1. Двадцать предметов

«Не рассказывай мне о своей жизни, у меня такая же», — предупреждал Превер за цинковой стойкой бара клиентов, шатающихся вместе с ним до двух часов ночи по одним и тем же бистро Монпарнаса. И действительно, внутри мы все похожи. В той или иной степени женаты, более или менее богаты, более или менее довольны своей профессией, с большим или меньшим количеством детей. Лично я принадлежу к этой значительной категории людей, которые никого не убили, не пережили войну и водят дешевую машину с раскаляющимися летом сиденьями (типа «Пежо 106 Ролан Гаррос»). Но все-таки должно быть то, что делает нас неповторимыми. Что-то, превращающее нас из стандартных обитателей пятиэтажных загончиков с трехметровыми балконами — в индивидуумов.

После долгих ночных размышлений я, кажется, понял. Проблему автобиографии пытались разрешить не с того конца. Превер настаивал на термине «рассказывать». Когда люди начинают говорить о себе, то они все делают это одинаково. Я родился там-то, мои родители такие-то, в восемь лет со мной случилось то-то, я увлекаюсь тем-то… Наши жизни кажутся взаимозаменяемыми, потому что мы делим свой рассказ на главы: дата рождения, образование, друзья, интимная жизнь, хобби…

Я хотел бы рассказать о себе, отталкиваясь от предметов, с которыми мне пришлось иметь дело в течение пяти минут или пятнадцати лет. Я уверен: они честнее расскажут обо мне, чем я сам. Предметы не врут. Они указывают на гордыню, слабости, мечты, мании и секреты.

Итак, в это утро я выстроил два списка: десять предметов, с которыми мне было хорошо, и десять других, от которых мне было худо. Потом я начал писать. Вот история моей юности в двадцати предметах.

Предметы, с которыми мне было хорошо

Кило помидоров

Почтовая посылка

Солдатик из Долины Юности

Розовая пантера

«Апострофы», специальный выпуск телепередачи о Сименоне

«Ответный удар империи». Макет игры

Кубик Рубика 4x4

Мопед

Сценический костюм

Путевой блокнот

Предметы, от которых мне было плохо

Анатомический атлас

Румынский букварь

Ботинок в стране Там-Наверху

Игра РИСК

Нашвиль или Бельвиль

Игла для пункций

Четыре шайбы

Часы

Квитанция желтого цвета

Тело отца

 

2. Кило помидоров

Мне не год, не два, не три, не четыре, мне — пять лет.

Я лежу в гостиной на цветастом ковре и считаю на пальцах свои годы. Прикольно: мне столько же лет, сколько пальцев на одной руке. Другим не так повезло. Моему брату Александру, например. Ему нужно складывать пальцы на одной руке и потом еще добавлять два с другой. А у меня — самый лучший возраст!

Однажды я попробовал выяснить, в каком возрасте мне понадобятся все пальцы рук и ног, чтобы показать свой возраст. Но запутался. Годы — сложная штука. Я ничегошеньки не понимаю во времени. Одна секунда — это еще куда ни шло. Не успеваешь мигнуть — и секунда прошла. Вот четверть часа — это уже труднее. Для начала, сколько он длится, этот час? И что значит «четверть»? Фиг знает. Но зато мне хорошо известно, сколько дней в неделе. Вторник, среда и суббота. Моя тетя Эжени утверждает, что там еще куча других дней. Сколько их на самом деле? В неделе больше дней, чем пальцев на ногах? А июль — это какой день недели? И самое главное: почему вторник длится дольше, чем среда?

Мне не год, не два, не три, не четыре, мне — пять лет.

Лучик солнца приятно греет живот. Ковер становится теплым. Пыль, висящая в воздухе гостиной, начинает танцевать в солнечном свете. По-прежнему лежа на спине, я ударяю коленками друг о друга. Какая из них левая, а какая правая? Фиг знает. Зато я очень хорошо помню, что неделю назад у меня был день рождения. Помню, что накануне папа с мамой ушли из дома. Вечером они еще были здесь — утром их уже не оказалось. Как в фокусах.

— Они уехали в длинный отпуск, — объясняет мне тетя Эжени изменившимся голосом. — Но вы с братом скоро сможете к ним присоединиться. Вы покинете Бухарест, чтобы поселиться с ними в одной замечательной стране. Тебе очень понравится. Но нужно только немножко потерпеть.

Кажется, она не уверена в том, что говорит.

Дни идут, словно ничего не произошло. Мы живем на пятом этаже коробки, в которой проживает множество других семей. Дядя Проспер утром уходит на завод, а вечером возвращается с завода. Тетя Эжени утром уходит в свою контору, а вечером приходит из конторы домой. Во вторник бабушка Кларисса идет на рынок и возвращается, нагруженная мешком картошки, корзинкой с луком и килограммом помидоров. Бабушке Клариссе шестьдесят лет. Сколько времени пройдет, прежде чем я опять увижу папу с мамой? Больше или меньше шестидесяти лет? Мы с братом перед приятелями делаем вид, будто ничего не случилось. В Бухаресте никто не должен подозревать, что наши родители уехали.

Сегодня вторник. Бабушка Кларисса с неизменным пучком седых волос на затылке приходит с рынка и раскладывает овощи на балконе. Мы с Александром тоже идем на балкон — поглазеть на помидоры. Они гладкие, красивые и размером не больше носа клоуна. Приставив помидор к физиономии, я начинаю кривляться.

— Перестань сейчас же! — командует брат. — А то не поедешь к маме с папой.

— Да ну, — говорю я, замерев. — А п-п-почему?

— Потому что ты идиот. А папе не нужен идиот.

— А ты умник, м-м-можно подумать?

— Вот именно, — отвечает он, вышагивая по балкону, как кинозвезда. — Потому что я хожу в школу.

Это правда, что он уже пошел в школу, а я сижу дома с бабушкой. От слов брата мои мысли начинают крутиться как бешеные. А если там, в той прекрасной стране, куда мы должны скоро поехать, папа и мама уже усыновили другого Эжена? Который соображает лучше, чем я? Который никогда не делает глупостей. Который не писает в постель по вторникам, средам и субботам. Послушного Эжена. Пятилетнего мальчика, который не ревет белугой оттого, что в кухонном шкафу не осталось шоколада.

— С-с-сколько в-в-времени прошло с тех пор, к-к-как они уехали? — спрашиваю я у Александра.

Слова прилипают к моим губам, словно размокшее во рту печенье, которое я стараюсь выплюнуть. Но взрослые говорят не «прилипать», а «заикаться». Я очень сильно заикаюсь. Я заикаюсь по вторникам, средам и субботам. Заикаюсь в июне, январе и зимой.

— С-с-сколько в-в-времени прошло с тех пор, к-к-как они уехали? — повторяю я.

— Две недели.

— Это б-б-больше или м-м-меньше, чем г-г-год?

— Ты и правда дурачок, — вздыхает брат, пожимая плечами.

— К-к-когда мы к ним п-п-поедем?

— Я — скоро. А ты — не знаю. — И после паузы: — В следующий раз, когда они позвонят по телефону, я им скажу, что ты даже не знаешь разницы между месяцами и годами. Они будут так разочарованы!

Брат всегда умеет найти подходящие слова, идеальную интонацию и нужное выражение лица, чтобы разозлить меня. Я беру помидор из корзины, чтобы швырнуть ему в морду.

— Если ты сделаешь это, я скажу бабушке.

— Наплевать!

— Тебя накажут. Ты никогда не поедешь в Швейцарию.

Я вспыхиваю и начинаю дышать, как разъяренный бык, которого однажды видел на рынке. Брат прав: если я размажу помидор по его физиономии, то можно будет попрощаться с родителями. Я крепко сжимаю в руке маленький красный шарик и в конце концов вымещаю свою злость, бросая его изо всех сил, не глядя, в небо. Он приземляется, смачно взорвавшись, у ног двух тетенек, которые чистят картошку, сидя на металлических стульях перед коробкой, где мы живем, на краю пустыря. Одна издает громкий испуганный вопль, Другая роняет свою картофелину в пыль.

В тот же момент мы с братом прячемся за парапет балкона, давясь от смеха. Минутой позже осторожно выглядываем над перилами. И даже осмеливаемся посмотреть во двор. Тетки внимательно изучают все окна вокруг. Но поскольку пустырь окружен тремя другими многоэтажками, они еще долго будут так пялиться.

— Если я задену почтальона, то поеду в Швейцарию раньше тебя, — заявляет Александр с заговорщицким видом.

Его помидор разбивается о переднее колесо почтальонского велосипеда. Брызги и семечки разлетаются по униформе от фуражки до носков. Застигнутый врасплох почтальон теряет равновесие и плюхается животом на утоптанную землю в пучках желтой травы. Мы наслаждаемся в течении трех секунд этим фантастическим зрелищем — и снова скрываемся за парапетом балкона. Снизу на всю округу разносится ругань почтальона. Нас распирает от смеха. Я хватаю новый снаряд. Тихонько поднимаю голову, чтобы осмотреть окрестности. И вдруг перед моими глазами возникает мадам Мерлеску, мать Сорина, которого я на дух не переношу.

— Если я попаду в мамашу Сорина, то уеду в Швейцарию завтра утром!

Мой снаряд улетает в нужном направлении. Увы, я не учел перемещение цели. Вопреки всем ожиданиям, на месте мадам Мерлеску оказывается большой бродячий пес. Бац! Прямо по ребрам! Уязвленная в собственном самолюбии, запачканная красным соком дворняга поднимает такой лай, что, кажется, вот-вот надорвет глотку. В окна высовываются жильцы — узнать, что происходит. Две тетки с картошкой, срываясь на крик, объясняют, что какой-то малолетний оболтус терроризирует двор, швыряясь едой.

— Нет, вы только подумайте! Какое свинство! — бушует первая.

— Я на прошлой неделе выстояла в очереди два часа за пачкой сахара и сеткой помидоров, — возмущается вторая.

За нашим укрытием мы с братом представляем себе десятки глаз, шарящих по балконам и окнам. Алекс решает кинуть свой очередной помидор наудачу, не вставая. Мы слышим глухой звук: он скорее всего приземлился в пыли. Я бросаю другой снаряд, по-прежнему легонько, но на авось. Он летит вдоль дома, затем раздается резкий металлический звук. Я задел крышу или капот какой-то тачки.

Мой братец быстро осознал важность моего последнего удара. По улицам Бухареста ездят тачки Двух типов: малолитражки и побольше — с вытянутым носом. Но дядя Проспер нам сказал, что вторые очень редко встречаются и стоят огромных Денег. Папа с мамой уехали в Швейцарию на малолитражке. Мой помидорный выстрел гораздо больше приблизил меня к ним, чем десять тысяч обещаний тети Эжени, дяди Проспера и бабушки Клариссы, вместе взятые…

Алекс чувствует, что обязан отреагировать. Честь старшего брата поставлена на карту. Он забирает все оставшиеся в корзине помидоры и выбрасывает их за перила. Настоящий томатный дождь обрушивается на двор. Там орут, злятся, угрожают, лают, изрыгают проклятия.

Мы хватаемся за бока и зажимаем себе рты, чтобы только не засмеяться. Потом на четвереньках возвращаемся в квартиру. Там резко выпрямляемся. От смеха у нас по щекам текут слезы. Как ни в чем не бывало Александр принимается за свои домашние задания, а я погружаюсь в одну из больших книжек с картинками, которыми уставлена наша библиотека. Два прилежных ангела в мире грубых скотов.

Часы проходят в тишине. Странно. Невероятно! В дверь не звонят. Видно, никто из соседей не засек нас. Время от времени мы с братцем переглядываемся, то и дело подавляя приступы дикого смеха. Когда приходит пора обеда, бабушка Кларисса выходит на балкон. Она возвращается, хмуря брови, и направляется на кухню, затем в раздражении обследует прихожую, внимательно осматривает каждую из четырех комнат и наконец приближается к нам.

— Ну-ка, скажите, я купила кило помидоров на рынке. Вы их не видели?

Мы смотрим друг на друга с изумлением, потом пялимся на бабушку, вскидывая брови до потолка. И чтобы показать, что нам ничего не известно о пропавших помидорах, рыщем глазами по гостиной. Алекс даже заглядывает под стол.

— Ну помилуйте, не могли же они вот так просто исчезнуть! — восклицает бабушка Кларисса.

Она делает шаг в нашу сторону, уперев руки в боки. Это очень плохой знак.

— Я жду, — говорит она, повышая голос.

Мы с Алексом таращимся друг на друга и на бабушку, которая по-прежнему хмурит брови. Я впериваюсь взглядом в пол и чувствую, как заливаюсь краской. Все пропало! Все! Папа с мамой, наша встреча, фантастическая страна Швейцария.

Неожиданно я слышу сбивчивый голос братца:

— Мы проголодались. Мы хотели есть, бабушка, и съели помидоры…

У бабушки Клариссы вырывается глубокий вздох. Лицо ее искажается ужасной гримасой, словно ей в живот вонзили нож. Она протягивает Руки в нашу сторону.

— Ах вы бедные мои крошки! Вам так хотелось кушать?!

Мы жмемся к бабушке, утопая в ее объятиях. Она сокрушается, что оставила нас голодными.

Когда дядя Проспер и тетя Эжени возвращаются с работы, бабушка Кларисса рассказывает им, что мы слопали от голода килограмм помидоров! Они потрясены: лишь бы папа с мамой никогда не узнали об этой трагедии. Наши родители доверили нас их заботе, а детей оставляют помирать с голоду…

В тот же вечер мы с Алексом ели за десятерых: белое куриное мясо, плов, гора котлеток с пряностями, море лимонада, варенье в вазочке и, словно всего этого недостаточно, — молочная рисовая каша, посыпанная корицей. Никогда в жизни я не был так щедро вознагражден за ложь.

 

3. Анатомический атлас

В пять с половиной лет я обнаруживаю, как доставить себе суперощущения, трогая себя за «это место». Да, именно за «это место». Как будто маленький гномик щекочет меня изнутри своим волшебным перышком. Здоровско! Я трогаю себя за «это место» вечером в кровати. Я трогаю себя «там» во время тихого часа. Единственная вещь, в которую я не врубаюсь: почему до сих пор никто мне сказал, что это так классно. Таклассно. Та-классно. Мне давали пробовать шоколад, ванильное мороженое и вишню, разрешали качаться на качелях и лошадке-качалке, показывали мультики по телевизору. Однажды я даже пил черный лимонад из Америки с колючими пузырьками и карамельным вкусом. Но никто не рассказал мне о маленьком гномике, который умеет щекотать изнутри своим маленьким перышком.

Я пытаюсь представить себе жизнь моего маленького гномика. Он гуляет по мне. Иногда он спит в животе, иногда посещает голову, смотрит на то же самое, на что гляжу я, а потом скатывается в ногу. Он шатается во мне где хочет и как хочет. Но как только я себя трогаю «там», он сразу же принимается щекотать меня изнутри своим волшебным перышком.

К сожалению, бабушка Кларисса застает нас в самый разгар сеанса щекотки во время тихого часа. Она приподнимает одеяло и обнаруживает меня совсем голого, скорчившегося и обливающегося потом, трущего себя «в этом месте» подушкой, на которой вышиты мои инициалы. Выражение ужаса на ее лице пугает меня. Можно подумать, что она подняла ком земли, под которым шевелится большой червяк. Испугавшийся гномик прячется вглубь меня. Я успеваю произнести: «Моя пижама. Сползла. Ппп… пока я спал». Бедная бабушка пятится к порогу. Она стремительно разворачивается, чтобы скрыться в кухне, покачивая головой.

Проходит несколько дней. Осмелевший, я опять зову своего гномика. Но теперь я понял фишку. Осторожность и стратегия! Я приказываю ему явиться ночью, когда вся квартира спит.

Я испытываю новый способ, без подушки: теперь тру себя пальцами, ладошкой и наконец обеими руками. Мой гномик доволен, что его разбудили, и вылезает из своего тайника. Его перышко взбудоражено до предела. Как здоровско! Как здоровско! Усталый и изможденный, я засыпаю под утро в летней духоте.

Когда просыпаюсь, вижу свою двоюродную сестру Марьяну. Ее ледяной взгляд устремлен на низ моего живота. Какого черта она притащилась сюда?! Она не живет у нас! К тому же она никогда не присутствовала при моем пробуждении. Бабушка Кларисса стоит рядом с ней. Решительным жестом Марьяна сдергивает с меня покрывало и стаскивает мои пижамные штаны. У нее есть на это право, потому что она специально училась для того, чтобы осуществлять подобные действия. Она ходит в Большую школу, где ее учат, какие есть болезни и как работает тело у взрослых и у пятилетних малышей.

Марьяна нагибается, чтобы обследовать меня, словно я — сломавшийся тостер. Эй! Я тебя не приглашал под мою пижаму. Это все — мое. Это тебя не касается! Но чувствую, что не должен делать замечаний. Мои возражения застревают в горле, и я тоже смотрю на себя. Сеансы щекотки оставили следы! Все красное: попа, писька, межножье.

Пурпурное пятно простерлось от пупка до середины бедер. Я смотрю на мою кузину, делая вид, что ничего не понимаю. Она, напротив, все поняла. В первый раз в своей жизни я сознаю, что значит устремленный на тебя суровый взгляд.

Потом все заканчивается. Меня оставляют в покое. Но я чувствую, что нечто замышляется против меня и моего гномика. Я спрашиваю себя, у всех ли мальчиков есть такой гномик, который гуляет по телу. Но не осмеливаюсь говорить об этом ни с братом, ни с приятелями во дворе. Я решаю, что это ТМС (только мой секрет), и никто не имеет право у меня его выведать. Я шепчу ласковые слова моему гномику, спрашиваю, как у него дела, интересуюсь, в каком месте моего тела он сейчас находится. И рассказываю ему истории, чтобы он заснул без кошмаров.

В воскресенье, как обычно, семья собирается вместе. Существует два варианта семейных сборищ. Либо бабушка Кларисса, дядя Проспер, тетя Эжени, Алекс и я пересекаем Бухарест на автобусе, чтобы навестить моих двоюродных сестер Марьяну и Родику, а также их родителей, либо мои двоюродные сестрички в сопровождении своих предков пересекают Бухарест на автобусе, чтобы навестить бабушку Клариссу, дядю Проспера, тетю Эжени, Алекса и меня. В это воскресенье мы осуществляем второй вариант.

Старшие разговаривают о совершенно непонятных вещах. Невероятные слова, из которых складываются ничего не значащие фразы. Тогда я ни во что не врубался. Но поскольку пластинка была, как правило, одинаковая, после многократного прослушивания одних и тех же аргументов, лирических отступлений, расистских рассуждений и человеконенавистнических высказываний сегодня я в состоянии сказать вам, что слышал в пятилетнем возрасте.

— Витализм Бергсона является оригинальным решением загадки жизни.

— Жизнь в любом случае является загадкой.

— Да, но это загадка, которая заставляет появиться на свет великих людей. Наполеона, например…

— Ах, Наполеон…

— Какой великий человечище.

— Он покорил Египет за два дня!

— За два месяца!

— Нет, за два дня: разве эти грязные черномазые могли бы оказать ему хоть малейшее сопротивление?

— Египтяне — не черномазые; они наследники фараонов.

— Оставь меня в покое со своими фараонами. Между Тутанхамоном и Наполеоном Египтом завладели арабы.

— Арабы — это низшая раса. Я вам напоминаю, что арабы справляют нужду, раздвигая полы халатов в уборных.

— Ты настоящий расист! Мне стыдно за тебя.

— Послушай-ка, Эжени, вместо того чтобы спорить со своими братьями, не могла бы ты приготовить нам кофе?

Старшие курят, пьют кофе и ругаются весь вечер. Иногда программа меняется: сначала они поругаются, потом хорошенько покурят и наконец пьют кофе. Мы с братом слушаем и наблюдаем за ними, как за странными животными. Потом карабкаемся на колени одного из семи — того, который выглядит наиболее правым, и больше не двигаемся. Взрослый, у которого мы сидим на коленях, широко машет руками, чтобы клубы табачного дыма не летели нам в лицо. Но нам с братишкой его поведение кажется дурацким, поскольку в гостиной дым стоит — хоть топор вешай. Взрослые похожи на моряков, отчаянно размахивающих руками в тумане. Когда наши глаза начинают слезиться, мы смываемся. Родика, самая юная из наших кузин, обычно уводит нас в другую комнату, чтобы поиграть.

В начале вечера, когда я занят тем, что дергаю за косички Родику, ее отец, дядя Марсель, входит в комнату. Он просит Родику выйти. Она беспрекословно подчиняется. Дядя Марсель — это Сила. Когда он объявляет что-либо, все умолкают и выполняют его требования. Иногда с некоторыми старшими мы решаемся зайти довольно далеко в нашем непослушании, прежде чем получить по попе. Однако с дядей Марселем мы держимся прямо, словно зубочистки, воткнутые в оливки. Даже его братья и сестры (папа, дядя Проспер и тетя Эжени) привыкли его слушаться.

Дядя Марсель несет в руке большую книгу. Он зовет моего брата, играющего на балконе. Когда мы все трое собираемся в комнате, мой дядя закрывает дверь и устраивается поудобнее в кресле, предложив каждому из нас занять место на подлокотниках, — Вы знаете, что это за книга? — спрашивает нас дядя Марсель.

Я отрицательно качаю головой.

— Это книга для того, чтобы видеть, как люди сделаны изнутри, — объясняет мой брат.

Я поражен его познаниями.

— Молодец, — продолжает мой дядя, потрепав белокурую голову Алекса. — Какой же ты умный! Сегодня я даже скажу тебе, как она называется: анатомический атлас.

Дядя Марсель открывает книгу, пролистывает несколько страниц и наконец с удовлетворенным видом останавливается на развороте. Там нарисован большой дядька. Но вместо того, чтобы нарисовать ему настоящее лицо с кожей, иллюстраторы испещрили его странными пятнами, кое-где красными, кое-где коричневыми или темно-синими.

— Вот видите, здесь находится сердце. А здесь — желудок. А вот тут у нас легкие, — описывает мой дядя.

Каждый раз, когда указательный палец его левой руки касается рисунка, указательный палец правой касается моего тела или тела братишки. С восхищением я внимательно изучаю картинку. Разглядываю, что находится справа от сердца, под желудком, за печенью и внутри каждого легкого. Хмурю брови, потому что не понимаю. Еще раз смотрю на рисунок. И наконец интересуюсь У дяди:

— А где же маленький гномик? Они его не нарисовали.

— О каком гномике ты говоришь? — переспрашивает он сухо.

Моя маечка начинает липнуть к спине. Я сильно потею. Братец смотрит на меня, вздыхая и искренне сожалея о моей глупости. Материя подлокотника заставляет чесаться мои бедра. Я не в восторге от минуты, которую мне приходится пережить. И чувствую себя полным дураком. Но урок продолжается.

— Посмотрите-ка, здесь находится позвоночник, — учит нас дядя Марсель, пока его палец двигается вдоль похожей на белую змею штуки, которая тянется от головы до ног.

Его голос меняется. Он становится все более и более серьезным и сосредоточенным.

— А здесь, здесь находится… писюн. У каждого мужчины есть писюн, чтобы ходить по маленькому в туалет.

Я начинаю понимать, к чему он клонит. Все это — гигантская ловушка: сначала бабушка Кларисса застала меня, когда я делал себе «здоровско» под одеялом, потом Марьяна проверила, что бабушка не выдумывала. И она донесла на меня дяде Марселю.

— Теперь поглядите хорошенько, — приказывает он. — Писюн с позвоночником соединяют нервы. Нервы — это тоненькие трубочки, через которые проходит много информации. Информации о горячем, холодном и об ожогах. Обратите внимание! Все эти нервы тянутся через весь позвоночник к мозгу!

Его лицо напряжено. Кажется, что все это доставляет дяде страдания. Из-за нас и нашего невежества он вынужден говорить о вещах, которые ему отвратительны. Он предпочел бы вернуться в гостиную, чтобы разговаривать о черномазых, Наполеоне и месте человека во Вселенной.

— Каждый раз, когда вы трогаете свой писюн, — продолжает дядя Марсель, — когда вы трете это место без нужды, а не потому, что вам хочется в туалет, вы подаете ложную информацию мозгу.

— А что делается от этого мозгу? — спрашивает мой брат слабым голосом.

— Это портит его! — объявляет дядя, по очереди пристально глядя нам в глаза. — Это уничтожает мозг. Если вы будете играть с вашим писюном, то сначала станете придурками. А потом, если будете продолжать, сойдете с ума. И вас запрут в сумасшедший дом. Знаете ли вы, что это значит — попасть в сумасшедший дом?

Я представил себе мрачное и сырое помещение, запятнанное кровью и усеянное обломками костей, в котором чудовища пытают детей, трогавших слишком часто свой писюн. Убедившись, что страх окончательно поселился в наших душах, дядя Марсель чуть-чуть улыбается. Он встает с кресла, кладет книгу на круглый столик и возвращается в гостиную.

Мы с братом не решаемся ни смотреть друг на друга, ни комментировать происходящее. Распластанные на полу, как щенки, уперевшие морду в передние лапы, мы молчим. Я хотел спросить у Алекса, обнаружил ли он тоже, как доставить себе удовольствие, щекоча себя в «этом месте», но не решаюсь. Мне даже боязно сказать об этом вслух. Я глотаю слова, хороню вопросы, прячу свое любопытство. Я даже не знаю, как называется то, что я переживаю. Мои глаза наполняются теплыми слезами.

Конец урока анатомии.

 

4. Почтовая посылка

Листья деревьев в парке Чишмиджиу в центре Бухареста начинают краснеть, и на улицах появляются люди в пальто. Но мы с братом еще не уехали к папе с мамой в страну, где находится Швейцария. Эта страна кажется такой загадочной! Моя тетя объясняет мне, что Швейцария — это шоколадный рай.

— Хор…рошо, нн…но где точно она находится?

— На том же материке, что и Румыния.

— А что такое материк?

— Материк — это большой кусок земли, на котором может поместиться несколько стран. На земле — пять материков.

Тетя достает из шкафа большой голубой шар, на котором нарисованы маленькие пятнышки.

— Вот — Земля, — показывает она. — Вот — Европа. Бухарест расположен в левом углу Европы, а Швейцария — в правом. Ты видишь?

Когда я выхожу из дома, Швейцария — это направо или налево? Вот вопрос, который мне хотелось бы задать. Но я не решаюсь признаться, что до сих пор не умею различать право и лево.

— Но почему они не могли нас взять с собой? — спрашивает Алекс, подходя к нам.

— Я тебе уже сто раз говорил, — объясняет ему, затягиваясь сигаретой, дядя Проспер, — на таможне…

— Что такое таможня? — перебивает мой брат.

— Государственная граница.

— Что такое граница?

— Это дверь, через которую выходят, — продолжает дядя Проспер. — Видишь, на другом конце нашей квартиры есть дверь. Так вот, в государстве точно так же. Там тоже есть выход.

— Ладно, я понял, — говорит Алекс.

— К сожалению, выход из нашего государства охраняется милиционерами. Они никогда не позволяют целым семьям покинуть страну. Только родителям. Дети должны остаться. Таким образом родителей обязывают вернуться обратно.

— Но тогда как же мы с ними встретимся, я и Эжен? — спрашивает мой брат с таким страхом, словно задает этот вопрос в первый раз.

— Мы будем бороться с администрацией и добьемся того, чтобы вы могли выехать. На самом деле, вам нужна одна единственная бумажка. Она называется «виза». Мы получим для вас эту визу. Вы с Эженом не должны беспокоиться.

Несмотря на это, я все-таки переживаю. И на всякий случай открываю дверь нашей квартиры. Все в порядке: милиционеры не ждут нас на лестничной площадке. Покинуть квартиру легче, чем Румынию. Вдруг в гостиной звонит телефон. Не могу объяснить, как мне это удается, но я сразу же догадываюсь, что это наши родители. Может быть, телефонный звонок не такой, как обычно? Я несусь в гостиную. Тетя Эжени разговаривает с папой! Вся семья столпилась около телефона. Но я чувствую, что тетя говорит как-то осторожно, выбирая слова. Тогда я спрашиваю дядю Проспера, почему она так странно говорит.

— Милиционеры могут подслушать наш разговор, — шепчет мне он.

Потом трубку берет мой дядя. Он говорит недолго, потому что разговор стоит дорого. Обычно каждый из нас говорит одну минуту. Наконец приходит моя очередь. Я беру в руку уже влажную трубку. Еле-еле слышу мамин голос, похожий на пищание мухи, попавшей в паутину.

— Б-б…бунэ зиуа, — волнуясь, начинаю я. — Еуджен ла т-телеф…фон. Че ф…фаче, мами?

Мне стыдно, что я так сильно заикаюсь.

Следующий. Короче, в одну минуту я успел покраснеть, расстроиться от того, что не смог сказать, что хотел, и передать трубку другому члену семьи. Я смотрю на Алекса. По его глазам вижу: он все больше убежден в том, что папа с мамой забыли нас.

И вот, в один прекрасный день бабушка Кларисса возвращается от почтового ящика с маленьким листочком желтой бумаги. Он сообщает о посылке из Швейцарии, которая ждет нас на районной почте. Часы пробили полдень: сегодня мой брат уже пришел из школы. Мы устремляемся к бумажке и не верим своим глазам. Тут же бабушка Кларисса кладет квитанцию в надежное место в шкафу, ключ от которого прячет в кармане.

— Сначала мы обедаем, потом ложимся спать, — объявляет она. — И только потом пойдем на почту.

Мы протестуем, возражаем, сердимся, карабкаемся на мебель.

— В любом случае, почта открывается не раньше двух часов, — добавляет она, пожимая плечами.

Мы еще пытаемся спорить:

— Н-нам ост…тается проломить дверь атомным оружием! — предлагаю я.

— Неужели ты не понимаешь? — орет мой брат, чтобы вернуть бабушку Клариссу к действительности. — Эта посылка пришла из ШВЕЙЦАРИИ!

— Из Швейцарии или нет, борщ готов. Садитесь за стол!

В одно мгновение жирный-прежирный борщ, в котором плавают кусочки говядины, исчезает у меня во рту. Побит мировой рекорд. Салат? Я поглощаю его пятью ударами вилкой. Побит галактический рекорд. Большой стакан воды? Его нет: он уже у меня в животе. Теперь дело за тихим часом. Я бегу ложиться в кровать и делаю вид, что храплю, как медведь в лесу. Я жду с закрытыми глазами целый век, пока бабушка Кларисса откроет шторы, чтобы разбудить нас. Мы вскакиваем и одеваемся; пижамы летают по комнате. Вот мы уже на улице.

Мы задыхаемся от радости, шагая за бабушкой Клариссой. Запряженная поникшей лошадью телега с пустыми ящиками из-под бутылок неспешно переезжает через перекресток. Башня, сложенная из ящиков, такая высокая, что касается огромного плаката, висящего над дорогой. На деревянной доске нарисован портрет дяденьки, окруженного колосьями пшеницы. Он долго раскачивается и с шумом падает на мостовую. Бабушка Кларисса не может сдержать испуг. Прохожие боязливо покачивают головами. На перекрестке воцаряется тишина.

— Бабушка, скажи, — тереблю ее я. — Кк…кто там нарисован на доске?

— Что, ты не видишь, деточка, это же Чаушеску, — шепчет она. — Президент Румынии. Теперь я не знаю, что будет с этим несчастным крестьянином.

Решительным шагом к перекрестку приближаются два милиционера. Затем неизвестно откуда появляется машина. На запястьях крестьянина защелкиваются наручники.

— Отпустите меня! Меня ждет работа! — кричит он.

— Мне наплевать, — заявляет милиционер. — Ты это специально сделал. Сейчас пройдешь с нами в отделение, и мы отобьем у тебя охоту бросать портреты Чаушеску на мостовую.

В это время постовой размахивает своей палочкой, показывая, какая колонна машин, застрявших в пробке, должна двигаться вперед, а какая — в сторону. Весь квартал оцеплен. Прохожих оттесняют от портрета, упавшего на землю. С глубоким пиететом два милиционера поднимают Чаушеску и рукавами вытирают его запачканную дорожной грязью здоровенную улыбку, зубы которой кажутся пораженными кариесом.

Мы вынуждены ждать, чтобы перейти улицу. Оглянувшись вокруг, я вдруг осознаю, что в городе полно изображений Чаушеску. Огромный, написанный красками на холсте портрет закрывает фасад здания: президент наклоняется к целующим его детям моего возраста — понятно, что он открывает новую школу. На другом плакате в конце улицы мы видим Чаушеску за рулем трактора в момент сбора урожая. На третьем президент аплодирует группе танцовщиц, одетых по-деревенски в вышитые рубашки и пестрые платки.

— Он делает много полезных вещей, этот Чаушеску, — говорю я. — У него доброе лицо.

Бабушка Кларисса глядит на меня с ужасом, но не отвечает. Почта находится на углу третьего микрорайона. К сожалению, когда мы приходим, нас ждет длиннющая очередь. Мы с Алексом вздыхаем, тогда как бабушка Кларисса молчаливо занимает место в очереди. Нужно сказать, что в Бухаресте бабушка стоит в очередях за всем: за помидорами, маслом, сахаром, мясом. И даже иногда за мылом.

Наконец мы оказываемся перед почтовым окошком. Так как я беспрестанно подпрыгиваю, чтобы не пропустить момент, когда появится посылка, бабушка сажает меня на край стойки. Работник почты одет в рубашку с короткими рукавами. Его лицо блестит от пота. У него еще более усталый вид, чем у сдувшегося футбольного мяча.

— Здравствуйте, — говорит бабушка Кларисса. — Я получила извещение о посылке. Из Швейцарии, — добавляет она шепотом.

— Разумеется. Могу я на него посмотреть?

Бабушка закрывает глаза и кусает губы.

— У… у меня его нет с собой, — говорит она, понимая, что забыла извещение в шкафу, запертом на ключ. — Но я…

— Я сожалею, мадам. Мне необходима эта квитанция. Без нее я не могу выдать вам вашу посылку.

Бабушка пытается возражать: она напоминает, что ей уже перевалило за шестьдесят. Что ей хотелось бы избежать похода домой. Что к тому же лифт не работает. И она живет на пятом этаже с двумя маленькими детьми. Нельзя ли сделать для нее исключение и забыть об этой несчастной квитанции?

— Нет.

Бабушкины волосы наэлектризованы от негодования; она хватает меня под руки и резко ставит на пол. С висящими на руках внуками она идет обратно домой. Я никогда не видел ее в таком состоянии.

— Ну что вы уставились на меня? Ваш отец — это мой сын. Я так же, как и вы, хочу узнать, что в этой посылке.

Мы возвращаемся домой. Поднимаемся пешком на пятый этаж. Спускаемся с пятого этажа. Снова идем на почту. После нового ожидания в очереди опять стоим перед окошком. Служащий улыбается нам и протягивает руку, чтобы взять желтую квитанцию. Он исчезает за дверью и возвращается с большим пакетом, обмотанным коричневым скотчем. Мое сердце ушло в пятки. Брат открывает рот, но не произносит ни звука. Бабушка Кларисса не может унять дрожь в руках.

— Можно попросить ваше удостоверение личности? — требует работник почты.

— Но зачем оно вам понадобилось? — возмущается бабушка. — Я же принесла извещение.

Служащий переворачивает желтую квитанцию. На ее обороте маленькими буквами написано, что удостоверение личности должно быть предъявлено в обязательном порядке. До тех пор, пока бабушка не предъявит его, работник почты готов подержать посылку под своим окошком.

— Спасибо, — цедит сквозь зубы бабушка.

На обратном пути она разражается ругательствами.

— Грязная тля этот чиновник! Паршивая собака. Ему завидно, что честные люди получают посылки из Швейцарии. Вот он и выдумывает всякие гадости, чтобы отомстить. Ах, как я их всех ненавижу! Всех!

— Кого ты ненавидишь, бабушка?

— Коммунистов!

Тогда я услышал это слово в первый раз. Быть коммунистом, кажется, действительно очень плохо. Мы снова одолеваем пешком пять этажей. После нового стояния в очереди снова оказываемся перед окошком. На этот раз посылка — наша. Ох, какая же она тяжелая! Мы несем ее втроем. Я целую ее со всех сторон — настолько велико мое счастье. В третий раз за сегодняшний день мы поднимаемся на пятый этаж. Бабушка Кларисса показывает на кухонный стол, куда мы кладем посылку. Вооруженная своим самым острым ножом, она освобождает пакет от белых веревок.

Нашим глазам открывается невиданное разноцветие: красная коробка шоколада с голубыми горами на фоне зеленого озера. Пара чулок, упакованных в невероятную фиолетовую картонку. Цветные карандаши в коробочке, на которой нарисована радуга. И наконец на самом дне, упрятанный под грудой одежды, оказывается небольшой пакетик.

Pentru Copii [2]

Мой брат, который уже умеет читать, выхватывает пакет и бежит в гостиную, чтобы его открыть. Я срываюсь с места вслед за ним.

— Осторожно, ничего там не разбейте, — умоляет нас бабушка из кухни.

Мы открываем пакетик. Папа с мамой прислали нам игрушки. Ура-а-а-а-а-а! Гоночные машинки и грузовик с прицепом. На прицепе прикреплен супербульдозер. Никогда в жизни ни я, ни мой брат не держали в руках таких прекрасных машинок с такими обалденными детальками. Там видно фары, выхлопную трубу, сиденья с рулем и даже панель управления. Чесслово! Машинка размером в пять сантиметров, но внутри все-таки можно разглядеть панель управления. Если взять лупу, то можно и прочитать на циферблате, на какой скорости она едет! К тому же у каждой тачки есть рессоры. Нет, я не верю собственным глазам!

До этого дня мы играли только с алюминиевыми игрушками, сделанными в Китае! Но эти, которые нам прислали родители, — настолько красивые, потрясающие, сияющие, что могли бы сойти за украшения, подаренные инопланетянами. Мы с братом выстраиваем в одну линию на ковре наши богатства, организуем парад, имитируем шум моторов. Узор ковра превращается в дороги, перекрестки и озеро.

Через какое-то время бабушка Кларисса приближается к нам, не говоря ни слова.

— Теперь у нас есть доказательство того, что родители нас не забыли, — заявляет мой брат с особой серьезностью в голосе.

 

5. Румынский букварь

Опять приходит месяц под названием сентябрь. Алекс начинает свой второй учебный год. В первый раз, когда я его увидел в школьной форме, то чуть животик не надорвал. Я буквально повалился на пол со смеха.

— Никогда не напялю на себя эту дурацкую школьную форму, — заявил я. — Это некрасиво и глупо.

Но к концу недели меня замучала зависть. Я тоже захотел темно-синие брюки, рубашку в голубую клетку и кожаный портфель. Прожжужав все уши тете Эжени о том, как я хочу пойти в школу, я наконец ее достал. Она согласилась записать меня в городскую бухарестскую школу. Почти одновременно моей семье удалось выбить для нас с братом желанную выездную визу в Швейцарию. А мне наплевать: я хочу ходить в школу.

Сегодня я выучил новый день недели: понедельник. В понедельник, я не знаю, в курсе ли вы, начинаются занятия в школе. Тетя Эжени ведет меня туда за ручку. Я так горд, что мои сандалии едва касаются тротуара. Кто знает? Может быть, сам Чаушеску будет принимать школьников, как на плакате, который я видел в городе.

Школа — это огромное здание с большими окнами. Школа — это спортивные площадки с глубокими ямами, как после бомбардировки. Школа — это запахи: смесь жидкости для мытья окон, пота, мела и клея в тюбике. Школа — это книги. Нам выдают букварь и тетрадки в синюю линейку. Мне нравится школа.

Во вторник учитель впервые задает нам домашнее задание: прочитать первые три страницы букваря и воспроизвести двадцать раз три первые буквы алфавита в нашей тетради «Румынский язык». Я учу урок с тетей Эжени за тем же столом, что и мой брат. Я повторяю за Алексом его манеры и позы: помахиваю карандашом над тетрадкой и аккуратно ставлю ноги на цветастый коврик.

Сначала я жульничаю: вместо того, чтобы нарисовать буквы «А», рисую длинный зигзаг на одной строчке и перечеркиваю его горизонтальной линией. Это напоминает пилу, которую я однажды видел в загородном домике на окраине Бухареста. Тетя Эжени улыбается и объясняет мне, что в румынском языке никогда не встречается слов, состоящих из одних заглавных букв «А». Я должен начать сначала, ставя пробел перед каждой «А». Тетя Эжени следит за мной краем глаза, пока они с Алексом повторяют задачи по арифметике. Я перехожу к букве «В». Можно подумать, что это человечек из министерства, куда мы втроем приходили дюжину раз, чтобы получить разрешение уехать в Швейцарию к родителям. Этот дядька всегда был за своим рабочим столом, за исключением одного раза, когда он провожал нас к двери. Я заметил, что его большая круглая голова покоилась на еще более круглом теле. Два жирных шара, нанизанных на позвоночник — настоящая «В» в движении! Буква «С» — это клешни краба. Я уже видел одного на Черном море, два лета тому назад. На входе в отель стоял аквариум, в котором прогуливался краб. Я не знаю, сколько знаков содержит румынский алфавит, но было бы забавно, если бы каждая буква соответствовала какому-нибудь воспоминанию.

В среду я вхожу в класс уверенным шагом. Меня прямо-таки распирает от гордости. Я знаю наизусть первые три страницы букваря. Возможно, учитель решит, что я гений? Возможно, он отправит меня в отдельный класс, для особо одаренных гениев! Возможно, Чаушеску повесит мне на грудь медаль…

Мы входим в класс. У меня еще нет приятелей, только несколько знакомых ребят из нашего района, которые пошли в школу вместе со мной. Но мне известно одно: я всех их поражу своими знаниями. К сожалению, учитель начинает урок не с повторения алфавита. Он рисует на доске яблоки, а потом спрашивает, сколько будет, если прибавить к двум красным яблокам два зеленых. Я сгораю от желания выложить на парту свою тетрадь «Румынский язык» и открыть букварь, чтобы показать всему миру свое первое домашнее задание.

Вдруг в дверь стучат. Два отрывистых и нервных стука. Учитель встает и идет открывать. Перед нами предстает женщина в белой блузке и серой юбке. Ее маленькие очки, балансирующие на кончике носа, так и грозят упасть при каждом ее шаге.

— Ну что же! — повышает голос наш учитель. — Вы не знаете, кто вошел?

Мы отрицательно качаем головами.

— Это госпожа директриса! — объявляет он.

Мы впадаем в ступор. Никто еще не видел госпожу директрису. От вида этого таинственного и пугающего персонажа у нас становится сухо во рту. Мы выпрямляемся, как поле тюльпанов.

Директриса пристально оглядывает по очереди каждого из нас.

— Эжен Мельц! — провозглашает она.

Ее голос, произносящий мое имя, кинжалом вонзается мне в сердце. Я, наверное, белее, чем блузка директрисы. Мысленно зову на помощь маму, папу и даже дядю Марселя. Он, во всяком случае, знал бы, как себя вести с этой ужасной теткой.

— Да, — с трудом выдыхаю я.

— Дай сюда свой букварь, пожалуйста…

Малюсенькая надежда рождается в моей душе.

Может быть, речь идет о внезапной проверке домашнего задания. Несмотря на страх, я чувствую себя готовым. Если вдруг директриса попросит меня выйти к доске, чтобы написать три первые буквы румынского алфавита, я приведу ее в изумление. Пытаясь скрыть дрожь во всем теле, я открываю свой кожаный портфель и вынимаю букварь. Госпожа директриса делает два шага в мою сторону. Моя голова достает ей до пояса.

— Твои родители предали Социалистическую Республику Румынию, — говорит она с холодной злобой. — Я только что узнала, что ты получил визу, чтобы покинуть нашу родину. Поскольку ты — тоже предатель, убирайся отсюда! Но этот букварь тебе не принадлежит. Он является собственностью румынского государства. Отдай его мне и уходи из моей школы!

Я смотрю на нее, не понимая. Не могу взять в толк, о чем она говорит.

— Давай мне свой букварь и возвращайся домой. Ты понимаешь по-румынски или ты — полный кретин?

Я протягиваю директрисе книгу. Двадцать пять пар глаз устремляются на меня. Я опускаю голову и собираю свои вещи. Я едва могу идти. Мне кажется, что на мои плечи обрушился непосильный груз, а ноги ступают по болоту. Учитель смотрит на меня с сочувствием, но не решается прийти на помощь. Внезапно я оказываюсь в коридоре, а затем на улице. В голове все путается из-за слез, застилающих глаза.

И тут, помимо моей воли, из моей груди вырывается пронзительный вопль.

— А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

Криком наполняются мои голова и сердце, крик выплескивается на тротуар и заполняет сначала улицу, а потом и всю столицу Социалистической Республики Румынии. Это крик на весь материк. Неужели вы его не слышали? Я не помню точно, какого числа это было: мне только известно, что букварь у меня конфисковали в сентябре 1975 года.

Все-таки моя тетя ошибалась: слово из двадцати «А» существует. Это — слово, выкрикнутое учеником, у которого директриса школы отняла его букварь. Когда я возвращаюсь домой, от меня остается лишь комок рыданий. Бабушка Кларисса берет меня в свои объятия. И утешает: вытирает щеки, сведенные судорогой, гладит по голове. Она умоляет меня рассказать, что происходит. Но проходит не менее часа, прежде чем я прекращаю повторять слово, состоящее из одних «А».

Вечером возвращается с работы тетя Эжени. Ее лицо искажается, когда она видит меня распростертым на диване. Потихоньку я начинаю выговаривать членораздельные звуки и говорю, используя все буквы алфавита. Я объясняю, как могу, что со мной случилось. Обе женщины изо всех сил стараются меня успокоить, но слова не способны мне помочь. У меня отняли слова.

— Все они — мерзкие коммунисты!

— Они отомстили тебе, потому что ничего не могут сделать твоим родителям!

— Там, в Швейцарии, нет коммунистов. Это — свободная страна, слава богу.

— Ты скоро уедешь. Осталось подождать всего несколько недель, мой малыш.

— Ты ждал пятнадцать месяцев, но скоро это кончится. Я тебе обещаю.

Я-то думал, что слово «коммунист» принадлежит только миру взрослых. Мне принадлежат красные машинки и грузовички с бульдозерами на прицепах, а им — Наполеон, Египет и коммунисты. Нужно покинуть эту страну, пока коммунисты не отобрали у меня мои машинки и бульдозер.

 

6. Солдатик из Долины Юности

Мой брат возвращается из школы с восторженным видом, а я лежу перед цветным телевизором. Мы с Алексом вот уже шесть месяцев живем в Швейцарии. Наша квартира находится в Лозанне, на шестом этаже большого небоскреба, такого же, как в «Нюорке». Перед нами сияет голубое озеро, а за озером — голубые же горы, на вершинах которых лежит белый снег. Точно так же, как на коробке шоколадных конфет, присланных нам родителями в посылке. Мы живем перед крышкой от коробки с конфетами.

«Мы перебрались на край света», — повторяет мама. И точно, здесь все не так, как там. Например, сериал «Кожак и Маннике», который я смотрел по румынскому телевизору, — цветной. Румынский Маннике сидит за рулем серой машины. В Швейцарии у него красная машина. В Румынии, когда машина взрывалась, то пламя было грязно-серое. В Швейцарии оно желтое, как огонь у зажигалки.

Но это еще не все! В Швейцарии у цветного телевизора есть пульт управления без провода. Гномик в маленькой коробочке шепчет приказания своему братику, который живет в телевизоре. И это не все! В Швейцарии мы поднимаем металлические шторы с помощью ручки, расположенной рядом с окном. Швейцарская спускалка воды в туалете — это не кусок дерева, привязанный к ржавой цепочке, а красивенький рычажок, на который нужно осторожно надавить. В первые дни после нашего приезда в лозаннскую квартиру мы с братом постоянно перекликались из одной комнаты в другую: «Эй, посмотри, что я нашел!» Мы обнаруживаем, как работает вытяжка над плитой в кухне и мусоропровод. Десятки предметов неизвестных форм и цветов.

Но принесли ли мне эти вещи радость или горе? Ни то, ни другое. Моим первым важным предметом в Швейцарии был солдатик из Долины Юности, об этом я и хочу рассказать.

Итак, мой брат возвращается из школы с восторженным видом и объявляет:

— Сегодня мы всем классом ходили в одно потрясающее место.

— Правда? А куда? — спрашивает мама, готовя «кифтеле».

— Это недалеко от нашего дома, — рассказывает Алекс, широко открывая глаза от возбуждения.

— Там есть огромный-преогромный парк со скалами и туннелями, в которых можно скользить. Это типа катальных горок, представляешь? Кроме того, там есть качели и большие цветные холмы. Это так здорово!

Мама хмурит брови. Она не верит, что такое место может существовать рядом с нами.

— Я тебе клянусь, что это правда! — уверяет ее братец.

Вечером, когда папа возвращается с работы, брат пытается убедить его, что он не врет. Но вечером никто не может заинтересовать папу чем бы то ни было. Папа приходит всегда уставший. Он работает в офисе, где высчитывают всякие штуки-дрюки. «Программы для автоматических устройств» — как он иногда пробует нам объяснить. Папа — программист, но фиг его знает, что это значит. Пожарный тушит огонь, рыбак ловит рыбу, а программист — он программирует что? Неизвестно. Одно я знаю наверняка: программист устает как собака к шести часам вечера. Алекс рассказывает ему чудеса, которые он видел с другими ребятами. Папа слушает и наконец соглашается. В следующую субботу мы пойдем на разведку в поисках Долины Юности.

Мы уходим в десять часов утра. Я хотел взять с собой спасательную флягу и смастерить защитную каску, но мама говорит, что это необязательно. Держа папу за руку, мы поднимаемся по улице Монтуа. Проходя мимо длинных и очень плоских камней, папа объясняет нам, что это скульптуры:

«Художник создает из камня самые странные формы. Иногда в них можно увидеть дядю или тетю, а иногда — ничего не распознать. Это — современное искусство». Я хотел бы задать ему тысячу вопросов по поводу камней, но время не ждет. Вот мы уже подошли к исходному пункту нашей экспедиции: школе Алекса. Брат показывает нам нужное направление, и мы продолжаем идти по маленькой улице. Через полкилометра проходим мимо большого грязного пустыря, полного железяк и старых шин. Он похож на гараж или свалку машин, где пахнет кошками и заплесневевшим смазочным маслом. Это такое безобразное место, что можно подумать — мы вернулись обратно в Румынию! Но мы не обращаем внимания и идем дальше. Вдруг прямо перед нашим носом проезжает длинная черная машина. Папа объясняет нам, что на ней перевозят умерших к «их последнему дому».

— Что это — «последний дом» умерших?

— Это могилы, — отвечает папа. — Вроде тех, что можно видеть из окна нашей спальни. Мы живем рядом с кладбищем Монтуа и во время прогулки обогнули его, дойдя до ворот, откуда выезжают похоронные машины.

— Почему мертвые умерли? — спрашивает Алекс.

— Я не знаю, — говорит папа, смеясь. — Иногда от болезни, иногда от несчастного случая.

— Это чт…то значит — б-быть мертвым?

— Это значит, — объясняет папа, — что мертвому уже нет ни до чего дела здесь на земле.

— Да ну! А-а-а где же он?

— Он — в раю. То есть, его тело остается здесь, а душа поднимается на небо.

— А чт-то дел…лает его т-тело здесь?

— Хватит, — говорит папа, — мы пришли сюда, чтобы найти Долину Юности, а не для того, чтобы говорить о мертвецах.

Мы по-прежнему идем прямо. Через какое-то время брат предлагает нам свернуть с большой дороги на тропинку, которая спускается в лес.

— Долина Юности находится прямо за этими деревьями, — сообщает он.

Мое сердце начинает биться все сильнее и сильнее. За деревьями мы различаем яркие цвета. Смех детей раздается в воздухе, наполненном сладковатыми запахами. Лицо моего братишки озаряется огромной улыбкой удовлетворения. Ему удалось привести папу в место, которое знает только он один. И вдруг зеленый занавес открывается, являя нам волшебный мир: три желто-красных холма, по очертаниям напоминающие кашалотов, вырастают из черного асфальта. Мальчишки на велосипедах забираются на спины зверей, замирают в равновесии на мгновенье, а потом съезжают с другой стороны. Вдали компания счастливчиков играет в прятки между круглыми валунами, виднеющимися на поросшей елками горке. Мы с папой обнаруживаем тропинку между камнями и в одну секунду оказываемся на вершине горки. Там становится понятно: мы действительно находимся в долине.

Сотни розовых кустов клубничного, персикового и кремового цвета усеивают многочисленные террасы этого волшебного места. Справа на ветру покачивается странное дерево, похожее на ель. Но вместо того, чтобы тянуться к небу, его ветки падают на газон. Я воображаю, что это — мамонт с бивнями, по мановению волшебной палочки превращенный в растительного монстра. В глубине долины мы различаем также голубой пруд, за которым аллея превращается в полоску из бетона. Эта полоска закручивается вокруг гигантского здания с крышей в форме ракушки. Я не верю своим глазам: куда ни посмотришь — повсюду видишь что-нибудь чудесное или невероятное!

Внезапно мне в глаза бросается зеленая точка на земле. Я приглядываюсь и обнаруживаю: там лежит пластиковый солдатик. Фантастический коленопреклоненный солдатик, целящийся из ружья во врага. Сколько времени он ждет меня на вершине этой горки? Годы? Столетия? Или всего лишь с прошлой недели? Понятия не имею. Время — это сложная штука. Так или иначе, я вовремя покинул Бухарест, чтобы встретиться с пластиковым солдатиком.

— Что ты там нашел? — спрашивает папа.

— Солдатика. О…он мой.

— Покажи.

Я протягиваю ему мою находку. Папа осматривает фигурку и сообщает мне, что это — американский солдат. По его словам, они побили немцев во Второй мировой войне.

— Американцы входили в число союзников. С англичанами и русскими они спасли мир.

Я был уверен в этом! Мой солдатик принадлежит к непобедимой армии. Я прячу его в карман. С ним я готов дать отпор любым опасностям: как злодеям на улице, так и самым дерзким атакам монстров, спрятавшихся в темноте. В следующий раз, когда какое-нибудь существо, увиденное по телевизору, будет пугать меня во сне, я скажу ему: «Иди вон! На ночном столике меня охраняет американский солдат, и он уже взял тебя на прицел. Так что имей в виду!» После того, как дядя Марсель выгнал из моей жизни маленького гномика с его волшебным перышком, я нашел ТМС. Но новый Только Мой Секрет в десять тысяч раз сильнее предыдущего.

От этих мыслей меня отвлекает Алекс, пихающийся в бок. Он показывает пальцем на два больших отверстия, пробитых в скале. Я наклоняюсь и вижу черные туннели, круто спускающиеся внутри холма. Единственные и неповторимые на свете горки! Алекс прыгает обеими ногами на край туннеля.

— Ты готов? — спрашивает он меня.

— Да! И еще как!

В первый раз в жизни я собираюсь скатиться с горки в Долине Юности. Мой отец обходит горку, чтобы ждать нас на выходе из туннелей. Он кричит в отверстия: «Приготовься! На старт…» В тот момент, когда до меня доносится «Вперед!», я торпедой бросаюсь вниз, изо всех сил сжимая в руке своего американского солдатика. Я знаю, что через несколько секунд окажусь в объятиях папы. И приказываю своему солдату выстрелить по всем часам в мире. Один приятель сказал мне, что если сломать все часы на земле, то время остановится.

 

7. Розовая пантера

Мне нравится ходить в город с мамой. Она совершает покупки в больших магазинах Лозанны. В Румынии магазины были никудышные. Я помню, как мы с бабушкой заходили в бакалею, и единственной вещью, которую там можно было купить, были здоровенные банки с солеными огурцами. Однажды бабушка взяла такую банку, чтобы прочитать этикетку.

— Срок годности этих консервов истек четыре года назад! — воскликнула она. — Вы над нами издеваетесь, барышня.

— Нет, вы только поглядите на нее! — ответила молодая продавщица, качая головой. — Она воображает себя где-нибудь в Париже, на Елисейских полях, даю слово.

— Что вы мне плетете про ваш Париж? Я вхожу в продуктовый магазин и не нахожу ни хлеба, ни сахара, ни овощей, ни лимонада для малыша. В продаже остались только ядовитые консервы.

Директор магазина появляется в дверях и нехорошо смотрит на мою бабушку.

— Послушайте, уймитесь-ка, пожалуйста! А то я на вас донесу за антикоммунистическую деятельность.

Бабушка ничего не ответила и вышла из огурцового магазина с пустыми руками.

— Что это такое — «антикоммунистическая деятельность»? — спросил я бабушку.

— Ничего, глупости. Мы пойдем на рынок. Кто знает? Может быть, туда сегодня привезли мясо?

Ходить по магазинам в Лозанне — это совсем другое дело. В них можно пить, есть, играть, слушать музыку, одеваться, заниматься спортом, готовиться к отпуску и началу учебного года. Там — вся жизнь! Мы входим в супермаркет «Новинка» и поднимаемся на один этаж. Я обожаю эскалатор: как загипнотизированный, смотрю на ступеньки, которые уменьшаются, уменьшаются и совсем исчезают в полу. Это — чистая магия! В отделе детской одежды мама одевает мне зеленую курточку, которая оказывается слишком короткой. Тогда она протягивает мне бежевую. Эта годится, но я не совсем люблю бежевый цвет. Я протестую — нет! нет! нет! — пока мама не предлагает мне красную с карманами и молнией. У меня еще никогда не было куртки на молнии. Я хочу ее! Хочу, хочу! Мама уступает, и мы снова встаем на эскалатор. На этот раз ступеньки выходят из пола и увеличиваются, увеличиваются. Я считаю их одну за другой, не решаясь поставить ногу.

— Поторапливайся! — кричит мне мама.

Мы поднимаемся в отдел гардин. Я прячусь за красными в цветочек, фиолетовыми и белыми тканями, которые свисают с потолка. Продавщица недовольна. Мама ругает меня и угрожает никогда больше не брать с собою в город. Я успокаиваюсь и даю ей руку, чтобы показать, какой я послушный. Мы поднимаемся еще на один этаж, чтобы попасть в отдел…

И вдруг я вижу ЕЕ и не могу отвести от нее глаз. Она — великолепна! Мама тянет меня за руку, но я как будто прирос к полу. Передо мной — Розовая пантера! Она улыбается мне, как старая приятельница, играя своим розовым хвостиком. Я познакомился с Розовой пантерой здесь, в Швейцарии. Это фантастический мультик с отличными шутками и гениальной музыкой. Но никогда, никогда в жизни я не мог представить себе, что Розовая пантера выйдет из телевизора и будет ждать меня на последнем этаже «Новинки».

— Ты хочешь прокатиться на этой штуковине? — спрашивает мама.

— Это не штуковина, а Розовая пантера! Ты знаешь, я столько раз видел по телеку этот мультик, и…

— Ладно-ладно. Я брошу франк, чтобы ты разок прокатился.

Я не понимаю, о чем она говорит. Мама открывает свой кошелек и ищет монетку. А я глажу Розовую пантеру кончиками пальцев. Какая же она красивая! Моя голова достигает ее подбородка. Мне нравится ее улыбка. Можно подумать, что она знает секрет и готова сейчас же рассказать мне его на ухо. Вдруг она подпрыгивает к потолку. Я в испуге отскакиваю.

— Ну чего же ты ждешь? — спрашивает мама. — Давай, залезай.

Я молчу и не двигаюсь. Я окаменел от удивления.

Мама подхватывает меня за талию и сажает на спину Розовой пантеры. Мои руки пытаются ухватиться за гладкую спину. Пантера тихонько спускается и опять поднимается. Я начинаю улыбаться. Бью ее ногами по бокам, приказываю ей прыгнуть вперед, предупреждаю, что надо остерегаться ковбоев, прошу перепрыгнуть через гору и пересечь кишащий драконами лес, затем мы вступаем в схватку с ужасным шестиголовым монстром; я нагибаюсь, чтобы избежать ударов его отравленных когтей, и объявляю победу. Мы опять перепрыгиваем реку, а потом…

Розовая пантера останавливается и бережно опускает меня на пол. Я хочу еще. Я был в середине реки, перед водопадом высотой тридцать километров, и мы с Пантерой собирались прыгнуть с парашютом. Потом мы приземлились бы в деревне, где живут одни каннибалы, и дали бы им наши бутерброды с ветчиной, которые везли с собой. У меня впереди было еще десять тысяч приключений. Но несмотря на мои крики и вопли, мама снимает меня с Пантеры и ставит на пол.

Мы с мамой снова становимся на эскалатор и направляемся к выходу. Выходу?! Но это значит, что я больше никогда в жизни не смогу поиграть с Розовой пантерой! Я ору изо всех сил в надежде, что окружающие нас люди придут в ужас. Таким образом они вынудят маму вернуться к моей подружке. Но все, что я получаю от мамы в ответ, — пощечина. Я ей кричу, что мне больше нравилось в Румынии. Что там, во всяком случае, никто меня не бил. Мама ничего не отвечает. Она заходит в обувной отдел, чтобы купить пару домашних тапок для папы. Потом мы продолжаем двигаться к выходу. Я шмыгаю носом, вздыхаю и гримасничаю, словно мученик, но все напрасно — в этот раз мы окончательно покидаем магазин.

Уже на выходе к нам приближается какой-то господин. Он берет маму за предплечье и предлагает ей вернуться обратно. У меня возрождается надежда! Из кармана господин достает маленькую карточку. Протягивая ее маме, он просит ее проследовать за ним на последний этаж.

Не может быть, ведь последний этаж — этаж Розовой пантеры. В Швейцарии, вероятно, существует полиция Розовых пантер, которая ловит слишком суровых мам. Я чуть не схожу с ума от радости и виляю между ногами посетителей, чтобы очутиться первым на эскалаторе. Мы поднимаемся: первый этаж, второй… Я оборачиваюсь, чтобы убедиться, что мама и полиция Розовых пантер следуют за мной. Да, все в порядке. Мама делает страшное лицо! Она — в отчаянии и чуть не плачет. Ах, моя милая, раньше надо было думать…

Вот наконец мы прибыли на последний этаж и направляемся к Розовой пантере, которая заждалась меня, но дяденька заставляет маму повернуть в маленькую комнатку. Там стоит огромный стол. Должен ли я идти за ними? Или можно сразу бежать к пантере? Мама приказывает мне войти и вести себя спокойно. Неприятный дядька обращается к ней:

— Будьте добры, выложите на стол по одному все предметы, купленные в этом магазине.

— Но я вам повторяю, что не понимаю, о чем вы говорите.

У мамы ужасный румынский акцент. Его еще больше слышно, когда она волнуется. Господин же говорит с ярко выраженным водуазским акцентом. Это война акцентов! Дядька повторяет, что он хочет видеть все покупки на столе. У мамы нет выхода: она вынимает из своих трех сумок красную куртку, подушку, морковь, кожаные перчатки и всякую всячину. Наконец она достает тапки.

— А это что такое? — спрашивает господин.

— А это, это…

Слова застревают у нее в горле. Она растерянно оглядывается вокруг.

Я же ничего не понимаю.

— Скажите, я могу вернуться к Розовой пантере, пока вы разговариваете?

— Видите ли, это все из-за моего сына. Он рыдал у меня в ногах, чтобы я подарила ему еще одно развлечение. На выходе я взяла эти тапки. Из-за сына я забыла за них заплатить…

— Может быть. А может быть, и нет, — отвечает дядька. — В любом случае, я должен вас оштрафовать на пятьдесят франков. И, кроме того, вы обязаны уплатить стоимость покупки.

— Я заплачу, — произносит мама, опуская голову.

Она неровно дышит. У нее паника.

— Могу я взглянуть на ваше удостоверение личности, пожалуйста?

Моя мама достает из сумочки кусочек картона и протягивает его господину.

— Вид на жительство «В». Так-так, я понимаю. Сколько времени вы уже живете в Швейцарии?

— Три года.

— У вас есть адрес? Вы где-нибудь работаете?

— Я живу на авеню Монтуа, тридцать семь. Я не работаю, но работает мой муж, он — программист.

— Хорошо, я вам верю.

Мама немножко успокаивается, набирает воздуха в легкие и собирается спросить что-то серьезное.

— Скажите, господин, насчет штрафа… Вы действительно должны…

— Да, мадам, — отвечает он, не глядя на нее. — Таков закон.

Я наконец понимаю. Этот тип работает не в полиции Розовой пантеры, а в тапочной полиции. Мама не заплатила в кассе, вот и попалась.

— Она сядет в тюрьму? — спрашиваю я у господина.

Мама становится белой как снег.

— Нет, малыш, — отвечает тапочный полицейский. — Но если она сделает такое еще пару раз, то у нее будут проблемы.

— Нет, вы подумайте только! — восклицает мама. — Со мной подобное случилось первый раз в жизни. И я клянусь вам, что это будет последний.

Теперь все молчат. За стенкой едва слышен голос тетеньки, которая объявляет в громкоговоритель специальные скидки на сыр грюер. Полицейский пишет что-то на трех бумажках и дает маме желтую. Она открывает кошелек, платит, и мы покидаем помещение. Я бросаю прощальный взгляд на Розовую пантеру, не решаясь просить о чем-либо.

 

8. Ботинок в стране Там-Наверху

Школьники вылезают из серых автобусов. На улице чертовски холодно. Наш автобус в течение получаса карабкался вверх меж зеленых гор. Сегодня воскресенье, и мы покинули лагерь рано утром. Наш лагерь находится над Шато-дэ. Шато-дэ находится в Стране Там-Наверху. Страна Там-Наверху находится в Швейцарии.

Мне в новинку абсолютно все вокруг. Во-первых, у меня нет друзей: мне исполнилось десять, и я только что пошел в среднюю школу Бельведер. Пришлось расстаться со всеми друзьями из начальной школы, которые разошлись по разным классам.

Другая катастрофа состоит в том, что мы начали изучать немецкий. Тетя Эжени, которая наконец приехала в Швейцарию два года назад, утешала меня летом, что она немного знает немецкий язык и сможет мне помочь. Как назло, мы уехали из школы в горы прямо накануне начала учебного года. Значит, я приступлю к урокам немецкого без какой-либо поддержки. А для меня мир делится на две части: заботливая семья и враждебный мир. И сейчас я как раз чувствую себя потерянным во враждебном мире.

Кроме того, у меня еще третье несчастье. Поход в горы происходит… в горах. А я ничего не смыслю в горах. Мы с родителями ездили пару раз на прогулку на вершину Фурка, чтобы посмотреть на ледник, — вот, собственно, и все. Мы не были нигде, за исключением стоянок на автостраде. Ну да, мои родители просто без ума от стоянок на скоростных швейцарских автострадах. От бетонных скамеек и столов, чистых урн и туалетов. Кроме того, лес всегда рядом. Таким образом, пару раз в год мы останавливаем машину на стоянке, разворачиваем пикник, потом забираемся немного в лес, чтобы поиграть или разложить плед. А через два часа возвращаемся к машине и едем по автостраде, меняем направление на ближайшей развязке, и — хоп! — мы уже дома.

Так что я никогда не слышал о стране Там-Наверху. Что за странное название! Как если бы существовала страна Там-Внизу, Там-Направо и Там-Налево. Не хватает только стран Там-Спереди и Там-Сзади — и были бы опробованы все возможные варианты. Но страна Там-Наверху действительно существует. Перед моим отъездом папа развернул дорожную карту кантона Во. Страна Там-Наверху находится внизу справа (не пытайтесь понять).

Итак, как я уже сказал, дело было в воскресенье. Мы уехали на автобусе из лагеря, который и так высоко расположен, — чтобы забраться еще выше. Из окна я восхищался маленькими коричневыми шале, крыши которых блестят на солнце. С момента нашего приезда в Шато-дэ все время шел дождь. Сегодня первый по-настоящему солнечный день. Пока мы ехали, я немного молился Богу (иногда это срабатывает), чтобы никто не заметил, что я — иностранец. Я и так уже заикаюсь, как монстр, а если еще отличусь тем, что сделаю что-нибудь, над чем будут смеяться… Четверо вожатых разбивают нас на группы, и мы начинаем движение. Через пять минут одна девчонка спрашивает:

— А еще долго?

— Какая нюня! — усмехается высокий блондин.

— Это настоящий бабский вопрос, — замечает его приятель, маленький, но злой, как в телесериалах.

— Заткнись, ты засоряешь атмосферу! — добавляет еще кто-то из группы.

Вожатые восстанавливают порядок и прекращают взаимные издевательства. Но делают это весьма вяло. Они скорее хотят получить удовольствие от голубого неба и окружающего пейзажа. Короче: обстановка как на войне. Малейшая ошибка — и ты опозорен. Я повторяю свою молитву. Иногда, когда молишься два раза, это лучше работает. К сожалению, я трогал пипиську вчера вечером в кровати. Бог, наверное, сердится на меня за это, и я ему обещал, что больше не буду.

После того, как мы прошлись по асфальтовой дорожке, старший вожатый указал на тропинку, которая круто уходит в гору. Начались серьезные дела. Мое сердце сильно забилось. Я так взволнован, как если бы мне надо было прочитать стих перед классом, а это — самое ужасное, что может произойти с заикой. Тропинка совсем узенькая, и мы вынуждены раздвигать еловые ветки. Я тихонько оглядываюсь вокруг. Высокий блондин карабкается вверх, как горный козел, будто он всю жизнь только этим и занимался. Что касается меня и моих путешествий по автостоянкам, то с таким опытом далеко не уйдешь.

Земля под ногами становится влажной. Время от времени мы перешагиваем через лужицы грязи. Я слышу разговор двух вожатых: надо ли продолжать поход? Учитывая то, что в течение трех дней непрестанно лил дождь, может быть, лучше спуститься в долину? Во мне возрождается надежда. Но другой вожатый отвечает спокойно, что нет, мол, разыграется. Что «разыграется»? Странное выражение. Кому охота играть, шагая по грязи в горах?

Я смотрю на своих товарищей. Они обуты в огромные ботинки до щиколоток. У меня же пара непрочных кикерсов из секонд-хэнда, потому что мы — политические беженцы. Когда нам выдали список вещей, которые нужно взять с собой в горы, то мне недоставало половины! Некоторые слова заставили нас попотеть. Например, К-Вей. Что такое K-Вей? Словарь французского языка 1976 года не знал такого слова. И кроме того, «негорестная одежда» — это что имеется ввиду? Тут мы позвали на помощь тетю Эжени. Сидя за столом в гостиной, папа с мамой и тетя Эжени долго думали.

— «Горе» — это синоним «несчастья», по словарю.

— Значит, «негорестная одежда» означает вещи, которые можно носить легко и весело.

— Что ты мелешь, с твоими легкими вещами?! Ребенок идет в горы. Ему нужен толстый свитер.

— Да, но «негорестный» — свитер, который не жалко.

— Хорошо, но как это понимать?

Они рассуждали довольно долго. Наконец я взял всего понемногу. Теплые вещи, «которые очень жалко», футболки «жалко, ну ладно», футболки «не слишком жалко» и брюки «носи на здоровье». Короче, нормальные брюки. Что касается ботинок, то это было еще сложнее. У семьи, которая приехала из Бухареста и устраивает пикник на автостоянках, нет ни одной пары горных ботинок! Я заплакал.

— Почему мы не нормальные люди? — спросил я у мамы.

— Помолчи, пожалуйста.

Мама дала мне самую прочную обувь, которая только была в комоде. Красивенькие кикерсы голубого цвета с белой прошивкой вдоль подошвы.

Мы шагаем около четверти часа по горной тропинке. Вдруг вожатый поворачивается, чтобы предупредить о трудном участке дороги, который нас ожидает.

— Там действительно полно грязи, — уточняет вожатый. — Так что будьте осторожны, дети. Не изгваздайтесь!

Я подхожу к опасному участку, на котором отчетливо видны десятки следов девчонок и мальчишек, прошедших здесь до меня. Я начинаю осторожно идти. Мой левый кикерс уже наполовину испачкался. Я иду на носках. Очень быстро мои ноги начинают увязать, а под подошвами хлюпает. Тогда я иду на пятках. Так тоже не получается. Тогда я расставляю ноги как можно шире, чтобы продвигаться быстрее. Мои ботинки изгажены.

Вдруг я поднимаю правую ногу и прихожу в изумление. На ней больше нет ботинка! Только мокрый носок. Башмак остался в грязи, где-то в глубине. Нет, это неправда! Этого не может быть! Я поворачиваюсь в надежде отыскать его. Но другие ребята продолжают двигаться вперед: они втаптывают в грязь своими хорошими горными ботинками мой маленький голубой кикерс! Я хочу их убить. Остановитесь! Перестаньте это делать! Настоящий кошмар начинается, когда я слышу голос высокого блондина:

— Эй, смотрите! Эжен потерял свой ботинок в грязи…

— Ага! Действительно!

— Вот чайник!

Вожатый, находящийся поблизости, оборачивается. Я показываю ему свой носок, а слезы уже застилают мне глаза. Я сильно потею от мысли, что вокруг меня соберется толпа.

— Погоди, — заверяет меня вожатый. — Мы сейчас его найдем.

Я смотрю, как он копается в грязи палкой. Ребята останавливаются и спрашивают, в чем дело.

— Ничего-ничего, — отвечаю я.

— Ну да, как же, — обрывает меня высокий блондин. — Эжен потерял свой ботинок. Поглядите, он в одних носках, этот идиот.

Все, слух запущен. Теперь те, кто ушел вперед, возвращаются назад, чтобы посмотреть на спектакль, тогда как те, кто был сзади, напирают, чтобы тоже ничего не пропустить. Мне хочется провалиться сквозь землю, чтобы избежать катастрофы. Вожатый копает, обследует яму и снова роет. Другой приходит ему на помощь. Но ничего не поделать. Мой ботинок исчез: из страны Там-Наверху он переспел в страну Там-Совсем-Внизу.

— Ох, какая история, — раздражается вожатый, которому надоело копать. — Ты не мог быть поосторожнее?

Я пожимаю плечами.

— Ладно, что теперь с тобой делать? — спрашивает меня вожатый.

— Оставим его здесь, — предлагает кто-то из ребят.

— Да, — говорит другой. — Ему ничего не остается, как нас ждать. Мы придем за ним вечером.

— Нет, — отвечает вожатый. — Мы не будем возвращаться той же дорогой, а пойдем вперед. Автобусы ждут нас в другой долине в пять часов.

Одна из девушек-вожатых смотрит на меня и вздыхает. Другая глядит на часы и тоже вздыхает. Я всем мешаю. Не надо было меня брать! Я не знаю гор и не умею ходить в походы. Я — чистый ноль.

— Так, слушай, — говорит вожатый, положив руку мне на плечо. — Мы не можем вернуться назад. Автобусы уже уехали. Мы должны продолжать поход, ты понял? Ты пойдешь в левом ботинке и в правом носке.

Я поднимаю голову. Он, наверное, шутит. Это — швейцарский юмор.

— Давай. Мужайся, парень.

Группа продолжает движение. Школьники фыркают от смеха, показывая на меня пальцем. Я изо всех сил стараюсь идти по каменистой, а иногда заросшей мокрой травой дорожке. Но в любом случае, пусть под ногами твердо, остро, ухабисто, холодно, тепло или мягко, — у меня болят не ноги. У меня болит там, где людям бывает стыдно. Я вспоминаю анатомический атлас, который дядя Марсель показывал нам с братом в Бухаресте. Мы видели, где находится сердце, легкие, желудок. Но где находится стыд? Медленно тянется время. Пара девочек защищает меня, когда другие школьники становятся слишком злыми.

— Перестаньте смеяться! Я посмотрела бы на вас на его месте!

Мне от слов этих незнакомых девчонок делается лучше. К сожалению, прогулка длинная. Мы без остановки поднимаемся и спускаемся. Когда кончается лес, начинается луг. Стайка ребят катается в траве, другие гоняются друг за другом. А я хромаю.

После полудня мы прибываем в деревню. Домики с красными ставнями теснятся вокруг церкви с тоненькой колокольней. Несколько упитанных коров смотрят, как мы проходим мимо. За сараем нас ждут крестьяне. Они расставили тарелки на деревянном столе. Из большого котла неподалеку доносится запах, который мне не нравится. Мы должны встать в очередь, чтобы получить суп. Пока я жду своей очереди, высокий блондин толкает меня локтем:

— Ну что, как тебе прогулка?

Я хочу наброситься на него, раздробить ему челюсть, бить его с закрытыми глазами так сильно и так долго, как только могу. Но не решаюсь. Вожатые потребуют объяснений, и я начну чудовищно заикаться. Дурацкая ситуация. Поэтому я ничего не отвечаю высокому блондину.

С полной тарелкой зеленой жидкости в руках я иду к столу. На ходу хватаю кусок сыра грюер из кучи, наваленной в большой пластиковый таз. Я изучаю суп с недоверием. Мне больше нравится борщ, а эта зелень в тарелке кажется отвратительной. Я кусаю грюер. Фу, он слишком соленый. Не люблю швейцарские сыры. Чтобы немного утолить голод, заглатываю большие куски белого хлеба. Потом нам дают обжигающий чай с четырьмя кусочками шоколада. Это, конечно, супервкусно.

Вожатый уже хлопает в ладоши.

— Ребята, идем дальше!

Радостные крики раздаются со всех сторон. Я же качаю головой. Мой носок превратился в коричнево-черную тряпку в клочках травы. С низко опущенной головой я догоняю группу. Мое бедро начинает по-настоящему болеть. Конечно, проковыляв всю дорогу, надо было быть к этому готовым. О, как я хотел бы оказаться в другом месте! В Лозанне, с моими игрушками, родными и в сигаретном дыму, который постоянно плавает в гостиной. Во мне зреет приступ ярости, и я ничего не могу сделать, чтобы его остановить. В результате поступаю весьма глупо: бросаю свой левый кикерс на склон холма.

— Браво, — комментирует с иронией вожатая.

— Ээ… зато я больше не буду хромать.

— Зато у тебя будут болеть обе ноги, — поправляет она.

Я пожимаю плечами.

Поход продолжается. Школьникам объясняют работу сложного механизма в загоне для коров. Потом вожатый нам предлагает выстроиться в ряд. Он говорит, как называются горы перед нами, но я его не слушаю. Сдерживая слезы, я валюсь в высокую траву. Мои ноги — тверже деревяшек.

Мы продолжаем идти и прибываем в окрестности другой фермы. Черные и белые козы свободно разгуливают по щебенке. Мальчишки забавляются тем, что пугают их, изображая первобытных людей. Я же в отчаянии смотрю на свои ноги. Даже в ботинках мне было бы трудно осуществить это путешествие. С семьей мы никогда не ходили в такие длинные походы. У швейцарцев есть для этого слово: «рандоннэ». В течение многих лет я слышал, как школьная учительница и приятели рассказывали о «рандоннэ», которые они совершают на выходных. Я никогда не понимал, о чем они беседовали. Теперь знаю, спасибо.

Вокруг фермы на земле разбросаны маленькие черные шарики. Нахмурившись, я размышляю, что бы это могло быть. Незаметно подбираю один: материал странно мягковатый. Что же это такое? Я подношу шарик ко рту и осторожно кусаю. Вкус настолько отвратительный, что я сразу же выплевываю и иду дальше. Солнце садится, моя тень удлиняется и поднимается по склонам холма. Но я еще могу отчетливо различить козу, которая проходит мимо меня; из ее зада вываливаются такие же маленькие шарики. Фу, какая гадость! Я больше не могу. Не могу! Не могу! Я ничего не смыслю ни в горах, ни в «рандоннэ», ни в еде. Я ненавижу Швейцарию, ненавижу школу, ненавижу семью, ненавижу румын, которые не умеют правильно обуваться в горах.

Проводники подбадривают нас.

— Еще часик — и мы выйдем к автобусам, — объявляют они. — Потом спустимся в лагерь и посмотрим фильм на большом экране. Как в кинотеатре!

Я же чувствую себя маленьким сухим листком, готовым рассыпаться и исчезнуть на ветру. Просыпаясь сегодня утром, я не знал, что мне предстояло пережить самый ужасный день в моей жизни.

Но хуже бывает всегда. Как только мы приходим к автобусам, ребятня, толкаясь, сбивается в кучу. Все пихаются, «куролесят», как выражаются вожатые. У меня же кружится голова от горных виражей. Я вцепляюсь изо всех сил в подлокотники своего сиденья. У меня такое же головокружение, как в тот день, когда я поднялся на «Пиратский корабль» — самый страшный аттракцион луна-парка. Я знаю, что должно случиться. И знаю, что никак не могу предотвратить эту катастрофу.

Внезапно меня рвет между сиденьями. Раздается такой звук, как будто вынули затычку из умывальника. Везде — суп и кусочки грюера. Все смотрят на меня. Один мальчишка фыркает от смеха, зажимая нос, тогда как другие действительно сочувствуют мне. Я тихонько кладу голову на спинку своего сиденья. Мне хочется умереть.

 

9. «Апострофы», специальный выпуск телепередачи о Сименоне

Я без понятия, что старше: дерево или три наши многоэтажки? Между четырнадцатиэтажными домами возвышается самое большое дерево, которое я когда-либо видел, — ливанский кедр. Его темно-зеленые ветки достигают восьмого этажа. Кедр такой крепкий, что во время бурь его ветки не двигаются ни на миллиметр. Ветер гуляет по нашим балконам, а кедр неколебимо стоит на месте. У его основания, под покровом сорока миллиардов иголок, находится здание большой фермы, крытое серой черепицей. На ферме живет очень известный писатель, имя которого я все время забываю. Сим… Симон… Как бы там ни было, я не люблю книги.

Пока варится мамин борщ, я выхожу на балкон. Как всегда, сначала обозреваю окрестности по другую сторону озера. Городок Эвиан и французские Альпы сияют на полуденном солнце. Потом перевожу взгляд на наш берег и смотрю в сторону порта Уши, после чего пристально изучаю высотку напротив. Интересно, Борис дома? Во всяком случае, его не видно в окне. Потом мои глаза перебегают на верхушку кедра, и постепенно я их опускаю, чтобы завершить разведку кратким осмотром фермы с серой черепицей.

Эге!

Во дворе фермы припарковался огромный грузовик. Это что-то новенькое. Можно подумать, что… Я передвигаюсь по балкону, чтобы получше видеть. Ну да! На грузовике написано красными буквами: «Антенна 2». Я заскакиваю в квартиру и кричу маме, что к нам приехало французское телевидение. Мама оставляет свои кастрюли и выходит на балкон. Мы наблюдаем вместе. Теперь по двору фермы снуют члены съемочной группы: парни в футболках переносят ящики, металлические штативы, камеры и другие причиндалы.

— Это действительно телевидение? Настоящее телевидение? — спрашиваю я.

— Ну да, а как же, — отвечает мама. — Сименон известен во всем мире.

Я не могу поверить, что во дворе дома «Антенна 2», логотип которой появляется ежедневно по одному из телеканалов. Я не могу поверить, что пожилой господин, гуляющий каждый день в парке и вдоль берега озера, может быть настолько известен, чтобы грузовик «Антенны 2» приехал из Парижа специально для него.

— Ладно, грузовик не уедет через пять минут, — говорит мама. — Борщ готов.

— А у нас есть книги Сименона?

Мама достает пару книг из нашей библиотечки в коридоре.

— Не может быть! — восклицаю я, сжимая книжки в руках. — Они у нас есть! Книги, написанные Сименоном!

— Ну да, — улыбается мама. — Знаешь, тебе уже двенадцать лет. Ты бы мог почаще подходить к библиотеке.

Она имеет в виду то, что я ненавижу читать. Три лета назад она меня заставила прочитать «Буффало Билл и индейцы». Каждое утро мы должны были читать отрывок. Результат: я терпеть не могу Буффало Билла, а книги и подавно. Я съедаю тарелку борща в компании книжек Сименона, лежащих на столе прямо передо мной. Я всегда так делаю с моими любимыми игрушками.

На обложке первой книжки нарисована трубка со струйкой дыма. Неизвестно, как называется книга: «Мегрэ и нищий» или «Сименон». Так или иначе, «Сименон» написано очень большими буквами, «Мегрэ» — средними и «нищий» — совсем маленькими. На обложке второй книжки можно видеть баржу на канале, перегороженном шлюзом. Слева, на фоне неба, вырисовываются деревья и дома. Снова написано «Сименон» большими буквами, «Мегрэ» — средними и «строптивые свидетели» — маленькими. Я не знаю, что значит «строптивые».

На оборотной стороне обеих книжек — фотография Сименона в шляпе и с трубкой. У него физиономия того господина, которого я много лет вижу гуляющим по саду.

— Ты можешь их открыть и прочитать первую страницу, — подбадривает меня мама.

Эта мысль даже не пришла мне в голову. В половине второго я возвращаюсь в школу. Но ранним вечером, когда прихожу домой, у мамы есть новости.

— Они здесь для телепередачи «Апострофы». Журналист Пиво…

— Бернар Пиво из телека?

— Да, Пиво собственной персоной приедет сюда, чтобы взять у писателя большое интервью.

Час за часом, день за днем слухи разносятся по трем многоэтажкам. Каждая семья что-то знает. «Передача выйдет через месяц. Или через шесть месяцев. Или в следующую пятницу. Пиво будет интервьюировать соседей Сименона. Нужно быть наготове и прилично одетыми в случае чего. Съемочная группа уже установила камеру сегодня утром в парке, рядом с песочницей. У Сименона тоже есть квартира в одной из трех многоэтажек. Для того, чтобы хранить одежду. Для того, чтобы встречаться с любовницами. Передача не выйдет раньше 1982 года. Они наверняка будут еще снимать завтра. Милен Демонжо, знаешь, эта красивая блондинка, которая играет в „Фантомасах“ с Луи де Фюнесом, частенько наведывается к нему. Что ты говоришь! Они спят вместе? Да нет! Она вышла замуж за Марка Сименона, сына Жоржа. Похоже, что „Антенна 2“ будет здесь до среды».

Это, во всяком случае, верно. В четверг утром большой грузовик исчез. Единственное, что нам остается, это смотреть каждую пятницу «Апострофы». Так, я начинаю смотреть «Апострофы». Ой-ей-ей, это ужасная передача! Я ничего не понимаю в книжках, которые в руках у Пиво. Я не понимаю, почему писатели вдруг начинают ругаться, и из-за чего они хохочут, как бегемоты, двумя секундами позже.

Потом я натыкаюсь на анонс программы непосредственно перед вечерним выпуском новостей. Пиво пристально смотрит в камеру и объявляет: «Не пропустите специальный выпуск „Апострофов“, посвященный Сименону, двадцать седьмого ноября. Мы совершили путешествие в Лозанну на берег Женевского озера, в дом великого писателя. Откройте для себя Жоржа Сименона таким, каким вы его еще никогда не видели! До пятницы».

В пятницу вечером все телевизоры в трех многоэтажках на берегу Женевского озера включены на канале «Антенна 2». Я весь взбудоражен. Не в состоянии усидеть на диване или на стуле, я устраиваюсь на ковре прямо перед телевизором.

— Скажи, мама, как ты думаешь, Сименон сейчас смотрит то же самое, что и мы?

— Откуда я знаю, — отвечает она, заходясь смехом. — Почему бы и нет, в конце концов. Может быть.

Мне кажется невероятным, что я смотрю то же, что и Сименон. Передача начинается. В первых же кадрах под большим кедром появляется Сименон, точно такой же, каким я его всегда видел: в бежевом пальто, с красным шарфом, в шляпе и с трубкой. Он касается ствола пару раз, потом пересекает свой сад и входит в дом. Затем съемки продолжаются в гостиной. Сименон одет в белую рубашку со странным галстуком, сделанным из красной веревочки с бахромой. В одной руке он держит трубку, в другой — коробку спичек.

Позади него — огромная библиотека. Перед ним за тем же столом сидит бровастый Бернар Пиво.

Я — в восторге. Я знаю, что передача была записана три месяца назад, но мне кажется, что действие происходит прямо сейчас. Как будто великан сдернул крышу фермы из серой черепицы для того, чтобы я смог увидеть, что происходит внутри.

Сименон только что опубликовал большую книгу — «Частные воспоминания». Он рассказывает об этом немного надтреснутым голосом. Старый человек, который три года назад потерял свою дочь, Мари-Жо. Если я правильно понял, она покончила с собой из-за любви к нему. Но все-таки я не до конца врубаюсь. Пиво предлагает прослушать кассету, записанную Мари-Жо. Она называется «Мадам Тревога» и начинается так: «Я вам представлю мою лучшую подругу. Ее зовут Мадам Тревога. Она следит за мной и подслушивает меня». В то время, как Мари-Жо говорит, лицо Сименона искажается. Он подпирает голову рукой, потом кладет ладонь на лоб. После прослушивания записи Пиво продолжает свое интервью. Сименон рассказывает, что незадолго до смерти его дочь попросила, чтобы ее прах был развеян вокруг кедра.

— Что такое прах? — спрашиваю я у мамы.

— Пепел. Иногда люди хотят, чтобы их тело не зарывали в землю, а сожгли. Тогда пепел собирают в урну и захоранивают. Иногда его развеивают над морем или рядом с деревом.

Я не могу в это поверить. Пепел двадцатипятилетней женщины был развеян под моим любимым деревом. Сименон добавляет, что хочет, чтобы после его смерти его прах развеяли там же. Ну хватит же наконец! Просто какая-то мания! Корни дерева находятся в вашем саду, но ветки-то — в воздухе и принадлежат всем.

Сименон мне кажется грустным. Его рот ужасен: как будто он потерял губы. У него остался какой-то клюв, который открывается и закрывается, с шипением пропуская воздух. Писатель объявляет, что толстенная книга, лежащая между ним и Пиво, будет его последней. Он говорит, что в его жизни было тридцать три дома, но ферма, в которой он живет сейчас, станет его последним жилищем. До этого он жил недалеко от Лозанны, в доме, где было двадцать шесть комнат. В его распоряжении были одиннадцать человек, чтобы готовить кофе или гладить рубашки, а в гараже стояли пять автомобилей.

— Мне было стыдно, когда я разъезжал на «Роллс-Ройсе» по Лозанне, — признается Сименон.

— Ну, если тебе было стыдно, то тогда нужно было отдать его нам, — отвечает ему моя мама.

Мы разражаемся хохотом. Сименон говорит о своих соседях. Размахивая руками, я прошу всех замолчать. Во время ежедневной прогулки с женой Сименон обращает внимание на прохожих.

— Например, когда я спускаюсь на берег озера, то мне часто попадается мужчина с собакой. Такой же безобразный, как его собака.

Затем Пиво задает другой вопрос — о женщинах. Это меня интересует меньше. Напротив, даже раздражает. Он мог бы все-таки побольше поведать о нас, своих соседях. О Борисе и его пятне под глазом. О Викторе, моем лучшем друге, сыне первого в Лозанне китайского ресторатора. О нас с Алексом, приехавших в Швейцарию шесть лет назад, спасаясь от режима Чаушеску. О нашем консьерже, господине Палаяне, родом из Армении. О Надере и его семье, прибывших в Швейцарию четыре года назад из-за войны в Ливане. Об отце Оскара, который работает математиком в Федеральной Политехнической школе Лозанны. Можно было бы рассказать так много историй!

Но «Апострофы» уже заканчиваются. Пока длятся титры, мною овладевает странное чувство. Ну ладно, целая Франция увидела мое любимое дерево, но все-таки жалко этого дяденьку.

— Скажи, папа, ч-что это за и-история с его дочерью — с-самоубийцей?

— Знаешь, мне знакомы только его книги. Я прочитал «Мегрэ» в Бухаресте. У него очень простой, чрезвычайно гладкий стиль. Я почти выучил французский, читая «Мегрэ». Но Сименон также написал грустные романы, в которых нет комиссаров или детективов. На самом деле, он умеет рассказать о жизни людей как никто другой. Ты помнишь фильм «Кот» с Жаном Габеном и Симоной Синьоре?

— Ну да, его показывали по ящику в прошлом году.

— Это снято по мотивам истории Сименона. Или «Часовщик из Сент-Поля» с Филиппом Нуаре и Жаном Рошфором, который мы видели в прошлый вторник. Это — экранизация другого его романа.

— Серьезно? Оказывается я зннн…знаю полным-полно его историй!

Мне особенно удивительно, что папа знает столько всего о литературе. Это он-то, живущий в мире цифр! Я безостановочно зеваю: часы с маятником, подаренные бабушкой, пробили одиннадцать. Уставший, я горжусь тем, что посмотрел «Апострофы» первый раз в жизни до конца без особой скуки. К тому же мне удалось поговорить с отцом по поводу передачи. В постели я продолжаю думать о Сименоне. Как везет тем, кого интервьюируют телевизионщики! А какая радость увидеть свои произведения, превращенные в фильмы!

Меня посещает одна мысль. А если послать мои сочинения в «Апострофы»? Я написал одно клевое в прошлом году. Там была машина времени, древние римляне и штурм крепостей. Мне поставили пятерку за это сочинение, но я его потерял. Зато папа с мамой сохранили мою старую тетрадку сочинений за третий класс. Я сажусь в кровати. У меня возникает еще более гениальная идея: а если отправить в «Апострофы» мои ранние тексты?

Незаметно я отодвигаю одеяло, встаю с постели и иду по коридору до гостиной. Играя в машинки во всех углах, я выучил наизусть расположение мебели. Поэтому я не обо что не ударяюсь, бесшумно добираясь до гостиной и закрывая за собой дверь. Включив маленькую настольную лампу, копаюсь в шкафу. Через несколько минут мне попадается та самая тетрадка. Она по-прежнему в обложке с красными кружками и черными ромбиками, в которую папа обернул ее в начале учебного года. Я усаживаюсь рядом с лампой и открываю тетрадку, рассматривая ее придирчивым взглядом эксперта. Воображаю Бернара Пиво, который представляет меня всей Франции: «Эти удивительные по стилю тексты были написаны три года назад. Первые композиции, скажем, так себе, но последние — очень длинные и полны приключений. Вы познакомитесь с настоящим гением французской литературы. Чтобы с ним встретиться, мы приехали в Швейцарию, на берег Женевского озера. Этот паренек живет по соседству с другим писателем, у которого мы брали интервью шесть месяцев назад. Я имею в виду Жоржа Сименона».

Решено: я выбираю пару текстов, чтобы скопировать их и отправить в «Апострофы». Не знаю, что делал Сименон 9 сентября 1978 года, а я писал следующее:

Маленький гномик

Однажды утром Жан со своим скейтбордом под мышкой выходит на улицу. Он идет в Долину Юности, где встречает друга, у которого тоже есть скейтборд. По дороге домой они встречают зеленого гномика.

— Мне страшно, — говорит Жан.

— Мне тоже, — говорит Поль, друг Жана.

— Привет, — говорит гномик.

— З-з…здравствуй.

— Я вам покажу один из моих фокусов. Абракадабра-сур!

Оба друга получают в подарок самый прекрасный в мире скейтборд. Они возвращаются домой, конечно, вместе с гномиком. Несколькими часами позже, пока Поль и Жан спали, гномик ушел.

Когда Поль и Жан проснулись, то они сказали:

— А где же маленький гномик?

Я не знаю, чем занимался Сименон 28 апреля 1979 года, а я придумал вот что:

Капитан Шнокюс становится богатым

— Алло! Кто у телефона?

— Это адмирал Лавердюр! Я хочу вам предложить: не хотите ли поехать в неизведанные края, чтобы убить чудище, атакующее корабли? Там будет профессор Спагетти! Ах да! Я забыл самое важное! Если вы удачно справитесь с вашей задачей, то получите двадцать миллионов долларов.

— Я согласен!

Несколькими днями позже подводная лодка плывет в морской глубине.

— Идет ли лодка в правильном направлении?

— Да, капитан.

— Хорошо, отлично. Продолжайте в этом же направлении.

Вдруг: Бум! Крак!

— Что… что случилось?

— Мы столкнулись со скалой, капитан.

— Гром и молния! Будьте же осторожны!

— Слушаюсь, капитан.

— Ладно, не будем больше об этом!

Двумя днями позже:

— Капитан! Капитан! Мы прибыли.

— А, прекрасно! Поднимайтесь на поверхность.

— Слушаюсь!

Часом позже:

— Мы остановимся здесь. Вытаскивайте пушки и пулеметы! Сержант! Берите пять бойцов и становитесь на вахту!

— Слушаюсь!

— Поставьте мою палатку здесь. И теперь, несчастный монстр, выходи, я тебя жду!

— Капитан! Монстр нападает!

— Как, уже? Красная тревога! Зарядите пушки! Вы будете стрелять по моему сигналу! Пли!

— Бум! Бум!

— Грр! Ахр!

— Урра! Он отходит! Мы выиграли первую битву.

— Но почему вы выстрелили? — спрашивает профессор.

— Потому что так надо было, профессор.

— Но я же изобрел новое средство, которое заставляет всех быть добрыми: я бы капнул шесть капель на резиновый шарик, приклеил бы этот шарик на снаряд, и теперь монстр был бы добрым.

(…)

Я зеваю во весь рот. Настенные часы показывают два часа ночи. Все равно Пиво не поймет намеков. Он не знает Долину Юности из первой истории. Это прямо рядом с домом Сименона, но я уверен, что он не потрудился посетить ее.

И ему не понравится моя последняя история, потому что там нет описаний. Взрослые всегда хотят описаний! В противном случае, они переживают и кричат, как дети, у которых отняли булку с вареньем. Сейчас мы в школе проходим «Розовый остров» Шарля Вильдрака. Там полно супернудных описаний, а я люблю комиксы, потому что в них нужно читать только диалоги персонажей. Во второй истории я все написал в диалогах, как в комиксе без картинок. Но Пиво, я знаю, ни во что не врубится. Кроме того, ему наверняка приходят тысячи писем в день, и мое письмо потеряется у него на столе.

Ладно. Хватит бреда. Я кладу на место тетрадку с сочинениями и иду спать.

 

10. Игра РИСК

Я смотрю телек вместе с Алексом и родителями. Журналист болтает о типе, которого я видел на больших плакатах в центре Бухареста, когда был маленьким. Его зовут Чаушеску, и мои родители его ненавидят. Журналист рассказывает, что он сделал румынам. В настоящий момент он стирает с лица земли две тысячи деревень.

— Этто п-п…плохо, что он делает? — спрашиваю я у мамы.

— Это ужасно. Где будут жить эти бедные крестьяне?

Журналист объясняет, что Чаушеску уничтожил треть старого города в Бухаресте, чтобы построить новый президентский дворец. Я-то знаю, что такое треть. В школе в прошлом семестре мы изучали части от целого. Треть — это значит, что если у тебя есть круглый пирог, то ты можешь от него съесть 33 %. Чаушеску поглощает 33 % Бухареста.

— Это плохо т-так делать? — спрашиваю я у мамы.

— Представь себе: в один прекрасный день полицейский звонит в твою дверь и говорит, что ты должен уехать, потому что на следующей неделе бульдозер уничтожит твой дом. И ты ничего не можешь ему на это сказать.

Журналист утверждает, что будущий дворец Чаушеску будет «преогромным». Похоже, он станет одним из самых гигантских в мире. Самое большое здание на земле — это Пентагон. Я знаю, что такое Пентагон. Мой солдатик из Долины Юности — из Пентагона. Второе самое большое здание — музей Лувр. Он мне тоже известен: мы там были на каникулах, прошлым летом с родителями, Алексом, Проспером, тетей Эжени и бабушкой.

— Так это значит, что Румыния ок-к…кажется в Книге рекордов Гиннеса! Это круто!

— Не донимай меня своей Книгой рекордов, — хмурится мама. — Я не слышу, что говорит журналист. В конце концов, по телевизору не каждый день говорят об этой свинье Чаушеску.

А я слышу только знакомый крик с улицы и бегу на балкон. Аромат свежего воздуха всегда ошарашивает меня. В нашей прокуренной гостиной забываешь, что существует свежий воздух. Это Борис орет со своего балкона. Он живет на пятом этаже соседней многоэтажки. Алекс тоже присоединяется ко мне. Борис — это скорее приятель Алекса, потому что они — ровесники. Но вместе с тем клевые ребята, потому что позволяют мне с ними играть.

— Вы что делаете? — орет Борис.

— Смотрим телек! — кричит мой брат.

— Хотите сыграть в РИСК? — ревет Борис.

— Ну да, — орет Алекс. — Только не у нас. Мои родители смотрят телевизор.

— Тогда приходите с игрой ко мне. И захватите Виктора и Олега, — кричит Борис перед тем, как закрыть окно.

Мы возвращаемся в гостиную, чтобы сказать папе с мамой, что идем к…

— Спасибо, я не глухой, — говорит папа. — Я вас уже просил не кричать с балкона. Мы не цыгане. Швейцария — цивилизованная страна.

— Мы вернемся к шести, — обещает Алекс, заранее зная два главных вопроса: куда вы идете и когда вернетесь?

Алекс достает из своего шкафа коробку РИСКа, потом мы обуваем кроссовки. «Адидас» у Алекса и черт знает что у меня, потому что «у нас нет денег на две пары „Адидасов“» — вот слова сердитой мамы. Мы поднимаемся на одиннадцатый этаж за Виктором. Виктор — китаец. Он — мой первый друг в Швейцарии и, на самом деле, просто мой первый друг. Виктор согласен идти с нами играть в РИСК.

— Только если мы не будем ругаться, как в последний раз, — предупреждает он. — Если будем ругаться, то я не хочу.

— Давай, приходи, не парь нам мозги… — говорит Алекс.

— Ладно, только в последний раз… — пытается напомнить нам Виктор.

— Пошевеливайся, блин, мы из-за тебя теряем время. Нам надо вернуться к шести часам.

Алекс смотрит на свои механические часы. На свой тринадцатый день рождения он получил суперчасы и никогда не упускает случая, чтобы порассуждать о времени. Но Виктору наплевать. Его отец привез из Штатов самые крутые часы в мире: вместо стрелок там появляются красные цифры на черном фоне. Чесслово. Во всяком случае, Алексу не стоит выкобениваться перед Виктором. Его отец — супермегабогатый. Сначала он открыл один китайский ресторан в Лозанне, потом еще два — в Женеве. А позже он еще купил огромную гостиницу рядом с Женевой, и теперь у него еще есть новый ресторан в Нью-Йорке.

— Слушай, — говорю я, — если Борис начнет опять д-д…действовать нам на нервы, я вернусь с тобой.

Это успокаивает Виктора. В итоге он надевает свои ботинки и присоединяется к нам. В лифте Виктор спрашивает нас, смотрели ли мы по ящику передачу о Румынии. Его родители ненавидят коммунистов.

— Да ну? Чаушеску — коммунист? — спрашиваю я.

— Конечно, — отвечает Виктор с чувством превосходства, которое мне не нравится. — Чаушеску, Сталин, Мао — все коммунисты. Мой отец думает, что на земле нет ничего хуже коммунистов.

Мы выходим в сад и идем по аллее, которая огибает ферму Сименона и заворачивает к дому Бориса. Но прежде чем позвонить в его дверь, мы заходим на третий этаж за Олегом. На нем короткие штаны и кроссовки. Никто так не двигается, как он: словно гепард в африканской прерии. Олег — это самый мускулистый парень, которого я когда-либо видел. Бетонные дыни вместо икр и шары для игры в петанк на месте бицепсов. Когда мы вошли, он слушал Мадонну на стереоустановке в компании Оскара — самого мелкого в нашей банде. Щуплый блондин с продолговатым черепом. Мы обожаем доставать его, пока он не начнет реветь. Когда он плачет, то кричит на швейцарском немецком: «Мами, кроммм…» И нам это кажется дико смешным.

Вся компания входит в лифт. Мы толкаемся и пихаем друг друга в грудь. Лифт шатается. Виктор немного пугается, он всегда боится застрять. Прибываем на пятый — этаж Бориса. Он ждет нас на лестничной площадке. Никто не удивляется: все знают, что его родители не любят, когда пять шалопаев вваливаются в квартиру. Поэтому, когда мы идем к Борису, это значит, что идем на площадку перед его квартирой. Мне он нравится — он столько всего знает. И особенно из-за типично его, Бориса, забавной манеры разговаривать.

— Ну что, Румаскофф, — спрашивает он у Алекса и меня. — Вы видели передачу о Чаушеску?

— Ну да, видели, — отвечает Алекс.

— Блин, какой отморозок, этот ваш диктатор! — говорит Борис.

— Это кто, диктатор? — спрашиваю я.

— Коммунист, — отвечает Виктор.

— Да нет, дурень, — говорит Борис. — Бывают не коммунистические диктаторы.

— Ах вот как? Кто, например? — спрашивает Виктор, раздражаясь.

— А Гитлер? — отвечает Борис.

— Ладно, мы играем или нет? — нетерпеливо спрашивает Олег.

Ему эти штуки, история там и всякое такое — по барабану: они пролетают у него над головой, как спутник. Алекс открывает коробку. Мы усаживаемся в круг, и Алекс раскладывает карту игры на линолеуме. Карта — это картонный квадрат шириной пятьдесят сантиметров. Внизу слева нарисовано что-то вроде пергамента, на котором написано «РИСК».

Цель игры заключается в том, чтобы захватить весь земной шар. У каждого континента — свой цвет. Желтый — для Соединенных Штатов, красный — для Южной Америки, голубой — для Европы, зеленый — для России и Китая, коричневый — для Африки, розовый — для Австралии. С этим все ясно. Но названия стран действительно странные. «Японию» я знаю, но «Читу» и «Камчатку» не видел ни на одной карте. И почему посредине Соединенных Штатов написано «Альберта»? Китай обозначен правильно, но на месте Румынии читаем: «Южная Европа», тогда как Швейцария помещена в блок «Северная Европа». Но самое странное то, что Афганистан нарисован таким же большим, как Китай. Я уже сравнивал с настоящей картой. В РИСКе все — фальшивое.

Поскольку нас больше четырех человек, мы создаем команды. Алекс играет с Борисом, я — с Виктором, а Оскар — с Олегом. Затем раздаем карточки. Каждая команда получает секретное задание, другими словами — территорию, которую нужно захватить. У нас с Виктором — карточка, которая гласит: «Вы должны захватить целиком Северную Америку и Африку». Потом каждая команда получает территории наугад и четырнадцать армий в форме фишек, которые нужно разместить согласно секретному заданию. У нас с Виктором есть Якутия, Китай, Восточная Австралия, Альберта, Онтарио, Перу, Конго, Исландия, Новая Гвинея и Урал. Отлично: у нас уже имеется половина Северной Америки и порядочный кусок Африки.

Дальше начинается игра: Алекс и Борис начинают. Они атакуют наш Китай со своей Индии. Может быть, их секретное задание состоит в захвате Азии? Что касается баталий, то РИСК сделан по-дурацки. Он якобы задуман как стратегическая игра, но разработчики ничего не нашли лучше, чем метание кубиков. Атакующий бросает три красных кубика. Атакованный отвечает двумя голубыми. Затем мы отдельно сравниваем результаты. Любая команда может потерять свои армии. Алекс известен тем, что ему чертовски везет. Но только не сегодня. Он метает кубики и проигрывает, начинает сызнова и опять проигрывает.

— Так, хватит! — говорит Борис. — Смотри, как играют профи, головешка.

Он метает кубики в свою очередь, и у Виктора не получается сравнять очки. Борис сразу же отбирает у нас целую армию. Виктор вздыхает, дико расстроенный, а Борис продолжает. Он атакует, атакует и еще раз атакует. Наконец присваивает себе наш Китай.

— Классно! Мои китаяшки, — говорит Борис, потирая руки. — В любом случае, Китай ничего не стоит.

— Ладно, хватит, — раздражается Виктор. — Тебе необязательно это говорить.

— Чего? Ты теперь за Мао? — спрашивает Борис, зло улыбаясь. — Смотри, а то я донесу на тебя твоему папаше, и коммунисты заберут у него рестораны.

Его пятно под глазом обладает магической способностью увеличиваться по мере того, как он сыплет издевками. Иногда его глаза кажутся черными от злости. Иногда он — очень забавный, и никто не замечает этого пятна. Игра продолжается. Наш Онтарио атакует Квебек Олега и Оскара, которые проигрывают. Краем глаза я замечаю, что Алекс сел в сторонку. Согнувшись в три погибели, он быстро-быстро метает кубики в маленькой коробочке.

— Что ты делаешь, Алекс?

— Оставь меня в покое, — отвечает он. — Я тренируюсь.

— Ты придурок, что ли? — спрашивает Борис. — Везение не натренируешь. Ты действительно последний из Румаскофф.

Мы все разражаемся смехом.

— Неправда, это работает, — заявляет мой брат. — Мне нужно только вернуть себе удачу — и все будет в порядке.

Его щеки раскраснелись, он потеет, как водопроводный кран. Я знаю — в этот самый момент брат переживает, что его репутация везунчика рухнет. Я объявляю, что наша Альберта атакует его Аляску. Бросаю кубики с полной уверенностью в победе. Вопреки всем ожиданиям, Алексу удается сделать лучше. Он захватывает мою армию, тогда как я продолжаю атаковать. Алекс берет еще одну. Борис не может поверить в удачу Алекса. А тот дышит полной грудью и гордится, как не знаю кто. Виктор советует мне прекратить игру. Нет, я хочу продолжать, чтобы побить Алекса как минимум один раз! Я метаю кубики, не сводя с них глаз. Отличный ход! Теперь только шестерка может спасти Алекса.

— Ты еще не видел зверюгу? — спрашивает он, рисуясь. — Смотри, сейчас я тебе покажу зверюгу. Я тебе сделаю шестерку на заказ.

Он метает свой кубик. Шестерка. Я выпучиваю глаза, не в силах в это поверить. Закусив губы, дышу через нос.

— Ты что так нервничаешь? — спрашивает Алекс.

Мне хочется врезать ему по носу. Я так разъярен, что глазами могу метать молнии.

— Ладно-ладно, Румаскофф, разберетесь дома, — предлагает Борис. — Все равно, даже если вы замочите друг друга, то освободится место только для одного швейцарца.

Его пятно под глазом увеличивается до такой степени, что заслоняет мне весь горизонт. У меня темнеет в глазах.

— Что ты хочешь этим сказать, Борис? — спрашиваю я его.

— Ты не учил по математике? Минус на минус — будет плюс.

Какой же он злой, просто невероятно. Но что хуже всего — он мастерски владеет словом. Его невозможно переспорить. Мне нужно как-нибудь придумать что-нибудь суперобидное, чтобы бросить ему в лицо, как топор. Чтобы это разрубило его пополам.

— Вот видите, — напоминает Виктор. Это — идиотская игра. Каждый раз мы собачимся.

— Играй, вместо того чтобы комментировать, — бесится Олег. — Тебе ходить.

Виктор продолжает, но без какого-либо удовольствия. А я так скрючился и напрягся в своем углу коридора, что у меня заболел живот. Я едва могу дышать. К тому же все вокруг провоняло потом. Это действительно паршивая игра.

— Ладно, — говорит Виктор потухшим голосом. — Я атакую Гренландию.

— Ты не сказал формулу! — торжествует Борис. — Ты теряешь три армии тут же на месте, мой толстунчик.

— Какую такую формулу? — не понимает Виктор. — Что ты мне лепишь, со своей формулой?

Борис берет крышку РИСКа. Внутри все правила написаны красным по белому. Он читает суперпротивным голосом:

— «Атакующий называет атакуемую территорию и территорию-захватчика. Если он не делает этого, то защитник имеет право взять три армии с территории, откуда исходит атака». Значит, ты мне должен три армии. Это поубавит Желтую угрозу.

Для Виктора это уже слишком. Он резко встает и уходит, заклиная, что никогда больше не будет играть в эту дерьмовую игру с такими кретинами, как мы. У него слезы на глазах. Я хотел бы составить ему компанию, но он сильно хлопает дверью лифта прямо по моей руке. Это дико больно.

— Ты что, дебил, что ли? — возмущаюсь я. — Я тебе ничего не сделал!

— Я хочу домой. Оставь меня в покое!

Виктор меня отталкивает, закрывая дверь и нажимая кнопку. Я пожимаю плечами, массируя себе руку, затем возвращаюсь и сажусь рядом с РИСКом. Надо продолжать игру. Невольно я наступаю кроссовкой на ноготь левого мизинца Оскара. Тут же он разражается рыданиями: слезы текут по щекам, попадают на игровое поле. Две капли уже попали на Украину и три — на территорию Среднего Востока. Алекс не выносит, когда его игру пачкают. Рукавом он быстренько вытирает картонную карту. Когда Оскар видит это, он впадает в ярость, понимая, что его боль не так важна, как карта игры. Тогда он дает РИСКу хорошего пинка. Армии взлетают до потолка. Олегу и Алексу попадает в самую физиономию. Теперь мой брат по-настоящему рассержен. Он толкает Оскара и приказывает ему убраться отсюда, если тот не хочет неприятностей на свою задницу. Оскар, по-прежнему в слезах, встает и исчезает на лестничной клетке, громко крича: «Мами крром».

— Перестань изображать из себя немецкого швейцарца, — говорит Олег. — Давай, иди играть.

Но Оскар ушел с концами. Мы осматриваемся вокруг. Нам не хватает двух кубиков, тогда как тридцать шесть фишек армий разлетелись в разные стороны. Кроме того, один угол игрового поля изрядно помят. Алекс молча начинает прибираться.

— Ну чего, заканчиваем, что ли? — спрашивает Борис, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Мда, заканчиваем, — заключает Алекс. — Я не хочу портить свою игру из-за таких кретинов, как вы.

Вот так. Мы поиграли в РИСК.

 

11. «Ответный удар Империи». Макет игры

Мне хорошо известна башня светло-песочного цвета в центре города. Это — первый небоскреб, построенный в Лозанне. Безобразная кубическая штуковина, которая приходится по щиколотку Кинг-Конгу. С тех пор такие высокие здания больше в Лозанне не строили. Магазин конструкторов и макетов находится на первом этаже небоскреба. Я захожу туда поглазеть на цветные иллюстрации на картонных коробках. Там полным-полно серо-зеленых танков, пересекающих поле битвы, американских джипов, взбирающихся на песчаные дюны, английских «Спитфайеров» эпохи Второй мировой войны, испещряющих облачное небо выстрелами своих пулеметов. Но помимо всего прочего, я прихожу в этот магазин, чтобы полюбоваться на макет «Ответного удара Империи», пятого эпизода «Звездных войн».

Он так дорого стоит, что даже в самых сумасшедших снах я не могу надеяться когда-нибудь его приобрести. Вот уже несколько лет я прихожу в магазин макетов, чтобы причинить себе боль. Прихожу, исхожу слюной и ухожу. Прихожу, исхожу слюной и ухожу.

О «Звездных войнах» я знаю практически все. Сколько звериных криков было смикшировано в студиях, чтобы создать ворчание Чубаки. Имя парня, исполняющего роль Йоды. Имена двух актеров, действующих внутри роботов Z6PO и R2D2. То, что Стивен Спилберг сказал своему приятелю Джорджу Лукасу во время показа первых фрагментов фильма. Я могу воспроизвести звук лазерного пистолета, а также (это задачка потруднее) рев «Миллениума Кондора» в момент взлета. Поскольку лазерные сабли из пластика слишком дорогие, я привык обходиться деревяшкой, имитируя звук. Первый эпизод вышел семь лет назад, второй — четыре года назад, а последний — в прошлом году. Мой брат, Виктор, Борис, Кристиан, ребята из моего класса, средняя школа Бельведер, Лозанна, Швейцария, Америка и небесные светила — все любят «Звездные войны».

Большая битва из «Ответного удара Империи» происходит на ледяной планете Хот. Я не претендую, что знаю наизусть стотысячелетнюю историю человечества, но будьте уверены: битва на Хоте — самая гениальная из всех, которые вы когда-либо видели. С космическими кораблями повстанцев, гигантскими металлическими верблюдами Ат-Ат, перевозящими армии, и плазменными пушками для защиты базы Мятежников.

15 июля 1983 года около 15.15 я вхожу в магазин, беру коробку, оплачиваю и… выхожу, посвистывая. Ну да! В день моего четырнадцатилетия родители сдались без боя. Я их так достал, что они не выдержали и раскошелились на подарок моей мечты.

По возвращении домой я выстраиваю все части макета на большом столе в гостиной. Повстанцы прицеплены маленьким пластиковым язычком к рамке на уровне ног и головы. Я их высвобождаю одного за другим. Это напоминает мне момент, когда я нашел своего солдатика американской армии в Долине Юности. Космические корабли повстанцев нужно покрасить: реакторы — в красный, крылья — в желтый. У меня где-то в шкафу должны валяться несколько старых банок с краской, оставшихся с той поры, когда я делал макет морского судна. К макету «Ответного удара Империи» прилагается изогнутая пластина, которая изображает ледяные холмы планеты Хот и контуры наполовину спрятанной под землю базы Мятежников. Металлические верблюды уже отлиты из серого пластика, их не нужно красить. Но поскольку они поучаствовали в штурмах как минимум десяти планет, требуется их немножко состарить. Инструкция предлагает тряпкой растереть коричневатые пятна у них на животе и вдоль ног, чтобы симулировать ржавчину.

Но самое гениальное — это скелет металлического верблюда. В фильме Люк Скайуокер подкладывает гранату в брюхо одного из металлических верблюдов, перевозящих солдат Империи. Так вот, к макету прилагается тот самый металлический верблюд, лежащий в снегу и уже раздробленный на части! Его бока помяты, а голова изрядно продавлена. В первый раз в жизни я купил руины, нарочно поломанную игрушку. До сегодняшнего дня мои машинки и роботы сияли, как елочные гирлянды. Металл был супергладким, без малейшего пятнышка. Макет «Ответного удара Империи» дает мне ощущение перехода во взрослый возраст.

Когда все установлено, я зову папу и прошу его сфотографировать макет. Словно в фильме, я хочу видеть, как космические корабли повстанцев пролетают между ногами верблюдов. Словно в фильме, я хочу видеть металлических верблюдов, возникающих на горизонте и приближающихся шаг за шагом. Мы пробуем снимать с разных ракурсов. Папа фотографирует меня сидящим на ковре в цветочках рядом с макетом. У меня наверняка улыбка размером с луну.

Через десять дней мама возвращается из ателье с готовыми снимками. Полная неудача: у папы нет зуммера в фотоаппарате! Я не знал, зачем это было нужно, но сейчас понимаю, что без этого не обойтись. Без зуммера весь макет кажется брошенным конфетти посреди картинки. Что касается моих планов с космическим кораблем повстанцев, виляющим между ног транспортеров, то я могу об этом забыть. Единственная нормальная фотография — я в гостиной, на ковре в цветочках, а рядом — макет. У меня действительно улыбочка размером с луну. Папе очень нравится этот снимок, и он помещает его в семейный альбом. Там я оказываюсь в компании со своим очень старым и больным дедушкой, которого я не знал, а также с очень молодыми папой и мамой на каникулах в Румынии. Мне кажется странной мысль, что «Звездные войны» вошли в историю нашей семьи.

Месяцем позже начинается учебный год. Я перехожу в восьмой класс. Кристиан, один из моих лучших приятелей, появляется с пластинкой группы «Clash» в тридцать пять оборотов в портфеле. На конверте диска — согнувшийся парень с широко расставленными ногами, сфотографированный за миллионную долю секунды до того, как он разобьет о сцену свою гитару. Мне нравится фотография, но мне не знакомы «Clash».

— Это панк! — объясняет мне Марлен, сама одетая как панк.

— А, круто, — отвечаю я. — Это один из моих любимых альбомов.

(Главное сделать вид, что я прослушал восемь тысяч пластинок панк-рока в прошлые выходные.)

В классе есть новичок — итальянец с Сицилии с кудрявыми волосами. Его зовут Витторио, и он ездит на мопеде! У меня же — велосипед на трех скоростях с той поры, когда мне было десять лет. У Витторио имеется миникассетник «Sony», и он слушает хэви-металл во всю мощность: «Iron Maiden» и «Kiss». Я же ни фига не понимаю, какая разница между панком и хэви-металлом. Поэтому наблюдаю, как ведут себя другие. Если ребята, которые мне нравятся, слушают панк, тогда я тоже буду его слушать. Если же нет, то я буду врубаться б хэви-металл по полной программе. Витторио мастерски клеит девчонок: ни тебе застенчивости, ни неловкости. В одно прекрасное утро он появляется в классе и громко заявляет, уперев кулаки в бедра: «Эй, парни, со вчерашнего дня я уже больше не девственник».

Девственник? Чего это? Не секу фишку. Но я крепко запомнил, что никогда не следует расспрашивать о сексе. ВСЕ должны об этом ВСЕ знать. Иначе тебя примут за последнего лоха на планете Земля и в ее окрестностях. Поэтому я молчу. Исключено также пользоваться словарем. Во-первых, потому что с тех пор, как мы искали с моими родителями значение «негорестной одежды» и в конце концов сели в глубокую лужу, я не доверяю этим толстым книгам. К тому же сам факт того, что ты должен открыть книгу, чтобы понять жизнь, означает, что ты ни фига не смыслишь в жизни.

Ладно, о’кей, Витторио больше не девственник. Это — важная новость. Очень рад за него и надеюсь, что об этом сообщат в вечернем тележурнале. По пути домой я сажусь на скамейку под красивым деревом. Оно находится посредине тропы под названием Лангедок. Отсюда можно видеть, как нижняя часть Лозанны спускается к озеру. Я различаю церковь Святого Иоанна рядом с моей старой начальной школой. Мне нравится эта скамейка и эта тропинка, потому что они — вне мира. Тут не слышно шума машин и не видно ни одного автобуса. Лангедок, кажется, находится на юге Европы. Это название немножко очаровывает меня.

— Скрич, скрич, — поет щебенка под моими подошвами, на которых я раскачиваюсь взад-вперед.

Я кручу кожаную ручку своего портфеля (два года назад я поменял рюкзак, который носят малыши, на портфель, который носят большие). И пытаюсь расшифровать слово «девственник», чтобы понять, что за ним скрывается. «Девственник» происходит от «девы», тут что-то связано с девчонками, но, что? Я напрягаю мозг, стараясь повернуть это слово и так и сяк, — у меня ничего не получается. Ерунда какая-то. Толкнув носком ботинка корни дерева, я резко встаю. Меня радует возвращение домой.

Запах табачного дыма, впитавшийся в мебель, успокаивает. Не то чтобы я слишком любил этот запах, но мне нравится, что он всегда один и тот же. Я хватаю пачку печенья из шкафчика для сластей (крайний слева на кухне, внизу) и иду в комнату поиграть с макетом «Звездных войн». Я имитирую радиопереговоры между космическими кораблями и базой Мятежников, проигрываю в сотый раз эпизод, когда металлический верблюд уничтожен, изображая скрежет железа. Я придумываю новую сцену: Мятежники вместе с вожаком окружают металлического верблюда. Они открывают огонь по железному монстру. Ужас! Солдаты осознают, что их лазерные пистолеты ничего не могут сделать против брони перевозчика армий. К счастью, Люк Скайуокер приходит на помощь на своем космическом корабле с двойным реактором: «Держитесь, друзья, сейчас я брошу ионную термогранату, чтобы разбить его левый рефлектор!» Мои щеки болят от имитации всех шумов: выстрелов, рикошетов, падений, диалогов, бруум, бланг, пью-пью, шшванг.

Я останавливаюсь, складываю руки на письменном столе и упираю в них подбородок. Через какое-то время мне в голову приходит вопрос: «А Люк Скайуокер? Он — девственник или нет?»

 

12. Нашвиль или Бельвиль

В субботу вечером, как обычно, я не знаю, чем мне заняться. Поэтому просто смотрю телек с папой и мамой. Алекс — на улице со своим приятелем Стефаном. Они любят забираться в склады рядом с железнодорожными путями, чтобы красть всякие штуки типа стальных шарикоподшипников, медных пластин, железной проволоки. Я не понимаю, зачем это нужно. Так или иначе, я не нахожу в этом занятии ничего прикольного.

По ящику показывают передачу «Елисейские поля», ведущий — Мишель Дрюкер. Мне нравится музыка заставки, но — тс-с! — не надо это говорить ребятам, потому что мне все-таки уже пятнадцать лет. Мишель Дрюкер появляется на экране телевизора. «Добрый вечер, спасибо за ваше внимание, спасибо, что вы по-прежнему верны нашему каналу „Антенна 2“… Вспомните его первое появление на телевизионном экране. Это было перед нашими камерами, в „Воскресных рандеву“. Около десяти лет назад он был почти неизвестен. С тех пор много воды утекло. Два года назад, практически день в день, он снова появился у нас, чтобы спеть „Будет достаточно одного знака“. Мы поняли, о каком знаке идет речь. И к нему пришел успех! В качестве доказательства я могу напомнить вам о триумфе, с которым его встретил зал „Олимпия“. Нам пришлось уговаривать его почтить своим присутствием сегодняшнюю программу. Перед вами Жан-Жак Голдман!»

Как обычно, Дрюкер орет имя гостя, как сумасшедший. Я уверен, что он так громко кричит, чтобы соседи, которые еще не успели включить телевизор, сказали: «Боже мой, у Дрюкера в гостях тот самый». И — хоп! — тоже включили телевизор. Появляется Жан-Жак Голдман. Поскольку я не люблю его песни, то иду за чем-нибудь сладеньким в кухонном шкафчике (том, который крайний слева, внизу), а потом — на балкон, смакуя тающий на языке кусочек молочного шоколада «Сушар». Усталая фигура Сименона пересекает парк, бредет по тропинке и исчезает в здании фермы. Надо же! Я до сих пор ничего не прочитал из его книг. Иногда смотрю «Мегрэ» по телеку. Но надо сказать, что по сравнению с телесериалом «Даллас», «Мегрэ» — куриная моча. Ладно, я возвращаюсь к Дрюкеру.

В его программе на сцену выходит певец Эдди Митчелл. Он мне нравится. Папа говорит, что у него рожа шофера грузовика. А я нахожу его песни забавными, особенно «Не танцуйте буги-вуги до вечерней молитвы». Вместе с симпатичными девушками, повторяющими «Буги-вуги, не надо буги-вуги», наклонившись вперед. «Эдди порадует нас интерпретацией своей последней пластинки в сорок пять оборотов в мелодичной аранжировке, — предупреждает Дрюкер. — Песня называется „Нашвиль или Бельвиль“. Итак, мы слушаем».

А, круто. Песня об Элвисе Пресли. Я видел несколько фильмов о нем по телеку. Он танцует как бог в песне «Рок круглые сутки». Вместе с Алексом мы даже записали на наш кассетник фрагменты песен из телевизора.

Но потом история усложняется:

Моя тетя мне часто рассказывает о Древнем Египте. О фараонах, пирамидах, грабителях могил. Мне кажется, что однажды она упомянула Мемфис, первую столицу египетской империи. Но я не вижу связи между Элвисом и Древним миром.

Нашвиль — я понятия не имею, что это такое и где это находится. И еще меньше Бельвиль. «Бель виль» по-французски значит «красивый город». Но где это? Пять лет назад мы ездили всей семьей в Париж. Сначала посетили Лувр, а потом поехали на поезде в Версаль. Моя тетя рассказала нам с четырьмя тоннами подробностей, как жил король, его двор, графини в платьях из шелка и сотни слуг, которые работали в Версале. Бельвиль, наверное, синоним Версаля. Но почему в той же песне Эдди Митчелл переходит от Элвиса к фараонам, а потом возвращается к Франции, ко двору какого-то там по счету Луи? Я-то думал, что втачиваю все, что рассказывают по ящику нам, молодежи, а выясняется, что я ни-че-го-шень-ки не понимаю. Мне приходится обратиться к папе за разъяснениями. Папа, по своему обыкновению, в пижаме и халате, пожимает плечами и отвечает мне с безразличным видом:

— Откуда я знаю? У этого балбеса такое ужасное произношение и к тому же рожа, которая просит кирпича.

Понятно. С этой стороны ничего ожидать не приходится. Мне надо выкручиваться самому.

Черт возьми! А этот откуда взялся? Я уже видел фильмы с Джерри Льюисом и часто пытался копировать его гримасы в Докторе Джерри и Мистере Лав. Обхохочешься. Неужели Джерри Ли Льюис — братец Джерри Льюиса?

Киллер и пианист? Что бы это значило? Это что, поэзия?

Что там делает расизм? Расизм — это когда не любят черных. Но Эдди Митчелл ни разу не упоминает негров в своей песне. Не разберусь, никак не разберусь…

Но мои-то корни в Румынии. Я знаю это выражение, потому что мы уже об этом говорили с приятелями. Корни обозначают место рождения. Но лучше особо не рассказывать, откуда я приехал, потому что я — политический беженец. А мама мне сказала однажды, понизив голос (знак, что это серьезно и важно), что мы не должны делать глупостей в Швейцарии. Ничего не красть, ничего не ломать. В противном случае полиция выгонит нас из страны. И нам будет негде жить. Эдди Митчелл — он тоже политический беженец? Я-то был уверен, что он стопроцентный француз. С его английским именем, может быть, он попросил вид на жительство во Франции?

Нет, и это не годится.

Ну вот, опять! Опять незнакомец.

Ну что ж, давайте позабавимся: после Египта и Версаля погуляем по Мексике…

А, наконец-то я понимаю о чем речь. Во мне возрождается надежда.

Это не лучше. Я сгораю от стыда перед телевизором. Драма в том, что я не могу ни у кого попросить помощи. Не могу же я появиться в школе в понедельник и спросить у Витторио: «Скажи-ка, ты, не девственник, я тут слушал последнюю песню Эдди Митчелла у Дрюкера: о чем там говорится?»

Мне уже надоело! На каком языке говорит этот шоферюга с рожей, которая просит кирпича? Что это значит: «легкая ностальгия»? Ностальгия — это когда сожалеешь о чем-то, чего уже нет. Дядя Проспер, например, очень скучает по Бухаресту. Он приехал в Швейцарию через три года после нас с братом, но не любит свою новую родину. Ни людей, ни их сдержанность, ни спокойствие Лозанны. Он испытывает ностальгию по Бухаресту. Конечно, он не имеет права туда вернуться, потому что он — политический беженец. Если дядя вернется в Румынию, то Чаушеску посадит его в тюрьму и будет пытать.

Ну вот. Последнее гитарное соло, и все сказано. В этот раз все ясно, я — абсолютный «чайник». В геометрии, когда нужно завершить решение теоремы или задачи, учитель научил нас писать: «ЧТД». «Что требовалось доказать». Но все знают, что на самом деле это значит: «Чисто Тухлое Дело». Я приехал в Швейцарию шесть лет назад; мои родители любят Далиду, Мирей Матье и Валери Жискара д’Эстена. Смогу ли я когда-нибудь понять сорок миллионов намеков, которые сыплются на меня из телевизора, кино, комиксов и в школе? Это чисто тухлое дело.

 

13. Игла для пункций

Я записан на прием у горбатых.

Для этого мне нужно ехать на пятом автобусе до городской больницы. Я вынужден присесть из-за боли в колене. Какой-то старичок с патриаршей бородой прицелился на мое место, бормоча себе под нос упреки. Я привык уступать место, вести себя, как воспитанный шестнадцатилетний подросток. Но только это было раньше, пока на меня не свалился кошмар. Выходя из автобуса, я цепляюсь, как старая перечница шестнадцати лет, за поручень, потому что моя щиколотка доставляет мне слишком много страданий. Потом я иду. Впрочем, давайте говорить начистоту: я хромаю, ковыляю, волочусь и тащусь изо всех сил.

Отделение, в которой я записан на прием, прячется за основным больничным зданием. Заплесневевшая домина с неприветливым залом ожидания. «Это временно, — успокаивает меня санитарка. — Через пять лет мы построим новое здание для таких больных, как вы». Через пять лет! Учитывая темп, с которым прогрессирует моя болезнь, меня нужно будет привозить в новое здание на кресле-каталке.

Резюмируем драму: у меня болит правое бедро, левая щиколотка, правое колено, левый локоть и челюсть справа. Ах, я забыл! С прошлой недели большой палец правой ноги также распух. На самом деле, у меня припухлости по всему телу. Я живу в мире, в котором можно терять один сустав в неделю. Это не метафора и не шутка, а еженедельное проклятие. Некоторые получают каждую неделю в почтовый ящик свой любимый журнал. Я же теряю один сустав в неделю. Это называется ювенильный полиартрит в рецидивирующей форме.

Болезнь проявилась где-то лет в двенадцать. Вдруг, ни с того ни с сего, мой локоть распухает. Мне делают несколько рентгеновских снимков. Ничего не сломано, все на месте. Особых болей нет. Так я и хожу с распухшим локтем. Вместе с приятелями мы смеемся: «Эй, у твоего локтя вырос еще один локоть!» Мне это кажется весьма забавным. И вдруг боль охватывает меня. Всеобщая паника в семье. Что случилось с малышом? Все рассуждают, открывают словари, просят о помощи Марьяну, мою кузину-доктора. Никто ничего не понимает. По совету отца одного приятеля, я иду к ревматологу. Чтобы исключить то самое. Как назло, оказывается, что это оно и есть. Ювенильный полиартрит в рецидивирующей форме.

Я сажусь в зале ожидания. Рядом со мной передвигается при помощи костыля дама лет пятидесяти. Ее щиколотка напоминает арбуз, который вот-вот взорвется. Напротив меня господин с вялыми щеками держит в своих опухших руках старый «Пари Матч». Это уже не руки: они похожи на вспаханное поле с раскиданными повсюду комьями земли. И я посреди этих монстров! В свои шестнадцать! Вот уже несколько лет, как я избегаю зеркал. Вот уже несколько лет я чувствую себя как на дне могилы. Вот уже несколько лет, как я склоняюсь под тяжестью советов. Попробуй гомеопатию — кто знает… Попробуй бессолевую диету — это иногда срабатывает. Пей крапивный чай — это очищает кровь. Пройди курс очищения кишечника — это поможет твоей иммунной системе. А я хочу всего лишь, чтобы мне показали человека, который вылечился от ювенильного полиартрита в рецидивирующей форме. Судя по больным, слоняющимся по залу ожидания, чудесные излечения бывают не каждый день.

Наконец приходит моя очередь. По меньшей мере, ревматолог выглядит прекрасно. Веселый, приятный, услужливый, он рассказывает мне, как развилась моя болезнь.

— У вас псориаз. Псориаз — это экзема. Вы рассказали мне, что первые чешуйки появились у вас в возрасте двенадцати лет.

— Да, но какая связь между псориазом и полиартритом? — спрашиваю я, поднимая брови.

— Сейчас объясню, — отвечает он, откидываясь на огромное кожаное кресло. — В пяти процентах случаев псориаз атакует суставы. Другими словами, он переходит в полиартрит. Короче, один человек из десяти страдает псориазом. И среди этих людей один из двадцати заболевает полиартритом. Вот так.

— Мне не повезло.

— Можно резюмировать ситуацию таким образом…

— Но это можно вылечить?

— Вы еще молоды, — напоминает доктор, как будто по мне это еще незаметно. — Я не хочу начинать тяжелое лечение и пропишу вам противовоспалительные, разумеется, облегчив самые опухшие суставы. Вам уже приходилось делать пункцию?

— Нет, никогда.

— Хорошо. Тогда вы увидите. В этом нет ничего страшного.

Он предлагает мне пройти в соседнюю комнату. И просит снять брюки. Я повинуюсь, затем карабкаюсь на кушетку. Бросаю взгляд на свое правое колено — неудачный гибрид волосатой дыни и калифорнийского грейпфрута с розовой мякотью. В это время врач открывает пакеты, ищет по коробочкам разные предметы и распаковывает бог знает что еще. Поскольку он стоит ко мне спиной, я не понимаю, что конкретно он готовит. Я стараюсь не сводить глаз с плаката со стены напротив. Средиземноморская сосна на верхушке скалы расправляет свои скрюченные и деформированные узлами ветки. (Забавно! С тех пор как у меня обнаружился полиартрит, я вижу опухоли повсюду.) Вдалеке — голубое, как в кино, море.

Любопытно. В то время, как существуют хитпарады и книги всевозможных рекордов, никому еще не пришло в голову составить хит-парад неизлечимых болезней. Медики признают максимум две-три: СПИД, рак, муковисцидоз. О полиартрите — ничего. Молчание ягнят. Почему меня оставляют умирать от страха на этой холодной кушетке?

Ладно, конец мечтам; врач оборачивается и приближается ко мне решительным шагом. У него в руке: ужасающих размеров игла, тюбик, металлический тазик, компрессы и спрей. Я пристально смотрю на иглу. Это выглядит почти комично, настолько она гигантская. Неужели он собирается воткнуть мне эту палку в колено? Эй, ты что! Совсем спятил?

— Вы любите футбол? — спрашивает доктор.

— Ммм… да, — отвечаю я удивленно. — Почему вы об этом спрашиваете?

— Сейчас мы сделаем так, как во время матча, когда один из игроков получает травму. Врач выбегает на игровое поле, чтобы нанести на нее холодный спрей. Игрок сразу же встает и начинает бегать, как кролик, до конца матча.

— Значит, вы нанесете на мое колено спрей, чтобы я ничего не почувствовал?

— Совершенно верно.

Доктор раскладывает все свое оборудование на краю кушетки. Затем берет спрей, встряхивает его хорошенько и направляет струю на мое колено. Сибирская вьюга обволакивает мой сустав.

— Положите голову на подушку и расслабьтесь, — предлагает доктор.

Я подчиняюсь. В любом случае, я не собирался глазеть на пункцию. Несмотря на то, что я, так сказать, в первом ряду, мне совсем не хочется присутствовать на подобном спектакле.

— Осторожно, я колю, — предупреждает он.

Вспышка боли ослепляет меня, из глаз сыплются искры. Я чувствую иглу, которая ударяется о мою кость. Не знаю, зачем нужен этот дурацкий спрей, во всяком случае, не для того, чтобы уменьшить боль.

— Не двигайтесь, — приказывает ревматолог. — И расслабьте мышцы вашей правой ноги, а то у меня не получится выкачать жидкость.

Пот заливает мне поясницу, а на лбу выступает испарина. У меня влажный затылок и спазмы в животе. В остальном я абсолютно расслаблен.

— Нет! Вы напряжены. Я ничего не могу сделать.

Я потерял ориентиры. Я как будто вышел из своего тела. Я вижу себя с потолка, пронзенного этой громадной иглой, как дротиком.

— Пожалуйста, расслабьтесь. Расслабьтесь хорошенько, — повторяет врач.

Я бы хотел оказаться в другом месте. Я бы хотел быть другим человеком. Я слышу, как скрипят мои зубы. Ревматолог тихонько шевелит иглой. Этот подонок копается в моем колене!

— Я ищу воспалительную полость. Это может причинить вам некоторую боль.

Ну что вы, прошу вас: ковыряйтесь во мне своей иглой сколько угодно!

— Ну вот! — сообщает он тоном победителя.

— Потекло? — бормочу я, наполовину одурев, не поднимая головы. Я отказываюсь смотреть на это.

— Да, хорошо течет. Словно на Октоберфесте.

— Как это?

— Праздник пива, в Мюнхене, — поясняет мне врач. — Там открывают бочки ударом снизу, и пиво течет рекой…

Я не сразу ухватываю метафору. Потом осознаю, что склонившийся надо мной тип не только мучает меня до полусмерти, но к тому же видит во мне бочку.

— Вот, — продолжает комментировать доктор, — осталось только снять резервуар шприца и ввести дозу кортизона. Отлично. Теперь я вынимаю иглу. Вот так. Все!

Забинтовав мое колено, он предлагает мне осторожно подняться. У меня кружится голова. На краю кушетки стоит кювета с коричневатой жидкостью. Двумя минутами раньше эта штука бултыхалась в моем коленном суставе. Фу, какая гадость! Нужно иметь крепкие нервы, чтобы присутствовать на представлении своей собственной болезни.

Я выхожу на улицу. У меня еще болит колено, но помимо всего прочего я чувствую себя обессилевшим от страха. Мои мускулы еще парализованы. И все-таки идти мне уже легче, чем до того, как я приехал в больницу. В этой игле есть что-то дьявольское. Сначала она выкачивает болезнь, потом вводит дозу магического раствора. Я чувствую, как лекарство растекается по всем моим суставам. Мною овладевает ощущение гибкости и тепла. Отсчет моих лет начинает крутиться в обратную сторону. Только что мне было сто лет и настроение на уровне четвертого подземного этажа. Сейчас мне шестнадцать и передо мной — вся жизнь.

 

14. Кубик Рубика 4x4

24 декабря я приношу папе в подарок кубик Рубика 4x4.

Но перед тем, как вам рассказать эту рождественскую сказку, нужно вернуться немного назад. Нормальный кубик Рубика, другими словами, 3x3, уже свел планету с ума несколько лет назад. Проводятся чемпионаты мира, публикуются справочники решений и приемов, в моем классе восемь человек скрипят гранями Рубика во время уроков немецкого, учительские шкафы ломятся от конфискованных кубиков Рубика, во время переменки ребята не теряют времени на то, чтобы клеить девчонок. По социологическому опросу, во Франции 85 % населения знают этот предмет. «Он популярнее, чем икона Девы Марии», — сетует какой-то кардинал. Короче, сумасшедший дом.

И вдруг Эрно Рубик, венгерский создатель знаменитой головоломки, решает довести всех до ручки, предлагая Рубик 4x4. Миллиарды дополнительных возможностей. «Вот штуковина, которую я подарю папе, — сразу же решаю я. — Наконец-то он узнает, кто круче его».

24 декабря я кладу свой подарок-вызов на журнальный столик рядом с его креслом. Папа возвращается с работы около шести, предвкушая долгую неделю каникул, которая его ожидает. Он с удовлетворением сбрасывает рубашку и брюки, чтобы надеть пижаму и накинуть халат. Затем он садится в свое кресло, рядом с которым спокойно дымится кофе по-турецки, приготовленный моей мамой. Он шумно отхлебывает из чашки, демонстрируя удовольствие, и ставит ее на место. В этот момент ему на глаза попадается пластиковая коробка, в которой лежит кубик Рубика. Я подглядываю за ним краешком глаза. Я специально не завернул коробку в цветную оберточную бумагу, потому что не хочу, чтобы это походило на милый рождественский сюрприз типа электробритвы или новых кожаных перчаток. Это не подарок, это — вызов.

— Что там такое? — спрашивает папа.

— Новый Рубик.

Я отвечаю ему как ни в чем не бывало, продолжая листать страницы «Тинтина в Тибете» и одновременно лукаво посматривая в папину сторону. Первый гений в семье, который собрал своими руками радио и телескоп для своего отца, спроектировал для дипломной работы в 1956 году самый мощный компьютер в Румынии, физик, не состоявший в коммунистической партии, которому Социалистическая Республика Румыния подарила машину. Программист, разрабатывающий компьютеры в Международном исследовательском центре в Лозанне с 1975 года, человек, который объясняет мне все проблемы эвклидовой геометрии, алгебры, тригонометрии, теории вероятности, физики, оптики и химии вот уже не один семестр, — сможет ли он разгадать загадку кубика Рубика 4x4?

— А-а-а-а, вот хороший подарок, — говорит он мне с улыбкой.

Давай, прикидывайся простачком. Отец изучает головоломку, не вынимая ее из упаковки. Затем поджимает губы в знак уважения. В этот раз у него нашелся достойный соперник. В восемь вечера придут гости: Проспер, Эжени и бабушка Кларисса. Во время еды они будут говорить о французской политике. Семья обеспокоена с тех пор, как Франсуа Миттеран пришел к власти. Особенно тем, что он включил в свое первое правительство представителей французской коммунистической партии. Сбежав от коммунизма на другой конец Европы, семья Мельц оказалась в ситуации, когда социалистическое правительство находится на расстоянии пятисот километров от их дома.

— Когда я смотрю на Эвиан с балкона, — резюмирует бабушка Кларисса, — то вижу коммунистическую страну! Какой кошмар!

Наконец приходит время подарков. Никто не решается трогать Рубик. Проспер и Алекс перемещают несколько граней и возвращают их на место.

* * *

25 декабря. Выходной день.

Папа пристально смотрит на кубик Рубика, возвышающийся на журнальном столике. Проходит час, два. До конца дня папа не тронул пальцем головоломку. Я сильно заинтригован. Он что, испугался?

26 декабря. Выходной день.

Проснувшись около десяти, я нахожу папу в кресле, марающим что-то на листах бумаги. Осторожно приближаюсь, заинтересованный. Его лист покрыт формулами. Ясное дело, они мне ни о чем не говорят. Таким образом проходит день, отмеченный несколькими исходящими от папы возгласами «ага!», как если бы он обнаружил секретные пассажи в своих математических построениях. Но кубик Рубика не сдвинулся с места. Он по-прежнему стоит на журнальном столике.

Папа — самый странный тип, которого я знаю. Коллекционер различных маний, он не любит, чтобы в его присутствии ели, и не выносит слово «сексуальность»; он боится темноты и страдает от язвы желудка уже двадцать пять лет, но сама идея обратиться к врачу настолько ему отвратительна, что он предпочитает оставаться в своем кресле и пить теплое молоко. Папа никогда не раздражается и не выражает какой-либо страсти. Поэтому я тронут, когда слышу, как он восторженно восклицает «ага!».

27 декабря. Обычный день.

С ребятами мы идем в город, чтобы что-нибудь выпить в «Тюльпане», первом кафе в Лозанне, которое установило канал MTV. Мы обожаем «Money for nothing» — сделанный на компьютере клип английской группы «Dire straits». В тот момент, когда я собирался открыть дверь квартиры, папа зовет меня:

— Скажи-ка, ты не мог бы перемешать мне Рубик?

Как всегда, устроившись в своем кресле, он читает книгу про Энштейна, полученную в подарок на Рождество. Ну да, прикидывайся крутым. Я беру головоломку и кручу ее изо всех сил, проявляя почти зверское усердие. Улыбаясь, кладу Рубик на место.

Я возвращаюсь в пять вечера. Внизу, у входа в дом, меня охватывает странное чувство. Сейчас я поднимусь на лифте на шестой этаж, открою дверь квартиры, пойду в гостиную и найду ответ на вопрос: существует ли на Земле невозможная для моего отца головоломка? Я вхожу в лифт и нажимаю на кнопку шестого этажа. Посмотрим! Зачем беспокоиться? Папа не мог так быстро найти решение. У него было слишком мало времени. Лифт прибывает на наш этаж. А если у него все-таки получилось? Я вставляю ключ в замочную скважину. Мое сердце бешено стучит. Закрыв дверь и пройдя коридор, вхожу в гостиную. Папа сидит в той же позе и спокойно почитывает своего Эйнштейна. Я был готов ко всему, кроме этого! Он даже не тронул его. Он не осмелился. Я выиграл. Шах и мат маленькому гению.

Чтобы подтвердить свои догадки, я ищу взглядом Рубик. Смотри-ка, как странно — он исчез со своего места на журнальном столике. Я тревожно обследую мебель в гостиной, отмечая улыбку, играющую на губах моего отца. Продолжая свою инспекцию, я вдруг обнаруживаю кубик Рубика стоящим на телевизоре.

Полностью собранным.

Моя нижняя челюсть отваливается, как в мультиках. Дрожа, я хватаю магический предмет и верчу его в руках, словно мартышка. Невероятно: папе понадобилось всего семьдесят два часа, чтобы разрешить вызов, брошенный всем обитателям планеты Земля. Но самое ошеломляющее — это метод. Анализ, разработка математической формулы, эксперимент, решение задачи. Чтобы совершить эксперимент, папа обратился к третьему лицу (в данном случае это был я), избегнув таким образом подозрений в обмане. Это настолько необычайно и воодушевляюще, что у меня возникло ощущение самой прекрасной рождественской сказки в моей жизни.

 

15. Мой мопед

— Поеду прогуляют, — бросаю я небрежно маме.

— Хорошо, — отвечает она мне из гостиной, не отрываясь от статьи в «Пари Матч», повествующей о «страданиях Изабель Аджани, вынужденной давать интервью, опровергающие слухи о ее смерти от СПИДа».

Я надеваю старую и безобразную лыжную куртку, старые, но еще красивые кеды, кладу кошелек в задний карман новых и безобразных джинсов (мне надо бы научиться покупать одежду получше), выуживаю ключ зажигания из тарелки, где лежат ключи всей семьи (от папиного «Рено 18», от мотоцикла «Ямаха» 125 см3 Алекса и мамины — от почтового ящика). Потом вызываю лифт.

Выйдя из дома, я направляюсь в крытый гараж, в котором рядом стоят нормальные машины типа «Гольфа», принадлежащего маме Виктора, а заодно необыкновенный «мерседес» пятидесятых годов с дверями — крыльями чайки. Так как я уже изучил его со всех сторон, то прохожу мимо, не любуясь. Я направляюсь прямо к своему черному мопеду с вытянутым рулем. На его боках золотыми буквами написано «КТМ». Я в течение двух лет выпрашивал такой у родителей. Теперь он у меня есть, и кажется, что был всегда. Я поворачиваю ключ, сжимаю левую ручку и забираюсь на педаль, наваливаясь на нее всей своей тяжестью. Вр-р-рум! Это приятно.

Вот я и на дороге. Единственный вопрос, который встает передо мной: куда ехать? Чего мне хочется? Что может доставить мне удовольствие? Низкое и серое ноябрьское небо не сулит ничего увлекательного.

Я поворачиваю направо и устремляюсь по авеню де ла Кур. Проезжаю перед многоэтажкой, в которой живут мои дядя, тетя и бабушка, потом перед школой и продолжаю ехать прямо. Я еду мимо здания почты, куда мы ходили с Виктором отправлять письма его родителей. Мимо супермаркета, в котором я купил свой первый комикс «Пленник Будды», авантюру Спиру и Фантазио. Я вздыхаю: мне надоели воспоминания. Я бы хотел быть кем-нибудь другим, например, взрослым. Но не знаю, что для этого нужно сделать. Мама однажды процитировала мне румынскую поговорку: «Будущее улыбается нам, как… мертвая лошадиная голова». Тогда мы все минут пять смеялись. Но сейчас эта шутка больше не веселит меня. Я несчастен.

Почему? Потому что ревматизм поедает меня изнутри, потому что у меня нет подружки, потому что я заикаюсь, как заржавленный пулемет, и потому что у меня плохи дела с учебой. Когда мне было одиннадцать лет, папа настоял на том, чтобы перевести меня в научную, а не в литературную секцию, как советовала завуч. «Литература не дает никаких серьезных перспектив в жизни, — объяснил мне папа. — Занятия наукой гораздо лучше. Ты увидишь, информатика будет развиваться. Ты будешь работать с компьютерами». Мораль: семь лет спустя я не вижу особого развития компьютеров, а в науке я по-прежнему не силен. На самом деле, мне легко дается французский язык, история, география, тогда как в алгебре, геометрии, прикладной геометрии, физике и химии я — полный ноль… Можно сказать, что я не нашел своего пути. Кстати, какой такой мой путь? Чего может достичь в жизни заика и девственник-ревматик? Да, девственник, потому что я наконец узнал, что это значит, спасибо. Кстати, я слышал, что существует два типа девственников: те, кто не спал с девчонками, и те, кто даже никогда не целовался. Короче: я коллекционирую всевозможные формы девственности.

Без особой причины я решил проехаться вдоль Миланского парка. Спокойное стрекотание мопеда пугает нескольких воробьев в платанах. После того, как я проезжаю, птицы возвращаются на свое место. Я оказываюсь у «Модерна», порнокинотеатра Лозанны. Передо мной загораются два красных сигнала светофора: если левый сигнал станет зеленым, то я поднимусь по улице Вильяма Фресса, проехав перед «Модерном». Обычно мне удается разглядеть кусочек голой тетки на афише. Если же загорится зеленым правый сигнал, я спущусь к холму Монрион и окажусь на авеню де ла Кур.

Мне повезло, сначала зеленеет левый светофор. У меня — «поплавок»! Там видно женщину с грудями булочницы, раздвинувшую ноги и сжимающую двумя пальцами длинный портсигар. Между ее ногами наклеен черный прямоугольник, но это ничего. Зрелище все равно меня здорово возбуждает. Я продолжаю свой путь в направлении вокзала, закрывая локтем набрякшие джинсы.

А если я придумаю новое правило вождения? Оно будет гласить: «Запрещается останавливаться. Нужно следовать только зеленому сигналу светофора». Посмотрим, как оно работает. На следующем перекрестке меня поджидают два новых светофора. Левый заставит меня подняться по авеню Рушонне в сторону старой школы. Не испытываю никакого желания тащиться туда сегодня. Правый светофор вынудит меня пересечь привокзальную площадь, откуда я поднимусь прямо в направлении площади Жоржетт и, может быть, центра города.

Оба светофора загораются зеленым одновременно. Черт возьми, я не предусмотрел такого варианта. Но по вине автобуса движение замедляется. Левый светофор становится снова красным. Я должен следовать правому сигналу, а именно — пересечь привокзальную площадь. Прекрасно! Я даю газ на полную мощность на подъеме в сторону Жоржетт. Там есть опасный перекресток: если правый светофор загорается зеленым, тогда я проезжаю мимо синагоги, чтобы опять спуститься к берегу озера (не прикольно). Если левый светофор становится зеленым, то моя дорога лежит по направлению к центру города (суперприкольно). Бог Зеленого света милостив ко мне, и вот я еду в направлении площади Сент-Франсуа.

Хе-хе, круто: в кинотеатре «Капитоль» идет «Цельнометаллическая оболочка», последняя картина Кубрика. Я видел как минимум раз десять «Сияние» и «Заводной апельсин» и могу цитировать наизусть целые куски диалогов, пересказывая оба фильма эпизод за эпизодом. Будет здорово посмотреть «Оболочку» сегодня вечером с Кристианом или Борисом. А если мне стать режиссером? Я обожаю фантастику и монстров, я без ума от кино. И еще мне нравится рассказывать истории. Но существует ли какая-нибудь школа кино, кроме Голливуда, куда у меня шансов попасть ноль без палочки?

Вернемся к моей игре со случаем. Я переезжаю площадь Сент-Франсуа на полном ходу. Вокруг меня — торжество капитала: кантональный водуазский банк, Союз швейцарских банков, Общество швейцарских банков. Колоннады и фасады, нагруженные лепниной, следуют один за другим. А если мне стать банковским служащим? Борис начал учиться в Высшей школе коммерции при Университете Лозанны. Он уверяет меня, что это весьма интересно.

Я еду по Большому мосту. В его конце, справа по курсу видно вывеску «Лас» — оригинальную аббревиатуру «Лас-Вегаса»: два этажа, полностью посвященные компьютерным играм. Я вспоминаю наше помешательство на игре «Пэк Мен». Вместе с Виктором и Оскаром мы оставили ему десятки однофранковых монет. Потом у меня был период «1942»: там надо было управлять американским истребителем над островами Тихого океана и стрелять во все, что движется. А если стать изобретателем компьютерных игр? Наверняка существуют фирмы, которые нанимают парней, чтобы придумывать сценарии. Я бы мог написать им истории с межгалактическими кораблями, которые высаживаются на заброшенную планету, как вдруг…

Вдруг светофоры становятся красными. Я торможу, как сумасшедший; колесо моего мопеда останавливается почти на ноге пожилого господина в сером костюме.

— Молодой кретин, — бормочет он.

Без комментариев. Если правый светофор становится зеленым, я поднимусь на улицу Хальдиманд. Я обожаю эту узенькую улицу, потому что автобусы, тачки, мотоциклы и мопеды протискиваются как могут: это — настоящие гонки в городе. Если же левый светофор загорится зеленым, это не так весело. Я буду вынужден поехать в сторону площади Шодрон, постепенно покидая центр.

Увы. Зеленый загорается слева. Смирившись со своей судьбой, я нажимаю на газ. Проезжаю мимо Большой Башни, потом мимо магазина макетов и конструкторов, где я приобрел коробку с «Ответным ударом Империи». Это было три с половиной года назад, но мне кажется, что прошел целый век. Справа от меня остается театральная школа Жерара Диггельмана. Два больших зала с деревянным полом, скрытые в недрах тупика. Уже год я хожу на курсы театральной импровизации. Мне нравится, потому что во время скетчей, которые мы изобретаем вместе с другими ребятами, я не заикаюсь. Когда играю какую-то роль, имитируя кого-нибудь или копируя чей-то акцент, я говорю абсолютно нормально. Мои губы не слипаются, и слова текут, как весенняя речка. Это настоящее чудо! А если я сделаюсь актером? Я слышал, что в Лозанне существует театральная школа! Я бы разыгрывал роли с утра до вечера, больше никогда не заикался бы и рассказывал истории, используя чужие слова. Кто знает? Может быть, у меня бы получилось писать и интерпретировать мои собственные тексты.

Вот я на мосту Шодрон. Вовсю дует северный ветер. Моим коленям не нравится эта ноябрьская сырость и стужа. Ветер пронизывает перчатки и лыжную куртку. Руль дрожит в такт моему ознобу. Мне следовало бы вернуться в тепло, но совсем этого не хочется. Я чувствую, что нахожусь на верном пути, сегодня мне предстоит пережить особый день! Следующий зеленый свет уводит меня вправо. Я устремляюсь по авеню Тиволи, одному из самых клевых спусков в Лозанне. Моя голова опущена, ноги подняты на полики, я жму на газ и скатываюсь вниз, словно пробил мой последний час.

Я продолжаю двигаться в направлении района Малле — огромного пустыря, заполненного складами, бойнями и газовой станцией, превращенной в театр. По дороге проезжаю мимо северного входа в Долину Юности. Надо же, я уже сто лет туда не заходил… Солнце садится за Юрскими горами, вынуждая меня включить фары. Позади остается большой перекресток, а я продолжаю движение вперед. Теперь, в темноте, я дрожу с головы до ног и ощущаю адскую боль в бедре.

Минуточку! Ситуация становится опасной, поскольку на следующем светофоре я рискую повернуть направо, в направлении автострады! Я всей душой надеюсь избежать этого, потому что иначе придется ехать до самой Женевы. Шестьдесят километров на мопеде при температуре в пять градусов! По приезде в Женеву я превращусь в заморыша весом семьдесят пять килограммов. Самое большое воспаление в истории ревматизма… В любом случае, полиция остановит меня еще раньше. Я получу самый большой штраф в своей жизни и грандиозный нагоняй от отца. После подобной выходки он не разрешит мне кататься даже на трехколесном велосипеде в прихожей. Я лечу навстречу своей судьбе на скорости, превышающей 40 км/час.

Бог Зеленого света снова добр ко мне. Он отправляет меня к Политехнической школе. Я еду по этой территории первый раз в жизни. Здания из металла сменяются большими фантоматическими конструкциями со стеклянными фасадами. Одни дома — кубической формы, другие — длинные и изогнутые, как бананы. Скульптура в форме гигантских щипцов возвышается в центре площади. Микрорайоны сменяют друг друга, один чуднее другого. Я проезжаю под мостиками, ведущими из одного здания в другое, и мимо солнечных батарей. Можно подумать, что я попал на Марс среди первых его поселенцев. Мне кажется, что вот-вот по небу пролетит ракета, чтобы приземлиться на одну из огромных парковок, а из нее выйдут инопланетные путешественники.

Помню, что нам сказал преподаватель физики, смешной человечек с каштановой бородкой: «В день, когда я должен был записаться в университет, я еще колебался между экономическим и физическим факультетами. Поскольку секретариат факультета экономики был закрыт, то я пошел записываться на физику. Вот так». Можно сказать, что он применил, не отдавая себе отчета, правило Зеленого светофора.

А я? Если мне тоже пойти в университет? Тетя Эжени, приятели и мой новый учитель французского говорят, что мне после окончания школы лучше всего пойти на гуманитарный факультет. Студент должен выбрать три направления между такими гениальными предметами, как французская литература, история, история искусства, философия, антропология, музыковедение. На самом деле, это был бы настоящий рай. В течение целых семестров я бы учился обалденным предметам.

Несмотря на зверский холод и небольшой запас горючего, я решаю разыскать здание факультета гуманитарных наук. Мне нужно его увидеть. Борис объяснил мне, что университет находится рядом с Политехнической школой. Гуманитарный факультет располагается в громадном вытянутом здании под названием BFSH2 (какое безобразное название: можно подумать, что это — химическая формула.) Я устремляюсь на поиски BFSH2. Сумерки, которые уже давно сгустились, препятствуют чтению указателей. Я вынужден останавливаться перед каждым из них, чтобы осветить его фарами своего мопеда. Я ищу в глубине каждой улочки; забираюсь на пандусы, чтобы подняться на эспланады; пересекаю пешеходные зоны. По-прежнему ничего. Разозленный, я начинаю стучать ногами по поликам мопеда, чтобы согреться.

Вдруг мне вспоминается одна деталь: Борис сказал как-то, что, если я хочу найти его в университете, факультет экономики находится в BFSH1. Значит, BFSH2 должен быть где-то рядом. Борис дал мне географический ориентир: «Мой факультет находится на востоке, другими словами, он стоит ближе всех к нашим трем многоэтажкам». Я осознаю, что только что проехал перед BFSH2, не заметив его.

Я возвращаюсь на всех парах к первым замеченным мною час назад зданиям. Я больше не ощущаю холода. Напротив, несколько капелек пота стекают по пояснице. Маленький сигнал загорелся на щитке управления. Резервуар горючего пуст; я еду на резерве, который мне позволяет одолеть еще пятнадцать километров. Теоретически, потому что в действительности со мной еще никогда такого не случалось.

Наконец, после длинного виража, я различаю в лунном свете две конструкции. Приближаюсь к первому указателю: «BFSH2». Вот оно! В конце аллеи виден большой темный фасад. Контуры размыты в ночи, и мне не удается определить ни размеры здания, ни расположение входа. Но это точно здесь. Я читаю еще раз указатель сверху вниз: «Здание Факультета Гуманитарных Наук 2». Мне нравится название. Гуманитарные Науки 2 — это звучит как «Рэмбо 2: Миссия».

Моя миссия будет состоять в том, чтобы получить аттестат зрелости и проникнуть в это здание.

 

16. Четыре шайбы

Я поворачиваю ручку зажигания моего скутера «Хонда» 250 см, оставляя позади Женеву. Асфальт автострады проносится на полной скорости под маленькими шинами моего мотоциклета. Щиток управления на жидких кристаллах показывает 114 км/час. Фара освещает порядочный кусок дороги, в то время как окрестности окутаны темнотой. Я езжу на супердлинном скутере, который позволяет вытянуть ноги как можно дальше и прижать к спинке пассажирского сиденья рюкзак с танцевальными принадлежностями. Курсы африканских танцев! Кто бы мог подумать… Четыре года назад для меня это было из области фантастики. Ну да, только с тех пор все изменилось.

Сначала одному врачу удалось вылечить мой артрит путем инъекций солей золота. Это такое лошадиное средство, которое поставило под угрозу состояние моего желудка и печени. Но мой желудок — молодой, и все обошлось без последствий. Потом, в октябре 1988-го, я вошел в здание Факультета Гуманитарных Наук 2. Мои предметы? Французский, философия, история искусства. Счастья полные штаны. Я даже намерен походить на лекции по антропологии и социологии изображения из чистого гурманства. И к тому же у меня есть подружка. Да, у меня, у законченного девственника, Карла Льюиса правой руки, есть подружка. Мы гуляем, слушаем Брассенса и мило обмениваемся ласками в тени фруктового сада ее родителей.

В конце концов, все эти радостные события отвели от меня последнее проклятие: я больше не заикаюсь! Совсем. Это пришло не сразу. Моя речь струится, как ручеек после схода льда, освобожденный от оков. Мои собеседники больше не отворачиваются от меня в ужасе, видя, как я отчаянно стараюсь выдавить из себя очередной слог.

Мне двадцать один год, и я доволен, как римский папа. Мне припоминается, что в начале нашей жизни в Швейцарии мама постоянно повторяла, что мы прибыли на другой конец света. Мне же удалось превзойти самого себя. Это не так уж плохо!

Внезапно чудовищный толчок потрясает скутер, будто я проехался по стволу дерева, оставленному посреди автострады. Я слышу чей-то крик. Раздается сильнейший взрыв. Я теряю управление. Какой кошмар: скутер сносит влево. Металлический разделительный барьер неумолимо приближается. Я стараюсь выправить траекторию, но вкладываю в это движение слишком много силы. Скутер съезжает теперь на запасную полосу вправо. Я скоро съеду с автострады и окажусь черт знает где. Распятый на кусте. Не знаю, что еще предпринять: у меня ощущение, что я еду по огромной запеканке, покрытой маслом. Наконец я понимаю, что орущий в шлеме голос — мой собственный! Мне — крышка. Животный страх пронзает меня изнутри. Мой нескончаемый крик оседает в виде испарины на козырьке моего шлема. Помогите!

А если мне наклониться вбок, чтобы притормозить об асфальт? Рано или поздно я остановлюсь. Посмотрим, что от меня останется к этому моменту. Надо надеяться, что больше, чем если бы меня нашинковало на мелкие кусочки железными опорами разделительного барьера.

Каким-то чудом скутер постепенно теряет скорость. Щиток управления указывает всего лишь 77 км/час. Мне удается ехать по прямой линии, не задевая барьера. Вскоре я останавливаюсь и ставлю ногу на землю. Испускаю длинный стон. Задыхаясь, с перекошенным лицом, я поднимаю плексиглас шлема, чтобы обследовать со всех сторон мой скутер. Но не замечаю никакой аномалии. Вдруг чьи-то фары освещают меня сзади: в темноте раздаются сердитые звуки клаксона. Машина только-только успевает меня объехать. Я еще нахожусь в опасной зоне и должен действовать как можно быстрее — освободить автостраду. Но этот дрянной скутер отказывается двигаться. Я слезаю с сиденья и начинаю тянуть его изо всех сил в сторону барьера. Он порядочно весит, этот скутер в 250 см3, особенно когда заднее колесо не поворачивается, а ноги подкашиваются. Я продвигаюсь шаг за шагом под звуки клаксонов проезжающих мимо машин. Ну вот наконец металлический барьер. Я чувствую его спиной. Прислонив к нему скутер, копаюсь в карманах. Где-то у меня была старая зажигалка… Ага, вот она! Я сажусь на корточки, чтобы осмотреть заднее колесо. То, что я вижу, повергает меня в шок! Четыре шайбы исчезли, колесо сошло со своей оси, а шина лопнула. Потрясенный, я не в силах оторвать глаз от этого колеса: вставшего наперекосяк, наполовину спаленного в результате трения об асфальт, обмотанного ошметками резины.

По инерции я блокирую ключом управление скутером и осторожно пересекаю автостраду, направляясь к кустам на правой стороне. Мои наручные часы показывают двадцать два тридцать четыре. Как действовать наиболее разумно? Скутер в укрытии, дорога очищена. Я бы мог позвонить папе, чтобы он приехал за мной. Но где здесь найти телефон? Я изучаю окрестности и в итоге решаю двигаться по направлению к озеру. Пересекаю картофельное поле… Или это поле сельдерея… Иду в лунном свете, раздумывая о своем длинном вопле отчаяния. Я никогда в жизни так не кричал.

Вот я иду пешком по грунтовой дороге. Вдали, на расстоянии двух-трех километров, замечаю несколько фонарей: похоже на деревню! Я добираюсь до кантональной дороги и продвигаюсь в направлении городка, который оказывается Версуа. На лекциях по истории искусства мне о нем рассказывали. Построенный в XVIII веке графом де Шуаселем как идеальный город, двумя столетиями спустя ночной Версуа выглядит грустновато. Мне бросается в глаза телефонная кабина на площади между пустой скамейкой и полной мусорной корзиной. Какая удача: в моем кошельке завалялись две монетки в двадцать сантимов.

— Алло? Мама, это Эжен. Можешь дать мне папу?

— Да, а что случилось?

— Ничего страшного.

Я жду, пока папа покинет свое кресло, отложит журнал «Логиграм» с головоломками и дойдет до телефона. С ним нужно разговаривать, скрывая насколько возможно опасности и проблемы. Папа всегда переживает. Я помню вечера, когда он метался по балкону, словно зверь в клетке, осматривая каждый сантиметр двора в поисках двенадцатилетнего Алекса, который не явился домой до восьми вечера. И еще эпоху наших прогулок на мопедах — мой отец не мог сомкнуть глаз, пока мы с братом не лежали в кроватях.

— Да, мой малыш, что происходит? — спрашивает папа.

— Да вот, у меня тут возникли проблемы со скутером. У него лопнула шина, и я вынужден был оставить его на автостраде.

— На какой автостраде? — начинает волноваться папа, воображая самое ужасное, например, что он должен ехать за мной в Цюрих, Берлин или (кто знает, представим себе самое ужасное) в Таллин.

— На автостраде Женева — Лозанна. Сейчас я в Версуа, приблизительно в пятидесяти километрах от Лозанны. Ты бы смог за мной приехать?

— Да, я буду. Скажем, через… сорок минут.

Я благодарю его. Может быть, он и одержим тревогой, однако я могу на него рассчитывать. Следующие сорок минут я провожу под фонарем, распространяющим желтоватый свет, поскольку в идеальном Версуа-сити нет ни одного открытого кафе. Папа забирает меня без проблем. По возвращении домой, около половины первого ночи, нас ждет плохая новость. Мама объявляет нам, что звонили из полиции. Мой скутер загромождает автостраду и должен быть во что бы то ни стало эвакуирован. Даже несмотря на то, что он прислонен к разделительному барьеру. Закон есть закон. Я нахожу номер телефона женевской компании, которая занимается эвакуацией поврежденного автотранспорта, объясняю, где стоит мой скутер, и мы ложимся спать.

В три часа ночи неожиданно звонит телефон: это служащий компании. Он ничего не смог эвакуировать, потому что управление скутером заблокировано. По этой причине он не смог передвинуть мотоциклет на запасную полосу справа от автострады. И у него нет права ставить свой автомобиль в левом ряду.

— Даже если сейчас три часа ночи и там нет ни одной машины?

— Даже если сейчас три часа ночи и там нет ни одной машины. Закон запрещает мне делать это, — уточняет он подчеркнуто серьезно.

— Ладно, тогда что мы будем делать?

— Приезжайте в Женеву, чтобы передать мне ключи от вашего скутера.

— Сейчас?

— Да.

— Вы шутите?

— Совсем нет. Я дам вам наш адрес. Это в пригороде Женевы. Туда добраться непросто, поэтому внимательно слушайте мои инструкции.

Служащий объясняет мне, как его найти, потом я вхожу в спальню своих родителей. Трясу папу настолько аккуратно, насколько только возможно.

— Папа, ты спишь?

— М-м-м-м?

— ПАПА, ТЫ СПИШЬ?

— Нет-нет, что такое?

Я объясняю папе небольшую проблему. Поскольку у меня нет водительских прав на автомобиль, то мне не обойтись без его помощи в качестве таксиста… В четыре часа ночи мы стоим перед агентством по эвакуации автотранспорта. Дверь, освещенная голубоватым неоновым светом, парит в ночи. Рядом находится красная кнопка звонка, на которую мой указательный палец надавливает в течение нескольких секунд. Никакого звонка не слышно. Я звоню снова. Полная тишина. Может быть, звонок раздается внутри, в одном из помещений в глубине гаража. Но как удостовериться в этом? Мы с папой смотрим друг на друга. Придет ли этой истории конец? Через четверть часа яростных звонков дядька с помятой от сна физиономией наконец открывает нам дверь.

— Извините, — зевает он. — Я заснул…

Я протягиваю ему ключ от моего скутера.

— Ну раз уж вы здесь, то могли бы доехать вместе со мной до места происшествия, — предлагает он.

— Какое происшествие? — настораживается папа, хмуря брови. — С тобой что-то произошло?

— Нет-нет, это просто так говорят.

Я ловлю себя на том, что опять скрываю от него правду. Мы садимся в наши машины. Мы с папой следуем за машиной-эвакуатором по женевским пригородам и выезжаем на трассу. Едем от силы пять минут и останавливаемся рядом с моим скутером. Ощущение дежа-вю.

Разблокировав управление, я помогаю эвакуатору дотащить скутер до запасной полосы. Папа остается сидеть в тепле машины. Эвакуатор подсовывает два огромных крюка под скутер, и — хоп! — механическая рука поднимает эту несчастную тарантайку, чтобы опустить в прицеп. В минуту, когда скутер находится наверху, эвакуаторщик бросает взгляд на его заднее колесо. Потом смотрит на меня, словно на зомби или привидение. Он еще раз обследует колесо.

— Что такое? — спрашиваю я.

— Я в первый раз такое вижу.

— В смысле?

Мужчина выглядит смешавшимся.

— Ничего.

Он покачивает головой, продолжая свой маневр.

— Да нет, вы что-то хотели сказать.

— Послушайте, господин. Чтобы четыре шайбы заднего колеса сорвались одновременно — это невозможно. Но чтобы водитель, с которым это произошло, остался в живых и рассказал мне об этом — поистине за гранью возможного.

Тут внезапно моя полная приключений ночь, которую я собирался не без удовольствия расписать в университетском кафетерии, окрасилась в странные тона. Я ошарашен словами этого человека. Пока первые лучи зари пробиваются над горизонтом, я не свожу глаз с заднего колеса скутера, которое сошло со своей оси и встало поперек… Я ехал на скорости 114 км/час, когда это произошло.

Теперь я чувствую себя ни тут, ни там. Ни совершенно живым, ни абсолютно мертвым.

 

17. Специальный выпуск телепередачи о Сименоне, продолжение и конец

Я неподвижно стою, уперев лоб в оконное стекло. По другую сторону улицы простирается кладбище Монтуа. С его голубыми елями, секвойями, широкими аллеями, окаймленными статуями и могилами. Я смотрю на это кладбище приблизительно четыре раза в день вот уже много лет. Не потому что я испытываю патологический интерес к смерти, а просто у меня нет выхода. В семнадцать лет я настоял, чтобы у меня была отдельная комната. Мы с родителями пытались разрешить эту проблему и так и сяк, но у единственной свободной комнаты окна выходили на кладбище… Я был вынужден согласиться на комнату и на панораму.

Кладбище меня особо не раздражает. Оно было создано в шестидесятых годах в соответствии с идеей кладбища-парка. Однако что меня действительно угнетает, так это густой черный дым, выходящий два или три раза в неделю из крематория Монтуа, который расположен справа. В настоящий момент дым, заполняющий голубое небо этого погожего сентябрьского дня, является дымом Сименона.

Жорж Сименон умер. Его тело кремировали в соответствии с его желанием, прозвучавшим в телепередаче «Апострофы» восемь лет назад. Потом пепел будет развеян вокруг ливанского кедра, растущего перед его фермой.

Жорж Сименон в ясном небе. Жорж Сименон, подхваченный ветрами. Антрацитовые клубы дыма пугают одинокую ворону.

 

18. Мой сценический костюм

— Вы — «Сахарин»?

— Да, — говорит Кристиан, певец группы и вдобавок мой лучший друг с двенадцати лет.

— Тогда устраивайтесь здесь, — объявляет ассистентка с высоты своих каблуков. — Я приду за вами за пятнадцать минут до начала передачи.

Она указывает своим наманикюренным пальчиком на что-то вроде загончика для лилипутов в самом сердце Дома Радио в Париже. Как только можно строить такие гигантские здания, которые наверняка видно с луны, и не предусмотреть более комфортабельных комнат для гостей? Наша малюсенькая артистическая, освещенная уставшей неоновой лампой, обставлена тремя стульями из ИКЕА и столиком без столешницы, потерявшим ножки.

— Так, парни, не будем выкобениваться, — провозглашает Кристиан. — Через час мы в эфире передачи «Фиг с маслом».

— Это самая популярная передача канала «Франс Интер», — напоминаю я с видом знатока.

— Особенно в воскресенье, — предполагает Жан-Марк, наш продюсер-импресарио-пресс-служба.

Клод прислоняет свое банджо к стене и идет курить. Лоли кладет бас-гитару в угол и идет курить. Трубач, саксофонист и тромбонист (который не курит, но идет за всеми из солидарности) ставят друг на друга футляры из под инструментов и выходят в курилку. Грег, барабанщик, идет выпить пива, не выпуская из рук барабанных палочек. Жан-Марк идет разговаривать с администратором студии. Кристиан откладывает в сторону свою фанеру и остается со мной в артистической. Я осторожно открываю рюкзак и достаю свой сценический костюм.

Мы с Кристианом глядим друг на друга, не в силах поверить в происходящее. В 1985 году Кристиан начинает репетировать в атомном убежище с приятелями по школе: ремейки «U2» и «Téléphone». Потом, приблизительно в шестнадцать лет, они сочиняют несколько подростковых песен. Непосредственно перед окончанием школы Кристиан находит место для первого концерта. В атаку! У группы даже нет имени. Ее окрестили «Сахарин», позаимствовав это название из списка ингредиентов на банке кока-колы. Затем, на уроке алгебры, Кристиан составляет список музыкальных композиций. Он понимает, что ему не хватает двадцати минут, чтобы сделать концерт продолжительностью в час. Он сочиняет по-быстрому новую песню, пока учитель объясняет производные второго порядка. Под столом Кристиан изучает последнюю страницу своего ежедневника, переписывая наиболее распространенные девчоночьи имена. В конце урока он выдает на гора следующие строчки:

Песня записана за наш счет на виниловой пластинке в 45 оборотов в Лозанне, в 1990-м. На следующий год мы знакомимся с журналистом Жан-Марком, нашим ровесником, по случаю одного интервью. Жан-Марку надоела журналистика, и он хочет заниматься в жизни чем-нибудь особенным. «Почему бы тебе не стать продюсером нашего диска?» — спрашиваем мы. Несмотря на то, что его коллеги считают его ненормальным, Жан-Марк вкладывает часть своих личных сбережений в запись диска из двенадцати песен, в студии, где записывались известные исполнители Бернар Лавилье и Катрин Лара. Мы, само собой разумеется, не забываем включить в наш альбом песню «Клара». Песню крутят на франкоязычном швейцарском радио. В 1993 году Жан-Марку удается убедить парижскую фирму заняться распространением диска во Франции и его промоушеном. В результате, весной 1994 года, «Клара», эта фигня, написанная за час и аранжированная за пять минут, находится на 42 месте самых популярных во Франции песен, между Мадонной и Миком Джаггером. А через пятьдесят минут мы будем в прямом эфире у Лорана Рукье.

А я? Что я там делаю? Я не только пишу песни, но и танцую. Да-да! Ревматик взял реванш. Мим Марсо, хип-хоп, пародия на Майкла Джексона, карикатура на африканский танец и движения, заимствованные у Бежара в «Симфонии для одинокого человека»: я перемалываю всю эту смесь истерическим миксером, и получается стиль, который журналисты охотно определяют как… ошеломляющий.

Я надеваю свой сценический костюм. Я его обожаю, делаю из него фетиш и поклоняюсь ему. Он придуман, скроен и сшит Сесиль, подружкой Кристиана, помимо всего прочего, девушкой с самыми красивыми в мире руками. Широкие брюки из черного атласа, длинные носки на подтяжках а-ля Жан-Поль Готье, черная майка и мотоциклетные перчатки. Когда я одет в этот костюм, Бог обращается ко мне на «вы». Я делаю несколько прыжков в артистической. Расставив в стороны руки, подпрыгиваю все выше и выше. Внезапно открывается дверь и входит еще один музыкант, испанец по происхождению, также приглашенный участвовать в передаче.

— Ола ! — восклицает он, удивленно взирая, как я липну к потолку. — Откуда вы такие приехали?

— Из Швейцарии, — говорит Кристиан с улыбкой.

— Серьезно? А что это с вашим приятелем? Он накурился эдельвейса?

Общий взрыв хохота. Кристиан разогревает голосовые связки. Через открытую дверь я вижу, как проходят один за другим технические сотрудники передачи. Поскольку сегодня — воскресенье, небольшой столик с круассанами был накрыт в коридоре. Я проглатываю пару этих вкуснятин и возвращаюсь в артистическую. Где-то рядом — голос приближающегося Лорана Рукье, встречу с которым я давно предвкушаю. Я слышу, как он шутит за стенкой с одним из журналистов. Представляю, как он быстро пожимает руку всем в последнюю минуту перед передачей. Его рука неожиданно появляется в дверном проеме.

— Добрый день, как дела? — спрашивает он у испанского музыканта.

Не дождавшись ответа, уходит. Я оседаю, как пирог, вынутый из духовки. Я увидел всего лишь кисть и (если говорить начистоту) кусочек запястья. Правую руку Лорана Рукье, французской радиозвезды, человека, который выпаливает остроты, обгоняя собственную тень. Но зато какая это была рука! Гибкая, энергичная, исключительная. Можно лишь догадываться о длине этой руки. К тому же она украшена несколькими элегантными волосками. Почти райское зрелище, ради которого стоило потратить три часа пятьдесят минут на поездку в скоростном поезде и двадцать пять минут на метро.

Ладно, это еще не все, передача начинается. Почетный гость — его святейшество Гайо. Давая интервью гей-журналам, не осуждая использование презерватива, борясь за «церковь с человеческим лицом, более терпимую, менее боязливую и без табу», беспрестанно путешествуя за пределами своего прихода в Эвре, появляясь то и дело в прессе и публикуя книги, изобличающие политику Франции по отношению к иммигрантам, его святейшество рискует навлечь на себя недовольство Ватикана.

Все участники «Сахарина» толпятся за кулисами, чтобы услышать, как самый злой на язык журналист, Дидье Порт, будет представлять гостя: «Итак, вы сидите на этом нечестивом седалище, оскверненном частым прикосновением ягодиц представителей шоу-бизнеса, гость передачи, в которой свободные и самые разнузданные идеи граничат с распутством, и где каждый божий день имя Девы Марии поносится Патриком Фонтом, а имя Мирей Матье — всей остальной командой. Как католическому хроникеру, которым я являюсь, мне больно вас видеть здесь, Ваше Святейшество. Это настоящий удар по физиономии, прямо в лоб. И для того, чтобы вам это доказать, я бы сказал: „Потрогайте мою шишку, Ваше Святейшество“, если бы не боялся, что некоторые неуместные интервью, которые вы дали журналу „Гей-нога“, не привели бы к каким-нибудь нежелательным обращениям в другую веру». Взрыв хохота в студии. Взрыв хохота по всей Франции, надо думать. Я в восторге. Интервью начинается. Самые смешные и самые соленые шутки летят со всех сторон. Ассистентка предупреждает нас, что мы должны быть готовы к выходу через три минуты. Старый приятель, страх, овладевает мною. Лоран Рукье объявляет: «Они приехали к нам из Швейцарии. И до сих пор ищут подружку по имени Клара. На сцене — „Сахарин“!»

Все участники группы занимают места, обозначенные белым скотчем. В артистической мы договорились, что я появлюсь после вступления духовых. Последние ноты почти прозвучали, а я с ужасом понимаю, что плохо рассчитал расстояние: у меня нет никаких шансов очутиться в нужном месте вовремя. Я выскакиваю как ошпаренный из-за кулис, перепрыгиваю через Его Святейшество, по-прежнему сидящего на своем «оскверненном седалище», и занимаю позицию в ту самую секунду, когда раздаются первые удары барабанов. Изумленные голоса зрителей доносятся до моих ушей. (Поскольку у меня близорукость, то я ничего не могу угадать по выражению лиц, что, надо сказать, меня вполне устраивает.)

Я нанизываю па африканского танца на мотив куплетов. Мои штаны ласково колышутся на бедрах в такт. Во время припева, стоя лицом к публике, широко расставив ноги, я извиваю руки. Это напоминает две ленты, перекрученные до бесконечности. Конец припева: я встаю в профиль и поднимаю правую ногу, чтобы продемонстрировать носок на подтяжках. Взрыв хохота в зале. Каждый мой мускул, каждый мой сустав радуется. Страхи, скрытый стыд, старые комплексы: все забыто. Во мне струится сплошной свет. Когда я танцую, я словно заново рождаюсь на свет. Я родился сегодня утром, радостный и свободный.

В середине песни мы с Кристианом сочинили пародию на балет в шестнадцать тактов. Каждый раз мы хохочем до упаду, изображая boys bands. Я возвращаюсь на свое место в ожидании соло саксофониста. Пока он играет, я приближаюсь к публике и имитирую пару вульгарных жестов. Медленно засовываю руку в штаны. Сесиль сшила мне специальный внутренний карман на уровне молнии. Зрители думают, что вытворяет в данный момент моя правая рука. Конец соло совпадает с паузой, в течение которой я бросаю в воздух пригоршню розовых конфетти, спрятанных в кармане. Всеобщий взрыв хохота. Двести пар ладоней начинают хлопать в ритме. Наша взяла! К концу песни моя майка промокла и со лба стекает пот. Я улыбаюсь всей планете. Лоран Рукье берет микрофон, поясняя «для немногих слушателей, у которых радиоприемник еще не передает изображений, что „Сахарин“ приехал с танцором».

— Зачем нужен танцор на радио? — спрашивает меня Рукье.

— Ну… — говорю я, часто дыша, — поскольку слоган «Франс Интер» гласит: «Слушайте! Здесь не на что смотреть», то мы решили поймать вас на слове.

— Хорошо! Отлично. Спасибо, что навестили нас. Вы молодец, несмотря на воскресенье. Поаплодируем еще раз ребятам. «Сахарин»!

Мы уходим, поздравляя друг друга. Как всегда, я не снимаю свой сценический костюм как можно дольше. Я думаю о следующем диске, который мы запишем в следующем году, и о будущих концертах. Я попрошу Сесиль помочь мне сконструировать костюм, состоящий из цветных резинок, как у Филиппа Декуфле на церемонии открытия Олимпийских Игр в Альбервилле в 1992 году. Нужно будет придумать танец с белой маской. У меня куча идей в голове. И, кто знает, может быть, в этот раз мы найдем денег, чтобы снять видеоклип?

Из артистической мы слышим восторженные «ура» публики. Передача только что закончилась. Ведущие исчезают за потайной дверью, оставив нас за столом, засыпанным крошками круассанов и залитым апельсиновым соком. Нам нужно собирать вещи. Кристиан предлагает пойти в ресторан: «На десерт для Эжена закажем супницу шоколадного крема», намекая на последнюю радиопередачу с «Сахарином», в которой я поклялся съесть «супницу шоколадного крема» в шикарном ресторане Монпарнаса.

На улице, пока мы спускаемся на набережную Сены, чтобы поймать такси, кто-то окликает нас. Мы оборачиваемся: это Его Святейшество Гайо. Мы ему понравились своим задором и юмором. Он, кажется, в восторге от нашей встречи и смотрит на нас, словно мы его лучшие прихожане. У этого человека такая доброта во взгляде, что любой бродяга вообразил бы себя сидящим перед ним на троне. Его Святейшество Гайо желает нам тысячу приятных вещей в жизни. Мы — в двух шагах от благословения!

— А вы? — спрашивает он, поворачиваясь ко мне. — Где вы находите энергию, чтобы так танцевать?

— Это не я, это костюм, — отвечаю я. — Одежда делает монаха, Ваше Святейшество.

 

19. Часы

Охристые стены залиты солнечным светом, проникающим в дом сквозь большие окна Турецкой виллы, построенной Ле Корбюзье в 1917 году. Прямые углы гармонично перекликаются с изогнутыми линиями, кожаная мебель структурирует пространство пола, как принято выражаться в журналах, посвященных архитектуре. Несколько человек тусуются у стойки бара. Там наверняка стоит начальник отдела по делам культуры города Ла Шо-де-Фон, которого мне должны представить, а также члены жюри конкурса, в котором я участвовал. Оставив свое пальто в гардеробе, я глубоко вдыхаю и, приклеив к губам улыбку, устремляюсь к незнакомцам. Мы пожимаем друг другу руки. Эти господа, кажется, безумно рады встрече со мной. А я — в совершенном шоке от происходящего.

Мой первый сборник рассказов был опубликован в 1995-м. Второй вышел в этом году. В мае месяце, перед отъездом в отпуск, мне попалось на глаза объявление в женевской газете: «Литературный журнал организует конкурс рассказов при поддержке города Ла Шо-де-Фон, совместно с часовой фирмой „Эбель“. Конкурс открыт для всех писателей Швейцарии. В этом году франкоязычная страна-гость — Гаити. Тема конкурса — „Жизнь на острове“». Я написал книгу «Мое имя», историю человека, который подозревает себя в совершении настолько идеального преступления, что он сам его забыл. Два месяца назад мне сообщили — повесть получила премию. Один из членов жюри конкурса представляет мне писателя с Гаити, тоже лауреата премии. Его зовут Лионель Труйо. Маленький, улыбающийся, он энергично пожимает мне руку.

— Ах, это вы — Эжен? — удивляется он. — Когда я прочитал вашу историю шестидесятилетнего мужчины, который не может больше ходить, то был уверен, что увижу старичка с палочкой!

Я улыбаюсь, но внутренне соглашаюсь с ним. С моим артритом мне можно дать сто лет. Если бы он видел, как я встаю с постели, несгибающийся, как деревяшка, страдающий от того, что нужно согнуть колено и натянуть носок. Эта встреча выглядит достаточно нелепо: гаитянин из Порто-Пренса встречает румына из Бухареста в швейцарских Юрских горах, на Турецкой вилле. И действительно, что мы здесь делаем?

— Как вы знаете, — объясняет в микрофон блондинка, ответственная по связям с общественностью фирмы «Эбель», — наша часовая фирма, основанная в Ла Шо-де-Фоне в тысяча девятьсот одиннадцатом году, купила Турецкую виллу в восемьдесят шестом и полностью ее отреставрировала. Это место стало нашим конгресс-центром, и мы очень гордимся тем, что принимаем сегодня здесь двух лауреатов городского конкурса, организованного литературным журналом.

За этим следуют другие речи, сопровождаемые короткими аплодисментами. Наконец наступает момент раздачи премий. Бюджет конкурса состоял из восьми тысяч франков. Поскольку нас двое, то мы делимся по-христиански. Но, вопреки всем ожиданиям, существует еще одна награда. Ответственная по связям с общественностью объявляет, что «Эбель» дарит каждому лауреату часы из своей новой серии «Sportwave». Она протягивает мне великолепную маленькую коробочку. Не в состоянии устоять перед соблазном, я открываю крышку, под которой обнаруживается футляр из мягкой кожи. Я запускаю в него пальцы, чтобы извлечь восхитительные часы на стальном браслете. Круглый циферблат с накладками, похоже, из цельного золота, насажен на четыре винтика. Эти часы — тяжелые, солидные и элегантные.

Почаще бы организовывали литературные конкурсы в Юрских горах! Во всяком случае, можно надеяться, что уйдешь с обалденными часами. Они такие красивые, что я не решаюсь надеть их на запястье. И еще хочу получить удовольствие от чтения сопроводительной рекламной брошюры с шикарными определениями типа «исключительное владение ремеслом», «художественное вдохновение» и «чистота форм». Единственный вопрос, который не оставляет меня в покое: стоимость моего «Эбеля». Я никогда не носил дорогих вещей, поэтому эта сказочная драгоценность выводит меня из душевного равновесия. Сколько может стоить эта штука? Три сотни франков? Шесть сотен?

Задать вопрос представительнице фирмы «Эбель» было бы непростительной бестактностью. Кроме того, я с трудом себе представляю, чтобы они оставили каталог фирмы валяться где-нибудь на стуле на вилле Ле Корбюзье. Здесь мы находимся в мире Архитекторов «Времени», согласно официальному слогану «Эбель». Никто не заморачивается цифрами.

В компании Лионеля Труйо и сопровождающих его гаитян я забываю о своих идиотских вопросах, и мы идем все вместе гулять по городу Ла Шо-де-Фон. В Порт-о-Пренсе Лионель Труйо возглавляет общество чтения.

— Мы будем читать твой текст в следующем месяце, — объявляет он. — Если когда-нибудь окажешься в нашем городе, вот мой адрес.

Он протягивает мне свою визитную карточку. У меня нет таковой. Я пытаюсь жить без галстука и визитки (один из моих бесполезных и сложных личных жизненных принципов). Поэтому я пишу ему свой адрес на пакетике чая.

В гостинице, на кровати, подложив руки под голову, я размышляю о «Сахарине». Совсем недавно я был уверен, что протанцую еще десять лет, что мы будем выпускать диск за диском. Только вот после выхода второго альбома участникам группы все это надоело. Что касается меня, так я просто устал постоянно изображать из себя клоуна. Это превратилось в какую-то патологию: если на вечеринке или дискотеке вокруг моей персоны не образовывался круг, то у меня возникало ощущение, что я не существую. Я чувствовал себя обязанным развлекать, смешить, разыгрывать роли. Все это мне опостылело. Танец, который освободил меня на шесть лет, превратился в новые оковы. К тому же артрит снова набросился с разрушительной силой на мои суставы, словно проснувшийся после шестилетней спячки дракон. Вот так я начал писать.

На следующий день, перед тем как сесть в поезд, идущий в Лозанну, я захожу в часовой магазин. «Эбель» не красуется на моем запястье, так как я до сих пор не решаюсь его надеть. Открыв молнию бесформенного рюкзака, я достаю божественную коробочку и протягиваю ее продавцу.

— Здравствуйте, мне подарили вчера эти часы, и я хотел бы…

— A-а, значит, вы — один из лауреатов литературного конкурса. И прочитал о вас статью в газете сегодня утром.

Черт возьми! Что касается конфиденциальности, то об этом можно забыть. А если этот продавец знает кого-нибудь в фирме «Эбель»? Он наверняка расскажет о моем визите как о забавном случае. Еще подумают, что я хочу продать часы!

— Я хотел только спросить, сколько… сколько времени работает батарейка?

— О, примерно три года. Часы такого качества не создадут вам никаких проблем. Ни с батарейкой, ни с движением стрелок.

— Хорошо. Спасибо.

Я изображаю улыбку и устремляюсь к вокзалу, чтобы успеть на поезд. Сколько стоят мои часы, боже мой? Когда я приезжаю в Лозанну, магазины уже закрылись. В воскресенье захожу к родителям, чтобы показать им «Sportwave». Родители безумно рады за меня. И, разумеется, мы гадаем о цене.

— Это, скорее всего, часы в тысячу франков, — утверждает моя мама, почти шокированная собственными словами.

— Да ну! Ты так думаешь? — говорю я в изумлении.

По мне, дорогие часы стоят пятьсот франков.

Тысяча — это из области стратосферы.

— Ты будешь их носить, я надеюсь, — говорит мой отец.

— Ну да… Собираюсь.

— Тогда почему не наденешь их прямо сейчас? — продолжает он.

Под настойчивыми взглядами родителей я просовываю левую руку в браслет. Замочек застежки защелкивается на моем запястье. Моя мать в восторге. Мой отец — счастлив.

— Теперь ты — настоящий мужчина! — восклицает мать, гладя меня по щеке.

— Я надеюсь, что я им был еще раньше.

— Да, но это совсем не то же самое. Теперь, при часах, ты выглядишь солидно.

Я с нетерпением дожидаюсь понедельника, чтобы узнать, сколько стоит переход из подросткового возраста к взрослому состоянию в глазах моей матери. Прихожу в часовой магазин в центре Лозанны.

— Мой дядя подарил мне эти часы на прошлой неделе. Я хотел бы всего лишь узнать их цену.

— Это очень просто.

Продавец, одетый в элегантный голубой в белую полоску костюм-тройку, открывает ящик и просматривает каталог. Он деликатно перелистывает страницы, словно каталог сам по себе стоит целое состояние.

— М-м-м-м, — произносит он, поглаживая маленькую аккуратно подстриженную бородку. — Мы продаем эти часы по цене тысяча восемьсот пятьдесят франков.

Эх! На моем запястье бедного писателя — часы богача. Как с этим жить дальше?

 

20. Путевой блокнот

В шесть тридцать, как было условлено, я вхожу в кафе «Нао Фара». Сначала даю глазам привыкнуть к цветным мозаикам, отливающим перламутром. Несколько сирийцев, устроившихся на маленьких деревянных стульчиках, неторопливо потягивают трубки своих кальянов. Запах яблочного табака давно впитался в стены небольшого помещения. Я ищу взглядом Ахмеда, но он еще не пришел. Устраиваюсь за последним свободным столиком и заказываю «средний кофе с сахаром» на арабском, как меня научили. Звуки Дамаска достигают моих ушей как бы сквозь войлок. Мальчишка, одной рукой управляющий мотоциклетом и другой придерживающий на голове поднос с булочками, сигналит, чтобы расчистить себе дорогу в толпе. С другой стороны улицы радио играет арабскую техно-музыку. Вдалеке отбойный молоток систематически колотит по жести. Официант приносит мне кофе на небольшом медном подносе. Как обычно, напиток сопровождается стаканом воды, который лучше не трогать.

— Шукран!

— Афван! — отвечает мне он.

В кафе входит Ахмед. Как только он замечает меня, его глаза загораются. Я познакомился с ним сегодня утром, в отделе продления виз. Он помог мне разобраться в этажах сирийской администрации. Ахмед хотел получить визу для своего племянника. «Во всех странах одно и то же, — вздыхает он. Как только чиновник устраивается за своим окошком, он воображает себя божьим сыном!» Ахмед говорит на безупречном французском.

— Зачем вы приехали в Сирию? — спрашивает он, улыбаясь.

— Для удовольствия быть в Сирии, — отвечаю я.

— О-о-о, я понимаю. А какая у вас профессия в Европе?

— Я — писатель.

— Тогда, сделайте мне одолжение, приходите сегодня вечером в половине седьмого в кафе «Нао Фара». Это прямо за большим минаретом Омеяд. Вот увидите, вам понравится.

Я предвкушаю, как буду разговаривать с ним о стране, о его жизни и расспрашивать его о местных обычаях. Ахмед садится рядом со мной и тоже заказывает себе кофе. С его седой шевелюрой я даю ему около пятидесяти. Он — инженер по гидравлике. Я ему рассказываю, что нахожусь в Сирии вот уже две недели, а до этого разъезжал по Турции в течение месяца.

— И вы путешествуете в одиночку? — спрашивает он.

— О, вы знаете, когда путешествуешь один, как раз невозможно обойтись без компании даже десяти минут. Постоянно кого-нибудь встречаешь.

— Но скажите мне, ваша жена разве не с вами?

— Я еще не женат. У меня была подруга, но она ушла. Тогда я уехал путешествовать по Ближнему Востоку.

— Очень хорошо. Добро пожаловать!

Ахмед не успевает задать мне других вопросов. Только что вошел усатый человек, одетый в великолепную рубашку с темной вышивкой. Все курильщики кальяна поворачиваются к нему. В левой руке он держит щит, а в правой сжимает эфес потрясающей серебряной сабли. Я еще не знаю, что за спектакль меня ожидает.

И вдруг человек начинает декламировать. Что-то вроде длинной поэмы на арабском языке, которая, кажется, производит сильное впечатление на слушателей. Иногда он останавливается, вслушивается в тишину, перед тем как ответить на вопрос, заданный одним из посетителей, или внести уточнение, которое сразу же провоцирует взрыв всеобщего веселья в кафе. Но самое впечатляющее — это мощные удары саблей, которые он обрушивает на свой щит. Удары, от которых сыплются искры и гудит в висках.

Я представляю себе истории про влюбленного рыцаря в лунном свете, про кровопролитные схватки в каменистых пустынях Сирии, про гротескных героев, ковыляющих в оливковых рощах. И еще погони в узких улочках Дамаска, наполненных запахами кардамона и свежей мяты. Я различаю воров, проникающих в покои калифа эпохи Омеядов. Они крадутся по мраморному полу. В моем воображении разыгрывается тысяча и одна история. И даже если все это не соответствует действительности, какая разница? Я помню, что ответил Блэз Сандрар, когда его заставили признаться, путешествовал ли он на самом деле на Транссибирском экспрессе, чтобы написать один из своих самых известных текстов: «Какая разница, путешествовал ли я, если мне удалось увлечь вас в это путешествие».

Через полчаса сказочник замолкает. Он скромно кланяется под аплодисменты публики. Тут же я достаю из рюкзака путевой блокнот в красивой синей обложке. Открывая его на странице, посвященной сегодняшнему дню, подзываю знаками сказочника. С блокнотом в руке я объясняю ему жестами, что прошу его проткнуть страницу своей саблей. Он хмурит брови, думая, что я насмехаюсь над ним. Ахмед говорит ему по-арабски что-то вроде: «Я его знаю, он не имеет плохих намерений». Тогда сказочник поднимает свою саблю и осторожно, без дрожи, вонзает ее лезвие в страницу моего блокнота. Затем вынимает саблю и глазами спрашивает, доволен ли я.

— Шукран, — говорю я в восхищении.

— Афван, — отвечает он, рассмеявшись.

Он отходит, чтобы побеседовать с завсегдатаями заведения на другом конце кафе. Ахмед заинтригован моим блокнотом. Я охотно объясняю ему принцип:

— Когда я уехал путешествовать, то начал записывать свои каждодневные впечатления. Но очень быстро понял, что знаю себя как облупленного. Я знаю свои страхи, тревоги и навязчивые идеи. У меня нет желания волочить их за собой по дорогам. Тогда я сказал себе: а если мне ничего не записывать, а наклеивать кусочки происходящего со мной каждый день?

— Да ну? И что же вы наклеили?

Этот вопрос мне задают десятки местных жителей вот уже шесть недель.

— Двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Я прочитал сто семьдесят третью страницу книги «Жизнь, инструкция к употреблению» французского писателя Жоржа Перека в том самом месте, Где возвышалась знаменитая Пергамская библиотека.

— Пергамская библиотека, — повторяет Ахмед. — Именно в этом городе был изобретен пергамент — конкурент папируса Александрийской библиотеки.

— Точно! — восклицаю я. — Я вижу, что вы знакомы с историей региона!

— И что же вы сделали со сто семьдесят третьей страницей из книги Перека?

— Вместо того, чтобы пересказывать свои ощущения при чтении одного из моих самых любимых романов на месте одной из самых знаменитых библиотек Античности, я вырвал страницу и наклеил ее в путевой блокнот.

— Хорошо, понятно.

Ахмед хочет, чтобы я ему показал следующую страницу. Он замечает этикетку от минеральной воды «Султан».

— Что означает эта этикетка?

— Это первая игра слов, которую я понял по-турецки: «Су» — значит «вода». Следовательно, я пил воду султана.

— А эта сожженная страница? О чем идет речь?

— Эта страница — из маленького франко-турецкого словаря. Я провел ею над пламенем, извергающимся из скалистой местности, на юге Турции. По легенде, известная Химера, метательница пламени, происходит из этого региона. Я почти полностью сжег страницу, на которой напечатано слово «арес», что означает «пламя» по-турецки.

Затем я показываю страницу, вымоченную в море в районе острова Кекова.

— Вместо того, чтобы описывать синеву Средиземного моря, вы окунули страницу в его волны, — резюмирует Ахмед, улыбаясь. — Довольно парадоксально для писателя. Почему вы избегаете слов?

— Я не доверяю им. Море существовало задолго до того, как люди изобрели слова.

Я даю Ахмеду послушать, как шуршит песок с пляжа Патара, насыпанный между двумя склеенными страницами. Ахмед вертит в руках мой блокнот. Он слушает шуршание песка, пересыпающегося между страницами, и улыбается, тем временем клиенты кафе «Нао Фара» бросают в нашу сторону любопытствующие взгляды. Я обожаю этот блокнот! Благодаря ему я познакомился с огромным количеством людей. Даже когда оказался в долине, где не было никого, кто бы мог сказать пару слов по-английски, а я знал около двадцати слов по-арабски и примерно столько же по-турецки, мне было достаточно показать местным жителям места, которые я посетил в их стране. Как правило, они хохотали над приклеенными предметами. А если ты вместе с кем-нибудь посмеялся, то можно считать, что вы стали друзьями.

Я разворачиваю товарный чек на покупку небольшого ковра.

— Вы знаете, когда я написал на почтовой посылке, что это курдский ковер для отправки в Швейцарию, почтовый служащий побледнел. Он объяснил мне, что слово «курдский» запрещено. Он его нервно перечеркнул. Оказывается, здесь следует говорить «горный турок».

— Да, это ужасно, что происходит в Турции с Курдистаном, — подтверждает Ахмед. — Правительство отрицает существование курдов. Война с ними идет уже много лет.

— Теперь обстановка чуть поспокойнее. Я был там.

— Вы были в Курдистане? Я думал, что там еще идут бои.

— Нет, боев уже нет. И курдский продавец, у которого я купил ковер, дал мне массу полезной информации.

Затем я показываю Ахмеду «сирийские следы» моего путешествия. Страница, запятнанная соусом от кебаба и хумусом, купленными на базаре в Алепе, визитная карточка обалденного булочника тоже из Алепа, дырка в странице, прожженная маленьким угольком из первого выкуренного в жизни кальяна на берегу бассейна в компании студента, встреченного в автобусе. Ахмед спрашивает меня, что означает след шины поперек страницы, помеченной первым ноября.

— Это колесо мотоциклета, на котором один парень подвозил меня сорок километров. Я хотел увидеть затерянные в оливковых рощах римские могилы в форме пирамид. В конце пути я попросил его проехаться по открытому блокноту.

И вот уже все клиенты кафе оставили свои столики и столпились вокруг нас. Ахмед объясняет им принцип моего блокнота. Следующая страница: я разворачиваю рисунок, который мне подарил мальчишка с острова Арвард. В левом углу той же страницы я наклеил кусочек рыбацкой сети. Все трогают ячейки сети. Я добираюсь до страницы, датированной шестым ноября, с моим портретом, который сделала одна забавная американка, решившая отпраздновать свое семидесятипятилетие в особом месте, и выбрала руины Пальмира посреди пустыни. Наконец мы доходим до сегодняшнего дня, восьмого ноября, со страницей, проколотой саблей. Рассказчик еще здесь. Он выглядит очень довольным, но не знает, что сказать, и просто пожимает мне руку. Хозяин кафе протягивает мне свою визитку, приглашая зайти следующим вечером. Ахмед зовет меня на ужин.

— Мы пойдем в столовую Рабочего клуба. Это недалеко. И там прилично кормят.

Я убираю свой блокнот, клей и ножницы, и мы уходим. Мы идем по огромной улице, по сторонам которой возвышаются здания девятнадцатого века. Улыбающийся портрет президента Хафеза Асада смотрит на нас отовсюду: плакаты посреди перекрестков, цветные афиши, наклеенные на стены, ленты, перетянутые через бульвары, наклейки на лобовых стеклах автобусов. У меня впечатление, что я вернулся в Румынию времен Чаушеску. У Хафеза Асада («Льва») есть что-то общее с этим подонком из Бухареста: он обожает улыбаться на плакатах и в то же время пестует тайную полицию. По информации «Амнести Интернешенл», в Сирии существует не менее восьми тайных полиций.

Мы приходим в ресторан: два десятка столиков окружают небольшой фонтанчик. Гирлянды желтых и красных лампочек освещают террасу. Ахмед рекомендует мне барашка со свежими гранатовыми зернышками и гарниром из овощей. Себе он заказывает хумус и говядину с рисом.

— Что вы собираетесь посетить в Сирии? — спрашивает он, пока официант расставляет блюда на клеенчатой скатерти.

— Мне бы хотелось посетить Маалулу. Я где-то прочитал, что это последняя оставшаяся в мире деревня, где говорят на языке, на котором проповедовал Христос. Я мечтаю встретить человека, владеющего арамейским языком.

— Больше не мечтайте: вы его встретили, — провозглашает Ахмед, широко разводя руками.

— Как так?

— Я родился в Маалуле!

Я не верю своим ушам. Какая удача! Не сходя с места, достаю блокнот и начинаю свой первый урок арамейского языка.

— Как сказать «Я рад вас видеть»?

— Апа маисут лахип эмитчах.

Я записываю дрожащей рукой, без ума от радости.

— Как сказать «хорошая история»?

— Кеста халия. Я научу вас кое-чему красивому — чмо малия раукбу.

— Что это значит?

— Звездное небо.

Сам Христос мог бы сказать подобную фразу! Я в совершенном восторге. Мы продолжаем беззаботно болтать, не замечая хода времени. Около полуночи, заплатив по счету, несмотря на мои возражения, Ахмед сопровождает меня в гостиницу. Я пожимаю ему руку, и мы даем друг другу слово встретиться следующим вечером в кафе «Нао Фара». В номере, который делю с путешественником из Новой Зеландии, я долго рассматриваю в блокноте сегодняшние отметины: меч арабского сказочника и урок арамейского языка в один и тот же день! Этот блокнот, куда я ничего не пишу, — самая прекрасная из всех книг, которые я когда-либо создал…

 

21. Квитанция желтого цвета

В этом месте полно компьютеров, горшков с фикусами, пластиковых стульев, картин в золоченых рамах, гигантских транспарантов, раздвигающихся перегородок, пластиковых стаканчиков из-под кофе, микрофонов, бутербродов, полиэтиленовых мешков, счетных касс, каталогов, газет, журналов, бутылок с вином, мобильных телефонов и металлических стеллажей. Что это за место? Даю вам подсказку: там еще есть книги. Догадались? Браво! Вы находитесь на Книжной ярмарке Женевы.

Я прогуливаюсь по шумным аллеям ярмарки в пятницу, пятого мая. Сейчас семь часов вечера, но у меня еще полно времени, потому что сегодня ярмарка работает допоздна. Двери не закроются раньше десяти вечера. Мне попадается несколько журналистов, которых я знаю около десятка лет. Мы присаживаемся за столик и, как обычно, болтаем обо всем на свете, кроме книг. Шуточки сыплются одна за другой, белое вино льется рекой. Понемногу толпа в зале ярмарки редеет, а нагруженные сумками посетители направляются к выходу.

За столиком остаются только журналист и радиоведущая. В громкоговорителях раздается последнее предупреждение, приглашающее посетителей и представителей книжного бизнеса пройти к выходу. Мы остаемся на своем месте, не сомневаясь, что кто-нибудь из охраны вскоре попросит нас убраться. 22 часа 20 минут. Зал ярмарки погружается в тишину. Воцаряются мир и покой. Через полчаса я решаюсь высказать небольшое наблюдение:

— Скажите-ка, где мы сейчас находимся?

— Мы находимся в самом большом книжном магазине Швейцарии, — уточняю я.

Мои собеседники ждут от меня продолжения.

— Нам удалось остаться незамеченными среди тысяч книг! Не можем же мы вот так просто теперь уйти.

— Что ты нам предлагаешь? — обрывает меня журналист. — Провести здесь всю ночь за чтением? Очень мило, но лично я должен завтра работать.

— А если нам утащить по книге? Каждому по одной, — предлагаю я.

Они разражаются смехом в ответ на мое, идиотское с их точки зрения, предложение. Они уже вышли из возраста, когда воруют книжки в магазинах.

— Ладно-ладно, не хотите — не надо… — разочарованно говорю я.

Мы встаем, но перед тем как выйти, я иду к стендам французского издательства «Акт Сюд». Мои коллеги идут следом, фыркая от смеха. Внезапно половина лампочек дневного света гаснет, нужно поторапливаться. Скоро все здание погрузится во тьму и охранники начнут свой обход. Наконец я замечаю стенд «Акт Сюд». Они только что выпустили «Замечательное путешествие Нильса с дикими гусями» с иллюстрациями Бертила Любека. Проходя мимо нагруженных книгами полок и столов, я начинаю сомневаться, что мне удастся найти желаемое. А если спрятанные под потолком камеры уже начали снимать? Я бросаю взгляды налево и направо. Никакого Нильса на горизонте. Тем лучше. Пойдем домой.

Вдруг я вижу его прямо перед собой. Он ждал меня! Я хватаю книгу, предвкушая удовольствие.

635 страниц абсолютного счастья. Она стоит 40 евро. В Швейцарии, учитывая двадцатипроцентную надбавку к начальной цене, стоимость этой книги поднимается до 75 франков. Я бы никогда не решился выложить подобную сумму. Даже за «Диких гусей».

— Ты хочешь стащить такую красивую книгу? — спрашивает радиоведущая с ноткой зависти в голосе.

Я молча засовываю книжку в рюкзак.

— Ладно, пошли! — объявляю я тоном победителя.

Но вместо того чтобы направиться к выходу, журналист предлагает нам пройтись по другой аллее ярмарки. Мы идем за ним, еще не понимая, к чему все это. Когда оказываемся у стенда издательства «Галлимар», парень берет пенал Гарри Поттер, футболку Гарри Поттер и носки из чистого хлопка с логотипом Гарри Поттер.

— Как?! Ты даже не книгу крадешь? — изумляюсь я.

— Я получаю достаточно книг в редакции. А это хотя бы доставит удовольствие моим ребятишкам.

— Не может быть! То есть уже я, писатель, крадущий книги, выгляжу по-дурацки. Но тащить всякую ерунду — это просто оскорблять литературу!

Мы все втроем покатываемся со смеху. Не выдержав, радиоведущая устремляется к стенду издательства детской литературы и хватает первый попавшийся альбом. Теперь нам нужно выкатываться отсюда. Мы чувствуем себя подростками, сунувшими под свитер музыкальный диск в супермаркете. Мы прощаемся на автостоянке, и каждый уходит в свою сторону. Эта история должна была закончится здесь, но на самом деле она только начинается.

Через два дня я захожу в гости к родителям. Как обычно, объясняю им, над какой книгой сейчас работаю. И не могу удержаться от удовольствия рассказать им о моем приключении на книжной ярмарке. Пока я говорю, моя мама бледнеет, зеленеет и снова бледнеет.

— Но тебя же могли задержать! — возмущается она. — Может быть, тебя засняли на видеокамеру!

— Ну да, возможно. Увидим в ближайшее время. А чем я рискую в любом случае?

Моя мать идет за чем-то в свою комнату. Она возвращается, сжимая в дрожащей руке небольшой квиток желтого цвета. Я читаю слово «квитанция» внизу слева. Затем имя госпожи Мельц. Внизу каракулями выведена дата: «27 ноября 1975 года».

— Что это такое? — спрашиваю я ее, нахмурившись.

— Это штраф, который я получила однажды в магазине, в Лозанне. Помнишь, вы с Алексом только приехали в Швейцарию?

Еще как помню! Я из кожи вон лез, чтобы мне разрешили прокатиться по второму разу на Розовой пантере. Моя мама забыла оплатить пару тапок, и охранник застукал ее на выходе.

— Мне было так стыдно в тот день. Ты не можешь себе представить!

Меня словно оглушило. Один из самых прекрасных дней в моей жизни — встреча с Розовой пантерой, остался запечатленным в памяти моей мамы как самый худший. Сначала мне стало неловко: я почувствовал себя виноватым. Потом начал считать. Она хранила эту квитанцию в глубине шкафа в течение… Так, сегодня у нас 7 мая 2002 года. Ее оштрафовали в ноябре 1975-го.

— Это было двадцать семь лет назад!

— Да, это было давно, — соглашается мама. — Но ты знаешь, тогда я была уверена, что полиция выгонит нас из Швейцарии.

В августе 1974 года мои родители получили статус политических беженцев. В обмен на это швейцарские власти потребовали от них отказаться от румынского подданства. Полтора года спустя моя мать получила этот штраф. Она думала, что ее рассеянность все испортит, что моего отца, меня с братом и всех родных выдворят из Швейцарии без паспортов, без крыши над головой, без будущего.

— Конечно, — объясняет она, — прошли годы. Никто так и не вспомнил об этой истории со штрафом. Но все-таки страх всегда сжимал мое сердце.

Я внимательно изучаю квитанцию. Третья строчка гласит: «Стоимость неоплаченного товара измеряется 14 франками». Пара тапок за 14 несчастных франков терроризировала мою мать в течение четверти века. Я не могу поверить, что предметы управляют нашей жизнью с такой таинственной силой. Мы их покупаем, продаем, ломаем, забываем, привязываемся к ним, используем, воруем, выбрасываем, сжигаем, дарим, закрываем на ключ, подвергаем всяческим испытаниям. Но, в конечном счете, они нами управляют. Я вспоминаю афоризм Рене Шара: «Слова знают о нас то, чего мы не знаем о них». Мне кажется, то же самое можно сказать и о вещах.

 

22. Тело моего отца

Только что зазвонил телефон. Моя жена отвечает и с изменившимся лицом передает мне трубку. Это моя мать. Она объявляет мне, что умер отец. Его сразил сердечный удар, когда он подпиливал ствол только что купленной новогодней елки. Сегодня суббота, 6 декабря 2002 года, день Святого Николая. Это нелепо, жестоко и чудовищно. Моя мать в слезах, но при этом говорит, что мне не нужно приезжать сразу. Она займется всем. Я не должен ни о чем беспокоиться. Могу только явиться на похороны.

— Да нет, о чем ты говоришь. Я приеду как можно скорее.

Я вешаю трубку и упираюсь головой в стену. Этот звонок должен был когда-нибудь случиться. Сколько времени мой отец страдает сердечно-сосудистыми заболеваниями!

Вот уже два года я живу в Базеле. На поезде дорога занимает два часа, и я могу быть у мамы до наступления ночи. Я собираю вещи, объясняю жене, что должен заниматься похоронами, она присоединится ко мне в начале следующей недели, и покидаю дом. Все это делается помимо моей воли. Как во время какого-нибудь очень скучного разговора, от которого отстраняешься, уставившись в пустоту, а мысли витают в облаках. Выйдя из дома, я вспоминаю, что забыл взять черный костюм для церемонии. Поднимаюсь обратно и кладу свой единственный черный костюм в спортивную сумку.

Тремя часами позже я вхожу в квартиру моего детства в Лозанне. Служащие похоронного бюро уже унесли тело отца. Его можно будет увидеть в капелле похоронного центра Монтуа начиная с понедельника. А пока у нас впереди длинный субботний вечер, и надо ждать до завтрашнего утра, когда мы должны будем явиться в городское похоронное бюро, чтобы уладить все формальности. Моя мать убита. Она без конца рассказывает мне, как произошла смерть. Она смотрела, как папа подпиливал ствол новогодней елки на балконе. Ей пришло в голову пойти на кухню за более острым ножом, а когда она вернулась, папа уже был мертв, сраженный сердечным приступом.

До сего дня смерть не была частью моей жизни. Я принадлежу к той категории молодых людей, которые видят, как сотни людей умирают, по телевизору или в кино, никогда не сталкиваясь с мертвым телом в реальности. Например, после смерти бабушки Клариссы шестнадцать лет назад мои родители освободили меня от обязанности прийти к ее смертному ложу.

На следующий день мы с мамой направляемся в похоронное бюро — выбрать гроб, заказать цветы и венки, продиктовать слова, которые нанесут на шелковую ленту. Мы пишем текст некролога в газету, которая выйдет в понедельник. Мой отец хотел быть кремированным, значит, нужно выбрать урну. Металлическую? Мраморную? С фиолетовой каемкой или без? Господи, как сложно умереть!

Наступает понедельник. Моя мать, тетя Эжени и я идем пешком в похоронный центр Монтуа, что по другую сторону улицы. Мне хорошо известно центральное здание, круглое, бежево-желтого цвета. Я ходил туда на похороны школьного приятеля, который покончил с собой в семнадцать лет, потом на похороны бабушки и дяди Марселя. Служащий указывает нам, где находятся похоронные капеллы. Нужно спуститься на этаж ниже.

Перед нами оказывается несколько дверей. Мы начинаем искать нужную. Я втайне надеюсь, что мы никогда ее не найдем. Вдруг я читаю имя Жоржа Мельца на табличке.

— Он здесь, — объявляю я сдавленным голосом тете и матери, которые ушли в другую сторону.

Я жду, пока они присоединятся ко мне, чтобы открыть дверную створку. Когда вижу мертвое тело отца, я не могу в это поверить. Можно подумать, что это — манекен, грубая имитация. Я помню, что восковые фигуры в музее Гревэн в Париже казались мне более реальными, чем это тело передо мной.

Мать разражается рыданиями.

— Боже мой, посмотри, что с тобой сталось, — стонет она.

Она гладит отцу лоб, старается взять его руку. Но эти руки соединены навечно. Мама трогает его одежду, поправляют складку. Тетя тоже причитает, в свою очередь приближаясь к брату, заглушая отрывистые всхлипывания. Я же остаюсь в стороне, недвижим и молчалив. Слезы текут у меня по щекам, но подойти поближе покойнику я не хочу. Вдруг меня охватывает страх: а если женщины заставят меня к ним присоединиться? Я буду вынужден отказаться, что их глубоко шокирует. Когда мама и тетя возвращаются ко мне, я пользуюсь моментом, чтобы их обнять. Обнимать живых — это я умею.

Разбитые, измученные нервной бурей, которая обрушилась на наши души, все втроем мы выходим из похоронной капеллы, направляясь в сторону дома. Моя мать прощается с сестрой мужа. Они дают друг другу слово возвращаться каждые пять-шесть часов, чтобы заменить свечи. И мы под руку с мамой поднимаемся в квартиру, которая внезапно стала большой, словно зал ожидания на вокзале. Я пережидаю вторник, разговариваю по телефону с братом, который уже побывал в капелле. Но не решаюсь спросить, смог ли он прикоснуться к телу отца. Я остаюсь наедине со своей тревогой. Завтра среда — последний день, когда я могу прикоснуться к мертвому телу отца. Потом его кремируют. Не знаю, почему потребность потрогать его тело стала такой насущной для меня.

Мне надо к нему прикоснуться. Надо.

В среду после полудня я беру себя в руки и направляюсь в похоронный центр. Спускаюсь на нижний этаж уверенным шагом завсегдатая и проникаю в маленькое помещение. Даже заведомо зная, что меня ожидает, я не мог подготовиться к такому зрелищу. Передо мной — предмет. Мой отец стал предметом. Я разражаюсь рыданиями, в ярости топая ногой по полу. Я столкнулся с самым невыносимым зрелищем в человеческом существовании. Папа! Папа! Я тихонько протягиваю руку. Если мне удастся до него дотронуться, то я наверняка смогу примириться с его исчезновением. Но, мотая головой, я отскакиваю. Прислонившись к стене, стараюсь собраться с мыслями. Сколько сейчас времени? Половина пятого. Через полтора часа двери похоронной капеллы закроются. Я поднимаюсь к выходу с горящей головой и прерывистым дыханием и решаю немного пройтись.

Ноги ведут меня почти против моей воли к Долине Юности, прилегающей к кладбищу. Я помню день, когда мы там оказались в первый раз: отец, я и Алекс. По дороге нам встретилась похоронная процессия, и я спросил отца, куда деваются покойники. Помню, что в то время прогулка до Долины Юности казалась мне бесконечной — настоящей экспедицией. Теперь я знаю, что парк моего детства находится на другом конце улицы. Шагая не торопясь, я чувствую, что двигаюсь в нужном направлении. Можно быть уверенным, что это — единственное место в мире, где я найду покой. Перед холмом, пересеченным туннелями, у меня на глазах выступают слезы.

Сколько сотен раз я приходил сюда? Мы приезжали на велосипедах с братом и приятелями. Потом, когда в Европу пришла мода на роликовые коньки, мы лавировали между цветными бугорками из бетона. Когда мне было около двенадцати, каждую среду вечером мы бегали через Долину Юности в бассейн, расположенный на другом конце парка. Между тринадцатью и пятнадцатью годами я ходил раз в неделю в эту же школу на прием к логопеду, очень милой даме. Она предлагала мне дыхательные упражнения, которые не оказали на меня никакого эффекта…

Я карабкаюсь на скалистый холм и сажусь на большой гладкий валун. Декабрьский мороз в этом году не так кусается. Я бросаю взгляд на зеленые ели чуть поодаль и замечаю небольшой пруд. Когда он замерзал, мы с ребятами соревновались, кто дальше пройдет по льду.

Ходить! Для моего отца это было проблемой в течение последних десяти лет. Постепенно радиус его перемещений ограничился двухстами метрами вокруг его машины. С «пежо» он был всего лишь отчаявшимся человеком, без «пежо» — абсолютно потерянным. Папа рассказал мне, что в последние месяцы перед пенсией он боялся не дойти от паркинга до своего рабочего места. Однажды он привел меня к себе на работу. Припарковав машину, отец должен был пересечь большой зал с разным оборудованием, затем подняться по служебной лестнице, сделать еще двадцать шагов по коридору первого этажа и наконец усесться перед компьютером. «Если однажды я застряну в середине машинного зала, не в силах сделать ни малейшего шага? Коллеги подумают, что я сошел с ума».

После выхода на пенсию жизненное пространство моего отца еще больше сузилось. Он больше не мог дойти до соседней многоэтажки, чтобы навестить родственников. В этих условиях, конечно, Долина Юности была вне его досягаемости.

Я спускаюсь с холма к большой аллее, ведущей к берегу озера. Я помню, что мы пришли в Долину Юности с племянницами моей первой подружки. Мне было двадцать лет, и через восторженные глаза маленьких девочек я заново открывал парк моего детства. Я пережил столько солнечных дней в этой долине.

Что касается солнца, то я помню, как мой отец упрямо отвергал его. В течение последних лет он развивал передо мной ужасно мрачные теории: «Вся информация, которую мы получаем, поступает к нам через наши органы чувств. Но возможно, что наши чувства нас обманывают. То, что является зеленым для меня, может быть красным для кого-то другого. Наше сознание подобно затонувшей на дне океана подводной лодке. Мы читаем на циферблатах данные, которые поступают снаружи, не имея возможности проверить их точность». После этих его слов я приходил в ярость и призывал отца выйти на улицу, увидеть весну, пройтись по берегу озера как нормальный человек. Однажды он ответил мне, что у него нет «никакого желания быть нормальным человеком». Эта фраза застряла у меня поперек горла. Она так меня шокировала, что я поставил ее эпиграфом к своей книге «Мое имя». Но все-таки немного переделал: «У меня еще есть желание быть нормальным человеком».

Вот я стою перед огромной выгнутой крышей, легкой бетонной скорлупой. Сегодня это здание приспособлено под выставочный зал, но когда я был маленьким, там жили люди! Я был в третьем классе начальной школы, когда в классе появился новичок, заявивший, что он живет в Долине Юности. У меня округлились глаза: я не мог в это поверить. И вот в один прекрасный день он привел меня к себе в гости. У него в доме было совсем по-другому, нежели у всех обычных людей. Комнаты с круглыми стенами, огромные стеклянные перегородки и кухня, выходящая на террасу. Я завидовал ему и в то же время страшно гордился тем, что его знаю.

Потом я узнал, что это здание было детским садом во время всемирной выставки под названием «Экспо-64». Кстати, всю Долину Юности обустроили по случаю этой выставки. Полтора миллиона изумленных швейцарцев ходили по аллеям этого парка в 1964 году.

Я подхожу к самому нижнему краю Долины Юности. Небо по-прежнему серое, но я чувствую себя хорошо. Я только что закончил самое большое путешествие по собственной душе. Я возвращаюсь к похоронному центру. Мои часы «Эбель» показывают 17:35, и у меня остались последние минуты. Я вхожу в похоронную капеллу, чтобы опять оказаться наедине с мертвым телом отца.

В этот раз я лучше владею собой: протягиваю правую руку и с нежностью кладу ее на руку моего отца. Ощущение — отвратительное. Рука напоминает свечу, которую только что вынули из холодильника. Рыдания подступают к моему горлу. Я осознаю, насколько то, что лежит передо мной, не имеет ничего общего с человеком. Я выдавливаю из себя: «Прощай папа, прощай».

Глубоко вздыхаю и покидаю свою юность.