение своей страны. Когда хитрый перс и коварный византиец, как два горных массива, объединяясь, теснили ее, протест ее и сопротивление были беспредельны. Она применяла всю свою ярость, чтобы избавиться от их гнета. А когда эти два союзника нарушали свое единение и Армения обретала свободу, тогда она начинала заниматься своими внутренними распрями. Со всей жестокостью уничтожала она свои нахарарства, как чудовищный Аракс размывал и поглощал зажатые им островки.

Охота предполагалась на одном из островов Аракса, называемом «Княжим». Когда-то один из сюникских князей пригнал на этот остров несколько пар диких зверей. С тех пор они там размножились.

Конный отряд охотников выехал с восходом солнца. Утро был тихое и прохладное. Даже «красный ветер», который дул у этих берегов Аракса, принося с собою красноватые песчинки и наполняя воздух кроваво-красным туманом, – даже этот зловещий ветер не нарушал в это утро общего спокойствия. День был ясный и приятный.

Дорога вплоть до берегов Аракса была покрыта пышной кормовой растительностью. До войны здесь паслись княжеские кони тера Нахчевана. А теперь здесь пасся вьючный скот из стана персов. Попадались иногда голые остроконечные холмики: они сохранились как будто для того, чтобы поведать прохожим о том, как жестоко поступила с ними древность. Вековые дожди смыли мягкий земляной покров с этих холмиков и оставили лишь твердый безобразный скелет. Вот вдали появился большой караван верблюдов; горбатые, с изогнутыми шеями, стоят они друг за другом, точно повисли в воздухе. Вот с другой стороны, одна за одной, упираясь в небо, выстроились несколько башен. Все они стоят на тонко источенном пьедестале, который, того и гляди, разлетится от первого дуновения ветра. А вот поодаль вырисовываются на скалах причудливые силуэты людей, похожие на статуи окаменевших богатырей. Вот извивающийся дракон поднял свою чудовищную голову и грозит раскрытой пастью проглотить прохожего. По преданию, в этих краях в старину были поселены люди, потомки драконов, взятые в плен армянами. Ныне остались лишь их гранитные скелеты.

Это была завороженная, окаменевшая страна. По ней медленно и спокойно продвигался отряд конных охотников.

Вскоре охотники достигли долины небольшой реки Нахчеван, которая, с шумом ударяясь о каменистое дно, быстро бежала вперед и соединялась с Араксом. Здесь природа выглядела иначе. На всем протяжении берегов росли плакучие ивы, низкие тутовые деревья и дикие кусты, которые, сплетаясь вместе, образовали живую, почти непроходимую изгородь.

За нею простирались обильные плодами сады горожан. До войны эти чудесные, прекрасно обработанные сады вполне подтверждали древнейшую легенду о том, что армянин стал заниматься разведением винограда с того самого дня, когда Ной у подножия Арарата посадил первую лозу. Некогда здесь под лучами животворного солнца созревали тяжелые, сочные кисти отборного винограда области Гохтан. Из этого винограда получался тот благородный нектар, что вдохновлял певцов Гохтана. А теперь осыпавшиеся, изъеденные червями кисти винограда имели такой вид, точно были побиты сильнейшим градом. Рука персидского воина совершила это гнетущее опустошение. До войны здесь краснели, приветливо улыбаясь, яблоки, напоминавшие румяные щеки юных девушек. Скромные груши склоняли до земли свои густолиственные ветви, словно приветствовали поклонами прохожих. А теперь погнулись и повисли увядшие ветки. Рука ненасытного персидского воина совершила это безжалостное преступление. До войны желтые персики робко прятались за гигантскими абрикосовыми деревьями, прикрывавшими их своей широкой, густой сенью. Теперь же пожелтевшие от жажды абрикосовые деревья оголились, сбросив свое богатое зеленое одеяние, и имели такой жалкий вид, точно уже наступил конец осени. Не было заботливого садовника, который бы утолил их жажду и спас от преждевременной смерти.

Среди виноградников возвышались двухэтажные давильни, которые не раз служили убежищем гонимым изгнанникам. Девы, сподвижницы Рипсимэ, долгое время скрывались в давильнях виноградников Вагаршапата. В мирные времена, с начала весны и до конца осени, в верхнем этаже давилен проживали семьи виноградарей. Они следили за виноградником, собирали плоды и в то же время наслаждались чистым и свежим воздухом среди приятной зелени. Виноградники являлись для них своего рода дачами. Теперь же не было видно никого. Давильни были пусты, а виноградники заброшены. Гром войны разогнал жителей. Одни бежали и укрылись в горах Вайоцдзора, другие попали в плен к врагу.

Виноградники занимали довольно большую площадь. Они были отделены друг от друга низкими глиняными стенами, между которыми проходили искривленные, запутанные дорожки, представлявшие темный лабиринт под тенью густых деревьев. Не раз эти страшные для врага лабиринты виноградников поглощали большие отряды врагов. Но теперь враг смело проходил по пустынным виноградникам Гохтана!

Самвел смотрел на эти грустные картины, и в сердце его ныла неизлечимая рана. Зато отец его был весел, ничто его не печалило, он был увлечен тем, что после тяжелых лет разлуки впервые имел счастливый случай вместе с сыном принять участие в блестящей охоте.

Они выехали из темных, запутанных переулков, и перед ними открылся широкий простор возделанных полей. Еще недавно поля эти казались чудесным золотистым морем тяжелых колосьев, обремененных обилием спелых зерен, вызывавшим в сердце земледельца безграничную радость. Но теперь из несжатых колосьев, высохших под палящими лучами солнца, высыпались зерна, и все поле клонилось от беспощадного ветра к земле, точно после страшного побоища. Зеленые, еще не дозревшие посевы проса и льна, не орошенные водой, поблекли и полегли на землю. Не было неусыпного работника, не было заботливого крестьянина. Скорбногласые жаворонки, влюбленные в поля, неустанно кружились на одном месте, хлопали крылышками и испуганно смотрели на уничтоженную жатву. Они, словно опечаленные горем, то бросались вниз, испуская вздохи, то возносились к небу и, паря в воздухе, продолжали свою грустную, скорбную песню. На ячменных полях табуны персидских мулов безнаказанно расхищали собранный в стога овес и больше топтали его, чем поедали.

Охотники миновали поля, несколько разрушенных сел и вступили в прибрежные зеленые равнины Аракса, покрытые густым кустарником и рощами одичалых деревьев. Вода, застоявшаяся у берега реки, превращала местность в болото. Гулко хлопали конские подковы по болоту, словно под ними была пустота. Иногда казалось, что упругая земля поднимается и опускается под тяжестью конских копыт. В этих местах таились глубокие ловушки Аракса, подземные страшные бездны. Они были наполнены густой черной грязью, поверхность которой, затвердев, образовала этот обманчивый опасный покров, по которому они теперь ехали. Эти бездонные пучины открывали иногда свой страшный зев и, как преисподняя, проглатывали путников. В такой пучине погиб вместе со своим конем армянский царь Артавазд во время охоты на берегах Аракса.

Солнце стояло уже довольно высоко; свежий утренний воздух приятно потеплел от солнечных лучей. Отряд конных охотников продолжал медленно и весело продвигаться вперед.

Самвел ехал на красивом буланом коне, подаренном ему в это утро отцом. За ним следовал юный Иусик, исполнявший должность оруженосца. Он держал длинное княжеское копье, большой лук, колчан, полный стрел, и длинный, тонкий ременный аркан, висевший в смотанном виде на седле. При Самвеле же была только сабля и маленький серебряный рог, подвешенный на золотом поясе.

Старик Арбак был в полном вооружении и казался от этого совсем помолодевшим. Он ехал впереди, а за ним сорок вооруженных слуг Самвела. Некоторые из них держали на руке соколов, другие вели на привязи нетерпеливых борзых. Громадные густошерстные овчарки, которых охотники называли волкодавами, и ищейки бежали на свободе. Все это были подарки отца.

Загонщики еще до восхода солнца начали выслеживать зверя. Они осмотрели все места, где могло быть его логово.

Рядом с Самвелом ехал отец, окруженный телохранителями, а неподалеку от них, на своем белом коне Меружан в сопровождении особого отряда. Его сопровождал полководец Карен вместе с подчиненными. Не участвовал в охоте только Хайр Мардпет.

Впереди всех гарцевало несколько знатных персидских юношей. Среди них был и юный Артавазд. Эти юные наездники своим роскошным вооружением вызывали всеобщий восторг. Но больше всех блистал юный Артавазд на своем ретивом коне. Он искрился безмерной радостью. За левым плечом у него висел серебряный колчан, наполненный стрелами, а за правым – лук, который был несколько велик для него. В руке он держал легкое копье, на поясе сверкал обоюдоострый меч в серебряных ножнах.

Самвел ехал молча, погруженный в размышления. Лишь иногда он посматривал вокруг себя, вглядывался вдаль, точно старался распознать местность. Его печальное лицо, как всегда, не выражало удовлетворения, хотя он и старался представиться веселым. Но он и в своей печали был прекрасен. За него резвился его буйный конь, который делал непрестанно высокие прыжки. Но Самвел опытной рукой легко сдерживал порывы горячего коня, словно тот был тихим ягненком. Отец смотрел на сына и восхищался им. Он страстно желал, чтобы сын отделился от отряда и немного погарцевал на зеленой бархатной площадке, раскинувшейся перед ними. Он даже намекнул на это, но Самвел отказался:

– Неудобно, отец! Прекрасный конь, которого ты мне сегодня подарил, еще не привык ко мне; да и я незнаком с его норовом. Мы можем не понять друг друга.

– Не бойся, – с улыбкой ответил отец. – Твой конь настолько же горяч и упрям, насколько умен. Его очень нетрудно приучить. Это самый лучший конь из конюшни царя царей Шапуха. Он получил его в подарок от князя Хамаверана. Когда я в последний раз представлялся царю царей, чтобы отдать ему смиренный поклон прощания, он мне подарил этого коня, сказав: «Иди, Мамиконян тер, помощь светлейшего Ормузда да будет с тобою, иди и соверши на этом коне поход в Армению; конь непременно принесет полный успех в твоих начинаниях!»

При этих словах отец протянул руку в сторону коня Самвела.

– Разве ты не заметил, что у него на лбу белая звезда? – Он указал на белое пятно в середине лба, похожее на белую звезду, которой природа наделила коня.

– Я вижу ее впервые, – сказал Самвел.

– Это признак удачи, – повторил отец.

– Не знаю, насколько эта звезда может сулить мне удачу, – сказал Самвел с двусмысленной улыбкой. – Кажется, мы проезжаем мимо болот? В этих местах много топей. Может случиться, что звезда на коне, подаренном Шапухом, потеряет свою силу в топях Аракса…

– Может быть, – ответил отец, скрывая свое недовольство, вызванное ироническим замечанием сына, – Но мы уже проехали топи.

Во время разговора отца и сына к ним подскакал Артавазд.

– Я не боюсь топей! – закричал он весело. – Хотя мой конь и без звезды удачи, но он легко перепрыгивает через любую пропасть. Напрасно Самвел важничает. Он всегда таким образом возвеличивает свою ловкость. Глядите, как я буду гарцевать!

Не дожидаясь просьб, юноша, сильно натянув поводья, начал стегать коня. Конь, сильно разгорячившись, взвился на дыбы, его большие прыжки вызвали в зрителях ужас. В любой момент можно было ожидать, что свирепый конь сбросит дерзкого всадника, Но юноша сидел так крепко, точно слился с конем в одно целое. Он держал себя настолько свободно и смело, что нельзя было ожидать большей самоуверенности.

Когда конь совсем разгорячился, юноша стал ловко описывать по ровной площадке круги. Конь скакал во весь опор, а Артавазд с поразительной быстротой переворачивался вокруг его шеи и снова вскакивал на седло. В такие моменты он был похож на веретено, быстро вращающееся вокруг своей оси. Его примеру последовали некоторые из персидских юношей; ловкость их езды была не менее интересна. Но все потускнело перед ловкостью юного Артавазда, в особенности, когда он взялся за изумительные упражнения с копьем. На всем скаку он метал копье так, что каждый раз оно вонзалось в намеченную точку без малейшего отклонения. Он подлетал к мишени, вырывал копье и снова метал его в цель. А если случалось, что копье, вонзившись, падало на землю, Артавазд немедленно наскакивал и, не вынимая ног из стремян, наклонялся и поднимал упавшее копье.

Иногда он гонялся за состязавшимися с ним персидскими юношами, которые делали вид, будто избегают его. Тогда юный герой налетал на них с быстротой орла, и его противникам редко удавалось отразить удар его копья своими щитами, хотя он бился с ними не по-настоящему, а лишь для показа. Когда же Артавазд пускался в бегство, противники не поспевали даже за пылью, взметенной его конем.

Военные упражнения совершались до тех пор, пока со всех сторон не раздались многократные крики одобрения: «Да здравствует Артавазд! Живи долго, Артавазд!» Потный, раскрасневшийся юноша подъехал к зрителям. От сильного напряжения его пламенные глаза искрились юношеским воодушевлением.

– Своей изумительной ловкостью ты затмил всех наших юношей, Артавазд, – сказал персидский полководец Карен. – Славное первенство на ристалище принадлежит тебе.

Артавазд, который иногда по-детски любил прихвастнуть, на этот раз, сознавая свое превосходство, скромно ответил:

– Нет, полководец, ваши юноши, вероятно, просто щадят меня, так как среди них я гость.

– Наоборот, они боролись с тобой во всю свою мощь, но ты защищался с изумительной храбростью. С нынешнего дня на твоем лбу воссияла звезда будущего героя.

– Как на лбу коня Самвела, – смеясь добавил жизнерадостный юноша.

– Шутки в сторону, – серьезно заметил Карен, – я предсказываю, что из тебя выйдет толк, непременно выйдет толк!

Разговаривая таким образом, всадники доехали до берегов Аракса. В этих местах берег был покрыт мягким красноватым песком. На этой плодородной почве росли разнообразные кусты и довольно густой мелкий лес, зеленой лентой окаймлявший русло реки. Протекая через красные камни и омывая красные берега, вода в реке тоже казалась красной.

Медленное и бесшумное течение Аракса производило такое впечатление, точно река стоит. Посреди плеса выделялся зеленым оазисом Княжий остров, на котором и должна была происходить охота.

Остров был ближе к левому берегу и отделялся от него лишь узкой протокой. Во время охоты через протоку наводили временный дощатый мост для переправы на остров. В обычное же время мост убирался. В этот день мост был наведен. Один его конец упирался в скалистый берег, а другой лежал на искусственной насыпи, сделанной на отмели острова. Река под мостом была быстротечная и довольно глубокая. Мост же был длинный и настолько узкий, что ехать по нему мог только один всадник. Вот почему переезд охотников занял довольно много времени.

Еще рано утром на красивой зеленой лужайке острова были устроены палатки для отдыха. Около палаток стряпчие Меружана разожгли огни и занялись приготовлением завтрака. Обед должны были варить позднее – из дичи.

Доехав до палаток, охотники сошли с коней, чтобы отдохнуть, позавтракать и затем начать охоту. Юный Артавазд не стал дожидаться завтрака; схватив кусок хлеба с сыром и наскоро разжевав его, он пошел блуждать по острову. Самвел остался с отцом. Старик Арбак вместе с слугами Самвела расположился на траве около палаток. Меружан, под руку с персидским полководцем Кареном, прогуливался перед палатками и о чем-то горячо с ним разговаривал.

Остров имел овальную форму; он был зажат между двумя протоками вдоль реки. На нем не было жилья. Виднелось лишь несколько маленьких шалашей, теперь пустовавших: в них жили когда-то сторожа острова.

Прекрасен был этот волшебный остров в своей дикой красе! Сколько любви и сколько слез видели его зеленые лужайки. Когда-то сюникский князь приезжал сюда с толпой наложниц и музыкантов. Гремела музыка, плясали танцовщицы и вино из серебряных сосудов лилось через край. Ночи напролет проходили незаметно, в беззаботном и шумном веселье. Даже стыдливые нимфы Аракса с тайной завистью смотрели на счастливых смертных, которые умели так ненасытно наслаждаться любовью и красотой женщин.

Да, прекрасен был этот волшебный остров! Высокие и стройные камыши с их, белыми, похожими на кисти верхушками тихо покачивались от легкого дуновения зефира и таинственно шуршали, переговариваясь сладострастно-влюбленным шепотом. Осторожная серна, вытянув длинную, гибкую шею, жадно обрывала сочные листья камышей. Едва заслышав подозрительный шум, она быстро скрывалась в кустарниках. А там, в сыром сумраке тростников, на холодном илистом ложе ворочался страшный вепрь, высокомерно прячась от жгучих лучей солнца. Озираясь во все стороны, трусливый заяц быстро пробегал по мягкому шелку травы. А стоявшая на мшистой вершине скалы взволнованная кабарга смущенно поглядывала вниз, точно хотела понять, зачем приехали сюда эти странные гости.

Пышная растительность вызывала восхищение своим разнообразием и обилием. Среди свежей, сочной зелени бросались в глаза блестящие головки различных водяных лилий, которые в других местах являются красой болот. Кое-где выглядывала дикая кувшинка на своем тонком стебельке, с длинными мечеобразными листьями, наполняя воздух приятным благоуханьем. Темно-красная роза то там, то здесь раскрывала свой роскошный бутон, улыбаясь темно-пурпуровыми, бархатистыми лепестками. Кусты и тонкие деревца росли так тесно, что даже на небольшом расстоянии нельзя было различить человека. Никакой конь не мог пробраться через густое сплетение зарослей, скрывших едва заметные тропинки. Проще было идти пешком.

После окончания завтрака каждый из охотников взял свое оружие, готовясь к облаве. Бдительные доезжачие вместе с собаками-ищейками давно уже рыскали по зарослям, выслеживая зверя.

Охотники, пустившись в путь, разделились на небольшие отряды и разошлись в разные стороны. Юный Артавазд присоединился к отряду Меружана, а Самвел – к отряду отца. К ним примкнул и персидский полководец Карен. Старик Арбак вместе, со слугами Самвела следовал за ними. Остальные персидские военачальники составили самостоятельные отряды.

Самвел с длинным и толстым копьем в руке молча шел впереди. Его смуглое лицо приняло медно-желтую окраску. Таким он бывал в минуты горячего боя и во время радостных развлечений охоты. Но не было теперь всего того, что мгновенно возбуждало, волновало молодое сердце. Его повергли в мрачные переживания совершенно иные обстоятельства.

– Самвел, – заметил ему отец тоном, в котором выражалась вся нежность родительского сердца, – будь осторожен, если встретишь вепря: они здесь страшно злые.

– Мне бы хотелось, отец, встретиться с тиграми или со львами, – грустно ответил Самвел, – но как жаль, что ни тигры, ни львы здесь не водятся. Хотел бы я, чтобы из волн Аракса выглянул крокодил и разъяренный напал на меня!

Самвел не был хвастуном. Отец это знал. Что же было причиной такой странной игры его воображения? Во время завтрака он пил очень мало; это заметил отец. Значит, его не могло возбудить и вино. Все же отец спросил:

– Может быть, этими прекрасными желаниями ты хочешь доказать свою храбрость? Но она не нуждается в таких доказательствах.

– Нет, отец, не для этого… Я далек от всякого тщеславия. Но мне хочется биться… биться насмерть…

Отец загрустил. «Он хочет биться насмерть… Что же навело тоску на светлую, молодую душу дорогого сына?» Эти мысли стали его ужасать.

Их разговор был прерван звуками рога доезжачего. Самвел бросился туда, откуда доносились звуки. За ним побежал юный Иусик, исполнявший обязанности оруженосца, и некоторые из слуг Самвела.

Появившееся животное было не из тех, о которых мечтал Самвел. Из ивовой чащи выскочил громадный олень с тяжелыми ветвистыми рогами. Он лениво посмотрел вокруг и, пригнув рога назад, попытался бежать, но собаки немедленно окружили его. Ни одна из них не решалась приблизиться к зверю. Острые рога его служили не только как щит, но и как копье. Едва он поворачивался, как собаки в страхе отбегали в сторону.

Самвел подоспел как раз вовремя. Олень яростно кинулся на него, собираясь распороть живот своему смелому противнику. Но Самвел быстро и ловко вонзил ему копье в правый бок. Копье ранило оленя, но не смертельно. Вторичный удар пришелся в бедро. Собаки снова окружили зверя. Самвел еще раз ударил копьем. На этот раз он снова попал в бедро. Олень повернулся и побежал, разорвав цепь собак. Из слуг никто не смог его задержать. Самвел бросился в погоню. С поразительной быстротой неслось животное, но еще быстрее бежал Самвел. Он с детства упражнялся в этом искусстве, которое являлось одним из главных предметов его обучения. Отец, стоя со своими спутниками, нетерпеливо наблюдал, чем кончится травля. Длинные гибкие ноги оленя едва касались земли; Самвел на бегу беспрерывно метал в него стрелы, но они, как легкие перья, повисали на туловище зверя. Израненное животное продолжало бежать, оставляя за собою на тропе кровавые следы. Слуги Самвела вместе с собаками бросались с разных сторон наперерез оленю, чтобы не дать ему возможность, бросившись в реку, переплыть на другой берег. За Самвелом бежал лишь его оруженосец, юный Иусик.

– Давай аркан! – крикнул на бегу Самвел, – а то этот негодяй замучит меня!

Иусик подал ему длинный аркан. Намотав один конец себе на левую руку и свернув другой конец клубком в правой руке, Самвел ловко накинул аркан на голову быстро бегущего оленя. Аркан запутался в его ветвистых рогах и упал на шею. Теперь уже нужна была только сила, чтобы удержать разъяренное животное, а иначе он поволок бы за собой смелого метателя аркана. Но Самвел одолел это без особого труда. Он так опутал арканом оленя, точно паук муху. Тут подоспевший Иусик поднял копье, чтобы прикончить зверя, но Самвел остановил его.

– Оставь, я хочу живым отвести, его к отцу.

При виде пойманной добычи Ваган беспредельно обрадовался. Рядом с ним стоял персидский полководец Карен.

– Как тебе это нравится? – обратился князь Ваган к полководцу.

– Чудесно, тому свидетель светлый Ормузд, чудесно! – воскликнул удивленный перс. – Знаешь ли, князь, охота на оленя труднее, чем на льва или на тигра, потому что олень быстроног и может убежать, а лев и тигр стыдятся бегства, они дерутся. А с дерущимся легче: либо победишь, либо будешь побежден.

Самвел подтащил оленя к отцу.

– Я свое сделал, – сказал он, вытирая пот, – у нас теперь достаточно мяса к обеду.

– Неужели ты не хочешь больше охотиться? – спросил отец.

– Я непрочь немного отдохнуть. Этот бессовестный порядочно-таки утомил меня, – сказал Самвел, указав на оленя.

Подбежавшие слуги унесли оленя. Самвел вместе с отцом направился к палаткам. Иусик последовал за ними. А персидский полководец Карен пошел посмотреть, что поделывают другие охотники.

Около одной из палаток отец сказал Самвелу:

– Войдем сюда, это наша палатка!

– Мне хочется немного прогуляться по острову и насладиться его красотой, – ответил Самвел, – палатки окончательно навели на меня тоску. Да и грешно сидеть в них, когда над тобой ясное небо, а вокруг шелковистая зелень и чудесные берега Аракса!

Отец снова заметил, что сын все еще мрачен. Чем же он так обеспокоен? Ведь все, что делалось сегодня, делалось лишь для того, чтобы занять и развлечь Самвела! А он как будто избегал всего этого. Он искал уединения, он стремился к тишине пустынных мест, чтобы быть с самим собой, чтобы углубиться в свои думы.

Отец не дал ему уйти одному, взял его за руку, и они вдвоем медленно направились в ту сторону острова, где было меньше зарослей.

Издали были слышны звуки охотничьих рогов, доносились разноголосые крики. Отец и сын шли медленными шагами по мягкой траве, украшенной пестрыми цветами, которая расстилалась перед ними подобно узорчатому ковру. Долго они шли молча, пока не очутились на берегу. Там их привлекли под свою сень плакучие ивы. Сын и отец сели рядом. Как приятно было в тени! Ивы давали им живительную прохладу своей непроницаемой листвой, хотя полуденное солнце уже начинало сильно палить.

Между отцом и сыном царило напряженное молчание. Оба хотели говорить, но не знали, с чего начать. Это было в первый раз, что они находились вместе и в таком уединении. Каждый из них готов был раскрыть свое сердце. Отец хотел подробно объяснить сыну свои намерения, рассказать, как он представляет себе его будущность, что он намерен сделать для его счастья. Кроме того, он хотел объяснить, каковы его политические задачи, относящиеся вообще к положению Армении. Сын же не нуждался в ясных объяснениях. Он уже все знал и все понял. Он хотел лишь заявить отцу, что все то, что отцом совершено и что он еще намеревается совершить, несомненно, приведет родину к невозвратной гибели, и что он, Самвел, отвергает славу, добытую на руинах родной страны.

Пока отец и сын сидели в щемящем душу молчании, которое в любой миг угрожало взрывом, юный Артавазд на другом берегу острова совершал чудеса. Его собаки выгнали из камышей свирепого вепря с белоснежными острыми клыками; страшно рыча, вепрь кидался из стороны в сторону, и всякий раз собаки всей стаей отскакивали от него, как мыши от кошки.

В тех местах охотились верхом, так как местность была довольно подходящая для езды на конях. Только у самого берега были тонкие заросли камышей, откуда собаки и выгнали вепря. Он всячески старался вернуться в свое мрачное логово, в камышовые заросли, но персидские юноши длинной цепью загородили ему дорогу. Каждый раз, когда вепрь приближался, они копьями отгоняли его назад. Поле сражения было предоставлено юному Артавазду, который должен был один на один сразиться с опасным зверем.

– Артавазд, держись дальше! Так нельзя!.. – крикнул ему Меружан, с особым интересом наблюдавший за борьбой юноши и свирепого зверя.

– Это что? – ответил Артавазд с обычным хвастовством. – Я однажды в лесах Бзнуника убил медведя…

Меружан поверил, но все же приказал персидским юношам помочь юному охотнику.

– Не надо, умоляю! – крикнул Артавазд весьма настойчиво. – Вели, чтобы мне не мешали. Я один прикончу зверя. Он мой, ведь я его нашел в топях камыша.

Меружан приказал не вмешиваться. Артавазд обратился к старику Арбаку:

– Дай мне твоего коня, дорогой Арбак! Мой пуглив, а твой конь стар и опытен, как ты.

Старик с неудовольствием слез с коня.

– Если бы не твой язык, голову твою унесли бы вороны.

Артавазд не обратил внимания на злую насмешку Арбака, вмиг вскочил на его коня, а своего отдал ему. В это время вепрь, попавший в ловушку, рыча и хлопая большими ушами, перебегал с места на место; он искал выхода, но со всех сторон встречал цепь персидских юношей. Артавазд стал гоняться за вепрем. Болотное страшилище то и дело направляло на коня Артавазда страшные клыки, но Артавазд всякий раз поражал его сильными ударами копья. Вскоре он заметил, что его удары не причиняют вепрю никакого вреда. Это его разозлило. Но еще более разозлился юноша, когда услыхал, как персидские юноши над ним подсмеиваются.

– Милый Арбак, – обратился он к старику с новой просьбой, – умоляю, дай мне твое копье; мое очень легкое и тонкое, боюсь, что оно сломается.

– Возьми, дорогой Артавазд, – добродушно сказал старик, – возьми мое копье, но вот рук своих я дать тебе не могу.

Меружан пояснил скрытую усмешку старика:

– Чтобы владеть копьем Арбака, надо иметь его крепкие руки, Артавазд.

– Да ведь и я не из мелких зверей, – ответил Артавазд, глядя в лицо Меружану с вызывающей самоуверенностью.

Хвастовство юноши вызвало на этот раз глубокую радость Арбака, который с удовольствием обменялся с ним копьями.

Копье действительно было несколько велико и тяжеловато для слабых рук Артавазда, но он знал, как нужно с ним обращаться, сидя на коне. Он присоединил к силе своих молодых рук огромную силу своего коня. Не теряя времени, Артавазд взял под мышку правой руки древко длинного копья и, держа его наперевес острием вперед, пришпорил изо всей силы коня и погнал его на вепря. Стремительный напор сильной лошади был вполне достаточен для того, чтобы копье вонзилось в бок вепря и пронзило его насквозь.

– Так было легко пронзить зверя, – смеясь закричали персидские юноши, – но посмотрим теперь, как ты вытащишь копье!

Артавазд круто повернул коня, конь рванулся и легко извлек копье, а огромный вепрь остался лежать на земле.

Со всех сторон раздались крики одобрения. Артавазд бросил добычу, которую слуги немедленно поволокли к палаткам, а сам подъехал к группе зрителей. Прекрасное лицо его сияло от радости. Он вернул старику Арбаку коня и копье, прошептав ему на ухо:

– Спасибо тебе за твою доброту, дорогой Арбак, иначе эти персидские щенки засмеяли бы меня.

Так продолжалась охота, в то время как Самвел вместе с отцом сидели на берегу острова. Самвел молча смотрел на красный поток Аракса, который нежными волнами ударялся о песчаные берега. Вода казалась похожей на алую кровь. Отец рассказывал ему о своих планах и намерениях, конечно, в той мере, в какой мог доверять сыну. Рассказал, что когда «с божьей помощью» они доставят пленных армян и евреев в Тизбон и когда он сам будет иметь счастье еще раз удостоиться милостивой награды царя Шапуха, они вместе с Меружаном вернутся в Армению, и здесь в качестве спарапета всей Армении он займется организацией находящихся под его началом армянских войск. Рассказал о том, какую форму намерен придать Меружан новому, им созданному государству. Он очень злобно говорил о «злодеяниях» и «безнравственности» Аршакидов и, увлеченный успехами Меружана, выражал свою глубокую радость по поводу того, что наконец-то они освободятся от невыносимого ига Аршакидов и что Армения под мощным скипетром Меружана вновь обретет мир и спокойствие. Самвел слушал молча. Слова отца, точно отравленные стрелы, вонзались в его опечаленное сердце.

Потом отец стал рассказывать о своих намерениях относительно Самвела. С особой радостью он сообщил, что царь Шапух много раз слышал о Самвеле, знает о его доблестях и что в Тизбонском дворце уже известно его имя. Надо только, чтобы Самвел представился царю царей Персии, и тогда Шапух обязательно назначит его начальником армянской конницы, находящейся в Персии. Таким путем Самвел станет приближенным персидского двора и вообще персидского царского рода. Его красота, дарования и благовоспитанность являются залогом того, что царь царей Персии выдаст за него замуж одну из своих дочерей с таким исключительно богатым приданым, какое получает всякий, имеющий счастье быть зятем царской семьи.

Самвел почти не слушал. Он выслушал со вниманием только начало рассказа отца, а каков будет его конец, он знал заранее. Он сидел, понурив голову, печальные глаза его были устремлены на обрубок толстого полусгнившего бревна, выброшенного рекой на берег. Иногда же его внимание отвлекал странный шорох, доносившийся из ближайших кустов. Отец заметил это и стал его успокаивать:

– Там шевелится, вероятно, какой-нибудь зверь, убежавший от охотников.

– Нет, это ветер шевелит кусты, – нехотя отозвался Самвел и снова стал смотреть на бревно.

Иногда даже самые незначительные предметы вызывают довольно занятные мысли. Глядя на кусок бревна, Самвел размышлял: «Если это толстое бревно, легкое от гниения, сбросить в воду, можно ли на нем переправиться на другой берег реки?..»

Ближние кусты действительно раскачивал ветер. Погода, столь тихая и прекрасная утром, после полудня стала хмуриться. Поднялся обычный в этих местах ветер, и в чистом воздухе закружилась тонкая красноватая пыль. На всякого, не знакомого с местными условиями, это странное явление производило гнетущее впечатление. Ясный горизонт внезапно окрашивался в багровый цвет и человеку начинало казаться, что с неба идет мелкий, распыленный кровавый дождь. Этот мрачный пейзаж как нельзя более соответствовал душевному состоянию Самвела.

– Странными свойствами обладает Аракс, – заговорил он, точно сам с собою, – удивительными качествами обладают и его таинственные окрестности. Лучезарное, ясное утро сменяется сумрачным, унылым днем и багровым туманом. На смену веселью, беспечной радости приходит щемящая тоска. Грустно! Я хотел немного забыться. Но напрасно… О, если бы я… Если бы я был злодеем! Может быть, и меня постигла бы та же судьба, что выпала на долю злого сына Арташеса… Во время охоты он вместе со своей лошадью утонул в пучинах Аракса. Земля не выдержала злодеяний царевича, которыми он насытил Армению: раскрыв свою страшную пасть, она поглотила его.

Отец с ужасом слушал Самвела.

– Почему ты вспомнил об этом печальном событии? – спросил он, взяв дрожащей рукой правую руку Самвела.

– Не знаю, быть может, потому, что мы находимся недалеко от тех роковых мест, где произошло это событие. Жалкий злодей исчез в пучинах Аракса, но не нашел успокоения… Каджи Масиса увели его, приковали к скале в темной пещере, где он мучается и до сих пор…

– Самвел! – воскликнул отец не своим голосом, – что с тобой? Откуда у тебя эти мрачные мысли? Ты хочешь смерти, тебе невыносима жизнь! Но ведь ты в таком возрасте, когда едва начинается цветущая весна твоего счастья! Чего же тебе недостает? Твой отец готов со всей свой родительской любовью сделать для тебя все возможное. Послушай, Самвел, ты даже не постигаешь своего безграничного счастья, щедрые блага которого еще ожидают тебя. Тысячи княжеских сыновей должны завидовать твоей славе, тысячи княжеских дочерей должны мечтать о супружестве с тобой! Ты же изберешь для себя прекраснейшую из прекраснейших несравненную дочь царя царей Персии.

– Ничто не может залечить раны моего сердца, отец, ничто не может изгнать из моей души печаль, день и ночь терзающую меня. Жизнь поистине стала для меня невыносимой, и я охотно бы умер, если бы знал, что после смерти нет иной жизни. Но люди уносят с собой в могилу свои горести. Это ужаснее, чем вечная мука и бездна ада…

При этих словах он повернул к отцу бледное лицо и продолжал с глубочайшим волнением в голосе:

– Отец, мы здесь одни, здесь нас никто не услышит. Позволь мне излить перед тобой все свои горести, все свои страдания.

– Говори, дитя мое, открой отцу свое сердце. Что тебя мучает? С того дня, как ты приехал, я все время замечаю в тебе какую-то тревогу, какое-то душевное беспокойство… Не скрывай ничего и будь уверен, что отец питает к тебе такую безграничную любовь, что может отозваться на все твои тревоги и посочувствовать твоему горю.

– Как же не горевать, как не печалиться, отец! Даже каменное сердце, даже душа, в которой вымерли все человеческие чувства, не могут оставаться равнодушными при виде того, что увидел я, того, что еще буду иметь несчастье видеть. С того дня, как я выехал из нашего замка, со дня, как я покинул Тарон, и до моего прибытия сюда, я находился среди варварских разрушений: видел города, превращенные в пепел, видел безлюдные села, видел разрушенные монастыри и храмы… На каждом шагу нога моя утопала в крови, да, в крови моих соплеменников. Кто же совершает эти преступления и для чего?

Отец совсем не ожидал от сына таких слов. Он остолбенел под градом упреков, в которых выражалась печаль его сына.

– Ты молчишь, отец, ты не отвечаешь. Мне понятен смысл твоего молчания. Но разгром родины, плач и слезы тысяч людей дают смелость твоему несчастному сыну сказать тебе, что все эти жестокости совершены руками двух людей, из которых один – мой отец, а другой – мой дядя, Меружан Арцруни…

– Великие дела требуют больших жертв, – прервал Самвела отец.

– Верно! Великие дела требуют больших жертв, – с горечью повторил Самвел, – но ты, отец, правильно ли сравнил величие дела с размерами преступления? Уничтожить родную страну, уничтожить родную веру и на развалинах Армении создать персидское царство, – вот то дело, которое ты, отец, называешь великим.

– Почему персидское царство? – с раздражением сказал отец. – Разве Меружан перс?

– А то кто же? И ты, отец, и он – вы отреклись от христианства и приняли религию персидского царя Шапуха. Армянские храмы заполнили персидскими магами и первомагами. Всюду принуждаете отречься от христианства. Моя мать уже стала огнепоклонницей и в благочестивом доме Мамиконянов устроила персидское капище. Мои братья теперь говорят между собой только по-персидски. Армянский язык изгнан из нашего дома. Вы уничтожаете армянские книги, чтобы распространить в Армении персидский язык и персидскую письменность. Вчера я видел своими глазами, как перед голубым шатром Меружана жгли армянские рукописи. Что же останется в нашей стране армянского после всего этого, если будет уничтожена религия, уничтожены язык, народные предания, если, наконец, армяне будут жить по персидским обычаям и молиться по-персидски? Можно ли такое государство считать армянским? Рано или поздно оно растворится, исчезнет в персидском царстве и вместе с ним исчезнут, сгинут народные святыни…

– Будь что будет! Лишь бы уничтожить династию Аршакидов, – ответил отец, все больше раздражаясь.

– А чем же были плохи Аршакиды?

– Ты еще спрашиваешь, Самвел! Ты ведь не ребенок! Достаточно только вспомнить то, чему ты был свидетелем сам. Сколько злодеяний совершил на твоей памяти царь Аршак, ныне обреченный на мучения за свои грехи в крепости Ануш. – Он стал перечислять подробно деяния Аршакидов и затем добавил: – Неужели ты хотел бы, чтобы такая порочная и запятнанная династия продолжала существовать?

– Поведение твое и Меружана еще хуже, – сказал Самвел, не выражая на этот раз сыновнего почтения. – Грязь не смывают грязью, а безнравственность не уничтожают безнравственностью. Для борьбы с ними есть иные меры… Среди Аршакидов были и сейчас имеются почитаемые люди, доблестями которых всегда должен гордиться армянский народ. Если же в этой славной семье за последнее время появились отдельные безнравственные люди, то это их собственные грехи, за которые они должны сами расплачиваться. Зачем же за их грехи наказывать весь армянский народ? Я скажу больше, отец, даже самые порочные цари из Аршакидов не доходили до того, чтобы предавать свою отчизну и родную церковь! А вы – ты, отец, и Меружан?!

Последние слова молнией поранили сердце отца. Все его радужные надежды, все горячие мечты рухнули разом. Он горячо надеялся, что сын будет не только сочувствовать, но и содействовать ему. А теперь его сын оказался противником, и притом таким противником, с которым очень трудно было сладить. Как с ним поступить? В душе князя с ужасающей силой боролось чувство родительской любви с требованием долга. Чему отдать предпочтение? Он сильно раскаивался, что дал повод сыну заговорить до такой степени откровенно! Но было уже поздно. Нужно было делать выбор: либо сын, либо начатое дело. Лишиться и того и другого было бы смертельно ужасно.

Между тем погода совсем испортилась; ураганный ветер яростно выл и беспощадно обдавал красной пылью собеседников. Но они не замечали этого.

– Ты приехал порицать своего отца, Самвел? – сказал князь после нескольких минут тяжелых душевных мук.

– Нет, отец, не для этого я приехал. Я приехал договорить с тобой об истинном, справедливом и честном, о чем никто не осмелился бы говорить с тобой, кроме меня. Я приехал просить тебя, умолять от всего сердца, во имя моей горячей любви к тебе оставить этот путь, который ведет к неотвратимой гибели нашу отчизну, а род Мамиконянов к вечному проклятию и осуждению.

Отец расчувствовался и мягко ответил:

– В тебе говорят горячие чувства молодости и чистота сердца, Самвел! Я не могу не радоваться, что ты сохранил эту душевную непорочность. Но указания сердца редко бывают правильными. К несчастью, в отношениях между государствами и народами очень малое место занимает то, что ты называешь добродетелью и нравственностью. Сильный всегда угнетает и уничтожает слабого. Что поделаешь? Беспощадная необходимость нашей жизни иногда направляет нас по этому пути и заставляет совершать такие дела, от которых может содрогнуться даже ад. То, что мы совершили, было неизбежно необходимо. Мы соединились с персами, чтобы освободиться от коварных византийцев. Персы – наши давнишние друзья. За последнее время христианство разделило нас и воздвигло между нами преграду. Обстоятельства требуют разрушить эту преграду и протянуть руку старому другу.

– Но в8ы разбиваете не преграду, а основание, – прервал Самвел.

– Отнюдь нет! Слушай, Самвел! Мне пришлось бы долго говорить, если бы я начал тебе доказывать, что, отрекаясь от веры в Иисуса Христа и возвращаясь к прежним нашим богам, мы ничего не теряем. Я тебе повторяю то же, что сказал несколько минут тому назад: великие дела требуют больших жертв, и мы вынуждены были принести эту большую жертву.

– Но где же то великое дело, ради которого вы приносите в жертву веру, церковь? – спросил Самвел, снова придя в возбуждение.

– Низвержение древней тирании, гибель Аршакидов, – ответил отец. – Неужели ты считаешь это маленьким делом?

– Я не считаю. Но ради чего вы стараетесь погубить Аршакидов?

– Если мы их не погубим, то они погубят нас. Разве ты забыл, с какой яростью царь Аршак и его отец уничтожали нахарарские княжества?

– Не забыл! Но я вновь скажу тебе, что для предотвращения своеволия Аршакидов существуют иные, более подходящие средства.

– Нет никаких иных средств, кроме тех, которые нами применяются и будут применяться. Армянские нахарары разделились на две большие партии: одна, под руководством духовенства, старается сохранить разбитый трон Аршакидов; другая идет за мной и Меружаном и хочет, уничтожив старое, образовать новое царство. Вполне естественно, что внутренняя распря должна была превратиться в войну. Наши противники обратились за помощью к Византии, а мы стали искать поддержку у персов. Началась внутренняя кровопролитная борьба. Чем она кончится, бог ведает, но пока удача на нашей стороне.

– Знаю, что на вашей стороне. Но пусть вас не прельщает этот обманчивый успех…

Говоря это, Самвел схватил отца за правую руку.

– Слушай, отец! Внемли мольбе своего страдальца сына: не оскверняй вечным позором светлую память наших предков Мамиконянов! Еще не поздно! Еще есть возможность поправить дело. Уничтожьте этот проклятый персидский стан, присутствие которого оскверняет армянскую землю. Удалите персов! Отпустите пленных армян: пусть они разойдутся по домам и утрут слезы своих близких. Пусть не будет сражений, пусть не будет войны, ставшей причиной стольких бедствий. Пусть восстановится мир и армянская земля наслаждается прежним покоем. Я пойду к Меружану, буду просить его о том же, стану целовать его ноги, чтобы он внял моей мольбе.

Отец встал и сердито сказал:

– Напрасны будут твои мольбы и просьбы, Самвел! Меружан не из тех, которые прислушиваются к словам невежд.

Кровь горячо ударила в голову Самвела.

– Отец! – воскликнул он взволнованно, и глаза его загорелись гневом. – Это я – невежда?

– Да, ты, Самвел! Мне не удалось разъяснить тебе мои мысли и мои задачи. Теперь остается спросить тебя: к какой партии ты принадлежишь?

– К той партии, которая осталась верна церкви и любимому царю.

– Значит, ты мне не сын. Кто не с нами, тот против нас. А таких мы умеем наказывать беспощадно.

– И ты мне не отец!

– Самвел!

– Что, предатель?

Отец схватился за меч. Но сын уже обнажил свой меч. Он сверкнул в его руке и, как молния, вонзился в сердце Отца. Ваган Мамиконян упал, тяжело выдохнув:

– Отцеубийца!

Неподвижной статуей стоял Самвел и смотрел на лежавшего в крови отца. Затем он отер рукою слезы и поднес к дрожащим губам маленький серебряный рог.

Зловещие звуки рога возвестили об ужасном событии. Со всех сторон острова раздался гул ответных рогов.

Ветер, бешено завывая, носился бурей, крутя в воздухе густую красную пыль. Горизонт окутался сумраком темно-кирпичного цвета, затемнявшим вечерние лучи солнца. Под напором бешеного ветра зеленые кусты и колючие заросли то пригибались к земле, то снова поднимали свои колеблемые ветром верхушки. Испуганные воробьи носились в воздухе, точно маленькие клочья ваты. Даже быстрокрылый сокол с трудом сопротивлялся яростному напору разбушевавшейся стихии. Буря постепенно усиливалась; человек и животное, пресмыкающиеся и птицы искали себе пристанища. Глубоководный Аракс вздымался над берегами, как будто хотел увидеть, что происходит вокруг. Княжий остров содрогался перед буйными волнами, которые, казалось, готовы были в любой миг поглотить его бесследно.

В общей суматохе охота на зверей прекратилась; началась иная охота.

Вначале казалось, что охотники, испуганные силой урагана, потеряли друг друга и рассеялись по разным сторонам острова, чтобы найти убежище. Никого не было вокруг. Особенно заметно было отсутствие людей Самвела.

Виден был только белый всадник – Меружан.

Он спешно гнал свою лошадь в сторону палаток. Велико было его удивление, когда он нашел палатки опрокинутыми и пустыми. «Быть может, – подумал он, – ветер опрокинул палатки и люди в страхе разбежались, боясь, как бы разъяренный Аракс не затопил остров. Нет, тут, как видно, кроется заговор», – промелькнула у него мысль, и он, схватив висевший у него на груди изогнутый рог, затрубил. Но никто не отозвался. Он поспешил к мосту. То там, то тут попадались трупы. Он их узнавал. То были его люди и люди Самвела. По гордому лицу Меружана пробежала горькая усмешка: «Дети устроили нам ловушку!» – подумал он и погнал лошадь дальше.

Вдруг одновременно с ревом ветра послышался свист: чья-то стрела ударила ему в бок, но со звоном отскочила. За ней полетела вторая, третья… Последняя застряла в бедре.

– Ах, если бы я знал, что на тебе кольчуга! – послышался резкий голос из ближайших зарослей, заглушенный быстрым ветром.

Меружан беспокойно посмотрел во все стороны. Погнал лошадь туда, откуда летела стрела. Густые заросли преградили ему путь. В это время новая стрела попала ему в голову и снова отскочила.

– Тьфу, черт возьми!.. – послышался сердитый голос. – У него и голова, в железе!..

Меружан в глубоком волнении повернул коня, не зная, куда ему направиться. Он схватил стрелу, которая все еще торчала у него в бедре, и с гневом выдернул; ее; кровь полилась ручьем. Горькая усмешка снова появилась на его гордом лице. Покачав головой, он сказал себе: «Прежде мы охотились на зверей, прячущихся в зарослях, а теперь из зарослей за нами охотятся сидящие в засаде люди».

В засаде же находился не кто иной, как юный Артавазд. Ему выпало на долю поразить Меружана. Но его горячее желание осталось неисполнением. Его, стрелы попадали в железный панцирь Меружана, скрытый под его одеждой. Артавазд ощупью прополз через кусты и заросли и вышел на ту сторону острова, где был привязан его конь. Он вскочил на него и помчался к своим товарищам.

В это время по другую сторону острова в густой пыли урагана боролись двое: старик Арбак и персидский полководец Карен. Перс сердито кричал:

– Довольно, старая лисица! Помни, что ты наш гость и я щажу тебя!

– Спасибо за любезность, – улыбаясь ответил старик. – Когда перс впадает в отчаяние, он становится великодушным.

– Ты убил моего коня, и я теперь пеший, а сам ты сражаешься, сидя на коне.

– Я сейчас сойду с коня, пусть наши силы будут равными!

Арбак соскочил с лошади и отвел ее в сторону. В этот момент хитрый перс вскочил на его коня и мигом умчался.

Самвел после рокового убийства искал Меружана. Долго он бродил по острову, желая встретиться с ним и горя жаждой мести. Но вместо Меружана он наткнулся на старого Арбака, который остолбенело смотрел в ту сторону, где исчез его трусливый противник.

– Меня обманули! Ужасно обманули! – проговорил он, обращаясь к Самвелу. – Десять ударов копьем не так бы меня огорчили, как этот обман.

Он рассказал Самвелу, какую шутку сыграл с ним перс.

– Не беда! – ответил Самвел, утешая огорченного старика, – Мы еще с ним встретимся. А теперь труби в рог, пусть соберутся наши люди.

Старик затрубил.

Из сорока телохранителей Самвела появилось только семеро. Остальные лежали в разных концах острова либо мертвые, либо раненые. Молодой человек с грустью посмотрел на оставшихся и сказал:

– Семеро! Таинственное число!..

– А у врагов наших и того не осталось! – вдруг послышался голос.

Самвел посмотрел в сторону, откуда донеслись эти слова. Артавазд бросился ему на шею.

– Мне не посчастливилось, – сказал он с сожалением, – я пробил Меружану только бедро.

– Разве ты не знаешь, что он колдун? Железо и сталь его не берут.

– Я это видел своими глазами. Но теперь я знаю, почему не берут!

Вечерело. Солнце закатывалось.

Юный Иусик подвел Самвелу коня. Весь отряд сел на коней и направился к мосту. Переехав через мост, Самвел приказал его разобрать.

– Пусть спят покойники! Разберите мост, чтобы звери не тревожили их.

Они быстро разобрали временный мост и бросили части в воду. Волны унесли их, как легкие щепки.

Все покинули остров. На нем остался лишь один Меружан. Когда он подскакал к тому месту, где была переправа, солнце уже село… Увидев, что мост уничтожен, он заметался, как зверь в железной клетке, но духом не пал. Измерив гневным взглядом ширину протоки, он понял, что лошадь не в состоянии ее перескочить. Он поглядел на бушевавший Аракс. Пенясь, вздымались волны; река гулко ревела. Он погнал коня в реку. Белый конь перерезал бурные стремнины и благополучно вынес всадника на противоположный берег. Раненый зверь спасся от ловушек Аракса.

 

V. Мать

Рахиль оплакивала детей своих и не хотела утешиться, ибо не было их.

Матфей

Ясное солнечное утро сменило бурную ночь. Природа ликовала, восхищаясь прекрасным утром. Веселыми песнями встречали птицы торжественный восход дневного светила. Всюду веяло безграничной радостью, всюду царило безудержное ликование. Только стан персов был окутан сумраком глубокой печали.

События вчерашнего дня были уже известны всем. Каждый воин знал о том, что произошло на Княжем острове. На рассвете доставили в лагерь тело Вагана Мамиконяна и положили его в роскошном пурпуровом шатре.

Голубой шатер Меружана выглядел в это утро особенно богато. Первые лучи солнца нежно сверкали на его позолоченных столбах. И все же этот пышный шатер не имел того торжественного вида, как в те дни, когда после восхода солнца в него собирались все начальники и воеводы. Они приветствовали своего могучего полководца, и каждый из них докладывал о состоянии лагеря. А затем пользовались гостеприимством Меружана, вкушая вместе с ним роскошный завтрак.

В это утро никого из них не было. Занавеси шатра были лишь наполовину приподняты, и слуги двигались на цыпочках, боясь нарушить тишину. Иногда к шатру подходили военачальники, шепотом спрашивали слуг о здоровье князя и молча удалялись.

Князь лежал. Его шелковую постель сегодня окружали лишь лекари, которые с особым старанием накладывали лекарства на его раненое бедро.

– Вы мне только скажите, – твердо спросил больной, – не повреждена ли кость?

– Да не коснутся тебя злые козни Аримана, высокоименитый тер! – ответили лекари вместе. – Кость не задета, как не помрачен свет наших очей. Если бы было какое-либо повреждение, мы бы не скрывали.

– Так отчего же такая невыносимая боль и сердечная слабость?

– Рана глубока, высокоименитый тер. А слабость от большой потери крови. Дорога от Княжего острова длинная, из открытой раны все время текла кровь.

– А эта лихорадка, которая жжет меня?.. Я не раз бывал ранен, но такого жара никогда не ощущал, быть может, стрела была отравлена?

– Пошли тебе всесветлый Ормузд скорое исцеление, высокоименитый тер, – хором еще раз ответили лекари. – Если в твоей ране есть хоть капля яда, пусть все наши тела пропитаются им. Яда нет! А жар – от простуды. Пересекая холодные волны Аракса, ты промок, а холодный ночной ветер надул простуду. С помощью всемогущего ты скоро поправишься, высокоименитый тер!

Возле больного стоял прохладительный напиток, и он поминутно утолял сильно томившую его жажду. Уверенья врачей хотя и не совсем успокоили его, но он все же повернулся на подушках и умолк. Он боялся отравления. Рана сама по себе мало его беспокоила: не в первый раз ему приходилось быть раненым.

Меружан сильно изменился за эту ночь: красивое лицо его побледнело и осунулось; мужественный лоб пожелтел, точно после долгой болезни.

К нему приблизился слуга с докладом: некоторые военачальники просят разрешения его проведать.

– Пусть войдут! – приказал Меружан.

Лекари отошли в сторону. Вошли Хайр Мардпет, полководец Карен и другие. Первые двое сели справа и слева от постели больного, остальные – немного поодаль. Не успели они спросить Меружана о здоровье, как он перебил их:

– Посланные вернулись?

– Вернулись, – мрачно ответил Хайр Мардпет. – Князя Мамиконяна не нашли, о нем все еще нет никаких известий. Тела же убитых доставлены в лагерь.

Когда в стане узнали о случившемся на Княжем острове, то немедленно ночью отправили на помощь несколько быстроходных конных отрядов. Но они добрались лишь тогда, когда все уже было кончено. На рассвете они обыскали весь остров, нашли тела убитых и несколько человек раненых. Тело Вагана Мамиконяна нашли на месте убийства и вместе с остальными доставили в лагерь. Но Хайр Мардпет скрыл это от больного, чтобы не огорчать его.

– Это меня очень удивляет, – сказал больной, – Если сын завлек отца и поднял на него свою изменническую руку, в чем я не сомневаюсь, то, по крайней мере, должны были обнаружить тело убитого.

– Все это произошло у берегов Аракса, – заметил один из лекарей. – Отчего не предположить, что отцеубийца бросил труп отца в волны Аракса, чтобы скрыть свое преступление.

– Нет, такой безжалостности Самвел не допустил бы, – сказал больной, – он способен убить, но не надругаться над трупом отца.

– И я того же мнения, – Сказал Хайр Мардпет. – Самвел, этот благонравный и меланхоличный юноша, строг и великодушен, как его отец. Из персидских юношей не тронут ни один. С мальчиками он не захотел биться. Сами юноши мне рассказывали, что когда люди Самвела, как звери, разбрелись по острову, убивая наповал каждого встречного, мальчикам они предоставили возможность бежать.

– Вызывает недоумение то, что не найдена лошадь убитого, – заметил полководец Карен.

– В этом нет ничего удивительного, – ответил Хайр Мардпет. – Быть может, кто-нибудь из людей Самвела во время общего смятения сел на нее и ускакал.

– Весьма возможно, – сказал полководец Карен. – Со мной случилось то же самое. Никогда, ни в одной войне я не терял своего коня, а на этом острове потерял. Можете себе представить, как? Мне встретился дядька Самвела, это вероломный старик, которого зовут Арбак. С неожиданной дерзостью он напал на меня и ударом копья убил коня. Я оказался пешим. Мне оставалось только одно – выбить его из седла и воспользоваться его лошадью. Но он с такой яростью единоборствовал со мной, что, только отправившись на тот свет, оставил мне своего коня.

Карен стал подробно описывать свое единоборство с Арбаком. В его рассказе, кроме бесстыдного вранья, значительное, место было уделено самохвальству. Каким обманным способом ему удалось захватить лошадь старого Арбака, читателю уже известно. Возвращение Карена в стан на чужом коне было достаточным доказательством того, что он в этой схватке не проявил никакой доблести.

Больной не слушал. Голова его, возбужденная лихорадочным жаром, в эту минуту была занята мыслью об исчезновении князя Мамиконяна, вызывавшем разные предположения. Хайр Мардпет, скрыв от Меружана известие о том, что Ваган убит и его тело находилось уже в стане, не только не облегчил состояние больного полководца, но, наоборот, вызвал в нем ряд тяжелых размышлений. А вдруг сын сумел склонить на свою сторону отца и оба они вместе бежали? Каковы были бы последствия такого бегства, если бы это было верно? Неужели князь Мамиконян мог оказаться таким низким изменником, после того, как связал себя крепкой, нерушимой клятвой? Неужели он изменил своему другу и сподвижнику?..

Пока Меружан был охвачен такими размышлениями, полководец Карен стал упрекать присутствующих в том, что они совершили большую ошибку, оставив стан и отправившись на охоту, несмотря на предупреждение магов, которые советовали им не трогаться с места. Предсказание сбылось, и они, отправившись на Княжий остров, попали в ловушку.

– Ошибка – это еще полбеды, полководец, – добавил Хайр Мардпет. – Хуже то, что нас сумели обмануть мальчишки. В этом смешная сторона дела.

Больной заволновался.

– Мальчики нам не чужие, Хайр Мардпет, мальчики наши родичи, сказал он разгневанным тоном, – Ты бы сам с радостью отправился с ними на охоту, если бы тебя пригласили. Но мы не пожелали обременять твоим присутствием предстоящее нам развлечение.

Ответ был довольно строг. В другое время, быть может, надменный евнух не стерпел бы таких слов. Но на этот раз он пощадил больного, который тотчас же отвернулся и уже больше не глядел на него.

Пока в голубом шатре Меружана велись такие тягостные разговоры и никто из собеседников не знал – порицать ли товарища или утешать его, пока все присутствующие в шатре пребывали в состоянии какого-то тяжелого уныния, – да, именно в это время вдали от стана, на одном из холмов города вдруг поднялся длинный шест с развевающимся на нем разноцветным знаменем. В стане еще не заметили этого, хотя утренняя мгла уже рассеялась и вся окрестность утопала и ярких лучах солнца. От утреннего нежного зефира знамя переливалось всеми цветами радуги и, точно злой дух, раскрывший свои цветные крылья, стремилось взлететь, низринувшись с высоты на стан, и, наведя на него ужас, уничтожить его.

Первым заметил знамя больной Меружан. Пристальным, тревожным взором смотрел он в ту сторону. Края знамени были обрамлены черным. Он сразу узнал изображение в середине и вздрогнул всем телом. Удар молнии не мог бы так подействовать на него, как этот цветной кусок ткани. «Жестокая старуха не перестанет преследовать меня», – подумал он, и опять по его бледному лицу пробежала та самая горькая усмешка, которая всегда появлялась у него в минуты душевного волнения. Для него все было уже ясно. Все его сомнения исчезли, в особенности, когда вошедший слуга доложил, что пришли послы и просят допустить их к князю.

– Пусть войдут, – сказал больной.

Хайр Мардпет не в состоянии был дальше терпеть, его возмутило безрассудство больного Меружана, даже не спросившего предварительно о том, кто послы и с какой целью они явились к нему.

– Ты всегда был таким неосторожным, Меружан, – наставительным тоном сказал он. – Твое самомнение не раз доводило тебя до беды. Как можно принимать послов, не зная заранее, кто они такие или для каких дел прибыли. Разве не может случиться, что кто-нибудь из них ударом кинжала нанесет тебе новую рану и во время бегства оставит свой труп у входа в шатер? Разве мало бывало таких случаев?

– Много было таких случаев, – спокойно ответил больной. – Но я уже знаю, что это за посольство.

– Откуда ты знаешь?

– А вот взгляните на тот холм. – Он указал на развевающееся знамя.

Взоры всех обратились туда.

– Знамя! – воскликнули все вместе.

– Знаете ли вы, что это за знамя?

– Не разберешь… Довольно далеко…

– Зато я вижу его совершенно ясно. Такое же знамя с крылатым драконом развевается сейчас над моим шатром. Это родовое знамя князей Арцруни. Кроме меня и моей матери, никто не имеет права поднимать это знамя. Раз оно показалось вот там на холме, значит, под ним стоит моя мать со множеством войск. И послы, без сомнения, идут от нее. Я должен их принять.

Все были сильно поражены и хранили молчание.

Гнев точно придал силы больному. Новая, неожиданная мука вытеснила невыносимую боль, которую он испытывая от раны, подобно тому, как один яд уничтожает другой. Он приподнялся и сел на постели. Слуга накинул ему на плечи легкий шелковый халат. Затем он обратился к присутствующим со словами:

– Вот видите, уважаемые друзья, только один день я не был в стане, лишь одну ночь разрешил себе поспать, а вы уже не сумели уследить, что делается вокруг стана. Мы осаждены врагами. И среди них мой самый большой враг – моя мать.

Присутствующие от стыда опустили головы, не находя слов для оправдания. Он обратился к слуге и повторил:

– Скажи, чтоб послы вошли.

У входа в шатер появились трое вооруженных с ног до головы почтенных старцев крупного телосложения и с большими бородами. Они низко поклонились, оставаясь стоять у шатра. Меружан узнал всех троих. Это были старые полководцы князей Арцруни.

При мысли о том, что послы матери застали его раненым в постели, гордый и себялюбивый князь чуть не задохнулся от гнева. Но вместе с тем в его огрубевшем, равнодушном сердце вдруг проснулось теплое чувство, когда он увидел знакомые лица, пробудившие в нем давно забытые воспоминания…

– Пожалуйте сюда, – сказал он приветливо, – садитесь.

Они вошли и сели на ковер у ложа больного.

Больной протянул руку к прохладительному напитку, налил его в серебряную чашу, поднес к дрожащим губам и, утолив жажду, обратился к пришедшим:

– Добро пожаловать! Надеюсь, что вы пришли ко мне с добрыми намерениями.

– И с добрыми, и с недобрыми, о храбрый Меружан, – ответил один из послов. – Ты, конечно, знаешь нас. Начиная с твоего детства, мы служили тому славному дому, к которому ты имеешь честь принадлежать. На теле каждого из нас имеются рубцы от сотен ран, полученных нами в многочисленных боях, в которых мы участвовали, чтобы свято хранить честь и славу твоего дома. За последнее время в дела нашей дорогой страны впутался злой дух и все в ней перемешал. Наши поля обагрились кровью, наши города покрылись пеплом. Междоусобная война, внутренняя борьба из общей превратилась в семейную. Сыновья восстают против отцов, отцы убивают своих детей. Мать отказывает сыну в милосердии и любви, а сын ни во что ставит заботы матери. Плач и стон, слезы и стенания стали уделом тех семей, в которых прежде царили любовь и счастье…

Больной снова протянул руку к прохладительному напитку, чтоб утолить жгучую жажду. Старый воин продолжал:

– Такая распря возникла и в мирном доме князей Арцруни, о храбрый Меружан! Ты, конечно, не забыл о том печальном приеме, который оказали тебе твои горожане, когда ты вступил в Хадамакерт и подошел к почтенному порогу дома твоих предков. Твоя мать закрыла перед тобой двери отцовского дома. Твоя жена отвернулась от тебя. Твои дети сказали тебе: «Ты нам не отец!» И ты, понурив голову, пошел обратно от порога этого древнего дома, тером и князем которого ты был. Твоя семья посмотрела тебе вслед и прослезилась… Она посмотрела тебе вслед так, как опечаленные друзья и родичи смотрят на опускаемый в могилу гроб… Сыплется земля, и мрачное: подземелье навеки скрывает усопшего от глаз его семьи… Так и твоя семья признала тебя умершим и погребенным, о храбрый Меружан! Умершим нравственно, умершим душой!.. И это было причиной той печали, которая охватила весь Хадамакерт. Двери были обиты черными полотнищами; на стенах висели черные флаги. Ты был мертв для твоих сограждан, ты отрекся от святой веры, которую почитали твои предки. Ты стал врагом той церкви, в спасительной купели которой был крещен. Ты изменил той родине, за незыблемость которой твои предки проливали кровь. Да! Ты погиб для твоей семьи и твоих горожан. Но тебя скрыли от их глаз не земля и не мрак могилы, а то несмываемое пятно позора, которым ты покрыл себя и светлое имя князей Арцруни…

Он приложил руку к морщинистому лбу, коснулся густых бровей, которые, казалось, скрывали пламя его огненных глаз, и затем продолжал:

– На справедливое возмущение твоей семьи, на правый гнев своих сограждан ты ответил местью, применив ужасные жестокости, о храбрый Меружан! Вместо того, чтобы раскаяться, вместо того, чтобы измениться, вместо того, чтобы добром снова возбудить в них любовь к себе и уважение, ты стал применять насилие. Ты беспощадно сжег город Ван, принадлежавший тебе и твоим предкам. Безжалостной рукой ты увел в плен своих собственных подданных. В чем их вина? В чем грешны твои сограждане? В том, что не подчинились тебе, в том, что не пожелали иметь своим тером и князем предателя?

Он указал рукой на знамя, развевавшееся на возвышенности, и продолжал:

– Смотри, о храбрый Меружан, вот там развевается знамя твоих предков! Около него стоит твоя мать – княгиня всего Васпуракана. Она предлагает тебе свою материнскую любовь или оружие своих верных подданных. Сделай выбор! Во имя христианской веры, во имя родительского милосердия она готова простить тебя, готова забыть все бедствия, которые ты причинил стране, если ты распустишь персидское войско, вернешь пленных армян и миром положишь конец войне. Если ты все сделаешь, она протянет тебе свою материнскую руку для поцелуя, ты снова будешь тером и князем Васпуракана, и твой народ с покорностью подчинится тебе. А если нет, то пусть будет борьба, пусть снова кровь решит, на чьей стороне божья воля.

Все присутствующие скрежетали от злобы зубами и удивлялись терпению Меружана. Хайр Мардпет спросил с явным пренебрежением:

– А много ли войск привела с собой княгиня Васпуракана?

Посол, косо посмотрев на него, ответил:

– Она привела с собой наилучших мужей Васпуракана, о Хайр Мардпет! С ней и быстроногие мокцы, с ней и сасунцы с большими луками, с ней и страшные рштуникцы. С ней почитаемая нами крестная сила.

Хайр Мардпет расхохотался:

– Княгиня Васпуракана собрала вокруг себя весь сброд из горцев.

Меружану было очень неприятно вмешательство Хайр Мардпета и в особенности его пренебрежение по отношению к его матери. Меружан уважал в матери достойного врага, с которым можно было бороться, но которого нельзя было ненавидеть. Кроме того, Меружан при всей своей жестокости умел ценить прекрасное, возвышенное и благородное. Поэтому он мягко сказал:

– Хвалю усердие моей матери, она самоотверженно защищает интересы своей страны. Хвалю и твою смелость, о храбрый Гурген, с какою ты так откровенно передаешь мне слова матери. Надеюсь, что мой ответ ты передашь с такой же точностью. Скажи ей: если она упрямая мать, то я ее упрямый сын. Вскормленный молоком львицы должен хоть в малой мере обладать качествами льва. Пусть она не лишает меня этих родовых качеств. Я не хочу осуждать ее непростительное обращение со мной во время моего вступления в Хадамакерт и не буду оправдывать предпринятые мною шаги. Для таких объяснений время уже прошло. Могу лишь сказать, что у князей Арцруни имеется одно достойное похвалы качество – это их решительность. Пусть она не пытается нарушить мою волю, пусть не старается вызвать во мне колебания. То, что начато мною, я должен закончить. Ничто не может изменить моего намерения. Пусть борьба между нами решит, на чьей стороне божье веление.

– Но ты болен, о храбрый Меружан!

– Зато мои воины вполне здоровы, о храбрый Гурген!

Послы встали, говоря:

– Желаем и тебе полного здоровья.

Они поклонились и вышли из шатра.

Зловещее знамя, которое навело такой ужас на персидский стан, было выставлено на вершине одной из холмистых возвышенностей, у развалин Нахчевана сожженного рукою Меружана. Несчастный город еще дымился в огне и пепле. Знамя развевалось над ним, как весть о скором утешении. Оно господствовало над персидским станом. Страшный же стан занимал все пространство равнины, тянувшейся у подножья холма.

У знамени стояла княгиня Васпуракана и с большим нетерпением ожидала своих послов. Она была в черном одеянии, которое не снимала с того дня, как получила печальное известие об измене Меружана. «Он для меня мертв», – сказала с тяжким вздохом добродетельная княгиня и с той поры поклялась носить черную одежду до того времени, пока не прекратит злодеяния сына.

Ее окружали прибывшие с ней горные старейшины, а также Самвел, Артавазд и старик Арбак. Юный Артавазд беспокойно кидался с места на место и не знал, что делать. Возле нее стояли: с одной стороны Гарегин, князь Рштуникский, а с другой – Ваграм, князь Мокский, и Нерсех, князь Сасуна.

Войска заняли разные позиции. Васпураканцы расположились на холме, где находилась княгиня. Рштуникцы затаились в городских садах, отрезав единственный путь к Еринджаку и к мосту Джуги. Сасунцы закрыли дорогу к Арташату. Мокцы захватили небольшие холмы у берегов Аракса. Таким образом, персидский стан с четырех сторон был окружен врагами.

Вернулись послы и передали княгине ответ ее сына. Точно мрачная туча пронеслась по ее благородному лицу, и ее кроткие глаза заволоклись слезами:

– Я и не ждала иного ответа, – сказала мать скорбным голосом. – Было бы чудом, если бы он поступил иначе. Но ведь он болен… он ранен…

В ее словах звучала острая горечь материнского сердца, скорбная тоска. Она все еще любила сына, по-прежнему жалела его. Она готова была отдать все, чтобы без борьбы и без крови примириться со своей совестью и со своими чувствами. Она была даже готова уступить воле сына, простить ему все заблуждения, если бы его поведение не было причиной гибели тысяч людей. Но Меружан уводил с собой множество пленных, уводил на погибель в глубь Персии. Многие из этих пленных были подданными княгини, они служили ей верой и правдой, и она любила их, как родных детей. Как же можно было их лишиться?

Опечаленная женщина была охвачена этими тяжкими размышлениями, когда князь Гарегин Рштуни обратился к ней со словами:

– Нам ли жалеть его, раз он не пожалел своей родственницы: мою жену он повесил на башне ванской цитадели.

Он напомнил о печальном конце несчастной Амазаспуи.

– Мы не должны жалеть того, – добавил князь Мокский Ваграм, – кто превратил в пепелище наши города, кто разрушил монастыри и церкви, того, кто сослал нашего любимого царя и почитаемую царицу, кто выжег армянскую землю и обагрил ее кровью…

– Кровь надо смыть кровью! – воскликнул князь Сасуна Нерсех.

– А злодеяние – злодеянием, – вмешался юный Артавазд.

Самвел слушал молча.

Рядом с ним стоял старый Арбак, который недовольно заметил:

– Как бы вы ни хотели смыть кровь водой и зло добром, неужели вы думаете, что этим будет уничтожено зло?

– Он еще более укрепится в своей злобе, – заговорил Самвел, – он чудовищный Нерн, объявившийся в нашей мирной стране и принесший с собой голод, резню, заблуждения и разорение. Не осталось такого зла, которого бы он не совершил. Для него не существует ни раскаяния, ни прощения. Он будет без конца продолжать мерзости в нашей стране. Как его пощадить, раз он сам этого не хочет? Ему не может быть пощады!

– Я и не собираюсь его щадить! – ответила несчастная мать, подымая грустные глаза на раздраженных князей. – Я надеялась, что мой заблудший сын уважит слезы матери и сойдет с дурного пути. Только с этой целью я и отправила к нему послов. Я надеялась, что он хотя бы теперь раскается в своих грехах. Но, как видно, всякие чувства к матери, к своему народу и к своей родине давно уже угасли в его сердце. Поэтому он мертв и для меня. Я буду страдать за него, но не буду его щадить. Отныне он мне не сын. Отныне мои сыновья и мои дорогие дети – это многочисленные пленники, которые в оковах томятся в персидском стане. И, подобно тому, как некогда несчастная Рахиль, потеряв своих детей, не находила себе утешения, я тоже, как мать, потерявшая детей, не буду иметь покоя, пока не увижу своих детей освобожденными. Эти пленники – мои дети, ваши дети, дети нашей родины. Мы должны их спасти. Мы освободим их не только телом, но и душой. Если их уведут в Персию, то там для этих несчастных уготованы палачи царя Шапуха, которые либо заставят их поклоняться солнцу, либо мученически умереть. В тот день, как мы выступили в этот поход, мы поклялись освободить пленников. Мы поклялись также наказать врага у границ нашей страны. Всевышний помог нам, и мы благополучно прошли через все испытания, пока добрались сюда. Вот наш враг, он стоит там, внизу. Теперь от вашей храбрости, князья, зависит исполнение нашей клятвы. Такова воля бога.

– Да будет благословенна воля всевышнего, да прославится имя его! – воскликнули князья.

В то время как здесь все были, охвачены воодушевлением, душа раздора армянской страны, князь Меружан, все еще лежал на своей роскошной шелковой постели в голубом шатре персидского стана. После ухода послов матери он долгое время метался в какой-то лихорадочной тревоге, чего до сих пор с ним, человеком крепкой воли и смелой души, никогда не случалось. Он рисковал сразу проиграть все, потеряв вместе с тем и свое счастье. После блестящих заслуг, после исключительных успехов быть вдруг побежденным, да к тому же еще старухой! Эта мысль ужасала его. Конечно, он никогда не блуждал бы в таких раздумьях, если бы был здоров. Но он был болен и немощен. Необходимость вручить свою судьбу и судьбу войск своим полководцам, которым он не совсем доверял, – вот что его чрезмерно угнетало. Быть может, если бы был жив князь Мамиконян, он был бы избавлен от таких забот. Но он лишился наилучшего друга и храброго соратника, которому только и мог полностью доверять. Что же следовало делать?

Хайр Мардпет, полководец Карен и остальные персидские военачальники все еще сидели у его постели и с нетерпением ожидали приказаний. Он обратился к ним со словами:

– Теперь я понимаю, зачем Самвел под предлогом дружбы приезжал к нам и столь безжалостно поступил на Княжем острове. Он приехал изучить положение нашего стана, взвесить наши силы и, прежде чем начать против нас войну, уничтожить руководителей наших войск, чтобы легче выиграть победу. Я теперь не сомневаюсь, что именно он убил своего отца, а сам в настоящую минуту находится в стане моей матери.

– Ты думаешь, что Самвел по совету твоей матери устроил этот заговор? – спросил Хайр Мардпет.

– Я этого не думаю. Моя мать настолько честная женщина, что никогда бы обманным путем не подослала к нам заговорщика, да и Самвел не взялся бы за столь низкое дело. Но тем не менее я не сомневаюсь, что его приезд к нам состоялся если не по совету моей матери, то, несомненно, не без ее ведома. Самвел приезжал к нам с двумя целями: прежде всего постараться убедить своего отца и меня бросить начатое нами дело и присоединиться к нахарарам, поклявшимся в верности своему царю и старому порядку; а если бы это ему не удалось, то вторая его цель – пустить в дело меч. Так он и поступил. Он приехал к нам как жертва своей цели, и я не могу не позавидовать его энергии и самопожертвованию, свойственным лишь возвышенным душам. Если бы у меня было несколько человек, похожих на него, я был бы очень счастлив.

Он снова погрузился в глубокое раздумье. Но последние слова его обидели Хайр Мардпета. Оскорбились и персидские начальники.

– Лихорадочный жар путает твои мысли, Меружан, – сказал Хайр Мардпет высокомерно. – Ты не взвешиваешь своих слов. Неужели среди нас нет никого, кто бы мог сравниться с этим незрелым, мечтательным молодым человеком? Будь покоен, лежи себе в мягкой шелковой постели, и пусть лекари лечат твои раны. Мы пойдем на врагов твоих, покончим с ними. Неужели храбрые, опытные воины царя царей Персии дрогнут перед небольшой кучкой диких горцев?

– Идите, – раздраженно сказал больной. – Велите бить в барабаны и приготовьте войска к бою! – И, обращаясь к слуге, прибавил: – Оседлать мне коня и приготовить оружие!

Хайр Мардпет, сильно раскаиваясь в том, что своей речью взволновал Меружана, схватил его за руку и стал умолять:

– Пожалей себя, Меружан! Ты ведь болен и совсем слаб. Ты окончательно погубишь себя. Оставайся в своем шатре и хотя бы на сегодня поручи нам начальство над войском. Иначе ты очень обидишь своих военачальников, если лишишь их этого права.

Персы-полководцы также стали упрашивать больного не выходить из шатра, и каждый из них упрекал его в том, что он относится к ним с недоверием.

– За участие и в особенности за верность благодарю вас, – ответил больной, – но я теперь чувствую себя совершенно здоровым. Мои воины так привыкли ко мне, что если бы я даже был близок к смерти, то и тогда приказал бы нести мой гроб перед полками. Это, несомненно, воодушевило бы их и вселило в них бодрость.

И на самом деле персы сильно волновались, и в лагере было смятение, так как все уже знали, что стан окружен врагами. Первыми возвестили о надвигающейся беде загонщики коней и мулов, которые пасли вьючных животных на дальнем расстоянии от лагеря. Завидя приближение врагов, они поспешили согнать животных и стали торопливо двигаться к стану. Было это еще до восхода солнца.

О нападении врага узнали и все пленные. Для них это было не скорбной вестью, а благой вестью о спасении. Радости и слезам этих несчастных не было конца. Подобно зверям, выбившимся из сил, потрясали они железными оковами и, молитвенно поднимая лица к небесам, с нетерпением ждали посланных всевышним спасителей.

Но вот появился на площадке белый всадник – Меружан. Он опять был в полном блеске своего величия, и, как прежде, его грозное оружие и панцирь сияли славой геройства. Никто бы не сказал, что он болен. Появление его вызвало радость и воодушевление в войсках. Воины его любили. Он умел, как никто из полководцев, щедро награждать храбрых. Он был лучшим другом и грозным предводителем своих войск.

Войско уже выстроилось на площади в боевой готовности. Меружан обратился к воинам с ободряющими словами. По-прежнему твердо звучал его голос; слова его лились, как горячая проповедь пламенного сердца.

– Воины! – сказал он. – Вплоть до нынешнего дня вы целиком оправдали вожделенные надежды, которые возложил на вас властитель наш и царь, лучезарный царь царей, когда он провожал вас с отеческим благословением из Тизбона в Армению. Славным последствием вашей храбрости было то, что мы захватили в Армении могучие крепости и замки. Славным последствием вашей храбрости было то, что мы разрушили в Армении неприступные города. Славным последствием вашей храбрости было то, что мы оказались в состоянии повести в Персию огромное число пленных и безмерную добычу. Светозарный Ормузд помог нам! И мы после чудесных побед собрались уже покинуть армянскую землю, которая вскоре должна была перейти в наши руки. Наш стан расположился у границ этой страны, отсюда мы собирались через несколько дней отправиться в Персию. Но неожиданно враг отрезал нам путь. Мы осаждены громадным множеством свирепых горцев. Все наши заслуги, всю нашу славу и гордость мы потеряем, если не накажем дерзкого врага, если не сломим его безумную надменность. Я надеюсь, о храбрые воины, что вы, как всегда, так и сегодня проявите вашу непобедимую мощь. Я очень надеюсь, что вы проложите себе путь по трупам врагов, за что получите благословение лучезарного Ормузда и награду нашего божественного царя царей, смиренными рабами которого все мы являемся.

Войско дружно прогремело:

– Да будет благословен светозарный Ормузд! Слава лучезарному царю!

Там своих храбрецов воодушевляла мать, а здесь – сын. Там собирались освободить пленников, а здесь – увести их в чужую страну. Борьба происходила между матерью и сыном. Мать предводительствовала самоотверженными сынами Армении. Сын предводительствовал кровожадными врагами армянской земли. Одни поднимали спасительный крест Иисуса Христа, другие – лучезарное солнце Зороастра. Религия боролась с религией, богатыри – с богатырями.

Хотя Меружан был не очень высокого мнения о качествах персидских военачальников, которые, как например, полководец Карен, выдвигались скорее по признаку родовитости и сословной принадлежности, чем вследствие своих личных достоинств, все же он считал, что среди низших военачальников были действительно храбрые воины и хорошие люди. О них у Меружана имелось вполне определенное мнение. Однако главное затруднение заключалось в том, что стан был расположен на месте, скорее пригодном для временной стоянки, чем для военных действий. Конечно, это не могло повергнуть в уныние Меружана, если бы ему не угрожала иная опасность, а именно, опасность внутренняя. Это и явилось причиной того, что когда надо было вывести войско на поле битвы, он приказал сначала стать в оборону.

Хайр Мардпет начал ему возражать, настаивая на необходимости произвести прямое нападение на врага и рассеять его.

– Было бы большим позором, – сказал он, – если бы мы, прикрывшись щитами, терпеливо ожидали, когда враги начнут осыпать нас стрелами. Правда, они нас держат в осаде, но нам нетрудно их самих запереть осадой. Силы врага состоят главным образом из пехоты. Достаточно только приказать нашей храброй коннице выйти из стана, и она окружит их со всех сторон.

– Нам нельзя выходить из стана, Хайр Мардпет! – взволнованно сказал Меружан. – Наш самый опасный враг находится как раз в центре нашего стана.

– Какой враг?

– А вот это множество пленных! Они немедленно нападут на нас…

– А где у них оружие?

– Они своими оковами разобьют головы страже.

– Если они попытаются восстать, мы немедленно прикажем перебить всех.

– Перебить всех? Число их не меньше наших воинов.

Хайр Мардпет задумался. Меружан разъяснил свою мысль:

– Перед нами две задачи: во-первых, мы должны сдерживать пленных, чтобы они не восстали против нас, а, во-вторых – драться с вновь явившимся врагом. Поэтому стать на оборону, по крайней мере в начале боя, для нас более выгодно.

Хайр Мардпет остался при своем мнении, но не стал возражать.

Пока в стане Меружана велись споры, князья и нахарары, прибывшие с княгиней Васпуракана, без совещаний, без размышлений, положившись на всевышнего, поцеловали руки матери Меружана, получили ее благословение и разошлись по своим отрядам. При княгине остались лишь телохранители и слуги дома Арцруни и несколько групп вооруженных хадамакертцев, не покидавших ее.

Она сидела на небольшой дорожной тахте, четверо слуг держали над ее головой роскошный балдахин на четырех древках, украшенный кистями из золотых ниток с помпонами. Солнце уже жгло, и зной становился все невыносимее.

Вдруг на шею княгине бросился юный Артавазд и, обняв ее, стал умолять:

– Позволь и мне, матушка, идти с ними… я тоже хочу сражаться.

– Успокойся, дитя мое! – ответила княгиня, нежно касаясь его позолоченного шлема. – Тебе еще рано воевать! Когда, бог даст, возмужаешь, тогда у тебя будет много случаев показать свою отвагу.

На пламенных глазах юноши навернулись слезы.

– Чем я хуже других? – роптал он. – Мне постоянно твердят, что я должен стать мужчиной. Но ведь я не ребенок… Я взрослый!..

Печальные глаза княгини тоже наполнились слезами. «Невинное дитя, – подумала она, – неужели и тебя терзает боль за несчастную родину, неужели и ты чувствуешь, какие злодеяния совершаются в нашей стране?..»

– Будь спокоен, дитя мое! – повторила она, целуя бледное лицо неукротимого юноши, – оставайся со мной! Мы будем здесь молиться и наблюдать, как сражаются другие.

Надутые от недовольства губы Артавазда задрожали. Чуть было он не выдал свою тайну: он хотел сказать, что напрасно его принимают за мальчика, ведь сын княгини, могучий полководец персидских войск, ранен его стрелою. Но он скрыл горячее возмущение своей юной души и остался с княгиней.

Грустный взгляд княгини устремился к персидскому стану, где через, несколько часов должна была решиться участь тысяч пленных. У всех у них были отцы, матери и дети. Тысячи сердец должны были обрадоваться их освобождению; тысячи скорбящих должны были утешиться при их возвращении. При этой мысли добродетельная женщина почувствовала в своей душе нескончаемое блаженство и с сильно бьющимся сердцем стала ожидать окончания боя.

Но в то же время ее опечаленному взору представился раненый сын. Он был болен телом и душой. Что могло его излечить? Что могло смягчить его каменное сердце и очистить его душу, зараженную персидскими пороками и заблуждениями?

О причинах болезни сына у нее еще не было точных сведений. Самвел об этом пока ничего ей не сказал. Ей лишь сообщили, что во время охоты, во время сильной бури в него случайно попала стрела. Об убийстве же князя Мамиконяна она еще ничего не знала.

Рядом с княгиней стоял один из ее послов, бывший в шатре Меружана. Она обратилась к нему:

– Ты хорошо разглядел его, Гурген?

– Как же, княгиня; наш разговор длился около часа. Я все время не спускал с него глаз.

– Он сильно истощен?

– Не особенно. Но был очень бледен.

– Он ничего не спрашивал обо мне?

– Ничего! Совсем!

– А о своей жене, о детях?

– Тоже ничего.

– Каменная душа! – воскликнула исстрадавшаяся мать, горестно качая головой. – Он все предал забвению… От всего отрекся.

Несчастная женщина снова погрузилась в грустные думы; горькие слезы струились из ее печальных глаз.

Она еще раз обратилась к своему верному полководцу, спрашивая:

– Почему ты не отправился, в бой, Гурген, почему остался здесь?

– Я остался, чтобы с моими людьми защищать тебя, княгиня, – ответил старый полководец.

– Ты думаешь, что он посмеет напасть на свою мать?

– В первую очередь он постарается занять эту возвышенность и взять тебя в плен, княгиня. Даю голову на отсечение, если это не так.

– Что же он выиграет, взяв меня в плен?

– Многое, княгиня! Он считает тебя своим самым опасным противником.

Вмешался юный Артавазд.

– Если он осмелится вступить на эту возвышенность, я буду первым, который пустит в него стрелу.

Княгиня обняла разгневанного юношу, охваченного благородным возмущением, и поцеловала его.

Со стороны реки у Нахчевана, как черная туча, приближалась толпа, и чем ближе она подходила, тем все более росла и густела. Выйдя из леса на берег реки, она быстро двигалась в сторону персидского лагеря.

То было громадное войско горцев, легко вооруженное копьями и луками, предводительствуемое Гарегином, князем Рштуникским. Продвинувшись, они остановились на довольно большом расстоянии от персидского стана и укрепились.

Меружан орлиным взором окинул врагов и подумал: «Наступают». Обратившись к одному из соратников, он приказал:

– Передай полководцу Карену, чтобы он направился в эту сторону с несколькими полками храбрых стрелков и копьеносцев со щитами.

Приказ был немедленно выполнен.

В то же время с другой стороны, как налетающий шквал, подгоняемый мощным порывом ветра, который в своем движении сметает все преграды на пути, мчались отряды конницы. Барабанный бой, воинственные крики предшествовали дерзкой атаке. Конница налетела на персидский стан, рассекла его со скоростью молнии. Она пронеслась, внеся сумятицу в ряды персов, и тут же скрылась за ближними холмами.

Меружан посмотрел вслед удаляющимся всадникам.

– Они довольно удачно провели игру, – сказал он улыбаясь. – Хотел бы я знать, кто начальник этих смелых всадников.

– Самвел, – ответили ему.

– Самвел… – повторил Хайр Мардпет, качая многозначительно головой. – Неплохо!.. Он получил от своего отца буланого коня, подарок цари Шапуха. А теперь, сидя на том же коне, поднимает сумятицу в стане персидского царя. Этот конь с белой звездой на лбу был известен как предвестник удачи. Но конь принес удачу не отцу, а сыну…

Появление Самвела действительно сильно взволновало широко раскинувшийся персидский стан.

– А куда же он девался? – спросил Хайр Мардпет.

– Не беспокойся! ответил Меружан. Он снова появится и, быть может, очень скоро.

Меружан продолжал хладнокровно наблюдать за противником поджидая, когда он подойдет ближе. Его быстроногие разведчики с разных сторон доставляла ему донесения о движении врага.

Острый взор его не упустил и того, что Самвел пронесся через ту часть персидского стана, где находились пленные. Это было сделано неспроста. Меружан понял это и немедленно приказал крепко оцепить пленных, чтобы у них не было сообщения с врагом. Но среди людей, окружавших пленных, оказался человек, который медленно расхаживал по их рядам и иногда о чем-то украдкой с ними переговаривался. Опытный глаз мог легко узнать в этом человеке известного скорохода Самвела – Малхаса.

Бой прежде всего начался со стороны дороги на Арташат, где за маленькими холмами прятались сасунцы. Персидских воинов вел Хайр Мардпет. Его свирепый конь дрожал, гнулся под тяжестью колоссального седока, целиком закованного в медь и железо. Противником его оказался князь Сасуна Нерсех. С большим пренебрежением он крикнул Мардпету:

– Сменив обязанность начальника над женской половиной двора цари Аршака, ты, Хайр Мардпет, стал начальником над персидскими воинами! Воистину мне это кажется странным!

– Почему, храбрый Нерсех? – ответил евнух хриплым голосом. – Иногда не вредно переменить роль.

– Но ведь место женоподобного евнуха среди женщин, где царит изнеженность и нет окровавленного оружия.

– Давай попробуем, и ты убедишься, что женоподобный евнух может иметь дело и с храбрыми сасунцами.

При этих словах оба противника, направив тяжелые копья, во весь опор набросились друг на друга. Острие копья Хайр Мардпета задело сбоку панцирь князя Сасунского и, поцарапав, скользнуло мимо. А копье князя Сасунского, ударившись в окованную медью грудь Хайр Мардпета, разбилось вдребезги, точно оно ударилось о скалу. Оруженосец тотчас же подал ему другое копье. Они отъехали друг от друга, чтобы снова напасть.

Войска обеих сторон стояли неподвижно, с нетерпением ожидая окончания единоборства предводителей.

Второе нападение было еще яростней. На этот раз копья обоих противников отскочили, ударившись об их огромные щиты. Но вместо всадников столкнулись их кони, сильно зазвенев своими железными нагрудниками. Конь Хайр Мардпета задрожал, попятился и, став на колени, упал. Пользуясь этим моментом, князь Сасунский направил свое копье прямо к горлу Хайр Мардпета. Но конь евнуха тотчас же поднялся, и копье пронеслось мимо.

Так два могучих противника боролись друг с другом, и оба вышли из боя непобежденными. Князь Сасуна крикнул:

– Я признаю, о Хайр Мардпет, что евнух над женщинами царя Аршака в то же время и храбрый воин.

Начался бой между войсками. Персидские щитоносцы совершали изумительные нападения. Сасунцы из своих длинных луков обдавали их ливнем стрел. Храбрые от рождения горцы дрались с обученным, мужественным врагом. В воздухе нависла густая пыль. Крики людей заглушались, ударами и грохотом оружия и панцирей. Кровь лилась горячими ручьями.

Пока здесь кипел бой, в другой стороне стана под предводительством князя Гарегина бились рштуникцы. Персидскими войсками командовал полководец Карен.

В это время Меружан, окруженный своими телохранителями и соратниками, носился из одного конца стана в другой, наблюдая за ходом боя. Куда бы он ни направлялся, персидские воины, воодушевленные его присутствием, совершали чудеса храбрости.

Он заметил, что войско полководца Карена стало постепенно отступать. Из рядов рштуникцев послышались победные крики. Меружан немедленно погнал своего белого коня в ту сторону и попал под бурю стрел. Велико было его удивление и возмущение, когда он издали заметил старика Арбака, который с копьем в руке, совсем как бодрый юноша, дрался с каким-то персидским военачальником. Меружан обратился к полководцу Карену:

– Вот видишь, Карен, убитый тобою старик Арбак, оказывается, воскрес!

Карен смутился и от стыда не нашелся, что ответить. Меружан напомнил ему об его утреннем вранье, когда он хвастался, будто убил старика Арбака на Княжем острове.

– Задержите этого лгуна! – приказал Меружан, – Полководцу царя царей Персии не подобает быть трусом, а тем более лгуном.

Приказ был немедленно выполнен.

Появление Меружана вдохнуло в персидских воинов новые силы, и они стали с невероятной храбростью теснить разъяренного врага.

В этот момент заклятые враги – Меружан и князь Гарегин – увидели друг друга.

– Меружан! – крикнул князь Гарегин. – Во второй раз несчастные обстоятельства сталкивают нас друг с другом: первый раз в городе Ване, а сейчас у развалин Нахчевана. Ты был здоров, когда приказал убить мою жену и сбежал от меня. Теперь ты болен; не знаю, как ты поступишь со мной.

– Сейчас увидишь, – ответил Меружан пренебрежительно.

При этих словах он бросился на князя Рштуникского, который даже не сдвинулся с места.

– Я отказываюсь биться с больным – это все равно что драться с трупом, – сказал князь Гарегин.

Меружан сильно разгневался.

– О Рштуникский тер! – воскликнул он. – Твое великодушие оскорбительнее твоего удара копьем, если бы тебе удалось добиться такой славы. Да, жена твоя убита по моему приказу. Священное чувство мести возлагает на тебя обязанность требовать от меня удовлетворения за кровь жены. И потому ты не должен отказываться от боя со мною.

С этими словами Меружан снова устремился на Гарегина. Но персидские воины бросились наперерез им:

– Пусть наша кровь будет между вами! Битва принадлежит нам!

Меружан отступил.

Битва возобновилась. Снова раздался смертоносный лязг оружия. Одни копьями, другие обнаженными мечами разили друг друга. Рштуникские горцы защищались легкими щитами, покрытыми дубленой овечьей кожей; персы – тяжелыми щитами из железа.

Заменив полководца Карена одним из своих храбрых соратников и оставив поле битвы в самом разгаре, Меружан направился в сторону развалин Нахчевана, где на одной из холмистых возвышенностей находилась его мать. За ним следовало несколько полков хорошо вооруженных всадников. Густая пыль окутала, как серые тучи, дорогу, по которой спешно двигалась его страшная конница.

Гурген, старый полководец княгини Васпуракана, издали заметив, что Меружан скачет к их месту, поспешил к княгине. Качая укоризненно седой головой, он сказал:

– Вот видишь, княгиня, я не ошибся: сюда идет Меружан; он хочет вступить в бой с матерью и со своими подданными. Если он победит, то, несомненно, уведет и тебя с собой.

– Куда уведет? – спросила печальным голосом несчастная женщина.

– В Персию. Туда, где в темном подвале крепости Ануш страдает царь Армении. Туда, где заключена царица Армении. Уведет к ним…

– Неужели он настолько жесток?

– Его жестокость так же беспредельна, как и его самомнение.

Материнское сострадание и горе, причиненное бессердечным сыном, попеременно волновали душу несчастной женщины. Со слезами на глазах она обратилась к старому полководцу:

– Да будет благословенна воля божья! Того, что предопределено им, не может изменить беспомощный смертный. Пусть приходит неблагодарный! Сражайтесь с его воинами, но на него руки не поднимайте.

Морщинистое лицо старого полководца нахмурилось и его умные глаза зажглись огнем негодования. Но, сдержав волнение, он довольно мягко ответил:

– Мы, княгиня, никогда не подняли бы руку на своего господина, если бы он сам не убил всего того, что свято для нас. Он ведь борется против своих подданных, против нашей веры и против нашего государства.

– Христианская добродетель, Гурген, велит нам много и много раз прощать заблуждающихся.

Старый полководец недовольный замолчал.

Тут же стоял юный Артавазд и в сильном волнении слушал распоряжения княгини. Он не вытерпел и сказал:

– А я подстрелю его! Теперь я знаю, как это сделать.

Он чуть было не сознался в своей ошибке, допущенной им на Княжем острове, когда еще не знал, что под одеждой Меружана скрыта кольчуга.

Княгиня грустно взглянула на разгневанного юношу и ничего ему не ответила. В его молодой душе кипел дух мести юной Армении.

Меружан уже приблизился со множеством всадников к подножию возвышенности, где расположились васпураканцы. Он сделал быстрый поворот и направился к дороге, которая по скату вела к тому месту, где находилась его мать.

Старый Гурген, оставив с княгиней отряд телохранителей, взял с собой остальных васпураканцев и быстро пошел на врага. Бой произошел у развалин Нахчевана, сожженного Меружаном. В несколько минут васпураканцы соорудили крепкую стену из камней и, скрывшись за ней, начали оттуда метать стрелы в неприятеля. Некоторые же метали пращами камни. Обломки разрушенного Меружаном города летели на его голову. Меружан, не обращая на это внимания, продвигался вперед вместе со своей многочисленной конницей. Его всадники были вооружены только копьями и мечами. На них были также защитные панцири. Его отряд мог действовать только на близком расстоянии. Потому-то они так и стремились приблизиться к врагу. Васпураканцы в пылу битвы стреляли не только по всадникам, но, забыв приказ княгини, не щадили и самого Меружана.

Возможно, ни копье, ни меч, ни стрела, ни секира не могли бы причинить вреда облаченному с ног до головы в медь Меружану. Но летевшие из тысячи пращей камни, градом падавшие на его голову, могли в несколько минут уничтожить его и скрыть под своей грудой. И все же он приказал отряду ломать стену и двигаться вперед.

Всадники смелым натиском двинулись против каменной преграды, круша ее и вместе с тем сражаясь с неприятелем. Сам Меружан бросился в жаркий бой. В это время камень попал в лоб его лошади; конь встрепенулся, закачался и упал на бок, прижав больную ногу Меружана. Увлеченный битвой, Меружан совсем забыл о ране; повязка на ней ослабла, рана открылась, и кровь брызнула ручьем.

Мать издали заметила падение сына: свет померк в ее глазах. С громким стоном она соскочила с тахты и, ударяя себя в грудь, побежала навстречу сыну. «Безжалостные, жестокие люди!..» – кричала она. Ее с большим трудом удержали, убедив, что упала лошадь Меружана, а не он сам.

Мать успокоилась, увидев, что лошадь снова поднялась и Меружан снова сел на нее.

Но кровь медленно сочилась из его раны и, стекая с седла, струилась по белому животу коня тоненькими струйками. Один из телохранителей заметил это, но, думая, что лошадь ранила себя при падении, ничего не сказал. После того как Меружан сел на коня, сражение стало еще жарче. Всадники Меружана уже успели сломать часть преграды и перебраться на другую сторону. Васпураканцы отступили, продолжая издалека метать стрелы и камни. В это время один из телохранителей Меружана обратился к нему, сказав:

– В стане смятение, князь!

Меружан посмотрел туда.

– Я ожидал этого… – гневно процедил он сквозь зубы и сильно побледнел. – Там дерутся пленные.

Забыв о матери, он поспешил к пленным.

Самвел, которому удалось с группой всадников в первый раз ворваться в ту часть персидского стана, где находились пленные, во второй раз сделал то же самое, но уже с численно большим отрядом. С неожиданной быстротой он прорвал кольцо охраны, оцеплявшей пленных, и устремился к ним.

– Миг освобождения настал! – воскликнул он. – Ломайте, разбивайте ваши оковы!

Пленные, охваченные чувством мести, бросились на военную стражу. Кто дрался кулаками, кто своими цепями. Многие побежали в стан, разгромили палатки и, схватив вместо дубин шесты от опрокинутых палаток, набросились на стражу. В лагере поднялась суматоха. Пощадили лишь пурпурно-красный шатер князя Мамиконяна, где стоял гроб с телом отца Самвела. Схватка была самая ожесточенная. Дрались мужчины, дрались женщины, дрались старики и дети. Даже бывшие среди пленных духовные лица приняли участие в этом кровавом побоище. Тысячи рук поднялись на своих угнетателей.

Самвел с невероятным мужеством бросался то в одну, то в другую сторону. Он мелькал среди толпы взволнованных пленных с такой стремительностью, с какой огненная стрела молнии пролетает среди иссохших зарослей болота. Когда битва дошла до полного ожесточения, когда кровь лилась уже обильными потоками, Самвел воскликнул:

– Довольно! Связывайте теперь вашими цепями своих мучителей. Бог предал их в наши руки. Теперь мы поведем их пленниками в нашу страну!

Меружан подоспел лишь тогда, когда уже весь стан был охвачен смятением. Но дорогу к восставшим ему преградил Мокский князь Ваграм, который еще не трогался с места и ждал, скрытый в прибрежных камышах Аракса.

Это неожиданное появление мокцев настолько поразило Меружана, что его раздраженное лицо исказила усмешка, та горькая усмешка, которая появлялась у него обычно в минуты тревоги.

– Только вас еще не хватало, черти и дьяволы мокских гор! – воскликнул он.

– Разве волшебники боятся чертей и дьяволов? – ответил князь Ваграм.

Перебранка обоих была связана с общераспространенным мнением, что мокцы представляют сатанинское племя, а Меружан будто был колдуном.

Но его колдовство на этот раз ему не помогло.

Солнце давно уже зашло: ночная тьма покрыла вконец разгромленный стан персов. Ночь была тихая, спокойная. Лишь по временам раздавались победные крики: битва в некоторых местах все еще продолжалась.

Меружан, как помешанный, не знал куда деваться. До слуха его долетали зловещие возгласы, сердце билось от глубокого смятения, но в нем еще не погасла надежда вернуть утраченную славу.

Его телохранители и ближайшие соратники в общей суматохе потеряли его в ночной темноте. Он не заметил, как остался один.

Он чувствовал усталость, какую-то смертельную слабость. Чувствовал, что нездоров. Голова кружилась, в глазах постепенно темнело. Он едва держался на коне, и, точно охмелевший, не осознавал, что с ним происходит. Лошадь несла его по своей воле, поводья давно уже выпали из его рук.

В конце концов усталое и обессиленное тело Меружана стало понемногу клониться в сторону, и он упал головой на гриву лошади. Умный конь остановился как вкопанный. Проблески сознания еще не угасли в Меружане: он почувствовал, что ноги его остались в стременах. Последним усилием он высвободил их и упал на траву.

Несколько минут он лежал в обмороке, неподвижно, как, труп. Лошадь осторожно приблизила к нему свою голову и влажными ноздрями дотронулась до его лица, точно хотела понять, что сталось с ее любимым хозяином. Меружан опять пришел в себя.

Все последние события казались ему теперь беспорядочным сном. Он видел мрачные полчища врагов, видел зловещий блеск окровавленных мечей, слышал дикие крики и стоны… Перед глазами встало грозное лицо матери…

– Сгинь, сгинь! – воскликнул он, приподняв голову. – Я не хочу видеть твое скорбное лицо!..

Он с трудом привстал: голова его пылала, а сердце – точно жгли огнем.

– Ах, если бы каплю воды… – простонал он и слабыми пальцами стал ощупывать землю вокруг себя. Рука его погрузилась во что-то влажное. Обрадованный, он воскликнул: – Вода!.. – и попробовал ладонью зачерпнуть жидкость. Но густая влага только смочила его руку. Он поднес ее к пылающим губам и начал жадно лизать.

Он облизывал собственную кровь, которая разлилась вокруг него по земле…

С того момента как открылась его рана, кровь сочилась непрерывно. Тряска на коне и беспрерывная езда по полю битвы еще больше усилили кровотечение. В жаркой боевой обстановке, увлеченный своими действиями, Меружан не замечал происходившего с ним до того момента, когда окончательно обескровленный, ослабел и свалился…

Пока этот железный человек терзался в предсмертных муках, Самвел осуществил свое заветное желание, освободив пленных, поспешил к пурпурно-красному шатру своего отца. Он спешил спасти гроб отца, так как боялся, что горцы в свирепой ярости нападут на шатер и выместят свой гнев: раздерут труп на части и разбросают по полю битвы. Он ехал, чтобы воздать последний долг и почести покойнику. Хотя все желания Самвела уже исполнились, хотя он теперь имел право всей душой радоваться победе, но тем не менее он был грустен. Был грустен потому, что вскоре должен был увидеть печальный гроб, в котором лежал убитый его рукой отец.

Но вместо отца он встретил на пути полумертвого Меружана.

Проезжая со своим отрядом, он услышал в ночном мраке ржанье лошади, такое печальное, точно животное молило о помощи. Самвел поскакал в ту сторону. Вскоре глазам его предстал знакомый белый конь Меружана, который резко выделялся в ночной темноте. Самвел приказал воинам:

– Зажгите немедленно факел!

Юный Иусик зажег факел.

Меружан лежал, утопая в крови.

При виде врага изумленный Самвел почувствовал сильную радость и вместе с тем гнев. Он сошел с коня и, стоя неподвижно около умирающего, в мучительной нерешимости не знал, как с ним поступить: пресечь ли его последнее дыхание, или не трогать его.

Внезапный топот коней как бы привел в себя Меружана.

– Есть ли здесь кто-нибудь? – спросил он, силясь приподнять голову.

– Есть, – ответил Самвел.

– Чем кончилась битва?

– Враги победили.

– Победили! – воскликнул Меружан, пытаясь снова поднять отяжелевшую голову.

– Да, победили, – повторил Самвел.

Роковое известие настолько потрясло затуманенное сознание Меружана, что он совсем пришел в себя. В течение нескольких мгновений им владело тягостное молчание. Он открыл мутные глаза, но ничего не видел.

– Я – Меружан, – произнес он наконец едва слышно, – все для меня погибло… Жажду смерти, но она бежит от меня… Пытался убить себя, не могу… Если ты один из моих славных воинов и любишь своего полководца, сослужи последнюю службу – обнажи меч и успокой меня… Хочу принять смерть от руки моего воина, а не от врага…

Он замолчал и вскоре снова впал в лихорадочный бред.

Самвел подошел и, при свете факела осмотрев ослабевшее тело, заметил, что кровь текла из той раны, которая была нанесена Меружану стрелой Артавазда на Княжем острове. Он крепко перевязал рану и обратился к спутникам с вопросом:

– Нет ли у вас вина?

– В моем бурдюке кое-что осталось, – ответил юный Иусик.

– Дай сюда!

Иусик подал маленький бурдюк, висевший у него за плечами, из которого он во время боя давал пить своему князю. Самвел взял бурдюк и стал медленно лить вино в рот раненому. Затем он обратился к своим людям, приказав:

– Сойдите с. коней, положите щиты свои на раненого и охраняйте его. Никто не смеет приблизиться к нему, пока я не вернусь.

Самвел вскочил на коня и, забрав с собой нескольких воинов, поспешил к пурпуровой палатке своего отца.

Старик Арбак находился среди людей Самвела. Он многозначительно покачал головой.

– Я не могу понять такого великодушия… – сказал он сам себе, – как можно оставлять в живых раненое чудовище?..

 

VI. Замок Вогакан

…Во многих местах они построили капища, насильственно обращали людей в веру маздеизма, а в своих собственных владениях построили много капищ и своих детей и родственников обучали религии маздеизма… Тогда один из сыновей Вагана, по имени Самвел, убил… мать свою…

Фавстос Бузанд

Миновала осень, миновала и суровая армянская зима.

Начинала покрываться молодой травой обширная равнина Тарона; перелетные ласточки приветствовали веселое возвращение весны. Умолкли бури, затихли северные ветры, и вместо них сладостный зефир катил нежные волны по зеленому бархату долин, распространяя всюду жизнь и бодрость.

Было первое утро ранней весны.

Замок Вогакан имел сегодня необычайно привлекательный вид. Стены замка и домов снаружи и изнутри были украшены зелеными ветками с молодыми листьями. Слуги, служанки, дядьки и няньки разоделись в праздничные одежды, их руки и волосы были выкрашены в красный цвет. Они сновали всюду и были заняты подобающими к этому дню приготовлениями. Весь замок дышал глубоким жизнерадостным весельем.

При первых же лучах солнца загремела дворцовая музыка; музыканты играли неумолчно. Замок Вогакан праздновал наступление весны и вместе с тем персидский новый год.

То не был любимый армянами Навасард, день армянского нового года, который при стечении множества народа ежегодно праздновался в зеленых храмах Аштишата. То был чуждый армянскому народу новый праздник, который в первый раз справлялся в замке Мамиконянов.

То был праздник персов.

Сколько изменений, сколько новшеств произошло с того дня, как Самвел покинул этот замок! Старые слуги и служанки, оставшиеся верными прежним обрядам и обычаям, исчезли; некоторые из них ушли добровольно, а некоторых уволила жестокая мать Самвела. Новые слуги и прислужницы носили персидскую одежду, говорили на персидском языке; большинство из них были персы. Армянский священник теперь уже не имел доступа в замок. Вместо него религиозные обряды исполнял персидский маг. Домашние учителя и воспитатели, и даже дядьки, воспитывавшие детей в духе христианства, были сменены. Их обязанности исполняли персидские жрецы, обучавшие детей религии Зороастра. Даже пища и напитки стали другие. Изменилось и убранство комнат, и весь распорядок жизни. Взамен издревле привычных обычаев господствовали новые, персидские. Вместо старинных дедовских порядков, прелесть которых была в их простоте, всюду царили персидская роскошь и расточительство.

Не было и прежних обитателей замка. Семья Мушега Мамиконяна переселилась в крепость Ерахани области Тайк. Вдова Вардана Мамиконяна, княгиня Заруи, вместе со своими детьми тоже переехала туда. Не было и очаровательной Вормиздухт, мачехи Самвела. Вскоре после отъезда Самвела она покинула замок Вогакан и уехала в Персию.

В замке оставалась только родная мать Самвела, княгиня Тачатуи, которая теперь была полной хозяйкой Вогакана.

Сегодня она одиноко ходила по громадным залам замка, внимательно осматривая каждый предмет, каждую мелочь. Она хотела убедиться, все ли подготовлено к празднику. Одежда ее сверкала золотом и драгоценностями. Сияло и ее красивое лицо. Высокомерная сестра Меружана не уступала ему в красоте, но ей не хватало того благородства черт, какими отличался Меружан.

Зал был празднично разукрашен. На полу были разостланы самые дорогие ковры и небольшие коврики. Стены покрывала нежная парча и разноцветный шелк. Повсюду в окнах в фарфоровых горшках был и расставлены распустившиеся недавно цветы и вечнозеленые растения. Даже сосуды с водой, вином и сладкими напитками, стоявшие рядами на столе, было обвиты гирляндами зелени. Всюду улыбались цветы и зелень – дары только что наступившей весны. Весь зал был опрыскан душистой розовой водой и благоухал приятным ароматом.

Для услаждения гостей по случаю нового года были приготовлены разнообразные утонченные сладости, приправленные восточными благоухающими пряностями. На столах стояли большие изящные блюда со смесью сушеных фруктов семи сортов.

Хотя этот вновь введенный праздник был совершенно чуждым для армян; все же мать Самвела, царица праздника, сумела устроить его с таким вкусом и умением, что многие стремились принять в нем участие если не из сочувствия к хозяйке, то хотя бы из любопытства. Но немало было и таких, которые приготовились участвовать в нем с подлинным удовольствием, – глубокие следы древних языческих обычаев и древних культов еще не исчезли в христианской Армении. Некоторые из гостей присутствовали на празднике из боязни обидеть мстительную княгиню: сестра Меружана не уступала ему в жестокости, но не обладала его великодушием.

Княгиня продолжала одиноко ходить по роскошному залу в ожидании посетителей, которые вскоре должны были явиться, чтобы поздравить ее с новым годом. Она любовалась роскошью окружавшей обстановки и восторгалась. Но ее восторг был неглубоким, он исчезал в ту самую минуту, когда она пробовала заглянуть в свою душу. Давно уже она не получала вестей от мужа. Не имела известий и о сыне Самвеле. Не знала, что делает ее брат Меружан. На целых пять месяцев суровая зима прервала всякое сообщение замка с остальным миром, и потому ей еще не было известно о том, какие несчастья и горестные события произошли в северных частях Армении. Но внутреннее чувство подсказывало ей, что произошло что-то недоброе.

Она уже не раз замечала, что окружающие о чем-то перешептывались, что-то скрывали от нее, и эти тайные перешептывания рождали в ее и без того беспокойной душе тяжелые подозрения. От нее не ускользнуло и то, что с некоторых пор многие из ее подчиненных стали проявлять какое-то безразличие, какую-то неискреннюю покорность, как будто их к этому принуждали. Что это значило? Она затруднялась объяснить.

Вести о поражении Меружана и тяжелое известие об убийстве Вагана его родным сыном лишь недавно дошли до Тарона. Но эти вести все еще казались недостоверными. Некоторые боялись им верить, иные же, если и верили, страшились рассказывать другим. И все же эти слухи вызывали в замке глубокую радость, хотя еще никто не осмеливался открыто выражать свои чувства.

Она сделала больше, чем можно было сделать. Те чуждые новшества, которые ее мужем и братом были введены в Армению огнем и мечом, она внедрила в доме Мамиконянов посредством бескровной борьбы, в том доме, который издавна был примером христианского благочестия. Как она радовалась, как она была довольна своими удачами! Она считала, что почва уже подготовлена и засеяна, оставалось лишь собрать жатву. И как возрадуется ее супруг, когда, вернувшись в свой дом, увидит все в полной готовности.

Что же толкало эту тщеславную женщину вмешиваться в религиозные дела, доступные более сильным умам? На первый взгляд, ничто! Если ее муж и брат проводили свои незаконные меры по различным политическим соображениям, то в ней отсутствовали эти стремления. Она также не имела твердых религиозных убеждений. Но как женщина, она обладала одним качеством: она была аристократка в полном смысле этого слова. Все, что исходило из верхов, по ее мнению, было прекрасно.

Находясь в свойстве с царской семьей Персии, она много раз имела случай бывать во дворце персидского даря и была знакома с семьей Шапуха. Царский двор вызывал в ней восторг. И подобно тому как ей были по душе одежды и украшения жен Шапуха, точно так же ей нравилась и та религия, которую исповедовал Шапух. Она стремилась во всем ему подражать. Старалась, чтобы ее дети говорили на том же языке, какой был принят при персидском дворе, чтобы они получили высшее воспитание, подобающее персидскому двору. То, что было родным, армянским, казалось ей простонародным и даже постыдным. Для чего постоянно краснеть перед персами? К чему отставать? – вот какие мысли волновали ее.

Она подошла к окну и взглянула на солнце. «Почему гости так запаздывают?.. Что это значит?..» – подумала она, и в ее нетерпеливом взоре появились искорки гнева. Неужели же все ее приготовления были напрасны?

Слуги попеременно входили и выходили, внося и унося различные предметы. Вошел и подобострастный главный евнух Багос, с безволосым и наглым лицом.

Хотя Багос пользовался полным доверием княгини, она все же сочла ниже своего достоинства сообщить ему свои сомнения: пройдет ли празднество с подобающей торжественностью? Однако хитрый евнух настолько хорошо знал характер своей княгини, что с первого же взгляда понял, какие чувства волновали ее. Лицемерно улыбаясь, он сказал:

– Некоторое вещи, княгиня, надо вынести.

– Почему?

– Не хватит места для всех посетителей.

– В этом огромном зале?

– Но ведь и число посетителей будет огромно.

Княгиня обрадовалась. Но, скрывая свою радость и представляясь немного рассерженной, она сказала:

– Посетители должны привыкать к порядку, Багос. Нет надобности, чтобы каждый из них обязательно оставался в зале и занимал лишнее место. Они придут, выразят общепринятые добрые пожелания и, получив мое благословение, удалятся в соседнюю комнату и будут там ожидать. Когда прием окончится, они вместе со мной отправятся в капище, чтобы поклониться священному огню и присутствовать при торжественном обряде жертвоприношения. Понял? Иди скажи начальнику двора. Он эти порядки хорошо знает. Пусть все обряды проведет так, чтобы все было подобающим образом и торжественно…

Начальник евнухов поклонился и, не переставал улыбаться, удалился.

Княгиня осталась одна. Теперь она была спокойна, так как надеялась, что празднество будет иметь полный успех.

Не прошло и четверти часа, как вошел один из придворных с сообщением, что вельможи и военачальники желают ей представиться.

Она поднялась на возвышение и уселась в роскошное кресло. Придворные высокого звания встали рядами по обе стороны. Все они блистали роскошными праздничными одеяниями и были при позолоченном оружии.

Вошли военачальники и представители высшей знати. Они отдали княгине глубокий поклон и молча выстроились вдоль стен зала. Княгиня с особой благосклонностью обратилась к прибывшим со следующими словами:

– Слава и благодаренье лучезарному Ормузду, который удостоил меня судьбы счастливейшей из счастливых. Я имею счастье, о дорогие старейшины, вместе с вами отпраздновать этот торжественный день, которому радуется вся вселенная. Птица и зверь, дикое растение, цветок и огромная пихта в лесу сегодня ликуют, потому что наступившая весна принесла им новый год и новую жизнь. И человек тоже обязан приобщить свою радость к общему восторгу природы. Прошла зима с ее убийственными стужами, прошло царство сумрака и тумана. Для нас настал день лучезарного тепла. Сошел с неба священный огонь и своей животворной мощью оживил похолодевшую вселенную. Мертвая почва получает силу, спящие деревья пробуждаются. Всюду заметно дыхание божества, всюду воскресает вымершая жизнь. Вместе с общим оживлением природы начинается и работа человека. Пахарь отправляется с сохою в поле. Виноградарь начинает возделывать сырую почву. На зеленеющих лугах бродят овцы пастуха. Работа закипает, когда возрождается пробудившаяся земля. Наш долг, о дорогие старейшины, священная обязанность каждого человека, как наиболее разумного из всех существ и как наиболее щедро пользующегося дарами природы, состоит в том, чтобы прежде чем начать свою работу, воздать благодарение тому, кто даровал нам все эти блага. Поэтому-то нашими достойными предками и установлено празднование начала весны. Но мы, недостойные их потомки, забыли об этом великом дне. Восстановим же справедливое и истинное, возвратимся к естественному, о дорогие старейшины! Там, в неугасимом капище, пылает божественный огонь: творящая сила, дарующая всей вселенной жизнь и тепло. Пойдемте же и выразим нашу любовь и наше благодарение торжественным жертвоприношением той силе, которая являет непостижимую священную сущность божества на нашей земле, и да будет благословенно оно!

Слово княгини произвело такое глубокое впечатление, что все присутствующие одновременно воскликнули: «Да будут благословенны его слава и честь!»

После этого каждый подходил к княгине и, став на колени, целовал ей руку. Все выражали самые горячие пожелания нового счастья на новый год.

По правую и левую сторону кресла, где сидела княгиня, на треножниках были расставлены круглые блюда: справа золотые – на них горой лежали золотые монеты, слева серебряные – на них лежали серебряные монеты. Эти монеты, отчеканенные специально для нового года, имели особый смысл – серебряного и золотого счастья. Только лучезарный царь Персии обладал правом в начале года раздавать такого рода монеты своим старейшинам и тем самым награждать их серебряным или золотым счастьем. Но княгиня Мамиконян, как владычица всего Тарона, не желая ни в чем отставать от персов, присвоила себе это особое право. Когда вельможи подходили, чтобы поцеловать ей руку, она полными горстями брала золотые и серебряные монеты, смешивала их и дарила гостям с пожеланием нового счастья в ответ на их новогоднее пожелание.

Комнатные подростки-слуги из золотых изящных сосудов лили на руки присутствующим душистую розовую воду; те омывали ею себе лицо и волосы, затем подходили к столам, чтобы отведать новогодних сладостей. Там были всякого рода яства, среди которых главное место занимали сушеные фрукты семи сортов: дары родной земли.

Роскошно одетые слуги, с венками из роз на головах, держали в руках большие серебряные кувшины, наполненные сладкими напитками и вином. Они непрестанно разливали напитки в золотые кубки и подносили их гостям.

На дворе играла музыка. Пел сладкоголосый гусан.

Прием посетителей продолжался довольно долго. Гости являлись один за другим, и, выслушав приятные речи княгини, удалялись в смежную комнату в ожидании торжественного жертвоприношения. Там гостям воздавался особый почет. Здесь они более свободно предавались удовольствиям: беседовали, смеялись, и каждый открыто выражал свою радость.

После окончания приема мужчин начался прием женщин. Их число было не столь велико. Представлялись лишь женщины, жившие в замке, и жены некоторых военачальников.

В священном храме огня уже началось богослужение.

В той части замка, где исстари стояла родовая церковь Мамиконянов, где в кельях жили придворный священник и другие церковные служители, теперь было устроено персидское капище. Мать Самвела велела сломать церковь и на ее месте построить капище. А в кельях христианского духовенства жил теперь главный маг дворца со своими помощниками.

Посреди высокого с колоннами храма, на мраморном квадратном столе пылал священный огонь Ормузда. Неугасимое пламя поднималось к высоким сводам капища. Маги в белых одеяниях, натертые душистыми маслами, звонили в маленькие колокольчики и с пением ходили вокруг огня. Толпа молящихся стояла на коленях под сводами храма, слушала пение и в трепете падала ниц перед божеством.

Перед храмом стояли сто крепких, без пятен, белых, как снег, баранов с позолоченными рогами. Они были предназначены для жертвоприношения.

В этот день все молящиеся должны были отведать жертвенного мяса.

Когда началась церемония жертвоприношения, явилась окруженная многочисленной блестящей свитой княгиня Мамиконян. Она торжественно приблизилась к порогу священного храма и, войдя в него, с глубоким благоговением поклонилась огню и затем трижды обошла жертвенник.

В это время в толпе внезапно произошло какое-то смятение, пронесся шепот, который вскоре перешел в радостные крики. Удивленные глаза всех были обращены к главным воротам замка.

К храму быстрыми шагами приближался высокий молодой человек, за ним следовал большой отряд вооруженных людей.

«Самвел…» – раздавалось из уст в уста, и тысячная толпа, расступаясь, давала ему дорогу.

Молодой человек подошел к храму.

– Самвел! – воскликнула мать, выбежав из храма и обнимая сына.

Потрясающая и страшная встреча!

– Ах, как я рада, как я счастлива, дорогой Самвел! – говорила истосковавшаяся мать, не выпуская сына из своих объятий. – Ты вступаешь в родной замок в счастливую минуту, когда твоя мать празднует великий праздник начала весны. Твое присутствие, дорогой Самвел, придаст новый блеск этому празднику.

Неожиданное зрелище так потрясло, так взволновало Самвела, что он совсем растерялся и не знал, что ответить матери.

Она взяла его за руку и повела в капище.

Самвел печальным взором посмотрел на огонь, посмотрел на магов. Перемена была слишком неутешительна. Он вспомнил, что это капище стоит на месте той самой церкви, где молились его предки и в священной купели которой он был крещен.

– О, мать! – воскликнул он грозно. – Я считаю себя несчастнейшим из людей. Возвращаясь в родной дом, я нахожу поруганным все, что было свято для меня в этом доме. Если я сын тебе – погаси этот огонь.

Глаза матери сердито блеснули, она ответила в сильном гневе:

– Самвел! Я не могу быть убийцей божества! Если ты мне сын, то преклони колена перед той святыней, которую чтит твоя мать.

– Ну, если так, я уничтожу сам твоего бога!

– Не посмеешь, Самвел!

Главный маг и его служители в страхе отшатнулись в сторону. Воины Самвела окружили их. Толпа, затаив дыхание, напряженно ждала, чем кончится этот страшный спор между матерью и сыном. Некоторые из приближенных княгини схватились за мечи, с гневом ожидая ее приказаний. Воины Самвела заметили это и тоже взялись за оружие.

Неудержимая ярость охватила Самвела. Лицо его в этот миг стало ужасным. Он с глубоким волнением обратился к матери:

– Повторяю, мать, погаси огонь!

– Это невозможно, Самвел!

– Повторяю еще раз: погаси эту скверну… иначе…

– Что иначе?

– Иначе я залью ее твоею кровью…

– Злодей!..

– Пусть люди назовут меня злодеем, пусть люди назовут меня убийцей! Вот этот меч, который убил изменника-отца, убьет и отступницу-мать…

С этими словами он протянул руку к голове матери, схватил длинные пряди ее волос и притянул к жертвеннику. Меч сверкнул, горячая кровь брызнула на жертвенник…

Из толпы послышались радостные крики:

– Она заслужила это!