— Я-я только хотел…
— Ты рылся в моем столе! — взрывается первая леди. — Я видела это собственными глазами! Ты… ты… после стольких лет, проведенных вместе, ты обманул наше доверие!
— Мадам, пожалуйста…
— Замолчи, Уэс! Я знаю, что видела. Я вижу это прямо сейчас! Но это тебя не касается! — и она со злостью вырывает у меня из рук письмо Бойла.
Я отступаю на шаг, меня трясет мелкой дрожью. Сейчас не время страшиться увольнения, я боюсь, что она ударит меня. Однако она бросает мне в лицо слова «Но это тебя не касается!», и я чувствую, как в груди вспыхивает и начинает разрастаться пламя всепоглощающей ярости. К лицу приливает кровь, и я не могу более сдерживаться. Качая головой, я шепчу:
— Это неправда.
С преувеличенной любезностью первая леди ядовито интересуется:
— Прошу прощения?
Я молчу, про себя удивляясь тому, что эти слова сорвались у меня с губ.
— Что ты только что сказал? — настаивает она.
— Я сказал, что это неправда, — повторяю я, вглядываясь в ее лицо. — Я был в тот день на гоночном треке — так что это и мое дело тоже.
Первая леди, прищурившись, смотрит на меня в упор. А я разглядываю окно у нее за спиной. Подобно всем остальным окнам в доме, оно пуленепробиваемое и не открывается. Но сейчас она выглядит так, словно готова разбить его моей головой. Взмахнув рукой, в которой зажато письмо Бойла, она спрашивает:
— Кто подбил тебя на такой поступок?
— Что?
— Какой-нибудь репортер? Тебе заплатили, чтобы ты написал вот это?
— Мадам, неужели вы думаете, что я…
— Или это всего лишь дурацкая шутка, чтобы посмотреть, как я отреагирую? Впрочем, мне в голову пришла замечательная мысль, — издевательски начинает она, передразнивая невидимого собеседника. — Давайте-ка заставим доктора Мэннинг заново пережить худший день в ее жизни, а потом посмотрим, как она сломается.
— Мадам, прошу вас не шутить так…
— Или еще лучше, давайте попросим личного помощника ее мужа забраться к ней в спальню…
— Мадам…
— …выкрасть из ее письменного стола письмо…
— Доктор Мэннинг, я видел его.
— …и тогда она запаникует и начнет ломать голову, раздумывая над тем, настоящее ли оно.
— Я видел Бойла. В Малайзии. Он жив.
Она умолкает на полуслове и испуганно подносит руку ко рту. Потом начинает медленно качать головой. Нет… нет. О нет, нет.
— Это был он, мадам. Я видел его.
Она по-прежнему качает головой, но убирает руку от лица, проводит пальцами по подбородку, потом по шее. Она обхватывает себя за плечи, наклоняется вперед и сгибается пополам, словно от невыносимой боли.
— Как он мог… Как они оба могли… О боже…
Она поднимает голову, и глаза ее так быстро наполняются слезами, что она не успевает смаргивать их. Раньше я думал, что это слезы раскаяния или вины… что она может что-то скрывать. Но теперь, глядя на нее и видя, как от невыносимой муки искажается ее лицо, как она по-прежнему качает головой, явно пребывая в шоке, я понимаю, что эти слезы вызваны душевной болью.
— Доктор Мэннинг, я уверен, что это… Я знаю, это кажется вам невозможным…
— Дело не в этом… Господи! Я не так наивна, — шепчет первая леди. — Я вовсе не наивная девочка, — упорствует она. — Я знаю, что он скрывал от меня некоторые вещи… чтобы не обманывать, но у него не было другого выхода. В этом заключается работа президента.
Слушая, как она, запинаясь и часто останавливаясь, разговаривает сама с собой, я вдруг понимаю, что она говорит не о Бойле. Она говорит о муже.
— Есть тайны, которые он не может доверить никому, Уэс. Дислокация войск… возможности электронного наблюдения… эти секреты нужны нам, Уэс, — шепчет она. — Но такое… Святой боже, я же была на похоронах Рона. Я читала молитву!
— Мадам, о чем вы?..
— Я пришла к нему в дом и плакала вместе с его женой и дочерью! Я стояла на коленях, молясь за упокоение его души! — выкрикивает она, когда печаль и растерянность сменяются яростью. — А теперь я узнаю, что это было лишь притворство… жалкая попытка оправдать собственную трусость… — По лицу ее текут слезы, и она неуверенно, как слепая, делает шаг вперед. — О боже, если то, что говорит Рон… если это правда…
Споткнувшись, первая леди опирается рукой о комод в стиле королевы Виктории, стоящий слева от меня, и чуть не падает.
— Мадам!
Выставив перед собой руку, она заставляет меня остаться на месте. Взгляд ее в растерянности блуждает по комнате. Поначалу мне кажется, что она лишилась рассудка от страха. Но то, как она смотрит по сторонам, словно не веря своим глазам… Вот она переводит взгляд с приставного столика с левой стороны кровати на приставной столик Мэннинга с правой стороны, смотрит на письменный стол, возвращается к комоду… И повсюду стоят семейные фотографии в рамочках… всех видов и размеров — и на всех снят Мэннинг.
— К-как он мог… как они могли поступить так? — обращается она ко мне, ожидая ответа.
Но я могу лишь растерянно смотреть на нее. Я больше не чувствую ни рук, ни ног. У меня онемело все тело. Неужели она хочет сказать, что Мэннинг знал о…
— Бойл сказал что-нибудь, когда ты виделся с ним? Он объяснил тебе, что происходит?
— Я… я случайно столкнулся с ним, — бормочу я, и собственные слова доносятся до меня, как сквозь вату. — Он сбежал еще до того, как я успел сообразить, что произошло.
У первой леди снова начинает дрожать рука. Она очень похожа на меня того, каким я был в Малайзии. Благодаря письму она наконец узнала, что ее мертвый друг на самом деле жив. И, судя по тому, что написал Бойл, он по какой-то причине винит во всем себя, говоря, что поступил так для того, чтобы защитить свою семью. Ошеломленная и растерянная, доктор Мэннинг опускается на сундук с нарисованным американским флагом на крышке, который стоит в ногах кровати, и невидящим взором смотрит на письмо Бойла.
— Все равно я не могу…
— Он звонил мне вчера и предупредил, чтобы я не лез в это дело, — непонятно зачем говорю вдруг я. — Что это не моя война. — Меня снова охватывает ярость. — Но на самом деле это моя война.
Первая леди рассеянно смотрит на меня, словно позабыв о том, что я стою перед ней. На скулах у нее играют желваки, и она кладет руку на колено, чтобы та перестала дрожать. Достаточно плохо уже то, что она так расстроена. Еще хуже, что это происходит на моих глазах. И вдруг словно по мановению волшебной палочки она расправляет плечи и воинственно задирает подбородок. Врожденные политические инстинкты, отточенные многолетней привычкой не обсуждать свои личные дела с посторонними, берут верх.
— Он прав, — заявляет она.
— О чем вы говорите?
— Послушайся Бойла, — советует она. И, подумав, спохватывается: — Пожалуйста.
— Но, мадам…
— Забудь о том, что ты вообще видел его, забудь, что он звонил тебе.
Голос у нее срывается, и до меня доходит, как сильно я ошибался в ней. Оказывается, дело вовсе не в том, что она позволила себе проявить эмоции перед фактически посторонним человеком. Дело в том, что она всеми силами старается играть роль ангела-хранителя. И не только для своего супруга. Для меня тоже.
— Уэс, если ты сейчас отойдешь в сторону, они, по крайней мере, не будут знать, что ты…
— Они уже знают. Они знают, что я видел Бойла.
— Они? Кто такие они? — живо интересуется она, озабоченно нахмурившись.
— Троица, — с уверенностью заявляю я.
Услышав мои слова, первая леди поднимает голову, и я замечаю искорки понимания в ее глазах. Еще бы, они доставляли неприятности ее другу, так что она не может не знать подробностей. Но это отнюдь не означает, что она хочет и меня впутать в эту историю.
— Мне известно, кто они такие, — повторяю я.
— Думаю, что ты ошибаешься, Уэс.
— Как вы можете?! — Я умолкаю, чувствуя, как адреналиновый всплеск у меня в крови подавляет приступ тошноты. В течение восьми лет я позволял ей оберегать себя. Но с меня хватит. — Я знаю, что Троица боролась с президентом и Бойлом. Я знаю, что сведения об операции «Черный дрозд», в чем бы она ни заключалась, стоили шесть миллионов долларов, которые должны были быть выплачены Римлянину, являвшемуся, очевидно, одним из самых ценных информаторов правительства. Я знаю, что на одном из заседаний Совета национальной безопасности президент заблокировал этот платеж. И еще знаю, что потеря такой крупной суммы — и того, что они наверняка могли бы получить впоследствии, — должна была привести их в ярость. Единственное, чего я не понимаю, это в чем заключалась роль Бойла и что он сделал такого, что Троица не колеблясь отправила по его следам профессионального убийцу?
Я ожидаю, что она вздохнет с облегчением, узнав, что отныне не одинока, но первая леди почему-то выглядит еще более напуганной, чем прежде. Я вспоминаю, что письмо Бойла, очевидно, стало для нее таким же шоком, который испытал я, когда столкнулся с ним нос к носу. И даже при том, что я раскопал некоторые семейные тайны, вне зависимости от того, что сделали ее муж или Бойл, она не хочет, чтобы я пострадал из-за своих знаний.
— Откуда ты узнал о Троице? — спрашивает она наконец.
Я нерешительно раздумываю, что ей ответить.
— Через друга моего друга, который работает в Министерстве обороны.
— А кто сказал тебе, что они боролись с президентом?
— Об этом я догадался сам.
Первая леди со страхом смотрит мне прямо в лицо, взвешивая последствия. Она знает, что я ей не враг. Но это не значит, что она позволит мне стать ее другом. Тем не менее я близок к ней. Слишком близок, чтобы просто отправить меня восвояси и предоставить своей судьбе.
— Я могу помочь вам, — говорю я.
Она отрицательно качает головой. Мои слова не убедили ее.
— Мадам, им известно, что я видел Бойла. Если вы стараетесь уберечь меня, то уже слишком поздно. Просто расскажите мне, что сделал Бойл, и…
— Дело не в том, что Бойл сделал, — шепотом отвечает она. — А в том, чего он не делал. — Она спохватывается, явно сожалея о том, что проговорилась.
— Не сделал с кем? С президентом?
— Нет! — Но больше она не добавляет ни слова. Опустив голову, она снова замыкается в себе.
— Тогда с кем? С вами? С Олбрайтом? Пожалуйста, расскажите мне, в чем дело.
Она упорно не желает отвечать.
— Доктор Мэннинг, прошу вас. Вы знаете меня вот уже восемь лет. Неужели за это время я сделал хоть что-то, что могло причинить вам вред?
Она упрямо не поднимает головы, и я не могу сказать, что виню ее за это. Она — бывшая первая леди Соединенных Штатов Америки. Она не собирается делиться своими страхами с каким-то молодым помощником. Но мне все равно. Я должен знать, что происходит.
— Вот так, значит? Мне следует повернуться и уйти?
Ответом мне служит лишь молчание. Нет сомнения, она надеется, что я вспомню, кто я такой, и постараюсь избежать конфликта, как всегда бывало раньше. Два дня назад я бы так и сделал. Но не сейчас.
— Ну что же, отлично, — говорю я и поворачиваюсь к двери. — Вы имеете полное право хранить все в себе, но должны понимать следующее: когда я выйду отсюда, я не сдамся. Та проклятая пуля попала в лицо не кому-нибудь, а мне. И пока я не узнаю, что же в действительности произошло в тот день, я буду продолжать поиски. Я буду задавать вопросы всем, кто…
— Неужели ты не понимаешь? Это было предложение.
Я поворачиваюсь к ней, но я не удивлен. Что бы ни натворил Бойл, если она расскажет мне правду, у нее, по крайней мере, остается шанс сохранить все в тайне. А для человека, которому постоянное и не всегда доброжелательное внимание общественности причинило ожоги третьей степени, благоразумие — прежде всего.
— Предложение чего? — спрашиваю я, прекрасно сознавая, в какой клетке она живет. Если есть нечто такое, что она должна сохранить в тайне, то она не может позволить мне выйти отсюда и задавать неудобные вопросы.
Но первая леди все еще колеблется.
— Очень жаль, что вы не доверяете мне, — вспыхиваю я и направляюсь к двери.
— Ты сам сказал это, Уэс. В качестве информатора Римлянин начал приносить ценные сведения.
— Но ведь на самом деле Римлянин был агентом Секретной службы, верно?
— Так они думают сейчас. Но тогда об этом никто даже не догадывался. В то время все агентства были просто счастливы получить от Римлянина нужную информацию. Особенно после Ирака. Ты хотя бы представляешь, насколько важной была достоверная и проверенная информация о секретном тренировочном лагере в Судане? Ты видел, как ведется война с терроризмом — все эти индикаторы и предупреждения, которые мы получаем. Этот Римлянин очень неплохо устроился. Если он приносил в клювике сведения о готовящемся покушении в Секретную службу, а последняя просила другие агентства подтвердить их, то ФБР, безусловно, подтверждала их, впрочем, как и ЦРУ. Если он приносил информацию в ФБР, то она признавалась достоверной источниками в Секретной службе и ЦРУ — а эта достоверность и была тем главным условием, выполнение которого требовалось для выплаты гонораров.
— Получается, что под видом Римлянина Троица могла поставлять информацию всем трем своим агентствам, а потом и подтверждать между собой ее достоверность…
— …и при этом делать вид, что все они — ФБР, ЦРУ и Служба — работают в тесном согласии и братской дружбе. Больно признавать, но такое случается сплошь и рядом — например, в прошлом году в Государственном департаменте кто-то добыл важные сведения. В большинстве случаев информаторы попадаются на мошенничестве только потому, что их информацию не подтверждают другие агентства. Но здесь… словом, если бы их не обуяла жадность, они могли бы и дальше безо всяких усилий изрядно пополнять свои не слишком высокие официальные заработки.
— А они пожадничали?
— Жадничают все, — отвечает первая леди с деланным равнодушием, но я-то вижу, как сдерживаемый долгие годы гнев рвется наружу. — Они знали, как работает система. Они знали, что отрывочные сведения о каком-нибудь тайном тренировочном лагере террористов принесут им тысяч пятьдесят долларов или около того. И еще они знали, что единственный способ заработать большие деньги, к которым они так стремились, заключался в том, чтобы не высовываться, не тратить силы понапрасну и выжидать своего часа, а потом выйти с убойной информацией, например подрыв моста «Золотые Ворота»… или что склад обуви в Пакистане на самом деле представляет собой химический завод. Как только все убедились бы, что последние девять раз Римлянин поставлял ценную и правдивую информацию, на десятый раз правительство заплатило бы любые деньги за жизненно важные сведения — пусть даже они не подтвердятся с течением времени. А если представить себе, что ФБР, ЦРУ и Служба проверят их и согласятся, что угроза реальна? Вот так информатор, который приносит их, и получает свой шестимиллионный гонорар.
— Так с какой же проблемой они столкнулись? — спрашиваю я, изо всех сил стараясь выглядеть сильным и уверенным в себе. Запас прочности, который вдохнул в меня адреналин, быстро иссякает. По мере того как я узнаю все новые подробности нашей прежней жизни, ко мне возвращается тошнота.
— Проблема заключалась в том, что должностные лица ФБР и ЦРУ имели право одобрять выплату гонораров в размере не больше двухсот тысяч долларов. А чтобы получить несколько миллионов, которые позволили бы Троице отправиться на покой, выплата вознаграждения должна быть санкционирована Белым домом.
— И как раз такую информацию и нес в себе «Черный дрозд», правильно? Они уже предвкушали, как обналичат свою первую по-настоящему важную и убойную информацию, как вдруг президент отказался платить.
Первая леди кивает и с уважением смотрит на меня.
— И тогда они поняли, что им нужен свой человек внутри. Бойла своевременно предупредили о том, что к нему могут обратиться с неким предложением, особенно учитывая его прошлое…
— Вот это да! Получается, Троица…
— Не называй их так. Неужели ты не понимаешь? Троица не имела отношения к тому, что случилось потом. Все дело в том, что они оказались достаточно умны и пожелали привлечь в свои ряды четвертого члена. С Троицей было покончено. И на свет должна была появиться Четверка.