Красный террор (сборник)

Мельгунов Сергей Петрович

Предлагаемая читателям книга включает в себя две работы известного русского историка С.П. Мельгунова «Красный террор в России» и «Золотой немецкий ключ большевиков». В эмиграции Мельгунову было суждено стать одним из главных летописцев Гражданской войны в России, особое место он уделял насилию, порожденному революцией: «И красный и белый террор для меня ненавистны. Но красный террор для меня мучителен потому, что я социалист и косвенно принимаю ответственность за то, что здесь происходит».

В своих работах С.П. Мельгунов старался быть объективным и использовать все доступные материалы, но, как сам при этом указывал, ему часто не хватало фактов. Несмотря на это, предлагаемые читателю работы и по сей день остаются актуальными.

По следам красного террора и «немецкого золота» большевиков

Об историке С.П. Мельгунове и его книгах

100-летие революционных событий в России вновь усилило общественный интерес к эпохе «русской смуты» ХХ века и ко многим темам ушедшего противостояния. На этом фоне в стране не могла не проявиться потребность обращения к трудам русских историков, которые внесли свой вклад в исследования указанной эпохи, в том числе к произведениям самого крупного историка русского зарубежья, а может быть, и исторической мысли России ХХ века С.П. Мельгунова.

Автору этих строк повезло одному из первых приподнять завесу над скрытыми в тайниках спецхрана трудами Мельгунова. Еще в январе 1991 года, когда СССР, казалось, стоял как неприступная твердыня, в журнале «Наш современник» (1991, № 1, с. 142–155, 155–161, № 2, с. 172–177, № 3, с. 156–161) началась публикация книги историка «Красный террор в России. 1918–1923» с моим предисловием «По следам красного террора. Об историке С.П. Мельгунове и его книге»1. Примерно в то же время – в конце 1990 г. – книга была опубликована отдельным изданием (М., 1990), а затем, более чем через десять лет, были изданы лишь следующие труды Мельгунова по интересующему нас периоду: «На путях к дворцовому перевороту» (М.: Бородино-Е, 2003), «Воспоминания и дневники» (М.: Индрик, 2003), «Трагедия адмирала Колчака» (М.: Айрис, 2004). Потом последовали другие издания книг историка, в том числе подготовленные к выпуску составителем настоящей книги, с отдельными предисловиями2. Особо следует отметить, что сама книга Мельгунова «Красный террор в России» выдержала тогда лишь одно переиздание в издательстве «Айрис-пресс» (М., 2008).

В год 100-летия российских революций настала очередь вновь выпустить в свет книгу Мельгунова о красном терроре, дополнив ее другим увлекательным историческим исследованием автора – «Золотой немецкий ключ большевиков»3. Но прежде необходимо обратиться к насыщенной и яркой биографии автора, которому суждено было пройти «огонь, воду и медные трубы» русской смуты, почувствовав на самом себя все приметы и язвы того самого красного террора, который до сих пор может считаться неисследованным явлением эпохи революций.

«Хождение по мукам» историка Мельгунова

Сергей Петрович Мельгунов родился 25 декабря 1879 г. в старинной, но изрядно обедневшей дворянской семье. Его отец, Петр Павлович Мельгунов, московский педагог и историк, близкий друг В.О. Ключевского, стал знаменит благодаря своему учебнику «Первые уроки истории», неоднократно переиздававшемуся и вызывавшему восхищение лучших умов России. И хотя из-за развода родителей Сергей отца почти не знал, ему было суждено пойти по его стопам. В 1893 году П.П. Мельгунов умер, не оставив своей многочисленной семье почти ничего, кроме прекраснейшей библиотеки.

Полубедственное состояние вынудило Сергея уже с седьмого класса гимназии содержать себя самого, пробуя свои силы в журналистике и переводах. Благодаря счастливому стечению обстоятельств, учась лишь на первом курсе историко-филологического факультета Московского университета, он становится сотрудником «Русских ведомостей» – самой популярной и влиятельной из газет начала ХХ века. Около 10 лет сотрудничал Мельгунов в этой газете, пройдя путь от автора случайных сюжетов провинциальной хроники до обозревателя по темам истории и церкви. Этот опыт и определил в конце концов особенность творческого облика Сергея Петровича, не ставшего после окончания университета в 1904 г. «чистым», академическим историком, а гармонически соединившего в себе неослабевающий интерес к истории, профессиональную журналистику и активную общественную деятельность.

Главным предметом своего внимания историк Мельгунов сразу же выбрал историю русской церкви, прежде всего старообрядчества, сектантства. Из-под его пера на эту тему вышли следующие труды, получившие высокую оценку современников: «Церковь и государство в России» (2 кн.), «Религиозно-общественные движения в России в XVII–XVIII вв.», «Религиозно-общественные движения в России XIX в.», «Старообрядцы и свобода совести», «Великий подвижник и протопоп Аввакум», «Москва и старая вера». Кроме того, свет увидели книги Мельгунова «Дела и люди александровского времени», «Из истории студенческих обществ в русских университетах», «Студенческие организации 80—90-х гг. в Московском университете» и многочисленные статьи.

Мельгунов становится признанным авторитетом по вопросам истории церкви в России и на этой почве сближается с Л.Н. Толстым. Во время одной из встреч великий писатель настаивал: «Бросьте вы эту ерунду – «Русские ведомости», они вас совсем испортят», – уговаривая Мельгунова посвятить себя «исключительно изучению религиозных движений в России, может быть, единственному положительному и самому важному в современной общественной жизни». Однако историк не внял этому совету, а, напротив, все более расширял сферу своих интересов. Под его редакцией вышли многотомные коллективные труды, составляющие гордость русской историографии: «Великая реформа 19 февраля 1861 г.» (7 т.), «Отечественная война и русское общество» (6 т.), «Масонство в его прошлом и настоящем» (3 т.). Эти издания были богато иллюстрированы во многом благодаря уникальной исторической коллекции, собранной Мельгуновым. К числу заслуг Сергея Петровича можно отнести также составление и редактирование «Книг для чтения по истории нового времени» (7 т.), «Рассказов по русской истории», сборников «Из нашего прошлого», брошюр «Популярной исторической библиотеки», носивших просветительский характер.

Постепенно все больше сил Мельгунова стали поглощать издательские дела, в которых проявились его незаурядный организаторский талант и яркая творческая натура. Он участвовал в создании издательств «Народное право» и «Свободная Россия», организации первого в стране Союза книгоиздателей. Однако истинным его детищем стало издательство «Задруга» – совершено исключительное явление в российском книгоиздании. Оно представляло собой кооперативное товарищество, насчитывавшее около 600 членов – писателей, общественных деятелей, ученых, рабочих двух типографий издательства, каждый из которых являлся пайщиком и совладельцем «Задруги». За более чем десятилетний период существования товарищество выпустило свыше 500 самых разнообразных книг.

В 1913 году совместно с известным историком В.И. Семевским Мельгунов организовал журнал «Голос минувшего» и редактировал его на протяжении десяти лет. В течение всего этого времени (вышло 65 томов) журнал пользовался заслуженной славой крупнейшего русского исторического журнала.

Политические симпатии Мельгунова склонялись к народническим кругам, группировавшимся вокруг «Русского богатства». В 1907 г. он принял деятельное участие в создании народно-социалистической партии, став затем товарищем председателя ее ЦК. «По своим воззрениям, – писал Мельгунов, – эта партия отличалась от других социалистических партий тем, что в основу она клала не классовую борьбу, а интересы человеческой личности как таковой… Партия не могла иметь широкого развития в буйное время революции, когда на сцену выступила демагогия. Но ее умеренный социализм, ее непрерывная защита интересов государства как целого, интересов нации («Превалирование над всем национальной и государственной точки зрения» – так формулировал свое кредо историк) привлекло в ее ряды многих лучших представителей русской демократической интеллигенции».

В Февральской революции Мельгунов увидел осуществление давней мечты всех борцов за свободу. Он активно поддерживал Временное правительство, редактируя вместе с другими лидерами народных социалистов – В.А. Мякотиным и А.В. Пешехоновым – партийные газеты. Однако из-за своей загруженности историк отказался от весьма лестного предложения Министерства внутренних дел занять пост московского комиссара.

Раскаты Октябрьской бури были встречены Мельгуновым крайне враждебно. В своих воспоминаниях он назвал годы, последовавшие за этим событием, «убийственным прозябанием». Историк откровенно признался, что с первых дней революции стал «непримиримым врагом советской власти» и вел против нее «активную борьбу». На этом пути его ждали 23 обыска, 5 арестов, 6 месяцев жизни на нелегальном положении, полтора года заключения в тюрьмах, страшная угроза расстрела. Вся эта одиссея имеет прямое отношение к книге «Красный террор в России», и на ней стоит задержаться более подробно.

Чем же было вызвано резкое неприятие Мельгуновым новой власти? Это чрезвычайно важно уяснить, чтобы понять те принципы, отталкиваясь от которых историк считал возможным критиковать большевиков. Обратимся к его показаниям во время четвертого ареста в 1920 г. В них Мельгунов, продолжавший считать себя социалистом, утверждал, что ни в Европе, ни в России еще не созрели предпосылки для «пролетарской революции», а «при таких условиях опыт социалистического строительства вне объективных условий времени… является общественным преступлением – преступлением перед потомством. При подобной оценке вопрос о методах, при помощи которых проделывается опыт, выдвигается на первый план. Многие из идей, осуществляемых властью, я разделяю, но все ее методы мне органически ненавистны, так как все то насилие, которое мы наблюдаем, не находит себе никакого исторического оправдания. И в жизни получается лишь какая-то карикатура даже на коммунизм – нарушается элементарное основание так называемого научного коммунизма. Я не могу примириться с тем исключительным произволом, который царит ныне во всех отраслях жизни, с той… системой террора, которая возведена в принцип государственного строительства до последнего времени».

В заявлении в президиум Особого отдела ВЧК от 10 июля 1920 г. Мельгунов писал на ту же тему: «Будучи врагом всей политики Советской власти, я все же деятельность большевиков объяснял своего рода общественным фанатизмом, узко воспринятой политической догмой! И органически ненавистный мне террор я выводил из того же ложного, с моей точки зрения, миропонимания… Когда вы убиваете людей, вы говорите, что уничтожаете врагов во имя великого будущего. Я отрицаю за людьми право так строить будущее». Историк признавал, что «коммунистическое правительство… опирается на инстинктивное чувство массы и идет по пути нового социального строительства. Последнее я, конечно, никогда не отрицаю и всецело бы сочувствовал, если бы пути были не ошибочны, а методы не так узко деспотичны. Я не верю в возможность осуществления таким путем социализма».

Как видим, Мельгунов расходился с большевиками не по вопросу о целях преобразования общества, а по вопросу о путях и методах достижения этих целей, и, конечно, неприятие им новой власти никак нельзя объяснить «дворянским происхождением» или «классовой злобой» отъявленного «контрреволюционера». Скорее речь здесь должна идти о твердом следовании историка принципам нравственности, свободы и социальной справедливости, которые отстаивались представителями умеренного крыла народническо-социалистического движения. Эта твердость и обусловила в конечном счете «контрреволюционность» Мельгунова как в его взглядах, так и политических действиях. Думается, сегодня, в отличие от печально памятных лет, мы должны признать, что такая позиция, несмотря на ее крах в те дальние годы, имела свою громадную выстраданную правду. В истории далеко не все, что терпит поражение, изначально ложно, бесперспективно. И мы обязаны ныне отдать должное тем, кто, идя против течения, теряя при этом свободу, Родину, жизни и все же проигрывая, пытался сдерживать приближение неминуемого, окрашенного в черные цвета насилия и народной трагедии. Да и что кроме уважения может вызывать решительность людей, которые, видя поругание своих святых идеалов и ценностей, не отсиживались по углам, не замыкались в словоблудие и вздохи по утраченному, а, рискуя всем, предпринимали реальные действия, пусть часто неумелые и напрасные, против порочной, по их пониманию, власти.

В своих воспоминаниях, появившихся в печати только после смерти историка, Мельгунов раскрыл те тайны собственной «контрреволюционной» деятельности, за которые дорого бы заплатили чекисты. Узнай они тогда об этих секретах, участь Мельгунова была бы куда печальнее. Уже в первые месяцы после Октября он решительно высказывался за политическую линию народных социалистов, нацеленную против какого-либо компромисса с Советами, любого «соглашения с партией большевиков» и «участия в административной власти». Эти свои взгляды Мельгунов публично высказал в газете народных социалистов (энэсов) «Народное слово» в статье с показательным заголовком «Борьба до конца». За эту статью газета была тотчас же закрыта.

Страстным желанием историка становится сплочение антибольшевистских сил, он предпринимает для этого действенные шаги, неоднократно встречается с близко знавшим его П.А. Кропоткиным, по его словам, «государственником в лучшем смысле слова», поддерживает тесный контакт с Б.В. Савинковым. Весной 1918 года оформляется одна из наиболее сильных контрреволюционных организаций «Союз возрождения России», включившая в себя представителей левого фланга антибольшевистского фронта – энэсов, правых эсеров, меньшевиков-оборонцев, левых кадетов. Мельгунов занимает в союзе руководящее место: как и Н.Н. Щепкин, он является фактическим заместителем председателя союза В.А. Мякотина, а после отъезда последнего на юг становится одним из двух лидеров московской группы союза.

В условиях конспирации «Союз возрождения» налаживает переправку на добровольческий юг офицеров, обзаводится своей военной организацией. После некоторых колебаний руководители союза приходят к мысли о целесообразности интервенции в страну союзников России по Антанте «для продолжения борьбы с немцами и воссоздания русской антибольшевицкой государственности». От союзнических миссий «Союз возрождения» получает на развертывание своей деятельности более 1 миллиона рублей, часть из которых была переправлена в Добровольческую армию, другая часть – 300 тысяч рублей – была лично передана Мельгуновым Савинкову.

До поры до времени в ЧК об этой активности известного историка не ведают вовсе: на виду его работа в качестве руководителя «Задруги» и редактора «Голоса минувшего». В этих условиях первый арест Мельгунова, произошедший в ночь на 1 сентября 1918 г. сразу же после покушения на Ленина и убийства Урицкого Л. Каннегисером (он назвал себя энэсом, что не могло не отягчать дальнейшей судьбы руководителей этой партии, в том числе Мельгунова), был лишь ярким проявлением того «истерического террора», когда в ответ на посягательство на жизнь вождей революции без разбора арестовывали и расстреливали почти исключительно совершенно невинных людей. Мельгунов попадает на Лубянку, 11, в помещение бывшего страхового общества «Якорь», в это, по его словам, «царство латышей! и притом латышей, почти не говоривших по-русски», а затем в Бутырку. Здесь ему пришлось испытать на себе не только жуткие бытовые тяготы (в камере на 100 человек было утрамбовано 300), но и пытки бессонных ночей, когда то одного то другого соседа уводили на расстрел и думалось, что следующим будешь ты сам.

Однажды ночью в камерной двери в очередной раз лязгнул ключ, сердце замерло, и наш герой действительно услышал то, чего боялся: «Мельгунов здесь? Без вещей по городу». По тогдашней тюремной терминологии это означало расстрел, но вскоре выяснилось, что это также один из приемов чекистов лучше подготовить арестованного к допросу, который провел заведующий отделом по борьбе с контрреволюцией Н.А. Скрыпник. Когда же Мельгунов вернулся в тюрьму, его сокамерники были немало удивлены: быстро разнесшаяся по Бутырке молва уже похоронила историка, и хорошо хоть она не вышла за стены тюрьмы и не донеслась до его жены.

В октябре 1918 г. у Сергея Петровича состоялась удивительная встреча с самим Ф.Э. Дзержинским. Предоставим историку слово: «Я… встретил простого, средней руки провинциального интеллигента. И как это ни странно, очень скоро роли наши как бы переменились. В обличительных тонах стал выступать допрашиваемый. И, видимо, слова о мерзости красного террора, о массовых убийствах, якобы произведенных по требованию возмущенных московских рабочих, о бессмысленности расстрела представителей «старого режима» за покушение социалистки еще больно задевали новоявленного чекиста, не успевшего скинуть целиком одеяния старого революционера. Чекистская тога не покрывала еще остатков совести и разума бывшего польского соц.-демократа. Взбудораженный, он бегал по комнате, и я ухитрился в это время из обвинительного досье, лежавшего на столе, незаметно взять документ, уличавший моих друзей в «контрреволюционных» замыслах. Взволнованный Дзержинский даже этого не заметил. Слова о крови били еще по его нервам. Не все человеческое было ему таким образом чуждо. Он, конечно, сознавал, что сентябрьская резня (террор в сентябре 1918 г. – С.Д.) вовсе не вызвана требованием населения и что она отнюдь не являлась попыткой «разумно (?!) направить карающую руку освобожденных и раскрепощенных рабочих масс». Так утверждал впоследствии (записка 1922 г.) Дзержинский».

«Каннегисер назвал себя народным социалистом. Вот вас и арестовали, – говорил Дзержинский. – Что же делать. Мы боремся. Наша задача умиротворить ненависть. Без нас красный террор был бы ужасен. Пролетариат требует уничтожения всей буржуазии… Мы творим новую жизнь. Вероятно, мы погибнем. Меня расстреляют. Я пишу воспоминания. Оставлю их вам. Прочитав, вы поймете нас.

– Ну меня раньше успеют расстрелять, – ответил историк».

В конце бурной трехчасовой беседы председатель ВЧК заявил, что Мельгунов будет освобожден тотчас же, без возвращения в тюрьму, так как за него поручился большевик П.Г. Дауге. «Провожая меня в коридор, – вспоминал историк, – Дзержинский спросил: не поинтересуюсь ли я узнать, кто второй из коммунистов поручился за меня (полагалось два поручительства), и сказал: «Я!» Последовала молчаливая сцена, так как я решительно не знал, что следовало сказать по этому поводу. Для Дзержинского это был красивый жест!»

Позднее выяснилось, что за Мельгунова хлопотали также коммунисты В.Д. Бонч-Бруевич. П.М. Керженцев, В.Н. Подбельский, В.М. Фриче, Д.Б. Рязанов, А.В. Луначарский, К.И. Ландер: в их глазах он представлялся еще близким им по духу социалистом. Однако не прошло и десяти дней, как историк вновь оказался на полтора месяца в Бутырке. Получив уведомление о необходимости получить в ЧК отобранные при аресте вещи, ничего не подозревая, он пришел на Лубянку и был вновь арестован по ордеру, подписанному Я.X. Петерсом. Оказалось, что еще на допросах Петерс сильно невзлюбил Мельгунова, подозревая его в причастности к заговору Локкарта, и, как только Дзержинский уехал в командировку, тут же распорядился арестовать «заговорщика». В судьбу опального историка опять пришлось вмешиваться «сильным мира сего» в лице председателя Совнаркома Украины X.Г. Раковского, к которому с письмом обратился хорошо знавший Мельгунова и высоко ценивший его В.Г. Короленко. Показательно, что именно Мельгунов сыграл позднее видную роль в публикации после смерти писателя в Париже, в заграничном отделе издательства «Задруга» его известных писем к А.В. Луначарскому.

Вот как вспоминал сам Мельгунов о встрече с Раковским:

«Однажды меня вызывают в контору. Там встречаю я незнакомого мне человека вида просвещенного европейца с комендантом ВЧК. Человек приподымается при моем входе и говорит:

– Позвольте мне представиться. Вот при каких обстоятельствах я имею удовольствие с вами познакомиться. Я получил от В.Г. Короленко письмо с просьбой о вас. Через несколько дней вы будете освобождены. За мнение наше правительство не преследует, а то бы пришлось держать десятки тысяч людей.

Это был Раковский».

В дальнейшем Короленко продолжал хлопотать за Мельгунова, как и за многих других жертв «красного террора».

Короленко обратился к Раковскому с просьбой «употребить свое влияние в деле недавно арестованного Сергея Петровича Мельгунова» еще 22 сентября 1918 г. Он обратил внимание, что одной из причин этого ареста был его конфликт с В.Д. Бонч-Бруевичем по поводу издательской деятельности историка. При этом писатель выступил резко против заложничества и других проявлений красного террора. Показателен ответ на эти обвинения Раковского в письме к Короленко от 4 октября 1918 г.: «Я должен заметить, что прежде всего террор был введен в практику нашими противниками… Тогда мы и решили прибегнуть к институту заложничества, чтобы предупредить дальнейшие зверские расправы с нашими товарищами… Я согласен, о нас создается неблагоприятное впечатление, но мы вынуждены прибегать к этим мерам и делаем это без всякой охоты»4.

Заступничество Короленко оказалось успешным. Но Мельгунов был снова арестован, уже в третий раз, в марте 1919 г. по ордеру Особого отдела ВЧК и выпущен всего лишь через десять дней под поручительство П.И. Скворцова-Степанова и П.М. Керженцева. Получив телеграмму из Москвы об аресте историка, Короленко тут же, 15 апреля, написал новое обращение к Раковскому: «…Вчера я получил известие, что он арестован опять. Не знаю, какие преступления на него возводятся в смысле «неблагонадежности». Но думаю и даже уверен, что они не могут быть серьезны. А арест его – дело очень серьезное: он душа кооперативного издательства «Задруга», около которого существует много литературных работников и работников печатного дела… Не благодарю специально за приостановку бессудных казней, – завершал свое письмо Раковскому писатель, переходя к общим вопросам большевистской политики, – так как уверен, что Вы сделали это в интересах справедливости и самого большев. правительства. Во всяком случае – это было нужное и хорошее дело со всех точек зрения»5. Как видим, обращения писателя помогали не только конкретным людям, но и в целом помогали смягчать язвы красного террора.

Любопытно, что примерно в это же время, 4 мая 1919 г., Короленко сообщал в письме к Раковскому о неприятной истории, которая произошла с ним так же, как и с профессором Преображенским из «Собачьего сердца» М.А. Булгакова: «…Ко мне стали ходить «реквизиторы» и объявили, что у меня отберут две комнаты (в том числе один даже заявил о реквизиции моего рабочего кабинета, который весь занят моими бумагами, материалами и рукописями)»6. Напомним, что семья Короленко занимала один не очень большой дом по улице Малой Садовой Полтавы. Писателю пришлось жаловаться на эти покушения местному начальству, которое выдало ему ту самую «окончательную бумагу», «броню», которую просил себе профессор Преображенский. О получении охранного свидетельства на свой дом сам писатель написал как о важном событии в дневнике 11 апреля 1919 г.: «Дня три к нам зачастили с реквизицией комнат… Загаров, председатель жилищной комиссии, по-прежнему против реквизиции у меня, а какие-то второстепенные агенты все приходят, меряют шагами комнаты и т. д.».

Нападки на писателя со стороны ретивых местных большевиков и его обращения к Раковскому не могли не пройти не замеченными для киевских большевистских властей, что вылилось даже в беспрецедентное постановление Центрального Исполнительного Комитета Киевского Совета Рабочих депутатов, в котором со ссылкой на сообщение о нервном расстройстве писателя содержалось вот такое указание властям Полтавы: «По полученным сообщениям органы местной власти беспокоят писателя Владимира Галактионовича Короленко и его семью. Срочно примите меры к полной охране жилища и спкойствия Короленко и его семьи»…

Во время третьего ареста Мельгунова с историком произошли два довольно любопытных инцидента. Когда его пришли арестовывать чекисты, для упрощения этой процедуры он предложил комиссару не проводить обыск всего его огромного архива и библиотеки, а просто опечатать несколько комнат. Тот, поколебавшись, согласился, но у него не оказалось с собой печати, хотя сургуч был. И здесь историк сделал опрометчивый шаг, предложив опечатать комнаты находившейся у него печатью масонской ложи «Астрея», возникшей в Москве в 1907 г. Так и поступили, но печать комиссар вдруг решил забрать с собой. «Я никак не мог себе представить, – писал Мельгунов позднее, – что из-за этого может разгореться целый сыр-бор. В Особом отделе решили, что это печать современной ложи, с которой я имею какие-то таинственные связи. Заподозрено было и нахождение у меня многих масонских знаков. Мне пришлось разъяснять; жене моей пришлось привезти два тома, изданных под моей и Н.П. Сидорова редакцией, «Масонство в прошлом и настоящем», чтобы доказать, что у меня имеется к масонству обычный литературно-научный интерес».

Волны от этого пустякового, казалось бы, случая расходились еще долго, давая чекистам пищу для утверждений, что в белогвардейском лагере действуют масоны. Что касается самого Мельгунова, то он никогда масоном не был. В своих книгах и статьях историк неоднократно писал о попытках вовлечь его в масонские ложи (разговоры на эту тему с ним вел сам А.Ф. Керенский), не вызывавшие у него никакого доверия. «Я считаю вредным облечение подобными формами деятельности русской оппозиции», – признавался Мельгунов.

Однако зададимся каверзным вопросом: откуда это большевики, в частности чекисты, были так сведущи в масонской символике, распознав в печати, изъятой у Мельгунова, откровения «вольных каменщиков»? Не мерцает ли здесь одна из скрытых пока от исторического взгляда тайн большевиков? Допросы Мельгунова по масонским делам вел начальник Особого отдела ВЧК М.С. Кедров, кстати говоря, несколько лет проведший в эмиграции. Как подчеркивал историк, «Кедров больше всего интересовался разгадкой, существует ли теперь масонство в России или нет».

С Кедровым связано и другое неожиданное приключение, пережитое в ЧК Мельгуновым. Однажды на допросе к начальнику Особого отдела принесли кипу каких-то документов. Историк поинтересовался, что это за документы, и получил ответ, что это бумаги одной из местных организаций партии эсеров и что в ЧК часто попадают еще более интересные документальные материалы. Например, недавно поступил архив из могилевской Ставки Николая II как Верховного главнокомандующего. У Мельгунова мелькнула дикая мысль, и он попросил Кедрова ознакомиться с этим архивом. Немного подумав, чекист ответил: «Хорошо. Вы получите документы на одну ночь при условии никому их не показывать».

И вот Мельгунов всю ночь при электрическом свете в камере, где содержалось 15 человек, знакомился и делал выписки с официальной и полуофициальной переписки Ставки, переговоров по прямому проводу, автографов Николая II. Здесь им и был обнаружен, в частности, уникальный документ о гарантиях для себя и своей семьи, которые требовал император от Временного правительства во время своего отречения (позднее этот документ был опубликован историком за границей). На следующий день Кедров заявил, что он хочет издать архив Ставки, и спросил, не поможет ли ему в этом Мельгунов. Тот ответил категорическим отказом: «С большевиками невозможна никакая совместная работа».

Выйдя на свободу, Мельгунов неотступно ждал нового ареста, его все сильнее стали изматывать постоянные обыски. «С лета 1919 года мы все ходили под угрозой… – писал он впоследствии. – Мы продолжали свое дело. Жили легально и, может быть, даже слишком беспечно и открыто». В это время чекисты уже вышли на след «Союза возрождения» и других контрреволюционных организаций. 29 августа 1919 г. был арестован Н.Н. Щепкин. Узнав об этом, Мельгунов решил срочно уехать с женой в деревню под Серпухов, и сделал это не напрасно: дважды его приезжали арестовывать на московскую квартиру, оставив там на 6 недель засаду. Начались полгода мучительной нелегальной жизни: историку пришлось изменить внешность, поменять паспорт, преобразиться в бухгалтера и переезжать с женой с места на место. В конце концов «прятание по углам» надоело, и Мельгунов через знакомых большевиков, в том числе Л.Б. Каменева и Д.Б. Рязанова, попросил узнать, можно ли ему безопасно для себя выйти из подполья. Получив положительный ответ, он вернулся в середине февраля 1920 года в свою квартиру и… был тут же арестован.

Арест произвел особоуполномоченный Особого отдела ВЧК Я.С. Агранов. Как вспоминала жена историка П.Е. Мельгунова, «он был очень эффектен: шлем на голове с спускающейся на плечи кольчугой, весь до зубов вооруженный, за ним два солдата стукнули об пол прикладами». Сразу чувствовалось, что дело намного серьезнее, чем при предыдущих арестах. П.Е. Мельгунова скоро узнала от знакомых об отзыве на сей счет наркома юстиции Д.И. Курского: «Дело плохо, не исключена возможность военного суда, тогда грозит расстрел, возможна тоже ликвидация дела прямо Особым отделом, это еще хуже». Прасковья Евгеньевна кинулась искать заступничества у кого можно, написала новое письмо В.Г. Короленко, но все было тщетно.

Занимаясь длительное время изучением деятельности В.Г. Короленко в 1917–1921 гг., я обнаружил в Отделе рукописей Библиотеки им. Ленина письма к нему П.Е. Мельгуновой, в том числе и письмо от 28 февраля 1920 г. В нем жена историка, благодаря писателя за помощь, писала о своем муже: «Теперь он вновь арестован неделю тому назад Особым отделом ВЧК, этим самым страшным и жестоким учреждением у нас в Москве. Говорят, что дело вообще серьезное, добиться чего-либо очень трудно… Еще раз простите за беспокойство и помогите, как тогда».

А дело оказалось действительно серьезным. Теперь оснований для пребывания Мельгунова в тюрьме чекисты видели предостаточно. Вот выдержка из характеристики на него, представленной Аграновым Дзержинскому 19 марта 1920 года: «С.П. Мельгунов является руководителем и идейным «вождем» Союза возрождения, центром которого была Москва… Мельгунов, несомненно, является одним из самых активных врагов пролетарской революции. Бешеная ненависть его к Советской власти и коммунистической партии, его чрезвычайная непримиримость поражает даже его друзей по заговору, таких убежденных монархистов, как О.П. Герасимов, кн. С.Е. Трубецкой и др…. Мельгунов убежден в неизбежном для Советской власти в ближайшем будущем 9-м Термидоре и в этом духе настраивает своих товарищей по камере».

Письмо от жены историка привез Короленко в Полтаву И.Д. Ринкман, и писатель описал в своем дневнике 28 марта 1920 г. все подробности ареста Мельгунова: о его долгом нелегальном положении, о засадах на его квартире, об обещании знакомых ему большевиков, что историка больше никто не тронет, и его непосредственном задержании. И опять писатель констатировал ухудшение общей ситуации: «Вообще в Москве опять свирепствует ЧК. Расстрелы теперь после известного декрета не производятся, но до его объявления (уже после того, как он состоялся) расстреляно несколько сот человек… Теперь приговаривают к бессрочной каторге или в концентрационный лагерь до окончания гражданской войны»7.

Писатель вновь берется за перо и пишет 29 марта 1920 г. Раковскому о необходимости нового «заступничества», характеризуя историка следующим образом: «Мельгунов – человек резкий и прямолинейный. Думаю, что этим и вызван его арест. Одно из преимуществ таких характеров… то, что при резкости и прямолинейности не следует предполагать чего-нибудь утаенного, недоговоренного и скрытого»8.

Однако, несмотря на заступничество Короленко и других лиц, на этот раз Мельгунову суждено было пробыть в заключении целый год: полгода в одиночках внутренней тюрьмы Особого отдела ВЧК и полгода в Бутырке. Как раз в это время заканчивалось становление новой тюремной системы, являвшейся, по словам историка, «уже продуктом коммунистического творчества», и он в итоге стал свидетелем всех этапов развития этой системы, начиная от первых ее робких шагов в 1918 г., когда действовала еще традиция старого режима. Однако опыт, пережитый им, имел и свои особенности. Как признавался Мельгунов, «я был всегда в тюрьме «привилегированным». Писатель-демократ, так или иначе числившийся в социалистических рядах, имевший достаточные личные связи по своему прошлому с теми, кто стоял у верхов власти, неизбежно попадал в несколько другое положение, чем всякий иной тюремный обитатель». Главная привилегия историка состояла, по его словам, в том, что большевики «всегда давали возможность работать, допуская широко передачу книг и письменных принадлежностей. Единственно, за что я могу чувствовать к ним хоть некоторую благодарность».

Трудно поверить, но Мельгунов умудрился написать в одиночном заключении большую работу о Великой французской революции, так и оставшуюся неизданной, воспоминания о своей жизни до мировой войны, целый ряд мелких статей и заметок. Позднее, в эмиграции, он опубликовал часть написанного с пометкой «Камера 33. Внутренняя тюрьма Особого отдела ВЧК».

Тем временем страсти вокруг Мельгунова и других арестованных почти одновременно с ним разгорались действительно нешуточные. Проводивший следствие Я.С. Агранов с первых шагов разбирательства увидел уникальную возможность развития дела в сторону широкомасштабного процесса, и этот процесс через полгода действительно состоялся. Он вошел в историю как процесс по делу так называемого «Тактического центра» и представлял собой самый крупный политический процесс первых лет Советской власти.

Нити этого процесса вели в август 1919 г., когда чекисты вышли на след контрреволюционной организации «Национальный центр», состоявшей преимущественно из кадетов. В.И. Ленин перед началом операции по аресту руководителей центра дал указание Ф.Э. Дзержинскому обратить на операцию «сугубое внимание. Быстро и энергично и пошире надо захватить»9. «Захватили» действительно «широко» – около 700 человек, в том числе бывшего члена Государственной думы, кадета, председателя «Национального центра» Н.Н. Щепкина, внука знаменитого актера, руководившего также наряду с Мельгуновым «Союзом возрождения». Недолгое следствие выявило, что помимо «Национального центра» в стране действуют и другие антибольшевистские организации – известный нам «Союз возрождения» и «Совет общественных деятелей», объединявший представителей правых политических сил. Но состав этих организаций остался тогда неизвестен, дело «Национального центра» было фактически закрыто, окончившись расстрелом без судебного разбирательства многих обвиняемых (около 150 человек), в том числе Н.Н. Щепкина.

Однако в феврале 1920 г. ЧК были арестованы член коллегии Главтопа Н.Н. Виноградский и профессор С.А. Котляревский, которые дали самые откровенные показания о деятельности всех контрреволюционных организаций и их руководящих лицах, среди которых фигурировало и имя С.П. Мелыунова. Виноградский даже сообщил о том, где скрывался Мельгунов, каковы его финансовые дела и что у него есть «потайной архив». Самое же главное в показаниях двух арестованных заключалось в их сообщении, что примерно с апреля по сентябрь 1919 г. в Москве действовал так называемый «Тактический центр», объединивший контрреволюционные организации. В него входили: от «Национального центра» – Н.Н. Щепкин, О.П. Герасимов и С.Е. Трубецкой, от «Совета общественных деятелей» – Д.М. Щепкин и С.М. Леонтьев, а от «Союза возрождения» – тот же Н.Н. Щепкин и С.П. Мельгунов. Получалось, что «Тактический центр» выступал в роли «высшего органа», руководившего деятельностью чуть ли не всего контрреволюционного подполья. Такая находка сулила чекистам невиданные перспективы.

На основании важных показаний вновь «захватили» довольно густо. За решеткой оказались все руководители «Тактического центра», за исключением расстрелянного Н.Н. Щепкина. Чудеса изворотливости проявил Агранов, отрабатывая, по сути, первый сценарий подготовки громкого политического процесса, который затем десятки раз брался за основу в 1920-е и 1930-е гг. Основными кирпичиками, составлявшими этот сценарий, стали явные провокационные действия следователя, использование им информации доносчиков, упор на собственные признания обвиняемых, а не на документы, выбивание раскаяния и покаяния подсудимых самыми различными приемами.

Агранов использовал в роли «наседки» предателя Н.Н. Виноградского, который поочередно переводился из камеры в камеру и подробнейшим образом доносил обо всех своих откровенных разговорах с обвиняемыми. Уже на первом допросе Мельгунов был поражен удивительной «ласковостью», уважительностью следователя и его знанием самых мелких деталей расследуемого дела. Предъявив историку показания Н.Н. Виноградского и С.А. Котляревского, Агранов уверял его, что дело это «чисто историческое» и оно не может иметь каких-либо последствий, что большевики проявляют теперь гуманизм и поэтому Мельгунова с его друзьями ждет вскоре амнистия. Нужно только дать показания. Такой же тактики следователь придерживался и с другими обвиняемыми, И, как ни странно, эта незамысловатая Тактика «сработала».

А.И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ», рассказывая о деле «Тактического центра», обращал внимание на то, как «легко попадалась на чекистский крючок и сдавалась и гибла русская интеллигенция», оказавшаяся не подготовленной к встрече с изощренным механизмом следственной машины ВЧК. Упомянул он и о самом Мельгунове, что тот «без юмора ставит в упрек следователю Якову Агранову… обман его и других подследственных, ловкое дураченье, о котором он считает, что «большего издевательства надо мною быть не могло»… И Мельгунов, столь проницательно потом объяснявший немало исторических лиц русской революции, тут сам легко попадается: подтверждает участие в «Союзе возрождения» тех лиц, которые как будто уже прояснились из письменных показаний, ему предъявленных. И вообще «стал давать более или менее связные показания» – как рассказ, без выделения следовательских вопросов».

В воспоминаниях, на которые ссылался Солженицын, Мельгунов прямо признавался в своей собственной ошибке и ошибке других обвиняемых: «Так простоваты оказались мы…» Он объяснял свое поведение следующим образом: «Все будущие участники процесса во время предварительного следствия не держались тактики молчания, и не только о себе, но и о других… После первого допроса у меня было тяжелое раздумье о том, как поступить и как себя держать на следствии. Но дело действительно было уже в полном смысле историческим: приходилось нести ответственность за прошлое, не действенное в настоящем. Следователь знал все, что мог я ему показать с фактической стороны. Казалось поэтому, что принципиальным неговорением я без нужды отягчаю свою судьбу и, может быть, судьбу других, не склонных, как я видел, занять позицию отрицания… Когда стоишь перед возможностью расстрела, не всегда думаешь об истории. Может быть, просто во мне недостаточно было того чувства революционного сознания, которое диктует поведение на суде».

Справедливости ради следует подчеркнуть, что в своих показаниях, часть из которых вошла в «Красную книгу ВЧК» (т. 2. М., 1920), переизданную в 1990 г., Мельгунов повторил лишь факты, уже известные следствию, не назвал никаких новых имен, всячески принижал роль «Союза возрождения» («Маленькое внутреннее удовлетворение дает сознание, что власть так и не узнала о составе «Союза возрождения» и его реальной деятельности», – писал он позднее) и разбивал главный козырь следствия о «Тактическом центре». Он утверждал, что организации с таким названием, «с особой какой-то платформой, тактикой, отдельной деятельностью», этакого центрального «заговорщического центра» вообще не было, а были лишь несколько нерегулярных встреч представителей трех организаций: «Предполагалось, что представители групп будут здесь передавать точки зрения своих групп для осведомления и для передачи на обсуждение групп. Никаких решений здесь принимаемо не могло быть, да и фактически не принималось. Все сводилось, в сущности, к информации…»

Такие показания путали Агранову все карты. И он прибег к крайнему средству воздействия на историка – аресту его жены, якобы замешанной в контрреволюционной деятельности. Мельгунов объявил в качестве протеста голодовку, которую продолжал 17 дней. Как вспоминала П.Е. Мельгунова, «на семнадцатый день его вызвал Ягода, который в это время быстро поднимался по служебной лестнице и был на ножах с Аграновым. С.П. еле дотащился к нему. Спросив о причинах голодовки, о которых он якобы не знал, Ягода дал слово освободить меня, прислал к С.П. врача и взял с него обещание кончить голодовку». Жена историка была выпущена на свободу, а он сам в силу чрезвычайно ослабленного состояния (температура его тела упала до 34 °C, сильно отекли ноги) был помещен в лечебный изолятор Бутырки.

Лопнула в конце концов и другая провокация Агранова в отношении Мельгунова. Во время обыска на квартире историка было обнаружено большое количество карточек с подробными сведениями о жизни и деятельности различных участников революционного движения в России, в том числе большевиков. Следователь попытался представить эти карточки как свидетельство того, что Мельгунов и его единомышленники составляли списки коммунистов, подлежащих уничтожению или в результате террористических актов, или после свержения Советской власти. Мельгунову стоило огромного труда доказать затем на суде, что это всего лишь подготовительные материалы к «Словарю революционных деятелей», задуманному им еще в марте 1917 г. и готовившемуся легально к изданию в «Задруге». Позднее, во время пятого ареста историка, у него были обнаружены в ряду других фотографии, запечатлевшие Ф.Э. Дзержинского с чекистами, что послужило поводом для разработки особой версии о якобы подготовлявшемся Мельгуновым покушении на председателя ВЧК. Однако и этот замысел, к счастью, тоже скоро лопнул.

Из самого краткого описания следствия по делу «Тактического центра» уже вырисовывается зловещая фигура чекиста Якова Сауловича (по некоторым данным, Соломоновича) Агранова (настоящая фамилия Сорендзон), стоявшего в ряду виртуозов следственных дел, долгие годы набивавших руку на провокационных приемах и откровенных фальсификациях. Следующей удачей Агранова стало «таганцевское дело» 1921 г. Арестованный профессор В.Н. Таганцев 45 дней хранил полное молчание, но затем Агранов уговорил его подписать с ним соглашение, согласно которому подследственный должен был дать самые полные показания о деятельности его группы и всех ее участниках, а следователь обязался быстро завершить следствие, передать дело в гласный суд и гарантировал, что «ни к кому из обвиняемых не будет применена высшая мера наказания». В результате по «таганцевскому делу» без суда было расстреляно в три приема 61, 18 и 8 человек, в том числе и Н.С. Гумилев, которого Агранов допрашивал лично.

Любопытно, что, работая с 1919 г. в ВЧК, Агранов был одновременно секретарем Совета Народных Комиссаров и так называемого Малого СНК: его подпись стоит под многими постановлениями вместе с подписью В.И. Ленина. Дальнейшими вехами служебной карьеры Агранова, дотянувшего в 1935 году даже до поста первого заместителя наркома внутренних дел, стали расследование им обстоятельств антоновского мятежа на Тамбовшине, дела ЦК правых эсеров и дела Я. Блюмкина, подготовка процессов по делам «Промпартии» и «Трудовой крестьянской партии», виртуозные допросы убийцы Кирова Л. Николаева, руководство работой по разоблачению и осуждению «врагов народа» Л.Б. Каменева, Г.Е. Зиновьева, Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, М.Н. Тухачевского и многих других. Как видим, рука одного и того же режиссера-постановщика тянется от первого громкого политического процесса по делу «Тактического центра» до череды сногсшибательных процессов 1936–1938 гг. Какая показательная, тесная связь времен!

Агранов долгое время специализировался на ловле именно интеллигентских заблудших душ, и нетрудно догадаться, почему его постоянно «тянуло» к литературно-богемным кругам. Он считался приятелем многих доверчивых писателей, начиная от Б. Пильняка и кончая В. Маяковским. Тень изворотливого чекиста ставила зловещую точку в судьбах сотен людей (успешная попытка выяснить причастность Агранова к убийству Маяковского была предпринята В. Скорятиным в «Журналисте», 1990, № 1, 2, 5), пока он сам не был в августе 1938 г. осужден Военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению в «контрреволюционной деятельности» и не отправлен вслед за своими бывшими подопечными. В 1955 г. при проверке дела Агранова Главная военная прокуратура не нашла оснований для его реабилитации ввиду того, что он допускал систематические нарушения социалистической законности.

С 16 по 20 августа 1920 г. большая аудитория Политехнического музея в Москве представляла невиданное зрелище: здесь слушанием дела «Тактического центра» фактически открывалась целая эпоха публично-показательных процессов над врагами Советской власти. «Сама уже зала с красным сукном, с толпящимися везде чекистами, солдатами ВОХРы в шишаках производила впечатление», – вспоминала П.Е. Мельгунова. Дело рассматривалось Верховным революционным трибуналом в составе трех судей и двух их заместителей (четверо из пяти – чекисты) под председательством Н.К. Ксенофонтова. Обвинение поддерживал сам «огненный» революционер и трибун Н.В. Крыленко. На скамье подсудимых – 28 человек: помимо четырех руководителей «Тактического центра» (О.П. Герасимов умер в тюрьме во время следствия) – Д.М. Щепкина, С.М. Леонтьева, С.Е. Трубецкого и С.П. Мельгунова – широко известные в России профессора Н.К. Кольцов, В.М. Устинов, Г.В. Сергиевский, В.С. Муралевич, П.Н. Каптерев, общественные деятели В.Н. Муравьев, Н.М. Кишкин, Д.Д. Протопопов, С.Д. Урусов, В.Н. Розанов, экономист и кооператор Н.Д. Кондратьев, фабрикант С.А. Морозов, дочь Л.Н. Толстого А.Л. Толстая и другие.

Как писал Мельгунов, «весь процесс был построен на песке» прежде всего потому, что, кроме показаний обвиняемых, в деле не оказалось никаких улик, «ни одного документа». Но это не смущало главного обвинителя, который уверял, что подсудимые должны были «лечь костьми» за Советскую власть и что всякая иная мысль есть «мысль о государственной измене». «И даже если бы… обвиняемые здесь, в Москве, не ударили бы пальцем о палец, – говорил он, – все равно: в момент ожесточенной борьбы… даже разговоры за чашкой чаю (А.Л. Толстая лишь ставила самовар и подавала этот чай «заговорщикам» на своей квартире. – С.Д.) о том, какой строй должен сменить падающую якобы Советскую власть, являются контрреволюционным актом… Во время гражданской войны преступно не только всякое действие, всякий шаг, подготовляющий реставрацию иного порядка… преступно само бездействие».

Позднее Крыленко утверждал, что на процессе проявилось «полное раскаяние» и «сплошное самобичевание» подсудимых, однако он забыл отметить, что каялась и самобичевала себя, признавая Советскую власть, лишь часть обвиняемых: Н.Н. Виноградский, С.А. Котляревский (сразу же после суда они оказались на свободе и были прекрасно устроены на советской службе), а также С.Д. Урусов, В.М. Устинов, В.С. Муралевич, Г.В. Сергиевский, М.С. Фельдштейн и Н.Д. Кондратьев. Другие вели себя достойно и сдержанно. «Очень смело держалась Александра Львовна, погубившая себя последним словом, в котором заявила, что, будучи последовательницей отца, суда не признает и считает его насилием, особенно большевицкий суд», – писала о дочери великого писателя, получившей три года концлагеря, П.Е. Мельгунова.

То же самое можно сказать о поведении на суде и самого Мельгунова, оказавшегося центральной фигурой процесса. Он справедливо писал позднее о своих выступлениях в зале суда, что «ни искренних, ни неискренних потоков раскаяния, которые видел Крыленко в устах многих подсудимых, ни каких-то заявлений «о переломе своих убеждений» – там нет». Вот показательная выдержка на этот счет из стенографического отчета суда:

«Крыленко… Я формулирую так, что вы не можете примириться с данной формой власти и что она должна быть так или иначе уничтожена, сметена и заменена другой.

Мельгунов. Всякая власть демократическая будет для меня более приемлема, чем советская власть.

Крыленко. И в тех условиях, в которых вам приходилось действовать во второй половине 1920 г., вы считали, что все из окружавших и боровшихся с советской властью более приемлемы?

Мельгунов. Нет, потому что, когда я стал узнавать, что при Деникинской власти начался белый террор, то для меня он не был тоже приемлем. Может быть, органически я к красному террору относился более враждебно. Я не принадлежу к тем людям, которые думают, что советская власть может существовать длительный период, и если вы ставите дилемму: генералы или советская власть, – то я такой дилеммы не ставил: для меня никакая реакционная власть не приемлема.

Крыленко. Практически перед вами стояла дилемма: советская власть, Колчаковская или Деникинская власть.

Мельгунов. Я в своих показаниях сказал, что я считал, что всякая политическая власть будет лучше советской прежде всего с той точки зрения, что политически ее свергнуть будет гораздо легче».

Особенно откровенно, «без сомнений и страхов», Мельгунов сказал все, что хотел, в своем последнем слове, когда Крыленко уже потребовал для руководящей «четверки» «Тактического центра» расстрела. Он предсказал большевикам термидор и выразил свою глубокую веру в их окончательную гибель.

Ждать оставалось только самого худшего. Готовясь к смерти и не желая быть расстрелянным, Мельгунов попросил жену принести ему яд. Прасковья Евгеньевна нашла возможность передать мужу крошечный флакончик с цианистым калием во время краткого свидания в перерыве между заседаниями суда. Но в ход событий вмешался его величество случай, припрятанный яд, к счастью, не потребовался, а на алтарь революции не была принесена еще одна жертва, которая могла лишить нас всего написанного впоследствии крупным историком, лишить так же, как мы лишились того, что подарил бы русской поэзии талант расстрелянного на творческом взлете Н.С. Гумилева.

Спасло обреченных счастливое стечение обстоятельств: дни процесса совпали с успехами Красной армии, рвавшейся к Варшаве и готовой разжечь пожар мировой революции в Европе. В последний день процесса на нем в качестве своеобразного свидетеля выступил Л.Д. Троцкий. Завершая свою пылкую речь, он торжественно заявил, что «завтра Варшава будет взята», и, указав театральным жестом в сторону «четверки», закончил: «А эти нам теперь уже не страшны». В итоге Верховный революционный трибунал приговорил членов «четверки», в том числе Мельгунова, к расстрелу, но, принимая во внимание целый ряд обстоятельств, тут же постановил заменить им расстрел 10 годами тюремного заключения. Остальные подсудимые получили меньшие сроки заключения, часть из них была освобождена по амнистии или наказана условно.

Все пережитое и увиденное Мельгуновым на суде оставило у него горестные впечатления. Он вспомнил о своем опыте в 1931 г., когда в Париж из России донеслись вести о показательных процессах по делам «Промпартии» и «Союзного бюро меньшевиков», во время которых опять зазвучали покаянные речи многих подсудимых. Историк написал статью, в которой задался вопросом: «Зачем большевики ставят» эти фальсифицированные, надуманные процессы? «Мне кажется, что всякий, хоть раз непосредственно столкнувшийся с советским «правосудием», с «революционной» судебной совестью чекистов, заседающих в трибуналах, неизбежно должен превратиться в Фому Неверного, – подчеркивал он в статье. – По своему опыту по делу «Тактического центра» лично я склонен не доверять ни одному слову официальных судебных отчетов. Фарс и трагедия переплетаются между собой. Когда читаешь показания подсудимых и их реплики на комедийном действии, именуемом большевицким судом, кажется, что между властью и подсудимыми осуществлен какой-то закулисный заговор. Власти нужен, по каким-то особым соображениям, этот «показательный» процесс, и подсудимые сознательно пошли «на клевету» на самих себя, приписывая себе действия, которые они совершать не могли. Покупают себе этим жизнь? Советское «правосудие», действительно, имеет одну своеобразную черту. Любой обвиненный в сознательном вредительстве и приговоренный даже к расстрелу через очень короткое время может оказаться на свободе, на своем старом посту и вновь с тем же успехом заниматься «вредительством»…»

Потекли месяцы заключения Мельгунова по установленному сроку, но за него стали хлопотать многие, и особенно активно В.Г. Короленко и В.Н. Фигнер, представлявшая Политический Красный Крест. Обеспокоен был судьбой историка и П.А. Кропоткин. Последнее, что он написал за несколько дней до смерти, было его обращение во ВЦИК о необходимости освободить Мельгунова для научных занятий. С таким же ходатайством во ВЦИК обратилась Академия наук. И вот 13 февраля 1921 года в воскресный день торжественных похорон вождя русских анархистов, в момент, когда процессия проходила мимо Бутырской тюрьмы, ее ворота распахнулись, и Мельгунов вышел на свободу.

Однако через год и три месяца, в конце мая 1922 г., историк был арестован снова в связи с процессом над руководителями партии эсеров, где он должен был дать показания как «свидетель». Но… боясь нежелательных выпадов со стороны Мельгунова, устроители процесса слова ему так и не дали, продолжая тем не менее держать историка в тюрьме.

Пока тянулся эсеровский процесс, в обеих столицах для высылки за границу формировались пространные списки неугодных Советской власти представителей интеллигенции – ученых, писателей, общественных деятелей, составлявших цвет образованных кругов России. Почти все из них ранее преследовались пролетарской властью, успели посидеть даже по нескольку раз в тюрьмах, подвергались угрозе расстрела. Вопрос о необходимости более широкого использования высылки за границу был поставлен В.И. Лениным в мае 1922 г. при разработке Уголовного кодекса РСФСР. «По-моему, надо расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу)», – писал он по этому поводу Д.И. Курскому10. Претенденты на высылку определялись еще с февраля 1922 г., когда по указанию Ленина была начата с участием ВЧК массовая проверка на «контрреволюционность» издательств, периодических изданий, их авторов и сотрудников11. 19 мая 1922 г. Ленин писал Дзержинскому: «К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим. Прошу обсудить такие меры подготовки… Обязать членов Политбюро уделять 2–3 часа в неделю на просмотр ряда изданий и книг… Собрать систематические сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей.

Поручить все это толковому, образованному и аккуратному человеку в ГПУ»12.

Видимо, дело поручили действительно «толковым» людям типа Агранова, и оно пошло быстро. К осени списки перевалили за две сотни имен, но, как сумела выяснить В.Н. Фигнер, в них не оказалось Мельгунова, так как он находился в данное время в тюрьме, а не на свободе. Пришлось испрашивать в ЧК «великую милость» включить историка в списки на изгнание. По этому поводу Мельгунова вызвал к себе В.Р. Менжинский. Как вспоминала жена Сергея Петровича, «Менжинский прямо сказал С.П., что большинство коллегии ГПУ за его высылку в Чердынь Пермской губернии (на дальний север). «Мы вас выпустим, – сказал он, – только с условием не возвращаться». «Вернусь через 2 года, – ответил С.П., – вы больше не продержитесь». «Нет, я думаю, шесть лет еще пробудем». Потом Менжинский говорил о том, как хорошо понимает невыносимое существование С.П.: «Каждую ночь ждете звонка, да и работать вряд ли удается при таком количестве обысков. 20 у вас уже было? Все вверх дном, верно. Да. Я вас понимаю»…

Накануне отъезда у выпущенного ненадолго из тюрьмы Мельгунова сделался острый приступ аппендицита. Из двух вариантов – уезжать в намеченный день или сделать операцию – историк выбрал первый: ГПУ могло во второй раз не разрешить выезд, и тогда пришлось бы ехать в Чердынь. Так и выпало покидать Родину больным и разбитым. Из Москвы выехали 10 октября 1922 г., а впереди ждали почти 35 долгих лет жизни на чужбине.

Мельгунов в эмиграции

Эмигрантский период в биографии Мельгунова, так же как и его «чекистская одиссея», достоин подробного описания. Однако в данной статье мы отметим лишь самые основные его вехи.

Поселившись в Варшаве, затем в Берлине, Мельгунов включается а бурную жизнь русского зарубежья, проявляя ту же широту интересов, энергичность и последовательность, что и в России. Уже весной 1923 г. по его инициативе в Берлине было создано издательство «Ватага», явившееся как бы заграничным наследником закрытой в СССР «Задруги». Оно приступило к изданию историко-литературных сборников «На чужой стороне», редактировавшихся Мельгуновым и продолживших традиции «Голоса минувшего». Финансовые затруднения позволили издать в Берлине только 9 томов сборника, остальные 4 тома были выпущены издательством «Пламя» в Праге, куда в 1925 году переехал Мельгунов. В 1926 г. историк живет уже в Париже, где начинает выпуск под своей редакцией «журнала истории и истории литературы» под названием «Голос минувшего на чужой стороне». Проживая затем безвыездно во Франции вплоть до смерти в 1956 г., он участвует также в издании и редактировании журналов «Борьба за Россию», «Возрождение» и «Русский демократ».

Свою политическую активность Мельгунов направляет на объединение различных групп русской эмиграции для совместной борьбы с большевиками. Одно время он стоял даже во главе особой эмигрантской политической организации «Координационный центр». Но эта деятельность явного успеха не имела, как не давали ощутимых результатов и попытки сплотить эмиграцию, предпринимавшиеся другими политиками.

Главное же, что поглощало на чужбине силы и время Мельгунова, были его ежедневные, из года в год, занятия историей. Отбросив почти все свои старые увлечения, историк сосредоточивается исключительно на исследовании нескольких лет «русской смуты» XX века, выполняя данный себе еще в 1920 г. зарок. В доносах провокатора Н.Н. Виноградского об этом зароке сказано следующее: «Мельгунов постоянно заявляет, что после выхода из тюрьмы он направит все свои силы как историка к тому, чтобы большевики не вошли с хорошим именем в историю. Для того у него уже имеется материал, и материалы он постоянно будет собирать!!!»

Начал историк с обращения к теме красного террора. За первые же статьи на эту тему через год после высылки из России он был официально решением ВЦИК лишен советского гражданства, в Москве были конфискованы весь его личный архив и огромная библиотека, переданные в распоряжение Коммунистической академии. Путь на Родину оказался отрезанным навсегда.

В последующие годы из-под пера Мельгунова выходят одна за другой все новые и новые книги, одно перечисление которых впечатляет: «Красный террор в России. 1918–1923» (1923–1924), «Н.В. Чайковский в годы гражданской войны. Материалы для истории русской общественности» (1929), «Гражданская война в освещении П.Н. Милюкова. Критико-библиографический очерк» (1929), «Трагедия адмирала Колчака. Из истории гражданской войны на Волге, Урале и в Сибири» (4 т., 1930— l93l), «На путях к дворцовому перевороту. Заговоры перед революцией 1917 года» (1931), «Российская контрреволюция. Методы и выводы генерала Головина» (1938), «Как большевики захватили власть. Октябрьский переворот 1917 года» (1939), «Золотой немецкий ключ большевиков» (1940), «Судьба императора Николая II после отречения. Историко-критические очерки» (1951), «Легенда о сепаратном мире. Канун революций» (1957), «Мартовские дни 1917 года» (1961), «Воспоминания и дневники» (2 т., 1964).

Рассказывать о содержании этих книг нет смысла, их следует читать и анализировать. Можно констатировать, что сейчас российским читателям доступны уже основная часть трудов историка, предстающий в своей совокупности, как почти 4000-страничная хроника мятежных лет, переломивших судьбу России. Эту хронику отличает богатейшее использование исторических источников, объективная оценка происходившего, публицистическое биение авторской мысли и чувства, увлекательность его творческого почерка.

Если же к книгам Мельгунова добавить сотни статей, заметок, рецензий, опубликованных им в эмиграции, его работу по изданию исторических материалов, то особенно наглядным станет тот титанический труд по осмыслению эпохи революционных бурь, который выпало осилить историку. Он всегда шел в исторической науке своим независимым путем, защищая истину и откровенно высказывая критические суждения о многих эмигрантских авторах, писавших на исторические темы (это касалось П.Н. Милюкова, А.Ф. Керенского, А.И. Деникина, Н.А. Бердяева, Н.Н. Суханова, сменовеховцев, многих невозвращенцев типа Ф.Ф. Раскольникова и т. д.). Такая непреклонность не могла не прибавлять историку недружелюбно настроенных критиков, но и одновременно не поднимать его авторитет в глазах читателей.

Все написанное Мельгуновым за годы изгнания позволяет без какого-либо преувеличения называть его крупнейшим историком русского зарубежья, именно историком, а не мемуаристом на исторические темы. Таких мемуаристов особенно много дала русская эмиграция, и ни один из них, даже профессиональный историк П.Н. Милюков, не может сравниться с Мельгуновым по широте, глубине и объективности написанного.

В списке трудов Мельгунова особо следует отметить его трилогию «Революция и царь». Первой книгой этой трилогии является книга «Легенда о сепаратном мире. Канун революции», вышедшая в Париже уже после смерти историка в 1957 г. В ней Мельгунов мастерски разбивает «паутину сепаратного мира», измены и тайного германофильства, опутавшие Николая II и Александру Федоровну в последние дни и месяцы царствования. Эта клевета, усилиями заговорщиков ставшая повсеместным обывательским настроением, помогла свалить монархию. Между тем, как писал Мельгунов, при особом восприятии императором своей миссии у него в мозгу не могла «родиться даже мысль о сепаратном мире – «позорном» для престижа верховной власти, которой руководит Божественное провидение». Историк пришел к следующему показательному выводу: «…С легендой о сепаратном мире… раз и навсегда должно быть покончено. Оклеветанная тень погибшей императрицы требует исторической правды. Александра Федоровна хотела быть добрым ангелом-хранителем монархии, а сделалась ее злым гением. Это факт, который отрицать нельзя, но в тяжелую годину испытаний и она, и сам царь Николай II с непреклонной волей шли по пути достойного для страны окончания войны. Никогда надежды их не обращались к внешнему врагу, а только от него – от немцев – в теории могло бы прийти им тогда спасение».

Второй книгой трилогии является труд «Мартовские дни 1917 года» (Париж, 1961), где историк подробным образом, час за часом, день за днем описал роковые события Февральской революции и отречения императора – этого «человека слабой воли», личные качества которого определили слишком многое. «Мистическая покорность судьбе», по мнению Мельгунова, составляла главную сущность характера Николая II. После отречения он «внешне примирился с личной катастрофой для себя» и как «венценосец, скинув тяготевшие на нем исторические бармы мономаховой шапки, оживал и делался «человеком».

События текли тогда «с быстротой часовой стрелки», и именно поэтому Мельгунов посвятил целую книгу судьбе Николая II от момента его отречения до трагической гибели, судьбе, полной драматизма, загадок и почти детективных сюжетов. Особенностью творческого почерка историка всегда было стремление и умение собрать по крупицам как можно более широкий массив исторических фактов и только на их основе делать какие-либо выводы. Главной целью своего труда он видел выявление разнообразных исторических реалий, которые привели в конце концов к трагической развязке. Автор пытался выяснить, что происходило на самом деле, а не являлось плодом воображения современников описываемых событий. Основную работу над книгой он вел в 1939–1944 гг., когда над Европой бушевала мировая война, а Франция была оккупирована фашистами, и это не могло не привнести в исследование дополнительный трагизм и горечь. На фоне грандиозных событий судьба царской семьи выглядела как грозное предзнаменование грядущих всемирных катаклизмов и потрясений.

В отличие от многих произведений о трагической «одиссее» Николая II и его близких, труд Мельгунова «Судьба императора Николая II после отречения» опирается на самую обширную источниковую базу, написан живым и увлекательным языком, насыщен глубокими авторскими размышлениями на темы революции. Очень важно, что автор не сводит ведь драматизм судьбы императора лишь к его расстрелу и действиям большевиков, а видит корни совершившейся трагедии еще в раскатах Февральской бури и событиях, протекавших от Февраля до Октября. К тому же в своей работе Мельгунов дал очень аргументированную критику многих работ на выбранную им тему, в том числе Н.А. Соколова, Дитерихса, П. Жильяра, Р. Вильтона, отличающихся заметными упрощениями, искажениями и вольными интерпретациями различных фактов.

Не будет преувеличением сказать, что данная книга Мельгунова до сих пор является крупнейшим и наиболее объективным трудом во всей исторической литературе, посвященным последнему периоду жизни Николая II. И думается, она еще не раз вызовет живой интерес у российских читателей.

Книга Мельгунова «Красный террор в России»

Обратимся теперь более подробно к первой книге, написанной Мельгуновым в эмиграции и представляемой ныне читателю. К созданию ее историка подвигло прежде всего чрезвычайно поразившее его за границей стыдливое умолчание о красном терроре в России, присущее не только «демократической» общественности западных стран, но и значительной части русской эмиграции. В одной из статей Мельгунов призывал: «Современники обязаны во имя своей личной чести протестовать против клейма, которое накладывает на них молчание в дни ужасов. Жить в такую эпоху и молчать – значит принимать на себя моральную ответственность за совершающееся».

10 мая 1923 года в Лозанне белогвардейцем Конради был убит полпред СССР в Италии В.В. Воровский. Это событие и подготовка процесса над участниками убийства вызвали всплеск интереса к теме террора – белого и красного, ибо Конради представлял свой террористический акт как месть за разгул «большевистского насилия», а в СССР поднялась волна разоблачения клеветы о якобы «страшном» красном терроре и зазвучали голоса, призывавшие в ответ на убийство Воровского провести массовые расправы над оставшимися в стране контрреволюционерами. Мельгунов по просьбе Обера, защитника обвиняемых на лозаннском процессе, представил ему необходимый материал о красном терроре, явившийся конспектом будущей книги и косвенно способствовавший оправданию подсудимых.

Непосредственная работа над книгой заняла всего лишь несколько месяцев: уже в декабре 1923 г. она была закончена и выпущена в свет в январе 1924 г. издательством «Ватага». Книгу ждал редкий читательский успех, что побудило автора немного дополнить ее и выпустить вторым изданием в том же году. В СССР книга была встречена крайне враждебно (в ГПУ ее назвали «клеветнической») и сразу же попала в разряд самых запрещенных изданий. Впоследствии она была переиздана на русском языке еще дважды – в Нью-Йорке в 1979 и 1989 гг. издательствами «Brandy» и «Телекс».

Поспешность, с которой книга писалась, наложила на нее неизгладимый отпечаток. Во-первых, автор вынужден был отказаться от первоначального замысла составить работу о терроре из трех частей, посвященных общему историческому обзору проблемы, красному террору и террору белому. Это, конечно, не могло не сузить широту охвата историком сложной темы и не сделать более оголенной, а потому и более уязвимой основную политическую направленность его труда. Мельгунову так и не суждено было специально обратиться к белому террору, чтобы высветить вторую, может быть менее бросающуюся в глаза, но также весьма существенную сторону кровавой медали ожесточенного классового противоборства в России.

Во-вторых, по признанию самого автора, книга получилась «не отделанной литературно» и «появилась в печати с этой стороны преждевременно». Однако у Мельгунова не было ни физических, ни моральных сил придать ей «надлежащую форму».

В-третьих – и это главное, – книга не приобрела, по оценке автора, «характер исследования. Это только схема будущей работы; это как бы первая попытка сводки, далеко, быть может, неполной, имеющегося материала. Только эту цель и преследует моя книга». Мельгунов несколько раз подчеркивал, что он не хотел давать объяснений явлению красного террора, а лишь стремился восстановить его картину в возможно более полном виде: «Я избегал в своей работе ставить вопросы теоретического характера. Они безбрежны. Мне надо было прежде всего собрать факты».

Такая отличительная черта книги может рассматриваться как ее основной недостаток, но в то же время и как ее главное достоинство. До сегодняшнего дня (время здесь кардинально ничего не изменило) эта книга представляет собой одну их самых полных сводок фактического материала по красному террору, складывающуюся в подробную хронику шестилетней протяженности. И именно это обстоятельство определяет значение издания книги в нашей стране, где тема красного террора предстает для историков и тем более для читателей еще нераскрытой темой. Надеемся, что, попав на подготовленную почву, книга послужит появлению всходов новых исследований, посвященных дальнейшей разработке истории революционного насилия первых лет Советской власти.

Следует пояснить, что упор Мельгунова в своей работе именно на фактическую сторону дела был связан не только с нехваткой времени для теоретического осмысления безбрежного материала, но и с особенностями творческой манеры историка. Он всегда считал факты прочной основой исторической науки и скептически относился к тем философствованиям по поводу истории, которые были оторваны от реальной почвы. «Логические соображения никогда… не убеждают, если они не основаны на фактах». «Факты сами по себе остаются фактами, как ни разно они понимаются в исторических исследованиях, по неизбежности всегда субъективных», – писал Мельгунов. Он признавал наивными суждения о том, будто историк может быть совершенно беспристрастным: «История – не летопись, и на страницах своего труда историк революции творит тот же суд над людьми и событиями, что и современник. С той же субъективностью подходит он к оценке событий близкого и далекого прошлого. Его политические и общественные взгляды кладут всегда более или менее яркий отпечаток на восприятие той бурной революционной эпохи, которая является предметом его анализа и повествования. И бесполезно поэтому требовать от историка отвлеченного объективизма… Объективность историка лежит в иной плоскости – в методах его работы. История обязывает к рассмотрению всей совокупности того материала, который может быть в распоряжении исследователя».

Следуя этому правилу, фактическое содержание своей книги Мельгунов черпал из самых разнообразных источников: материалов, собранных им в России, советской печати, обширной эмигрантской литературы, иностранных изданий. Отдельно в этом ряду стоят документы Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, учрежденной А.И. Деникиным 11 декабря 1918 г. и работавшей до марта 1920 г. Позднее часть этих документов, не использованных в книге, историк издал в Берлине и Париже.

Естественно, что источники, привлекавшиеся автором, различны по своей достоверности. Почти не вызывают сомнений материалы, вышедшие из советского лагеря: официальные документы ЧК, сведения советской прессы, высказывания и мемуары видных большевиков и т. д. Что касается материалов, имеющих отношение к антибольшевистскому лагерю, то сам историк неоднократно высказывал свое критическое к ним отношение: «Я не могу взять ответственности за каждый факт мной приводимый»; «Все это данные, за полную точность которых, конечно, ручаться нельзя»; «Ошибки неизбежны были в отдельных конкретных случаях, субъективны были, как всегда, индивидуальные показания свидетелей и очевидцев…». Однако Мельгунов подчеркивал неправомерность на этом основании вовсе отбрасывать сведения, «идущие из стана политических противников большевиков». Во-первых, ввиду их чрезвычайной важности, а во-вторых, в силу того, что пока весь собранный в книге материал «не может быть подвергнут строгому критическому анализу – нет данных, нет возможности проверить во всем его достоверность».

Прошло уже почти сто лет после описанных Мельгуновым событий, а дело не только не прояснилось, но в некотором отношении стало, пожалуй, еще туманнее. С тех пор утеряно и уничтожено неизмеримо больше, чем в первое пятилетие после Октября, а многое так и продолжает лежать под спудом в секретных хранилищах, что не позволяет критически проанализировать все, вошедшее в книгу. В этой ситуации мы должны отдать должное ее автору за его скрупулезность в подборе фактов (в силу важности этого вопроса в публикации полностью сохранены все указания источников, данные Мельгуновым) и его стремление установить истину «путем некоторых сопоставлений». Как признавался историк, «я повсюду старался брать однородные сведения из источников разных политических направлений. Такая разнородность источников и однородность показаний сами по себе, как мне представляется, свидетельствуют о правдивости излагаемого».

Начиная свою книгу, Мельгунов выразил пожелание, чтобы у читателей «хватило мужества вчитаться в нее». И действительно, чтение этой книги, как в 1924 г., так и сегодня, требует изрядного мужества, ибо не может не потрясать и шокировать. Смелость, с которой автор обратился к кровавым перипетиям революции, можно объяснить словами В.Г. Короленко, вынесенными Мельгуновым в качестве эпиграфа к первому изданию книги: «Страшная правда, но ведь правда…». И этот эпиграф говорит много об отношении Мельгунова к Короленко, о близости их позиций и устремлений.

А предисловие к первому и второму изданиям книги Мельгунов действительно начал со слов Короленко, написанных им по поводу одного рассказа, опубликованного в 1910 г. в «Русском богатстве»: «Незаметно эта вещь вряд ли пройдет, если только у читателей и критики хватит мужества вчитаться…» Получается, что Короленко задал основной рефрен правды, которому следовал в своей книге историк. В том же предисловии он еще раз вспомнил Короленко и его борьбу со смертными казнями прицарской власти: «Невольно вновь вспоминаешь слова В.Г. Короленко, мимолетно брошенные им по поводу его работы над «Бытовым явлением». Он писал Горнфельду…: «…Работал над этим ужасным материалом о «смертниках», который каждый день по несколько часов отравлял мои нервы». И когда читатель перевернет последнюю страницу моей книги, я думаю, он поймет то гнетущее чувство, которое должен был испытывать автор ее в течение долгих дней, погружаясь в моря крови, насилия и неописуемых ужасов нашей современности. По сравнению с нашими днями эпоха «Бытового явления» даже не бледная копия…»

Работу Мельгунова отличает самое резкое неприятие революционного насилия, самый строгий суд над проявлениями красного террора, которые были свойственны и Короленко. Непримиримость оценок Мельгуновым красного террора как раз и объясняется во многом его возмущением по поводу дискредитации большевиками, сделавшими ставку на насилие, социалистического движения и социалистической мысли. Историка ужасно тяготило «пятно варварства», оставленное коммунистами на чистом облике многовековой мечты человечества, и он, как представитель одного из социалистических течений, чувствовал и свою собственную вину за случившееся. На этот счет Мельгунов откровенно высказался в своем заключительном слове на процессе по делу «Тактического центра»: «И красный, и белый террор для меня ненавистны. Но красный террор для меня мучителен потому, что я социалист и косвенно принимаю ответственность за то, что здесь происходит». Позднее историк подчеркивал, что красный террор для него более омерзителен, чем белый, так как он творится «под знаменем революции, под знаком обновления мира». Под этими словами подписался бы и Короленко, которые не единожды обвинял в тех же грехах большевиков.

В этой связи показательно критика Мельгуновым взглядов А.М. Горького, который в брошюре «О русском крестьянстве» упрощенно высказался о первоистоках красного террора: «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа… Когда в «зверстве» обвиняют вождей революции… я рассматриваю это обвинение, как ложь и клевету, неизбежные в борьбе политических партий или… как добросовестное заблуждение… «Недавний раб» стал самым разнузданным деспотом, как только приобрел возможность быть владыкой ближнего своего». Приведя эти слова, которые не мог бы ни при каких обстоятельствах сказать Короленко, Мельгунов вынес такой приговор автору «Песни о буревестнике»: «Итак, русский писатель, не только сочувствующий русскому коммунизму, но и имевший с ним более прямые связи, снимает ответственность с творцов террористической системы и переносит ее на темноту народную… Едва ли есть надобность защищать русского крестьянина, да и русского рабочего от клеветы Горького: темен русский народ, жестока, может быть, русская толпа, но не народная психология, не народная мысль творила теории, взлелеянные большевистской идеологией…»

В своей книге Мельгунов приводит множество фактов того, что именно руководители большевиков являлись главными вдохновителями и организаторами красного террора – от самых массовых расстрелов заложников осенью 1918 г. до расправ с белогвардейцами в Крыму в 1920 г. И надо отдать ему должное, что как профессиональный историк, он всегда опирался только на факты, считая, что «толкование догадок – занятие довольно бесплодное». К примеру, Мельгунов ничего не домысливал по поводу, пожалуй, самого страшного инцидента красного террора, связанного с расстрелом царской семьи в Екатеринбурге и других членов императорского дома. В условиях «недостаточности улик» он пришел к выводу, который сегодня уже вполне можно оспорить на основе новых документальных доказательств. По мнению автора, высказанному более подробно в книге «Судьба императора Николая II после отречения», не было заранее составленного единого «московского плана» по устранению представителей дома Романовых, а екатеринбургская трагедия – это скорее преступление партийных изуверов, а не «дьявольский замысел, задуманный в центре и планомерно им осуществленный». И даже особая роль Ленина в этих событиях подвергалась им сомнению: «В действительности позиция Ленина в эти дни была иной: он полагал, что в случае крушения большевизма тактически выгодно содействовать восстановлению реакционной монархии».

На самом деле единый замысел тогда, конечно, был, и не назвать его «дьявольским» весьма затруднительно. Далеко не случайно жертвами красного террора пали в ночь с 12 на 13 июня 1918 г. под Пермью в Мотовилихинском районе великий князь Михаил Александрович, в ночь с 16 на 17 июля 1918 г. в Екатеринбурге – царская семья в полном составе, в ночь с 17 на 18 июля 1918 г. под Алапаевском – великая княгиня Елизавета Федоровна, великий князь Сергей Михайлович, сыновья великого князя Константина Константиновича – Игорь, Иоанн, Константин, князь В. Палей, а также сопровождавшие их лица. Позднее, в феврале 1919 г., в Петропавловской крепости были расстреляны великие князья Павел Александрович, Николай Михайлович, Георгий Михайлович и Дмитрий Константинович. И хотя этот план осуществлялся довольно длительное время, основные претенденты на царский престол были уничтожены всего лишь за месяц с небольшим.

Что касается событий в Екатеринбурге, то в их преддверии, в начале июля 1918 г., член президиума Уралсовета Исай Голощекин (партийная кличка Филипп) уезжает в Москву, где живет на квартире Я.М. Свердлова. Именно в эти дни при участии Ленина, как подтверждал позднее в своих дневниках Л.Д. Троцкий, и было решено ликвидировать царскую семью, но сделать это так, будто решение о ликвидации приняли местные власти без указаний из центра в условиях приближения к городу белогвардейских частей.

13 июля по прямому проводу состоялся продолжительный разговор председателя Уралсовета с В.И. Лениным по поводу «военного обзора и охраны бывшего царя». А через три дня, 16 июля, в Москву ушла таинственная телеграмма, которая была найдена лишь недавно. Она была послана из Екатеринбурга кружным путем – через главу Петросовета Г.Е. Зиновьева – на адрес «Свердлову, копия Ленину» и принята 16 июля в 21 час 22 минуты, за несколько часов до расстрела: «Из Екатеринбурга по прямому проводу передают следующее: сообщите <в> Москву, что условленный с Филипповым (Голощекиным. – С.Д.) суд по военным обстоятельствам не терпит отлагательства, ждать не можем. Если ваше мнение противоположно, сейчас же вне всякой очереди сообщите. Голощекин. Сафаров. Снеситесь по этому поводу сами с Екатеринбургом». Подпись – «Зиновьев».

Лишь в 1968 г. А. Акимов, работавший в охране Ленина, рассказал, что в тот же день по поручению Я.М. Свердлова он отнес на телеграф на Мясницкой улице телеграмму с утверждением решения Уралсовета СНК и ВЦИК за подписью Ленина и Свердлова. Для конспирации Акимов, угрожая пистолетом, забрал на телеграфе не только копию телеграммы, но и саму ленту.

Факт получения этого указания из Москвы подтверждал сам Я.Х. Юровский в своей «Записке». После свершения жуткого убийства в Москву из Екатеринбурга уходит еще одна шифрованная, составленная из ряда цифр телеграмма: «Передайте Свердлову, что всю семию постигла участ главы официално семия погибнет при евакуации Белобородов». (Эта телеграмма, в которой сохранена орфография оригинала, даже выставлялась на продажу на аукционе «Сотбис» вместе с другими документами, собранными следователем Н.А. Соколовым.) Далее последовали переговоры Белобородова и Свердлова о согласовании текста публикации об убийстве в советских газетах с ложью о том, что убит был только Николай II.

Как писал Мельгунов, эту «кошмарную потаенную расправу» могли «совершить лишь те, кто в момент своего действия потерял человеческий облик», и именно поэтому «даже большевистская власть не нашла в себе смелости сказать правду о том, что произошло в подвале дома Ипатьева… Она наложила запрет молчания и на уста непосредственных убийц». Факт смерти всей семьи был раскрыт в советской печати только в 1921 г., а многие свидетельства участников расправы остались тайной вплоть до крушения СССР.

Отверг Мельгунов в своей книге о красном терроре и другой распространенный миф о том, что красный террор породил именно белый террор: «Пытаются доказать, что красный террор вызван эксцессами белых. Тот, кто признает хронологию канвой истории и прочтет эту книгу, увидит, как мало правдоподобия и достоверности в этом утверждении». Примерно того же взгляда придерживался и Короленко, показавший на десятках примерах, что именно сами большевики порождали и проводили в жизнь теорию и практику террора…

В своих трудах, в том числе в книге «Трагедия адмирала Колчака», Мельгунов доказывал, в частности, что Колчак, любивший повторять: «Дисциплина есть основание свободы» и «Мы рабы положения», – никак не может восприниматься в качестве главного реакционера так называемой «русской Вандеи», сторонника беспощадного белого террора, а, наоборот, должен расцениваться как человек, сдерживавший сползание режима в сторону «реставраторства» и озверения. «Колчаковщина» появилась задолго до Колчака, и он в ней был совсем неповинен.

Признавая многие грехи адмирала, необходимо снять с него надуманную вину в том, будто бы за все ужасы, творившиеся в Сибири, ответственен он сам. Гораздо больше для понимания как белого, так и красного террора дает признание общей ответственности за ужасы Гражданской войны. Показателен финал одиссеи адмирала Колчака, который за свои ошибки жестоко расплатился «мученической кончиной». Ровно год стоял адмирал у руля государственного корабля, метавшегося по волнам бушевавшей русской жизни, пока воля обстоятельств не заставила его покинуть Омск и застрять, так же как последнего императора, на железнодорожных перегонах в отрыве и от своего правительства, и от своих войск. 27 декабря 1919 г. при явном попустительстве руководителей союзнических контингентов в Сибири адмирал был фактически пленен чехами на станции Нижнеудинск (в это время он за одну ночь поседел), а затем, 15 января 1920 г., передан в распоряжение Политического Центра, пришедшего к власти в Иркутске в результате восстания. Эсеровский Политцентр был лишь переходной ступенькой к большевистскому Военно-революционному комитету, который, взяв переданную ему власть в Иркутске 21 января 1920 г., получил «по наследству» и Колчака.

Это событие не оставляло никаких сомнений в дальнейшей судьбе адмирала, его неминуемой голгофе. Большевики не отличались особой щепетильностью к своим врагам, тем более такого масштаба, однако, как это делалось уже не раз, они вновь попытались представить дело так, будто официальная ответственность за смерть «верховного правителя» лежит не на центре, а на местных властях. Вспомним, что именно таким образом они поступили при уничтожении представителей Дома Романовых.

Еще до перехода власти в Иркутске к большевикам, 17 или 18 января 1920 г., в Иркутский губком большевистской партии по телеграфу через И.Н. Смирнова, члена Реввоенсовета 5-й армии Восточного фронта и председателя Сибревкома, было передано указание В.И. Ленина при первой же возможности направить Колчака в распоряжение Реввоенсовета 5-й армии для последующей отправки в Москву, где мог быть проведен «народный» суд над адмиралом. Однако к Иркутску для спасения Колчака рвались войска генерала Каппеля, что делало невозможной передачу адмирала регулярным частям Красной армии (они вошли в Иркутск лишь в начале марта). И вот 23 января И.Н. Смирнов сообщает В.И. Ленину и Л.Д. Троцкому: «В Иркутске власть безболезненно перешла к Комитенту коммунистов… Сегодня ночью дал по радио приказ Иркутскому штабу коммунистов (с курьером подтвердил его), чтобы Колчака в случае опасности вывезли на север от Иркутска, если не удастся спасти его от чехов, то расстрелять в тюрьме».

Из Москвы возражений не последовало, наоборот, расстрел Колчака разрешено было произвести, учитывая местные обстоятельства. Вскоре, в начале февраля 1920 г., Смирнов приказывает исполкому Иркутского Совета: «Ввиду движения каппелевских отрядов на Иркутск и неустойчивого положения Советской власти в Иркутске, настоящим приказываю вам находящихся в заключении у вас адмирала Колчака, председателя совета министров Пепеляева с получением сего немедленно расстрелять. Об исполнении доложить». В свою очередь Иркутский Военно-революционный комитет во исполнение приказа Смирнова 6 февраля 1920 г. также постановляет Колчака и Пепеляева расстрелять.

Когда все свершилось, В.И. Ленин, «заметая следы» участия Москвы в решении судьбы адмирала, приказывает заместителю Председателя Реввоенсовета РСФСР Э.М. Склянскому: «Пошлите Смирнову (РВС 5) шифровку: (шифром). Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснениями, что местные власти до нашего прихода поступили так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске. Ленин. Подпись тоже шифром. Беретесь ли сделать архи-надежно?»13.

Самое любопытное во всей этой истории заключается в том, что 17 января 1920 г., т. е. всего лишь за 20 дней до расстрела Колчака, ВЦИК и СНК торжественно постановили «отменить применение высшей меры наказания (расстрела) как по приговорам Всероссийской чрезвычайной комиссии и ее местных органов, так и по приговорам городских, губернских, а также и Верховного при Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете трибуналов». Получается, что Колчака и Пепеляева данное постановление ничуть не касалось, как не коснулось оно и многих тысяч других врагов пролетариата, расстрелянных в первые месяцы 1920 г. …

В последующие после написания книги «Красный террор в России» годы Мельгунов, внимательно следя за тем, что происходило в СССР, особенно с конца 1920-х годов, не только не отказался от своих выводов и оценок, а еще более ужесточил их. Когда на Западе появились и стали публиковать книги большевики-невозвращенцы, в том числе чекисты (П. Селянинов-Опперпут, Г. Агабеков, Е. Думбадзе, Ф. Другов, Г. Соломон, Г. Беседовский, Н. Безпалов и др.), историк заметил, что «все эти разоблачающие себя чекисты (начиная с Опперпута) блестяще подтверждают не только основные положения, но и фактическую канву моего обзора, к сожалению, доведенного лишь до 1924 г.».

В 1931 г. Мельгунов во второй раз специально обратился к теме красного террора, опубликовав в 7 выпусках парижского еженедельника «Борьба за Россию» за февраль – май свою так и не вышедшую отдельным изданием небольшую книгу «Чекистский Олимп». В ней он дал несколько очень зло выписанных портретов вождей чекистско-судебной системы (Ф.Э. Дзержинский, В.Р. Менжинский, М.С. Кедров, Н.В. Крыленко), которые, несомненно, подтолкнули Романа Гуля к созданию весьма схожей работы «Дзержинский. Менжинский. Петерс. Лацис. Ягода», вышедшей в Париже в 1935 г.

Мельгунов начал «Чекистский Олимп» с признания, имеющего отношение к «Красному террору в России», «книге подлинной действительности», как он ее называл: «7 лет тому назад, когда я издавал свою кровавую летопись, я считал своим долгом быть осторожным – столь невероятным подчас представлялось позорное «бытовое явление» наших дней… С горечью приходится сказать, что зверь из бездны оказался, пожалуй, еще чудовищнее, еще кошмарнее, чем он казался. Через семь лет не от чего отказываться. Могли быть неверные детали, но зато одну иллюстрацию можно теперь пополнить десятками…»

Приведем лишь одну выдержку из «Чекистского Олимпа», чтобы доказать, что в нем зазвучали еще более острые оценки и эпитеты, чем в «Красном терроре»: «…Ленин только придумал систему замены виселиц и эшафотов человеческими бойнями… Троцкий только прославлял и исторически обосновывал систему. Крыленко только требовал казней. Дзержинские и Менжинские только выносили приговоры в порядке «красного террора». Выполняли казни Мага, Рыба, Буль и им присные. Но имеем ли мы право в действительности выделять идейных вождей и идейных палачей из того кровожадного зверинца, через посредство которого в жизни осуществлялись больные фантазии политических изуверов?»

Сказано очень и очень резко. Не будем забывать, что это слова непримиримого врага Советской власти, который остался им, пожалуй, до самой смерти. И уж во всяком случае взгляды Мельгунова и близких ему по духу мыслителей русского зарубежья выглядят намного более честными, выстраданными и взвешенными, чем откровения многих зарубежных историков, искажающих нашу отечественную историю. Пора наконец уяснить, что наследие различных течений русской эмиграции первой волны, даже самых правых и консервативных, выступает неразрывной составной частью отечественного идейного богатства, которое может еще сослужить верную службу своему родному народу. Нужно только без изъятий и без конъюнктурщины довести это наследие до миллионов людей, жаждущих правды.

И конечно, в фактологической книге Мельгунова очень кратко затронуты такие важные вопросы, как истоки и этапы развития красного террора, его сущность и политическая направленность, его правовая оценка и идеологическое оправдание, формы и методы проведения красного террора, кадры, осуществлявшие «большевистские насилия», статистика жертв этих насилий, противодействие красному террору внутри партийного и советского аппарата, его взаимозависимость от белого террора и т. д. Все эти вопросы еще ждут своего подробного исследования, хотя, конечно, в последние годы в России появилось уже немало публикаций источников и исторических трудов, посвященных красному террору14.

Одной из главных задач ближайшего времени является прояснение важнейшего вопроса о том, каково же было общее количество жертв красного террора, которое так и не привел в силу недостаточности обобщающей фактуры Мельгунов и которое разнится у отдельных исследователей даже не на проценты, а в разы. Так, один из самых авторитетных историков, поставивших перед собой цель выяснить число репрессированных в период революции и сталинской эпохи В.Н. Земсков в книге «Сталин и народ. Почему не было восстания» (М., 2014) привел цифру общего сокращения населения страны с осени 1917 до начала 1922 г. в 12 741,3 тыс. человек, подчеркнув, что сюда входит и белая эмиграция, ориентировочной численностью 1,5–2 млн человек, и сокращение рождаемости, и жертвы болезней, эпидемий, разрухи, голода и всех вообще эксцессов Гражданской войны, в которых виноваты, конечно, не только большевики, но и все остальные участники этого исторического противоборства. (Вспомним, что только в результате голода 1921–1922 гг. в стране погибло от 3 до 5 млн человек.) Автор пришел в итоге к выводу, что «жертвы политических репрессий (в годы красного террора) исчисляются вовсе не миллионами. Самое большое о чем можно вести речь, – это о десятках тысяч… По имеющемуся учету в ФСБ РФ, в 1918–1920 гг. за «контрреволюционную преступность» был осужден 62 331 человек, в том числе 25 709 – к расстрелу».

Однако сам Земсков посчитал эту статистику неполной, указав, что в ней «не учтены многие жертвы самосудов над «контрреволюционерами». Эти самосуды нередко вообще не документировались, а в ФСБ явно учтено только то количество, которое подтверждается документами. Вызывает также сомнение, что в 1918–1920 гг. в Москву поступала с мест исчерпывающая информация о числе репрессированных. Но даже с учетом всего этого мы полагаем, что общее числе репрессированных «контрреволюционеров» (включая жертв «красного террора») в 1918–1920 гг. едва превышало 100 тыс. человек». Примерно такие же данные на основании архивных данных приводит исследователь истории ВЧК О.Б. Мозохин. По его словам, «со всеми оговорками и натяжками число жертв органов ВЧК можно оценивать в цифру никак не более 50 тыс. человек». На основании изучения протоколов заседаний Чрезвычайных комиссий он особо подчеркивал, что приговоры к высшей мере наказания были скорее исключением, чем правилом, причем большинство расстрелянных было казнено за общеуголовные преступления.

После прочтения «жуткой» книги Мельгунова эти цифры кажутся чрезмерно заниженными, однако они имеют право на существование как итоги документальных исследований. Но существуют и другие подсчеты. В конце 1919 г. специальная комиссия, созданная генералом Деникиным, определила количество погибших от проводимого Советской властью террора только в период 1918–1919 годов в 1 766 188 человек, включая 260 000 солдат и 54 650 офицеров, около 1,5 тыс. священников, 815 тыс. крестьян, 193 тыс. рабочих, 59 тыс. полицейских, 13 тыс. помещиков и более 370 тыс. представителей интеллигенции и буржуазии15. Мельгунов в своей книге подробно анализировал материалы этой комиссии, но он, не имея дополнительных источников, не мог подтвердить или опровергнуть те цифры жертв, которые установила данная комиссия.

А историк С.В. Волков, оценивая «красный террор» не в узком смысле, как расстрелы органами ВЧК по постановлению о красном терроре, а как всю репрессивную политику большевиков за годы Гражданской войны (1917–1922), указывал, что число жертв этого террора может оцениваться до 2 млн человек. Историк указывал, что иногда называются и более весомые цифры, но в таких случаях к жертвам террора относят умерших от голода и болезней, оставшихся без средств к существованию членов семей расстрелянных и т. д. В любом случае количество жертв красного террора было огромно – будь то 100 000 или 2 млн человек. Будем надеяться, что в ближайшее время в России все-таки появятся серьезные обобщающие труды по теме красного террора, продолжающие исследования Мельгунова.

Хотелось бы, чтобы читатели «жуткой» книги Мельгунова не воспринимали ее сегодня лишь как чисто исторический труд, не имеющий современного звучания. Эту книгу следует рассматривать в качестве книги-предостережения, рисующей неприглядную картину того, как оказавшиеся у власти политические силы, не имеющие за собой твердой поддержки большинства народа, но одержимые тем не менее идеей гигантских преобразований, могут прибегать и прибегают к насилию – этому своеобразному двигателю «общественного прогресса». Нынешнее тревожное время дает, к сожалению, немало признаков того, как в некоторых странах то и дело может разгораться государственный террор, нацеленный на осуществление неблаговидных целей и отвечающей репрессиями на всякое сопротивление. (Вспомним в этой связи прежде всего события на Украине после государственного переворота 2014 г.) Поживем – увидим, что последует дальше. А душа продолжает и продолжает непрестанно мучиться одним больным вопросом: неужели прав был Мельгунов, сделавший в 1923 г. горький вывод: «…Не пора ли признать, что история, к сожалению, никогда и ничему не научает?»

Книга Мельгунова «Золотой немецкий ключ большевиков»

А теперь обратимся к другой книге историка Мельгунова, не утерявшей своей актуальности и вскрывающей еще одну тайну революционной смуты ХХ века. Речь идет о так называемом немецком золоте большевиков или шире – о взаимоотношениях большевиков с немецкими властями до Октябрьского переворота и после него. Итогом изучения вопроса о финансировании большевиков со стороны правящих кругов Германии в период подготовки революции стала книга историка «Золотой немецкий ключ к большевистской революции». Она была издана на Западе трижды – в Париже в 1940 г., в Нью-Йорке в 1985 и 1989 гг. (репринтное воспроизведение издания 1940 г. под сокращенным названием «Золотой немецкий ключ большевиков», которое используем в настоящем издании и мы), а в России увидела свет только в 2005 г. в составе книги историка «Как большевики захватили власть» под первоначальным полным названием книги (М.: Айрис-пресс, 2005).

Временем написания данной книги неслучайно стал именно 1939 г. В это время историк жил во Франции, в Париже, а Европа уже погрузилась в пучину мировой войны. СССР же благодаря советско-германскому пакту о ненападении пока оставался вне военного пожара. Налицо был очередной этап сотрудничества большевиков с немецкими властями, и именно это, вероятнее всего, подтолкнуло Мельгунова обратиться к самым истокам такого сотрудничества, уходящим в дооктябрьский период.

В предисловии к книге автор сформулировал свою задачу достаточно скромно: выяснить «получали ли большевики от немцев деньги или нет?». Однако содержание работы оказалось намного шире поставленной задачи. В ней нашли яркое отражение как причудливая атмосфера предгрозовой России, показанная на фоне общей запутанной ситуации в Европе, так и нравы, царившие в ту пору в российской революционной среде.

Вслед за историком мы тоже должны задаться вопросом: как могли вообще завязаться какие-либо отношения между непримиримыми революционерами, выступавшими за уничтожение всякого угнетения и мировой революционный взрыв, и представителями «реакционного» германского империализма, какие пружины вызвали к жизни этот фантастический альянс? Для ответа на такой сложный вопрос прежде всего нужно четко представлять себе особенности политики как специфической сферы человеческой деятельности, где все подчиняется конечной цели, стремлению к успеху, власти, где почти не остается места каким-либо моральным принципам и где поэтому возможны самые неожиданные союзы и действия.

О том, как назревал этот фантастический альянс, Мельгунов рассказал в своей книге «Легенда о сепаратном мире. Канун революции» (Париж, 1957), изданной уже после его смерти и переизданной лишь однажды (М.: Вече, 2006). По свидетельству Мельгунова, ссылавшегося на донесение Департамента полиции еще в феврале 1916 г., именно в это время в общественном сознании «прочно укоренилась вздорная мысль, что Правительство ищет путей к заключению сепаратного мира с Германией, и что вдохновительницей этого дела является «немка» на престоле». Истоки этой легенды, рожденной «психологией современников», историк еще раз находит в чрезвычайной активности германских властей, разыгрывавших карту «сепаратного мира» в своих интересах. Получается весьма оригинальная картина: сотрудничая с большевиками и планируя подспудно в случае их победы грядущий сепаратный мир с новой властью, одновременно германские политические круги раздували в самой России миф о готовящемся якобы царским правительством сепаратном мире. «Вор сам кричал «держите вора» и отвлекал тем самым внимание пострадавших!» А пострадала в итоге от этих маккиавелевских приемов многомиллионная страна. Последовавший в феврале революционный взрыв в идейно-психологическом смысле во многом опирался на легенду о предательстве царской власти и привел в конце концов к ослаблению страны, ее боеспособности и бессилию Временного правительства, у которого бразды правления перехватили большевики. Заключив «похабный» Брестский мир, они выполнили свое обещание о прекращении «империалистической» войны.

Мельгунов, упомянув о связи «немецкой пропаганды в пользу сепаратного мира» с усилиями «пацифистов» и «революционеров» за границей, назвал эту связь «не написанной еще потайной страницей в истории мировой войны, расшифровать которую полностью за отсутствием материала еще трудно». Он надеялся, что эти «закулисные интимности» когда-нибудь вскроются, мы же можем сегодня констатировать, что во многом «завеса таинственности» еще скрывает затронутую историком тему и серьезные исследования ее еще впереди.

Наивно было бы думать, что только усилиями германских властей миф о сепаратном мире укоренился в предреволюционном общественном сознании. Значительную роль в этом сыграли либеральные политики и заговорщики. Фактически все основные тезисы данного мифа системно изложил в своей речи 6 сентября 1916 г. в Москве на секретном совещании думских деятелей не кто иной, как лидер кадетов П.Н. Милюков, договорившийся до того, что царизм «явно стремится вызвать общую смуту», разжечь в стране революцию и заключить на этом фоне сепаратный мир. В завуалированной форме он повторил эти же тезисы в своей известной речи в Государственной думе 1 ноября 1916 г. Слово «измена» звучало в ней неоднократно. Показательно отношение к этой речи генерала В.И. Гурко, протестовавшего против обвинения в измене: «Пускать мысль об измене есть увеличение смуты в стране… Масса схватывает общий тон. Впечатление получится: во главе России предатели, и поэтому будем их изгонять».

Любопытно, что либеральные политики того времени сами боялись революции, были заинтересованы в «верхушечном» перевороте, но объективно делали все, чтобы «раскачать лодку». Помогали им в этом многие представители генералитета и даже высшей российской аристократии, замешанные в заговорщических действиях и ошибочно считавшие, что только ограничение царской власти или даже ее свержение позволит «довести победу до конца». На самом деле, когда «лодка» все-таки опрокинулась, они уже вскоре ощутили, что страна несется в «неуправляемом потоке революционной лавы» к бездне. Как утверждал Мельгунов, «в грозное время войны они наносили непоправимый удар той самой монархии, от которой ждали добровольной уступки общественному мнению во имя национального объединения, являвшегося в их глазах залогом победы… Гнусное слово “измена”, брошенное без учета отзвука в России и за границей, могло способствовать лишь тому, что ров между верховной властью и общественной оппозицией, действительно, стал непроходим».

Неоднозначную позицию по поводу легенды о сепаратном мире занимали и союзники России по Антанте, которые, несмотря на все свои заверения, отнюдь не хотели усиления России и по-прежнему были не прочь «вести войну до последней капли крови русского солдата». Оправдывая свое «боевое бездействие», они часто сами «муссировали молву» о мифическом сепаратном мире, а сами тем временем за спиной России вели тайные переговоры с Германией (это потом вновь повторится в 1945 г.!). Любопытна отсылка Мельгунова к воспоминаниям французского премьер-министра Р. Пуанкаре, который признавался, что он вел с бельгийским королем Леопольдом переговоры на тему о возможности исхода войны, при котором «Россия понесет на себе все последствия войны». (В итоге так и получилось: достаточно сказать, что Германия после поражения в войне выплатила Франции контрибуцию русским золотом, которое в размере 93,5 тонны поступило в Германию в сентябре 1918 г. от большевиков согласно секретным протоколам к Брестскому миру.)

Как все повторяется в истории нашего Отечества: союзники в двух мировых войнах пытались переложить на нашу страну основное бремя несения войны, будучи при этом не прочь изменить характер верховной власти в России или СССР, не важно – касалось это царизма или коммунистического правительства. И какую одинаковую твердость проявляли в этих войнах верховные главнокомандующие, не шедшие на уступки врагу. Показательны воспоминания посла Великобритании в России Д.У. Бьюкенена, который привел слова Николая II, что он «никогда не заключит мир, покуда хоть один вражеский солдат будет находиться на русской земле… что никто не заставит его пощадить Германию, когда наступит время для мирных переговоров». Тот же Бьюкенен, уговаривая Николая II в октябре 1916 г. согласиться с присылкой на русский фронт японских войск с компенсацией этой помощи передачей Японии северной части Сахалина, услышал в ответ, что «об этом не может быть и речи», так как царь «не уступит ни единой пяди русской земли».

Воевавшая на два фронта в годы Первой мировой войны Германия была крайне заинтересована в том, чтобы любым путем вывести из войны царскую Россию. Путь сепаратного мира не принимался российским правительством, а это диктовало обращать особое внимание на революционеров, выступавших за мир и свержение самодержавия, благо значительная их часть находилась в эмиграции, в сфере возможного немецкого влияния. Посол Германии в Берне барон фон Ромберг первые контакты с русскими революционерами в Швейцарии установил уже в сентябре 1914 г. Через год доверенное лицо Ромберга – эстонец Кескюла – докладывал о тех условиях, «на которых русские революционеры, в случае победы революции, были бы готовы заключить с нами мир», – установление республики, конфискация помещичьих земель, восьмичасовой рабочий день, полная национальная автономия и т. д. Признавая все эти условия выгодными для Германии, Кескюла сделал вывод, что «есть срочная необходимость безотлагательно поспешить на помощь революционерам ленинского направления в России». Более сдержанный Ромберг на основании доложенного тем не менее сообщал рейхсканцлеру фон Бетман-Гольвегу: «…Если даже… перспективы на переворот ненадежны и таким образом ценность ленинской программы сомнительна, все равно использование ее в неприятельских странах оказало бы неоценимую услугу».

Далее последовали более целенаправленные усилия германских представителей на установление контактов в эмигрантской революционной среде, при этом постепенно все большее внимание уделялось именно большевистской партии, самой радикальной в решении «военного вопроса»: она выступала за поражение царской России в войне и перерастание этой войны в войну гражданскую. Нетрудно представить, что такой исход событий весьма устроил бы правящие круги Германии. Кайзер Вильгельм II в памятной записке по поводу внутреннего положения России от 7 августа 1916 г. заметил: «Важно – чисто с военной точки зрения – с помощью сепаратного мира отколоть какого-либо военного противника от союзной Антанты, чтобы всю нашу военную мощь обрушить на остальных… Только когда внутренняя борьба в России за мирный договор с нами обретет достойное влияние, мы сможем соответственно рассчитать наши военные планы».

Февральская революция, в результате которой к власти пришли силы, заинтересованные в продолжении войны с Германией, включая оборончески настроенных эсеров и меньшевиков, лишь усилила интерес немецкой стороны к большевикам, продолжавшим выступать за выход России из войны и придерживавшихся жесткой оппозиции по отношению к Временному правительству. Поразительна откровенность, с которой немецкие политики формулировали в секретной переписке свои «виды» на желательное развитие ситуации в России. Всех перещеголял немецкий посланник в Копенгагене граф фон Брокдорф-Ранцау, писавший в марте 1917 г.: «…Мы непременно теперь же должны искать пути для создания в России возможно большего хаоса… Мы наиболее заинтересованы в том, чтобы последние (крайние партии. – С.Д.) одержали верх, ибо тогда переворот станет неизбежным и обретет формы, которые должны потрясти основы существования русской империи… Можно считать, что, по всей вероятности, через какие-нибудь три месяца в России произойдет полный развал и в результате нашего военного вмешательства будет обеспечено крушение русской мощи».

Зная эту, так обнаженно выраженную, стратегическую задачу правящих германских кругов, легче оценить и выпестованную в немецких официальных ведомствах и параллельно родившуюся в среде русских революционеров-эмигрантов идею о возвращении революционеров в Россию через Германию. Бетман-Гольвег лично докладывал Вильгельму II, что «немедленно с началом русской революции я указал послу Вашего Величества в Берне: установить связь с проживающими в Швейцарии политическими изгнанниками из России с целью возвращения их на родину – поскольку на этот счет у нас не было сомнений – и при этом предложить им проезд через Германию». Немецкая сторона исходила при этом из старого принципа, сформулированного Бисмарком: «…Если речь идет о спасении отечества, то любому союзнику говори – добро пожаловать».

Для Ленина и его сторонников, стремившихся как можно скорее вернуться на Родину для углубления революции, то обстоятельство, что эту возможность им предоставляет «классовый враг», особого значения не имело: «Интересы пролетарской революции превыше всего». Необходимо только предпринять ряд предосторожностей, чтобы дать меньше оснований для дискредитации в России, и можно отправляться в путь. Л.Д. Троцкий оставил очень точное объяснение мотивов обоих сторон, согласившихся на проезд революционеров через Германию: «Ленин использует расчет Людендорфа (прусского генерала. – С.Д.), имея при этом свой собственный расчет. Людендорф размышлял про себя: Ленин свергнет патриотов, тогда приду я и задушу Ленина и его друзей. Ленин же размышлял про себя: я поеду в железнодорожном вагоне Людендорфа и заплачу ему за эту услугу на свой лад». Последующие события показали, что оба партнера, образно говоря, действительно держали за пазухой по увесистому камню, использовав его против своего партнера в выгодный момент.

Через Германию в Россию в «пломбированных вагонах» весной и летом 1917 г. проехало в целом около 500 революционеров-эмигрантов и членов их семей, и неудивительно, что большинство из них были люди, выступавшие за развертывание мирной пропаганды на своей родине. Сторонники же продолжения войны доставлялись в Россию с помощью стран Антанты, как это было, к примеру, с Г.В. Плехановым и сорока его приверженцами, прибывшими на родину на английском линкоре в сопровождении противоторпедного истребителя. Война превратила революционеров-эмигрантов различных направлений в могучее оружие, и Троцкий был, безусловно, прав, когда назвал переезд Ленина и других большевиков в Россию «перевозкой «груза» необычайной взрывной силы». Уже 17 апреля 1917 г. в донесении представительства Генерального штаба в Берлине Верховному главнокомандованию сообщалось: «Въезд Ленина в Россию удался. Он действует в полном соответствии с тем, к чему стремится», или, другими словами, в соответствии с тем, что устраивало в тот момент германских политиков.

С.П. Мельгунов, исходя из имевшихся в его распоряжении материалов, нарисовал в своей книге хотя и мозаичную, но вполне убедительную картину происходившего как до возвращения большевистских лидеров в Россию, так и после. Вывод, сделанный историком, можно сформулировать вкратце следующим образом: немцы большевиков финансировали, и это не могло не содействовать будущей победе пролетарской революции. Однако автор подчеркивал, что, решая поставленную задачу, он установил лишь «базу», из которой «можно было бы исходить», и только наметил «вехи», «указывающие на путь, по которому надлежит идти». Он выражал надежду, что в будущем «в архивных тайниках найдутся более документальные следы использования большевиками немецких «секретных фондов».

Очевидной заслугой Мельгунова является то, что он действительно, как это заявлялось в предисловии к книге, «подошел критически» ко всем материалам и «по возможности» объективно вскрыл то, «что может быть заподозрено в своей политической недоброкачественности». Историк отверг много домыслов и фантастических утверждений, накопившихся вокруг исследуемой темы, заметив, что «по такому пути история идти не может». Он совершенно справедливо считал неоправданным слишком назойливое щеголяние в этом сложном политическом вопросе упрощенными терминами – «немецкие шпионы, агенты», высказал обоснованные сомнения в прямой переписке и контактах Ленина с Парвусом и немецким Генеральным штабом, усомнился в крайних выводах на этот счет А.Ф. Керенского и других авторов. «Мне лично, – писал автор, – версия официальной или полуофициальной «договоренности» Ленина с германским империализмом представляется совершенно невероятной». В другом месте историк констатировал: «Никогда, очевидно, не было момента, чтобы Ленину хотя бы в символическом виде в какой-то кованой шкатулке передали 50 миллионов немецких марок». (Кстати, и сама эта сумма представлялась автору преувеличенной.)

Любопытно, что когда в 1917 г. на большевиков посыпались обвинения в их измене и сотрудничестве с немцами, на защиту революционеров встали многие представители «демократической общественности» и социалисты, не верившие в саму возможность такого союза. Такую же позицию проявил и замечательный русский писатель Владимр Галактионович Короленко, вставший на защиту своего старого знакомого Х.Г. Раковского, имя которого упоминается Мельгуновым в его книге лишь вскользь в качестве одного из возможных посредников в осуществлении финансовых операций между большевистской партией и германскими властями. И до сих пор остается не ясным, насколько серьезно Раковский был вовлечен в эту деятельность и не было ли его участие в этом процессе сиюминутным и несущественным. Тем не менее старый знакомый Короленко был явно в курсе происходивших тогда дел, и его защита писателем не может не выглядеть сегодня обоснованной.

Короленко несколько раз повторял, что он «давно знает Раковского, как честного человека, не способного выполнять роль тайного агента германцев. Одно знакомство и встречи с Парвусом этого отзыва не опровергают. Я тоже (решаюсь сделать это ужасное признание) встречался с Парвусом, когда не имел еще оснований подозревать его не только в политической агентуре от германского правительства, но и в получении гешефтмахерских военных прибылей… И теперь повторяю, что утверждение о немецких деньгах совершенно неправдоподобно и ложно. Это – простой отголосок клеветы противников румынского социализма… Все это вынуждает меня стать рядом с обвиняемым вами Раковским и вместе с ним ждать от вас «исчерпывающих доказательств».

Детали публикаций Короленко говорят о том, что он знал многое из того, в чем конкретно обвинялись большевики. Не случайно упоминание в этом контексте писателем однажды Л.Д. Троцкого, вернувшегося в Россию в мае 1917 г. из США и Канады и также обвиненного в сотрудничестве с германскими властями. Явившись добровольно для своего ареста, он был вскоре выпущен на свободу и принял деятельное участие в подготовке Октябрьского переворота. Короленко резко отрицательно относился к Троцкому как к одному из самых воинственных большевиков. Показателен хотя бы сам факт отказа писателя принять Троцкого у себя в Полтаве. Этот отказ был передан в августе 1919 г. адъютанту председателя Реввоенсовета, приезжавшему в Полтаву.

А упоминание имени авантюриста и крупного бизнесмена Парвуса (наст. фамилия Гельфанд Александр), родившегося в конце 60-х гг. XIX в. в Березине (Белоруссия) и эмигрировавшего в конце века в Германию, где он приобрел влияние в социалистических кругах, говорит о том, что Короленко был прекрасно осведомлен (да и знал его лично!) о делах человека, которого в годы Первой мировой войны обвиняли чуть ли не в главной роли в организации финансирования немецкими властями большевиков. Тогда было также хорошо известно, что Парвус оказал особенно сильное влияние именно на Троцкого, считавшего Парвуса одно время своим идейным учителем.

В августе 1917 г. в своей брошюре «Война, отечество и человечество» Короленко повторил тот же самый тезис, что он просто не может поверить в предательство многих революционеров: «Я знаю, есть много людей, склонных к простым и легким объяснениям: вредят защите предатели, подкупленные немецким золотом. Ах, если бы дело было только в этом! Тогда и борьба была бы проще. Стоило бы проследить, по какому руслу течет немецкое золото, и наша слабость прекратилась бы. Но это не так: беда не в одних немецких деньгах, и, может быть, в них менее всего. Главная причина болезни нашего государственного организма не в одном коварстве врагов, но и в наших собственных всенародных ошибках. Скажем прямо: в том, что, заглядевшись в сторону будущего единого человечества, мы забыли об отечестве»16.

Те же самые соображения писатель высказал в письме к В.Н. Григорьеву 16 (29) августа 1917 г.: «Немецкие деньги – пустяки. Честный большевизм опаснее всякого подкупа. А он есть и не у одних большевиков»; а также в письме к Д.О. Ярошевичу 24 августа (6 сентября) того же года: «Я не очень то верю в немецкий подкуп Троцкого, Луначарского, Ленина. Достаточно этой узкой, именно как лезвие топора, формулы, чтобы объяснить все наши беды и наш позор. Она отвергнута огромным большинством социалистов…»17

В итоге мы можем констатировать, что Короленко, как и многие представители демократического лагеря в то время, как человек, считавший себя социалистом, просто не мог принять самого того факта, что кто-то из революционного лагеря опустился до использования в своих целях денег, выделенных немецкими властями. И здесь писатель вновь проявил себя как «наивный и слишком порядочный» политик и мечтатель, веривший в то, что «борцы за свободу» должны быть чистыми и незапятнанными. Однако происходившие на глазах писателя события, особенно те, которые произошли с осени 1917 по осень 1918 г., демонстрировали совсем обратное.

К сожалению, писателю не были известны в то время многие факты, которые свидетельствуют сегодня о том, что германские власти все же проводили финансирование партии большевиков, прежде всего в отношении их антивоенной, пораженческой пропаганды. Однако это сотрудничество никак не укладывается в рамки простого шпионажа, скорее речь должна идти о действиях безответственных политиков, которые ради достижения своих целей и стремления к власти готовы были идти на любые сомнительные шаги, проявляя вопиющую беспринципность. А что касается заблуждений и незнания Короленко исторической подоплеки вокруг «немецких денег» для русской революции, то еще раз подчеркнем, что у нас, находящихся на высоте знаний сегодняшнего дня, есть явное преимущество перед очевидцами давно отгремевших событий: мы обладаем намного большей информацией об ушедшей эпохе, хотя, конечно, не можем воспринимать ее так же эмоционально, остро и драматически, как это делали свидетели русской смуты 1917–1921 гг. Уточним также, что все, казалось бы, наивные или «прекраснодушные» высказывания Короленко по поводу событий революции вызывались во многом его твердой приверженностью идеалам нравственности и добра, которые он всю жизнь пытался отстаивать в общественной жизни страны, и в том числе в сфере политики…

Особенно наглядно объективность книги Мельгунова о «золоте большевиков» проявилась при его оценке так называемых документов Сиссона, изданных в 1918 г. в США и игравших важную роль в построении обвинений против большевиков. Серьезный анализ документов привел автора к выводу, что «без всяких колебаний нужно отвергнуть все эти сенсации, как очень грубую и неумно совершенную подделку».

Существенное место в книге Мельгунова занимает осуждение им «политической беспринципности», «цинизма в политике», очень многое объясняющих в альянсе германских властей и большевиков. По его словам, в «сознании русской революционной демократии», так же как и в сознании немецких политиков и стратегов, «незыблемые законы общественной морали… пасовали перед требованиями реальной политики». А отсюда был лишь один шаг к преступным действиям, прикрытым «интересами дела».

Кроме очевидных достоинств в книге историка есть и свои слабости, недостатки, связанные главным образом с некоторой перенасыщенностью фактологией авторского текста, определенной скороговоркой в освещении ряда вопросов. Так, например, несколько раз упомянув о том, что средства, поступавшие из Германии, большевики использовали прежде всего на пропаганду, автор нигде не привел конкретных данных о масштабах этой пропаганды. А они были действительно впечатляющие.

Тон всей пропагандистской работе большевистской партии задавала «Правда», ежедневно выходившая до июльских событий тиражом 85–90 тыс. экземпляров. После же этих событий, несмотря на выход газеты под разными названиями, ее тираж был доведен в октябре 1917 г. до 200 тыс. Но «Правда» была далеко не единственной ежедневной газетой партии, кроме нее ежедневно выходили «Деревенская правда», «Солдат», «Социал-демократ», а также ряд других местных изданий. Помимо этого большевики выпускали газеты «Солдатская правда», «Окопная правда» (большое количество газет, рассчитанных на распространение в армии, было далеко не случайным), «Волна», «Утро правды», «Голос правды» и другие, журналы «Работница», «Просвещение», за границей на немецком и французском языках издавались газета «Русский корреспондент «Правды» и журнал «Вестник русской революции». Накануне Октября в распоряжении партии было уже более 75 газет и журналов, в том числе на национальных языках, ежедневный тираж которых составлял 600 тыс. экземпляров. Кроме того, партия имела издательство «Прибой», свои типографии, выпускавшие тысячи экземпляров книг и миллионы листовок. Вся эта деятельность, безусловно, требовала колоссальных финансовых средств.

У невнимательного читателя книги Мельгунова может сложиться неправильное представление, что будто бы только финансовая помощь из Германии и привела к власти большевиков. Это, конечно же, было далеко не так. Финансы партии, масштабы ее пропаганды играют, естественно, существенную роль в укреплении партийных позиций. Однако вопрос о власти не решается лишь газетами и деньгами, многое зависит от четко выверенных лозунгов партии, ее последовательности, твердости в проведении выбранного курса, использовании ею недостатков противника, ситуации, складывающейся в стране, и т. д. Если у большевиков и был «золотой немецкий ключ», то наряду с ним, несомненно, были и другие ключи, позволившие открыть «потайную дверь» со многими засовами и замками. Мельгунову принадлежит интересная мысль о том, что неизбежной победу большевиков сделали не они сами, а скорее ошибки их противников. Примерно ту же мысль разделял В.Г. Короленко, справедливо утверждавший, что в любой революции на ⅔ повинна власть, ее допустившая, и лишь на ⅓ революционеры.

Надежда Мельгунова на то, что в архивных тайниках найдутся более документальные следы «золотого немецкого ключика», оправдалась. В 1956 г., в год смерти историка, в журнале «International Affairs»18 была опубликована статья профессора Оксфордского университета Г. Каткова «Документы Министерства иностранных дел Германии о финансовой поддержке большевиков в 1917 году». В ней на документальной основе нашли подтверждение основные выводы Мельгунова, и в первую очередь сам факт финансирования из Германии большевистской партии. В частности, Катков опубликовал очень важную телеграмму министра иностранных дел Германии барона фон Кюльмана Вильгельму II. Текст ее гласит: «Лишь после того, как большевики получили от нас постоянный поток финансовых средств по различным каналам и под разными прикрытиями, это позволило им укрепить их главный орган, «Правду», и вести активную пропаганду, которая существенным образом расширила первоначально узкую базу их партии».

Катков прояснил также каналы, через которые шли деньги большевикам. Основными из них были поступления от коммерсантов вроде Парвуса (Гельфанда) и его посредника в предпринимательских делах Я.С. Ганецкого (Фюрстенберга), помощь, оказываемая немецкими социал-демократами, переводы из банков различных стран, прежде всего скандинавских, на счета конкретных лиц в России. Приоткрыл Катков и таинственную завесу над вопросом о том, почему начатое Временным правительством расследование «Дела по обвинению Ленина, Зиновьева и других в государственной измене» (в ходе следствия был собран 21 том материалов и документов, которые ныне должны находиться на особом хранении в бывшем Центральном партийном архиве) не было доведено до конца. Более того, оно закончилось отставкой министра юстиции В.Н. Переверзева, стремившегося дать делу быстрый ход, и освобождением под денежный залог арестованных по данному делу Л.Д. Троцкого, Л.С. Козловского, Суменсон и других. Выяснилось, что у социалистов, укреплявших свои позиции во Временном правительстве с помощью А.Ф. Керенского и заседавших в Советах, «рыльце тоже было в пушку». Они также, особенно до Февральской революции, получали средства на свою деятельность от германских политических кругов и не были заинтересованы в широкой огласке скандального дела, несмотря на их страстное желание дискредитировать большевиков.

В 1957 г. в ФРГ была опубликована книга Вернера Хальвега «Возвращение Ленина в Россию в 1917 году», в которой автор собрал и прокомментировал документы Министерства иностранных дел кайзеровской Германии о проезде революционеров-эмигрантов в Россию через эту страну. Книга Хальвега, переизданная в 1990 г. на русском языке издательством «Международные отношения», рисует наиболее полную картину того, как подготавливался и совершался переезд, какую выгоду видели для себя в нем германские военные и политики. В книге Хальвега поражает один удивительный нюанс: Верховное главнокомандование Германии готово было даже в случае невозможности проезда эмигрантов через Швецию и Финляндию «провести» их через «немецкие линии фронта», как каких-нибудь военных лазутчиков. Более того, немецких стратегов это особенно устроило бы: создалась бы возможность вести революционную пропаганду за мир «непосредственно в армии».

Что касается финансирования большевиков, то Хальвег привел донесение Ромберга Бетман-Гольвегу от 14 (27) марта 1917 г., в котором посол, сообщая о необходимости выделения денег своему агенту в революционной среде, писал: «…Вполне обоснованно следует предполагать, что вскоре разовьются оживленные сношения между немецкими социалистами и русскими реакционерами, и при этом еще в большей степени будет возникать вопрос о финансовом содействии деятельности, направленной на установление мира». Через месяц Ромберг поставил перед Бетман-Гольвегом вопрос о целесообразности финансирования выгодных для Германии революционеров еще раз и получил вскоре разъяснение, что такое финансирование уже ведется.

После выхода в свет работы Хальвега на Западе в различных книгах и сборниках были опубликованы и другие новые документы, проливающие дополнительный свет на тему, впервые поднятую так широко и весомо С.П. Мельгуновым в книге «Золотой немецкий ключ» к большевистской революции»19. Многое сделали и российские исследователи. Самыми заметными работами в этом ряду стала книги Г. Соболева «Тайна «немецкого золота» (М., 2002) и В.И. Старцева «Немецкие деньги и русская революция» (СПб., 2006). Последняя книга была впервые издана еще в 1994 г., и в ней, кстати, Старцев упоминает имя Раковского в том месте, где он разоблачает фальсификации журналиста и авантюриста Ф. Оссендовского, который и был автором подделок – так называемых документов Сиссона (с. 114–115). Однако это не значит, что Раковский был совершенно чист и не участвовал в закулисных делах русских революционеров с немецкими представителями.

Интерес Мельгунова к проблеме взаимоотношений немецких властей и большевиков не ограничивался выяснением вопроса о финансировании последних со стороны правящих кругов Германии в 1917 г. Об этом может свидетельствовать статья историка «Приоткрывающаяся завеса», которая повествует о втором этапе «предательского сговора» немцев и большевиков, имевшем место в 1918 г. Эта статья была напечатана сначала в парижских «Последних новостях» (1925, 5 февраля), а затем в более полном виде в журнале «Голос минувшего на чужой стороне» (Париж, 1926, № 1, c.159–169). (Она была впервые опубликована в России автором настоящей книги (Наш современник, 1990, № 11), и публикуется в настоящем издании в качестве приложения.)

Данная статья сразу же вызвала широкий общественный резонанс: включенная в статью «нота Гинце» была перепечатана несколькими зарубежными изданиями, правда, с оговоркой, что достоверность данного документа еще полностью не установлена. Но вот проходит всего несколько месяцев – и достоверность ноты полностью доказывается. Призыв Мельгунова к германским демократам «приподнять завесу над тайной, которая все еще окутывает взаимоотношения большевиков и старой правившей Германии», оказался частично услышанным, и в мартовском номере 1926 г. гамбургского журнала «Europaishe Gesprache», посвященного проблемам иностранной политики и редактировавшегося А. Мендельсон-Бартольди, были напечатаны немецкий оригинал «ноты Гинце» и подтверждающий ее ответ советского посла в Берлине А.А. Иоффе. Опубликованный Мельгуновым документ представлял собой не что иное, как дословный и точный перевод оригинала.

«Завеса приоткрылась»… Что же мы можем разглядеть сквозь образовавшийся просвет? Попытаемся дополнить некоторыми соображениями и фактами (серьезный анализ этой проблемы еще впереди) то, что прозвучало в статье Мельгунова.

Большевики, захватив власть в условиях продолжавшейся мировой войны, очень скоро убедились, что наибольшая опасность для них исходит не от внутренней контрреволюции, а от германской армии, сохранившей свою боеспособность и готовой к активным наступательным действиям. Тут им пришлось ощутить на себе весьма чувствительный удар рикошетом тех пораженческих настроений, которые они сами, не жалея сил, долгое время разжигали в стране. Первая же реальная угроза потери власти, сложившаяся с началом широкомасштабного наступления немецких войск после срыва переговоров в Брест-Литовске, привела к победе среди большевиков стремления заключить самый «похабный» мир, только бы удержать рычаги государственного управления и продолжить пролетарскую революцию. И позорный мир этот, равного которому не было с эпохи татаро-монгольского ига, был-таки заключен, в результате чего страна потеряла около 1 млн кв. км территории, где проживало более 50 млн человек, располагалось 54 % всех предприятий, 33 % железных дорог, добывалось 90 % каменного угля, 73 % железной руды и т. д.

Но и это было еще не все. 27 августа 1918 г. в Берлине были подписаны дополнительные русско-германское финансовое соглашение и русско-германский договор. Согласно первому документу Россия обязывалась уплатить Германии контрибуцию в 6 млрд марок, в том числе 1,5 млрд золотом (245,5 т чистого золота) и кредитными билетами, 1 млрд поставками товаров. В сентябре 1918 г. в Германию были отправлены два эшелона с 93,5 т чистого золота. Оставшаяся часть в результате Ноябрьской революции в Германии не была туда поставлена. Любопытно, что почти все поступившее в Германию российское золото было передано в качестве контрибуции во Францию. Вот, оказывается, кто выиграл от альянса большевиков с немцами!

Что касается так называемого русско-германского добавочного договора к Брестскому мирному договору, то его содержание как раз и проясняет составленная в тот же день «нота Гинце», которую можно расценивать как секретное приложение к договору с более откровенным прояснением позиций сторон. Налицо признаки той самой тайной дипломатии, которую большевики публично порицали и отвергали. В ноте мы встречаемся и с разграничением сфер влияния, и с установлением границ, и с определением сырьевых поставок из одной страны в другую, и с использованием Германией военных судов Черноморского флота (по некоторым данным, немцами было разграблено имущества Черноморского флота и портов на сумму 2 млрд руб., не говоря уже о миллионах пудов хлеба, продовольствия, важнейших видов сырья, вывезенных Германией с оккупированных территорий). Главное же, что поражает в ноте и ответе на нее Совнаркома РСФСР, – это обоюдно выраженное согласие сторон прилагать взаимные усилия к борьбе внутри России с Добровольческой армией, интервентами Антанты и чехословацким мятежом. В документе это звучало так: «Германское правительство ожидает, что Россия применит все средства, которыми она располагает, чтобы немедленно подавить восстание генерала Алексеева и чехо-словаков. С другой стороны, и Германия выступит всеми имеющимися в ее распоряжении силами против генерала Алексеева».

Весьма любопытно, особенно с учетом сегодняшних событий вокруг Донецкой и Луганской народных республик, что Германия, крайне заинтересованная тогда в создании марионеточного, подчиненного ей отдельного государства под названием Украина, понимала, что Донбасс отнюдь не является украинской территорией, и соглашалась с тем, что он должен был войти в состав России (таков был тогда кульбит истории, который, конечно, не понравится нынешним правителям Украины, пытающимся «огнем и мечом» вернуть мятежные территории в свое лоно): «Германия будет настаивать на том, чтобы Россия получила по мирному договору с Украиной часть Донецкого бассейна, соответствующую ее экономическим потребностям. С другой стороны, Россия будет требовать очищения отходящей к ней части Донецкого бассейна не ранее заключения всеобщего мира… Далее Германия будет настаивать на том, чтобы Украина предоставила одну треть своей добычи железной руды для вывоза в Россию, согласно особого по сему соглашения».

В статье «Приоткрывающаяся завеса» Мельгунов привел очень много интересных фактов сотрудничества немцев и большевиков. Упомянем их в силу особой важности: «Взаимоотношения устанавливались самые тесные – в сущности, в Москве мы жили до известной степени под опекой большевицко-немецкой контрразведки. И снова у меня на руках документ, источник получения которого раскрывать во всей полноте еще преждевременно. Один мой добрый знакомый, «к которому я мог относиться лишь с полным доверием, – человек железной воли и исключительной энергии, некогда, в эпоху самодержавия, член с.-р. боевой организации, с некоторой наклонностью к авантюрам – сумел войти в контакт с большевицко-немецкой контрразведкой и в Денежном переулке, и на Поварской. Ему удалось там сделать выписки (у меня хранятся собственноручные его записи) из удивительного документа, представленного Мирбаху. Это список лиц, «подлежащих уничтожению при приходе оккупационных войск». Трудно сказать, кем, в сущности, составлялся этот список, насколько в нем сказалось официозное происхождение и насколько он был продуктом группового творчества, быть может, услужливости агентов власти. Не подлежит сомнению лишь его «большевицко-немецкое» происхождение. Масштаб захвачен широкий – не более не менее как 583 человека. Список состоит из трех отделов:

1) список групповой; 2) отдельных лиц; 3) военных лиц. В групповой список вошли центральные комитеты, редакции, бюро правых эсеров, меньшевиков, народных социалистов Единства. Имеются специальные оговорки о некоторых лицах, «уничтожению не подлежащих». При списке нар. соц. есть заметка: «Сведения будут даны после проверки: но во всяком случае Алексинского Ив. Пав. щадить не должно…» Здесь же Союз городов – «весь коалиционный состав Правления, избранный служащими после ноября 1917 г.», далее идет городская управа – весь состав и т. д.

Список «отдельных лиц» сопровождается таким добавлением: «Ввиду тревожного времени не представляется возможным представить Вам точный список. Но в отдельной ведомости Вы найдете человек 40, против уничтожения которых Вы, я думаю, ничего не будете иметь». Среди этих лиц фигурируют Струве, Кизеветтер, Белевский-Белорусов, Савинков, Новгородцев, Федоров и т. д. При фамилии Локкарта сделана пометка: «особенно следить за невыездом». Подобные списки всегда несколько безграмотны – в списке «отдельных лиц» находим мы много несуразного. В списке «военных» помещены многие из тех, которые погибли затем в дни красного террора. В документе имеются указания, от кого именно получены списки о военных.

Я чувствую всю ответственность за сообщаемое мною, но я большего сказать сейчас считаю себя не вправе…

Ген. Деникин в своих «Очерках» (том III, с. 84) про лето 1918 г. пишет: «В Москве и центральной России свирепствовал жестокий террор, обрушившийся с особенной силой на голову несчастного офицерства. В разгроме некоторых московских организаций ясно было сотрудничество немцев с большевиками. Конспирирующая Москва волновалась, возмущалась, называла имена… Когда гетманское правительство сочло необходимым заявить в Берлине протест против большевицкого террора, германский министр иностранных дел Гинце ответил: «Имперское правительство воздержится от репрессивных мер против советской власти», так как то, что делается в России, «не может быть квалифицировано как террор, происходят лишь «случаи уничтожения попыток безответственных элементов… провоцирующих беспорядок и анархию». Да и как было вступиться немецкому правительству, когда в Москве его представители – старший советник посольства Рицлер и начальник контрразведки Мюллер – находились в тесном сотрудничестве с Караханом и Дзержинским и снабжали их списками адресов, где должны были быть обнаружены преступные воззвания и сами заговорщики… против советской власти». (Обратим внимание, что ген. Деникин здесь делает ссылку на «Красную книгу В.Ч.К.».)

Я целиком готов подтвердить утверждения ген. Деникина. В свое время мы печатно должны были предупредить в нашем нелегальном листке о сомнительности некоторых военных организаций, явно действующих на немецкие деньги и вовлекающих офицерство в «десятки» с провокационными целями. Через то же лицо, которое передало мне документ и которое погибло впоследствии во время попытки к бегству при аресте, удалось выяснить систематические провалы некоторых «десятков» и проследить связь их с немецко-большевицкой контрразведкой.

Ген. Деникин свое повествование заканчивает словами: «При свете этих поздних откровений, какая жуткая роль приходится на долю руководителей противо-большевистских организаций, работавших в контакте с немцами. Да, именно потому среди нас и вызвало такое негодование сообщение о тех переговорах с немцами, которые вели представители правых политических группировок…»

Фактическими хозяевами в Москве тогда в значительной мере были немцы. В любой момент могли они сбросить большевиков, найдя поддержку в некоторых общественных кругах и в обывательских настроениях. Они предпочли играть двойную игру: одну со Скоропадским, другую в Совдепии. Мы знаем, что в правящих кругах Германии не было единомыслия в этом отношении. В итоге центральные державы предпочли покинуть территорию Советов и прекратить переговоры с «дружественным Германии, но бессильным» большевистским правительством. Чем ознаменовалась бы перемена курса германской политики в дальнейшем, нам не суждено знать. С революцией в Германии перевернулась навсегда одна из страниц прошлого.

В этой странице еще необычайно много таинственного. Многое напоминает собой сказки Шехеразады, в которые поверить может лишь тот, кто в гуще жизни переживал все эти перипетии нашей революции.

…В конце еще 17 г. и в начале 18 г. среди некоторых большевиков, разочарованных в возможности социальной революции, шли разговоры о «сдаче» власти и для ускорения социальной революции в будущем они предпочитали сдать власть самому крайнему реакционному монархизму. Для такого утверждения у меня, как это ни странно, имеются авторитетные свидетельства. Это сказка? Подождем и увидим. И кто знает, не послужили ли эти мысли некоторых ответственных большевиков, в связи с переговорами, которые вели другие с немцами, истинной причиной екатеринбургской трагедии. Ведь это также одна из таинственных страниц недавнего прошлого»20.

Как видим, немецко-большевистские связи 1918 г. скрывают еще много загадок. Однако к такому четко выраженному политическому и военному союзу партнеры пришли не сразу. Развитие событий проясняют чрезвычайно интересные воспоминания генерала В.И. Гурко «Из Петрограда через Москву, Париж и Лондон в Одессу. 1917–1918 гг.» (Архив русской революции. Берлин, 1924. Т. ХV), на которые ссылается Мельгунов. Гурко был наряду с В.Ф. Треповым, А.В. Кривошеиным, А.Д. Оболенским, Б.Э. Нольде одним из деятельных членов «Правого центра», вступившего весной 1918 г. в переговоры с представителями германского правительства с целью свержения большевиков. Согласно его воспоминаниям Германия «хотя и вступила в переговоры с русскими общественными кругами, но одновременно тем не менее поддерживала тесную связь с большевиками. Политика ее была двойственная». Имея возможность свергнуть пролетарскую власть, что особенно очевидно было в весенние месяцы 1918 г. (в марте этого года прибывший в Петроград во главе с германской миссией граф Кайзерлинг в одном интервью без стеснений заявил: «До поры до времени оккупация Петрограда не входит в планы немцев. Но она станет вполне возможной и даже неизбежной, если в столице возникнут беспорядки»), Германия не спешила делать этого, добившись в результате Брестского мира захвата огромных территорий и масштабных поставок из России сырья и продуктов, столь необходимых для продолжения борьбы на Западном фронте.

Окончательное определение позиций произошло летом 1918 г. Как писал Гурко, в июне «германское правительство перешло на точку зрения германских военных кругов о необходимости в германских интересах воссоздать порядок в России и покончить с большевиками. Но тут произошло перемещение ролей, тут уже германское верховное командование, наткнувшееся на крайнюю неприязнь добровольческой армии и осведомленное об усиленной тяге русского общества в Сибирь, на Урал, для образования там нового, враждебного ему фронта, решительно заявило, что ни о каком восстановлении России не может быть и речи, что, наоборот, необходимо разваливать Россию и в этих видах поддерживать большевистскую власть».

Опасения, и весьма обоснованные, у правителей Германии вызвало то, что любая другая власть в России, кроме власти большевиков, возобновила бы фронт борьбы с немецкой армией и тем ослабила бы стратегические позиции Германии. Получалось, что как до революции правящим кругам страны было выгодно финансировать большевиков, разжигавших в России пораженчество и вообще готовых в перспективе вывести ее из войны, так и в 1918 г. им было крайне выгодно сохранение пролетарской власти, чтобы обезопасить себя с Востока. Совпадение политических интересов обеих сторон опять порождало неожиданный, почти фантастический альянс.

В своих воспоминаниях Гурко упрекал вождей Белого движения за то, что они, следуя своей «сентиментальной» верности союзникам России по Антанте, упустили реальный шанс свержения большевиков. «… Если бы Добровольческая армия, – писал он, – не задрапировалась в тогу скудоумного ламанческого рыцаря – Дон-Кихота, а последовала бы мудрой государственной политике Донского атамана Краснова, то Германия исполнила бы свои обещания, а именно пересмотрела бы Брест-Литовский договор, вернула бы нам наши владения… и восстановила бы в России русскую государственность. О большевиках давно бы не было и помину».

В условиях германской оккупации части России и сотрудничества Москвы с Германией белые генералы рассматривали Гражданскую войну как прямое продолжение мировой войны, только противник теперь представлялся им в облике двуликого немецко-большевистского януса, а союзники оставались те же (отсюда поддержка добровольцами интервенции в Россию стран Антанты). Вожди Белой гвардии не хотели да и не могли сделать тот поворот, на который надеялся Гурко. И он сам признавал это, написав следующие горькие строки: и Корнилов, и Деникин, и Алексеев – «это лучшее в смысле горячего патриотизма и действенной энергии, что выставила императорская армия после крушения монархии, но, увы, это лучшее, в смысле разумения мировых событий, в отношении организации национально-русского ядра, представляло силу, хотя и незаурядную, но тем не менее не отвечающую тем исключительным требованиям, которые предъявляли чрезвычайные события. События были сильнее их: они требовали людей, быть может, и менее горячо любящих родину, менее беззаветно преданных делу, которому они себя посвятили, но глубже понимающих истинный смысл совершающегося, более искушенных в политических хитросплетениях».

Да, вожди Белого дела слишком горячо любили свою Родину и не шли на несовместимое с их идеалами политиканство. В этом была и их сила, и их слабость. Противники же Белого движения, как среди правящих кругов Германии, так и большевиков, не были склонны придавать слишком большое значение различным «сентиментальностям» и шли на все ради достижения своих целей. В качестве иллюстрации этого утверждения можно привести пример тех заигрываний, которые большевики вели с союзниками России по Антанте еще во время своих мирных переговоров в Брест-Литовске.

«Заигрывал» с союзниками прежде всего сам Л.Д. Троцкий, который с января 1918 г. имел десятки встреч с представителями США, Англии и Франции – Р. Робинсом, Б. Локкартом, Ж. Садулем и другими, обещая им всевозможные уступки (контроль союзников над железными дорогами в России, предоставление им Архангельска и Мурманска для ввоза товаров и вывоза оружия, разрешение допуска союзнических офицеров в армию Советской республики и т. д.) в ответ на поддержку Советской власти в борьбе с Германией. В конце концов Троцкий дошел до дикого предложения – «союзнической интервенции в Россию по приглашению большевиков», которое неоднократно официально обсуждалось на заседаниях ЦК РКП(б) (последний раз 14 мая 1918 г.). В конце концов позиция Троцкого была отклонена (он был смещен с поста наркома иностранных дел и заменен Г.В. Чичериным), однако ход событий мог бы быть и иным. Ведь даже В.И. Ленин в беседе с Б. Локкартом 29 февраля 1918 г. заявлял: «Поскольку существует германская опасность, я готов рискнуть на сотрудничество с союзниками, которое дало бы временные преимущества для нас обоих. В случае германской агрессии я буду готов даже принять военную помощь».

Одна пробная попытка «интервенции по приглашению» была все же большевиками предпринята в Мурманске. 1 марта 1918 г. Троцкий в телеграмме, разосланной местным советским властям, предписывал «принять всякое содействие союзных миссий…». А 2 марта между председателем Мурманского Совета Юрьевым, связанным с Троцким, и англо-французскими представителями было заключено так называемое словесное соглашение, согласно которому англичане и французы брали на себя заботу о снабжении края необходимыми запасами, их офицеры были включены в Мурманский военный Совет, руководивший всеми вооруженными силами района, а 6 марта в Мурманск прибыл английский крейсер «Глори», высадивший десант из 150 солдат английской морской пехоты. Позднее сюда же были отправлены французский крейсер «Адмирал Об» и американский крейсер «Олимпия». Однако такое сотрудничество длилось недолго: центральная большевистская власть сделала тогда под давлением обстоятельств окончательную ставку на союз с Германией.

Ноябрьская революция 1918 г. в Германии, протрезвившая стратегов из Берлина (позднее и Вильгельм II, и генералы Людендорф и Гофман признали ошибочность своей ставки на большевиков), освободила последних от их «ненавистного» союзника, после чего в условиях международной изоляции большевики начали набирать очки за очками, не имея в отличие от белых армий никаких связей с интервентами, выступая объективно за сохранение государственной цельности России и вызывая тем самым патриотическую поддержку у части ее населения. Этот переход от политики «развала» государства к его «собиранию» и спас в конце концов новую власть.

Фактов засилья немцев в России в 1918 г. и их помощи большевикам в борьбе с контрреволюцией можно привести довольно много (см., напр., выдержки из дневника жены Мельгунова П.Е. Мельгуновой-Степановой «Немцы в Москве» в кн.: Мельгунов С.П. Воспоминания и дневники. М., 2006). Стоит привести здесь хотя бы слова самого Ленина, который откровенно признавался в 1918 г. в письме к В. Воровскому, советскому полпреду в скандинавских странах, о союзнических отношениях большевиков и кайзеровской Германии: «Помощи» никто не просил у немцев, а договорились о том, когда и как они, немцы, осуществят их план похода на Мурманск и на Алексеева. Это совпадение интересов. Не используя этого, мы были бы идиотами»21.

Отметим также особую роль, которую сыграли в помощи большевикам военнопленные Германии и ее союзников. В ходе мировой войны к 1917 г. в России оказалось 2,8 млн иностранных беженцев и 2,2 млн военнопленных: немцев – около 190 тыс., австрийцев – 450 тыс., венгров – 500 тыс., чехов и словаков – около 250 тыс., югославов – более 200 тыс., румын – более 120 тыс., турок – 63 тыс. человек и т. д. Вся эта огромная масса людей была втянута в водоворот революционного вихря и сыграла в нем не последнюю роль. Сразу после Октября в стране стали создаваться так называемые Комитеты военнопленных социал-демократов интернационалистов, поддерживавшие Советскую власть. В апреле 1918 г. в Москве прошел Всероссийский съезд таких военнопленных, на котором было представлено около 80 местных организаций с общим количеством членов до 500 тыс. человек. Лишь по официальным данным, в 1918 г. в Красной армии воевало 250–300 тыс. военнопленных интернационалистов.

Зададимся вопросом: не слишком ли много оказалось среди военнопленных социал-демократов – почти каждый четвертый? И не кроется ли здесь какая-либо загадка? По мнению Мельгунова, загадка в этом действительно есть, и частично она может быть объяснена тем, что германские военные круги, опасаясь официально создавать из немецких и австро-венгерских военнопленных формирования, поддерживающие Советскую власть, шли на это «под видом, что большевики организуют только интернационалистов».

Упоминаниями о поддержке большевиков рассыпанными по стране военнопленными Германии и ее союзников пестрят не только многие эмигрантские издания, но и материалы советской печати революционных лет. Наиболее наглядный пример тому дает «Красная книга ВЧК», изданная в 1920 г. В ней приведен удивительный документ, который свидетельствует о том, что 21 июля 1918 г. «допущенная на основании Брестского договора правительством Советской Федеративной Республики и уполномоченная тем же правительством германская комиссия № 4» пленила в Ярославле участников антисоветского мятежа, организованного савинковцами. «Германская комиссия № 4, – говорилось в документе, подписанном лейтенантом Балком, – располагает сильной боевой частью, образованной из вооруженных военнопленных (около 1500 человек. – С.Д.), и займет для поддержания спокойствия в городе Ярославле до получения решения из Москвы положение вооруженного нейтралитета».

С перипетиями таинственных связей немцев и большевиков связана и еще одна загадка, которая вскользь упоминается Мельгуновым и имеет отношение к Екатеринбургской трагедии. Обратимся вновь к воспоминаниям прекрасно осведомленного В.И. Гурко. По его данным, на переговорах членов «Правого центра» с представителями германского правительства определилось, что «немцы были весьма заинтересованы охранением жизни тех членов царской семьи, которые могли занять русский престол», и постоянно утверждали, что «Царь находится в безопасности, и что они имеют при нем своих людей». По словам генерала, «германцы неоднократно требовали от Московской центральной власти доставления к ним Государя. В последний раз произошло это как раз после убийства их посла Мирбаха, когда они заявили намерение ввести в Москву часть своих войск. Большевики этому самым решительным образом воспротивились. Тогда немцы отказались от этого намерения под условием передачи им русского Императора. Большевики на это согласились, одновременно тогда же решив, что уничтожат всю Царскую семью, сваливши ответственность на какие-нибудь местные учреждения. Так они и сделали…

…Убийство Государя было для германцев не только совершенно неожиданным, но и весьма нежелательным событием. Именно гибель Царя изменила их отношение к вопросу о свержении большевиков. Немцы тогда еще вполне понимали то, что вожди Белого движения понять не сумели, а именно: что всякое антибольшевистское движение, не возглавляемое непререкаемым в представлении народных масс и не их одних авторитетом, не сулит успеха».

Теперь уже достаточно ясно, что гибель представителей дома Романовых в России (не забудем, что кроме екатеринбургской трагедии почти одновременно кровь лиц царской династии пролилась в Перми, Алапаевске и позднее в Петрограде) была санкционирована руководством партии большевиков, которое решило одним жестоким ударом уничтожить разменную карту в руках слишком назойливого германского союзника и убрать со своей дороги опасных конкурентов на российскую власть.

Весьма показательно, что большевики еще долгое время играли с немцами в «кошки-мышки», утверждая, что расстрелян был только Николай II, а его семья «находится в безопасности», и можно обсуждать вопрос о последующем выезде Александры Федоровны и ее детей «германской крови» за границу. Немцы доверчиво верили этому долгое время. Они даже сняли с повестки дня угрозу ввести в Москву батальон своих солдат для охраны посольства после убийства посла Мирбаха. 23 июля 1918 г. сменивший его на посту немецкого поверенного Рицлер сообщал в Берлин: «Представил ноту в поддержку царицы и принцесс немецкой крови и выступил по вопросу воздействия убийства царя на общественное мнение. Чичерин молча выслушал мой демарш в пользу царицы, однако утверждал, что царица и ее дети находятся в Перми в безопасности». То же самое повторил 28 июля в своем донесении принцу Генриху Прусскому статс-секретарь посольства Буше. Таковы были отношения между двумя сторонами причудливого альянса: обман друг друга и ожидание момента, когда можно будет разорвать вынужденное сотрудничество.

После Ноябрьской революции «золотой немецкий ключ», послуживший большевикам уже дважды, был заброшен за ненадобностью в дальний угол, и кто мог предполагать, что ему суждено будет вскоре вновь оказаться извлеченным на свет. К возобновлению старого политического альянса на этот раз толкала взаимовыгода от сотрудничества униженной и находившейся в изоляции после Версальского мира Германии и еще более изолированной Советской России, стремившейся к использованию в своих интересах межимпериалистических противоречий. Раппальский договор открыл довольно долгую (до 1932 г.) полосу сближения Германии и России, которая также таит в себе еще много таинственного и интригующего. Лишь в самое последнее время в нашей стране стали публиковаться сведения о секретном соглашении между Красной армией и рейхсвером, получившим название соглашения Радека – фон Секта. Оно было заключено в 1923 г. и предусматривало, с одной стороны, подготовку военных кадров Красной армии в Германии (в Академии Генерального штаба в Берлине обучались многие видные советские военачальники, в том числе те, кто прекрасно проявил себя позднее в годы Великой Отечественной войны), а с другой стороны, производство на территории СССР для нужд Германии оружия, запрещенного Версальским договором, и подготовку там немецкого военного персонала. Факты говорят о том, что уже в середине 20-х годов в СССР ежегодно производилось несколько сот самолетов фирмы «Юнкерс» в подмосковном пригороде Фили, более 300 тыс. снарядов – в Ленинграде, Туле и Златоусте. Отравляющий газ фирмы «Берзоль» вырабатывался в Троцке (ныне Красногвардейск), подводные лодки и бронированные корабли строились и спускались на воду в доках Ленинграда и Николаева. В это время почти треть бюджета рейхсвера шла на закупку вооружений в СССР.

Кроме того, Германия имела в своем распоряжении военно-воздушную базу под Липецком, где постоянно находилось от 200 до 300 немецких летчиков, школу химзащиты в Саратове и танковую школу в Казани. Нетрудно представить себе, какой толчок был дан этими мерами развитию военной машины Германии, через десятилетие обрушившейся на ту самую страну, где эта машина во многом пестовалась. Здесь «золотой немецкий ключ» вновь обнаружил свой зловещий отблеск для большевиков, делавших на него опрометчивую ставку.

В четвертый раз тот же трагический отблеск дал о себе знать после очередного сближения Германии и СССР, последовавшего за заключением в августе 1939 г. двумя странами пакта о ненападении. В отличие от предшествующих этапов двусторонних связей эта страница истории сейчас уже достаточно широко известна.

Однако ставить точку в приключениях пресловутого «немецкого ключика» пока еще рано. В 80—90-х гг. ХХ века мы являлись свидетелями нового, пятого по счету, обращения к его услугам, когда на наших глазах после благосклонной поддержки умиравшего Советского Союза, весьма созвучной той позиции, которой царская Россия придерживалась в вопросе объединения Германии при Бисмарке, было осуществлено еще одно объединение Великой Германии. Ныне в сложнейших условиях международной напряженности, различных санкций и политического противостояния идет тяжелый поиск путей сотрудничества с Германией нашей страны, в том числе в сферах экономики… Что принесет в конце концов нашему многострадальному Отечеству эта новая открывающаяся страница. Поживем – увидим. Хотелось бы только надеяться, что в будущем данная страница не потребует к себе пристального внимания таких историков, как С.П. Мельгунов, которые всегда считали своим первейшим долгом срывать затемняющие покровы с различных исторических тайн.

* * *

Помимо этого тогда же были опубликованы статьи Дмитриева С.Н. Таинственный альянс // Наш современник, 1990, № 11, с. 128–136 (с публикацией статьи С.П. Мельгунова «Приоткрывшаяся завеса» о сотрудничестве немцев и большевиков); По следам красного террора // Новгородские ведомости, 1991, 20 января; Прощание с божеством (Публикация статьи «Белые террористы») // Пульс-информ, 1991, № 2, с. 24–27, 28–32; Призраки прошлого // Слово, 1991, № 7, с. 78–82; (о «еврейском вопросе» в период Гражданской войны).

Крестный путь «Тринадцатого императора». Об историке Мельгунове и его книге // Мельгунов С.П. Судьба императора Николая II после отречения. М.: Вече, 2006 (переиздание М.: Вече, 2016); «Мартовская одиссея» последнего императора России // Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. М.: Вече, 2006 (переиздание М.: Вече, 2016); В паутине сепаратного мира, или О том, как легенды могут погубить великую империю // Мельгунов С.П. Легенда о сепаратном мире. М.: Вече, 2006; Трагическая одиссея адмирала Колчака // Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. М.: Вече, 2016.

При публикации книг сохранены особенности орфографии и пунктуации автора, а также использованные им правила указания источников и литературы.

Вопросы истории, 1990, № 10, с. 5.

Там же, с. 9.

Вопросы истории, 1990, № 10, с. 9.

Неизданный Короленко. Дневники. 1919–1921. М., 2014. С. 193–194.

Вопросы истории, 1990, № 10, с. 25.

Ленинский сборник XXXVII, с. 167

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 189.

Там же. Т. 54. С. 155–156, 198; Ленинский сборник XXXIX. С. 426.

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 54. С. 265–266.

Знамя, 1990, № 9, с. 14–15.

См., напр.: Красный террор глазами очевидцев. М.: Айрис-пресс, 2010; Красный террор в Москве. М.: Айрис-пресс, 2010; ВЧК уполномочена сообщить… 1918. М.: Кучково поле, 2004; Литвин А. Красный и белый террор в России. 1918–1922. М.: Яуза, 2004; Иванова Г.М. История ГУЛАГа. 1918–1958. М.: Наука, 2006.

См.: Красный террор в годы Гражданской войны: По материалам Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков. Под ред. докторов исторических наук Ю.Г. Фельштинского и Г.И. Чернявского. Лондон, 1992.

Подвиг. Вып. 38. М., 1991. С. 207.

Неизданный Короленко. Публицистика. 1917–1918. М., 2014. С. 259.

International Affairs. 1956. Vol. 32. № 2. April. P. 181–189.

См., напр.: Катков Г.М. Февральская революция. Париж, 1982. С. 82—131; Хереш Э. Николай II. Ростов-на-Дону, 1998. С. 222–351; Шиссер Г., Трауптман Й. Русская рулетка. Немецкие деньги для русской революции. М., 2004.

Последние новости. Париж, 1925. 15 февраля.

ЦПА ИМЛ, ф. 2, оп. 2, д. 122.

Красный террор в России

Ecrasez l’infâme!

(От автора к первому и второму изданию)

«Незаметно эта вещь вряд ли пройдет, если только у читателей и критики хватит мужества вчитаться (возможно и то: увидят, что тут расстреливают, и обойдут сторонкой)» – так писал Короленко Горнфельду по поводу рассказа Вл. Табурина «Жива душа», напечатанного в 1910 г. в «Русском Богатстве».

Мне хотелось бы, чтобы у того, кто возьмет в руки эту книгу, хватило мужества вчитаться в нее. Я знаю, что моя работа, во многих отношениях, не отделанная литературно, появилась в печати с этой стороны преждевременно. Но, сознавая это, я все же не имел и не имею в настоящее время сил, ни физических, ни моральных, придать ей надлежащую форму – по крайней мере соответствующую важности вопроса, которому она посвящена. Надо иметь действительно железные нервы, чтобы спокойно пережить и переработать в самом себе весь тот ужас, который выступает на последующих страницах.

Невольно вновь вспоминаешь слова В.Г. Короленко, мимолетно брошенные им по поводу его работы над «Бытовым явлением». Он писал Горнфельду в цитированном выше письме из Алупки (18 апреля): «работал над этим ужасным материалом о «смертниках», который каждый день по нескольку часов отравлял мои нервы». И когда читатель перевернет последнюю страницу моей книги, я думаю, он поймет то гнетущее чувство, которое должен был испытывать автор ее в течение долгих дней, погружаясь в моря крови, насилия и неописуемых ужасов нашей современности. По сравнению с нашими днями эпоха «Бытового явления» даже не бледная копия…22

Я думаю, что читатель получит некоторое моральное облегчение при сознании, что, может быть, не все, что пройдет перед его глазами, будет отвечать строгой исторической достоверности. Иначе правда же не стоило бы жить. Надо было бы отречься оттого проклятого мира, где возможна такая позорная действительность, не возбуждающая чувства негодования и возмущения; надо было бы отречься от культуры, которая может ее молчаливо терпеть без протеста. И пожалеешь, как Герцен: «Невзначай сраженный пулей, я унес бы с собой в могилу еще два-три верования…» Если вдуматься в описанное ниже, то правда же можно сойти с ума. Одни спокойно взирают, другие спокойно совершают нечто чудовищное, позорнейшее для человечества, претендующего на культурное состояние. И спасает только все еще остающаяся вера в будущее, о котором, кажется, Надсон сказал:

Верь, настанет пора и погибнет Ваал И вернется на землю любовь.

Историки давали и дают объяснения и даже оправдание террору эпохи французской революции; политики находят объяснение и проклятой современности. Я не хочу давать объяснений явлению, которое, может быть, и должно быть только заклеймлено со стороны общественной морали и в его прошлом и в его настоящем. Я хочу только восстановить картину и этого прошлого и этого настоящего. Пусть социологи и моралисты ищут объяснений для современной человеческой жестокости в наследии прошлого и в кровавом угаре последней европейской войны, в падении человеческой морали и в искажении идеологических основ человеческой психики и мышления. Пусть психиатры отнесут все это в область болезненных явлений века; пусть припишут это влиянию массового психоза.

Я хотел бы прежде всего восстановить реальное изображение и прошлого и настоящего, которое так искажается и под резцом исторических исследований и в субъективной оценке современного практического политика.

По плану моя работа естественно распадается на три части: исторический обзор, характеристика «красного террора» большевиков и так называемого «террора белого». Лишь случайное обстоятельство побудило меня выпустить первоначально как бы вторую часть работы, посвященную «красному террору».

Прозвучал выстрел Конради, и подготовка к лозаннскому процессу23 заставила меня спешно обработать часть того материала, который мне удалось собрать.

И если я выпускаю в свет свою книгу теперь, то потому только, что в данном случае ее внешняя архитектоника отступает на задний план перед жизненностью и актуальностью самой темы.

То, что появляется теперь в печати, не может претендовать на характер исследования. Это только схема будущей работы; это как бы первая попытка сводки, далеко, быть может, неполной, имеющегося материала. Только эту цель и преследует моя книга. Может быть, она послужит побуждением для более широкого собирания и опубликования соответствующих материалов. Выводы сами придут.

* * *

Я косвенно ответил уже на одно возражение, которое может быть мне сделано. Я не могу взять ответственности за каждый факт, мною приводимый. Но я повсюду указывал источник, откуда он заимствован. Пусть те, кто так смело в свое время подводил теоретический фундамент под призыв к насилию и крови, а теперь говорят о «мнимом» терроре (см., напр., статьи в «Известиях» по поводу процесса Конради), прежде всего опровергнут эту фактическую сторону. Мнимый террор, который грозят восстановить московские власти за оправдание лозаннских подсудимых!

Я знаю, мне будет сделано и другое возражение.

А белый террор? На этом противопоставлении было построено выступление гражданских истцов и свидетелей обвинения на процессе Конради. Это главное оружие в руках известной группы социалистов. Это аргумент и части западноевропейской печати. К сожалению, это противопоставление приходится слышать и в рядах более близких единомышленников. Ни кто иной, как А.В. Пешехонов в своей брошюре «Почему я не эмигрировал?» во имя своего писательского беспристрастия счел нужным сопроводить характеристику большевистского террора рядом именно таких оговорок. Говоря о правительстве ген. Деникина, Пешехонов писал: «Или вы не замечаете крови на этой власти? Если у большевиков имеются чрезвычайки, то у Деникина ведь была контрразведка, а по существу – не то же ли самое? О, конечно, большевики побили рекорд и количеством жестокостей намного превзошли деникинцев. Но кое в чем и деникинцы ведь перещеголяли большевиков» (стр. 32).

И А.В. Пешехонов в пояснение рассказывал об ужасах виселиц в Ростове-на-Дону. Как убедится Пешехонов из этой книги, он и здесь ошибался – «перещеголять» большевиков никто не мог. Но не в этом дело. Как ослабляется наш моральный протест этими ненужными в данный момент оговорками! Как бесплоден становится этот протест в аспекте исторического беспристрастия!

Я не избегаю характеристики белого террора – ему будет посвящена третья часть моей работы. Я допускаю, что мы можем зарегистрировать здесь факты не менее ужасные, чем те, о которых говорит последующее повествование, ибо данные истории нам говорят, что белый террор всегда был ужаснее «красного», другими словами, реставрация несла с собою больше человеческих жертв, чем революция. Если признавать большевиков продолжателями революционной традиции, то придется признать и изменение этой традиционной исторической схемы. Нельзя пролить более человеческой крови, чем это сделали большевики; нельзя себе представить более циничной формы, чем та, в которую облечен большевистский террор. Это система, нашедшая своих идеологов; это система планомерного проведения в жизнь насилия, это такой открытый апофеоз убийства, как орудия власти, до которого не доходила еще никогда ни одна власть в мире. Это не эксцессы, которым можно найти в психологии гражданской войны то или иное объяснение.

Белый террор явление иного порядка – это прежде всего эксцессы на почве разнузданности власти и мести. Где и когда в актах правительственной политики и даже в публицистике этого лагеря вы найдете теоретическое обоснование террора, как системы власти? Где и когда звучали голоса с призывом к систематическим официальным убийствам? Где и когда это было в правительстве ген. Деникина, адмирала Колчака или барона Врангеля?

Моральный ужас террора, его разлагающее влияние на человеческую психику в конце концов не в отдельных убийствах, и даже не в количестве их, а именно в системе. Пусть «казацкие» и иные атаманы в Сибири, или на Дону, о которых так много говорили обвинители на лозаннском процессе и о которых любят говорить все сопоставляющие красный террор с белым, запечатлели свою деятельность кровавыми эксцессами часто даже над людьми неповинными. В своих замечательных показаниях перед «судом» адм. Колчак свидетельствовал, что он был бессилен в борьбе с явлением, получившим наименование «атаманщины».

Нет, слабость власти, эксцессы, даже классовая месть и… апофеоз террора – явления разных порядков. Вот почему, говоря о красном терроре, со спокойной совестью я мог в данный момент проходить мимо насилий эпохи белого террора24.

Если наша демократическая печать делает адм. Колчака ответственным за сибирскую реакцию, то кто же ответственен за то, что происходило и происходит ныне в России?

Максим Горький в брошюре «О русском крестьянстве» упрощенно ответил: «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа». Трагедия русской революции разыгрывается в среде «полудиких людей». «Когда в «зверстве» обвиняют вождей революции – группу наиболее активной интеллигенции – я рассматриваю это обвинение, как ложь и клевету, неизбежные в борьбе политических партий или – у людей честных – как добросовестное заблуждение». «Недавний раб», – заметил в другом месте Горький, – стал «самым разнузданным деспотом, как только приобрел возможность быть владыкой ближнего своего». Итак, русский писатель, не только сочувствующий русскому коммунизму, но и имевший с ним более прямые связи, снимает ответственность с творцов террористической системы и переносит ее на темноту народную. Спора нет, историческая Немезида, о которой так любят многие говорить, в том и состоит, что «над Россией тяготеет проклятие, налагаемое историей на всякую отсталую и развращенную страну» – как писали когда-то еще в «Черном Переделе». Ни в одной стране с развитым чувством гражданственности не могло быть того, что было в России.

Но Горький сам, очевидно, того не понимая, произносит грозный обвинительный акт против демагогии властвующей ныне в России партии. Едва ли есть надобность защищать русского крестьянина, да и русского рабочего от клеветы Горького: темен русский народ, жестока, может быть, русская толпа, но не народная психология, не народная мысль творила теории, взлелеянные большевистской идеологией…

Пытаются доказать, что красный террор вызван эксцессами белых. Тот, кто признает хронологию канвой истории и прочтет эту книгу, увидит, как мало правдоподобия и достоверности в этом утверждении. Но в сущности это интересно только для психолога, который будет пытаться понять человеческие отношения в эпохи гражданских войн. Я избегал в своей работе ставить вопросы теоретического характера. Они безбрежны. Мне надо было прежде всего собрать факты.

Может быть, русская общественность именно в этом отношении исполняет свой долг не так, как того требует подлинная действительность жизни. Не надо забывать, что только современники, вопреки мнению историков французской революции Оларовской школы, могут изобразить для потомства в данном случае правду не ложную.

* * *

Белый террор в прошлом; а что будет впереди, нам не суждено знать. Террор красный, под который подведен фундамент идеологический, явление наших еще дней.

И на него человеческий мир продолжает с удивительным спокойствием взирать. Почему? Я недавно еще отвечал («На чужой стороне» № 3):

«Общественное мнение Европы как бы сознательно отворачивается от этой правды, ибо она, в своем голом и неприкрашенном виде, становится в слишком непримиримое противоречие с культурными навыками современного правового строя и общепризнанной людской моралью»25. И как тяжело при таких условиях читать зарубежные письма, начинавшиеся год или два назад такими словами: «Помогите, если это возможно. Напиши Нансену, напиши Ан. Франсу, напиши аполитичному Гуверу – кричи всюду, где ты можешь: SOS!»26 «Необходимо, чтобы европейское общественное мнение потребовало прекращение издевательств над человеком. Необходимо вмешательство европейского социализма», – взывает из России корреспондент с.-р. «Голоса России», сообщая о неописуемых ужасах, творившихся в 1921/22 г. в концентрационных лагерях в Холмогорах и Порталинском монастыре.

В значительной степени бесплодны были и тогда эти обращения и эти ожидания. А теперь? Не так давно мы читали, как центральный орган чешской социал-демократии «Право Лиду» писал: «Теперь русская эмиграция распространяет сведения о том, что большевики преследуют тех, кто не согласен с их режимом. Но мы считаем, что теперь необходима известная осторожность при чтении этих сообщений и в некоторых случаях встает вопрос: не пускает ли определенная часть русской эмиграции эти сведения с целью оправдать свою бездеятельность за границей»27. Для «Право Лиду» нужна проверка сведений о режиме большевиков, нужна проверка отношения советской власти к ее политическим противникам. А еще два года назад чешско-словацкие c.-д., основываясь на «достоверных сообщениях», интерпеллировали министра иностранных дел Бенеша о «невыносимом» политическом положении в России при советском правительстве. Они запрашивали министра:

1. Не угодно ли г. министру иностранных дел дипломатическим путем учинить все возможное, чтобы смертная казнь во всех цивилизованных государствах и в особенности в России была уничтожена.

2. Не угодно ли г. министру принять зависящие от него меры, чтобы в России уменьшились приговоры над политическими преступниками социал-демократического направления, будь они рабочими, крестьянами или солдатами.

3. Не позаботится ли г. министр, насколько это возможно в международной обстановке, принять меры для того, чтобы в России были прекращены преследования против социалистов и чтобы политическим преступникам социалистам была дана всеобщая амнистия28.

Правда, чешские социал-демократы говорили только о социалистах! Они не возвысились до понимания истины, чуждой, к сожалению, им, как и многим социалистам Западной Европы29 (впрочем, и русским), о которой недавно еще напомнил маститый чешский же общественный деятель Т. Г.М. в «Pzitomnost»: «Для человека нет высшего правила во всей жизни и в политике, чем сознание, что жизнь и личность человека должны быть священны». Что же заставило «Рravo Lidu» изменить теперь позиции же по отношению к социалистам? Пресловутый вопрос о признании Европой советской власти? Так именно мотивировала на последнем съезде в январе 1924 г. французская социалистическая партия свое предложение советскому правительству прекратить преследования социалистов – это важно для того, чтобы партия могла бы без всяких оговорок и без укоров совести присоединиться к предложению о признании советского правительства Францией. Английская рабочая партия, говорящая о своем новом якобы понимании социализма, не выставляет и этого даже требования… А чешские социал-демократы склонны заподозрить уже и самый факт преследования – и это тогда, когда до нас доходят сообщения о самоубийствах, избиениях и убийствах в Соловках, о чем в 1924 г. поведала миру не зарубежная русская печать, а правительственное сообщение самих большевиков. Мы видим, таким образом, какую большую поправку приходится внести в преждевременное утверждение «Дней»: «прошли те времена, когда большевистские расправы можно было производить втихомолку. Каждая новая волна красного террора вновь и вновь вызывает протесты европейского общественного мнения»30.

Не имеем ли мы права сказать, что даже социалисты, кончающие самоубийством в ужасных условиях современной ссылки в России, должны знать теперь о бесцельности обращения с призывами к своим западноевропейским товарищам?

«Ужасы, творящиеся в концентрационных лагерях севера, – писал в 1922 г. упомянутый корреспондент «Голоса России», – не поддаются описанию. Для человека, не испытавшего и не видевшего их, они могут казаться выдумкой озлобленного человека…» Мы, изо дня в день с ужасом и болью ожидавшие эпилога, которым ныне закончилась трагедия в Соловках, и знаем и понимаем эту кошмарную действительность – для нас это не эксперимент, быть может, полезный, в качестве показательного опыта, для пролетариата Западной Европы… Для нас это свое живое, больное тело. И как мучительно сознавать свое полное бессилие помочь даже словом…

* * *

Я не льщу себя надеждой, что моя книга дойдет до тех представителей западноевропейского общественного мнения, которые легко подчас высказывают свои суждения о событиях в России или не зная их, или не желая их понять. Так просто, напр., обвинить зарубежную русскую печать в тенденциозном искажении действительности. Но люди, ответственные за свои слова, не имеют права перед лицом потомства так упрощенно разрешать свои сомнения – прошло то время, когда «грубое насильничество московских правителей» в силу полной отрезанности от России объясняли, по словам Каутского, «буржуазной клеветой».

Примером этих выступлений последнего времени могут служить и статьи верховного комиссара Лиги Наций по делам русских беженцев, обошедшие полгода назад всю европейскую печать. О них мне приходилось писать в «Днях» в своем как бы открытом письме Нансену «Напрасные слова» (20 июля 1923 г.).

Нансен упрекал западноевропейское общественное мнение в нежелании понять происходящее в России и советовал не ограничиваться «пустыми слухами». «Все понять – все простить»… И этой старой пословицей д-р Нансен пытался дать объяснение тому гнету, который царит на нашей несчастной родине. В революционное время – методы действия не могут быть столь мягки, как в мирное время. Политические гонения были и при старом режиме, который тоже представлял собою олигархию. Теперь Немезида совершает свое историческое отмщение.

Не всякий способен, однако, в периоды, когда развертываются картины неисчислимых страданий и горя, становиться на эту своеобразную историческую точку зрения.

Может быть, в этом повинна русская некультурность, может быть, традиционность русской интеллигентской мысли, но мы, – писал я, – не способны понять великих заветов гуманности, облеченных в ту форму, в которую облекает их д-р Нансен.

И далеко не только он один…

Когда совершаются убийства часто невинных людей, когда в стране свирепствует политический террор, принимающий по временам самый разнузданный характер, наше моральное чувство не может примириться с утверждением: «ничто великое не совершается без борьбы и страданий». Наша общественная совесть требует другого отношения к «кровавым конвульсиям», о которых столь эпически писал Виктор Маргерит в своем приветствии советской власти по поводу пятилетия ее существования, т. е. пятилетия насилий над человеческой жизнью, над общественной совестью, над свободой слова.

Когда «учитель» и «ученик», Анатоль Франс и Мишель Кордей преклоняются перед властью, которая якобы несет уничтожение несправедливости и угнетения после стольких веков, когда они говорят о русской коммунистической власти, как о провозвестнице «человеку нового лика мира», мы имеем право требовать, чтобы те, которые это пишут, и те, которые говорят от имени демократии, прежде всего познали современную русскую действительность.

Только раз поднялся как будто бы голос протеста западноевропейской демократии против большевистского террора – это в дни, когда смертная петля накидывалась на социалистов во время московского процесса партии с.-р. Казалось, европейский социализм сошел, наконец, с той «позиции нейтралитета», которую он занимал до той поры в вопросе о большевистских насилиях. Мы слышали тогда голоса и Максима Горького, и Анатоля Франса, и Анри Барбюса, и Ромэна Роллана, и Уэльса, предостерегавшие московскую власть от «моральной блокады» России социалистами всего мира. Угроза смерти продолжала висеть над «12 смертниками»! А Горький через несколько месяцев уже писал, что советская власть единственная сила, способная возбудить в массе русского народа творчество к новым, «более справедливым и разумным формам жизни». Другие приветствовали через полгода «новый лик мира»!..

Час истории наступит однако! И те, которые поднимают свой голос против войны, против ее «мрачных жертв», не должны заглушать свой голос совести, когда совершается самое позорное, что только может быть в человеческом мире. Кто сознательно или бессознательно закрывает глаза на ужас политического террора, тот отбрасывает культуру к эпохе пережитого уже варварства. Это величайшее преступление перед человечеством, преступление перед демократией и социализмом, о котором они говорят. Обновить мир может только обновленный человек. Не ему развиться в атмосфере угнетения, ужаса, крови и общественного растления, густым туманом окутавшей нашу страждущую страну.

Наша общественная совесть настоятельно требует ответа на вопрос о том, каким образом гуманность и филантропия могут мириться с насилием, которое совершается с Россией, с той человеческой кровью, которая льется на глазах всего культурного мира нс на войне, а в застенках палачей? Каким образом филантропия и гуманность могут мириться даже со «святым насилием», если только таковое может быть в действительности?

Верховный комиссар Лиги Наций гордится выпавшей на его долю возможностью оказать помощь великому русскому народу, строящему новую жизнь. Не пора ли в таком случае остановить руку карающей Немезиды, занесенную над великой страной и великим народом?

И эта рука может быть остановлена лишь в том случае, если культурный мир безоговорочно выявит свое отношение к тому, что происходит в России. Как-то лорд Сесиль в письме в редакцию «Times» предлагал английской печати ознакомить общественное мнение с поведением того правительства, которое «стремится быть допущенным в среду цивилизованных народов». Но «не может быть пророком Брандом низменный Фальстаф» – как бы отвечает на этот призыв в своей недавней книге «Нравственный лик революции» представитель так называемого левого народничества Штейнберг. Он вспоминает «обличительную мощь» Чичеринской ноты, посланной в ответ на протест западных нейтральных держав против красного террора в сентябре 1918 г. и говорит: «Не смеют «они» – вожди этого мира поднимать свой голос протеста против «революционного террора».

Ну а те, кто не повинны в грехах правящих классов, кто смеет поднимать свой голос, почему они молчат?

«Мы не обращаемся ни к вооруженной, ни к материальной помощи государств и не просим их вмешательства во внутреннюю борьбу против организованного насилия», – писал два года назад Исполнительный Комитет Совещания Членов Учредительного Собрания в своем обращении к общественному мнению Европы. «Мы обращаемся к цивилизованному и передовому общественному мнению. Мы просим его – с тем же рвением, с той же энергией и настойчивостью, с которой оно осуждало всякую поддержку контрреволюционных выступлений против русского народа и революции, отказать в своей моральной поддержке людям, превзошедшим в методах насилия все, что изобретено темными веками средневековья». «Нельзя более молчать, – кончало воззвание, – при страшных вестях, приходящих ежедневно из России. Мы зовем всех, в ком жив идеал построенного на человечности лучшего будущего: протестуйте против отвратительного искажения этого идеала, заступитесь за жертвы, единственной виной которых является их горячее желание помочь истерзанному народу и сократить срок его тяжких страданий…»

И все же нас продолжает отделять глухая, почти непроницаемая стена!

В 1913 г. в Голландии был создан особый комитет помощи политическим заключенным в России. Он ставил своей задачей информировать Европу о преступлениях, совершавшихся в царских тюрьмах, и поднять широкое общественное движение в защиту этих политических заключенных. «Не так давно цивилизованная Европа протестовала против тюрем и казней русского самодержавия. То, что теперь делается в России, – указывает цитированное воззвание, – превышает во много раз все ужасы старого режима».

Почему же так трудно теперь пробить брешь в лицемерном и апатичном нежелании говорить о том, что стало в России «своего рода бытовым явлением»?

Отчего мы не слышим еще в Западной Европе Толстовского «Не могу молчать»? Почему не поднимет своего голоса во имя «священнейших требований человеческой совести» столь близкий, казалось бы, Льву Толстому Ромэн Роллан, который еще так недавно заявлял (в ответ Барбюсу), что он считает необходимым защищать моральные ценности во время революции больше, чем в обычное время?

«Средства гораздо важнее для прогресса человечества, чем цели…» Почему молчит Лига прав человека и гражданина? Неужели «les principes de 1879» стали действительно только «фразой, как литургия, как слова молитв»? Неужели прав был наш великий Герцен, сказавший это в 1867 г.31 Почему на антимилитаристических конференциях «Христианского Интернационала» (в Дании в июле 1923 г.) говорят об уничтожении «духа войны», о ее виновниках и не слышно негодующего голоса, клеймящего нечто худшее, чем война – варварство, позорящее самое имя человека?

«Страшно подумать, что в нескольких тысячах верст от нас гибнут миллионы людей от голода. Это должно отравить каждый наш кусок хлеба», – писал орган чешских с.-д. «Pravo Lidu» по поводу организации помощи голодающей России. Но разве не отравляет наше сознание ежечасно существование московских застенков?

Нет и не может быть успокоения нашей совести до той поры, пока не будет изжито мрачное средневековье XX века, свидетелями которого нам суждено быть. Жизнь сметет его, когда оно окончательно будет изжито в нашем собственном сознании; когда западноевропейская демократия, в лице прежде всего социалистов, оставляя фантомы реакции в стороне, действительно, в ужасе отвернется от кровавой «головы Медузы», когда революционеры всех толков поймут, наконец, что правительственный террор есть убийство революции и насадитель реакции, что большевизм не революция и что он должен пасть «со стыдом и позором», сопровождаемый «проклятием всего борющегося за свое освобождение пролетариата». Это – слова маститого вождя немецкой социал-демократии Каутского, одного из немногих, занимающих столь определенную, непримиримую позицию по отношению к большевистскому насилию.

И нужно заставить мир понять и осознать ужас тех морей крови, которые затопили человеческое сознание.

* * *

П.А. Сорокин в своих показаниях по делу Конради напомнил статистику казней в дни первой революции и последующей реакции: 1901–1905 гг. – 93; 1906 г. – 547; 1907 г. – 1139; 1908 г. – 1340; 1909 г. – 771; 1910 г. – 129; 1911 г. – 73.

См. в послесловии о моем участии в этом процессе.

Такую же приблизительно характеристику «красного» и «белою» террора дал в «Руле» и проф. Н.С. Тимашев. Статья его вызвала в «Днях» (27 ноября) со стороны Е.Д. Кусковой горячую реплику протеста против якобы попытки «расценивать людодерство». «Его надо уничтожить. Уничтожить без различия цвета», – писала Е.Д. Кускова. Позиция – единственно возможная для писателя, отстаивающего позиции истинной гуманности и демократизма. Но, мне кажется, почтенный автор приписал проф. Тимашеву то, чего последний и не говорил. Разная оценка «людодерства» далеко не равнозначаща признанию лучшими тех или иных форм террора. Не то мы называем и террором; террор – это система, а не насилие само по себе. Неужели Е.Д. Кускова назовет правительство так называемого Комуча, при всех его политических грехах, правительством террористическим? А между тем г. Майский, бывший с.-д. и бывший член этого правительства, в свое время в московских «Известиях» привел немало фактов расстрелов на территории, где правил Комитет Членов Учредительного Собрания. Правда, предателям не во всем приходится верить, и особенно такому, который выступил со своими изобличениями в момент с.-р. процесса, т. е. в момент, когда при большевистском правосудии прежние товарищи стояли под ножом гильотины… Все-таки факты остаются фактами. И однако же это очень далеко от того, что мы называем «террором».

Я не говорю уже о тех, кто по своим коммерческим соображениям применяют в этом отношении принцип: do ut des, недавно столь откровенно провозглашенный Муссолини. К этой позиции в сущности близка и якобы «левая» позиция французских радикалов во главе с Эррио, не прикрытая даже стыдливым флером какой-либо общественной принципиальности. См., напр., статью Charles Gide в «Le Quotidien» 18 янв. 1924 г. О книге Эррио «La Russie nouvelle», чрезвычайно ярко вскрывающей его позиции, я писал в № 3 «На чужой стороне»: «Из сменовеховской литературы».

«Руль» 19 октября. Речь шла об индивидуальном спасении известных общественных деятелей.

Цитирую по статье А.Б. Петрищева «Вопросы», «Право Лиду». «Дни», 3 фев. 1924 г.

«Общее дело» 17 июля 1921 г.

Напомним о Фридрихе Адлере, который выставлял требование «освобождения из большевистских тюрем всех томящихся там сознательных пролетариев без различия направления».

28 декабря 1922 г.

Едва ли не впервые на последнем международном конгрессе лиг прав человека, очевидно, под влиянием выступления П.Н. Милюкова, избранного вице-президентом конгресса, была принята резолюция по поводу положения политических заключенных в России. Милюков закончил свою речь на конгрессе словами: «мы только хотим… чтобы симпатии мировой демократии не были на стороне злоумышленников. Пусть не дают санкции, ни моральной, ни юридической, тираническому правительству, которое никогда не будет признано своим народом. Пусть одним словом станут на сторону великой нации в ее борьбе против тиранов за самые элементарные права народа».

Но как скромна, и по содержанию, и по тону, принятая резолюция!

«Международный съезд Лиг защиты Прав Человека, которому нейтральный комитет передал список, заключающий в себе около 1000 (!) русских граждан, приговоренных с 1920 г. или к смертной казни или к нескольким годам заключения в тюрьмах и в концентрационных лагерях за политические преступления, считает своим долгом настаивать перед советскими властями на отмене смертных приговоров и на широкой амнистии, освобождающей от других наказаний политических заключенных. Съезд требует, чтобы русское правительство ускорило момент восстановления свободы слова и печати, ибо эти свободы являются необходимыми условиями развития республики».

Post Scriptum (О материалах)

Живя в России, я считал своим долгом публициста и историка собирать материалы о терроре. Я не имел, конечно, возможности проникать в тайники органов, отправляющих так называемое «революционное правосудие». Это сможет сделать историк в будущем и то постольку, поскольку сохранится материал об этой страшной странице современной русской действительности. Материал исчезает, и многое уже исчезло безвозвратно в дни гражданской войны, когда сами Чрезвычайные Комиссии уничтожали свое прекарное делопроизводство при спешной эвакуации или при грозящем восстании (напр., в Тамбове при Антоновском наступлении).

Здесь, за границей, я мог использовать только самую незначительную часть собранного и перевезенного, в виде выписок и газетных вырезок, материала. Но ценность этого материала в том, что здесь большевики как бы сами говорят о себе.

За рубежом я мог воспользоваться прессой, недоступной мне в России. Мною просмотрена почти вся эмигрантская литература; использованы сотни отдельных сообщений. Этой скрупулезностью (поскольку представлялось возможным при современном состоянии материала) подбора фактов, которые в своей совокупности и могут только дать реальную картину поистине невероятного кошмара современной русской действительности, в значительной степени объясняется и внешнее построение книги. Все это данные, за полную точность которых, конечно, ручаться нельзя. И все-таки надо признать, что сообщения зарубежной прессы в общем очень мало грешили против действительности. Еще вопрос, в какую сторону был крен. Приведу хотя бы такой яркий пример. Сообщение Бурцевского «Общего Дела» говорило как-то раз о расстреле 13 000 человек в Крыму после эвакуации Врангеля. Эта цифра в свое время казалась редакции почти невероятной. Но мы с полной достоверностью теперь знаем, что действительно реальное в значительной степени превзошло это, казалось бы, невероятное.

Ошибки неизбежны были в отдельных конкретных случаях; субъективны были, как всегда, индивидуальные показания свидетелей и очевидцев, но в сущности не было ошибок в общих оценках. Допустим, что легко можно подвергнуть критике сообщение хотя бы с.-р. печати о том, что во время астраханской бойни 1919 г. погибло до 4000 рабочих. Кто может дать точную цифру? И кто сможет ее дать когда-либо? Пусть даже она уменьшится вдвое. Но неужели от этого изменится хоть на йоту самая сущность? Когда мы говорим об единицах и десятках, то вопрос о точности кровавой статистики, пожалуй, имеет еще первостепенное значение; когда приходится оперировать с сотнями и тысячами, тогда это означает, что дело идет о какой-то уже бойне, где точность цифр отходит на задний план. Нам важно в данном случае установить лишь самый факт.

В тексте указываются те иностранные материалы, которыми я мог до настоящего времени воспользоваться. Если в тексте нет определенных ссылок на источник, это означает, что у меня имеется соответствующий документ.

Я должен сказать несколько слов об одном источнике, который имеет первостепенное значение для характеристики большевизма в период 1918–1919 гг., и единственное для описания террора на юге за этот период времени. Я говорю о материалах Особой Комиссии по расследованию деяний большевиков, образованной в декабре 1918 г. при правительстве ген. Деникина. С необычайным личным самопожертвованием руководителям этой комиссии удалось вывезти во время эвакуации в марте 1920 г., и тем самым сохранить для потомства, значительную часть собранного ими материала. При втором издании своей книги я мог уже в значительно большей степени воспользоваться данными из архива комиссии. Читатель сам легко убедится в высокой исторической ценности этих материалов; между тем один из рецензентов моей книги (Мих. Ос. в «Последних Новостях») попутно, без достаточных, как мне кажется, оснований, заметил: «в конечном счете малодостоверные, легко могущие быть пристрастными следственные документы, вроде данных «деникинской комиссии», могли бы быть свободно опущены». Нельзя, конечно, опорочить достоверность тех документальных данных, которые собраны Комиссией, – подлинные протоколы Чрезвычайных Комиссий с собственноручными подписями и соответствующими печатями, которые мы впервые получили из архива Комиссии, являются таким же бесспорным по откровенности материалом, как знаменитый «Еженедельник Ч.К.».

Показания свидетелей и очевидцев субъективны – повторим еще раз этот старый трюизм. И тем не менее, по каким теоретическим основаниям заранее надо признать малодостоверными груды показаний, собранных комиссией, те обследования на местах, которые она производила с соблюдением, как говорит она в своих протоколах, «требований Устава Уголовного Производства»? Можно с иронией относиться к общепринятым юридическим нормам, и тем не менее они в жизни обеспечивают ту элементарную хотя бы законность, которая исчезает при отсутствии этих традиционных гарантий. В комиссии работали заслуженные общественные деятели, прошедшие нередко хороший юридический стаж; в ней принимали участие официальные представители местных общественных самоуправлений, профессиональных союзов и т. д.

Материалы Комиссии когда-нибудь будут разработаны и опубликованы, и только тогда они смогут быть подвергнуты всесторонней оценке. Деникинская Комиссия ставила себе не столько «следственные задачи», сколько собирание материалов о деятельности большевиков; производила она свою работу по определенной программе, которая включала в себя «расследование мероприятий большевиков в различных сферах государственной и народной жизни» – и работа ее дала действительно полную и красочную картину большевизма 1918–1919 гг. Условия русской жизни еще таковы, что я, пользуясь материалами Комиссии при втором издании своей книги, к сожалению, должен был оперировать с анонимами. Я не имел права, за редким исключением, называть имен, не зная, где в данный момент находятся лица, сообщавшие Комиссии свои наблюдения и известные им факты. Мне приходилось ограничиваться лишь глухими ссылками на «Материалы» Особой Комиссии и тем, конечно, ослаблять их показательную ценность. Субъективность показаний, связанная с определенным именем, приобретает и иной удельный вес.

Оглядывая всю совокупность материала, легшего в основу моей работы, я должен, быть может, еще раз подчеркнуть, что в наши дни он не может быть подвергнут строгому критическому анализу – нет данных, нет возможности проверить во всем его достоверность. Истину пока можно установить только путем некоторых сопоставлений. Я повсюду старался брать однородные сведения из источников разных политических направлений. Такая разнородность источников и однородность показаний сами по себе, как мне представляется, свидетельствуют о правдивости излагаемого. Пусть читатель сделает сам эти необходимые сопоставления.

В стране, где свобода личности дает возможность честной, идейной борьбы… политическое убийство, как средство борьбы, есть проявление деспотизма.

Я прожил все первые пять лет большевистского властвования в России. Когда я уехал в октябре 1922 г., то прежде всего остановился в Варшаве. И здесь мне случайно на первых же порах пришлось столкнуться с одним из самых сложных вопросов современной общественной психики и общественной морали.

В одном кафе, содержимом на коллективных началах группой польских интеллигентных женщин, одна дама, подававшая мне кофе, вдруг спросила:

– Вы русский и недавно из России?

– Да.

– Скажите, пожалуйста, почему не найдется никого, кто убил бы Ленина и Троцкого?

Я был несколько смущен столь неожиданно в упор поставленным вопросом, тем более, что за последние годы отвык в России от возможности открытого высказывания своих суждений. Я ответил ей однако, что лично, искони будучи противником террористических актов, думаю, что убийства прежде всего не достигают поставленной цели.

– Убийство одного спасло бы, возможно, жизнь тысячей, погибающих ныне бессмысленно в застенках палачей. Почему же при царе среди социалистов находилось так много людей, готовых жертвовать собой во имя спасения других или шедших на убийство во имя отомщения за насилие? Почему нет теперь мстителей за поруганную честь? У каждого есть брат, сын, дочь, сестра, жена. Почему среди них не подымется рука, отомщающая за насилие? Этого я не понимаю.

И я должен был, оставляя в стороне вопрос о праве и морали насилия32, по совести ей ответить, что основная причина, мне кажется, лежит в том, что при существующем положении, когда человеческая жизнь в России считается ни во что, всякого должна останавливать мысль, что совершаемый им политический акт, его личная месть, хотя бы во имя родины, повлечет за собою тысячи невинных жертв; в то время как прежде погибал или непосредственный виновник совершенного деяния или в крайнем случае группа ему сопричастных – теперь иное. И сколько примеров мы видим за последние годы!

* * *

«Насилие имеет оправдание только тогда, когда оно направляется против насилия», – говорил Исполнительный Комитет Народной Воли в своем обращении к американскому народу по поводу убийства прези лента Гарфильда в 1881 году. «…Я совершил величайших грех, возможный для человека, два убийства, запятнал себя кровью, – писал после убийства Плеве из Бутырской тюрьмы в 1906 году Егор Сазонов в своих замечательных письмах к родителям, опубликованных мною в «Голосе Минувшего» (1918 № 10–12). – После страшной борьбы и мучений только под гнетом печальной необходимости мы брались за меч, который не мы первые поднимали… Не мог я отказаться от своего креста… Поймите же и простите… Народ скажет про меня и про моих товарищей, казненных и оставленных в живых, как сказал на суде мой защитник: «Бомба их была начинена не динамитом, а горем и слезами народными… бросая бомбы в правителей, они хотят уничтожить кошмар, который давил народную грудь», скажет и оправдает нас, а наших противников, тех, которые своими насилиями над народом доводили нас до необходимости проливать кровь, осудит и память их предаст вечному проклятию».

Моральное оправдание этих «убийц» в том, что они не только убивают, но и умирают за убийство, как сказал Гершуни. Они действительно шли на эшафот и жизнь свою отдавали за жизнь других.

1. Институт заложников

17 августа 1918 г. в Петербурге бывшим студентом, юнкером во время войны, социалистом Каннегиссером был убит народный комиссар Северной Коммуны, руководитель Петербургской Чрезвычайной Комиссии – Урицкий. Официальный документ об этом акте гласит: «При допросе Леонид Каннегиссер заявил, что он убил Урицкого не по постановлению партии, или какой-нибудь организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за арест офицеров и расстрел своего друга Перельцвейга»33.

28 августа социалистка Каплан покушалась на жизнь Ленина в Москве.

Как ответила на эти два террористических акта советская власть?

По постановлению Петроградской Чрезвычайной Комиссии, – как гласит официозное сообщение в «Еженедельнике Чрез. Ком.» 20 октября (№ 5), – расстреляно 500 человек заложников. Мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем точной цифры этих жертв – мы не знаем даже их имен. С уверенностью однако можно сказать, что действительная цифра значительно превосходит цифру приведенного позднейшего полуофициального сообщения (никакого официального извещения никогда не было опубликовано). В самом деле, 23 марта 1919 года английский военный священник Lombard сообщал лорду Керзону: «в последних числах августа две барки, наполненные офицерами, потоплены и трупы их были выброшены в имении одного из моих друзей, расположенном на Финском заливе; многие были связаны по двое и по трое колючей проволокой»34.

Что же это, неверное сообщение? Но об этом факте многие знают и в Петрограде и в Москве. Мы увидим из другого источника, что и в последующее время большевистская власть прибегала к таким варварским способам потопления врагов (напр., в 1921 г.).

Один из очевидцев петроградских событий сообщает такие детали:

«Что касается Петрограда, то, при беглом подсчете, число казненных достигает 1300, хотя большевики признают только 500, но они не считают тех многих сотен офицеров, прежних слуг и частных лиц, которые были расстреляны в Кронштадте и Петропавловской крепости в Петрограде без особого приказа центральной власти, по воле местного Совета; в одном Кронштадте за одну ночь было расстреляно 400 чел. Во дворе были вырыты три больших ямы, 400 человек поставлены перед ними и расстреляны один за другим»35.

«Истерическим террором» назвал эти дни в Петрограде один из руководителей Вс. Чр. Ком., Петерс, в интервью, данном газетному корреспонденту в ноябре: «Вопреки распространенному мнению, – говорил Петерс, – я вовсе не так кровожаден, как думают». В Петербурге «мягкотелые революционеры были выведены из равновесия и стали чересчур усердствовать. До убийства Урицкого в Петрограде не было расстрелов, а после него слишком много и часто без разбора, тогда как Москва в ответ на покушение на Ленина ответила лишь расстрелом нескольких царских министров». И тут же однако не слишком кровожадный Петерс грозил: «Я заявляю, что всякая попытка русской буржуазии еще раз поднять голову, встретит такой отпор и такую расправу, перед которой побледнеет все, что понимается под красным террором»36.

Оставляю пока в стороне совершенно ложное утверждение Петерса, что до убийства Урицкого в Петрограде не было смертных казней. Итак, в Москве за покушение социалистки на Ленина расстреляно лишь несколько царских министров! Петерс не постыдился сделать это заявление, когда всего за несколько дней перед тем в том же «Еженедельнике Ч.К.» (№ 6) был опубликован весьма укороченный список расстрелянных за покушение на Ленина. Их было опубликовано через два месяца после расстрела 90 человек37. Среди них были и министры, были офицеры, как были и служащие кооперативных учреждений, присяжные поверенные, студенты, священники и др. Мы не знаем числа расстрелянных. Кроме единственного сообщения в «Еженедельнике Ч.К.»38, никогда ничего больше не было опубликовано. А между тем мы знаем, что людей в эти дни в Москве по общим сведениям было расстреляно больше 30039.

Те, которые сидели в эти поистине мучительные дни в Бутырской тюрьме, когда были арестованы тысячи людей из самых разнообразных общественных слоев, никогда не забудут своих душевных переживаний. Это было время, названное одним из очевидцев «дикой вакханалией красного террора»40. Тревожно и страшно было по ночам слышать, а иногда и присутствовать при том, как брали десятками людей на расстрел. Приезжали автомобили и увозили свои жертвы, а тюрьма не спала и трепетала при каждом автомобильном гудке. Вот войдут в камеру и потребуют кого-нибудь «с вещами» в «комнату душ»41 – значит на расстрел. И там будут связывать попарно проволокой. Если бы вы знали, какой это был ужас! Я сидел в эти дни в тюрьме, и сам переживал все эти страшные кошмары. Возьму один рассказ очевидца42:

«В памяти не сохранились имена многих и многих, уведенных на расстрел из камеры, в которой сидел пишущий эти строки в Ленинские августовские дни 1918 года, но душераздирающие картины врезались в память и вряд ли забудутся до конца жизни…»

«Вот группа офицеров, в числе пяти человек, через несколько дней после «Ленинского выстрела» вызывается в «комнату душ». Некоторые из них случайно были взяты при облаве на улице. Сознание возможности смерти не приходило им в голову, они спокойно подчинились своей судьбе – сидеть в заключении…

И вдруг… «с вещами по городу в комнату душ». Бледные, как полотно, собирают они вещи. Но одного выводной надзиратель никак не может найти. Пятый не отвечает, не откликается. Выводной выходит и возвращается с заведующим корпусом и несколькими чекистами. Поименная проверка. Этот пятый обнаруживается… Он залез под койку. Его выволакивают за ноги… Неистовые звуки его голоса заполняют весь коридор. Он отбивается с криком: «За что? Не хочу умирать!» Но его осиливают, вытаскивают из камеры… и они исчезают… и вновь появляются во дворе… Звуков уже не слышно… Рот заткнут тряпками.

Молодой прапорщик Семенов арестован за то, что во время крупного пожара летом 1918 г. на Курском вокзале (горели вагоны на линии), находясь среди зрителей, заметил, что вероятно вагоны подожгли сами большевики, чтобы скрыть следы хищения. Его арестовали, а вместе с ним арестовали на квартире его отца и брата. Через три месяца после допроса следователь уверил его, что он будет освобожден. Вдруг… «с вещами по городу». И через несколько дней его фамилия значилась в числе расстрелянных. А через месяц при допросе отца следователь сознался ему, что сын был расстрелян по ошибке, «в общей массе» расстрелянных.

Однажды к нам в камеру ввели юношу лет 18–19, ранее уведенного из нашего коридора. Он был арестован при облаве на улице в июле 1918 г. около храма Христа Спасителя. Этот юноша рассказал нам, что через несколько дней по привозе его в В.Ч.К., его вызвали ночью, посадили на автомобиль, чтобы отвезти на расстрел (в 1918 г. расстреливали не в подвале, а за городом). Совершенно случайно кто-то из чекистов обратил внимание, что расстрелять они должны не молодого, а мужчину средних лет. Справились, – оказалось фамилия и имя те же самые, отчества расходятся, и расстреливаемому должно быть 42 года, а этому 18. Случайно жизнь его была спасена и его вернули к нам обратно.

Красный террор целыми неделями и месяцами держал под Дамокловым мечом тысячи людей. Были случаи, когда заключенные отказывались выходить из камеры на предмет освобождения из тюрьмы, опасаясь, что вызов на волю – ловушка, чтобы обманом взять из тюрьмы на расстрел. Были и такие случаи, когда люди выходили из камеры в полном сознании, что они выходят на волю, и сокамерники обычными приветствиями провожали их. Но через несколько дней фамилии этих мнимо освобожденных указывались в списке расстрелянных. А сколько было таких, имена которых просто не опубликовывались…»

Не только Петербург и Москва ответили за покушение на Ленина сотнями убийств. Эта волна прокатилась по всей советской России – и по большим и малым городам и по местечкам и селам. Редко сообщались в большевистской печати сведения об этих убийствах, но все же в «Еженедельнике» мы найдем упоминание и об этих провинциальных расстрелах, иногда с определенным указанием: расстрелян за покушение на Ленина. Возьмем хотя бы некоторые из них.

«Преступное покушение на жизнь нашего идейного вождя, тов. Ленина, – сообщает Нижегородская Ч.К., – побуждает отказаться от сентиментальности и твердой рукой провести диктатуру пролетариата». «Довольно слов!..» «В силу этого» – комиссией «расстрелян 41 человек из вражеского лагеря». И дальше шел список, в котором фигурируют офицеры, священники, чиновники, лесничий, редактор газеты, стражник и пр. и пр. В этот день в Нижнем на всякий случай взято до 700 заложников. «Раб. Кр. Ниж. Лист» пояснял это: «на каждое убийство коммуниста или на покушение на убийство мы будем отвечать расстрелом заложников буржуазии, ибо кровь наших товарищей убитых и раненых требует отомщения».

«В ответ на убийство тов. Урицкого и покушение на тов. Ленина… красному террору подвергнуты», по постановлению Сумской (Харьковской губ.) уездной Ч.К., трое летчиков; Смоленской Областной Комиссией 38 помещиков Западной Области; Новоржевской – какие-то Александра, Наталия, Евдокия, Павел и Михаил Росляковы; Пошехонский – 31 (целыми семьями: 5 Шалаевых, 4 Волковых), Псковской – 31, Ярославской – 38, Архангельской – 9, Себежской – 17, Вологодской – 14, Брянской – 9 грабителей (!!) и т. д.

Всероссийской Ч.К. за покушение на вождя всемирного пролетариата среди других расстреляны: артельщик Кубицкий за ограбление 400 т.р., два матроса за то же, комиссар Ч.К. Пискунов, «пытавшийся продать револьвер милиционеру», два фальшивомонетчика и др. Такой список, между прочим, был опубликован в № 3 «Еженедельника В.Ч.К.». Таких опубликованных списков можно было бы привести десятки, а неопубликованных – не было места, где бы не происходили расстрелы «за Ленина».

Характерен экстренный бюллетень Ч.К. по борьбе с контрреволюцией в гор. Моршанске, выпущенный по поводу происходивших событий. Он между прочим гласил: «Товарищи! Нас бьют по одной щеке, мы это возвращаем сторицей и даем удар по всей физиономии. Произведена противозаразная прививка, т. е. красный террор… Прививка эта сделана по всей России, в частности в Моршанске, где на убийство тов. Урицкого и ранение т. Ленина ответили расстрелом… (перечислено 4 человека) и если еще будет попытка покушения на наших вождей революции и вообще работников, стоящих на ответственных постах из коммунистов, то жестокость проявится в еще худшем виде… Мы должны ответить на удар – ударом в десять раз сильнее». И впервые, кажется, появляется официальное заявление о заложниках, которые будут «немедленно расстреляны», при «малейшем контрреволюционном выступлении». «За голову и жизнь одного из наших вождей должны слететь сотни голов буржуазии и всех ее приспешников» – гласило объявление «всем гражданам города Торжка и уезда», выпущенное местной уездной Ч.К. Далее шел список арестованных и заключенных в тюрьму, в качестве «заложников»: инженеры, купцы, священники и… правые социалисты-революционеры. Всего 20 человек. В Иванове-Вознесенске заложников взято 184 человека и т. д. В Перми за Урицкого и Ленина расстреляно 50 человек43.

Не довольно ли и приведенных фактов, чтобы опровергнуть официальные сообщения. За Урицкого и Ленина действительно погибли тысячи невинных по отношению к этому делу людей. Тысячи по всей России были взяты заложниками. Какова была их судьба? Напомним хотя бы о гибели ген. Рузского, Радко-Дмитриева и других заложников в Пятигорске. Они, в количестве 32, были арестованы в Ессентуках «во исполнение приказа Народного Комиссара внутренних дел тов. Петровского», как гласило официальное сообщение44, заканчивавшееся угрозой расстрела их «при попытке контрреволюционных восстаний или покушения на жизнь вождей пролетариата». Затем были взяты заложники в Кисловодске (в числе 33) и в других местах. Всего числилось 160 человек, собранных в концентрационном лагере в Пятигорске. 13 октября в Пятигорске произошло следующее событие: большевистский главком Сорокин пытался совершить переворот, имевший целью очистить «советскую власть от евреев». Им были, между прочим, арестованы и убиты некоторые члены Ч.К. «В оправдание своей расправы Сорокин, – как говорят материалы Деникинской Комиссии, которыми мы пользуемся в данном случае45, – представил документы, якобы изобличавшие казненных в сношениях с Добровольческой Армией, и хотел получить признание своей правоты и своей власти от созванного им в станице Невиномысской Чрезвычайного Съезда Совдепов и представителей революции и красной армии».

Но враги Сорокина еще до прибытия его на съезд успели объявить его вне закона, «как изменника революции». Он был арестован в Ставрополе и тут же убит… Вместе с тем была решена участь большинства лиц, содержавшихся в качестве заложников в концентрационном лагере.

В № 157 местных «Известий» 2 ноября был опубликован следующий приказ Ч.К., возглавляемой Артабековым: «Вследствие покушения на жизнь вождей пролетариата в гор. Пятигорске 21-го окт. 1918 г. и в силу приказа № 3-ий 8 октября сего года в ответ на дьявольское убийство лучших товарищей, членов Ц.И.К. и других по постановлению Чрезвычайной Комиссии расстреляны нижеследующие заложники и лица, принадлежащие к контрреволюционным организациям». Дальше шел список в 59 человек, который начинался ген. Рузским. Тут же был напечатан и другой список в 47 человек, где вперемежку шли: сенатор, фальшивомонетчик, священник. Заложники «были расстреляны». Это ложь. Заложники были зарублены шашками. Вещи убитых были объявлены «народным достоянием»…

И в дальнейшем процветала та же система заложничества.

В Черниговской сатрапии студент П. убил комиссара Н. И достоверный свидетель рассказывает нам, что за это были расстреляны его отец, мать, два брата (младшему было 15 лет), учительница немка и ее племянница 18 лет. Через некоторое время поймали его самого.

Прошел год, в течение которого террор принял в России ужасающие формы: поистине бледнеет все то, что мы знаем в истории. Произошло террористическое покушение, произведенное группой анархистов и левых социалистов-революционеров, первоначально шедших рука об руку с большевиками и принимавших даже самое близкое участие в организации чрезвычайных комиссий. Покушение это было совершено в значительной степени в ответ на убийство целого ряда членов партии, объявленных заложниками. Еще 15 июня 1919 г. от имени председателя Всеукраинской Чрезвычайной Комиссии Лациса было напечатано следующее заявление:

«В последнее время целый ряд ответственных советских работников получает угрожающие письма от боевой дружины левых социалистов-революционеров интернационалистов, т. е. активистов. Советским работникам объявлен белый террор. Всеукраинская Чрезвычайная Комиссия настоящим заявляет, что за малейшую попытку нападения на советских работников будут расстреливаться находящиеся под арестом члены партии соц.-рев. активистов, как здесь, на Украине, так и в Великороссии. Карающая рука пролетариата опустится с одинаковой тяжестью, как на белогвардейца с деникинским мандатом, так и на активистов левых социалистов-революционеров, именующих себя интернационалистами.

Председатель Всеукраинской Комиссии Лацис»46.

Как бы в ответ на это 25 сентября 1919 г. в партийном большевистском помещении в Москве, в Леонтьевском переулке произведен был заранее подготовленный взрыв, разрушивший часть дома. Во время взрыва было убито и ранено несколько видных коммунистов. На другой день в московских газетах за подписью Каменева была распубликована угроза: «белогвардейцы», совершившие «гнусное преступление», «понесут страшное наказание». «За убитых», – добавлял Гойхбарт в статье в «Известиях», – власть «сама достойным образом расплатится».

И новая волна кровавого террора пронеслась по России: власть «достойным образом» расплачивалась за взрыв с людьми, которые не могли иметь к нему никакого отношения. За акт, совершенный анархистами47, власть просто расстреливала тех, кто в этот момент был в тюрьме.

«В ответ на брошенные в Москве бомбы» в Саратове Чрез. Комиссия расстреляла 28 человек, среди которых было несколько кандидатов в члены Учредительного Собрания из конст. – демократ. партии, бывший народоволец, юристы, помещики, священники и т. д.48 Столько расстреляно официально. В действительности больше, столько, сколько по телеграмме из Москвы пришлось из «всероссийской кровавой повинности» на Саратов – таких считали 60.

О том, как составлялись в эти дни списки в Москве, бывшей главной ареной действия, мы имеем яркое свидетельство одного из заключенных в Бутырской тюрьме49.

«По рассказу коменданта М.Ч.К. Захарова, прямо с места взрыва приехал в М.Ч.К. бледный, как полотно, и взволнованный Дзержинский и отдал приказ: расстреливать по спискам всех кадет. жандармов, представителей старого режима и разных там князей и графов, находящихся во всех местах заключения Москвы, во всех тюрьмах и лагерях. Так, одним словесным распоряжением одного человека, обрекались на немедленную смерть многие тысячи людей.

Точно установить, сколько успели за ночь и на следующий день перестрелять, конечно, невозможно, но число убитых должно исчисляться по самому скромному расчету – сотнями. На следующий день это распоряжение было отменено…»

Прошел еще год, и распоряжением центральной власти был введен уже официальный особый институт заложников.

30 ноября 1920 г. появилось «правительственное сообщение» о том, что ряд «белогвардейских организаций задумал (?!) совершение террористических актов против руководителей рабоче-крестьянской революции». Посему заключенные в тюрьмах представители различных политических групп объявлялись заложниками50.

На это сообщение счел долгом откликнуться письмом к Ленину старый анархист П.А. Кропоткин51. «Неужели не нашлось среди Вас никого, – писал Кропоткин, – чтобы напомнить, что такие меры, представляющие возврат к худшему времени средневековья и религиозных войн – недостойны людей, взявшихся созидать будущее общество на коммунистических началах… Неужели никто из Вас не вдумался в то, что такое заложник? Это значит, что человек засажен в тюрьму не как в наказание за какое-нибудь преступление, что его держат в тюрьме, чтобы угрожать его смертью своим противникам. «Убьете одного из наших, мы убьем столько-то из Ваших». Но разве это не все равно, что выводить человека каждое утро на казнь и отводить его назад в тюрьму, говоря: «Погодите», «Не сегодня». Неужели Ваши товарищи не понимают, что это равносильно восстановлению пытки для заключенных и их родных…»

Живший уже вдали от жизни, престарелый и больной П.А. Кропоткин недостаточно ясно представлял себе реальное воплощение большевистских теорий насилия. Заложники! Разве их не брали фактически с первого дня террора? Разве их не брали повсеместно в период гражданской войны? Их брали на юге, их брали на востоке, их брали на севере…

Сообщая о многочисленных заложниках в Харькове, председатель местного губисполкома Кон докладывал в Харьковский совет: «в случае, если буржуазный гад поднимет голову, то прежде всего падут головы заложников»52. И падали реально. В Елизаветграде убито в 1921 г. 36 заложников за убийство местного чекиста. Этот факт, передаваемый бурцевским «Общим Делом»53, найдет себе подтверждение в ряде аналогичных достоверных сообщений, с которыми мы встретимся на последующих страницах. Правило «кровь за кровь» имеет широчайшее применение на практике.

«Большевики восстановили гнусный обычай брать заложников, – писал Локкарт 10 ноября 1918 г. – И что еще хуже, они разят своих политических противников, мстя их женам. Когда недавно в Петрограде был опубликован длинный список заложников, большевики арестовали жен не найденных и посадили в тюрьму впредь до явки их мужей»54. Арестовывали жен и детей и часто расстреливали их. О таких расстрелах в 1918 г. жен-заложниц за офицеров, взятых в красную армию и перешедших к белым, рассказывают деятели киевского Красного Креста. В марте 1919 г. в Петербурге расстреляли родственников офицеров 86-го пехотного полка, перешедшего к белым55. О расстреле заложников в 1919 г. в Кронштадте «родственников офицеров, подозреваемых в том, что они перешли к белой гвардии», говорит записка, поданная в ВЦИК известной левой соц.-рев. Ю. Зубелевич56. Заложники легко переходили в группу контрреволюционеров. Вот документ, публикуемый «Коммунистом»57: 13 августа военно-революционный трибунал 14 армии, рассмотрев дело 10-ти граждан гор. Александрии, взятых заложниками (Бредит, Маньский и др.) признал означенных не заложниками, а контрреволюционерами и постановил всех расстрелять». Приговор был приведен в исполнение на другой день.

Брали сотнями заложниц – крестьянских жен вместе с детьми во время крестьянских восстаний в Тамбовской губернии: они сидели в разных тюрьмах, в том числе в Москве и Петербурге, чуть ли не в течение двух лет. Напр., приказ оперштаба тамбовской Ч К. 1 сентября 1920 г. объявлял: «Провести к семьям восставших беспощадный красный террор… арестовывать в таких семьях всех с 18-летнего возраста, не считаясь с полом и если бандиты выступления будут продолжать, расстреливать их. Села обложить чрезвычайными контрибуциями, за неисполнение которых будут конфисковываться все земли и все имущество»58.

Как проводился в жизнь этот приказ, свидетельствуют официальные сообщения, печатавшиеся в тамбовских «Известиях»: 5 сентября сожжено 5 сел.; 7 сентября расстреляно более 250 крестьян… В одном кожуховском концентрационном лагере под Москвой (в 1921–1922 г.) содержалось 313 тамбовских крестьян в качестве заложников, в числе их дети от 1 месяца до 16 лет. Среди этих раздетых (без теплых вещей), полуголодных заложников осенью 1921 г. свирепствовал сыпной тиф.

Мы найдем длинные списки опубликованных заложников и заложниц за дезертиров, напр., в «Красном воине»59. Здесь вводится даже особая рубрика для некоторых заложников: «приговор к расстрелу условно».

Расстреливали и детей и родителей. И мы найдем засвидетельствованные и такие факты. Расстреливали детей в присутствии родителей и родителей в присутствии детей. Особенно свирепствовал в этом отношении Особый Отдел В.Ч.К., находившийся в ведении полусумасшедшего Кедрова60. Он присылал с «фронтов» в Бутырки целыми пачками малолетних «шпионов» от 8—14 лет. Он расстреливал на местах этих малолетних шпионов гимназистов.

Я лично знаю ряд таких случаев в Москве.

Какое дело кому до каких-то моральных пыток, о которых пытался говорить в своем письме П.А. Кропоткин. В Чрезвычайных Комиссиях не только провинциальных, но и столичных, практиковались самые настоящие истязания и пытки. Естественно, письмо П.А. Кропоткина оставалось гласом вопиющего в пустыне. Если тогда не было расстрелов среди тех, кто был объявлен заложником, то, может быть, потому, что не было покушений…

Прошел еще год. И во время Кронштадтского восстания тысячи были захвачены в качестве заложников. Затем появились новые заложники в лице осужденных по известному процессу социалистов-революционеров смертников. Эти жили до последних дней под угрозой условного расстрела!

И, может быть, только тем, что убийство Воровского произошло на швейцарской территории, слишком гласно для всего мира, объясняется то, что не было в России массовых расстрелов, т. е. о них не было опубликовано и гласно заявлено. Что делается в тайниках Государственного Политического Управления, заменившего собой по имени Чрезвычайные комиссии, мы в полной степени не знаем. Расстрелы продолжаются, но о них не публикуется, или, если публикуется, то редко и в сокращенном виде. Истины мы не знаем.

Но мы безоговорочно уже знаем, что после оправдательного приговора в Лозанне большевики недвусмысленно грозили возобновлением террора по отношению к тем, кто считается заложниками. Так Сталин, – как сообщали недавно «Дни» и «Vorwarts», – в заседании московского комитета большевиков заявил:

«Голоса всех трудящихся требуют от нас возмездия подстрекателям этого чудовищного убийства.

Фактически убийцы тов. Воровского – не ничтожные наймиты Конради и Полунин, а те социалпредатели, которые, скрывшись от народного гнева за пределы досягаемости, еще продолжают подготовлять почву для наступления против руководителей русского пролетариата. Они забыли о нашей дальновидности, проявленной нами в августе 1922 года, когда мы приостановили приговор Верховного Трибунала, вопреки настойчивому желанию всех трудящихся масс. Теперь мы можем им напомнить, что постановление еще не потеряло силы, и за смерть тов. Воровского мы сумеем потребовать к ответу их друзей, находящихся в нашем распоряжении…»61

«Заложники – капитал для обмена…» Эта фраза известного чекиста Лациса, может быть, имела некоторый смысл по отношению к иностранным подданным, во время польско-русской войны. Русский заложник – это лишь форма психического воздействия, это лишь форма устрашения, на котором построена вся внутренняя политика, вся система властвования большевиков.

Знаменательно, что большевиками собственно осуществлено то, что в 1881 г. казалось невозможным самым реакционным кругам. 5 марта 1881 г. гр. Камаровский впервые высказал в письме к Победоносцеву62 мысль о групповой ответственности. Он писал: «… не будет ли найдено полезным объявить всех уличенных участников в замыслах революционной партии за совершенные ею неслыханные преступления, состоящими вне закона и за малейшее их новое покушение или действие против установленного законом порядка в России ответственными поголовно, in corpore, жизнью их».

Такова гримаса истории или жизни…

«Едва ли, действительно, есть более яркое выражение варварства, точнее, господства грубой силы над всеми основами человеческого общества, чем этот институт заложничества», – писал старый русский революционер Н.В. Чайковский по поводу заложничества в наши дни. – Для того, чтобы дойти не только до применения его на практике, но и до открытого провозглашения, нужно действительно до конца эмансипироваться от этих веками накопленных ценностей человеческой культуры и внутренне преклониться перед молохом войны, разрушения и зла».

«Человечество потратило много усилий, чтобы завоевать… первую истину всякого правосознания:

– Нет наказания, если нет преступления», – напоминает выпущенное по тому же поводу в 1921 г. воззвание «Союза русских литераторов и журналистов в Париже»63.

«И мы думаем, что как бы ни были раскалены страсти в той партийной и политической борьбе, которая таким страшным пожаром горит в современной России, но эта основная, эта первая заповедь цивилизации не может быть попрана ни при каких обстоятельствах:

– Нет наказания, если нет преступления.

Мы протестуем против возможного убийства ни в чем неповинных людей.

Мы протестуем против этой пытки страхом. Мы знаем, какие мучительные ночи проводят русские матери и русские отцы, дети которых попали в заложники. Мы знаем, точно также, что переживают заложники в ожидании смерти за чужое, не ими совершенное, преступление.

И потому мы говорим:

– Вот жестокость, которая не имеет оправдания.

– Вот варварство, которому не должно быть места в человеческом обществе…»

«Не должно быть…» Кто слышит это?

* * *

Перельцвейг с товарищами были расстреляны за несколько недель до убийства Урицкого. М. Алланов, «Совр. Зап.», т. XVI.

A Collection of Reports on Bolschewism in Russia. Abridged Edition of Parlamenters Paper Russia. Nr. 1. Книга эта переведена на французский язык под заглавием «Le Bolchevisme en Russie. Livre blanc anglais»; цитирую по ней, стр. 159.

Livre blanc 59.

«Утро Москвы», № 21, 4 ноября 1918 г.

Еще опубликовано было 15 фамилий в № 3 «Еженедельника».

Кстати, такие осведомительные и руководящие органы появились при целом ряде Чрезвычайных Комиссий: напр., издавались «Царицынские Изв. Ч.К.»; орган всеукраинской Ч.К. именовался «Красный Меч». Собрание этих журнальчиков и листков могли бы дать богатейший мате риал для характеристики «красного террора».

М.П. Арцыбашев в своих показаниях Лозаннскому суду определяет эту цифру в 500.

«В дни красного террора» – Сборник «Че-Ка».

Здесь прежде, при самодержавии, дезинфицировали новых тюремных сидельцев; зловещая «комната душ» служила в 1918 г. местом, куда сводили людей, которых везли на убой.

«Че-Ка», «Сухая гильотина», стр. 49–50.

«Сев. Ком.» 18 сентября.

Изв. Ц.И.К. «Сев. Кавк.» № 138.

Сводка материалов по группе Минеральных Вод, стр. 82.

«Киевские Известия». Аналогичное заявление за подписью Дзержинского было опубликовано в «Известиях» еще 1 марта: «арестованные левые социалисты-революционеры и меньшевики будут служить заложниками, и судьба их будет зависеть от поведения обеих партий».

В изданной в 1922 г. в Берлине брошюре «Гонения на анархистов в советской России» определенно говорится, что покушение в Леонтьевском пер. произведено анархистами. Инициатором его был рабочий Казимир Ковалев.

Саратовск. «Известия», 2 октября 1919 г.

«Че-Ка», «Год в Бутырской тюрьме», стр. 144.

В сущности поводом к этому правительственному акту послужила лишь статья В.Л. Бурцева в его «Общем Деле». Он писал: «На террор необходимо ответить террором… должны найтись революционеры, готовые на самопожертвование, чтобы призвать к отчету Ленина и Троцкого. Стеклова и Дзержинского, Лациса и Луначарского, Каменева и Калинина, Красина и Карахана, Крестинского и Зиновьева и т. д.». Может быть, в параллель этой статье следует отметить имеющую психологическую ценность запись дипломата в свой дневник при ведении Брест-Литовских переговоров. Чернин 26 декабря 1917 г. записал: «Шарлота Кордэ сказала: я убила не человека, а дикого зверя, не найдется ли Кордэ и для Троцкого».

«На чужой стороне», кн. III.

«Харьковск. Изв.» № 126, 13 мая 1919 г.

«Об. Д.» № 345.

Livre blanc, стр. 37.

«Русская Жизнь» (Гельсингфорс), 11 марта.

В результате неуместного, с точки зрения советской власти, выступления Ю.М. Зубелевич была отправлена в ссылку в Оренбург.

1918 г. № 134.

«Рев. Россия» № 14–15.

12 ноября 1919 г.

Кедров находится ныне, по некоторым сведениям, в психиатрической больнице, как неизлечимый.

В самое последнее время грузинская Че-Ка объявила заложниками 37 социал-демократов, с предупреждением, что первые 10 по списку будут расстреляны за первую попытку террористического акта в Грузии. По сообщению «Соц. Вест.» 11 фев. 1924 г. (№ 3) постановление это было отменено по требованию из Москвы (не забудем, что это было время, когда решался вопрос о признании советской власти). Причем мотивом отмены был своеобразный аргумент: так как меньшевики превратились в «ничтожную группу бандитов», а органы власти достаточно сильны для выполнения своих прекарных функиий, «нет надобности прибегать к таким чрезвычайным мерам репрессий, как объявление заложниками отдельных видных деятелей меньшевистской партии».

«Письма и Записки», т. І, стр. 181.

«Посл. Нов.», 9 февраля 1921 г.

2. «Террор навязан»

Террор в изображении большевистских деятелей нередко представляется, как следствие возмущения народных масс. Большевики вынуждены были прибегнуть к террору под давлением рабочего класса. Мало того, государственный террор лишь вводил в известные правовые нормы неизбежный самосуд. Более фарисейскую точку зрения трудно себе представить и нетрудно показать на фактах, как далеки от действительности подобные заявления.

В записке народного комиссара внутренних дел и в то же время истинного творца и руководителя «красного террора» Дзержинского, поданной в совет народных комиссаров 17 февраля 1922 г., между прочим, говорилось: «В предположении, что вековая старая ненависть революционного пролетариата против поработителей поневоле выльется в целый ряд бессистемных кровавых эпизодов, причем возбужденные элементы народного гнева сметут не только врагов, но и друзей, не только враждебные и вредные элементы, но и сильные и полезные, я стремился провести систематизацию карательного аппарата революционной власти. За все время Чрезвычайная комиссия была не что иное, как разумное направление карающей руки революционного пролетариата»64.

Мы покажем ниже, в чем заключалась эта «разумная» систематизация карательного аппарата государственной власти. Проект об организации Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, составленный Дзержинским еще 7 декабря 1917 г. на основании «исторического изучения прежних революционных эпох», находился в полном соответствии с теориями, которые развивали большевистские идеологи. Ленин еще весной 1917 г. утверждал, что социальную революцию осуществить весьма просто: стоит лишь уничтожить 200–300 буржуев. Известно, что Троцкий в ответ на книгу Каутского «Терроризм и коммунизм» дал «идейное обоснование террора», сведшееся впрочем к чрезмерно простой истине: «враг должен быть обезврежен; во время войн это значит – уничтожен». «Устрашение является могущественным средством политики, и надо быть лицемерным ханжой, чтобы этого не понимать»65. И прав был Каутский, сказавший, что не будет преувеличением назвать книгу Троцкого «хвалебным гимном во славу бесчеловечности». Эти кровавые призывы поистине составляют, по выражению Каутского, «вершину мерзости революции». «Планомерно проведенный и всесторонне обдуманный террор нельзя смешивать с эксцессами взбудораженной толпы. Эти эксцессы исходят из самых некультурных, грубейших слоев населения, террор же осуществлялся высококультурными, исполненными гуманности людьми». Эти слова идеолога немецкой социал-демократии относятся к эпохе великой французской революции66. Они могут быть повторены и в XX веке: идеологи коммунизма возродили отжившее прошлое, в самых худших его формах. Демагогическая агитация «высококультурных», исполненных якобы «гуманностью» людей, бесстыдно творила кровавое дело.

Не считаясь с реальными фактами, большевики утверждали, что террор в России получил применение лишь после террористических покушений на так называемых вождей пролетариата. Латыш Лацис, один из самых жестоких чекистов, имел смелость в августе 1918 г. говорить об исключительной гуманности советской власти: «нас убивают тысячами (!!!), а мы ограничиваемся арестом» (!!). А Петерс, как мы уже видели, с какой-то исключительной циничностью публично даже утверждал, что до убийства, напр., Урицкого, в Петрограде не было смертной казни.

Начав свою правительственную деятельность в целях демагогических с отмены смертной казни67, большевики немедленно ее восстановили. Уже 8 января 1918 г. в объявлении Совета народных комиссаров говорилось о «создании батальонов для рытья окопов из состава буржуазного класса мужчин и женщин, под надзором красногвардейцев». «Сопротивляющихся расстреливать» и дальше, контрреволюционных агитаторов «расстреливать на месте преступления»68.

Другими словами, восстанавливалась смертная казнь на месте без суда и разбирательства. Через месяц появляется объявление знаменитой впоследствии Всероссийской Чрезвычайной Комиссии: «… контрреволюционные агитаторы… все бегущие на Дон для поступления в контрреволюционные войска… будут беспощадно расстреливаться отрядом комиссии на месте преступления». Угрозы стали сыпаться, как из рога изобилия: «мешочники расстреливаются на месте» (в случае сопротивления), расклеивающие прокламации «немедленно расстреливаются»69 и т. п. Однажды совет народных комиссаров разослал по железным дорогам экстренную депешу о каком-то специальной поезде, следовавшем из Ставки в Петроград: «если в пути до Петербурга с поездом произойдет задержка, то виновники ее будут расстреляны». «Конфискация всего имущества и расстрел» ждет тех, кто вздумает обойти существующие и изданные советской властью законы об обмене, продаже и купле. Угрозы расстрелом разнообразны. И характерно, что приказы о расстрелах издаются не одним только центральным органом, а всякого рода революционными комитетами: в Калужской губ. объявляется, что будут расстреляны за неуплату контрибуций, наложенных на богатых; в Вятке «за выход из дома после 8 часов»: в Брянске за пьянство; в Рыбинске – за скопление на улицах и притом «без предупреждения». Грозили не только расстрелом: комиссар города Змиена обложил город контрибуцией и грозил, что не уплатившие «будут утоплены с камнем на шее в Днестре»70. Еще более выразительное: главковерх Крыленко, будущий главный обвинитель в Верховном Революционном Трибунале, хранитель законности в советской России, 22 января объявлял: «Крестьянам Могилевской губернии предлагаю расправиться с насильниками по своему рассмотрению». Комиссар Северного района и Западной Сибири в свою очередь опубликовал: «если виновные не будут выданы, то на каждые 10 человек по одному будут расстреляны, нисколько не разбираясь, виновен или нет».

Таковы приказы, воззвания, объявления о смертной казни…

Цитируя их, один из старых борцов против смертной казни в России, д-р Жбанков писал в «Общественном враче»71: «Почти все они дают широкий простор произволу и усмотрению отдельных лиц и даже разъяренной ничего не разбирающей толпе», т. е. узаконивается самосуд.

Смертная казнь еще в 1918 г. была восстановлена в пределах, до которых она никогда не доходила и при царском режиме. Таков был первый результат систематизации карательного аппарата «революционной власти». По презрению элементарных человеческих прав и морали центр шел впереди и показывал тем самым пример. 21 февраля в связи с наступлением германских войск особым манифестом «социалистическое отечество» было провозглашено в опасности и вместе с тем действительно вводилась смертная казнь в широчайших размерах: «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления»72.

Не могло быть ничего более возмутительного, чем дело капитана Щастного, рассматривавшееся в Москве в мае 1918 г. в так называемом Верховном Революционном Трибунале. Капитан Щастный спас остаток русского флота в Балтийском море от сдачи немецкой эскадре и привел его в Кронштадт. Он был обвинен тем не менее в измене. Обвинение было формулировано так: «Щастный, совершая геройский подвиг, тем самым создал себе популярность, намереваясь впоследствии использовать ее против советской власти». Главным, но и единственным свидетелем против Щастного выступил Троцкий. 22 го мая Щастный был расстрелян «за спасение Балтийского флота». Этим приговором устанавливалась смертная казнь уже и по суду. Эта «кровавая комедия хладнокровного человекоубийства» вызвала яркий протест со стороны лидера социалдемократов-меньшевиков Мартова, обращенный к рабочему классу. На него не получалось однако тогда широких откликов, ибо вся политическая позиция Мартова и его единомышленников в то время сводилась к призыву работать с большевиками для противодействия грядущей контрреволюции73.

Смертную казнь по суду или в административном порядке, как то практиковала Чрезвычайная Комиссия на территории советской России и до сентября 1918 года, т. е. до момента как бы официального объявления «красного террора», далеко нельзя считать проявлением единичных фактов. Это были даже не десятки, а сотни случаев. Мы имеем в виду только смерть по тому или иному приговору. Мы не говорим сейчас вовсе о тех расстрелах, которые сопровождали усмирения всякого рода волнений, которых было так много в 1918 г., о расстрелах демонстраций и пр., т. е. об эксцессах власти, о расправах после октября (еще в 1917 г.) с финляндскими и севастопольскими офицерами. Мы не говорим о тех тысячах, расстрелянных на территории гражданской войны, где в полной степени воспроизводились в жизни приведенные выше постановления, объявления и приказы о смертной казни.

Позднее, в 1919 г., историограф деятельности чрезвычайных комиссий Лацис в ряде статей (напечатанных ранее в Киевских и Московских «Известиях», а затем вышедших отдельной книгой «Два года борьбы на внутреннем фронте») подвел итоги официальных сведений о расстрелах и без стеснения писал, что в пределах тогдашней советской России (т. е. 20 центральных губерний) за первую половину 1918 г., т. е. за первое полугодие существования чрезвычайной комиссии, было расстреляно всего 22 человека. «Это длилось бы и дальше, – заявлял Лацис, – если бы не широкая волна заговоров и самый необузданный белый террор (?!) со стороны контрреволюционной буржуазии»74.

Так можно было писать только при полной общественной безгласности. 22 смертных казни! Я также пробовал в свое время производить подсчет расстрелянных большевистской властью в 1918 году, причем мог пользоваться преимущественно теми данными, которые были опубликованы в советских газетах. Отмечая, что появлялось в органах, издававшихся в центре, я мог пользоваться только сравнительно случайными сведениями из провинциальных газет и редкими проверенными сведениями из других источников. Я уже указывал в своей статье «Голова Медузы», напечатанной в нескольких социалистических органах Западной Европы, что и на основании таких случайных данных в моей картотеке появилось не 22, а 884 карточки!75 «Здесь среди нас много свидетелей и участников тех событий и тех годов, которых касается казенный историограф чрезвычайки», – писал берлинский «Голос России» (22 февраля 1922 г.) по поводу заявления Лациса: «Мы, быть может, так же хорошо, как Лацис, помним, что официальное Вечека была создана постановлением 7 декабря 1917 г. Но еще лучше мы помним, что «чрезвычайная» деятельность большевиков началась раньше. Не большевиками ли был сброшен в Неву после взятия Зимнего Дворца помощник военного министра кн. Туманов? Не главнокомандующий ли большевистским фронтом Муравьев отдал на другой день после взятия Гатчины официальный приказ расправляться «на месте самосудом» с офицерами, оказавшими противодействие? Не большевики ли несут ответственность за убийство Духонина, Шингарева и Кокошкина? Не по личному ли разрешению Ленина были расстреляны студенты братья Ганглез в Петрограде за то лишь, что на плечах у них оказались нашитыми погоны? И разве до Вечека не был большевиками создан Военно-Революционный комитет, который в чрезвычайном порядке истреблял врагов большевистской власти?

Кто поверит Лацису, что «все они были в своем большинстве из уголовного мира», кто поверит, что их было только «двадцать два человека?..»

Официальная статистика Лациса не считалась даже с опубликованными ранее сведениями в органе самой Всер. Чрез. Комиссии; напр., в «Еженедельнике Ч.К.» объявлялось, что Уральской областной Че-Ка за первое полугодие 1918 г. расстреляно 35 человек. Что же, значит, больше расстрелов не производилось в то время? Как совместить с такой советской гуманностью интервью руководителей ВЧК Дзержинского и Закса (лев. с.-p.), данное сотруднику горьковской «Новой Жизни» 8 июня 1918 г., где заявлялось: по отношению к врагам «мы не знаем пощады» и дальше говорилось о расстрелах, которые происходят якобы но единогласному постановлению всех членов комитета Чрезвычайной Комиссии. В августе в «Известиях» (28-го) появились официальные сведения о расстрелах в шести губернских городах 43 человек. В докладе члена петроградской Ч.К. Бокия, заместителя Урицкого, на октябрьской конференции чрезвычайных комиссий Северной Коммуны общее число расстрелянных в Петербурге с момента переезда Всер. Чрез. Комиссии в Москву, т. е. после 12 марта, исчислялось в 800 человек, причем цифра заложников в сентябре определялась в 500, т. е. другими словами за указанные месяцы по исчислению официальных представителей петроградских Ч.К. было расстреляно 300 человек76. Почему же после этого не верить записи Маргулиеса в дневнике: «Секретарь датского посольства Петерс рассказывал… как ему хвастался Урицкий, что подписал в один день 23 смертных приговора»77. А ведь Урицкий был одним из тех, которые будто бы стремились «упорядочить» террор…

Может быть, вторая половина 1918 г. отличается лишь тем, что с этого времени открыто шла уже кровавая пропаганда террора78. После покушения на Ленина urbi et orbi объявляется наступление времен «красного террора», о котором Луначарский в совете рабочих депутатов в Москве 2 декабря 1917 г. говорил: «Мы не хотим пока террора, мы против смертной казни и эшафота». Против эшафота, но не против казни в тайниках! Пожалуй, один Радек высказался как бы за публичность расстрела. Так в своей статье «Красный Террор»79 он пишет: «…пять заложников, взятых у буржуазии, расстрелянных на основании публичного приговора пленума местного Совета, расстрелянных в присутствии тысячи рабочих, одобряющих этот акт, – более сильный акт массового террора, нежели расстрел пятисот человек по решению Ч.К. без участия рабочих масс». Штейнберг, вспоминающий «великодушие», которое царило в трибуналах «первой эпохи октябрьской революции», должен признать, что «нет сомнений» в том, что «период от марта до конца августа 1918 был период фактического, хотя и не официального террора».

Террор превращается в разнузданную кровавую бойню, которая на первых порах возбуждает возмущение даже в коммунистических рядах. С первым протестом еще по делу капитана Щастного выступил небезызвестный матрос Дыбенко, поместивший в газете «Анархия» следующее достаточно характерное письмо от 30 июля: «Неужели нет ни одного честного большевика, который публично заявил протест против восстановления смертной казни? Жалкие трусы! Они боятся открыто подать свой голос – голос протеста. Но если есть хоть один еще честный социалист, он обязан заявить протест перед мировым пролетариатом… мы не повинны в этом позорном акте восстановления смертной казни и в знак протеста выходим из рядов правительственных партий. Пусть правительственные коммунисты после нашего заявления-протеста ведут нас, тех, кто боролся и борется против смертной казни, на эшафот, пусть будут и нашими гильотинщиками и палачами». Справедливость требует сказать, что Дыбенко вскоре же отказался от этих «сентиментальностей», по выражению Луначарского, а через три года принимал самое деятельное участие в расстрелах в

1921 г. матросов при подавлении восстания в Кронштадте: «Миндальничать с этими мерзавцами не приходится»80, и в первый же день было расстреляно 300. Раздались позже и другие голоса. Они также умолкли. А творцы террора начали давать теоретическое обоснование тому, что не поддается моральному оправданию…

Известный большевик Рязанов, единственный, выступивший против введения института смертной казни формально в новый уголовный кодекс, разработанный советской юриспруденцией в 1922 г., в ленинские дни приезжал в Бутырскую тюрьму и рассказывал социалистам, что «вожди» пролетариата с трудом удерживают рабочих, рвущихся к тюрьме после покушения на Ленина, чтобы отомстить и расправиться с «социалистами-предателями». Я слышал то же при допросе в сентябре от самого Дзержинского и от многих других. Любители и знатоки внешних инсценировок пытались создать такое впечатление, печатая заявления разных групп с требованием террора. Но эта обычная инсценировка никого обмануть не может, ибо это только своего рода агитационные приемы, та демагогия, на которой возросла и долго держалась большевистская власть. По дирижерской палочке принимаются эти фальсифицированные, но запоздалые однако постановления – запоздалые, потому что «красный террор» объявлен, все лозунги даны на митингах81, в газетах, плакатах и резолюциях и их остается лишь повторить на местах. Слишком уже общи и привычны лозунги, под которыми происходит расправа: «Смерть капиталистам», «смерть буржуазии». На похоронах Урицкого уже более конкретные лозунги, более соответствующие моменту. «За каждого вождя тысячи ваших голов», «пуля в грудь всякому, кто враг рабочего класса», «смерть наемникам англо-французского капитала». Действительно кровью отзывается каждый лист тогдашней большевистской газеты. Напр., по поводу убийства Урицкого петербургская «Красная Газета» пишет 31 августа: «За смерть нашего борца должны поплатиться тысячи врагов. Довольно миндальничать… Зададим кровавый урок буржуазии… К террору живых… смерть буржуазии – пусть станет лозунгом дня». Та же «Красная Газета» писала по поводу покушения на Ленина 1 сентября: «Сотнями будем мы убивать врагов. Пусть будут это тысячи, пусть они захлебнутся в собственной крови. За кровь Ленина и Урицкого пусть прольются потоки крови – больше крови, столько, сколько возможно»82. «Пролетариат ответит на поранение Ленина так, – писали «Известия», – что вся буржуазия содрогнется от ужаса». Не кто иной, как сам Радек, пожалуй, лучший советский публицист, утверждал в «Известиях» в специальной статье, посвященной красному террору (№ 190), что красный террор, вызванный белым террором, стоит на очереди дня: «Уничтожение отдельных лиц из буржуазии, поскольку они не принимают непосредственного участия в белогвардейском движении, имеет только средства устрашения в момент непосредственной схватки, в ответ на покушение. Понятно, за всякого советского работника, за всякого вождя рабочей революции, который падет от руки агента контрреволюции, последняя расплатится десятками голов». Если мы вспомним крылатую фразу Ленина: пусть 90 % русского народа погибнет, лишь бы 10 % дожили до мировой революции, – то поймем, в каких формах рисовало воображение коммунистов эту «красную месть»: «Гимн рабочего класса отныне будет гимн ненависти и мести», – писала «Правда».

«Рабочий класс советской России поднялся, – гласит воззвание губернского военного комиссара в Москве 3 сентября, – и грозно заявляет, что за каждую каплю пролетарской крови… да прольется поток крови тех, кто идет против революции, против советов и пролетарских вождей. За каждую пролетарскую жизнь будут уничтожены сотни буржуазных сынков белогвардейцев… С нынешнего дня рабочий класс (т. е. губернский военный комиссар г. Москвы) объявляет на страх врагам, что на единичный белогвардейский террор он ответит массовым, беспощадным, пролетарским террором». Впереди всех идет сам Всероссийский Центральный Комитет, принявший в заседании 2 сентября резолюцию: «Ц.И.К. дает торжественное предостережение всем холопам российской и союзной буржуазии, предупреждая их, что за каждое покушение на деятелей советской власти и носителей идей социалистической революции будут отвечать все контрреволюционеры и все вдохновители их». На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие (?) и крестьяне (?) ответят: «массовым красным террором против буржуазии и ее агентов».

В полном соответствии с постановлением этого высшего законодательного органа 5 сентября издается постановление совета народных комиссаров в виде специального одобрения деятельности Ч.К., по которому «подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам». Народным комиссаром внутренних дел Петровским одновременно разослан всем советам телеграфный приказ, которому суждено сделаться историческим и по своей терминологии и по своей санкции всякого возможного произвола. Он помещен был в № 1 «Еженедельника» под заголовком «Приказ о заложниках» и гласил:

«Убийство Володарского, убийство Урицкого, покушение на убийство и ранение председателя совета народных комиссаров Владимира Ильича Ленина, массовые, десятками тысяч расстрелы наших товарищей в Финляндии, на Украине и, наконец, на Дону и в Чехо-Словакии, постоянно открываемые заговоры в тылу наших армий, открытое признание (?) правых эсэров и прочей контрреволюционной сволочи в этих заговорах, и в то же время чрезвычайно ничтожное количество серьезных репрессий и массовых расстрелов белогвардейцев и буржуазии со стороны советов, показывает, что, несмотря на постоянные слова о массовом терроре против эсэров, белогвардейцев и буржуазии, этого террора на деле нет.

С таким положением должно быть решительно покончено. Расхлябанности и миндальничанию83 должен быть немедленно положен конец. Все известные местным советам правые эсэры должны быть немедленно арестованы. Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших попытках сопротивления или малейшем движении в белогвардейской среде должен приниматься (?) безоговорочно массовый расстрел. Местные губисполкомы должны проявлять в этом особую инициативу.

Отделы управления через милицию и чрезвычайные комиссии должны принять все меры к выяснению и аресту всех скрывающихся под чужими именами и фамилиями лиц, с безусловным расстрелом всех замешанных в белогвардейской работе.

Все означенные меры должны быть проведены немедленно.

О всяких нерешительных в этом направлении действиях тех или иных органов местных советов Завотуправ обязан немедленно донести народному комиссариату Внутренних Дел. Тыл наших армий должен быть, наконец, окончательно очищен от всякой белогвардейщины и всех подлых заговорщиков против власти рабочего класса и беднейшего крестьянства. Ни малейших колебаний, ни малейшей нерешительности в применении массового террора.

Получение означенной телеграммы подтвердите передать уездным советам».

А центральный орган В.Ч.К. «Еженедельник», долженствовавший быть руководителем и проводником идей и методов борьбы чрезвычайной комиссии, в том же номере писал «К вопросу о смертной казни»: «Отбросим все длинные, бесплодные и праздные речи о красном терроре… Пора, пока не поздно, не на словах, а на деле провести самый беспощадный, строго организованный массовый террор…»

После знаменитого приказа Петровского едва ли даже стоит говорить на тему о «рабочем классе», выступающем мстителем за своих вождей, и о гуманности целей, которые якобы ставили себе Дзержинский и другие при организации так называемых Чрезвычайных Комиссий. Только полная безответственность большевистских публицистов позволяла, напр., Радеку утверждать в «Известиях» 6 сентября, что «если бы не уверенность рабочих масс в том, что рабочая власть сумеет ответить на этот удар, то мы имели бы налицо массовый погром буржуазии». Какое в действительности может иметь значение заявление неких коммунистов Витебской губ., требовавших 1000 жертв за каждого советского работника? или требование коммунистической ячейки какого-то автопоезда – за каждого павшего расстрелять 100 заложников, за каждого красного 1000 белых, или заявление Комячейки Западной Области Чрезвычайной Комиссии, требовавшей 13 сентября «стереть с лица земли гнусных убийц», или резолюция красноармейской части охраны Острогородской Ч.К. (23 сентября): «За каждого нашего коммуниста будем уничтожать по сотням, а за покушение на вождей тысячи и десятки (?!) тысяч этих паразитов». Мы видим, как по мере удаления от центра, кровожадность Ч.К. увеличивается – начали с сотен, дошли до десятков тысяч. Повторяются лишь слова, где-то сказанные; но и эти повторения, насколько они официально опубликовывались, идут в сущности от самих чекистов. И через год та же аргументация на том же разнузданном и бесшабашном жаргоне повторяется на другой территории России, захваченной большевиками, – в царстве Лациса, стоящего во главе Всеукраинской Чрезвычайной Комиссии. В Киеве печатается «Красный Меч» – это орган В.У.Ч.К., преследующий те же цели, что и «Еженедельник В.Ч.К.». В № 1 мы читаем статью редактора Льва Крайнего: «У буржуазной змеи должно быть с корнем вырвано жало, а если нужно, и разодрана жадная пасть, вспорота жирная утроба. У саботирующей, лгущей, предательски прикидывающейся сочувствующей (?!) внеклассовой интеллигентской спекулянтщины и спекулянтской интеллигенции должна быть сорвана маска. Для нас нет и не может быть старых устоев морали и гуманности, выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации низших классов». «Объявленный красный террор, – вторит ему тут же некто Шварц, – нужно проводить по-пролетарски…» «Если для утверждения пролетарской диктатуры во всем мире нам необходимо уничтожить всех слуг царизма и капитала, то мы перед этим не остановимся и с честью выполним задачу, возложенную на нас Революцией».

«Наш террор был вынужден, это террор не Ч.К., а рабочего класса», – вновь повторял Каменев 31 декабря 1919 г. «Террор был навязан Антантой», – заявлял Ленин на седьмом съезде советов в том же году. Нет, это был террор именно Ч.К. Вся Россия покрылась сетью чрезвычайных комиссий для борьбы с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Не было города, не было волости, где не появлялись бы отделения всесильной всероссийской Чрезвычайной Комиссии, которая отныне становится основным нервом государственного управления и поглощает собой последние остатки права. Сама «Правда», официальный орган центрального комитета коммунистической партии в Москве, должна была заметить 18 октября: «вся власть советам» сменяется лозунгом: «вся власть чрезвычайкам».

Уездные, губернские, городские (на первых порах волостные, сельские и даже фабричные) чрезвычайные комиссии, железнодорожные, транспортные и пр., фронтовые или «особые отделы» Ч.К. по делам, связанным с армией. Наконец, всякого рода «военно-полевые», «военно-революционные» трибуналы и «чрезвычайные» штабы, «карательные экспедиции» и пр. и пр. Все это объединяется для осуществления красного террора. Нилостонский, автор книги «Der Blutrausch des Bolschewismus» (Берлин), насчитал в одном Киеве 16 самых разнообразных Чрезвыч. Комиссий, из которых каждая выносила самостоятельные смертные приговоры. В дни массовых расстрелов эти «бойни», фигурировавшие во внутреннем распорядке Ч.К. под простыми №№, распределяли между собой совершение убийств.

Очевидно, первый комиссар юстиции при большевиках с.-р. Штейнберг, выпустивший недавно книгу против террора «Нравственный лик революции» и всемерно обеляющий свою партию в участии в кровавом деле террора, неправ, утверждая, что Ч.К. возникли из «хаотического состояния первых горячих дней октябрьской революции».

Из книги Троцкого Дзержинский заимствовал и аргументацию о «народном гневе»: «В Обстановке классового рабства – писал Троцкий – трудно обучить народные массы хорошим манерам. Выведенные из себя они действуют поленом, камнем, огнем и веревкой».

Каутский. «Терроризм и коммунизм», стр. 139.

В № 1 «Газеты Временного Рабочего и Крестьянского Правительства» от 28 октября было опубликовано: «Всероссийский съезд советов постановил: восстановленная Керенским смертная казнь на фронте отменяется».

«Изв.» № 30.

«Изв.» № 27.

Ср. ниже с речью большевистского главкома Муравьева в Одессе.

1918 г. № 9—10.

Штейнберг в своей книге «Нравственный лик революции» замечает: «Мы единогласно с негодованием в своих ответственных кругах заклеймили это вновь вытащенное на чистую (?!) арену заржавленное орудие варварства. Мы энергично протестовали в центре власти… мы единодушно отвергали там все проекты жалостливых большевиков (как Луначарский), пытавшихся установить «надзор» за смертью… Мы не шли ни на какие сделки в этом вопросе». Но «когда большинством голосов наши предложения были отвергнуты, мы больше ничего не делали», – с опозданием кается бывший комиссар юстиции. «Мы не заметили, что этими вначале узкими воротами к нам вернулся с своими чувствами и орудиями тот же самый старый мир». «Волею революционной власти создавался слой революционных убийц, которым суждено было вскоре стать убийцами революции». Это произошло раньше, когда левые с.-р. принимали участие в организации Ч.К. И запоздалыми были позднейшие смягчения, которые бывший большевистский комиссар юстиции пытался вводить в практику Ч.К. Представители левых с.-р. не шли ни на какие сделки, а в лице помощника Дзержинского, л. с.-р. Закса, говорили о расстрелах!

Не левые ли с.-р. в день обсуждения вопроса о терроре в Петроградском Совете 8 сентября высказались за «необходимость классового, организованного террора»? Не левые ли с.-р. в «Воле Труда» 10 октября заявляли, что «в отношении контрреволюции Ч.К. вполне оправдала свое назначение, доказала свою пригодность»? Эта партия «октябрьской революции» стояла тогда «на платформе советской власти». И с полным правом председатель суда во время процесса левых с. р. в июне 1922 г. заявил: левые с.-р. «берут на себя ответственность за октябрьскую революцию и создание Ч.К.».

* * *

См. ниже статью «Почему?» Штейнберг вновь вольно или невольно делает хронологическую ошибку, относя предоставление трибуналам официального права вынесения смертных приговоров ко времени «учредиловского движения правых с.-p.», восстания, организованного Савинковым в Ярославле. По словам бывшего комиссара юстиции, эти контрреволюционные выступления «утвердили власть в необходимости этих приемов принуждения».

Киевск. «Известия», 17 мая 1919 г.

«Justice», Juin 28, 1923; «La France libre» 13 июля; «Дни» и др.

«Еженедельник», № 6.

М.С. Маргулиес. «Год интервенции» 11, 77.

В сущности, конечно, проповедь шла открыто и раньше. Кокошкина и Шингарева 6 января 1918 г. непосредственно убила не власть, но она объявила партию к.-д. «вне закона». «Стреляли матросы и красноармейцы, но поистине ружья заряжали партийные политики и журналисты», – как замечает в своей книге Штейнберг. Он же приводит характерный факт, сви детельствующий о том, что ростовский исполком в марте 1918 г. обсуждал вопрос о поголовном расстреле лидеров местных меньшевиков и правых с.-р. Для решения не набралось только большинства голосов. («Нравственный лик революции», стр. 42.)

«Изв.» 1918 № 192.

Рев. Россия, № 16.

В Москве, напр., во всех районах устраиваются митинги о красном терроре, на которых выступают Каменев, Бухарин, Свердлов, Луначарский, Крыленко и др.

Не имея под руками подлинника, беру эту цитату в переводе.

Обратим внимание на то, что этот термин впервые употреблен в официальном документе, вышедшем из центра.

3. Кровавая статистика

На развалинах старого – построим новое.

Мечом не меч, а мир несем мы миру.

Чрезвычайные комиссии – это органы не суда, а «беспощадной расправы» по терминологии центрального комитета коммунистической партии.

Чрезвычайная комиссия – «это не следственная комиссия, не суд, и не трибунал», – определяет задачи Ч.К. сама чрезвычайная комиссия. «Это орган боевой, действующий по внутреннему фронту гражданской войны. Он врага не судит, а разит. Не милует, а испепеляет всякого, кто по ту сторону баррикад».

Не трудно представить себе, как должна была в жизни твориться эта «беспощадная расправа», раз действует вместо «мертвого кодекса» законов лишь «революционный опыт» и «совесть». Совесть субъективна. И опыт неизбежно заменяется произволом, который приобретает вопиющие формы в зависимости от состава исполнителей.

«Мы не ведем войны против отдельных лиц, – писал Лацис в «Красном Терроре» 1 ноября 1918 г84. – Мы истребляем буржуазию, как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и «сущность красного террора». Лацис отнюдь не был оригинален, копируя лишь слова Робеспьера в Конвенте по поводу прериальского закона о массовом терроре: «чтобы казнить врагов отечества, достаточно установлять их личность. Требуется не наказание, а уничтожение их».

Не сказано ли подобной инструкцией судьям действительно все?

Однако, чтобы понять, что такое в действительности красный террор, продолжающийся с неослабевающей энергией и до наших дней, мы должны прежде всего заняться выяснением вопроса о количестве жертв. Тот небывалый размах убийств со стороны правящих кругов, который мы видим в России, характеризует нам и всю систему применения «красного террора».

Кровавая статистика в сущности пока не поддается учету, да и вряд ли когда-нибудь будет исчислена. Когда публикуется, может быть, лишь одна сотая расстрелянных, когда смертная казнь творится в тайниках казематов, когда гибель человека подчас не оставляет никакого следа – нет возможности и историку в будущем восстановить подлинную картину действительности.

1918 г.

В упомянутых выше статьях Лацис в свое время писал: «наш обыватель и даже товарищеская среда пребывает в уверенности, что Ч.К. несет с собой десятки и сотни тысяч смертей». Это действительно так: недаром в общежитии начальные буквы В.Ч.К. читаются «всякому человеку капут». Лацис, приведя ту фантастическую цифру 22, о которой мы уже говорили, насчитывает за вторую половину 1918 г. 4,5 тысячи расстрелянных. «Это по всей России», т. е. в пределах 20 центральных губерний. «Если можно обвинить в чем-нибудь Ч.К., – говорит Лацис, – то не в излишней ревности к расстрелам, а в недостаточности применения высшей меры наказания». «Строгая железная рука уменьшает всегда количество жертв. Эта истина не всегда имелась в виду чрезвычайными комиссиями. Но это можно ставить не столько в вину Ч.К., сколько всей политике советской власти. Мы все время были чересчур мягки, великодушны к побежденному врагу!»

Четырех с половиной тысяч Лацису мало! Он легко может убедиться, что его официальная статистика до чрезвычайности уменьшена. Интересно было бы знать, в какую рубрику, например, отнес Лацис расстрелянных в Ярославле после восстания, организованного в июле Савинковым. В выпуске первом «Красной Книги В.Ч.К.» (и такая есть), распространявшейся только в ответственных коммунистических кругах, напечатан был, действительно, «беспримерный» исторический документ. Председатель Германской Комиссии (действовавшей на основании Брестского договора), лейтенант Балк приказом за № 4, 21 июля 1918 г., объявлял гражданскому населению города Ярославля, что ярославский отряд Северной Добровольческой Армии сдался вышеозначенной Германской Комиссии. Сдавшиеся были выданы большевистской власти и в первую очередь 428 из них были расстреляны. По моей картотеке насчиталось за это время в тех же территориальных пределах 50 004 карточки расстрелянных. Мои данные, как я говорил, случайны и неполны; это преимущественно то, что опубликовывалось в газетах и только в тех газетах, которые я мог достать85.

Надо иметь в виду и то, что при лаконизме официальных отметок иногда затруднительно было решать вопрос о цифре. Например: уездная Клинская (Моск. губ.) чрезвычайная комиссия извещала, что ею расстреляно несколько контрреволюционеров; Воронежская Ч.К. сообщала, что среди арестованных «много расстрелянных»; Сестрорецкой Ч.К. (петербургской) производились «расстрелы после тщательного расследования в каждом случае». Такими укороченными сообщениями пестрят газеты. Мы брали в таких случаях коэффициент, 1 или 3, т. е. цифру значительно уменьшенную.

Из этой кровавой статистики совершенно исключались сведения о массовых убийствах, сопровождавших подавления всякого рода крестьянских и иных восстаний. Жертвы этих «эксцессов» гражданской войны не могут быть вовсе уже исчислены.

Мои цифры имеют показательное значение только в том смысле, что ясно оттеняют бесконечную преуменьшенность официальной статистики, приведенной Лацисом.

Постепенно расширяются пределы советской России, расширяется и территория «гуманной» деятельности чрезвычайных комиссий. В 1920 г.86 Лацис дал уже пополненную статистику, по которой число расстрелянных в 1918 г. у него достигало 6185 человек. Причислил ли сюда Лацис те тысячи, которые, напр., расстреляны в 1918 году в Северо-Восточной России (Пермская губ. и др.), о которых говорят и так много все решительно английские донесения?87

«В британское консульство продолжают являться люди всех классов, главным образом, крестьяне, чтобы засвидетельствовать убийство своих родственников и другие насилия, совершенные большевиками в неистовстве»… (Элиот – Керзону 21 марта 1919 г.). Причислены ли сюда жертвы «офицерской» бойни в Киеве в 1918 г.? Их исчисляют в 2000 человек! Расстреливали и рубили прямо в театре, куда военные были вызваны для «проверки документов». Причислены ли сюда жертвы одесской бойни морских офицеров до прихода австрийских войск? «Позже, – сообщает один английский священник, – член австрийского штаба говорил мне, что им доставили список свыше 400 офицеров, убитых в Одесском округе!»88 Причислены ли сюда жертвы севастопольской бойни офицеров? Причислены ли сюда те 1342 человека, убитые в январе – феврале 1918 г. в Армавире, как выяснила комиссия но расследованию деятельности большевиков, организованная по распоряжению ген. Деникина?89 Наконец, гекатомбы Ставрополя, о которых рассказывает в своих воспоминаниях В.М. Краснов, – расстрелы 67, 96 и т. д.?90 Не было места, где появление большевиков не сопровождалось бы десятками и сотнями жертв, расстрелянных без суда или по приговорам чрезвычайной комиссии и аналогичных временных «революционных» трибуналов91. Мы этим бойням посвящаем особую главу – пусть будут это только эксцессы «гражданской войны».

1919 г.

Продолжая вести свою кровавую статистику, Лацис утверждает, что в 1919 г. по постановлениям Ч.К. расстреляно 3456 человек, т. е. всего за два года 9641, из них контрреволюционеров 7068. Нужно запомнить, что по признанию самого Лациса таким образом выходит, что более 2-х тысяч расстреляно не за «буржуазность», даже не за «контрреволюцию», а за обычные преступления (632 преступления по должности, 217 – спекуляция, 1204 – уголовные деяния). Этим самым признается, что большевики ввели смертную казнь уже не в качестве борьбы с буржуазией, как определенным классом, а как общую меру наказания, которая ни в одном мало-мальски культурном государстве не применяется в таких случаях.

Но оставим это в стороне. Всероссийской чрезвычайной комиссией, по данным Лациса, расстреляно в сентябре 1919 г. 140 человек, а между тем в это время в Москве ликвидировано было контрреволюционное дело, связанное с именем известного общественного деятеля H.Н. Щепкина. В газетах опубликовано было 66 фамилий расстрелянных, но по признанию самих большевиков расстреляно было по этому делу более 150. В Кронштадте, по авторитетному свидетельству, были расстреляны в июле 19 г. от 100–150 человек; опубликовано было лишь 19. На Украине, где свирепствовал сам Лацис, расстреляны были тысячи. Опубликованный в Англии отчет сестер милосердия русского Красного Креста для доклада международному Красному Кресту в Женеве насчитывает в одном Киеве 3000 расстрелов92.

Колоссальные итоги Киевских расстрелов подводит автор упомянутой уже книги «Der Blulrausch des Bolschewismus» Нилостонский. Надо сказать, что автор проявляет вообще большую осведомленность по деятельности всех 16 киевских чрезвычайных комиссий – она сказывается уже в точной регистрации и подробном топографическом их описании. Автор помимо непосредственных наблюдений по-видимому пользовался материалами, добытыми комиссией по расследованию деяний большевиков ген. Рерберга93. Комиссия эта также состояла отчасти из юристов и врачей. Она фотографировала трупы из разрытых могил (часть фотографий приведена в книге Нилостонского, остальная большая часть, – говорит автор, – находится в Берлине). Он утверждает, что по данным комиссии Рерберга расстреляно 4800 человек – эти имена удалось установить. Общее число погибших в Киеве при большевиках, по мнению Нилостонского, не менее 12 000 человек. Пусть все эти цифры будут неточны, по совокупности они дают руководящую нить.

Необычайные формы, в которые вылился террор94, вызвали деятельность особой комиссии для расследования дел У.Ч.К., назначенной из центра во главе с Мануильским и Феликсом Коном. Все заключенные в своих показаниях Деникинской Комиссии отзываются об этой комиссии хорошо. Развитие террора было приостановлено до момента эвакуации Киева, когда в июле – августе снова повторились сцены массовых расстрелов. 16 августа в «Известиях» был опубликован список 127 расстрелянных – это были последние жертвы, официально опубликованные.

В Саратове за городом есть страшный овраг – здесь расстреливают людей. Впрочем, скажу о нем словами очевидца95 из той изумительной книги, которую мы несколько раз цитировали и на которую будем еще много раз ссылаться.

Это книга «Че-Ка», материалы о деятельности чрезвычайных комиссий, изданная в Берлине партией социалистов-революционеров (1922 г.). Исключительная ценность этой книги состоит в том, что здесь собран материал иногда из первых рук, иногда в самой тюрьме от потерпевших, от очевидцев, от свидетелей; она написана людьми, знающими непосредственно то, о чем приходится им говорить. И эти живые впечатления говорят иногда больше, чем кипы сухих бумаг. Многих из этих людей я знаю лично и знаю, как тщательно они собирали свои материалы. «Че-Ка» останется навсегда историческим документом для характеристики нашего времени, и притом документом исключительной яркости. Один из саратовцев и дает нам описание оврага около Монастырской слободки, оврага, где со временем будет стоять, вероятно, памятник жертвам революции96.

«К этому оврагу, как только стает снег, опасливо озираясь идут группами и в одиночку родственники и знакомые погибших. Вначале за паломничества там же арестовывали, но приходивших было так много… и несмотря на аресты они все-таки шли. Вешние воды, размывая землю, вскрывшие жертвы коммунистического произвола. От перекинутого мостика, вниз по оврагу на протяжении сорока – пятидесяти саж., грудами навалены трупы. Сколько их? Едва ли кто может это сказать. Даже сама чрезвычайка не знает. За 1918 и 1919 гг. было расстреляно по спискам и без списков около 1500 человек. Но на овраг возили только летом и осенью, а зимой расстреливали где-то в других местах. Самые верхние – расстрелянные предыдущей поздней осенью – еще почти сохранились. В одном белье, со скрученными веревкой назад руками, иногда в мешке или совершенно раздетые…

Жутко и страшно глядеть на дно страшного оврага! Но смотрят, напряженно смотрят пришедшие, разыскивая глазами хоть какой-либо признак, по которому бы можно было узнать труп близкого человека…»

«…И этот враг с каждой неделей становится страшнее и страшнее для саратовцев. Он поглощает все больше и больше жертв. После каждого расстрела крутой берег оврага обсыпается, вновь засыпая трупы; овраг становится шире. Но каждой весной вода открывает последние жертвы расстрела…»

Что же, все это неправда?

Авербух в своей не менее ужасной книге, изданной в Кишиневе в І920 г., «Одесская Чрезвычайка», насчитывает 2200 жертв «красного террора» в Одессе за три месяца 1919 г. («красный террор» был объявлен большевиками в июле 1919 г., когда добровольческие войска заняли Харьков). Расстрелы начались задолго до официального объявления так называемого «красного террора» – через неделю-другую после вторичного занятия Одессы большевиками. С середины апреля – утверждают все свидетели, давшие показания в Деникинской комиссии – начались массовые расстрелы. Идут публикации о расстреле 26, 16, 12 и т. д.

С обычным цинизмом одесские «Известия» писали в апреле 1919 г.; «Карась любит, чтобы его жарили в сметане. Буржуазия любит власть, которая свирепствует и убивает. Хорошо… С омерзением (?!) в душе мы должны взяться за приведение буржуазии в чувство сильно действующим средством. Если мы расстреляем несколько десятков этих негодяев и глупцов, если мы заставим их чистить улицы, а их жен мыть красноармейские казармы (честь немалая для них), то они поймут тогда, что власть у нас твердая, а на англичан и готтентотов надеяться нечего».

В июне – в момент приближения добровольческой армии расстрелы еще больше учащаются. Местный орган «Одесские Известия» писал в эти дни официального уже террора: «Красный террор пущен в ход. И загуляет он по буржуазным кварталам, затрещит буржуазия, зашипит контрреволюция под кровавым ударом красного террора… Каленым железом будем выгонять их… и самым кровавым образом расправимся с ними». И действительно, эта «беспощадная расправа», официально объявленная исполкомом, сопровождалась напечатанием ряда списков расстрелянных: часто без квалификации вины: расстрелян просто на основании объявления «Красного террора». Немало их приведено в книге Маргулиеса «Огненные годы»97.

Эти списки в 20–30 человек – утверждают очевидцы – почти всегда преуменьшены. Одна из свидетельниц, по своему положению имевшая возможность делать некоторые наблюдения, говорит, что, когда в «Известиях» было опубликовано 18 фамилий, она насчитала до 50 расстрелянных; когда было 27, она считала 70 (и в том числе было 7 женских трупов – о женщинах в официальной публикации не говорилось). В дни «красного террора», показывает один из арестованных чекистских следователей, каждую ночь расстреливали до 68 человек. По официальному подсчету Деникинской комиссии с 1 апреля по 1 августа расстреляно 1300 человек. Немецкий мемуарист And. Niemann говорит, что общее количество жертв большевиков на юге надо исчислять в 13–14 тыс.98

В марте в Астрахани происходит рабочая забастовка. Очевидцы свидетельствуют, что эта забастовка была затоплена в крови рабочих99.

«Десятитысячный митинг мирно обсуждавших свое тяжелое материальное положение рабочих был оцеплен пулеметчиками матросами и гранатчиками. После отказа рабочих разойтись был дан залп из винтовок. Затем затрещали пулеметы, направленные в плотную массу участников митинга, и с оглушительным треском начали рваться ручные гранаты.

Митинг дрогнул, прилег и жутко затих. За пулеметной трескотней не было слышно ни стона раненых, ни предсмертных криков убитых насмерть…

Город обезлюдел. Притих. Кто бежал, кто спрятался.

Не менее двух тысяч жертв было выхвачено из рабочих рядов.

Этим была закончена первая часть ужасной Астраханской трагедии.

Вторая – еще более ужасная – началась 12 марта. Часть рабочих была взята «победителями» в плен и размещена по шести комендатурам, по баркам и пароходам. Среди последних и выделился своими ужасами пароход «Гоголь». В центр полетели телеграммы о «восстании».

Председатель Рев. Воен. Республики Л. Троцкий дал в ответ лаконическую телеграмму: «расправиться беспощадно». И участь несчастных пленных рабочих была решена. Кровавое безумие царило на суше и на воде.

В подвалах чрезвычайных комендатур и просто во дворах расстреливали. С пароходов и барж бросали прямо в Волгу. Некоторым несчастным привязывали камни на шею. Некоторым вязали руки и ноги и бросали с борта. Один из рабочих, оставшийся незамеченным в трюме, где-то около машины, и оставшийся в живых рассказывал, что в одну ночь с парохода «Гоголь» было сброшено около ста восьмидесяти (180) человек. А в городе в чрезвычайных комендатурах было так много расстрелянных, что их едва успевали свозить ночами на кладбище, где они грудами сваливались под видом «тифозных».

Чрезвычайный комендант Чугунов издал распоряжение, которым под угрозой расстрела воспрещалось растеривание трупов по дороге к кладбищу. Почти каждое утро вставшие астраханцы находили среди улиц полураздетых, залитых кровью застреленных рабочих. И от трупа к трупу, при свете брезжившего утра живые разыскивали дорогих мертвецов.

13-го и 14 марта расстреливали по прежнему только одних рабочих. Но потом власти, должно быть, спохватились. Ведь нельзя было даже свалить вину за расстрелы на восставшую «буржуазию». И власти решили, что «лучше поздно, чем никогда». Чтобы хоть чем-нибудь замаскировать наготу расправы с астраханским пролетариатом, решили взять первых попавших под руку «буржуев» и расправиться с ними по очень простой схеме: брать каждого домовладельца, рыбопромышленника, владельца мелкой торговли, заведения и расстреливать…»

«К 15 марта едва ли было можно найти хоть один дом, где бы не оплакивали отца, брата, мужа. В некоторых домах исчезло по несколько человек.

Точную цифру расстрелянных можно было бы восстановить поголовным допросом граждан Астрахани. Сначала называли цифру две тысячи. Потом три… Потом власти стали опубликовывать сотнями списки расстрелянных «буржуев». К началу апреля называли четыре тысячи жертв. А репрессии все не стихали. Власть решила очевидно отомстить рабочим Астрахани за все забастовки, и за Тульские, и за Брянские и за Петроградские, которые волной прокатились в марте 1919 года. Только к концу апреля расстрелы начали стихать.

Жуткую картину представляла Астрахань в это время. На улицах – полное безлюдье. В домах потоки слез. Заборы, витрины и окна правительственных учреждений были заклеены приказами, приказами и приказами…»

Возьмем отдаленный от центра Туркестан, где в январе произошло восстание русской части населения против деспотического режима, установленного большевиками. Восстание было подавлено. «Начались массовые повальные обыски», – рассказывают очевидцы100. «Все казармы, все железнодорожные мастерские были переполнены арестованными. В ночь с 20-го на 21 января были произведены массовые расстрелы. Груды тел были навалены на железнодорожное полотно. В эту страшную ночь было перебито свыше 2500 человек… 23 января был организован военно-полевой суд, в ведение которого было передано дело о январском восстании и который в течение всего 1919 г. продолжал арестовывать и расстреливать».

Почему Лацис не зачислил этих жертв в свою официальную статистику? Ведь в первые дни по крайней мере здесь действовали чекисты, да и «военно-полевой суд» – это та же Ч.К., даже по своему составу.

Ни «Правда», ни другие официальные органы большевистской печати не ответили на вопрос, заданный 20 мая 1919 г. анархической организацией «Труд и Воля» на основании сведений, появившихся в нелегальном бюллетене левых социал-революционеров (№ 4): «Правда ли, что в последние месяцы убиваются в В.Ч.К. без счета, почти ежедневно, 12, 15, 20, 22, 36 человек?» На это никто и никогда не ответит, потому что это была не подкрашенная правда. И правда, тем более режущая глаза, что в это самое время официально было постановлено передать право казни лишь Революционным Трибуналам. Можно сказать, накануне этого декрета в 20-х числах февраля и Всероссийская и Петроградская Ч.К. опубликовали новые списки расстрелянных, хотя по декрету за Ч.К. оставалось право расстреливать только в случае восстания. Никаких восстаний в это время ни в Москве, ни в Петрограде не было.

Не знаю, на основании каких данных эсеровская газета «Воля России»101 подсчитывала, что за три первые месяца было расстреляно Ч.К. 13 850 человек. Это невероятно? Это так не вяжется с официальной цифрой в 3456, которая показана у Лациса? Думаю, что невероятность скорее всего в сторону уменьшения реальной, действительной цифры.

Московский орган центрального комитета коммунистической партии «Правда» по поводу опубликования в Англии данных, утверждавших, что число расстрелянных достигло 138 тысяч, писал 20 марта 1919 г.: «было бы действительно ужасно, если бы это была правда». Однако цифра, которая кажется столь фантастичной большевистским публицистам, в действительности дает лишь бледное представление о том, что происходило в России.

1920 г.

Лацис не опубликовывал своей статистики за 1920 г. и за последующие годы. Не вел и я своей картотеки, ибо сам был на долгое время ввержен в большевистское узилище и надо мною был также занесен меч большевистского правосудия.

В февраля 1920 г. смертная казнь была вновь отменена. И Зиновьев, выступавший в Германии в Галле в октябре 1920 г., решился сказать, что после победы над Деникиным смертная казнь в России прекратилась. Мартов, выступавший на съезде немецких независимых 15 октября, уже тогда внес поправку: Зиновьев забыл сказать, что смертная казнь прекратилась на самое короткое время (да и прекратилась ли фактически? – С.М.) и теперь снова применяется в «ужасающих размерах». Мы имеем полное основание выражать сомнение в том, что эти казни прекратились, зная обычаи, господствующие в Ч.К. Самый наглядный пример может дать ознакомление с делом амнистии.

Среди жутких надписей на стенах Особого Отдела В.Ч.К. в Москве, которые делали иногда смертники перед казнью, можно было найти и такие: «Ночь отмены (смертной казни) – стала ночью крови». Каждая амнистия для тюрьмы обозначала массовые расстрелы. Представители Ч.К. стремились поскорее покончить со своими жертвами. И бывало, что именно в ту ночь, когда в типографиях уже набиралось объявление об амнистии, долженствовавшее появиться на другой день утром в газетах, по тюрьмам производились массовые расстрелы. Это следует помнить тем, которые указывают на частое издание актов амнистии советской властью102. Как тревожны бывали ночи, когда ожидалась амнистия, скажет всякий, кому в это время приходилось коротать свои дни в тюремном заключении. Я помню эти ночи в 1920 г. в Бутырской тюрьме перед амнистией, изданной в годовщину октябрьской революции. Не успевали тогда привозить голые трупы людей, застреленных в затылок, на Калитниковское кладбище. Так было в Москве, так было и в провинции. Автор очерка Екатеринодарской тюрьмы в сборнике «Че-Ка» пишет: «После амнистии в память трехлетней годовщины октябрьской революции в Екатеринодарской Чека и Особом Отделе обычным чередом шли на расстрел, и это не помешало казенным большевистским публицистам в местной газете «Красное Знамя» поместить ряд статей, в которых цинично лгалось о милосердии и гуманности советской власти, издававшей амнистии и будто бы порою их применявшей ко всем своим врагам»103. Так было и позже. В 1921 г. накануне открытия II конгресса коминтерна в Бутырской тюрьме в одну ночь казнили около 70 человек и все по самым изумительным делам: – за дачу взяток, за злоупотребление продовольственными карточками, за хищения со склада и так далее. Политические говорили, что это – жертвоприношения богам коминтерна. А фраера и уголовные радовались. Амнистию готовят. Поэтому, кого надо в спешном порядке порасстреляют, а остальных амнистируют в честь коминтерна104.

«Ночь отмены смертной казни стала ночью крови…» У нас есть достаточное количество свидетельств, говорящих, что это именно так и было. Установилось как бы правило, что время, предшествующее периодическим отменам или смягчениям смертной казни, становилось временем усиленных смертных казней без всякого иного внешнего повода.

15 января 1920 г. в «Известиях» за подписью председателя В.Ч.К. Феликса Дзержинского было опубликовано следующее постановление, адресованное «всем Губчека»: «Разгром Юденича. Колчака и Деникина, занятие Ростова, Новочеркасска и Красноярска, взятие в плен «Верховного Правителя» создают новые условия борьбы с контрреволюцией.

Разгром организованных армий контрреволюции подрывает в корне надежды и расчеты отдельных групп контрреволюции внутри советской России свергнуть власть рабочих и крестьян путем заговоров, мятежей и террористической деятельности. В условиях самообороны советской республики против двинутых на нее Антантой контрреволюционных сил рабоче-крестьянское правительство вынуждено было прибегнуть к самым решительным мерам подавления шпионской, дезорганизаторской и мятежнической деятельности агентов Антанты и служащих ей царских генералов в тылу красной армии.

Разгром контрреволюции вовне и внутри, уничтожение крупнейших тайных организаций контрреволюционеров и бандитов и достигнутое этим укрепление советской власти дают нам ныне возможность отказаться от применения высшей меры наказания (т. е. расстрела) к врагам советской власти.

Революционный пролетариат и революционное правительство советской России с удовлетворением констатируют, что взятие Ростова и пленение Колчака дают ему возможность отложить в сторону оружие террора.

Только возобновление Антантой попыток путем вооруженного вмешательства или материальной поддержкой мятежных царских генералов вновь нарушить устойчивое положение советской власти и мирный труд рабочих и крестьян по устроению социалистического хозяйства может вынудить возвращение к методам террора.

Таким образом ответственность за возвращение в будущем советской власти к жестокому методу красного террора ложится целиком исключительно на правительства и правительствующие классы стран Антанты и дружественных ей русских капиталистов.

Вместе с тем Чрезвычайные Комиссии получают возможность и обязанность обратить усиленное внимание на борьбу с основным нашим для данного момента внутренним врагом, с хозяйственной разрухой, со спекуляцией, с преступлением по должности, содействуя всеми находящимися в их распоряжении средствами налаживанию хозяйственной жизни и устраняя все препятствия, создаваемые саботажем, недисциплинированностью или злонамеренностью.

Исходя из вышеизложенного, В.Ч.К. постановляет:

1. Прекратить с момента опубликования этого постановления применение высшей меры наказания (расстрел) по приговорам В.Ч.К. и всех ее местных органов.

2. Поручить тов. Дзержинскому войти в совет народных комиссаров и В.Ц.И.К. с предложением о полной отмене применения высшей меры наказания не только по приговорам чрезвычайных комиссий, но и по приговорам городских, губернских, а также верховного при В.Ц. И.К. трибуналов.

3. Постановление это привести в действие по телеграфу…»

Мы не радовались в Москве, так как хорошо помнили, как всего за год перед тем мы читали статьи, провозглашавшие конец террора. Вот, напр., выдержка из статьи некоего Норова в «Веч. Изв.» в Москве105. Газета писала по поводу лишения (?!) Ч.К. права самостоятельных расстрелов: «Русский пролетариат победил. Ему не нужен уже террор, это острое, но опасное оружие, оружие крайности. Он даже вреден ему, ибо отпугивает и отталкивает те элементы, которые могли бы пойти за революцией. Поэтому пролетариат ныне отказывается от оружия террора, делая своим оружием законность и право».

…Мы помнили, что еще в январе 1919 г. Киевский Совет торжественно объявил: «на территории его власти смертная казнь отменяется».

15 января 1920 г. сама Ч.К. выступила как бы инициаторшей отмены смертной казни. Мы хорошо знаем, что не Ч.К. была инициатором, она всемерно противилась и когда вопрос был все же решен в положительном смысле, Дзержинский настоял, чтобы формально начало было положено руководимой им Чрезвычайной Комиссией. Тем временем Чека спешила расправиться с намеченными жертвами. Более 300 человек по нашим сведениям расстреляно было в Москве.

Известная деятельница в рядах левых социалистов-революционеров Измайлович, бывшая в этот день в тюрьме, рассказывает: «В ночь перед выходом декрета об уничтожении смертной казни по приговорам чрезвычаек… 120 человек увезли из Бутырок и расстреляли… Смертники каким-то образом узнали о декрете, разбежались по двору, молили о пощаде, ссылаясь на декрет. Сопротивляющихся и покорных – всех перебили, как скотину… Эта тризна тоже войдет в историю!»106

Сидевший в эти дни в Московской Ч.К. один из авторов статей в сборнике «Че-Ка» рассказывает107:

«Уже постановление В.Ч.К. было принято, даже отпечатано в новогодних газетах (по ст. ст.), а во дворе М.Ч.К. наспех расстреляли 160 человек, оставшихся в разных подвалах, тюрьмах, лагерях, из тех, кого, по мнению Коллегии, нельзя было оставить в живых. Тут погибли в числе прочих уже осужденные трибуналом и половину срока отбывшие в лагере, как напр., по делу Локкарта – Хвалынский, получивший даже в этом жестоком процессе только 5 лет лагеря. Расстреливали 13-го и 14-го. В тюремную больницу утром привезли из М.Ч.К. человека с простреленной челюстью и раненым языком. Кое-как он объяснил знаками, что его расстреливали, но не достреляли, и считал себя спасенным, раз его не прикончили, а привезли в хирургическое отделение больницы и там оставили. Он сиял от счастия, глаза его горели и видно было, что он никак не может поверить своей удаче. Ни имени его, ни дела его установить не удалось. Но вечером его с повязкой на лице забрали и прикончили…»

В Петербурге накануне отмены смертной казни и даже в ближайшую следующую ночь было расстреляно до 400 человек. В Саратове – 52, как свидетельствует одно частное письмо, и т. д.

После отмены смертной казни в сущности фактически за Чрезвычайными комиссиями было оставлено это кровавое право. Была сделана лукавая оговорка: «Киевской губ. чека, – сообщали, напр., «Известия» 5 февраля, – получено телеграфное разъяснение председателя В.Ч.К. о том, что постановление ЦИК об отмене смертной казни не распространяется на местности, подчиненные фронтам. В этих местностях за Ч.К. и революционными трибуналами право применения высшей меры наказания сохраняется. Киев и Киевская губ. входят в полосу, подчиненную фронтам». И с небывалой откровенной циничностью Особый Отдел В.Ч.К. разослал 15 апреля председателям Особых Отделов при местных Ч.К. циркуляр следующего содержания: «В виду отмены смертной казни предлагаем всех лиц, которые по числящимся за ними разным преступлениям подлежат высшим мерам наказания, отправлять в полосу военных действий, как в место, куда декрет об отмене смертной казни не распространяется». И я помню, как одному из нас, арестованных в феврале 1920 г. в связи с обвинением в контрреволюции, следователем было сказано определенно: здесь мы расстрелять вас не можем, но можем отправить на фронт, причем под фронтовой полосой вовсе не подразумевалась какая-нибудь территория, где велась бы активная гражданская война108.

Вскоре и к этим иезуитским приемам Ч.К. не приходилось более прибегать (впрочем, я сомневаюсь, прибегала ли она к ним фактически, ибо раз все творилось втайне, едва ли в этом была необходимость; если прибегала, то в редких случаях)109. Как бы забывая об отмене смертной казни, сами «Известия» как-то сообщили, что с января по май расстрелян 521 человек, причем на долю трибунала приходилось 176, а на долю одной московской Ч.К. – 131.

В связи с событиями русско-польской войны смертная казнь уже официально была восстановлена 24 мая. После ее больше уже не отменяли. Характерен приказ Троцкого от 16 июня 1920 г., если сравнить его с демагогическими призывами большевиков 1917 г.:

«1. Всякий негодяй, который будет уговаривать к отступлению, дезертир, не выполнивший боевого приказа – будет расстрелян.

2. Всякий солдат, самовольно покинувший боевой пост – будет расстрелян.

3. Всякий, который бросит винтовку или продаст хоть часть обмундирования – будет расстрелян».

…Ведь Всероссийский съезд советов постановил: «восстановленная Керенским смертная казнь на фронте отменяется»…110 Началась вакханалия расстрелов в прифронтовой полосе, но не только там. Сентябрьский мятеж красного гарнизона в Смоленске был жесточайшим образом подавлен. Полагаю, что расстреляно было 1200 солдат, не считая других элементов, участвовавших в бунте111.

Газеты в центре умалчивали о расстрелах в чрезвычайных комиссиях112, но опубликовывали сведения о расстрелах, чинимых особыми революционно-военными трибуналами. И даже эти официальные цифры устрашающи: с 22 мая по 22 июня – 600; июнь – июль – 898; июль – август – 1183; август – сентябрь – 1206. Сведения опубликовывались приблизительно через месяц. 17 октября «Известия» сообщали о 1206 расстрелянных за сентябрь, перечисляли и вины этих погибших. С точки зрения обоснования «красного террора» они характерны: за шпионаж – 3, за измену – 185, неисполнение боевого приказа 14, восстания 65, контрреволюцию 59, дезертирство 467, мародерство и бандитизм 160, хранение и несдача оружия 23, буйство и пьянство 20, должностные преступления 181. Простому смертному чрезвычайно трудно бывает подчас разобраться в большевистской юрисдикции. Напр., в «Известиях»113 появляются сведения, что с февраля по сентябрь 1920 г. в революционных трибуналах Вохры (войска внутренней службы, т. е. в сущности в войсках Ч.К.) расстреляно 283 человека. У нас есть копия одного такого приговора, опубликованного в Московских «Известиях» 18 ноября. Главный Реввоенный трибунал войск внутренней службы приговорил к расстрелу инженера Трунова, начальника административного отдела М.О.И.У. Михно С.С. и начальника артиллерийского снабжения Т.А.О.Н.А. Михно Н.С. за злоупотребления по службе, «приговор окончательный и обжалованию ни в апелляционном, ни в кассационном порядке не подлежит».

Можно потеряться в этой кровавой статистике, ибо кровь не сочится, а льется ручьями, обращающимися в потоки, когда в жизни советской России происходят какие-нибудь осложнения. Летом 1920 г. расстреляно в Москве 20 врачей по обвинению в содействии в освобождении от военной службы. Вместе с тем было арестовано 500 человек, дававших якобы врачам взятки, и советские газеты, публикуя имена расстрелянных врачей, добавляли, что и их клиентов ждет та же участь. Очевидец, бывший в то время в Бутырках, говорит, что до «последней минуты большинство не верило, не могло даже допустить, что их ведут на расстрел». По официальным данным их расстреляно было 120 человек, по неофициальным значительно больше. Осенью 1920 года происходят в Москве волнения в местных войсках. До нас, жителей Москвы, доходят слухи о массовых расстрелах в Ч.К.; в заграничной эсеровской печати114 я читал сведения о казни 200–300 человек. «Последние Новости»115 сообщали о расстреле в октябре 900; в декабре 1918 г. Корреспондент «Воли России» насчитывал в одном Петербурге расстрелянных за 1920 г. 5000 человек (осень 1920 г. была временем ликвидации восстаний и «заговоров», связанных с наступлением ген. Юденича). В статье Я. К-ого «В Москве», напечатанной в «Посл. Нов.»116, рассказывается со слов приехавшего из России о совершенно чудовищном факте – о расстреле, в целях борьбы с проституцией, после облав и освидетельствования, сифилитичек. Нечто аналогичное я слышал сам. Я не мог поверить в упорно ходившие по Москве сообщения о расстреле заразившихся сапом117. Многое невероятное и чудовищное было далеко не сказками при этом небывалом в мире режиме.

На Севере

Как ликвидировалась «гражданская война» на Севере, мы знаем из очень многих источников. До нас в Москве доходили устрашающие сведения о карательных экспедициях Особого Отдела В.Ч.К. во главе с Кедровым в Вологде и других местах. Карательные экспедиции – это были еще новые формы как бы выездных сессий Особого Отдела В.Ч.К.118 Кедров, находящийся ныне в доме сумасшедших, прославился своей исключительной жестокостью. В местных газетах иногда появлялись отчеты об этих карательных поездках, дающие, конечно, только весьма слабое представление о сущности119. В этих отчетах говорилось о сотнях арестованных, о десятках расстрелянных и пр. во время «административно-оперативной» и «военно-революционной» ревизии. Иногда сведения были очень глухи: напр., при Воронежской поездке Особого Отдела В.Ч.К. во главе с Кедровым говорилось, что переосвидетельствовано в течение нескольких дней 1000 офицеров, взято «много заложников» и отправлено в центр.

Так же действовал Кедров и на крайнем севере – после него и по-своему знаменитый Эйдук, собственноручно расстреливавший офицеров, казался «гуманным» человеком. В Архангельских «Изв.» от времени до времени стали появляться списки лиц, к которым комиссия Кедрова применяла высшую меру наказания. Вот, напр., список 2 ноября из 36 человек, среди которых и крестьяне, и кооператоры, и бывший член Думы, выборжец Исупов. Перед нами лежит другой список в 34 фамилии расстрелянных за «активные контрреволюционные действия в период времени Чайковщины и Миллеровщины»; наконец, третий, включающий 22 убитых, в числе которых Архангельский городской голова Александров, редактор «Северного Утра» Леонов, начальник почтового отделения, театральный антрепренер, приказчик, и др. Корреспондент «Последних Новостей»120 свидетельствует, что «были случаи расстрелов 12—16-летних мальчиков и девушек».

Архангельск называется «городом мертвых». Осведомленная корреспондентка «Голоса России»121, бывшая здесь в апреле 1920 г., «вскоре после ухода из города английских войск» пишет: «После торжественных похорон пустых красных гробов началась расправа… Целое лето город стонал под гнетом террора. У меня нет цифр, сколько было убито, знаю, что все 800 офицеров, которым правительство Миллера предложило ехать в Лондон по Мурманской жел. дор., а само уехало на ледоколе, были убиты в первую очередь». Самые главные расстрелы шли под Холмогорами. Корреспондент «Рев. России» сообщает: «в сентябре был день красной расправы в Холмогорах. Расстреляно более 200. Все больше из крестьян и казаков с юга. Интеллигентов почти уже не расстреливают, их мало» (№ 7). Что значит «крестьян и казаков с юга?» Это значит людей, привезенных с юга и заключенных в концентрационные лагеря Севера. Чрезвычайные комиссии с особой охотой и жестокостью приговаривали к отправке в концентрационные лагеря Архангельской губернии: «Это значит, что заключенного посылали на гибель в какой-нибудь дом ужаса». Мы увидим дальше, что в сущности представляли собою эти лагеря. Кто туда попадает, оттуда не возвращается, ибо в огромном большинстве случаев, они бывают расстреляны. Это часто лишь форма сокрытой смертной казни122.

«На Дону, на Кубани, в Крыму и в Туркестане повторялся один и тот же прием. Объявляется регистрация или перерегистрация для бывших офицеров, или для каких-либо категорий, служивших у «белых». Не предвидя и не ожидая ничего плохого, люди, проявившие свою лояльность, идут регистрироваться, а их схватывают, в чем они явились, немедленно загоняют в вагоны и везут в Архангельские лагеря. В летних костюмчиках из Кубани или Крыма, без полотенца, без кусочка мыла, без смены белья, грязные, завшивевшие, попадают они в Архангельский климат с очень проблематическими надеждами на возможность не только получить белье и теплую одежду, но и просто известить близких о своем местонахождении.

Такой же прием был применен в Петрограде но отношению к командному составу Балтийского Флота. Это – те, которые не эмигрировали, не скрывались, не переправлялись ни к Юденичу, ни к Колчаку, ни к Деникину. Все время они служили советской власти и, очевидно, проявляли лояльность, ибо большинство из них за все четыре года большевизма ни разу не были арестованы. 22 августа 1921 г. была объявлена какая-то перерегистрация, шутка достаточно обычная и не первый раз практикующаяся. Каждый из них, в чем был, со службы заскочил перерегистрироваться. Свыше 300 чел. было задержано. Каждого из них просто приглашали в какую-то комнату и просили подождать. Двое суток ждали они в этой комнате, а потом их вывели, окружили громадным конвоем, повели на вокзал, усадили в теплушки и повезли по разным направлениям, – ничего не говоря, – в тюрьмы Орла, Вологды, Ярославля и еще каких-то городов…»

Из длинного списка офицеров, по официальным сведениям отправленных на север, никогда нельзя было найти местопребывания ни одного. И в частных беседах представители Ч.К. откровенно говорили, что их нет уже в живых.

Вот сцена, зафиксированная «Волей России»123 из расправ Кедрова на севере: В Архангельске Кедров, собрав 1200 офицеров, сажает их на баржу вблизи Холмогор и затем по ним открывает огонь из пулеметов – «до 600 было перебито!» Вы не верите? Вам кажется это невероятным, циничным и бессмысленным? Но такая судьба была довольно обычна для тех, кого отправляли в Холмогорский концентрационный лагерь124. Этого лагеря просто-напросто не было до мая 1921 г. И в верстах 10 от Холмогор партии прибывших расстреливались десятками и сотнями. Лицу, специально ездившему для нелегального обследования положения заключенных на севере, жители окружных деревень называли жуткую цифру 8000 таким образом погибших. И, может быть, это зверство в действительности в данном случае было гуманно, ибо открытый впоследствии Холмогорский лагерь, получивший наименование «Лагеря смерти», означал для заключенных медленное умирание, в атмосфере полной приниженности и насилия.

Человеческая совесть отказывается все-таки верить в эти потопления на баржах, в XX веке восстанавливающие известные случаи периода французской революции. Но об этих баржах современности говорит нам даже не глухая молва. Вот уже второй случай, как нам приходится их констатировать. Есть и третье сообщение – несколько позднее: практика оставалась одной и той же. Владимир Войтинский в своей статье, служащей предисловием к книге «12 смертников» (суд над социалистами-революционерами в Москве), сообщает: «В 1921 году большевики отправили на барже 600 заключенных из различных Петроградских тюрем в Кронштадт; на глубоком месте между Петроградом и Кронштадтом, баржа была пущена ко дну: все арестанты потонули, кроме одного, успевшего вплавь достичь Финляндского берега…»125

После Деникина

И пожалуй, эти ужасы по крайней мере по количеству жертв бледнеют перед тем, что происходило на юге после окончания гражданской войны. Крушилась Деникинская власть. Вступала новая власть, и вместе с нею шла кровавая полоса террора мести, и только мести. Это была уже не гражданская война, а уничтожение прежнего противника. Это был акт устрашения для будущего. Большевики в Одессе в 1920 г. в третий раз. Идут ежедневные расстрелы по 100 и больше человек. Трупы возят на грузовиках126. «Мы живем, как на вулкане» – сообщает частное письмо, полученное редакцией «Последних Новостей»127: «Ежедневно во всех районах города производятся облавы на контрреволюционеров, обыски и аресты. Достаточно кому-нибудь донести, что в семье был родственник, служащий в добровольческой армии, чтобы дом подвергся разгрому, а все члены семьи арестованы. В отличие от прошлого года большевики расправляются с своими жертвами быстро, не публикуя список расстрелянных». Очень осведомленный в одесских делах константинопольский корреспондент «Общего Дела» Л. Леонидов в ряде очерков «Что происходит в Одессе»128, к которым нам еще придется вернуться, рисует потрясающие картины жизни в Одессе в эти дни. По его словам число расстрелянных по официальным данным доходит до 7000129. Расстреливают по 30–40 в ночь, а иногда по 200–300. Тогда действует пулемет, ибо жертв слишком много, чтобы расстреливать поодиночке. Тогда не печатают и фамилий расстрелянных, ибо берутся целые камеры из тюрем и поголовно расстреливаются. Есть ли здесь преувеличения? Возможно, но как все это правдоподобно, раз поголовно расстреливаются все офицеры, захваченные на румынской границе, не пропущенные румынами через Днестр и не успевшие присоединиться к войскам ген. Бредова. Таких насчитывалось до 1200; они были заключены в концентрационные лагеря и постепенно расстреляны. 5 мая произведен был массовый расстрел этих офицеров. Как-то не хочется верить сообщению, будто бы о предстоящем расстреле было объявлено даже в «Известиях». Ночью в церквях раздался «траурный» звон. Ряд священников, по словам автора сообщения, были за это привлечены к суду революционного трибунала и приговорены к 5—10 годам принудительных работ.

Тогда же произошла расправа над галичанами, изменившими большевикам. Тираспольский гарнизон был поголовно расстрелян. Из Одессы приказано было эвакуировать ввиду измены всех галичан, но когда они собрались на товарную станцию с женами, детьми и багажом, их стали расстреливать из пулеметов. В «Известиях» появилось сообщение, что галичане, изменившие пролетариату, пали жертвой озлобленной толпы130.

Расстрелы продолжаются и дальше – после взятия Крыма. «Мои собеседники, – передает корреспондент, – в один голос утверждают, что не дальше, как 24 декабря, был опубликован новый список 119 расстрелянных». Как всегда, молва упорно утверждает, и не без основания, что фактически расстреляно было в этот день больше 300. Это были расстрелы за участие в контрреволюционной польской организации. «Польский заговор» по общему признанию был спровоцирован самими чекистами, «оставшимися без работы». А дальше идут заговоры «врангелевские» (расстрелы «31» за шпионаж, 60 служащих Общества Пароходства и Торговли)131.

Большевики в Екатеринодаре. Тюрьмы переполнены. Большинство арестованных расстреливается. Екатеринодарский житель утверждает, что с августа 1920 г. по февраль 1921 г. только в одной Екатеринодарской тюрьме было расстреляно около 3000 человек132.

«Наибольший процент расстрелов падает на август месяц, когда был высажен на Кубань Врангелевский десант. В этот момент председатель Чека отдал приказ: «расстрелять камеры Чека». На возражение одного из чекистов Косолапова, что в заключении сидит много недопрошенных и из них многие задержаны случайно, за нарушение обязательного постановления, воспрещающего ходить по городу позже восьми часов вечера, – последовал ответ: «Отберите этих, а остальных пустите в расход».

Приказ был в точности выполнен. Жуткую картину его выполнения рисует уцелевший от расстрела гражданин Ракитянский.

«Арестованных выводили из камеры десятками – говорит Ракитянский. – Когда взяли первый десяток и говорили нам, что их берут на допрос, мы были спокойны. Но уже при выходе второго десятка обнаружилось, что берут на расстрел. Убивали так, как убивают на бойнях скот». Так как с приготовлением эвакуации Чека дела были упакованы и расстрелы производились без всяких формальностей, то Ракитянскому удалось спастись. «Вызываемых на убой спрашивали, в чем они обвиняются, и ввиду того, что задержанных случайно за появление на улицах Екатеринодара после установленных 8 часов вечера отделяли от всех остальных. Ракитянский, обвинявшийся, как офицер, заявил себя тоже задержанным случайно поздно на улице и уцелел. Расстрелом занимались почти все чекисты с председателем чрезвычайки во главе. В тюрьме расстреливал Артабеков. Расстрелы продолжались целые сутки, нагоняя ужас на жителей прилегающих к тюрьме окрестностей. Всего расстреляно около 2000 человек за этот день.

Кто был расстрелян, за что расстрелян, осталось тайной. Вряд ли в этом отдадут отчет и сами чекисты, ибо расстрел, как ремесло, как садизм, был для них настолько обычной вещью, что совершался без особых формальностей…»

И дальше шли расстрелы. 30 октября – 84. В ноябре – 100, 22 декабря – 184. 24 января – 210. 5 февраля – 94. Есть и документы, подтверждающие эти факты: чрезвычайная Екатеринодарская комиссия уничтожила их перед ревизией. «Приговоры, в которых ясно говорилось «расстрелять», мы находили пачками в отхожих местах», – свидетельствует тот же очевидец. Приведем еще картину Екатеринодарского быта из того же периода: «Августа 17—20-го в Екатеринодаре обычная жизнь была нарушена подступами к городу высадившегося у станицы Приморско-Актарской десанта Врангеля. Во время паники по приказу особо уполномоченного Артабекова были расстреляны все арестованные, как губчека, особого отдела, так и сидящие в тюрьмах, числом сверх 1600. Из губчека и особого отдела обреченных на избиение возили группами по 100 человек через мост на Кубань и там из пулеметов расстреливали вплотную; в тюрьме то же проделывали у самых стен. Об этом также публиковали. Напечатан список убитых под рубрикой «Возмездие»; только в списках значится несколько меньше, чем на самом деле. При беспорядочном бегстве завоеватели объявили рабочим об их обязанности эвакуироваться с ними; в противном случае, по своем возвращении обратно, угрожали всех оставшихся повесить на телеграфных столбах»133.

Нечто аналогичное происходит и при эвакуации Екатеринославля при опасности, угрожавшей со стороны Врангеля134. В сущности это происходит всегда при подобных случаях: отступают войска советские из Винницы и Каменец-Подольска – в Харьковских «Известиях Украинского И.К.» опубликовываются списки расстрелянных заложников – их 217 человек, среди них крестьяне, 13 народных учителей, врачи, инженеры, раввин, помещики, офицеры. Кого только нет? Так же действуют, конечно, и наступающие войска. На другой день по взятии большевиками Каменец-Подольска расстреляно было 80 украинцев; взято 164 заложника, отправленных вглубь страны135.

Корреспондент той же «Рев. России»136 и дает описание действий новой власти в первые месяцы в Ростове-на-Дону: «…грабят открыто и беспощадно… буржуазию, магазины и главным образом кооперативные склады, убивали и рубили на улицах и в домах офицеров… подожгли на углу Таганрогского проспекта и Темерицкой ул. один военный госпиталь с тяжело ранеными и больными, не имеющими физических сил двигаться офицерами, и сожгли там до 40 человек… Сколько было убито, зарублено всего – неизвестно, но цифра эта во всяком случае не маленькая. Чем больше укреплялась советская власть на Дону, тем ярче вырисовывалась метода ее работы. Прежде всего под подозрение было взято все казачье население. Чрезвычайка, вдохновляемая Петерсом, заработала. Чтобы не слышно было выстрелов, два мотора работали беспрерывно… Очень часто сам (Петерс) присутствовал при казнях… Расстреливали пачками. Был случай, когда в одну ночь расстрелянных насчитывалось до 90 человек. Красноармейцы говорят, что за Петерсом всегда бегает его сын, мальчик 8–9 лет, и постоянно пристает к нему: «папа, дай я»…

Наряду с Ч.К. действуют ревтрибуналы и реввоенсоветы, которые рассматривают подсудимых не как «военнопленных», а как «провокаторов и бандитов» и расстреливают десятками (напр. дело полк. Сухаревского в Ростове; казака Снегирева в Екатеринодаре; студента Степанова и др. в Туапсе).

И вновь несчастная Ставропольская губ., где расстреливают жен за то, что не донесли о бежавшем муже, казнят 15—16-летних детей и 60-летних стариков… Расстреливают из пулеметов, а иногда рубят шашками. Расстреливают каждую ночь в Пятигорске, Кисловодске, Ессентуках. Под заголовком «кровь за кровь» печатают списки, где число жертв переваливает уже за 240 человек, а подпись гласит: «продолжение списка следует». Эти убийства идут в отместку за убийство председателя пятигорской Ч.К. Ченцова и военного комиссара Лапина (убиты группой всадников «при проезде в автомобиле»)137.

Крым после Врангеля

Так было через несколько месяцев после ликвидации Деникинской власти. За Деникиным последовал Врангель. Здесь жертвы исчисляются уже десятками тысяч. Крым назывался «Всероссийским Кладбищем». Мы слышали об этих тысячах от многих, приезжавших в Москву из Крыма. Расстреляно 50 000, – сообщает «За Народ» (№ I). Другие число жертв исчисляют в 100–120 тысяч, и даже 150 тыс. Какая цифра соответствует действительности, мы, конечно, не знаем, пусть она будет значительно ниже указанной!138 Неужели это уменьшит жестокость и ужас расправы с людьми, которым в сущности была гарантирована «амнистия» главковерхом Фрунзе? Здесь действовал известный венгерский коммунист и журналист Бела Кун, не постыдившийся опубликовать такое заявление: «Троцкий сказал, что не придет в Крым до тех пор, пока хоть один контрреволюционер останется в Крыму; Крым это – бутылка, из которой ни один контрреволюционер не выскочит, а так как Крым отстал на три года в своем революционном движении, то быстро подвинем его к общему революционному уровню России…»

И «подвинули» еще неслыханными массовыми расстрелами. Не только расстреливали, но и десятками зарубали шашками. Были случаи, когда убивали даже в присутствии родственников.

«Война продолжится, пока в Красном Крыму останется хоть один белый офицер», – так гласили телеграммы заместителя Троцкого в Реввоенсовете Склянского.

Крымская резня 1920–1921 гг. вызвала даже особую ревизию со стороны ВЦИКа. Были допрошены коменданты городов и по свидетельству корреспондента «Руля»139 все они в оправдание предъявляли телеграмму Бела Куна и его секретаря «Землячки» (Самойлова, получившая в марте 1921 г. за «особые труды» орден красного знамени)140, с приказанием немедленно расстрелять всех зарегистрированных офицеров и военных чиновников.

Итак, расстрелы первоначально происходили по регистрационным спискам. Очередь при регистрации, – рассказывает очевидец А.В. Осокин, приславший свои показания в лозаннский суд141, – была в «тысячи человек». «Каждый спешил подойти первым к… могиле…»

«Месяцами шла бойня. Смертоносное таканье пулемета слышалось каждую ночь до утра…

Первая же ночь расстрелов в Крыму дала тысячи жертв: в Симферополе 1800 чел.142, Феодосии 420, Керчи 1300 и т. д.

Неудобство оперировать такими укомплектованными батальонами сказалось сразу. Как ни мутнел рассудок, у некоторых осталось достаточно воли, чтобы бежать. Поэтому на будущее назначены были меньшие партии и в две смены за ночь. Для Феодосии 60 человек, в ночь – 120. Население ближайших к месту расстрела домов выселилось: не могло вынести ужаса пытки. Да и опасно – недобитые подползали к домам и стонали о помощи. За сокрытие сердобольные поплатились головой.

Расстрелянных бросали в старые Генуэзские колодцы. Когда же они были заполнены, выводили днем партию приговоренных, якобы для отправления в копи, засветло заставляли рыть общие могилы, запирали часа на два в сарай, раздевали до крестика и с наступлением темноты расстреливали.

Складывали рядами. На расстрелянных через минуту ложился новый ряд живых «под равнение» и так продолжалось, пока яма не наполнялась до краев. Еще утром приканчивали некоторых разможживанием головы камнями.

Сколько похоронено полуживых!..

В Керчи устраивали «десант на Кубань»: вывозили в море и топили.

Обезумевших жен и матерей гнали нагайками и иногда расстреливали. За «Еврейским кладбищем» в Симферополе можно было видеть расстрелянных женщин с грудными младенцами.

В Ялте, Севастополе выносили на носилках из лазарета и расстреливали. И не только офицеров – солдат, врачей, сестер милосердия, учителей, инженеров, священников, крестьян и т. д.

Когда первые запасы обреченных стали приходить к концу, началось пополнение из деревень, хотя там расправа часто происходила на месте. В городах были организованы облавы. Напр. в Симферополе в результате облавы 19–20 декабря оказалось задержанными 12 000 человек.

Когда горячка прошла, начали вылавливать по анкетам. Писать их приходилось целыми десятками в месяц, не только служащим, всему населению от 16 лет. Иногда анкеты состоят из 40–50 вопросов. Каждый год вашей жизни освещался самыми детальными вопросами. Обращалось внимание на происхождение (бывш. сословие), имущественное положение не только опрашиваемого, но его отца, деда, дядей и теток. Отношение к красному террору, к союзникам, к Польше, к миру с Польшей, сочувствуете ли вы Врангелю, почему не уехали с ним и т. д., на все нужно было ответить.

Через две недели каждый обязывался прийти в Чека, где еще раз допрашивался следователями, старавшимися сбить нечаянными и бессмысленными вопросами, и по выдержании искуса получал на руки заверенную копию анкеты.

За точность сведений каждый ручался своей головой».

Тех, кому сохранили жизнь, отправляли затем в концентрационные лагеря севера, где многие нашли свою могилу. Тот, кто бежал, навлекал месть на оставшихся. Напр., за бегство шести офицеров из лагеря на ст. Владиславлево было расстреляно 38 заключенных143.

В Керчи регистрация коснулась всего населения. Город был окружен кольцом патрулей. Ч.К. предписала населению запастись на три года продовольствием и не покидать в течение этого времени жилищ под страхом смертной казни. На основании произведенной анкеты жители были разделены на три категории, причем «активно боровшихся» и потому расстрелянных оказалось по сообщению керченских «Известий» 860 человек. Однако жители города утверждали, что эта цифра приуменьшена вдвое144. Наибольшие расстрелы происходили в Севастополе и Балаклаве, где Ч.К. расстреляла, если верить очевидцам, до 29 тыс. человек145. В Севастополе большевики расстреляли, между прочим, свыше 500 портовых рабочих, содействовавших погрузке на суда войск ген. Врангеля146. 28 ноября уже появляется в «Извест. времен. севаст. ревкома» первый список расстрелянных – их 1634 человека, из них 278 женщин; 30 ноября публикуется второй список в 1202 человека, из коих 88 женщин147. Считается, что в одном Севастополе за первую неделю большевики расстреляли более 8000 человек148.

В Севастополе не только расстреливали, но и вешали; вешали даже не десятками, а сотнями. Лица, вырвавшиеся из Крыма, случайные иностранцы и др. рассказывают потрясающие картины зверств на столбцах «Последн. Нов.», «Общего Дела» и «Руля». Как ни субъективны показания очевидцев, им нельзя не верить. Нахимовский проспект увешан трупами, – рассказывают корреспонденты «Руля»149: «Нахимовский проспект увешан трупами офицеров, солдат и гражданских лиц, арестованных на улице и тут же наспех казненных без суда. Город вымер, население прячется в погребах, на чердаках. Все заборы, стены домов, телеграфные и телефонные столбы, витрины магазинов, вывески – оклеены плакатами «смерть предателям» – пишут «Общему Делу»150. «Офицеров вешали – добавляет другой очевидец151, – обязательно в форме с погонами. Невоенные большею частью болтались полураздетыми». На улицах вешали «для назидания». Были использованы все столбы, деревья и даже памятники… Исторический бульвар весь разукрасился качающимися в воздухе трупами. Та же участь постигла Нахимовский проспект, Екатерининскую и Большую Морскую улицу и Приморский бульвар». Приказом коменданта Бемера (германского лейтенанта во время оккупации Крыма) гражданское население лишено права жаловаться на исполнителей советской власти, «так как оно содействовало белогвардейцам». Действительно то были «дикие расправы». Расстреливали больных и раненых в лазаретах (в Алупке, напр., в земских санаториях – 272), врачей и служащих Красного Креста, сестер милосердия (зарегистрирован факт единовременного расстрела 17 сестер), земских деятелей, журналистов и пр. и пр. Тогда же расстреляны нар. социалист – А.П. Лурье – только за то, что он был редактором «Южных Ведомостей», и секретарь Плеханова с.-д. Любимов. И сколько таких, не стоявших даже в рядах активно боровшихся!

Поистине синодики эти, по примеру Грозного, следовало бы дополнять: «и многая многих, имена коих ты, Господи, веси». «Число жертв – свидетельствует корреспондент с.-р. «Воля России»152, – за одну ночь доходило до нескольких тысяч человек»…

1921 г.

Террор в Крыму продолжается.

«К июлю 1921 г. по тюрьмам Крыма сидело свыше 500 заложников за связь с «зелеными», – пишет в своих показаниях по делу Конради А.В. Осокин. – Многие были расстреляны, в том числе 12–13 женщин (в Евпатории – 3 апреля; в Симферополе – 5 в ночь на 25 марта по ст. стилю; в Карасубазаре – 1, и в Севастополе – 3 или 4 в апреле), главная вина которых состояла в том, что они имели родственников в горах, или подали хлеба проходившим в лес, часто и не подозревая, что они имеют дело с беглецами, принимая их за красноармейцев.

«В довершение целым селам был предложен ультиматум: «если не вернете ушедших в горы, то будете спалены». (Деревни Демерджи, Шумы, Корбек, Саблы и др.). Но ультиматум не был приведен в исполнение, так как зеленые в свою очередь заявляли, что в случае исполнения угрозы, они вырежут всех коммунистов и их семьи, не только в деревнях, но и в таких городах, как Алушта, Симеиз, Судак.

«Система заложничества имела кровавые результаты в зиму 1921/22 г. в северных уездах Таврии и Екатеринославщины, во время так называемого «разоружения деревни». На села (напр., Троицкое, Богдановка, Мелитополь) налагалось определенное количество оружия, которое они должны были сдать в течение суток. Количество, значительно превышавшее наличие. Бралось человек 10–15 заложников. Конечно, деревня не могла выполнить, и заложники расстреливались».

В Феодосии раскрыта база «зеленых» – расстреляно 3 гимназиста и 4 гимназистки в возрасте 15–16 лет. По другому делу «зеленых» расстреляно 22 (пр. – доц. Пушкарев, Боженко и др.) в Симферополе.

В связи с зелеными и без связи с ними раскрываются все новые и новые «заговоры» с кровавыми эпилогами, о которых сообщает «Крымроста». Террор широко захватывает и татарские элементы населения, напр., в августе расстреляно несколько десятков мусульман за «устройство контрреволюционного собрания в мечети»153.

В сентябре, поверив «амнистии», с гор спускаются две партии зеленых во главе с татарином Маламбутовым. Показательна его судьба – о ней рассказывает автор дневника, напечатанного в «Последних Новостях»:

«Чекисты, захватив Маламбутова, выпустили за его подписью воззвание к еще оставшимся в горах зеленым, в котором указывают на свое миролюбие и на то, что «у всех нас, товарищи зеленоармейцы, – один враг… этот враг – капитал» и т. д. в том же роде. Попавшийся Маламбутов принужден был отправиться со своим штабом, в сопровождении значительного отряда чекистов, в горы и выдать все укромные участки и заветные места зеленых. Крестьяне окрестных деревень передают, что вот уже вторые сутки идет отчаянная пальба: это – красные выкуривают последних зеленых, преданных несчастным Маламбутовым. Сегодня Маламбутова с его товарищами гнусно расстреляли, обвинив в шпионаже.

В расклеенных по улицам города объявлениях под мерзким заголовком «За что карает советская власть» в списке 64 человека) так и было указано: за шпионаж. Запуганные обыватели передают из уст в уста, что чекисты не успели заманить в ловушку всех спустившихся с Маламбутовым зеленых, и большая часть их, пронюхав о готовящейся провокации, с боем пробилась обратно в горы (оружие, по договору, им было оставлено)…»

«В отместку за казнь Маламбутова, – добавляет корреспондент, – зеленые мстят красным жестоко и зверски. Попадающихся в их руки коммунистов подвергают средневековым пыткам».

На юге повсюду еще действуют повстанцы, так называемые «зеленые», и повсюду свирепствует «красный террор». Подавлено «восстание» в Екатеринодаре 27–28 сентября, и в местных «Известиях» появляется список 104 расстрелянных, среди них заштатный епископ, священник, профессор, офицер и казак. Около Новороссийска действуют повстанцы под руководством ген. Пржевальского – Чрезвычайная комиссия Черноморского флота расстреливает сотнями арестованных повстанцев и так называемых заложников. Идут ежедневные казни. Ликвидированы «12 белогвардейских организаций» в харьковском военном округе, «заговоры» ген. Ухтомского и полк. Назарова в Ростове и мн. др. В конце марта раскрыла заговор пятигорская губчека – расстреливается 50 главарей этой организации154. Терская областная Ч.К. расстреливает в Анапе по определенно провокационному делу 62 человека, виновных лишь в попытке бежать в Батум от ужасов советской действительности155.

Что происходило в Области Войска Донского, в Кубанской области, показывает хотя бы такое обращение В.Ч.К. к населению Кубанской области и Черноморского Побережья за подписью особоуполномоченного В.Ч.К. по Северному Кавказу К. Ландера в октябре 1920 г.156

1. Станицы и селения, которые укрывают белых и зеленых, будут уничтожены, все взрослое население – расстреляно, все имущество – конфисковано.

2. Все лица, оказавшие бандитам содействие – немедленно будут расстреляны.

3. У большинства находящихся в горах зеленых остались родственники. Все они взяты на учет и в случае наступления банд – все взрослые родственники сражающихся против нас будут расстреляны, а малолетние высланы в центральную Россию.

4. В случае массового выступления отдельных сел, станиц и городов – мы вынуждены будем применять к этим местам массовый террор: за каждого убитого советского деятеля поплатятся сотни жителей этих сел и станиц…

«Карающая рука советской власти беспощадно сметет всех своих врагов», – заключало воззвание.

Усмиряется повстанческое движение на Украине. Здесь нет передышки: между 1920 и 1921 гг. разницы не будет. Это повстанческое движение многообразно. И трудно подчас различить, где это движение носит характер махновщины или самостийно-украинский, где оно имеет связь с так называемыми «белыми», где оно переплетается с укрывающимися «зелеными», где оно чисто крестьянское на почве взимания продналогов и пр., где оно отделимо от «белогвардейских» и иных заговоров157. Но при ликвидации их нет уже оттенков. Приказ № 69 по киевскому округу, по-видимому еще 1920 г., предписывал применение массового террора против зажиточных крестьян вплоть до истребления их «поголовно»; приказ заявлял о расстреле всякого, у кого найдется хоть один патрон после срока сдачи оружия и т. д. При активном сопротивлении террор, как всегда, превращается в кровавую бойню. В Проскурове жертв считается 2000. Близ Киева выступает атаман Тютюник – в Киеве ежедневно расстрелы нескольких десятков человек. Вот официальный документ, воспроизводящий протокол заседания от 21 ноября 1921 г. специальной чрезвычайной комиссии – пятерки по рассмотрению дела разбитой и захваченной банды Тютюника158. Он констатирует, что зарублено в бою свыше 400 человек и захвачено 537. «В момент боя некоторые из чинов высшего комсостава, – видя безвыходность положения, сами себя расстреливали и взрывали бомбами». «Позорно и гнусно для предводителя вел себя Тютюник» – он с некоторыми приближенными бежал в самом начале боя. Судил Ч.К. 443 – остальные умерли до суда. Из них, 360, как «злостные и активные бандиты», приговорены к расстрелу немедленно; «остальные направлены для дополнительного допроса следственным властям… Когда мы читаем в петербургской «Правде», что в Киеве раскрыт заговор, руководимый «Всеукраинским повстанческим комитетом» и что арестовано 180 офицеров армии Петлюры и Тютюника, мы с уверенностью можем сказать, что это сообщение равносильно сообщению о расстрелах.

Прибывший в Польшу проф. киевского политехникума Коваль сообщает об усилении террора в связи с раскрытием в Киеве «очередного заговора». Каждую ночь расстреливается 10–15 человек. «В педагогическом музее, – сообщается в этом интервью159, – была устроена выставка местного исполкома, на которой, между прочим, фигурировали и диаграммы расстрелов Чека. Минимальное количество расстрелов в месяц – 432».

Заговоров «петлюровских» организаций без числа: 28 го сентября в Одессе расстреляно 63 человека во главе с полк. Евтихиевым160; в Тирасполе 14 человек161; там же – 66162; в Киеве 39 (все больше представителей интеллигенции)163; Харькове 215 «украинских заложников» в виде возмездия за убийство советских представителей повстанцами164 и т. д. Житомирские «Изв.» сообщают о расстреле 29 человек за участие в заговоре, а между тем едва ли эти кооператоры, учителя, агрономы имели хоть отдаленное отношение к Петлюре.

А такими сообщениями пестрили официальные большевистские газеты: в Подольской губ. раскрыты 5 контрреволюционных организаций, охватывающих всю Подолию. В Чернигове расстреляно 16 и т. д. Это «и так далее» – не отписка, это подлинная действительность, ибо отдельные сообщения накапливаются грудами.

Наряду с Украиной стоит Белоруссия. 1921 г. полон сообщениями о повстанческих движениях и о действиях советских карательных отрядов, расстреливающих без приговоров и по приговорам реальных и мнимых участников восстаний. «Ежедневно расстреливают по несколько десятков человек, – сообщает корреспондент «Общего Дела»165: «Особенно много расстрелов белорусских деятелей». «В Минске закончился процесс приверженцев Савинкова… семь человек приговорены к смертной казни»166. В течение сентября расстреляно 45 человек, – дополняет ревельский корреспондент «Daily Mail».

У местной Ч.К., как и у Подольской и Волынской, есть специальное дело – «очищать» губернии от лиц, проявлявших сочувствие Польше во время пребывания в этих местах польских войск: массовые аресты, высылки в центральные губернии, расстрелы – такова форма этого очищения167.

В непосредственную связь с повстанческими движениями надо поставить массовые расстрелы левых с.-р. и анархистов. «Группа русских анархистов» в Германии, как мы уже знаем, издала в Берлине целую брошюру о гонениях на анархистов в России.

«Мы должны оговориться, – писали авторы ее в предисловии, – фактический материал настоящей брошюры представляет только часть – крайне ничтожную часть – того, что имеется в действительности. Наш «скорбный лист» анархистов – жертв коммунистической власти – конечно, очень далек от полноты. Мы собрали здесь пока только то, что творилось непосредственно около нас и что нам лично известно. Но это – лишь маленький уголок гонений коммунистической власти на анархизм и анархистов. Целые области, составляющие 9/10 России, – Кавказ, Поволжье, Урал, Сибирь и др. – не вошли в наш обзор. Да и то, что делалось в центре России, мы не могли представить полностью. Возьмем, хотя бы, такой факт: в дни соглашения советской власти с Махно осенью 1920 г., махновская делегация, на основании политического пункта соглашения, официально определила число лиц, сосланных до того советской властью в Сибирь и другие отдаленные места России и подлежавших возвращению, в 200 000 с лишком человек (главным образом, крестьян). Мы не знаем и того, сколькие еще были брошены в местные тюрьмы и расстреляны. – Летом 1921 г. советская пресса сообщала о том, что в районе Жмеринки была обнаружена и ликвидирована (расстреляна) организация анархистов в 30–40 человек, имевшая отделения в ряде городов юга России. Мы не могли установить имена погибших товарищей из этой организации, но знаем, что там была наша лучшая анархическая молодежь. – В том же 1921 г. летом в городе Одессе была частью расстреляна, частью заключена в тюрьмы большая анархическая группа, ведшая пропаганду в советских учреждениях, в самом Совете депутатов и даже в компартии, что было поставлено ей в вину, как «государственная измена». – Мы взяли наудачу несколько свежих примеров. Перечисление же всей вереницы разгромов, арестов, высылок и расстрелов анархистов по необъятным провинциям России за все эти годы заняло бы не один том. – Весьма характерно, между прочим, что жестоким преследованиям со стороны советской власти подвергались даже толстовцы – эти, как известно, мирнейшие анархисты. Сотни их находятся в тюрьмах и посейчас. Коммуны их разгонялись – нередко вооруженной силой (напр., в Смоленской губ.). Согласно точным данным, до конца 1921 г. имелись определенные сведения о 92-х расстрелянных толстовцах (главным образом, за отказ от воинской повинности). – Мы могли бы продолжать приводить подобные примеры до бесконечности, чтобы показать, что – в сравнении с тем материалом, который когда-нибудь откроется кропотливому историку, – факты, собранные в настоящей работе, являются, конечно, каплей в море».

В мою задачу не входит здесь характеристика русского анархизма, а тем более своеобразных подчас фактических проявлений его, заставлявших нередко покойного П.А. Кропоткина решительно от него отгораживаться… Большевики, пользуясь анархистами там, где им было это нужно, жестоко расправлялись с антигосударственными элементами там, где они чувствовали уже свою силу. Расправе придавали неполитический характер. И несомненно среди так называемых «бандитов» гибло множество таких, которые и не имели отношения к грабительским налетам. Указанная брошюра анархистов приводит характерные секретные телеграммы центральной власти в Харькове на имя председателя Украинского Совнаркома Раковского168, предшествовавшие разгрому анархических организаций на Украине: 1) Взять на учет всех анархистов на Украине, в особенности в махновском районе. 2) Вести усиленную слежку за анархистами и приготовить материал по возможности уголовного характера, по которому можно было бы привлекать к ответственности. Материал и распоряжения держать в секрете. Разослать надлежащие распоряжения повсеместно… 3) Анархистов всех задержать и предъявить им обвинения. «Общее Дело»169 с ссылкой на харьковские «Известия» передает, что в «порядке красного террора» в ноябре 1921 г. в Киеве, Одессе, Екатеринославле, Харькове и др. городах расстреляно свыше 5000 заложников. Прочитав вышезарегистрированные факты, усомнимся ли мы в этой цифре?..

За Крымом Сибирь170. За Сибирью – Грузия. И вновь та же картина. Тысячи арестов171 и сотни расстрелов, произведенных закавказской Чекой. Приехавший из Батума в Константинополь беженец передает свои впечатления корреспонденту «Руля»172 о первых днях занятия большевиками Тифлиса. В первый день город был отдан «на поток и разграбление»:

«Наш собеседник видел в ту же ночь огромную гекатомбу из 300 трупов, сваленных в ужасную кучу у Соборной площади. Все стены вокруг были забрызганы кровью, так как казнь, очевидно, была произведена тут же. Тут были и женщины, и мужчины; и старцы, и дети; и штатские, и офицеры; и грузины, и русские; и рабочие, и богачи».

Здесь действует знаменитый Петерс, усмиритель Северного Кавказа Атарбеков и не менее известный матрос Панкратов. Это один из усмирителей Астрахани, перебравшийся в Баку, где им была уничтожена на о. Нарген «не одна сотня бакинских рабочих и интеллигентов…»

* * *

А внутри России, там, где кончилась уже давно прямая гражданская война, где не было даже ее непосредственных откликов? Здесь в 1921 г. то же самое. Здесь по-прежнему расстреливаются сотни. Расстреливаются не только за заговоры, действительные и фиктивные, не только за частичные восстания и протест против насильнического режима – расстрелы являются по преимуществу актом запоздалой мести или наказаниями за проступки уголовные. Напр., хотя бы псковский процесс фармацевтов в Ревтрибунале по обвинению в продаже спирта, закончившийся зверской по форме казнью 8 человек173, или октябрьский процесс московской госохраны, приведший к расстрелу 10 или 12 человек; смертные приговоры большим группам выносятся в Москве по делам о злоупотреблениях в комиссариатах финансов и здравоохранения. Вишняк в своей книге «Черный год» приводит показательные данные о расстрелах в одних трибуналах за июнь: в Москве – 748, Петрограде – 216, Харькове – 418, Екатеринодаре – 315 и т. д.174

«Последние Новости»175 приводили цифры о деятельности В.Ч.К. за первые три месяца начавшегося нового года. Газета писала, что заимствовала их из официального отчета: расстреляно 4300 человек; подавлено 114 восстаний – речь идет о 12 центральных губерниях. Массовые расстрелы отмечаются в Ярославле, Саратове, Самаре, Казани и Курске. В одной Москве за январь расстрелов числится 347. По сведениям «Голоса России», заимствованным из статистического отдела комиссариата путей сообщения, по постановлению одних железнодорожных трибуналов в 1921 г., расстреляно пассажиров и служащих 1759 человек (!!).

Были расстрелы, донельзя возмущавшие моральные чувства, напр., расстрел по процессу 27 гимназистов в Орле – расстреляны были в сущности дети (5 человек)176. В Одессе после ликвидации всероссийского комитета помощи голодающим было расстреляно 12 человек, причастных по словам одесских «Известий» к этой организации177.

Из концентрационного лагеря в Екатеринбурге бежало 6 человек. Приезжает заведующий отделом принудительных работ Уранов, выстраивает офицеров, содержащихся в лагере, и «выбирает» 25 человек для расстрела – в назидание остальным178.

Осенью в Петрограде расстреляно 61 человек по делу Таганцевского «заговора»179. В период грозного для большевиков восстания матросов в Кронштадте были расстреляны тысячи: по сообщению «Frankfurter Zeitung» в одних войсках Петроградского гарнизона с 28 февраля по 6 марта погибло 25 000 человек. По словам матросов, бежавших из Кронштадта в Финляндию, расстрелы производятся на льду перед крепостью. Расстрелянных в Ораниенбауме насчитывается 1400180. Имеются сведения о расстреле 6 священников за участие в этом восстании.

«Эсэровско-меньшевистский заговор» в Саратове в марте или вернее «бунт» в связи с продразверсткой хлебного налога вызывает массовые аресты и массовые расстрелы. В официальном сообщении опубликовывается 27 расстрелов, в действительности… Мы не знаем этой цифры. Но знаем, что в ожидании крестьянского восстания по тюрьмам идут расстрелы «заложников» – учителей, инженеров, офицеров, чиновников царского времени и т. д.181 В связи с этим «заговором» или другим расстреливается в Саратове 58 левых с.-р. за «бандитизм», т. е. по настоящей терминологии за участие в повстанческом движении182.

«Восстание» железнодорожников в Екатеринославе влечет за собой 51 человеческую жертву. А может быть, и больше. З.Ю. Арбатов в своих воспоминаниях «Екатеринослав 1917–1922 гг.»183 свидетельствует, что число арестованных рабочих простиралось до 200. Из них пятьдесят один были приговорены к немедленному расстрелу. «Ночью второго июня осужденные на двух грузовиках были доставлены к крутому берегу Днепра и за их спинами был поставлен пулемет. Как подкошенные, падали расстрелянные в воду… Трупы относило течением… Некоторые трупы оставались на берегу». Остальных рабочих потребовала для расправы Всеукраинская Чека в Харькове… Так был подавлен, по отзывам большевиков, «маленький Кронштадт».

«Заговор» в Бийске вызывает более 300 арестов и 18 расстрелов; «заговор» в Семиреченской области 48 расстрелов среди «офицеров» и «кулаков». «Заговор» в Елисаветграде (декабрь) из 85 арестованных 55 расстрелянных и т. д. и т. д.

* * *

Возвращаются казаки, бежавшие с родины. Их ждет не амнистия, а кары. Казак Чувилло, вновь бежавший из Ейска, передает в русских заграничных газетах, что из партии в 3500 человек расстреляно 894184. И вновь я заранее готов согласиться, что в этом возможно случайном сообщении есть большая доза преувеличений.

Тем не менее самый факт многочисленных расстрелов легально и нелегально возвращавшихся на родину офицеров и солдат не подлежит никакому сомнению – зарегистрированы такие случаи и в этом году. Корреспондент Русского Национального Комитета185 в очерке, озаглавленном «Возвращение на родину», собрал множество подобных фактов. Он утверждает, что по сведениям из разных источников, в том числе одесских советских газет, было расстреляно до 30 проц. прибывших из Константинополя в Новороссийск в апреле 1921 г. на пароходе «Решид-Паша». На пароходе было 2500 возвращавшихся на родину. Первым своим рейсом пароход привез 1500 человек. «Как общее правило, – утверждает автор, – все офицеры и военные чиновники расстреливались немедленно в Новороссийске». Всего из этой партии было расстреляно около 500. Остальные отправлены были в концентрационные лагеря, и многие на Север, т. е. почти на верную смерть. Избавление от немедленной расправы отнюдь не является гарантией последующей безопасности. Подтверждение мы найдем в письмах, относящихся даже к ноябрю и декабрю 1923 г. и напечатанных в «Казачьих Думах» (№ 16). Каждый приезжающий в Новороссийск может услышать условную фразу: «принять на службу в Могилевскую губернию». Нечего говорить уже о высылках так называемых репатриантов. Только наивностью иностранца, слишком еще верующего в право, можно объяснить категоричность д-ра Нансена, заявившего в своем докладе 21 апреля 1923 г.186 о репатриациях казаков, находящихся на Балканах, что «советское правительство лояльно выполняет взятые им на себя обязательства». Среди этих обязательств, как известно, было, между прочим, два пункта: советское правительство обязуется распространить амнистию 3 и 10 ноября 1921 г. на всех русских беженцев, которые будут репатриироваться при посредничестве Верховного Комиссариата, и советское правительство обязуется предоставить возможность Джону Горвину и другим официальным представителям д-ра Нансена свободно (?!) общаться в пределах России с возвратившимися беженцами в целях проверки, что ко всем этим беженцам вышеозначенная амнистия применяется без каких бы то ни было ограничений. «Правда, – замечает д-р Нансен в своем докладе, – судя по отчету – был случай (?) ареста двух возвратившихся беженцев за какие-то маловажные преступления, но мои делегаты ведут с советским правительством переговоры о судьбе арестованных». Надо иметь большую веру в писанный «документ» и никакого представления о сущности российской действительности, чтобы гласно это утверждать. Каким путем могут контролировать действия советской власти частные лица, являющиеся представителями верховного комиссара по делам русских беженцев при Лиге Наций? Пожалуй, им придется в этих целях создать особое государство в государстве или во всяком случае завести свою тайную полицию. Не надо упускать из вида и той тактики, которая вошла в большевистский обиход: месть приходит с значительным опозданием во времени. Люди пропадают «без вести», идут в ссылку, попадают в долгое тюремное заключение много времени спустя после получения официальных гарантий. Нужны ли доказательства? Они найдутся едва ли не на каждой странице этой книги. Характернейший процесс рассматривался совсем еще недавно в московском военном трибунале187. Судили офицера Чугунова, дезертировавшего в 1919 г. из красной армии и добровольно возвратившегося в 1923 г. и принесшего «чистосердечное раскаяние». Вернулся подсудимый из Польши в Россию с разрешения русско-украинской делегации по делам репатриации. Согласно ходатайству в ВІДИК он был восстановлен в правах гражданства. 18 го мая был арестован и привлечен к ответственности. Принимая во внимание «чистосердечное раскаяние», «добровольное возвращение», «классовое происхождение» (сын крестьянина), суд приговорил Чугунова к 10 годам тюремного заключения «со строгой изоляцией».

1922–1923 гг.

Были утверждения, и особенно со стороны иностранцев, побывавших за последнее время в России и лишь поверхностно познакомившихся с жизнью страны (напр., Эррио), что будто бы террор в России отошел в прошлое. Такие утверждения очень мало соответствуют истине. Если, живя в России, совершенно невозможно было подчас проверить те или иные сведения, получить точные цифры, то еще труднее это сделать для меня теперь. Допустим заранее, что все цифры, появляющиеся в заграничной печати, сильно преувеличены. Напр., все газеты обошло сообщение, взятое якобы из отчета комиссариата внутренних дел, которое гласило, что за май 1922 г. было расстреляно 2372 чел. При таком сообщении можно придти в безумное отчаяние – ведь политической жизни в России почти нет – это поле, усеянное лишь мертвыми костями: нет ни протеста, ни возмущения. Все устало, все принижено и подавлено. И мне хотелось бы верить, что в приведенной цифре какая-нибудь ошибка. Пусть преувеличены будут и другие отдельные сведения, проникающие в свободную заграничную печать: напр., за январь и февраль, по сведениям будто бы Политического Государственного Управления, т. е. Всер. Чрез. Комиссии, расстреляно 262, в Москве в апреле 348, в ночь с 7 на 8 мая в Москве 164 (из них 17 духовных лиц), в Харькове за май 187, а в ряде городов Харьковской губ. – 209. Петроградским Ревтрибуналом за убийства и грабежи свыше 200.

Пусть все это будет преувеличено. И тем не менее величайшим ипокритством со стороны все того же Сталина было августовское заявление в собрании московской организации коммунистической партии с угрозой возобновить террор. По словам корреспондента «Голоса России», Сталин, оправдывая тогдашние массовые аресты интеллигенции, заявлял:

«Наши враги дождутся, что мы вновь будем вынуждены прибегнуть к красному террору и ответим на их выступления теми мерами, которые практиковались нами в 1918–1919 гг. Пусть они помнят, что мы приводим в исполнение наши обещания. А как мы приводим в исполнение наши предупреждения – это им должно быть известно по опыту прежних лет. И все сочувствующие нашим политическим противникам обязаны предупредить своих особенно зарвавшихся друзей, перешедших границы дозволенного и открыто выступающих против всех мероприятий правительства. В противном случае они заставят нас взяться за то оружие, которое мы на время оставили и к которому мы пока не хотели бы прибегать. Но мы немедленно им воспользуемся, если наши предупреждения останутся безрезультатны. И на удар из-за угла мы ответим открытым жестоким ударом по всем нашим противникам, как активным, так и им сочувствующим».

Не было надобности грозить, ибо все еще помнили недавние расстрелы церковнослужителей в связи с делами о протестах против изъятия церковных ценностей. Трудно представить себе более возмутительные приговоры, чем эти, ибо в сущности протесты были действительно незначительны. 5 июля петроградский ревтрибунал вынес 11 смертных приговоров по делу 86 членов петроградских церковных общин: среди расстрелянных был митрополит петроградский Вениамин и еще четверо; по майскому процессу 54 церковников в Москве было 12 смертных приговоров. А сколько расстрелов по этим делам в провинции? В Чернигове, Полтаве, Смоленске, Архангельске, Старой Руссе, Новочеркасске, Витебске, где расстреливаются по 1–4 представителя духовенства – все за простую агитацию против изъятия священных предметов.

Наряду с расстрелами по церковной «контрреволюции», конечно, продолжаются расстрелы и по политическим делам, по делам несуществующей уже активной контрреволюции. Очень характерное письмо читаем мы в «Последних Новостях»188 о «ликвидации» недавних «восстаний» на Украине. «Ликвидация восстаний», – пишет корреспондент, – превращена на деле в истребление еще уцелевшей интеллигенции.

О размерах террора дает понятие следующий отрывок из письма лица, бежавшего во второй половине января из г. Проскурова:

«Невероятный террор последних месяцев заставил многих скрыться заблаговременно. Аресты оставшихся из интеллигенции продолжаются.

Расстреляны Корицкий, Чуйков, братья Волощуки (причем старший из них – агроном – перед расстрелом повесился, жена же Волощука сидит арестованная в Чека), Доброшинский, Кульчицкий, Андрусевич, юноша Клеменс, Шидловский, Ляховецкий, Радунский, Грипун и масса других, всего около 200 человек, обвиняемых по одному и тому же делу о «заговоре». В тот же день в момент расстрела бежали, выломав дверь в Чека, девять человек из арестованных.

Я бежал, когда меня пришли арестовать, в начале четвертых по счету массовых арестов… Благодарите Бога, что вы вовремя исчезли с проскуровского гарнизона, и не были свидетелями раздирающих душу картин – жен, матерей и детей перед Чека в день расстрела.

Те, чьи имена перечислены выше, не занимались никакой политикой, в большинстве были противниками украинства и являются совершенно невинными жертвами сфабрикованных чрезвычайкой обвинений. Проскуровские «заговоры» делаются по общим правилам чекистского искусства».

Из других мест Украины приходят такие же ужасные вести о разгуле террора.

Просмотрите хотя бы комплекты «Голоса России» и «Последних Новостей»189 за 1922 г., хотя бы одни отметки из официальных большевистских газет, и вы натолкнетесь на ряд расстрелов так называемых «савинковцев» (напр., в Харькове 12 человек), «петлюровцев» (напр., 25 человек 24 сентября в Одессе, 55 в Николаевске, еще в Минске, где судилось 34 человека, в Гомеле – 8), повстанцев на Северном Кавказе 10 человек, в Павлограде (Семипалатинской области) – 10 (по другим сведениям 5), в Симбирской губ. – 12 и 42 (за найденные воззвания Антонова); зеленых в Майкопе – 68 человек (в том числе женщин и подростков), расстрелянных «для устрашения обнаглевших с наступлением весны бандитов». В Мелитополе 13 членов «бердянской к.-р. организации, в Харькове 13 курсантов. Присоединим сюда громкое дело «генштабистов» Донской Армии, по которому летом расстреляно два коммуниста; дело «нобельцев»; ряд реэмигрантских процессов; убийство с.-р. Шишкина московским революционным трибуналом больше за то, что подсудимый отказался от показаний суду, «который он не признает, как суд большевистской расправы»; убийство в Ярославле полк. Перхурова (участника организации Савинковского восстания 18 г.); в Красноярске 13 офицеров; дело Карельских повстанцев; 148 «казаков» за восстание в Киеве; Одесский «морской заговор», по которому арестовано было до 260 человек; расстрелы в Одессе в связи с забастовкой190 – и едва ли признаем тогда преувеличением помещение «Голосом России» заметки под заглавием «вакханалия расстрелов», где перечислялась серия таких расстрелов. Корреспондент газеты писал из Риги 5 августа:

«За последнюю неделю Госполитуправление и ревтрибуналы проявили особенную энергию, выразившуюся в ряде многочисленных арестов и вынесений ряда новых смертных приговоров. Петроградский ревтрибунал вынес десять смертных приговоров обвиняемым по делу эстонской контрольно-оптационной комиссии. Саратовский ревтрибунал приговорил к расстрелу двух членов партии эсер, обвиняемых в организации крестьянского восстания в Вольском уезде. 29 июля в Воронеже по приговору местного ревтрибунала расстрелян эсер Шамов. В Архангельске 28 июля приведен в исполнение смертный приговор над 18 офицерами, захваченными в плен на Северном Кавказе, в Закавказье и на Дону. Офицеры эти содержались в концентрационных лагерях с конца 1920 г. и начала 1921 г. Среди расстрелянных – 70-летний генерал Муравьев, полк. Гандурин и др.» Надо присоединить сюда и дела, по внешности, по крайней мере, не имеющие политической подкладки: в Киеве 3 инженера, 40 человек за хищения продуктов для голодающих в Саратове, 6 железнодорожников за хищения в Новочеркасске. Города Царицын, Владимир, Петроград, Москва и еще многие другие будут отмечены, как места, где выносились смертные приговоры. Может быть, не всегда люди расстреливались. Это несомненно так, но также несомненно и то, что в зарубежную печать попадала самая незначительная часть таких сообщений. Она не попадет даже в официальную большевистскую печать. В «Последних Новостях» как-то было помещено лаконическое сообщение: «усиленно производятся расстрелы взяточников». И вспоминается, как уже в дни моего отъезда из России (в начале октября 1922 г.) была объявлена специальная «неделя борьбы со взятками». Весь Брестский вокзал в день отъезда был обклеен соответствующими афишами. Как всегда борьба была поставлена широко: одних железнодорожников было арестовано много сотен, если не тысяч…

Бежавший в это время за границу через Минск З.Ю. Арбатов, в своих чрезвычайно ярких воспоминаниях191, рассказывает о Минске: «На стене деревянной лавки прибитый мелкими гвоздями висел список фамилий, под которыми крупно выделялись слова: «кого карает Чека». На ходу глазом схватил я цифру «46»… Мой спутник потянул меня за собой и, оглянувшись назад, скороговоркой проговорил: «У нас здесь это не новость… Список меняется каждый день… но, если увидят, что вы список читаете, то вас могут взять в Чека… Вот все говорят, что если среди ваших знакомых нет врагов советской власти, то вам незачем интересоваться этими списками… Расстреливают каждый день по несколько десятков человек!»

1923 г.

Вот сведения из отчета только Верховного Революционного Трибунала: с января по март расстреляно 40 чел., в мае только трибуналами расстреляно 100 чел.

Что может быть красноречивее факта, установленного специальной комиссией В.Ц.И.К. – зарегистрировано 826 самочинных расстрелов Гос. Пол. Упр.: самочинных, т. е. произведенных с нарушением установленных ныне внешних форм. Среди этих 826 политических 519. По ревизии ВЦИК отстранены 3 председателя местных отделов Г.П.У., 14 следователей и т. д. Не только корреспонденции европейских газет, но и официальные советские органы, приходящие за рубеж, сообщают достаточное количество фактов о продолжающихся расстрелах, как единичных, так и массовых. Эти сообщения по-прежнему можно разбить на те же самые старые рубрики. Здесь прежде всего фигурирует «контрреволюция»: надо ли напоминать о взволновавшем весь мир убийстве прелата Буткевича? Здесь будут расстрелы за печатание нелегальной политической литературы, здесь будут дела, называемые в официальных отчетах «осколками», это дела о прошлом, всплывшие ныне, иногда уже по истечении нескольких лет: савинковский «агент» Свержевский (организатор несуществующего покушения на Ленина), 3 члена и затем 6 членов «Союза защиты Родины и Свободы», член савинковской организации М.Ф. Жилинский (в Москве)192, 3 офицера Олонецкого стрелкового дивизиона, подготовлявшие сдачу в 1919 г. дивизии англичанам в Архангельске, 33 члена николаевско-незнамовской контрреволюционной организации, 13 представителей какой-то киевской к-рев. организации. Процесс 44 в Семипалатинске (12 смертных приговоров; колчаковские офицеры Дриздов и Тимофеев (Пермь), начальник колчаковской контрразведки б. тов. прок. Поспелов, в свое время получивший «амнистию» (Омск), бывш. следователь в Семипалатинске при Колчаке Правдин (Москва), комиссар Башкирской республики Ишмурзин, перешедший к Колчаку, московское Дело Рещикова, Окулова и Петкевича (бывших офицеров Деникинской армии) по обвинению в шпионаже, в Москве же помощник омского коменданта Сердюков и др. Дела повстанческие: 28 екатеринославских повстанцев, 26 петлюровцев (Подольск), петлюровский же сотник Рогутский, 64 волынских (приговорено было к расстрелу 340 – остальные помилованы), 9 человек из повстанческой группы, действовавшей на Кавказе в 1920 г., аналогичная группа в 10 человек, повстанцы в Белоруссии, где всеми корреспондентами отмечается «усиление террора», в Чите (полковник Емелин и 6 его помощников, в Ростове – 5). Бесконечные дела о «бандитах»: в Одессе 15 человек, в Петербурге 15 и 17 (из коих несколько женщин, не донесших властям на своих сожителей), в Москве 9, в Екатеринославе 6, в Бердичеве 5, в Архангельске 3. В одном Харькове насчитывается в общем до 78 «бандитских» процессов, где только в некоторых случаях смертная казнь заменялась тюремным заключением «ввиду пролетарского происхождения» или «заслуг перед революцией и пролетариатом». В Одессе, как передает корреспондент «Русской газеты»193 приговорено было 16 бандитов за террористические акты над коммунистами. К понятию «бандитизм» надо действительно относится с осторожностью: «Известия», например, сообщали: в декабре в Енисейском губсуде начался процесс белобандитов-соловьевцев». Судилось 106 человек (по позднейшему сообщению 9 приговорено к расстрелу) и т. д.; 5 человек расстреляно за подделку железнодорожных билетов, фальшивомонетчики и пр. Особо стоит группа так называемой «экономической контрреволюции»: управляющий туркестанской табачной промышленностью за бесхозяйственность, лесной трест Томской губ. (4 чел.), инженеры «Унион» (3), дело Гукона (главного конского управления – бывш. с.-р. Топильский), сотрудники Госторга и Главмортехозупра, в Петрограде инженер Верховский (в числе других 7 лиц), торговец на Сухаревском рынке, 4 рабочих за «саботаж», «обнаглевшие красные купцы» за денежную спекуляцию, дело какого-то «владимирского клуба» и многие другие за подобные же провинности.

Бессмысленная, ничем не вызванная в 1923 г. месть за старое: лейтенант Ставраки, участвовавший в подавлении восстания Черноморского флота в 1905 г., 76 возвратившихся на родину врангелевских солдат; ген. Петренко, приехавший с Принцевых островов по амнистии. Преступления по должности: 11 служащих центрального жилищного отдела в Москве, порховский процесс (Псков) служащих налогового ведомства (2), дело о взятках в вятском отделе народного образования (1) и серия дел чекистов и членов трибуналов за злоупотребления (одно время была такая полоса); член Архангельского трибунала, руководитель Дубосарского (Царицынского уезда) уголовного розыска, обвиненный в самочинных расстрелах и истязаниях.

Сообщения об этих и многих других расстрелах за 1923 г. хранятся в моем портфеле. Но сколько расстрелов производятся вне публикации? С категоричностью утверждаю это. Где, напр., опубликован факт расстрела 19 «савинковцев» в мае 1923 г. в Петрограде. Я имею об этом расстреле достаточно авторитетные сведения, из которых видно, что 13 из них, во всяком случае, не имели отношения к тому, в чем их обвиняли. Свидетель Синовари в процессе Конради говорит о расстреле в Петербурге в январе этого же года П.И. Смирнова, арестованного по делу «савинковцев» в апреле предшествующего года…

И вновь Грузия – уже «коммунистическая». Неизбежно вслед идут восстания, прекращаемые по старым испытанным методам. Об этих повстанческих движениях 1922 г., подавленных красной армией, писали и большевистские газеты. О них свидетельствуют приказы жителям – далеко не новые по своему содержанию:

«Все жители обязаны немедленно сообщить властям и представителям войск имена и фамилии бандитов, их укрывателей и вообще местонахождение всех врагов советской власти» (п. 2).

За восстаниями открывается эра заговоров. В газетах списки расстрелянных – 15, 91 и т. д. Все это, конечно, «бывшие князья, генералы и дворяне» или «бандиты», а в действительности в огромном количестве социалистическая и демократическая интеллигенция, сельские учителя, кооператоры, рабочие и крестьяне194. Среди «бандитов» числится несколько видных грузинских социал-демократов.

5 июля 1923 г. Центр. Ком. грузинских с.-д. обратился к Ц.К. грузинской «коммунистической» партии и к местному Совету «народных комиссаров» с заявлением, в котором говорится: «С ноября – декабря прошлого года жертвами ваших палачей пало множество социалистов-рабочих и крестьян… Многие тысячи наших товарищей или вынуждены скрываться в лесах, или выселены из пределов Грузии, или томятся в заключении…195 Но и этого вам оказалось мало. Теперь вы подвергаете пыткам в подвалах Чека наших арестованных товарищей… В результате беспримерных моральных и физических истязаний некоторые из них сошли с ума, другие сделались на всю жизнь калеками, третьи умерли. В настоящее время в одном лишь Тифлисе 700–800 чел. политических арестованных содержится в подвалах Чека и в Метехском замке…»

1924 г.

И новый год мы можем начать такими же сообщениями. Дело «шпиона Дзюбенко», рассматривавшееся в военной коллегии Верховного Суда в Москве – судили подполковника колчаковской армии и приговорили к расстрелу с конфискацией имущества. «Приговор над Дзюбенко, – добавляет сообщение «Известий»196, – приведен в исполнение в установленный законом срок». Дело «шпиона» Хрусевича, преподавателя артиллерийской школы Кронштадтской крепости – та же коллегия приговорила его к расстрелу197. «Расстрел за забастовки», – об этом сообщает корреспондент «Дней»198: в верхнетагильском округе выездной сессией губсуда приговорены к расстрелу 5 безработных и один рабочий, обвиняемые в руководстве январскими беспорядками и забастовками на заводах. «Приговор приведен в исполнение»… «В новой только что выпущенной и помеченной февралем брошюре Рабочей Группы приведено сообщение, – пишут «Дням»199 из Москвы, – о расстреле закавказским Г.П.У. 8 русских и 3 грузинских рабочих бакинских промыслов»…

Мы стоим вновь в ожидании смертных приговоров. В Киеве инсценируется большой политический процесс в связи с раскрытой Г.П.У. контрреволюционной организацией под наименованием «Киевский областной центр действия»…

«Расстрелам нет конца», – сообщает приехавший из России «Новому Времени»200. Но все делается скрытнее. Из Тамбова посылают расстреливать куда-нибудь в Саратов, а из Саратова еще в иное место, чтобы замести следы. «Исчезают люди, и нигде не узнаешь, куда они девались».

Как соответствует все это, по-видимому, действительности!

* * *

Были попытки подвести итоги. Нужно ли это делать теперь? Вероятно и в будущем никогда не раскроется вполне та темная завеса, которая скрывает от нас закулисные стороны кровавой полосы русской жизни за последние пять лет. История будет всегда стоять до некоторой степени перед закрытыми дверями в царство статистики «красного террора». Имена и число его жертв мы не узнаем. Рассказывают, что матросы ныне нередко вылавливают, при рыбной ловле, трупы соловецких монахов, связанные друг с другом у кисти рук проволокой…201

Один такой теоретический подсчет был сделан Ев. Комниным в «Руле»202. Приведу его соображения – они интересны для установления этой возможной статистики человеческих казней:

«Зимой 1920 г. в состав РСФСР входило 52 губернии – с 52 чрезвычайными комиссиями, 52 особыми отделами и 52 губревтрибуналами. Кроме того: бесчисленные эртечека (район, транспорт, чрез, ком.), железнодорожн. трибуналы, трибуналы в.о.х.р. (войска внутренней охраны, ныне войска внутренней службы), выездные сессии, посылаемые для массовых расстрелов «на местах». К этому списку застенков надо отнести особые отделы и трибуналы армии, тогда 16, и дивизии.

Всего можно насчитать до 1000 застенков – а если принять во внимание, что одно время существовали и уездные чека – то и больше.

С тех пор количество губерний РСФСР значительно возросло – завоеваны Сибирь, Крым, Дальний Восток. Увеличилось следовательно в геометрической прогрессии и количество застенков.

По советским сводкам можно было (тогда, в 1920 г. – с тех пор террор отнюдь не сократился, о нем лишь меньше сообщается) установить среднюю цифру в день для каждого застенка: кривая расстрелов подымается от 1 до 50 (последняя цифра – в крупных центрах) и до 100 в только что завоеванных красной армией полосах. Эти взрывы террора находили однако периодически и опять спадали, так что среднюю (скромную) цифру надо установить приблизительно в 5 человек в день, или помножив на 1000 (застенков) – 5000 человек и в год около 1,5 миллиона.

А ведь «Голова Медузы» вот уже скоро шесть лет высится над испепеленной страной»203.

В некоторых чрезвычайных комиссиях, говорят, заведена была особая должность «завучтел», то есть, заведующий «учетом тел».

Не сказано ли этим все?

* * *

То же в «Еженедельнике Чрез. Комисс. Казань» № 1 и в «Правде» 25 декабря.

У меня не было в то время, напр., сведений даже об известном расстреле 12 с.-р. в Астрахани 5 сент. 1918 г. после августовского местного восстания. «Рев. Россия» № 16–18.

«Известия» 8 февраля.

Livre blanc; Interim Report of Committee to collect information on Russia 1920; Report of the Committee to collect information on Russia 1921.

Livre blanc, ст. 136.

Дело, № 56.

Архив Революции, V111, 159.

Проверить число жертв нельзя было и при попытке собрать сведения непосредственно за уходом большевиков. Напр., харьковское отделение Деникинской комиссии, производившее свои расследования при участии представителей городской Думы, Совета профес. союзов, о-ва трудящ. женщин, обследовало 11 мест заключения, обнаружило 280 трупов, но оно считает, что действительно жертв было по крайней мере в три раза больше. Оно не могло обнаружить всех зарытых в парке и за парком.

In the Shadow of Death. Statement of Red Cross sister on the Bolshewist Prisons in Kiev. Архив Революции VI.

Оценку этой книги, а равно и других, см. в моем обзоре «Литература о терроре» в сборнике «На чужой стороне» № 3. Книга Нилостонского «Похмелье большевиков» принимает в своих заключительных строках определенный антисемитский характер, что дает возможность говорить о ее тенденциозности. Мы как-то уже привыкли не доверять литературным произведениям, выходящим из-под пера лиц, неспособных возвыситься даже при изложении жизненной трагедии над шаблонным зоологическим чувством узкого шовинизма. Но сведения, идущие из источников другого происхождения, подтверждают многое, о чем говорится в этой книге.

См. ниже.

«Из деятельности саратовской чрезвычайки». Сборник «Че-Ка».

«Че-Ка». «Из деятельности саратовской чрезвычайки», стр. 197.

Эти бессудные казни вызвали протест рабочих. Митинги были разогнаны с помощью «военной части и запрещены» (Маргулиес, 279).

«Funf Monate Obrigkeit von unten. Erinnerungen aus den Odcssacr Bolschewistentagen April – August 1919». Изд. «Der Firn».

«Че-Ка». «Астраханские расстрелы», стр. 251, 253.

100

«Воля России» 7 декабря 1921 г.; «Рев. Россия» № 3.

101

7 ноября 1920 г.

102

А.В. Пешехонову в своей книге «Почему я не эмигрировал?», мне кажется, следовало бы быть осторожнее в своих оговорках, смягчающих большевистскую действительность. «Как ни жестоки большевики, – пишет он на стр. 8, – но надо отдать им справедливость, осужденные в большинстве случаев не так уж долго томятся в их тюрьмах – во всяком случае гораздо меньше, чем пишется в приговорах». Еще бы! Я знаю приговор, присудивший человека к 120 годам заключения! Я знаю приговор Ч.К. (временного учреждения, по заявлению большевиков), присудивший человека к пожизненному заключению. В большевистском «правосудии» много действительно дикого. Но разве Пешехонов не знает, что тысячи годами уже сидят без соответствующих приговоров за никчемные вины или даже без вины – просто, как «контрреволюционеры» in spe.

103

«Че-Ка», стр. 227.

104

Ibid., стр. 102.

105

15 февраля 1919 г.

106

«Кремль за решеткой», стр. 112.

107

«Че-Ка». «Тюрьма Всероссийской чрезвычайной комиссии», стр. 147.

108

Французский коммунист Кашэн с обычной для коммунистов безответственностью заявлял в l’Humanité (30 авг. 1919 г.): «В конце 1918 г. в России был период в шесть месяцев, когда действовали чрезвычайные суды. Но уже давно того, что называется террором, не существует в революционной России. За исключением фронта смертная казнь в России отменена».

109

Чешский социалист Пшеничка, бывший в это время в Москве, в своем докладе, прочитанном в Праге, утверждал, что перед его отъездом из Москвы несколько десятков смертников были высланы в прифронтовую полосу («Посл. Нов.» 30 июня).

110

Конечно, расстрелы на фронтах в период гражданской войны фактически происходили постоянно и до приказа Троцкого. «Простых красноармейцев» расстреливали, «как собак», – констатирует г-жа Лариса Рейснер, передавая мнение самих красноармейцев, в своем повествовании о событиях в Свияжске в августе 1918 г. («Пролет. Рев.» № 18–19, 185). В Свияжске расстреляли 27 ответственных коммунистов, бежавших из города при наступлении «белых»; расстреляли в целях воздействия на остальную массу.

111

«Посл. Нов.», 20 октября.

112

Впрочем, и такие публикации появлялись от времени до времени. Напр., в № 206 «Известий» был опубликован список расстрелянных коллегией московской чрезвычайной комиссии по десяти делам о белогвардейском шпионаже, о злоупотреблениях продовольственными карточками и пр. Расстреляно 16 человек, в том числе доктор Мудров, кн. Ширинская-Шахматова, муж и жена Довгии и др.

113

12 ноября.

114

«Воля России», 21 ноября.

115

18 февраля 1921 г.

116

24 июня 1920 г.

117

О расстреле детей, больных сапом, между прочим сообщалось в английской печати. «Посл. Нов.», 1922 г. № 656.

118

А.П. Аксельрод в своей книге «Das wirtschaftliche Ergebnis des Bolschewismus in Russland», как очевидец, рассказывает о карательном поезде, курсировавшем в 1919 г. ежедневно по железнодорожной линии Вологда – Череповец. Карательный отряд преимущественно состоял из латышей и матросов. «Поезд» останавливался на какой-нибудь станции и по своему усмотрению или доносу начинал производить обыски, реквизиции, аресты и расстрелы (стр. 21).

119

Напр., «Воронежские Известия» № 170, 12 августа 1919 г.

120

8 ноября 1920 г.

121

25 марта 1922 г.

122

«Че-Ка». «Штрихи тюремного быта», стр. 119–120.

123

1920, № 14.

124

«Раздевши, убивают на баржах и топят в море», – говорит цитированная выше корреспондентка «Голоса России».

125

«12 смертников», стр. 25.

126

«Рев. Россия», № 6.

127

«Посл. Новости», 4 июня № 23.

128

«Общ. Дело», № 223 и др. за 1921 г.

129

Жители считают от 10–15 т. жертв – добавляет корреспондент. Конечно, это обывательские слухи, эта стоустая молва ничего не может дать для определения реальной цифры убитых. Другой корреспондент того же «Общего Дела» Р. Словцов (3 мая 1921 г.) значительно понижает цифру расстрелянных. Ссылаясь на данные доклада председателя губчеки Дейча, сделанного на конференции коммунистической молодежи, автор приводит цифру в 2000. «Вероятно, цифра меньше действительности, – говорит он, – но, насколько можно делать предположение в темной области, число погибших приблизительно таково». Вопрос прежде всего в том, к какой хронологической дате относятся данные губчеки. Дейч, напр., стал действовать с июля 1920 г. В одном отчете Одесской чрезвычайной комиссии с февраля 1921 г. действительно насчитывается расстрелянных 1418 человек.

130

Осипов. На переломе. Очерк 1917–1922 гг., стр. 67–68.

131

«Посл. Новости», 11 декабря.

132

«Че-Ка». «Кубанская чрезвычайка», стр. 227–228.

133

«Рев. Россия», № 4.

134

Воспоминания Арбатова в «Архиве Рус. Рев.», XII, 119.

135

«Посл. Нов.», дек. 1920 г.

136

№ 9.

137

«Рев. Россия», № 7.

138

И.С. Шмелев в своем показании лозаннскому суду говорит, что расстреляно более 120 тысяч мужчин, женщин, старцев и детей. Ссылаясь на свидетельство д-ра Шипина, он утверждает, что официальн. большевистские сведения в свое время определяли число расстрелянных в 56 тыс. человек…

139

3 августа 1921 г. См. также «Посл. Нов.», № 392.

140

По всем данным, как сообщал в 1922 г. «Голос России», Самойлова была «похищена» в Гурзуфе зелеными и убита.

141

См. также «Посл. Новости», 10 августа 1921 г.

142

В Симферополе в имении Крымтаева в течение нескольких ночей из пулеметов было расстреляно более 5 тыс. человек, зарегистрированных воинских чинов («Общ. Дело», 10 июля 1921 г.).

143

«Посл. Нов.», № 221.

144

«Общее Дело», 13 янв. 1921 г.

145

«Общее Дело», 9 ноября 1921 г.

146

«Общее Дело», № 148; «Послед. Нов.», 16 авг. 1921 г.

147

Цитирую по «Общему Делу» 11 дек.; сведения эти были и в других органах.

148

«Послед. Нов.», № 198.

149

11 декабря.

150

8 декабря.

151

«Общее Дело», 24 декабря 1920 г.

152

21 августа 1921 г.

153

«Общее Дело», 23 августа.

154

«Правда», № 81.

155

«Посл. Нов.», 14 октября.

156

Н. Воронович. «Зеленая книга». История крестьянского движения в Черноморской губ. 1921 г.

157

Интересную сводку деятельности повстанческих отрядов на Украине в первые три месяца 1921 г. в губерниях Киевской, Черниговской, Волынской, Подольской, Херсонской, Полтавской, Харьковской, Екатеринославской, дает документ, составленный на основании секретных данных «Особого Штаба по борьбе с повстанческим движением в Украинской Советской Соц. Республике» и оперативных сводок «Красной Армии УССР». Он напечатан в № II «Революционной России».

158

«Последние Новости», № 572.

159

«Посл. Нов.», 18 сентября.

160

«Известия», № 217.

161

«Общее Дело», 22 сент., 7 октября.

162

«Руль», 30 сентября.

163

«Посл. Нов.», 21 декабря.

164

Это сообщение «Frankfurter Zeitung» перепечатала из харьковских «Известий», «Руль», 7 декабря 1921 г.

165

«Посл. Нов.», 30 августа.

166

19 апреля 1921 г.

167

«Общее Дело», 16 февраля 1921 г.

168

«Гонения на Анархизм в Сов. России», стр. 23–24.

169

2 декабря 1921 г.

170

О Сибири у меня конкретных данных мало. Поэтому оставляю ее пока в стороне.

171

Рамишвили в беседе с редактором «Le Peuple» в декабре 1921 г. считал число арестованных превышающим 5000.

172

«Руль», 14 апреля 1921 г.

173

«Общее Дело», 2 марта.

174

Вишняк, «Черный Год», предисловие.

175

5 мая, № 320.

176

Такие же расстрелы были и раньше. Напр., в Москве в 1919 г. расстреляно немало детей «бойскаутов», в 1920 г. лаунтенистов – за шпионаж и пр.

177

Сообщение «Руля» и «Общего Дела», 22 сентября. С ссылкой на большевистскую печать.

178

«Рев. Россия», № 12/13.

179

Дополнительно затем были расстреляны еще две менее численные группы.

180

«Посл. Нов.», № 281.

181

«Рев. Россия», № 11.

182

«Посл. Нов.», 13 мая.

183

«Архив Рус. Рев.», XII, 132. Об этих расстрелах в свое время были введения во всех эмигрантск. газетах.

184

«Сегодня», 28 апреля 1921 г.

185

«Вестник», № 1. Март 1923 г., стр. 28–29.

186

«Посл. Нов.», № 928.

187

«Известия», 15 февраля 1924 г.

188

22 февраля.

189

Напр., в №№ 700–800 «Последних Новостей» сведения о расстрелах имеются в №№ 703, 709, 721, 732, 740–742, 746, 753, 773, 780, 796.

190

«Посл. Нов.», № 729.

191

«Архив Рус. Рев.». XII. 145.

192

Об этом факте сообщала варшавская газета «За свободу», где сотрудничал Жилинский.

193

27 августа 1923 г.

194

«Дни», 13 мая 1923 г.; «Соц. Вест.», 1923 г., № 5.

195

Ibid. № 15.

196

«Изв.», 27 февраля.

197

«Изв.», 29 февраля.

198

№ 395, 24 янв.

199

4 марта.

200

21 сентября 1923 г.

201

Воспоминания мичмана Гефтера. Архив Револ. X. 118.

202

Еще о «Голове Медузы». «Руль», 3 августа 1923 г.

203

Проф. Sarolea, поместивший серию статей о России в эдинбургской газете «The Scotsman», в очерке о терроре также касается статистики смерти (№ 7, ноябрь 1923 г.). Он подводит такие итоги большевистским убийствам: 28 епископов, 1219 священников, 6000 профессоров и учителей, 9000 докторов, 54 000 офицеров, 260 000 солдат, 70 000 полицейских, 12 950 землевладельцев, 355 250 интеллигентов и профессионалов, 193 290 рабочих, 815 000 крестьян. Автор не указывает источника этих данных. Надо ли говорить, что эти точные подсчеты носят, конечно, совершенно фантастический характер, но характеристика террора в России в общем у автора соответствует действительности.

4. На гражданской войне

Деникинская комиссия по расследованию деяний большевиков в период 1918–1919 гг., в обобщающем очерке204 о «красном терроре» насчитала 1 700 000 жертв. Из многочисленных материалов этой комиссии опубликовано сравнительно мало. Я не мог еще в достаточной мере изучить архив комиссии, находящийся в Париже. Между тем статистические итоги, конечно, в значительной степени зависят от методов, применяемых при том или ином обследовании вопроса.

Мы до сих пор говорили почти исключительно о смерти, произведенной в порядке «судебном» или административном, т. е. в той или другой степени по приговорам «революционной» власти. Но действительных жертв «красного террора» конечно, несравненно больше, как это можно было видеть попутно, когда нам приходилось затрагивать вопрос о подавлении тех или иных восстаний и пр.

Трудно в данном случае различить то, что может быть отнесено к так называемым «эксцессам» гражданской войны, к проявлению «революционного порядка», поддерживаемого отрядами озверелых матросов или «женским карательным отрядом каторжанки Маруси», как это было, напр., в Ессентуках в марте 1918 г., от того, что является уже планомерным осуществлением «красного террора», ибо за наступающими войсковыми частями, творящими зверские расправы с бессильным противником или неповинным населением, всегда идет воинствующая Чека. Под каким наименованием она действует в тот или иной момент – не все ли равно?

Этих описаний уже слишком много. И тем не менее, не жалея нервов тех, кто читает эти страницы, возьму несколько таких картин, быть может, и не самых жестоких по проявлениям чисто зоологической человеческой ненависти.

Начну с материалов «Особой Комиссии». Дело № 40 – «акт расследования о злодеяниях, учиненных большевиками в городе Таганроге за время с 20 января по 17 апреля 1918 года».

«В ночь на 18 января 1918 года в городе Таганроге началось выступление большевиков, состоявших из проникших в город частей красной армии Сиверса…

20 января юнкера заключили перемирие и сдались большевикам с условием беспрепятственного выпуска их из города, однако, это условие большевиками соблюдено не было и с этого дня началось проявление «исключительной по своей жестокости» расправы со сдавшимися.

Офицеров, юнкеров и вообще всех, выступавших с ними и сочувствовавших им, большевики ловили по городу и или тут же на улицах расстреливали, или отправляли на один из заводов, где их ожидала та же участь.

Целые дни и ночи по городу производились повальные обыски, искали везде, где только могли, так называемых «контрреволюционеров».

Не были пощажены раненые и больные. Большевики врывались в лазареты и, найдя там раненого офицера или юнкера, выволакивали его на улицу и зачастую тут же расстреливали его. Но смерти противника им было мало. Над умирающими и трупами еще всячески глумились…

Ужасной смертью погиб штабс-капитан, адъютант начальника школы прапорщиков: его, тяжело раненного, большевистские сестры милосердия взяли за руки и за ноги и, раскачав, ударили головой о каменную стену.

Большинство арестованных «контрреволюционеров» отвозилось на металлургический, кожевенный и, главным образом, Балтийский завод. Там они убивались, причем большевиками была проявлена такая жестокость, которая возмущала даже сочувствовавших им рабочих, заявивших им по этому поводу протест.

На металлургическом заводе красноармейцы бросили в пылающую доменную печь до 50 человек юнкеров и офицеров, предварительно связав им ноги и руки в полусогнутом положении. Впоследствии останки этих несчастных были найдены в шлаковых отбросах на заводе.

Около перечисленных заводов производились массовые расстрелы и убийства арестованных, причем тела некоторых из них обезображивались до неузнаваемости.

Убитых оставляли подолгу валяться на месте расстрела и не позволяли родственникам убирать тела своих близких, оставляя их на съедение собакам и свиньям, которые таскали их по степи.

По изгнании большевиков из Таганрогского округа полицией в присутствии лиц прокурорского надзора, с 10 по 22 мая 1918 г. было совершено вырытие трупов погибших, причем был произведен медико-полицейский осмотр и освидетельствование трупов, о чем были составлены соответствующие протоколы…

Допрошенное при производстве расследования в качестве свидетеля лицо, наблюдавшее за разрытием означенных могил, показало, что ему «воочию при этом раскрытии пришлось убедиться, что жертвы большевистского террора перед смертью подвергались мучительным страданиям, а самый способ лишения жизни отличается чрезмерной, ничем не оправдываемой жестокостью, свидетельствующей о том, до чего может дойти классовая ненависть и озверение человека.

На многих трупах, кроме обычных огнестрельных ранений, имелись колотые и рубленые раны прижизненного происхождения, зачастую в большом количестве и разных частях тела; иногда эти раны свидетельствовали о сплошной рубке всего тела; головы у многих, если не большинства, были совершенно разможжены и превращены в бесформенные массы с совершенной потерей очертания лица; были трупы с отрубленными конечностями и ушами; на некоторых же имелись хирургические повязки – ясное доказательство захвата их в больнице и госпиталях».

Нет разницы в описаниях нашествия большевиков и их расправ в марте – апреле 1918 г. в любой станице Области Войска Донского и Кубанской Области. Нет станицы, где не было бы жертв, и ст. Ладыженская, где зарублено было 74 офицера и 3 женщины, вовсе не исключение. В Екатеринодаре рубят головы; также зверски убивают 43 офицера в Новочеркасске. Расправы вызывают восстания, за которыми следуют в таких же формах подавления. «История казачьих восстаний, – замечает в своих «Очерках Русской Смуты»205 ген. Деникин, – трагична и однообразна»: в июне восстало несколько станиц Лабинского отдела – кроме павших в бою казнено было 770 казаков. И действительно потрясающие сцены бесчеловечной расправы можно было бы приводить десятками…

Та же картина наблюдалась в различных городах Крыма – в Севастополе, Ялте, Алуште, Симферополе, Феодосии. Об одной «Варфоломеевской ночи» в Евпатории говорит дело № 56. В Евпатории красные войска появились 14 января. Начались массовые аресты офицеров, лиц зажиточного класса и тех, на кого указывали, как на контрреволюционеров. За 3–4 дня было в маленьком городе арестовано свыше 800 человек.

«Казни происходили так: лиц, приговоренных к расстрелу, выводили на верхнюю палубу и там, после издевательств, пристреливали, а затем бросали за борт в воду». (Казни происходили на судне «Румыния»). «Бросали массами и живых, но в этом случае жертве отводили назад руки и связывали их веревками у локтей и у кистей, помимо этого связывали и ноги в нескольких местах, а иногда оттягивали голову за шею веревками назад и привязывали к уже перевязанным рукам и ногам. К ногам привязывались «колосники». «Все арестованные офицеры (всего 46) со связанными руками были выстроены на борту транспорта», – добавляет другой повествователь206, – один из матросов ногой сбрасывал их в море, где они утонули. Эта зверская расправа была видна с берега, там стояли родственники, дети, жены… Все это плакало, кричало, молило, но матросы только смеялись. Ужаснее всех погиб шт. ротм. Новацкий, которого матросы считали душой восстания в Евпатории. Его, уже сильно раненного, привели в чувство, перевязали и тогда бросили в топку транспорта».

Казни происходили и на транспорте «Трувор», причем, по словам очевидца, следующим образом: перед казнью, по распоряжению судебной комиссии, к открытому люку подходили матросы и по фамилии вызывали на палубу жертву. Вызванного под конвоем проводили через всю палубу мимо целого ряда вооруженных красноармейцев и вели на так называемое «лобное место» (место казни). Тут жертву окружали со всех сторон вооруженные матросы, снимали с жертвы верхнее платье, связывали веревками руки и ноги и в одном нижнем белье укладывали на палубу, а затем отрезали уши, нос, губы, половой член, а иногда и руки и в таком виде жертву бросали в воду. После этого палубу смывали водой и таким образом удаляли следы крови. Казни продолжались целую ночь и на каждую казнь уходило 15–20 минут. Во время казни с палубы в трюм доносились неистовые крики и для того, чтобы их заглушить, транспорт «Трувор» пускал в ход машины и как бы уходил от берегов Евпатории в море. За три дня 15, 16 и 17 января на транспорте «Трувор» и на гидрокрейсере «Румыния» было убито и утоплено не менее 300 человек207.

Матрос Куликов говорил на одном из митингов, что «собственноручно бросил в море за борт 60 человек».

В ночь на 1 марта из города исчезло человек 30–40. Их увели за 5 верст от города, где и расстреляли на берегу моря. «Было установлено, что перед расстрелом жертв выстраивали неподалеку от вырытой ямы и стреляли в них залпами разрывными пулями, кололи штыками и рубили шашками. Зачастую расстреливаемый оказывался только раненым и падал, теряя сознание, но их также сваливали в одну общую яму с убитыми и, несмотря на то, что они проявляли признаки жизни, засыпали землей. Был даже случай, когда при подталкивании одного за ноги к общей яме, он вскочил и побежал, но свалился заново, саженях в 20, сраженный новой пулей».

«В Крыму воцарился большевизм в самой жестокой разбойничье-кровожадной форме, основанный на диком произволе местных властей, – пишет Кришевский в своих воспоминаниях. – Во всех городах лилась кровь, свирепствовали банды матросов, шел повальный грабеж, словом создавалась та совершенно кошмарная обстановка потока и разграбления, когда обыватель стал объектом перманентного грабежа». Он повествует о расстрелах в Ялте (80 офицеров), Феодосии (60), Симферополе (100 офицеров и 60 граждан, убитых на дворе тюрьмы) и т. д. «В Севастополе тогда же, это было в феврале, – говорит автор, – произошла вторая резня офицеров, но на этот раз она была отлично организована, убивали по плану и уже не только морских, но вообще всех офицеров и целый ряд уважаемых граждан города, всего около 800 человек». Убивали также зверски – выкалывали глаза…

В Крыму сотнями гибли и представители татарского населения, противодействовавшего большевикам.

Учесть невозможно количество жертв, – говорит расследование о деятельности большевиков в Ставрополе с 1 января по 1 июня 1918 года. Людей убивали без суда и следствия, по устным распоряжениям комендантов и начальников красноармейских частей (материалы насчитывают 96 погибших известных горожан). Воспоминания о Ставропольской губ. быв. прокурора Временного Правительства В.М. Краснова, напечатанные в «Архиве революции», И.В. Гессена, подтверждают эти расследования. Он рассказывает о надругании над калмыцкими женщинами, о детях с «отрезанными ушами», об истязании изнасилованных гимназисток в гимназии с. Петровского208.

В материалах Деникинской комиссии перед нами проходят последовательно города: Харьков, Полтава и др. И повсюду «трупы с отрубленными руками и разможженными костями и оторванными головами», «с переломленными челюстями, с отрезанными половыми органами». И повсюду могилы дают десятки таких трупов: в Кобелях – 69, в другом уездном городе – 20, в третьем, в Харькове 18 семидесятилетних монахов. Вот труп 75-летнего арх. Родиона, с которого в Харькове сняли скальп…

В дни гражданской войны на юге большевики приходят и уходят. Вновь приходят… и эти вторичные приходы подчас еще ужаснее первых наступлений. Разыгрывается уже не стихия, а организованная, бессмысленная месть. Возьмем описание хотя бы некоторых моментов в тех кровавых событиях, последних в Кубанской области в 1918 г., которые происходили в Армавире. Они характерны тем, что здесь месть касалась уже не русских. «В июле, – говорит нам описание Деникинской комиссии, – Армавир был взят дивизией генерала Боровского. Войска были встречены армянским населением хлебом и солью; похороны офицеров, убитых под Армавиром, армяне приняли на свой счет. Когда ген. Боровский по стратегическим соображениям оставил город, туда вновь возвратились большевики. Начались массовые казни. Прежде всего изрублено было более 400 армян – беженцев из Персии, Турции, ютившихся у полотна железной дороги, изрублены были тут женщины и дети. Затем казни перенеслись в город. Заколото штыками, изрублено шашками и расстреляно из ружей и пулеметов более 500 мирных армавирских жителей. Убивали на улицах, в домах, на площадях, выводя смертников партиями…» «Изрубив персидского консульского агента Ибдала Бока, красные ворвались во двор, где искали приюта и защиты 310 персидских подданных. Всех их расстреляли там из пулеметов…»

Возьмем описание таких же дней в Ростове-на-Дону из другого источника, из замечательной книги социал-демократа А. Локермана «74 дня советской власти», вышедшей еще в 1918 г. в Ростове. Здесь отмечаются те же массовые расстрелы, в том числе раненых по госпиталям. «В штабе (Сиверса) арестованных раздевали; иных оставляли в сапогах и брюках, которые стаскивали уже после расстрела, других оставляли только в кальсонах. В 20-м веке, среди белого дня, по улице большого города гнали зимой по снегу голых и босых людей, одетых только в кальсоны, и подогнав к церковной ограде, давали залпы… Многие крестились, и пули поражали их в момент молитвы. Буржуазные предрассудки, вроде завязывания глаз, приглашения духовного лица и т. п., конечно, не соблюдались».

Расстреливались все подростки 14–16 лет, записавшиеся в добровольческую армию, среди них целый ряд гимназистов и семинаристов.

«Штаб Сиверса категорически заявлял, что все участники добровольческой армии и лица, записавшиеся в нее, без различия степени участия и возраста их (курсив автора), будут расстреляны без суда».

Много случаев расстрела людей, выходивших после 9 часов вечера, – патрули заводили их в глухое место и расстреливали. Расстреливали «у стены ипподрома, на глазах публики», расстреливали днем на набережной. Часто трупы расстрелянных «изуродовались до неузнаваемости». Казни и расправы производились под лозунгами «смерть буржуазии», «смерть капиталистам», список же павших, ничего общего с капиталистами не имеющих, бесконечен. «В числе погибших громадный процент составляют учащиеся средних и высших учебных заведений и представители интеллигентных профессий, в первые моменты казалось, что происходит избиение интеллигенции». Но это ошибочно, «подавляющее число погибших – это случайные лица из всех слоев населения, преимущественно из простонародья».

Перед уходом большевики снова совершили ряд «отвратительных жестокостей».

Отступление не менее жестоко, чем наступление. В конце 1918 г. оставляется большевиками гор. Сарапул: ввиду затруднений, какие представляла эвакуация местной тюрьмы, решили ее «очистить» путем расстрела всех заключенных209.

«Один из их (большевистских) вождей публично заявил, что, если им придется покинуть город, они перережут 1000 жителей», – доносит Эльстон Керзону 11 февраля 1919 г.210

В «Белой книге» можно найти немало материала для характеристики форм, в которые выливалась гражданская война на северо-востоке России в 1918–1919 гг.

«Обычно жертвы расстреливались, но часто еще топились или рубились шашками. Избиения группами в 30, 40 и 60 человек имели место, например, в Перми и Кунгуре», – сообщает Элиот Керзону в марте 1919 г.

«Убийству часто предшествовали бесчеловечные пытки. Перед расстрелом рабочих в Омске их подвергли порке и избиению прикладами и железными палками с целью добиться от них показаний. Часто жертвы принуждались рыть себе сами могилу. Иногда палачи ставили их лицом к стенке и начинали сзади стрелять из револьверов мимо их ушей, убивая их значительно позже. Оставшиеся в живых свидетельствуют об этом.

В числе жертв были молодые девушки, старухи и беременные женщины…»

«В Благовещенске, – пишет Нокс в военное министерство, – были найдены офицеры и солдаты отряда Торболова с грамофонными иглами под ногтями, с вырванными глазами, со следами от гвоздей на плечах, на местах эполет. Их тела превратились в какие-то замерзшие статуи; их вид был ужасен. Убили их большевики в Мещановой, а потом увезли трупы в Благовещенск…»211

Вот сообщение Эльстона Бальфуру 18 января 1919 г., передающее со слов теперешнего чешского министра иностранных дел по русским делам заслуживающие особого внимания факты о событиях в Киеве.

«…Даже турецкие варварства в Армении не могут сравниться с тем, что теперь делают большевики в России… Во время боев в Уссурийском районе в июле 1918 г. д-р Т. нашел на поле сражения ужасно изуродованные трупы чешских солдат.

У них были отрезаны половые органы, вскрыты черепа, изрублены лица, вырваны глаза и вырезаны языки…

Местные представители чешского национального Совета, д-р Бирса и его помощник, говорят, что больше года тому назад сотни офицеров были расстреляны в Киеве при взятии его большевиками…

В сильнейший холод их увезли с квартир, раздели догола, оставив им одни шапки, и впихнули в повозки и автомобили. На морозе, выстроенные в ряд, они часами ждали, когда и как, поодиночке или группами, большевистским солдатам заблагорассудится их расстрелять.

Д-р Бирса был в это время хирургом при 12-й городской больнице. Больница была переполнена больными, вследствие жестокостей над интеллигенцией и офицерами в Киеве. Офицеров, даже смертельно раненных, приходилось прятать в шкафы, чтобы явившиеся за ними большевики, выводя на улицу, тут же не расстреляли их.

Многих тяжело раненых вытаскивали из больницы и безжалостно убивали.

Большевики выгоняли на улицу и расстреливали людей с ранениями живота, с переломами членов и другими тяжелыми ранениями. Он помнит, как видел, что собаки на улицах ели (трупы) офицеров. Жена помощника д-ра Бирса видела автомобиль, наполненный замороженными трупами офицеров, которые везли по улицам за город, на пустырь…

Людей выгоняли из их домов, ночью освобождали больничные койки, беспощадно убивали тяжело раненных; мужчин расстреливали без снисхождения и суда…»212

Тот же Эльстон пишет Бальфуру 14 января 1919 г.:

«…Число зверски убитых в уральских городах неповинных граждан достигает нескольких сот.

Офицерам, захваченным тут большевиками, эполеты прибивались гвоздями к плечам; молодые девушки насиловались; штатские были найдены с выколотыми глазами, другие – без носов; двадцать пять священников были расстреляны в Перми, а епископ Андроник заживо зарыт. Мне обещали дать общий итог убитых и другие подробности, когда они будут собраны».

В разных местах разные категории свидетельств таким образом рисуют нам однотонные по ужасам картины. Эстония, Латвия, Азербайджан – везде, где только шла гражданская война, не пред ставляют в данном случае исключения. О кровавых банях в Валке, Дерпте, в Везенберге и т. д. 1918–1919 гг., говорят нам: «Das wahre Gesicht des Bolschewismus!» (Tatsachen, Berichte, Bilder aus den Baltischen Provien. November 1918 – Februar 1919). «Unter der Herrschaft des Bolschewismus» (Gesammelt von Erich Kôhrer, Pressebeirat der deutschen Gesandschaft bei den Regierungen Lettlands und Estlands) и ряд аналогичных работ, вышедших на немецком языке. Много материала о Балтике заключается в донесениях, помещенных в «Белой Книге»; здесь рассказывается о сотнях с выколотыми глазами и т. д., и т. д.

Автор воспоминаний о революции в Закавказье213 говорит о 40 000 мусульман, погибших от руки большевиков при восстании в Елисаветполе в 1920 г. и т. д.

Чтобы понять всю совокупность явления, именуемого «красным террором», нельзя пройти мимо этих фактов, происходивших непосредственно на территории гражданской войны. И даже не в момент боя, не в момент столкновения, когда разгораются звериные страсти человеческой натуры. Нельзя ограничиться отпиской, что все это «эксцессы», причем эксцессы китайцев или интернациональных батальонов, отличавшихся исключительной жестокостью по отзыву всех решительно свидетельств. Интернациональный полк в Харькове, – говорит л. с.-р. Вершинин, – творил «такие жестокости, перед чем бледнеет многое, что принято называть ужасом»214.

Это не «эксцессы», потому что и здесь жестокость возведена в систему, т. е. в действие планомерное. Тот же Лацис 23 авг. 18 г., т. е. до покушения на Ленина, в «Известиях» формулировал новые законы гражданской войны, которые должны заменить «установившиеся обычаи» войны, выраженные в разных конвенциях, по которым пленные не расстреливаются и пр. Все это только «смешно»: «Вырезать всех раненных в боях против тебя – вот закон гражданской войны».

Большевики не только разнуздывали стихию, но и направляли ее в определенное русло своей систематической демагогией. Мартовские события 1918 г. на Кубани происходят под флагом резолюции коммунистической партии в Пятигорске: «Да здравствует красный террор!» Поистине эпическую сцену рисует нам один из участников гражданской войны на юге со стороны большевиков: в одном месте казаки под стогом сена расстреливают пойманных офицеров. «Это меня обрадовало, значит не игра впустую, а война гражданская. Я подъехал к ним и поздоровался. Казаки узнали меня и прокричали «ура». Один из станичников сказал: «Когда у нас есть красные офицеры, нам не нужны белые и вот мы, товарищ, здесь их добиваем». – «Ладно, ребята, делайте; помните, товарищи, что, только когда их не станет, у нас будет действительная свобода»…215

* * *

204

Он не был напечатан и составлен был в частном порядке.

205

Т. III, 153.

206

Н. Кришевский. «В Крыму» (1916–1918 гг.). «Арх. Рус. Рев.» XIII, 108.

207

В ІІІ т. «Очерков» ген. Деникина приведена жуткая иллюстрация: «Опознание трупов людей, замученных большевиками в Евпатории». Она не оставляет никаких сомнений в подлинности вышеописанного.

208

Архив VIII, 164.

209

«12 смертников», 21.

210

Livre blanc, 108.

211

В Благовещенске в дни погрома «буржуазии» в апреле 1918 г. погибло до 1500 человек. А. Будберг. Дневник. «Арх. Рус. Рев.» XIII, 197.

212

Очень образное описание захвата Киева дал большевистский главнокомандующий Муравьев. Этот редкостный авантюрист, говоривший «Владимиру Ильичу», что он идет с революционными войсками завоевывать весь мир, в своей одесской речи так описывал свои подвиги в Киеве: «Мы идем с огнем и мечом, устанавливаем советскую власть. …Я занял город, бил по дворцам и церквам, по попам, по монахам, никому не давал пощады! 28 января оборонческая дума просила перемирия. В ответ я велел бить химическими удушливыми газами. Сотни генералов, может – и тысячи были убиты беспощадно. Так мы мстили. Мы были бы в состоянии удержать взрыв мести, но не надо было этого, так как наш лозунг – быть беспощадным» (Маргулиес: «Огненные годы» 191).

213

«Архив Революции», IX, 190.

214

«Кремль за решеткой», 177.

215

С.М. Пугачевский «За власть советов» (из дневника участника гражданской войны) «Материалы по истории Красной Армии», т. 1, 406.

5. «Классовый террор»

Цитированные нами материалы из «Белой Книги» рассказывали уже факты, относящиеся к подавлению крестьянских восстаний, которые вспыхивали на территории, куда приходила большевистская власть. Эти материалы говорят нам о таких же усмирениях рабочих волнений.

С рабочими, оказывавшими большевикам сопротивление, обходились так же, как с крестьянами», доносит Элиот Керзону 5 марта 1919 г.216 «Сто рабочих было расстреляно в Мотовиловке близ Перми в декабре 1918 г. за протест против поведения большевиков».

Но не только в английских донесениях мы найдем бесконечное количество аналогичных фактов. Этих сообщений бездна и в русской печати, да и в официальных органах советской власти. И внутри самой советской России можно зарегистрировать длинный список крестьянских восстаний на почве протеста против деспотического режима большевиков, против отобрания хлеба в связи с налогом и т. д. Все они кровавым путем подавлялись.

История России, в которой крестьянские волнения занимали всегда не последнее место, никогда не видала таких усмирений, которые практиковала советская власть. Ничего подобного не было даже при крепостном праве, ибо при усовершенствованной технике против восставших пускаются в ход броневики, пулеметы и удушливые газы.

У меня лично был собран огромный материал в этой области за 1918–1919 гг., но, к сожалению, он пропал в Москве во время одного из многочисленных обысков.

Вот один красочный документ, подводящий как бы итоги того, что делалось в Тамбовской губернии. Это было до так называемого антоновского восстания, охватившего огромный район и явившегося скорее ответом на то, что делали большевики во имя «классового террора» с деревней. Документ относится к концу 1919 г. Это – записка, поданная в Совет Народных Комиссаров группой социалистов-революционеров. Дело идет о подавлении «беспорядков» в ноябре 1919 г. Поводы для восстания были разные; мобилизация, реквизиция скота, учет церковного имущества и т. д. Вспыхнув в одной, они быстро, как зараза, распространились по другим волостям и, наконец, охватили целые уезды. «Советская власть двинула на места десятки карательных отрядов, и вот весьма краткий перечень фактов из их кровавой деятельности, перед которыми бледнеют ужасы, творимые когда-то в тех же местах царским опричником Луженовским. В Спасском уезде, во всех волостях, где только появлялись карательные отряды, шла самая безобразная, безразборная порка крестьян. По селам много расстрелянных. На площади города Спасска публично, при обязательном присутствии граждан-односельчан, было расстреляно десять крестьян вместе со священником, причем телеги для уборки трупов должны были предоставить граждане-односельчане. Расстрелянных за Спасской тюрьмой 30 человек заставили перед смертью вырыть себе одну общую могилу. В Кирсановском уезде усмирители в своей безумной жестокости дошли до того, что запирали на несколько дней арестованных в один хлев с голодным экономическим хряком; подвергшиеся таким пыткам сходили с ума. Председатель Нащекинского Комитета Бедноты продолжал расстреливать самолично уже после отъезда карательного отряда. В Моршанском уезде сотни расстрелянных и тысячи пострадавших. Некоторые села, как, например, Ракша, почти уничтожены орудийными снарядами. Имущество крестьян не только разграблялось «коммунистами» и армейцами, но и сжигалось вместе с запасами семян и хлеба. Особенно пострадал Пичаевский район, где сжигали десятый двор, причем женщины и дети выгонялись в лес. Село Перкино участия в восстании не принимало, однако там в это же время переизбрали совет. Отряд из Тамбова весь новый состав совета расстрелял. Из Островской волости в Моршанскую тюрьму доставлено 15 крестьян, совершенно изувеченных усмирителями. В этой же тюрьме содержится женщина, у которой выдраны волосы на голове. Случаи насилия над женщинами надо считать десятками. На кладбище Моршанска израненные армейцами 8 крестьян (Марков, Сучков, Костяев, Кузьмин и др.) были полуживыми зарыты в могилу. Особенно отличились по Моршанскому уезду следующие усмирители: начальник отряда – Чуфирин – «коммунист», Чумикин (бывш. уголовный), Парфенов (освобожденный из ссылки по ходатайству на Выс. имя), Соколов, бывший фельдфебель и ряд других. В Тамбовском уезде многие села почти уничтожены пожаром и орудийными снарядами. Масса расстрелянных. Особенно пострадали села: Пахотный Угол, Знаменка, Кариан, Бондари, Лаврово, Покровское-Марфино и др. В Бондарях расстрелян весь причт за то, что по требованию крестьян отслужил молебен после свержения местного совета217. В Кариане вместе с другими арестованными по делу восстания был расстрелян член 1-й Государственной Думы С.К. Бочаров. С какой вдумчивостью и серьезностью отнеслась губернская власть к усмирению, можно видеть из того, что во главе одного отряда стоял 16-летний мальчишка Лебский, а Председателем Районной Чрезвычайной Комиссии Тамбовского уезда состоял и до сих пор состоит А.С. Клинков, бывший крупный купец с. Токаревки, злостный банкрот, до октябрьской революции занимавшийся спекуляцией, круглый невежда, взяточник и пьяница. В его руках находились жизни арестованных и он расстреливал направо и налево. Кроме «специальных» карательных отрядов практиковалась также посылка на боевое крещение коммунистических ячеек и эти хулиганские банды устраивали по селам настоящие оргии – пьянствовали, занимались грабежом и поджогами, претворяя таким образом великий принцип «Братства, Равенства и Свободы» в ужас татарского нашествия. Необходимо также отметить кровавую работу латышских отрядов, оставивших после себя долгую кошмарную память. В настоящее время тюрьмы и подвалы чрезвычаек переполнены. Число арестованных по губернии нужно считать тысячами. Вследствие голода и холода среди них развиваются всякие болезни. Участь большей половины арестованных ясна – они будут расстреляны, если у власти останутся те же комиссары и чрезвычайные комиссии».

Восстания, – свидетельствует записка, – были также в Козловском, Усманском и Борисоглебском и остальных уездах Тамбовской губернии, причем относительно усмирения Шацкого уезда очевидцы говорят, что он буквально залит кровью218.

Крестьянские восстания в своем развитии легко переходили за пределы восстаний только деревенских и захватывали города. В берлинской газете «Руль» было помещено как-то чрезвычайно красочное описание одной очевидицы восстания крестьян в г. Петропавловске. Крестьяне именуются здесь «белыми», но это было подлинное народное движение. Заимствуем из него конец:

Со вступлением «красных» начался «красный террор»; начались массовые аресты и расстрелы без расследований; появились на столбах объявления, гласящие: «…в случае еще одного нашествия белых банд, город будет до основания разрушен «красной» артиллерией».

«Со слов вернувшегося из плена «белых» знакомого врача, можно было заключить, что «красный террор» в деревне был ужаснее, чем в городе: дома все были разграблены, скотина уведена, некоторые семьи целиком были вырезаны, не жалели даже стариков, женщин и детей. В некоторых домах оставались только старики и маленькие дети: мужчины и женщины все ушли с «белыми». По дорогам и в деревнях валялись изуродованные до неузнаваемости трупы крестьян, служившие «для назидания» другим, эти трупы строго запрещено было убирать и хоронить.

«Крестьяне в свою очередь тоже беспощадно расправлялись с коммунистами. В Петропавловском Народном доме в конце февраля, в марте, апреле и даже в мае месяце можно было видеть длинные ряды изуродованных трупов коммунистов, несмотря на то, что еженедельно, каждое воскресенье, их хоронили человек по 50–60 – торжественно с музыкой. А на рынке в «мясных (бывших, конечно) рядах» лежали (тоже для назидания) изуродованные трупы заложников, с которыми коммунисты покончили, как только укрылись в городе. Тут были трупы бывшего городского головы, его заместителя, мирового судьи и многих других видных городских деятелей и торговцев. А сколько человек было расстреляно во дворе Политотдела (Чрезвычайки) и кто именно – неизвестно, но не один месяц ежедневно в любое время дня и ночи там раздавались выстрелы. Кроме того было много случаев, что арестованных зарубливали шашками, и жители слышали только отчаянные крики умиравших. Казнили и архиерея с несколькими священниками из местного собора. Их обвиняли, будто они колокольным звоном встречали «белых» при их входе в Петропавловск, но коммунисты не приняли во внимание того, что «белые» пришли ровно в 4 часа дня, когда, как всегда, заблаговестили к вечерне. Труп архиерея долгое время лежал (для назидания) на площади, на пути к вокзалу.

На вокзале находился «главный штаб войск Восточной Сибири», которому приписывают, что он расстрелял всех заключенных в тюрьме, которые сидели до прихода «белых», арестованные за малейшие провинности сроком на несколько недель или месяцев.

Я покинула Петропавловск 10 мая. В городе все было спокойно, если не считать громадного количества красноармейцев, какого никогда не бывало. В уезде же восстание все еще не было подавлено, все еще приводили из деревень массы арестованных крестьян, и все еще с музыкой хоронили по праздникам изуродованных коммунистов».

Ожесточение крестьян действительно доходило до таких пределов, что я знаю факт, когда под самой Москвой в Можайском уезде крестьяне пойманного комиссара распиливали деревянной пилой.

Вышедший в январе 1919 г. № 1 «Бюллетень лев. с.-p.», констатирует нам массовые крестьянские расстрелы в ряде губерний в период конца 1918 г. Напр., в Епифанском уезде Тульской губ. расстреляно – 110, в Медынском уезде Калужской губ. – 170, в Пронском уезде Рязанской губ. – 300, в Касимовском – 150, в Спасском – также сотни, в Тверской губ. – 200, в Велижском уезде Смоленской губ. – 600 и т. д.

В июле 1919 г. происходит «восстание» в деревнях в окружности Кронштадта. Имеем точное свидетельство: в одном селе расстреляно 170, в другом 130: расстреливали попросту через третьего.

Во время Колыванского восстания крестьян в 1920 г. в Томской губ.219 было расстреляно более 5000 человек. Аналогичное восстание в Уфимской губ., по словам лев. с.-p., было подавлено с такой жестокостью, что по «официальным данным расстреляно было 10 тысяч крестьян, а по неофициальным – 25 и больше»220. Расстреливают сотнями крестьян в Банковском уезде Харьковской губ., – пишет корреспондент издававшегося в Москве нелегально л. с.-р. «Знамя Труда». В одном селе он насчитывает расстрелянных 140221. А вот описание борьбы с повстанческим движением в Белоруссии в 1921 г. Это также страницы из истории гражданской войны, возникавшей исключительно на почве собирания продовольственных налогов. Противодействие вызывает жестокую отместку.

Так почти вся Лясковическая волость Бобруйского уезда сожжена большевиками дотла. Арестованных отправляют в Вологодскую губ. или в голодные места, имущество их конфискуется, берутся десятками заложники в округах, где появляются партизаны. В уезде оперирует карательный отряд некоего Стока – он пытает допрашиваемых, зажимая пальцы рук дверями и т. д.222

Приведу еще один лишь документ, относящийся уже к подавлению восстания, возглавляемого Антоновым и вышедшего далеко за пределы Тамбовской губ. Документ издан от «полномочной комиссии ВЦИК» 11 июня 1921 г.223

«1. Граждан, отказывающихся назвать свое имя, расстреливают на месте, без суда.

2. Селянам, у которых скрывается оружие, объявлять приговор о взятии заложников и расстреливать таковых, в случае несдачи оружия.

3. Семья, в доме которой укрылся бандит (т. е. восставший крестьянин), подлежит аресту и высылке из губернии, имущество ее конфискуется, старший работник в этой семье расстреливается на месте без суда.

4. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать, как бандитские, и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда.

5. В случае бегства семьи бандита, имущество таковой распределять между верными советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать.

6. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно».

Кровью, действительно, оказались залитыми Тамбовская и соседняя губернии. Не преувеличивая л. с.-р. Ган мог на суде перед Революционным Трибуналом сказать224: «Сотни крестьян расстреляны выездными сессиями ревтрибуналов и губчека; тысячи пали безоружными под пулеметами курсантов и красноармейцев и десятки тысяч сосланы в северные губернии с семьями, а имущество их сожжено и разграблено225. Подобные картины по имеющимся у партии л. с.-р. данным могут быть нарисованы по целому ряду губерний: Самарская, Казанская, Саратовская». И эти сведения идут отовсюду: в Бузулуке в 1920 г. расстреляны 4000 повстанцев, в Чистополе – 600226, в Елатьме – 300, причем эти «триста» должны были вырыть себе предварительно могилу227. Все это касается только центра или вернее Великороссии. А Украина? Сибирь?..

Практикуются и массовые фиктивные расстрелы с инсценировкой раздевания, рытья могил, традиционного «или», выстрелов над головой, – о чем рассказывает в своей книге С.С. Маслов228. Эту утонченность при подавлении «восстаний» надо особо подчеркнуть: ведь здесь действует власть, говорящая о великом будущем коммунизма и так часто живописующая зверства «белых». В Арской волости Казанского уезда, – свидетельствует все тот же № 1 Бюллетеня лев. с.-р., – ставили подряд 30 крестьян и рубили головы шашками…

А порки? Они производятся, – утверждает орган лев. с.-р. – повсюду. «Секут розгами, шомполами, палками и нагайками…»

«Бьют кулаками, прикладами, револьверами».

И идет длинное перечисление губерний, где зарегистрированы телесные наказания.

Официально можно говорить, что в России розги не применяются, ибо телесное наказание явление позорное там, где власть принадлежит «рабочим и крестьянам». В действительности иное. И.З. Штейнберг в своей книге229 собрал недурной букет сообщений о советских держимордах первоначального периода большевистского властвования. Что особенно важно – эти сведения почерпнуты из самой большевистской печати – «Правда» и «Известия». «Держиморды под Советским флагом» – так была озаглавлена даже статья в «Правде»230, повествующая о том, как Николаевская (Вологодской губ.) Ч.К. выколачивала «излишки» хлеба из населения и усмиряла восстание «кулаков»: «Чрезвычайка запирала крестьян массами в холодный амбар, раздевала догола и избивала шомполами». В Бельском уезде Витебской губ. крестьян порют по постановлению Исполкома. В с. Урени Костромской губ. мужикам приходилось надевать по пяти и более рубах для того, чтобы не ощущать порки, но и это мало помогало, так как плети были свиты из проволок, и случалось, что после порки рубахи врезались в тело и засыхали, так что приходилось отмачивать их теплой водой».

«Ставили нас рядом, – добавляет одно частное сообщение, цитированное Спиридоновой в письме к Ц.К. большевиков, – целую одну треть волости шеренгой и в присутствии тех двух третей лупили кулаками справа налево, а лишь кто делал попытку улизнуть, того принимали в плети» (дело касается действий реквизиционного отряда).

В Ветлужском и Варнавинском уездах Костромской губ. начальство, приехав в деревню, «целиком ставило сход на колени, чтобы крестьяне почувствовали почтение к советской власти».

«Всыпьте им, пусть помнят советскую власть…»

Что же удивительного, если «под словом коммунист», как признает сама «Правда», «именуют всех хулиганов, лодырей и шарлатанов». «Над нами издеваются, как над бессмысленным скотом…» Чтобы понять террор в деревне, террор реквизиционных отрядов, террор так называемых «комитетов деревенской бедноты» – хулиганов, сделавшихся вооруженными диктаторами, действительно надо вникнуть в современную бытовую обстановку.

«В старое время, – говорят в Макарьеве, – становые на мужиках ездили, а теперь коммунисты катаются». Это тоже из «Правды». Приезжает продовольственный отряд в одно село в Хвалынском уезде Саратовской губ. Собирает мужиков ночью, приказывает истопить баню и привести «самых красивых девушек молодых»… А вот приказ продовольственного комиссара комбеду: «объявите вашим гражданам, что я им даю сроку три дня свезти десять тысяч пудов хлеба… За неисполнение такового будут мною поголовно расстреливаться, ибо мною уже сегодня в ночь расстрелян один мерзавец в д. Варваринке. Уполномоченным (таким-то) дается право при неисполнении расстреливать, в особенности подлую волость такую-то»231.

Расстрел и порка – вот поистине символ «переходной эпохи» к социализму. Что тут говорить о «белых». Никто не перещеголяет большевиков в их кровавом угаре.

Найдем ли мы в жизни и в литературе описание, аналогичное тому, которое приводит Штейнберг о происшествии в Шацком уезде Тамбовской губ. Есть там почитаемая народом Вышинская икона Божьей Матери. В деревне свирепствовала испанка. Устроили молебствие и крестный ход, за что местной Ч.К. были арестованы священники и сама икона… Крестьяне узнали о глумлении, произведенном в Ч.К. над иконой: «плевали, шваркали но полу», и пошли «стеной выручать Божью Матерь». Шли бабы, старики, ребятишки. По ним Ч.К. открыла огонь из пулеметов. «Пулемет косит по рядам, а они идут, ничего не видят, по трупам, по раненым, лезут напролом, глаза страшные, матери детей вперед; кричат: Матушка, Заступница, спаси, помилуй, все за тебя ляжем…»

Для того, чтобы подвести итоги, следовало бы сказать еще о массовых высылках крестьян, идущих вслед за расстрелами, контрибуциями, сожжением и конфискацией имущества при местных восстаниях.

* * *

Когда мы говорим об усмирениях, связанных с крестьянскими восстаниями; когда мы говорим о расстрелах рабочих в Перми232 или Астрахани, ясно, что здесь уже не может идти речь о каком-то специфическом «классовом терроре» против буржуазии. И действительно, террор распространен был с первых дней своего существования на все классы без исключения и, может быть, главным образом на внеклассовую интеллигенцию.

Так и должно было быть. Задача террора, – говорила передовая статья в № 1 «Еженедельника» В.Ч.К., – уничтожение идеологов и руководителей врагов «пролетариата» (читай: врагов советской власти). В приговорах Ч.К. и трибуналов говорилось иногда о снисхождении, которое делалось обвиняемому, «принимая во внимание его пролетарское происхождение». Но на самом деле это было только вывеской, нужной в видах самой разнузданной демагогии. Конечно, на первых порах эта вывеска обманывала несознательные элементы страны, но скоро, кажется, все уже поняли реальную ценность этой демагогии.

Я думаю, что следователи типа «тов. Трунова», описываемого В. Красновым в его воспоминаниях233, были явлением в общем редким и, может быть, только на первых порах, когда интенсивно шла агитация против буржуазии, как таковой. Беседа этого следователя в селе Безопасном, Ставропольской губ. с арестованным сводилась к одной и той же стереотипной фразе: «Покажь руку! Раздеть!» «С узника срывали одежду, толкали к выходу, там подхватывали на штыки и выбрасывали тело в ямы, сохранившие название «чумного база» после чумной эпидемии рогатого скота». Примем во внимание, что застенок, где орудовал Трунов, был только сельской тюрьмой, правда, в селе большом, – не ясно ли, что прием следователя действительно не более чем ничего не говорящая стереотипная фраза. К той же демагогической фразеологии следует отнести заявление некоего рабочего лефортовского района в Москве Мизикина, на которое впоследствии ссылалась «Правда». При обсуждении в Московском Совете вопроса о прерогативах Ч.К. и тезиса Лациса о ненужности судебного следствия Мизикин заявил: «К чему даже и эти вопросы? (о происхождении, образовании, занятии и пр.). Я пройду к нему на кухню и загляну в горшок: если есть мясо – враг народа! К стенке!» Руководство в жизни этим «пролетарским» принципом означало бы в 1918 г. расстрел всей привилегированной партии коммунистов; «нетрудящийся да не ест»… и мясо в то время, пожалуй, преимущественно находилось в горшке «коммунистических» хозяйств и, быть может, спекулирующей «буржуазии».

Никто не поверит Лацису, что террор будто бы совсем не трогал «заблудшихся рабочих и крестьян», как никто не поверит Шкловскому, утверждавшему в № 3 «Еженедельника» Ч.К., что «не было ни одного случая, чтобы это угнетение было направлено против рабочего класса». Когда в Одессе в июле 1919 г. начались протесты против массовых расстрелов234, местная губ. Ч.К. издала «приказ», гласивший, что контрреволюционеры распространяют «лживые провокационные слухи о расстреле рабочих»; президиум Ч.К. объявлял, что ею не было расстреляно «ни одного рабочего, ни одного крестьянина» – и тут же делалась оговорка: «за исключением явных бандитов и погромщиков». Всем желающим «товарищам-рабочим» предлагалось явиться за получением официальных справок о расстрелянных в Ч.К. Затем шли предупреждения: к лицам, уличенным в распространении лживых провокационных слухов, «будет применено самое суровое наказание, которое допускается существующими законами осадного положения». Едва ли кто пошел после этого за «справками»… Астраханские убийства были исключением только в силу своих небывалых еще размеров: напр. 60 представителей рабочих расстреляно в сентябре 1920 г. в Казани за требование только восьмичасового рабочего дня (!), пересмотра тарифных ставок, высылки свирепствовавших мадьяр и проч.235 Справедливо говорило воззвание левых с.-p., обращенное в апреле 1919 г. к рабочим, с предложением не участвовать в первомайских торжествах: «Коммунистическое правительство за время после октябрьской революции собственноручно расстреляло не одну тысячу трудовых крестьян, солдат, рабочих и моряков»236. «Тюрьма для буржуазии, товарищеское воздействие для рабочих и крестьян» – гласит надпись в одном официальном учреждении. Тот поистине страшный саратовский овраг, о котором мы уже говорили, одинаково был страшен, «как для буржуазии, так и для рабочих и крестьян, для интеллигенции и для всех политических партий, включая социалистов». Также и концентрационный лагерь в Харькове, где работал Саенко, и названный специально лагерем для «буржуев», был переполнен, – как свидетельствует один из заключенных в нем, – представителями всех сословий и в особенности крестьянами.

Кто определит, сколько пролито крови рабочих и крестьян в дни «красного террора»? Никто и, быть может, никогда. В своей картотеке, относящейся только к 1918 г., я пытался определить социальный состав расстрелянных… По тем немногим данным, которые можно было уловить, у меня получились такие основные рубрики, конечно, очень условные237. Интеллигентов – 1286 человек; заложников (профессионал.)238 – 1026; крестьян – 962; обывателей – 468; неизвестных – 450; преступных элементов (под бандитизм часто, однако, подводились дела, носящие политический характер) – 438; преступления по должности – 187. Слуг – 118; солдат и матросов – 28; буржуазии – 22; священников – 19.

Как ни произвольны все подобные группировки, они опровергают утверждения большевистских вождей и выбивают последний камень из того политического фундамента, который они пытаются подвести под террористическую систему (морального оправдания террору общественная совесть никогда не найдет). Скажем словами Каутского: «это братоубийство, совершаемое исключительно из желания власти». Так должно было быть по неизбежности. Так было и в период французской революции, как в свое время я указывал239. Это положение, для меня неоспоримое, вызывает однако наибольшие сомнения. Я уверен, что в будущем мы получим еще много подтверждающих данных. Вот одна лишняя иллюстрация. Один из сидельцев тюрьмы Николаевской Ч.К. пишет в своих показаниях Деникинской комиссии (21 авг. 1919 г.): «Особенно тяжело было положение рабочих и крестьян, не имевших возможности откупиться: их расстреливали во много раз больше, чем интеллигенции». И в делопроизводстве этой комиссии имеется документ, цифрами иллюстрирующий этот тезис. В докладе представителей николаевского городского самоуправления, участвовавших в комиссии, имеется попытка подвести итоги зарегистрированным расстрелам. Комиссии удалось установить цифру в 115 расстрелянных; цифру явно уменьшенную, – говорит комиссия, – ибо далеко не все могилы были обнаружены: две могилы за полным разложением трупов оказались необследованными; не обследовано и дно реки. Вместе с тем Ч.К. опубликовывала далеко не все случаи расстрелов; нет сведений и о расстрелах дезертиров. Комиссия могла установить сведения о социальном составе погибших лишь в 73 случаях; она разбила полученные данные на такие три группы240: самая преследуемая группа (купцы, домовладельцы, военные, священники, полиция) – 25, из них 17 офицеров, 2) группа трудовой интеллигенции (инженеры, врачи, студенты) – 15, 3) группа рабоче-крестьянская – 33.

Если взять мою рубрикацию 1918 г., то на группу так называемых «буржуев» придется отнести еще меньший процент.

В последующих этапах террора еще резче выступали эти факты. Тюрьмы полны были рабочих, крестьян, интеллигенции. Ими пополняли и число расстреливаемых.

Можно было бы завести за последний год особую рубрику: «красный террор» против социалистов.

* * *

Только в целях демагогических можно было заявлять, что красный террор является ответом на белый террор – уничтожение «классовых врагов, замышляющих козни против рабочего и крестьянского пролетариата». Может быть, эти призывы, обращенные к Красной армии, сделали на первых порах гражданскую войну столь жестокой, столь действительно зверской. Может быть, эта демагогия, сопряженная с ложью, развращала некоторые элементы. Власть обращалась к населению с призывом разить врага и доносить о нем. Правда, эти призывы к шпионажу сопровождались одновременно и соответствующими угрозами: «всякое недонесение, – гласил приказ241 председателя чрезвычайного Военно-Рев. Трибунала Донецкого Бассейна Пятакова, – будет рассматриваться как преступление, против революции направленное, и караться по всей строгости законов военно-революционного времени». Доношение является гражданским долгом и объявляется добродетелью. «Отныне мы все должны стать агентами Чека», – провозглашал Бухарин. «Нужно следить за каждым контрреволюционером на улицах, в домах, в публичных местах, на железных дорогах, в советских учреждениях, всегда и везде, ловить их, предавать в руки Чека», – писал «левый» коммунист Мясников242, убийца вел. кн. Михаила Александровича, впоследствии сам попавший в опалу за свою оппозиционную против Ленина брошюру243. «Если каждый из нас станет агентом чеки, если каждый трудящийся будет доносить революции на контрреволюцию, то мы свяжем последнюю по рукам и ногам, то мы усилим себя, обеспечим свою работу». Так должен поступать каждый честный гражданин, это его «святая обязанность». Другими словами, вся коммунистическая партия должна сделаться политической полицией, вся Россия должна превратиться в одну сплошную Чека, где не может быть и намека на независимую и свободную мысль. Так, отделение Ч.К. на Александровской ж. д. в Москве предлагало, напр., объявить всем рабочим, что о всех собраниях они обязаны сообщать заранее в Отдел Чека, откуда будут присылаться представители для присутствия на собраниях, а по окончании собрания протокол должен быть немедленно доставлен в Ч.К.244

Эти призывы звали не только к доносительству – они санкционировали самый ужасающий произвол. Если Киевский Рев. Трибунал245 призывал рабочих, красноармейцев и др. исполнять «великую» миссию и сообщать в следственный отдел трибунала (где бы вы ни были… в городе или в деревне, в нескольких шагах или за десятки верст – телеграфируйте или лично сообщите… немедленно следователи трибунала прибудут на место), то в том же Киеве 19 июля 1919 г. губернский комитет обороны разрешает населению «арестовывать всех, выступающих против советской власти, брать заложников из числа богатых и в случае контрреволюционного выступления расстреливать их; подвергать селения за сокрытие оружия военной блокаде до сдачи оружия; после срока, когда оружие сдается, безнаказанно производить повальные обыски и расстреливать тех, у кого будет обнаружено оружие, налагать контрибуцию, выселять главарей и зачинщиков восстаний, конфисковывать их имущество в пользу бедноты»246.

Нередко можно было встретить в провинциальных советских газетах объявление по нижеследующему типу: «Костромская губернская Ч.К. объявляет, что каждый гражданин РСФСР обязан по обнаружении… гр. Смородинова, обвиняемого в злостном дезертирстве… расстрелять на месте». «Ты, коммунист, имеешь право убить какого угодно провокатора и саботажника, – писал «т. Ильин» во Владикавказе247, – если он в бою мешает тебе пройти по трупам к победе».

Один из южных ревкомов в 1918 г. выдал даже мандат на право «на жизнь и смерть контрреволюционера». Какие-то рабочие союзы и красногвардейцы в Астрахани в июне 1918 г. объявляли, что в случае выстрела по рабочим и красногвардейцам заложники буржуазии будут расстреляны «в 24 минуты».

* * *

216

Livre blanc, 131.

217

Чекистам казалось это естественным; по крайней мере в докладе камышинской Ч.К. есть такой абзац: «Нас упрекают в жестокости и беспощадности, но как поступить с теми… которые ознаменовывают молебнами падение рабоче-крестьянской власти» (Еженед. Ч.К. № 4, 25).

218

«На чужой стороне». Вып. III.

219

«Рев. Россия» № 12.

220

Письмо от июня 1920 г. «Кремль за решеткой».

221

«Зн. Тр.», № 3, сентябрь 1920 г.

222

«Посл. Нов.», 21 сентября 1921 г.

223

«За народ» № 1.

224

Процесс л. с.-р. 27–29 июня 1922 г. «Пути Революции», 296.

225

Местный губисполком не стыдился печатать официальные объявления о том, что за срыв, напр., прокламации сожжены села в 6—10 тысяч жителей.

226

«Знамя Труда» № 3, сент. 1920 г.

227

Знаю это от очевидца.

228

«Россия после четырех лет революции». Париж 1922 г.

229

«Нравственный лик революции», стр. 56–61.

230

№ 276, 1918 г.

231

«Известия» № 15, 1919 г.

232

По данным, имевшимся у ген. Деникина, во время весеннего (1918 г.) восстания на Боткинском и Ижевском заводах было казнено около 800 рабочих. «Очерки русской смуты», т. III, 12.

233

«Архив Революции» VIII, 163.

234

См. у В. Маргулиеса.

235

«Знамя Труда» № 3. См. выше о расстреле рабочих в Екатеринославе.

236

Бюллетень ЦК ЛС-Р № 4.

237

См. «Голова Медузы».

238

Эту группу – чиновников, офицеров и пр. я выделил нарочно.

239

Из 2755 гильотинированных во Франции, социальное положение коих мог установить Луи Блан, лишь 650 принадлежало к зажиточным классам, т. е. менее 20 %. То же позднее утверждал и Тэн: по его исчислению на 12 000 казненных, профессия коих может быть установлена, 7545 принадлежало к недостаточным классам мелкой буржуазии и рабочих. Таким образом историки разных поколений и различных политических симпатий приходят к одним и тем же выводам.

240

См. еще ниже статистику приговоров в Революц. трибуналах 1922–1923 гг.

241

«Харьковская Звезда», 7 июня 1919 г.

242

«Известия», 1 октября 1919 г.

243

В ней Мясников признавал ошибкой коммунистической власти применение к рабочему классу методов, выработанных в 1918–1920 гг. для буржуазии. Мясников в своей психологии таким образом недалеко ушел от тех кронштадтских матросов, которые в 1919 г., признавая правильным расстрел буржуев, протестовали против расстрела 6 женщин и матросов.

своей брошюре попутно Мясников открыл тайну убийства кн. Михаила Александровича. «Разве вы не знаете, – писал он в своей брошюре, – что за такой разговор, какой я веду, не одна сотня и тысяча пролетариев сидит в тюрьме? Если я хожу на воле, то потому, что я коммунист пятнадцать лет… и ко всему этому меня знает рабочая масса, а если бы этого не было, а был бы я просто слесарь-коммунист… то где бы я был? В Чека или больше того: меня бы «бежали», как некогда я «бежал» Михаила Романова, как «бежали» Розу Люксембург, Либкнехта».

реди большевиков есть, кажется, и другой Мясников. Возможно, что автор статьи в «Известиях» и вождь так называемой «рабочей оппозиции» – разные лица.

244

«Дело Народа», 28 февраля 1919 г.

245

Киевские «Известия», 24 июля 1919 г.

246

«Начало», 19 июля 1919 г.

247

«Народная Власть», 24 января 1919 г.

6. «Произвол» Чеки

Открывая широкий простор для произвола вовне, творцы «красного террора» безграничный простор установили внутри самих чрезвычайных комиссий.

Если мы проглядим хотя бы официальные отметки, сопровождающие изредка опубликование списков расстрелянных, то перед нами откроется незабываемая картина человеческого произвола над жизнью себе подобных. Людей официально убивали, а иногда не знали за что, да, пожалуй, и кого: «расстреляли, а имя, отчество и фамилия не установлены…»

В своем интервью в «Новой Жизни» 8 июня 1918 г. Дзержинский и Закс так охарактеризовали приемы деятельности чрезвычайных комиссий:

«Напрасно нас обвиняют в анонимных убийствах, – комиссия состоит из 18 испытанных революционеров, представителей Ц.К. партии и представителей Ц.И.К.

Казнь возможна лишь по единогласному постановлению всех членов комиссии в полном составе. Достаточно одному высказаться против расстрела, и жизнь обвиняемого спасена.

Наша сила в том, что мы не знаем ни брата, ни свата, и к товарищам, уличенным в преступных деяниях, относимся с сугубой суровостью. Поэтому наша личная репутация должна быть вне подозрения.

Мы судим быстро. В большинстве случаев от поимки преступника до постановления проходят сутки или несколько суток, но это однако не значит, что приговоры наши не обоснованы. Конечно, и мы можем ошибаться, но до сих пор ошибок не было и тому доказательство – наши протоколы. Почти во всех случаях преступники, припертые к стене уликами, сознаются в преступлении, а какой же аргумент имеет больший вес, чем собственное признание обвиняемого».

На замечание интервьюировавшего сотрудника «Новой Жизни» о слухах относительно насилий, допускаемых при допросах, Закс заявил:

«Все слухи и сведения о насилиях, применяемых будто бы при допросах, абсолютно ложны. Мы сами боремся с теми элементами в нашей среде, которые оказываются недостойными участия в работах комиссии».

Это интервью лживо от первого до последнего слова, оно лживо и по отношению к тому времени, о котором говорили оба тогдашних руководителя.

Цинизм в казни

18 человек в Ч.К. решают вопросы о смерти! Нет, решают двое-трое, а иногда и один.

Смертный приговор имел право выносить фактически даже народный судья. По этому поводу между двумя подведомственными учреждениями в 1919 г. произошла даже своего рода коллизия. 20 июня в киевских «Известиях» (№ 70) была опубликована следующая заметка:

«На запросы из уездов киевский губернский юридический отдел разъясняет, что народные суды ни в коем случае не могут выносить смертных приговоров. Смертная казнь, как нормальная мера наказания, не предусмотрена ни одним декретом и идет вразрез с социалистическим правосознанием. В данное же переходное время смертная казнь применяется революционными трибуналами и административными органами, исключительно, как орудие классовой борьбы».

Но через несколько дней мы могли прочитать уже почти противоположное:

«Ввиду запросов с мест о возможности применения Народными судами смертной казни Верховный Судебный контроль разъяснил: что в настоящее время при наличности массовых попыток контрреволюции подорвать всякими способами Советскую власть, право применения смертных приговоров сохраняется и за Народными судами»248.

«Мы судим быстро…» Может быть, так бывало в дни массовых расстрелов, может быть, эта быстрота в вынесении приговоров отличительная черта производства Ч.К., но… бывает и другое. Длятся месяцы без допросов, годы тянется производство дел и заканчивается… все же расстрелом.

«Нас обвиняют в анонимных убийствах…» В действительности, как мы говорили, огромное большинство расстрелов вовсе не опубликовывается, хотя 5 сентября 1918 г., в разгар террора в советской России, советом народных комиссаров было издано постановление о необходимости «опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры». Образчиком выполнения этого распоряжения могут служить публикации, появлявшиеся в специальном «Еженедельнике» Ч.К., т. е. в органе, задача которого состояла в руководстве и объединении деятельности чрезвычайных комиссий. Мы найдем здесь поучительную иллюстрацию.

В № 6 этого «Еженедельника» (26 октября) опубликован был через полтора месяца список расстрелянных за покушение с.-р. Каплан на Ленина. Было расстреляно несколько сот человек, фамилий опубликовано было лишь 90. Из этих 90 расстрелянных 67 фамилий опубликованы без имен и отчеств; 2 с заглавными буквами имен, 8 с обозначением приблизительного звания, например: Котомазов, бывший студент, Муратов – служащий в кооперативном учреждении, Разумовский – бывший полковник, и т. д. И только при 10 были обозначения, объясняющие причины расстрела: «явный контрреволюционер», «белогвардеец», «бывш. министр внутр. дел, контр-рев. Хвостов», «протоиерей Восторгов». И читатель сам должен был догадываться, что под «Маклаковым» расстрелян бывший министр внутренних дел. О последнем нетрудно было догадаться, но кто такие разные Жичковские, Ивановы, Зелинские – этого никто не знал, и, быть может, никогда не узнает.

Если так исполнялось распоряжение центральной власти центральным органом, то нетрудно себе представить, что делалось в глухой провинции, где террор подчас принимал исключительно зверский характер. Здесь сообщения (когда они были) о расстрелах были еще глуше: напр., расстреляно «39 видных помещиков (?), арестованных по делу контрреволюционного общества «Защита временного правительства» (Смоленская обл. Ч.К.); «расстреляно 6 человек слуг самодержавия» (Павлопосадская Чека); публикуется несколько фамилий и затем делается прибавка: и еще «столько-то» (Одесса).

Так было и позже, когда окончились «хаотические беспорядки», которые отмечал в В.Ч.К. никто иной, как известный чекист Морозов и в том же официальном органе (№ 6).

Убийства совершались в полном смысле слова анонимно. «Коллегия», выносящая приговор, даже никогда не видит в лицо обреченного ею на казнь, никогда не слышит его объяснений. Мы же за малым исключением не знаем и имен убийц249, так как состав судей в Ч.К. не публикуется. Расстрелы без опубликования имен получают даже в Ч.К. технический термин: «расстреливать в глухую» (Одесса). Какое же моральное бесстыдство надо иметь, чтобы дать ответ, подобный тому, который дал Чичерин корреспонденту «Чикаго Трибюн» на вопрос его о числе расстрелянных «по приказу тайных трибуналов» и о судьбе семьи императора Николая II. Комиссар иностранных дел ответил: «Тайных трибуналов в России не существует. Что касается казненных по приказу Че-Ка – то число их было опубликовано» (!!!). Судьба дочерей царя, – добавил Чичерин, – мне неизвестна. Я читал в газетах (?!) будто они находятся в Америке…» (!!)250

«Собственное признание обвиняемого»… Сколько раз даже я лично наблюдал факты такого рода признаний под влиянием устрашений, угроз, под дулом револьвера! Сколько таких заявлений есть со стороны побывавших в стенах Ч.К.!

Все слухи о насилиях «абсолютно ложны»… Мы увидим, что скорее надо признать, что истязания и пытки, самые настоящие пытки, процветают в чрезвычайных комиссиях и не только где-нибудь в глухой провинции.

Да, человеческая жизнь мало стоит в советской России. Ярко это обрисовал уполномоченный Москвы в Кунгурской Ч.К. Гольдин: «Для расстрела нам не нужно доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и все»251. И это действительно все! Можно ли лучше охарактеризовать принцип деятельности чрезвычайных комиссий?

Проглядим однако некоторые мотивы расстрелов, насколько они официально или официозно опубликованы в советской печати. Мы найдем нечто весьма показательное. Среди этих официальных квалификаций мы найдем такие точные наименования совершенного преступления: «тонкий, неуловимый контрреволюционер», «(жена) была в курсе дел мужа», «ряд сыновей и дочерей разных генералов» (Петроград).

Иногда и вина такая, что только удивляешься бесстыдству публикаторов: «крестьяне Горохов и др. за избиение военного комиссара», «торговец Рогов за агитацию в своей лавке против советов», просто «расстрелян в порядке красного террора». Немного говорят и такие квалификации: 20 «явных белогвардейцев» (Орел), «Зверев, врач, белогвардеец» (Вологда), 16 «кулаков» (Себеж), «бывший член кадетской партии» (Москва), «контрреволюционные убеждения» и т. д. Эти примеры можно было бы умножить по имеющимся у меня вырезкам из официальных советских газет. Достаточно просмотреть хотя бы комплект «Еженедельника В.Ч.К.» (шесть номеров). Но вот одна публикация расстрелянных В.Ч.К. в Москве, волнующая поблизости лиц, в ней перечисленных, по именам, известным всей образованной России: H.Н. Щепкин, А.Д., А.С. Алферовы, А.А. Волков, А.И. и В.И. Астровы, Н.А. Огородников, К.К. Черносвитов, П.В. Герасимов (расстрелян под фамилией Греков), С.А. Князьков и др. Их было перечислено 66 в извещении, которое появилось в московских газетах 23 сентября 1919 г. Наша общественная совесть никогда не найдет примирения с казнью хотя бы А.И. и В.И. Астровых, о которых в официальных публикациях сказано: «шпион Деникина» и затем добавлено: «У Астровых при обыске найдены: проект реорганизации по свержении советской власти судов, транспорта, продовольствия и записка (?!) в добровольческую армию».

Морально не примирится она и с расстрелами по мотивам, выставленным в позднейшем таганцевском деле по отношению к H.И. Лазаревскому, кн. Ухтомскому и др. За что расстреляли этих людей? В официальной публикации (1 сентября) о Н.И. Лазаревском сказано: «по убеждениям сторонник демократического строя», «к моменту свержения советской власти подготовлял проекты по целому ряду вопросов, как-то: а) формы местного самоуправления в России, б) о судьбе разного рода бумажных денег (русских), в) о форме восстановления кредита в России»; о скульпторе С.А. Ухтомском: «доставлял организации для передачи за границу сведения о музейном (?!) деле и доклад о том же для напечатания в белой прессе». Тогда же был расстрелян и поэт Гумилев.

В публикации о деле H.Н. Щепкина сказано: «Якубовская Maрия Александровна, к. л., учительница, находилась в связи с агентом Колчака» – ее реальная вина была только в том, что она попала в засаду на частной квартире. Киевские «Известия» 29 авг. 1919 г., почти накануне изгнания большевиков из Киева, опубликовали список в 127 расстрелянных «в порядке красного террора» в ответ «на массовые расстрелы рабочих и коммунистов в местностях, захваченных Деникиным и Петлюрой». Кто были эти расстрелянные, в огромном большинстве случаев мы не знаем. Опубликовывались только фамилии, и надо было верить, что «Синюк Иван Пантелеймонович», «Смирнов Владимир Васильевич», «Сербин Митрофан Александрович», «Серебряков Александр Андреевич» и т. д. все это «заклятые враги рабочих и беднейших крестьян».

Приведу еще несколько примеров из зарубежной прессы, заимствовавшей их из советских газет юга России. Они аналогичны тем, которые отмечены для центра. Возьмем хотя бы Одессу: мировой судья Никифоров, служивший сторожем на заводе одесского О-ва Парох. и Торговли, расстрелян за то, что, «уклоняясь от мобилизации и отказываясь работать на благо советской России, поступил на завод для шпионажа и агитации среди несознательного пролетариата»; старушка Сигизмундова, получившая письмо из Варны от сына офицера, расстреляна «за сношения с агентом Антанты и ее приспешника Врангеля»252. В Одессе в 1919 г. ген. Баранов в порядке «красного террора» расстрелян за то, что сфотографировал памятник Екатерины II, стоявший на площади против Ч.К.253

Мы уже видели, что даже трибуналы расстреливали за пьянство, незначительные хищения. В действительности расстреливали за найденные при обыске офицерские пуговицы, «за преступное получение трупа сына». Среди расстрелянных найдем мясника с Миусской площади, осмелившегося публично обругать памятники Марксу и Энгельсу в Москве… Кронштадтских врачей расстреляли за «популярность среди рабочих». Что удивляться, если Иваново-Вознесенские коммунисты официально грозили расстрелом даже за несдачу (или только за незарегистрирование!) швейных машинок254, а владикавказский комендант Митяев обещал «стереть с лица земли» всех, виновных в продаже спиртных напитков. Бакинский комиссар почт и телеграфа в официальном приказе грозил расстрелом в 24 часа телеграфисткам, несвоевременно отвечающим на сигналы или отвечающим грубо255.

В.Ч.К. ведутся протоколы постановлений о расстрелах. Но неужели достаточными считает Дзержинский такие протоколы, какие велись, напр. в 1919 г. в столичном граде Киеве? Мы опубликовывали в № 4 «На чужой стороне» образцы этих поистине изумительных протоколов Киевской Губернской Чрезвычайной Комиссии и Всеукраинской, во главе которой стоял Лацис, истинный творец и осуществитель красного террора на Украине. Протоколы эти с подлинными подписями и печатями, сохранившиеся в архиве Деникинской комиссии, заслуживают быть сфотографированными. В одно заседание Губернская Ч.К. ухитрялась рассмотреть 59 дел. О, смертные приговоры выносились легко! 19 мая 1919 г. Комиссия, помимо всякого рода очередных и хозяйственных дел, рассмотрела 40 личных дел и вынесла 25 смертных приговоров. Приговоры по протоколу чрезвычайно обоснованы – нигде даже не указано вины: Рудаков Петр Георгиевич; Вашин Иван Алексеевич; Рыжковский Викентий Романович и т. д. «применить высшую меру наказания и наличные деньги конфисковать». Мы указывали там же256, до какого цинизма доходила Всеукраинская Ч.К. и в виде образца приводили журнал ее заседания, где имеется подпись Лациса и нет даже даты, а между тем какой-то несчастный Евгений Токовлодов за контрреволюционные деяния был приговорен к расстрелу с исполнением этого приговора в 24 часа… Мы указывали и на действительно ужасающую простоту в документах, относящихся к расстрелу в Харьковской Ч.К. Здесь чекисты Португейс и Фельдман расстреливали в 1919 г. уже без всяких протоколов: просто-напросто делали чернильным карандашом лаконические и крайне небрежные надписи: «Баеву как неисправимую преступницу, расстрелять»257.

Очевидно на языке чекистов, презревших старую мораль, как буржуазный предрассудок, описанное относится к категории того, что в Одессе называлось «придать делу юридическую форму» и кончить «в духе расстрела». Такие предписания – утверждает допрашиваемый Деникинской комиссией следователь Одесской Ч.К., бывший студент новороссийского университета Сигал – постоянно шли от секретаря комиссии. Или предписывалось: повести дело так, чтобы 15 человек «приставить к стенке».

При неряшливом отношении к человеческой жизни расстреливали однофамильцев – иногда по ошибке, иногда именно для того, чтобы не было ошибки. Напр., известен случай, когда в Одессе расстреляли трех врачей Волкова, Власова и Воробьева258. В Одессе расстрелян некто Озеров. Следователь обнаруживает ошибочность и – расстреливается тот Озеров, который подлежал действительному расстрелу259. Такой же случай зарегистрирован Авербухом в книге «Одесская чрезвычайка».

Получен был донос о контрреволюционной деятельности некоего Арона Хусида, без точного указания его местожительства. В тот же день, согласно справкам адресного стола, по предписанию следователя Сигала арестовано было 11 человек, носящих фамилии Хусид. И после двухнедельного следствия над ними и различных пыток, несмотря на то, что обвинялось одно лицо, казнены были два однофамильца Хусид, так как следствие не могло точно установить, кто настоящий контрреволюционер. Таким образом второй казнен был так себе, на всякий случай…

Авторитетный свидетель, которого нельзя заподозрить в сознательном искажении действительности, утверждает, что в Одессе был расстрелян тов. прокурора Н.С. Баранов вместо офицера с таким же именем; этот свидетель присутствовал в камере, когда требовали на расстрел: «Выводцев Алексей»; был в камере другой Выводцев К.М., получился ответ: «Имя неважно, а нужен именно этот Выводцев». Один из интеллигентных свидетелей Деникинской комиссии, агроном, говорит о том, как в той же Одессе расстрелян был крестьянин Яков Хромой из деревни Явкино – его смешали с крестьянином той же деревни Яковом, кривым на ногу.

Сколько людей бывало в таком же положении и, быть может, случайно спасалось в самый последний момент. Немало почти аналогичных фактов я лично знаю из деятельности московских розыскных органов. Свои личные наблюдения я в значительной степени оставляю пока в стороне – они войдут в готовящиеся к печати воспоминания. Такие факты имеются и в «Белой Книге», и в сборнике «Че-Ка».

О расстрелах однофамильцев в Киеве рассказывает и Нилостонский (стр. 17)260.

Сколько случаен расстрела по ошибке! Появляется даже особая категория «ошибочников» на жаргоне чекистов. В Москве в 1918 г. была открыта какая-то офицерская организация «левшинцев». После этого арестованы были все офицеры, жившие в Левшинском переулке. Они сидели в Бутырской тюрьме с арестованными по делу Локкарта. Из 28 сидевших остались в живых только шесть. В провинции было еще хуже. Вот выписка из документа: «в г. Бронницах (под Москвой) комиссарами расстреливались прямо все, чья физиономия им не нравилась. Исполком Совдепа на самом деле не заседал даже, а кто-нибудь из его членов говорил: «мы постановили и тут уже ничего сделать было нельзя». Брали двух конвойных, арестованного, давали ему лопату и вели во двор Бронницкого манежа, там заставляли рыть себе могилу, затем расстреливали и закапывали».

Стоит ли вновь удивляться всему этому, если сам Лацис в своих статьях свидетельствует, что расстрел применялся на всякий случай – в целях воздействия на обывателей: «произвести должный эффект», «отбить всякую охоту саботировать и заговоры устраивать». В Ярославле заложников расстреливают вперед, так как готовится «кулацкое восстание».

«Большевики утверждали, что для предотвращения заранее всяких контрреволюционных движений в городе (Екатеринбурге) надо было таким способом терроризировать население», – пишет Эльстон Керзону 11 февраля 1919 г.261

Самое все-таки неприемлемое остается расстрел заложников из членов семьи; нельзя морально примириться с сообщением, что в Елисаветграде (май 1920 г.) расстреляна семья из 4 девочек 3–7 лет и старухи матери 63 лет за сына офицера…

Почему «контрреволюционер» расстреливался в то или иное время? Это также непонятно. Царские министры расстреливались осенью 1918 г. Был когда-то царским министром внутренних дел Булыгин. Он остался жив в 1918 г., но его почему-то Чека судила 5 сентября 1919 г. Судили за реакционную политику в 1905 г. Постановлено: «гр. Булыгина расстрелять, имущество, принадлежащее гр. Булыгину, конфисковать и передать в распоряжение исполкома для передачи рабочим государственного завода»262. Не такие ли протоколы Дзержинский считал обоснованными в своем интервью?

Истязания и пытки

Если вспомнить все уже сказанное, едва ли явится сомнение в том, что в застенках чрезвычайных комиссий не только могли, но и должны были существовать пытки в полном смысле этого слова. Едва ли было хоть какое-нибудь преувеличение в обращении к общественному мнению Европы Исполнительного Комитета членов бывшего Учредительного Собрания в Париже (27 октября 1921 г.), протестовавшего против вакханалии политических убийств в России и применения насилия и пыток. Трудно бывает иногда даже разграничить пытку моральную от пытки физической, ибо то и другое подчас сплетается. В сущности длительной своего рода пыткой являются сами по себе условия содержания в большевистской тюрьме.

Все, что мы знаем о старых русских тюрьмах, о «русской Бастилии», как звалась обычно, напр., Шлиссельбургская крепость, место заключения важных политических преступников, все это бледнеет перед тюрьмами и режимом, установленным коммунистической властью в некоторых местах заключения. Разве не пыткой почти физической является содержание в таких тюрьмах, иногда месяцами без допроса, без предъявлении обвинения, под постоянной угрозой расстрела, которая в конце концов и осуществляется. Возрождением пыток назвал И.А. Кропоткин в таких условиях институт заложников. Но этими заложниками фактически являлись и являются все вообще заключенные в тюрьмах.

Когда я был в заключении в Бутырской тюрьме, я встретился здесь с московским доктором Муаровым. Я не знаю, в чем он обвинялся. Но, очевидно, никаких значительных реальных обвинений ему не было предъявлено. Он был переведен из тюрьмы Чека в общую тюрьму и здесь находился уже несколько месяцев. Он обжился как бы в тюрьме, и тюремная администрация с разрешения следователя при отсутствии необходимого в тюрьме медицинского персонала привлекала Мудрова к выполнению обязанностей тюремного врача. В тюрьме была тифозная эпидемия, и доктор Мудров самоотверженно работал как врач. Его больше не вызывали на допросы. Можно было думать, что дело его будет ликвидировано, во всяком случае, ясно было, что прошла уже его острота. Однажды, во время исполнения Мудровым своих врачебных обязанностей, его вызвали на допрос в Чека. Он оттуда не вернулся, и мы узнали через несколько дней, что он расстрелян. Казалось, не было повода для такой бессмысленной жестокости. За что был расстрелян доктор Мудров – этого так никто и не узнал. В официальной публикации о нем 17 октября в «Известиях» было сказано лишь то, что он «бывший член кадетской партии».

Я помню другую встречу, быть может, произведшую на меня еще большее впечатление. Это было уже летом 1922 г. Я был арестован в качестве свидетеля по делу социалистов революционеров. Однажды меня вызвали из камеры на суд. Вели меня с каким-то пожилым изнуренным человеком. По дороге мне удалось перекинуться с ним двумя-тремя словами. Оказалось, что это был полковник Перхуров, участник восстания против большевиков, организованного Савинковым в Ярославле в 1918 г. Перхуров сидел в тюрьме Особого Отдела В.Ч.К. – полуголодный, без книг, без свиданий, без прогулок, которые запрещены в этой якобы следственной тюрьме. Забыли ли его, или только придерживали на всякий случай – не знаю. Вели его на суд также, как свидетеля, но… на суде он превратился вновь в обвиняемого. Его перевели в Ярославль и там через месяц, как прочел я в официальных газетных извещениях, он был расстрелян. Один офицер просидел полтора года в этой ужасной по обстановке тюрьме Особого Отдела и, быть может, еженощно ждал своего расстрела.

Я взял лишь два примера, которые прошли перед моими глазами. А таких сотни! И, если это совершалось в центре и в дни, когда анархия начала большевистского властвования сменилась уже определенно установленным порядком, то что же делалось где-нибудь в отдаленной провинции? Тут произвол царил в ужасающих формах. Жить годами в ожидании расстрела – это уже не физическая пытка. Такой же пыткой является и фиктивный расстрел, столь часто и повсеместно применяемый следователями Ч.К. в целях воздействия и получения показаний. Много таких рассказов зарегистрировал я в течение своего пребывания в Бутырской тюрьме. У меня не было оснований не верить этим повествованиям о вынесенных переживаниях – так непосредственны были эти впечатления. Такой пытке подвергались, напр., некоторые подсудимые в деле петербургских кооператоров, рассматривавшемся осенью 1920 г. в Москве в Верховно-Революционном Трибунале. Следствие шло в Петербурге. Одного из подсудимых несколько раз водили ночью на расстрел, заставляли раздеваться догола на морозе, присутствовать при реальном расстреле других – и в последний момент его вновь уводили в камеру для того, чтобы через несколько дней вновь прорепетировать с ним эту кошмарную сцену. Люди теряли самообладание и готовы были все подтвердить, даже не существовавшее, лишь бы не подвергаться пережитому. Присужденный к расстрелу по делу Локкарта американец Калматьяно в Бутырской тюрьме рассказывал мне и В.А. Мякотину, как его, и его сопроцессника Фриде, дважды водили на расстрел, объявляя при этом, что ведут на расстрел. Калматьяно осужден был в 1918 г., и только 10 мая 1922 г. ему сообщили, что приговор отменен. Все это время он оставался под угрозой расстрела.

Находившаяся одновременно со мной в тюрьме русская писательница О.Е. Колбасина в своих воспоминаниях передает о таких же переживаниях, рассказанных ей одной из заключенных263. Это было в Москве, во Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, т. е. в самом центре. Обвиняли одну женщину в том, что она какого-то офицера спасла, дав взятку в 100 тыс. рублей. Передаем ее рассказ так, как он занесен в воспоминания Колбасиной. На расстрел водили в подвал. Здесь «несколько трупов лежало в нижнем белье. Сколько, не помню. Женщину одну хорошо видела и мужчину в носках. Оба лежали ничком. Стреляют в затылок… Ноги скользят по крови… Я не хотела раздеваться – пусть сами берут, что хотят264. «Раздевайся!» – гипноз какой-то. Руки сами собой машинально поднимаются, как автомат расстегиваешься… сняла шубу. Платье начала расстегивать… И слышу голос, как будто бы издалека – как сквозь вату: «на колени». Меня толкнули на трупы. Кучкой они лежали. И один шевелится еще и хрипит. И вдруг опять кто-то кричит слабо-слабо, издалека откуда-то: «вставай живее» – и кто-то рванул меня за руку. Передо мной стоял Романовский (известный следователь) и улыбался. Вы знаете его лицо – гнусное и хитрую злорадную улыбку.

– Что, Екатерина Петровна (он всегда по отчеству называет), испугались немного? Маленькая встряска нервов? Это ничего. Теперь будете сговорчивее. Правда?»

Пытка то или нет, когда мужа расстреливают в присутствии жены? Такой факт рассказывает в своих одесских воспоминаниях Н. Давыдова265. «Узнали сегодня, что… баронесса Т-ген не была расстреляна. Убит только муж, и несколько человек с ним. Ей велено было стоять и смотреть, ждать очереди. Когда все были расстреляны, ей объявили помилование. Велели убрать помещение, отмыть кровь. Говорят, у нее волосы побелели».

В сборнике «Че-Ка» зарегистрировано немало аналогичных эпизодов. Все это свидетельства как бы из первоисточника. Вот все тот же Саратовский овраг, куда сбрасываются трупы жертв местной Чека. Здесь на протяжении 40–50 сажень сотнями навалены трупы. На этот овраг в октябре 1919 г. ведут двух молодых женщин и «у раздетых под угрозой револьверов над зияющей пропастью» требуют сказать, где один из их родственников. Тот, кто рассказывает это, видел двух совершенно седых молодых женщин.

«Хоть и редко, но все-таки часть несчастных, подвергавшихся физическим и нравственным мукам, оставалась жива и своими изуродованными членами и седыми, совершенно седыми не от старости, а от страха и мучений волосами лучше всяких слов свидетельствовала о перенесенном. Еще реже, но и это бывало – узнавали о последних муках перед расстрелом и сообщали те, кому удалось избежать смерти.

Так узнали об ужасной пытке над членом Учредительного Собрания Иваном Ивановичем Котовым, которого вытащили на расстрел из трюма барки с переломанной рукой и ногой, с выбитым глазом (расстрелян в 1918 г.)»266.

А вот Екатеринодарская Чека, где в 1920 г. в ходу те же методы воздействия. Доктора Шестакова везут в автомобиле за город на реку Кубань. Заставляют рыть могилу, идут приготовления к расстрелу и… дается залп холостых выстрелов. То же проделывается несколько раз с неким Корвин-Пиотровским после жестокого избиения. Хуже – ему объявляют, что арестована его жена и десятилетняя дочь. И ночью проделывают перед глазами отца фальшивую инсценировку их расстрела.

Автор статьи в «Че-Ка» дает яркую картину истязаний и пыток в екатеринодарской Ч.К. и в других кубанских застенках.

«Пытки совершаются путем физического и психического воздействия. В Екатеринодаре пытки производятся следующим образом: жертва растягивается на полу застенка. Двое дюжих чекистов тянут за голову, двое за плечи, растягивая таким путем мускулы шеи, по которой в это время пятый чекист бьет тупым железным орудием, чаще всего рукояткой нагана или браунинга. Шея вздувается, изо рта и носа идет кровь. Жертва терпит невероятные страдания…

В одиночке тюрьмы истязали учительницу Домбровскую, вина которой заключалась в том, что у нее при обыске нашли чемодан с офицерскими вещами, оставленными случайно проезжавшим еще при Деникине ее родственником офицером. В этой вине Домбровская чистосердечно созналась, но чекисты имели донос о сокрытии Домбровской золотых вещей, полученных ею от родственника, какого-то генерала. Этого было достаточно, чтобы подвергнуть ее пытке. Предварительно она была изнасилована и над нею глумились. Изнасилование происходило по старшинству чина. Первым насиловал чекист Фридман, затем остальные. После этого подвергли пытке, допытываясь от нее признания, где спрятано золото. Сначала у голой надрезали ножом тело, затем железными щипцами, плоскозубцами отдавливали конечности пальцев. Терпя невероятные муки, обливаясь кровью, несчастная указала какое-то место в сарае дома № 28, по Медведевской улице, где она жила. В 9 часов вечера 6 ноября она была расстреляна, а часом позже в эту же ночь в указанном ею доме производился чекистами тщательный обыск, и, кажется, действительно, нашли золотой браслет и несколько золотых колец.

В станице Кавказской при пытке пользуются железной перчаткой. Это массивный кусок железа, надеваемый на правую руку, со вставленными в него мелкими гвоздями. При ударе, кроме сильнейшей боли от массива железа, жертва терпит невероятные мучения от неглубоких ран, оставляемых в теле гвоздями и скоро покрывающихся гноем. Такой пытке, в числе прочих, подвергся гражданин Ион Ефремович Лелявин, от которого чекисты выпытывали будто бы спрятанные им золотые и николаевские деньги. В Армавире при пытке употребляется венчик. Это простой ременный пояс с гайкой и винтом на концах. Ремнем перепоясывается лобная и затылочная часть головы, гайка и винт завинчиваются, ремень сдавливает голову, причиняя ужасные физические страдания»267. В Пятигорске заведующий оперативным Отделом Ч.К. Рикман «порет» допрашиваемых резиновыми плетьми: дается от 10–20 ударов. Он же присудил несколько сестер милосердия к наказанию в 15 плетей за оказание помощи раненым казакам268. В этой же Ч.К. втыкали шпильки под ногти; «система допросов при помощи кулаков, плетей, шомполов» здесь общепринята. Ряд свидетелей удостоверяют о жестоком избиении при допросе адмирала Мязговского в Николаеве (1919 г.). В «Общем Деле»269 приводятся показания мещанина г. Луганска, как пытали его: здесь и поливание голого ледяной водой, отворачивание плоскозубцами ногтей, поддевание иглами, резанье бритвой и т. д. В Симферополе, рассказывает корреспондент той же газеты270, в Ч.К. «применяют новый вид пытки, устраивая клизмы из битого стекла и ставя горящие свечи под половые органы». В Царицыне имели обыкновение ставить пытаемого на раскаленную сковороду271, там же применили железные прутья, резину с металлическими наконечниками, «вывертывали руки», «ломали кости».

Пыткам в Одессе посвящена специальная глава в книге Авербуха. Кандалы, арест в темном карцере, телесное наказание розгами и палками; пытки в виде сжимания рук клещами, подвешивания и пр. – все существовало в одесской Ч.К. Среди орудий сечения встречаем и «палки толщиною в сантиметр», и «сплетенную из ремней плеть», и пр. По материалам Деникинской Комиссии можно пополнить картину, нарисованную Авербухом. Вот фиктивный расстрел: кладут в ящик, в котором уже лежит убитый, и стреляют. Пожгли даже ухо и уводят, может быть, только до следующего раза; другого заставляют рыть себе могилу в том же погребе, где он сидит, – это «камера смертников», есть даже такая надпись: здесь уже зарыто 27 трупов… но все это только прием устрашения; к третьему каждую ночь является палач: «выходи», и на дворе: «веди обратно – пусть еще эту ночь протянет»… В Одессе сотрудники Ч.К. несколько раз в день посещали камеры и издевались над заключенными: «вас сегодня разменяют»272. В Москве в период ликвидации Ч.К. крупного политического дела в 1919 г. в камеры заключенных была посажена вооруженная стража; в камеры постоянно являлись коммунистки, заявлявшие страже: это шпионы, при попытке к бегству вы можете их убить.

В Пензе председательницей Чека была женщина Бош, зверствовавшая так в 1919 г., что была даже отозвана центром. В Вологде председатель Ч.К. двадцатилетний юноша любил такой прием (и не в 1918 г., а уже в 1920 г.). Он садился на стул у берега реки; приносили мешки; выводили из Ч.К. допрашиваемых, сажали их в мешки и опускали в прорубь. Он признан был в Москве ненормальным, когда слух о его поведении дошел до центра. Знаю о нем от достаточно авторитетного свидетеля.

В Тюмени также «пытки и порка» резиной273. В уральской Ч.К. – как свидетельствует в своем докладе упомянутая уже Фрумкина – допрашивают так: «Медера привели в сарай, поставили на колени к стене и стреляли то справа, то слева. Гольдин (следователь) говорил: «если не выдадите сына, мы вас не расстреляем, а предварительно переломаем вам руки и ноги, а потом прикончим». (Этот несчастный Медер на другой день был расстрелян). В Новочеркасской тюрьме следователь, всунув в рот дула двух наганов, мушками цеплявшихся за зубы, выдергивал их вместе с десной274.

Об этих застенках Ч.К. собраны огромные материалы «Особой Комиссией» ген. Деникина. Пыткой или нет является та форма казни, которая, как мы уже говорили, была применена в Пятигорске по отношению к ген. Рузскому и другим? «Палачи приказывали своим жертвам становиться на колени и вытягивать шеи. Вслед за этим наносились удары шашками. Среди палачей были неумелые, которые не могли нанести смертельного удара с одного взмаха, и тогда заложника ударяли раз по пяти, а то и больше». Рузского рубил «кинжалом» сам Атарбеков – руководитель Ч.К. Другим «рубили сначала руки и ноги, а потом уже головы»275.

Приведем описание подвигов коменданта Харьковской Ч.К. Саенко, получившего особенно громкую известность при занятии и эвакуации Харькова большевиками в 1919 г. В руки этого садиста и маньяка были отданы сотни людей. Один из свидетелей рассказывает, что, войдя в камеру (при аресте), он «обратил внимание на перепуганный вид заключенных. На вопрос: «что случилось?» получился ответ: «Был Саенко и увел двух на допрос, Сычева и Белочкина, и обещал зайти вечером, чтобы «подбрить» некоторых заключенных». Прошло несколько минут, распахнулась дверь и вошел молодой человек, лет 19, по фамилии Сычев, поддерживаемый двумя красногвардейцами. Это была тень, а не человек. На вопрос: «что с вами?» кроткий ответ: «меня допрашивал Саенко». Правый глаз Сычева был сплошным кровоподтеком, на правой скуловой кости огромная ссадина, причиненная рукояткой нагана. Недоставало 4 передних зубов, на шее кровоподтеки, на левой лопатке зияла рана с рваными краями; всех кровоподтеков и ссадин на спине было 37. Саенко допрашивал их уже пятый день. Белочкин с допроса был свезен в больницу, где и умер. Излюбленный способ Саенко: он вонзал кинжал на сантиметр в тело допрашиваемого и затем поворачивал его в ране. Все истязания Саенко производил в кабинете следователя «особого отдела», на глазах Якимовича, его помощников и следователя Любарского».

Дальше тот же очевидец рассказывает о казни нескольких заключенных, учиненной Саенко в тот же вечер. Пьяный или накокаиненный Саенко явился в 9 час. вечера в камеру в сопровождении австрийского штабс-капитана Клочковского, «он приказал Пшеничному, Овчеренко и Белоусову выйти во двор, там раздел их донага и начал с товарищем Клочковским рубить и колоть их кинжалами, нанося удары сначала в нижние части тела и постепенно поднимаясь все выше и выше. Окончив казнь, Саенко возвратился в камеру весь окровавленный со словами: «Видите эту кровь? То же получит каждый, кто пойдет против меня и рабоче-крестьянской партии». Затем палач потащил во двор избитого утром Сычева, чтобы тот посмотрел на еще живого Пшеничного, здесь выстрелом из револьвера добил последнего, а Сычева, ударив несколько раз ножнами шашки, втолкнул обратно в камеру».

Что испытывали заключенные в подвалах чрезвычайки, говорят надписи на подвальных стенах. Вот некоторые из них: «четыре дня избивали до потери сознания и дали подписать готовый протокол; и подписал, не мог перенести больше мучений». «Перенес около 800 шомполов и был похож на какой-то кусок мяса… расстрелян 28 марта в 7 час. вечера на 23 году жизни». «Комната испытаний». «Входящий сюда, оставь надежды».

Живые свидетели подтвердили ужасы этой «комнаты испытаний». Допрос, по описанию этих вышедших из чрезвычайки людей, производился ночью и неизменно сопровождался угрозами расстрела и жестоких побоев, с целью заставить допрашиваемого сознаться в измышленном агентами преступлении. Признание своей вины вымогалось при неуспешности угроз битьем шомполами до потери сознания. Следователи Мирошниченко, бывший парикмахер, и Иесель Манькин, 18-летний юноша, были особенно настойчивы. Первый под дулом револьвера заставил прислугу Канишеву «признать себя виновной в укрывательстве офицеров», второй, направив браунинг на допрашиваемого, говорил: «от правильного ответа зависит ваша жизнь». Ко всем ужасам с начала апреля «присоединились еще новые душевные пытки»: «казни начали приводить в исполнение почти что на глазах узников; в камеры явственно доносились выстрелы из надворного чулана-кухни, обращенного в место казни и истязаний. При осмотре 16 июня этого чулана, в нем найдены были две пудовые гири и отрез резинового пожарного рукава в аршин длиною с обмоткою на одном конце в виде рукоятки. Гири и отрез служили для мучения намеченных чрезвычайкою жертв. Пол чулана оказался покрытым соломою, густо пропитанною кровью казненных здесь; стены против двери испещрены пулевыми выбоинами, окруженными брызгами крови, прилипшими частичками мозга и обрывками черепной кожи с волосами; такими же брызгами покрыт пол чулана».

Вскрытие трупов, извлеченных из могил саенковских жертв в концентрационном лагере в числе 107, обнаружило страшные жестокости: побои, переломы ребер, перебитые колени, снесенные черепа, отсеченные кисти и ступни, отрубленные пальцы, отрубленные головы, держащиеся только на остатках кожи, прижигание раскаленным предметом, на спине выжженные полосы, и т. д. и т. д. «В первом извлеченном трупе был опознан корнет 6-го Гусарского полка Жабокритский. Ему при жизни были причинены жестокие побои, сопровождавшиеся переломами ребер; кроме того в 13 местах на передней части тела произвели прижигание раскаленным круглым предметом и на спине выжгли целую полосу». Дальше: «У одного голова оказалась сплющена в плоский круг, толщиной в 1 сантиметр; произведено это сплющение одновременным и громадным давлением плоских предметов с двух сторон». Там же: «Неизвестной женщине было причинено семь колотых и огнестрельных ран, брошена она была живою в могилу и засыпана землею».

Обнаружены трупы облитых горячей жидкостью с ожогами живота и спины, зарубленных шашками, но не сразу: «казнимому умышленно наносились сначала удары не смертельные с исключительной целью мучительства»276. И где трупы ни отыскивались бы в более или менее потаенных местах, везде они носили такой же внешний облик. Будь то в Одессе, Николаеве, Царицыне. Пусть черепа трупов, извлеченных из каменоломен в Одессе, и могли быть разбиты от бросания в ямы; пусть многие внешние признаки истязаний произошли от времени пребывания тел в земле; пусть люди, исследовавшие трупы, в том числе врачи, не умели разобраться в посмертных изменениях и потому «принимали мацерации за ожоги, а разбухшие от гниения половые органы за прижизненные повреждения» – и тем не менее многочисленные свидетельства и многочисленные фотографии (несколько десятков), лежащие перед нашими глазами, показывают наглядно, что естественным путем эти трупы не могли приобрести тот внешний облик, который обнаружился при их расследовании. Пусть рассказы о физических пытках типа испанской инквизиции будут всегда и везде преувеличены – нашему сознанию не будет легче от того, что русские пытки двадцатого века менее жестоки, менее бесчеловечны.

С некоторым моральным облегчением мы должны подчеркнуть, что все без исключения рабочие анатомического театра в Одессе, куда нередко привозили трупы расстрелянных из Ч.К., свидетельствуют об отсутствии каких либо внешних признаков истязаний. Пытали, конечно, относительно немногих, и вряд ли трупы этих немногих могли попасть в анатомический театр.

Многое рассказанное свидетелями в показаниях, данных Деникинской Комиссии, подтверждается из источников как бы из другого лагеря, лагеря, враждебного белой армии. Возьмем хотя бы Харьков и подвиги Саенко. Левый соц. рев., заключенный в то время в тюрьму, рассказывает277: «По мере приближения Деникина, все больше увеличивалась кровожадная истерика чрезвычайки. Она в это время выдвинула своего героя. Этим героем был знаменитый в Харькове комендант чрезвычайки Саенко. Он был, в сущности, мелкой сошкой, комендантом Чека, но в эти дни паники жизнь заключенных в Ч.К. и в тюрьме находилась почти исключительно в его власти. Каждый день к вечеру приезжал к тюрьме его автомобиль, каждый день хватали несколько человек и увозили. Обыкновенно всех приговоренных Саенко расстреливал собственноручно. Одного, лежавшего в тифу приговоренного, он застрелил на тюремном дворе. Маленького роста, с блестящими белками и подергивающимся лицом маньяка, бегал Саенко по тюрьме с маузером со взведенным курком в дрожащей руке. Раньше он приезжал за приговоренными. В последние два дня он сам выбирал свои жертвы среди арестованных, прогоняя их по двору своей шашкой, ударяя плашмя.

В последний день нашего пребывания в Харьковской тюрьме звуки залпов и одиночных выстрелов оглашали притихшую тюрьму. И так весь день. В этот день было расстреляно 120 человек на заднем дворике нашей тюрьмы». Таков рассказ одного из эвакуированных. Это были лишь отдельные «счастливцы» – всего 20–30 человек. И там же его товарищ описывает эту жестокую сортировку перед сдачей города «в течение трех кошмарных часов»278. «Мы ждали в конторе и наблюдали кошмарное зрелище, как торопливо вершился суд над заключенными. Из кабинета, прилегающего к конторе, выбегал хлыщеватый молодой человек, выкрикивал фамилию и конвой отправлялся в указанную камеру. Воображение рисовало жуткую картину. В десятках камер лежат на убогих койках живые люди».

«И в ночной тиши, прорезываемой звуками канонады под городом и отдельными револьверными выстрелами на дворе тюрьмы, в мерзком закоулке, где падает один убитый за другим – в ночной тиши двухтысячное население тюрьмы мечется в страшном ожидании.

Раскроются двери коридора, прозвучат тяжелые шаги, удар прикладов в пол, звон замка. Кто-то светит фонарем и корявым пальцем ищет в списке фамилию. И люди, лежащие на койках, бьются в судорожном припадке, охватившем мозг и сердце. «Не меня ли?» Затем фамилия названа. У остальных отливает медленно, медленно от сердца, оно стучит ровнее: «Не меня, не сейчас!»

Названный торопливо одевается, не слушаются одеревеневшие пальцы. А конвойный торопит.

– Скорее поворачивайся, некогда теперь

…Сколько провели таких за 3 часа, трудно сказать. Знаю, что много прошло этих полумертвых с потухшими глазами. «Суд» продолжался недолго… Да и какой это был суд: председатель трибунала или секретарь – хлыщеватый феномен – заглядывали в список, бросали: «уведите». И человека уводили в другую дверь».

В «Материалах» Деникинской комиссии мы находим яркие, полные ужаса сцены этой систематической разгрузки тюрем. «В первом часу ночи на 9 июня заключенные лагеря на Чайковской проснулись от выстрелов. Никто не спал, прислушиваясь к ним, к топоту караульных по коридорам, к щелканью замков и к тяжелой тянущейся поступи выводимых из камер смертников».

«Из камеры в камеру переходил Саенко со своими сподвижниками и по списку вызывал обреченных; уже в дальние камеры доносился крик коменданта: «выходи, собирай вещи». Без возражений, без понуждения, машинально вставали и один за другим плелись измученным телом и душой смертники к выходу из камер к ступеням смерти». На месте казни «у края вырытой могилы, люди в одном белье или совсем нагие были поставлены на колени; по очереди к казнимым подходили Саенко, Эдуард, Бондаренко, методично производили в затылок выстрел, черепа дробились на куски, кровь и мозг разметывались вокруг, а тело падало бесшумно на еще теплые тела убиенных. Казни длились более трех часов…». Казнили более 50 человек. Утром весть о расстреле облетела город, и родные и близкие собрались на Чайковскую; «внезапно открылись двери комендатуры и оттуда по мостику направились два плохо одетых мужчины, за ними следом шли с револьверами Саенко и Остапенко. Едва передние перешли на другую сторону рва, как раздались два выстрела и неизвестные рухнули в вырытую у стены тюрьмы яму». Толпу Саенко велел разогнать прикладами, а сам при этом кричал: «не бойтесь, не бойтесь, Саенко доведет красный террор до конца, всех расстреляет». И тот же эвакуированный «счастливец» в своем описании переезда из Харькова к Москве опять подтверждает все данные, собранные комиссией о Саенко, который заведовал перевозкой и по дороге многих из них расстрелял. (Этот свидетель – небезызвестный левый с.-р. Карелин.) «Легенды, ходившие про него в Харькове, не расходились с действительностью. При нас в Харьковской тюрьме он застрелил больного на носилках». «При нашем товарище, рассказывавшем потом этот случай, Саенко в камере заколол кинжалом одного заключенного. Когда из порученной его попечению партии заключенных бежал один, Саенко при всех застрелил первого попавшего – в качестве искупительной жертвы». «Человек с мутным взглядом воспаленных глаз, он, очевидно, все время был под действием кокаина и морфия. В этом состоянии он еще ярче проявлял черты садизма»279.

Нечто еще более кошмарное рассказывает о Киеве Нилостонский в своей книге «Кровавое похмелье большевизма», составленной, как мы говорили уже, главным образом, на основании данных комиссии Рерберга, которая производила свои расследования немедленно после занятия Киева Добровольческой армией в августе 1919 г.

«В большинстве чрезвычаек большевикам удалось убить заключенных накануне вечером (перед своим уходом). Во время этой человеческой кровавой бани, в ночь на 28 августа 1919 г. на одной бойне губернской чрезвычайки, на Садовой № 5 убито 127 человек. Вследствие большой спешки около 100 чел. были просто пристрелены в саду губернской чрезвычайки, около 70-ти, – в уездной чрезвычайке на Елисаветинской, приблизительно столько же – в «китайской» чрезвычайке; 51 железнодорожник в железнодорожной чрезвычайке и еще некоторое количество в других многочисленных чрезвычайках Киева…»

Сделано это было, во-первых, из мести за победоносное наступление Добровольческой армии, во-вторых, из нежелания везти арестованных с собой.

«В некоторых других чрезвычайках, откуда большевики слишком поспешно бежали, мы нашли живых заключенных, но в каком состоянии! Это были настоящие мертвецы, еле двигавшиеся и смотревшие на вас неподвижным, непонимающим взором».

Далее Нилостонский описывает внешний вид одной из Киевских человеческих «боен» (автор утверждает, что они официально даже назывались «бойнями») в момент ознакомления с ней комиссии.

«…Весь цементный пол большого гаража (дело идет о «бойне» губернской Ч.К.) был залит уже не бежавшей вследствие жары, а стоявшей на несколько дюймов кровью, смешанной в ужасающую массу с мозгом, черепными костями, клочьями волос и другими человеческими остатками. Все стены были забрызганы кровью, на них рядом с тысячами дыр от пуль налипли частицы мозга и куски головной кожи. Из середины гаража в соседнее помещение, где был подземный сток, вел желоб в четверть метра ширины и глубины и приблизительно в 10 метров длины. Этот желоб был на всем протяжении доверху наполнен кровью… Рядом с этим местом ужасов в саду того же дома лежали наспех поверхностно зарытые 127 трупов последней бойни… Тут нам особенно бросилось в глаза, что у всех трупов размозжены черепа, у многих даже совсем расплющены головы. Вероятно они были убиты посредством размозжения головы каким-нибудь блоком. Некоторые были совсем без головы, но головы не отрубались, а… отрывались… Опознать можно было только немногих по особым приметам, как-то; золотым зубам, которые «большевики» в данном случае не успели вырвать. Все трупы были совсем голы.

В обычное время трупы скоро после бойни вывозились на фурах и грузовиках за город и там зарывались. Около упомянутой могилы мы натолкнулись в углу сада на другую более старую могилу, в которой было приблизительно 80 трупов. Здесь мы обнаружили на телах разнообразнейшие повреждения и изуродования, какие трудно себе представить. Тут лежали трупы с распоротыми животами, у других не было членов, некоторые были вообще совершенно изрублены, У некоторых были выколоты глаза и в то же время их головы, липа, шеи и туловища были покрыты колотыми ранами. Далее мы нашли труп с вбитым в грудь клином. У нескольких не было языков, В одном углу могилы мы нашли некоторое количество только рук и ног. В стороне от могилы у забора сада мы нашли несколько трупов, на которых не было следов насильственной смерти. Когда через несколько дней их вскрыли врачи, го оказалось, что их рты, дыхательные и глотательные пути были заполнены землей. Следовательно, несчастные были погребены заживо и, стараясь дышать, глотали землю. В этой могиле лежали люди разных возрастов и полов. Тут были старики, мужчины, женщины и дети. Одна женщина была связана веревкой со своей дочкой, девочкой лег восьми. У обеих были огнестрельные раны».

«Тут же во дворе, продолжает исследователь, – среди могил зарытых нашли мы крест, на котором за неделю приблизительно до занятия Киева распяли поручика Сорокина, которого большевики считали добровольческим шпионом»… «В губернской Чека мы нашли кресло (то же и в Харькове) вроде зубоврачебного, на котором остались еще ремни, которыми к нему привязывалась жертва. Весь цементный пол комнаты был залит кровью, а к окровавленному креслу прилипли остатки человеческой кожи с волосами…»

В уездной Чека было то же самое, такой же покрытый кровью с костями и мозгом пол и пр. «В этом помещении особенно бросалась в глаза колода, на которую клалась голова жертвы и разбивалась ломом, непосредственно рядом с колодой была яма, вроде люка, наполненная доверху человеческим мозгом, куда при размозжении черепа мозг тут же падал…»

Вот пытка в так называемой «китайской» Чека в Киеве:

«Пытаемого привязывали к стене или столбу; потом к нему крепко привязывали одним концом железную трубу в несколько дюймов ширины»… «Через другое отверстие в нее сажалась крыса, отверстие тут же закрывалось проволочной сеткой и к нему подносился огонь. Приведенное жаром в отчаяние животное начинало въедаться в тело несчастного, чтобы найти выход. Такая пытка длилась часами, порой до следующего дня, пока жертва умирала». Данные комиссии утверждают, что применялась и такого рода пытка: «Пытаемых зарывали в землю до головы и оставляли так до тех пор, пока несчастные выдерживали. Если пытаемый терял сознание, его вырывали, клали на землю, пока он приходил в себя, и снова так же зарывали»… «Перед уходом из Киева большевики зарыли так многих несчастных и при спешке оставили их зарытыми – их откопали добровольцы…»

Автор цитируемой книги, на основании данных той же комиссии, утверждал, что Киев не представлял какого-либо исключения. Явления эти наблюдались повсеместно. Каждая Че ка как бы имела свою специальность.

Специальность Харьковской Чека, где действовал Саенко, было, например, скальпирование и снимание перчаток с кистей рук280.

Каждая местность в первый период гражданской войны имела свои специфические черты в сфере проявления человеческого зверства.

В Воронеже пытаемых сажали голыми в бочки, утыканные гвоздями, и катали281. На лбу выжигали пятиугольную звезду: священникам надевали на голову венок из колючей проволоки.

В Царицыне и Камышине – пилили кости. В Полтаве и Кременчуге всех священников сажали на кол. «В Полтаве, где царил «Гришка-проститутка» в один день посадили на кол 18 монахов». «Жители утверждали, что здесь (на обгорелых столбах) Гришка-проститутка сжигал особенно бунтовавших крестьян, а сам… сидя на стуле, потешался зрелищем».

В Екатеринославе предпочитали и распятие и побивание камнями. В Одессе офицеров истязали, привязывая цепями к доскам, медленно вставляя в топку и жаря, других разрывали пополам колесами лебедок, третьих опускали по очереди в котел с кипятком и в море, а потом бросали в топку282.

Формы издевательств и пыток неисчислимы. В Киеве жертву клали в ящик с разлагающимися трупами, над ней стреляли, потом объявляли, что похоронят в ящике заживо. Ящик зарывали, через полчаса снова открывали и… тогда производили допрос. И так делали несколько раз подряд. Удивительно ли, что люди действительно сходили с ума.

О запирании в подвал с трупами говорит и отчет киевских сестер милосердия. О том же рассказывает одна из потерпевших гражданок Латвии, находившаяся в 1920 г. в заключении в Москве в Особом Отделе и обвинявшаяся в шпионаже. Она утверждает, что ее били нагайкой и железным предметом по ногтям пальцев, завинчивали на голову железный обруч. Наконец, ее втолкнули в погреб! Здесь – говорит рассказчица – «при слабом электрическом освещении я заметила, что нахожусь среди трупов, среди которых опознала одну мне знакомую, расстрелянную днем раньше. Везде было забрызгано кровью, которой я и испачкалась. Эта картина произвела на меня такое впечатление, что я почувствовала, – в полном смысле слова, что у меня выступает холодный пот… Что дальше со мной было, не помню – пришла я в сознание только в своей камере»283.

Почему разные источники разного происхождения, разных периодов рисуют нам столь однородные сцены? Не служит ли это само по себе доказательством правдоподобия всего рассказанного?

Вот заявление Центрального Бюро партии с.-p.: «В Керенске палачи чрезвычайки пытают температурой: жертву ввергают в раскаленную баню, оттуда голой выводят на снег; в Воронежской губ., в селе Алексеевском и др. жертва голой выводится зимой на улицу и обливается холодной водой, превращаясь в ледяной столб… В Армавире применяются «смертные венчики»: голова жертвы на лобной кости опоясывается ремнем, концы которого имеют железные винты и гайку… Гайка завинчивается, сдавливает ремнем голову… В станице Кавказской применяется специально сделанная железная перчатка, надеваемая на руку палача, с небольшими гвоздями». Читатель скажет, что это единичные факты, – добавляет в своей работе «Россия после четырех лет революции» С.С. Маслов. К ужасу человечества – нет. Не единичные. Превращение людей в ледяные столбы широко практиковалось в Орловской губ. при взыскании чрезвычайного революционного налога; в Малоархангельском уезде одного торговца (Юшкевича) коммунистический отряд за «невзнос налога посадил на раскаленную плитку печи» (стр. 193). По отношению к крестьянам Воронежской губ. (1920) за неполное выполнение «продразверстки» употребляли такие приемы воздействия: спускали в глубокие колодцы и по многу раз окунали в воду, вытаскивали наверх и предъявляли требования о выполнении продразверстки полностью. Автор брал свои данные не из источников «контрреволюционных», автор цитирует показания не каких-либо реставраторов и идеологов старого режима, а показания, собранные им в период тюремного сидения, показания потерпевших, свидетельства очевидцев – людей демократического и социалистического образа мысли…

Хотелось бы думать, что все это преувеличено. Ведь мы живем в век высокоразвитой культуры!

Повторяю, я лично готов отвергнуть такие «легенды», о которых повествует крестьянин из с. Белобордки: сажали в большой котел, который раскаливали докрасна; помещали в трубу с набитыми гвоздями и сверху поливали кипятком. Пусть даже останется только пытка «горячим сургучом», о которой рассказывают очень многие в своих воспоминаниях о Киеве…

Время течет. На очереди Грузия – страна, где Ч.К. водворяется последней. Осведомленный корреспондент «Дней»284 так описывает «работу» Ч.К. в Закавказье:

«В глухих, сырых и глубоких подвалах помещения Че-ка целыми неделями держат арестованного, предназначенного для пытки, без пищи, а часто и без питья. Здесь нет ни кроватей, ни столов, ни стульев. На голой земле, по колено в кровавой грязи, валяются пытаемые, которым ночью приходится выдерживать целые баталии с голодными крысами. Если эта обстановка оказывается недостаточной, чтобы развязать язык заключенного, то его переводят этажом ниже, в совершенно темный подвал. Через короткое время у подвергнутого этой пытке стынет кровь и уже бесчувственного его выносят наверх, приводят в сознание и предлагают выдать товарищей и организации. При вторичном отказе его снова ввергают в подвал и так действуют до тех пор, пока замученный арестованный или умирает, или скажет что-нибудь компрометирующее, хотя бы самого неправдоподобного свойства. Бывает и так, что в подвал в час ночи к арестованному внезапно являются агенты – палачи Че-ка, выводят их на двор и открывают по ним стрельбу, имитируя расстрел. После нескольких выстрелов, живого мертвеца возвращают в подвал. За последнее время в большом ходу смертные венчики, которыми пытали между прочим социал-демократа Какабадзе и вырвали у него согласие стать сотрудником Че-ка. Выпущенный из подвалов на волю, Какабадзе рассказал подробно товарищам обо всем и скрылся»285.

* * *

Даже в советскую печать проникали сведения о пытках при допросах, особенно в первое время, когда истязания и насилия в «социалистической» тюрьме были слишком непривычны для некоторых по крайней мере членов правящей партии.

«Неужели средневековый застенок?» под таким заголовком поместили, напр., «Известия»286 письмо одного случайно пострадавшего коммуниста: «Арестован я был случайно, как раз в месте, где, оказалось, фабриковали фальшивые керенки. До допроса я сидел 10 дней и переживал что-то невозможное (речь идет о следственной комиссии Сущево-Мариинского района в Москве)… Тут избивали людей до потери сознания, а затем выносили без чувств прямо в погреб или холодильник, где продолжали бить с перерывом по 18 часов в сутки. На меня это так повлияло, что я чуть с ума не сошел». Через два месяца мы узнаем из «Правды», что есть во Владимирской Ч.К. особый «уголок», где «иголками колят пятки»287.

Опять случайно попался коммунист, который взывает к обществу: «страшно жить и работать, ибо в такое положение каждому ответственному работнику, особенно в провинции, попасть очень легко». На это дело обратили внимание, потому что здесь был коммунист. Но в тысячах случаев проходят мимо лишь молчаливо. «Краснею за ваш застенок», – писала Л. Рейснер про петербургскую Ч.К. в декабре 1918 г. Но все это «сентиментальности», и редкие протестующие голоса тонули в общем хоре. Петроградская «Правда» в феврале 1919 года очень красочно описывает пользу приемов допроса путем фиктивного расстрела: в одном селе на кулака наложили 20 пудов чрезвычайного налога. Он не заплатил. Его арестовали – не платит. Его повели на кладбище – не платит. Его поставили к стенке – не платит. Выстрелили под ухом. О чудо! Согласился!

Мы имеем в качестве непреложного исторического свидетельства о пытках изумительный документ, появившийся на столбцах самого московского «Еженедельника Ч.К.» Там была напечатана статья под характерным заголовком: «Почему вы миндальничаете?» «Скажите, – писалось в статье, подписанной председателем нолинской Ч.К. и др., – почему вы не подвергли его, этого самого Локкарта, самым утонченным пыткам, чтобы получить сведения, адреса, которых такой гусь должен иметь очень много?288 Скажите, почему вы вместо того, чтобы подвергнуть его таким пыткам, от одного описания которых холод ужаса охватил бы контрреволюционеров, скажите, почему вместо этого позволили ему покинуть Ч.К.? Довольно миндальничать!.. Пойман опасный прохвост… Извлечь из него все, что можно, и отправить на тот свет!»… Это было напечатано в № 3 официального органа289, имевшего, как мы говорили, своею целью «руководить» провинциальными чрезвычайными комиссиями и проводить «идеи и методы» борьбы В.Ч.К. Что же удивительного, что на 6 съезде советов представители Ч.К. уже говорят: «теперь признано, что расхлябанность, как и миндальничание и лимонничание с буржуазией и ее прихвостнями, не должны иметь места».

Ч.К. «беспощадна ко всей этой сволочи» – таков лозунг, который идет в провинцию и воспринимается местными деятелями, как призыв к беспощадной и безнаказанной жестокости. Тщетны при такой постановке предписания (больше теоретические) юридическим отделам губисполкомов следить за «законностью»290. Провинция берет лишь пример с центра. А в центре, в самом подлинном центре, как утверждает одно из английских донесений, пытали Канегиссера, убийцу Урицкого. Пытали ли Каплан, как то усиленно говорили в Москве? Я этого утверждать не могу. Но помню свое впечатление от первой ночи, проведенной в В.Ч.К. после покушения на Ленина: кого-то здесь пытали – пыткой недавания спать…

Редко проникали и проникают сведения из застенков, где творятся пытки. Я помню в Москве процесс о сейфах, август 1920 г., когда перед Верховным Рев. Трибуналом вскрыта была картина пыток (сажание в лед и др.). Еще ярче эта картина предстала во время одного политического процесса в Туркестане в октябре 1919 г. «Обвиняемые в количестве десяти человек отрекались от сделанных ими на следствии в Чеке показаний, указав, что подписи были даны ими в результате страшных пыток. Трибунал опросил отряд особого назначения при Чека… Оказалось, что истязания и пытки обычное явление и применялись в Чека, как общее правило». В зале заседаний раздавались «плач и рыдания многочисленной публики», – передает корреспондент «Воли России»291. «Буржуазные рыдания», как назвал их обвинитель, в данном случае подействовали на судей, и протестовал сам трибунал… Не так давно в московских «Известиях»292 мы могли прочесть о заседании омского губернского суда, где 29 ноября разбиралось дело начальника первого района уездной милиции Германа, милиционера Щербакова и доктора Троицкого, обвинявшихся в истязании арестованных… Жгли горячим сургучом ладони, предплечья, лили сургуч на затылок и на шею, а затем срывали вместе с кожей. «Такие способы воздействия, напоминающие испанскую инквизицию, совершенно недопустимы», – морализовал во время процесса председатель суда. Но пытки эти в сущности узаконены. «Социалистический Вестник»293 дает в этой области исключительную иллюстрацию. Корреспондент журнала пишет:

«В связи с давними слухами и обнаруживающимися фактами весной этого года губернским трибуналом г. Ставрополя была образована комиссия для расследования пыток, практикуемых в уголовном розыске. В комиссию вошли – общественный обвинитель при трибунале Шапиро и следователь-докладчик Ольшанский.

Комиссия установила, что помимо обычных избиений, подвешиваний и других истязаний, при ставропольском уголовном розыске существуют:

1) «горячий подвал», состоящий из глухой, без окон, камеры в подвале, – 3 шага в длину, 1 в ширину. Пол состоит из двух-трех ступенек. В эту камеру, в виде пытки, заключают 18 человек, так что все не могут одновременно поместиться, стоя ногами на полу, и некоторым приходится повисать, опираясь на плечи других узников. Естественно, воздух в этой камере такой, что лампа моментально гаснет, спички не зажигаются. В этой камере держат по 2–3 суток, не только без пищи, но и без воды, не выпуская ни на минуту, даже для отправления естественных надобностей. Установлено, что в «горячий подвал» вместе с мужчинами сажали и женщин (в частности, Вейцман).

2) «Холодный подвал». Это – яма от бывшего ледника. Арестованного раздевают почти донага, спускают в яму по передвижной лестнице, затем лестницу вынимают, а на заключенного сверху льют воду. Практикуется это зимой в морозы. Установлены случаи, когда на заключенного выливали по 8 ведер воды (в числе других этому подвергались Гурский и Вайнер).

3) «Измерение черепа». Голову допрашиваемого туго обвязывают шпагатом, продевается палочка, гвоздь или карандаш, от вращения которого окружность бечевки суживается. Постепенным вращением все сильнее сжимают череп, вплоть до того, что кожа головы вместе с волосами отделяется от черепа.

Рядом с этими пытками для получения «сознания», установлены убийства агентами розыска арестантов якобы при попытке побега (так убит в апреле 1922 г. Мастрюков).

Все эти факты были установлены показаниями потерпевших и свидетелей, данными судебно-медицинской экспертизы, вскрытием трупов и сознанием агентов, производивших пытки и показавших, что действовали по приказу начальника уголовного розыска Григоровича (он же член Ставропольского Исполкома, член Губкома Р.К.П. и заместитель начальника местного Госполитуправления), его помощника Повецкого и юрисконсульта (!!) розыска Топышева. Пытки производились под личным их руководством и при личном участии.

Трибунал постановил привлечь виновных к ответственности и отдал приказ об их аресте. Однако, никого арестовать не удалось, так как начальник губполитуправ. Чернобровый укрыл преступников в общежитии госполитуправления и предъявил секретный циркуляр В.Ч.К., в котором, между прочим, говорилось, что, если при производстве дознания или предварительного следствия к сознанию обвиняемых не приведут очные ставки, улики и «обычные угрозы», то рекомендуется «старое испытанное средство».

Происхождение этого циркуляра, как передают, таково. В середине 1921 г. на известного следователя М.Ч.К. Буля поступила жалоба по поводу применения им на допросах пыток и истязаний. Буль хотел подать в отставку и сложить с себя ответственность за развитие бандитизма в Москве. Ввиду этой угрозы, якобы Менжинский (?!) разрешил ему продолжать прежние приемы деятельности. а вскоре после этого был разослан циркуляр о «старом испытанном средстве». Финал этой истории обычен. Никого из производивших пытки арестовать не удалось. Зато начались гонения на тех, кто проявлял излишнее усердие и горячность при раскрытии тайн уголовного розыска.

То же с новыми деталями подтвердило и письмо из Ставрополя. напечатанное в № 1 «Путей Революции» (альманах левых с.-р.). Такой же эпилог был и в Туркестане. Главным деятелем по применению пыток был бывший цирковой клоун, член чрезвычайной комиссии и сам палач Дрожжин. Он был отозван от своей должности и назначен, после обнаружения его деятельности, как следователя, политическим комиссаром в тюрьму294.

* * *

Не надо иметь большого воображения, чтобы представить себе этого циркового клоуна в новой роли. Фактов из его деятельности на новом поприще мы не знаем, но мы найдем иллюстрацию в фактах в противоположной Туркестану местности – в Архангельске.

В сборнике «Че-Ка» есть очерк о «холмогорском концентрационном лагере» – о том самом, о котором нам уже вскользь приходилось упоминать. Мне лично хорошо известен автор этого в сущности донесения, ездивший с большой трудностью и опасностью для себя специально на далекий север, чтобы собрать сведения об ужасах, о которых доходили слухи в Москву, и чтобы выяснить возможность помочь несчастным заключенным этого «лагеря смерти». Я слышал его доклад в Москве. В передаче он был еще болев страшен. Было действительно жутко, но мы были бессильны оказать помощь. Достаточно два-три штриха, чтобы охарактеризовать условия жизни в холмогорском концентрационном лагере:

«В бытность комендантом Бачулиса, человека крайне жестокого, немало людей было расстреляно за ничтожнейшие провинности. Про него рассказывают жуткие вещи. Говорят, будто он разделял заключенных на десятки и за провинность одного наказывал весь десяток. Рассказывают, будто как-то один из заключенных бежал, его не могли поймать, и девять остальных были расстреляны. Затем бежавшего поймали, присудили к расстрелу, привели к вырытой могиле; комендант с бранью собственноручно ударяет его по голове так сильно, что тот, оглушенный, падает в могилу и его, полуживого еще, засыпают землей. Этот случай был рассказан одним из надзирателей.

Позднее Бачулис был назначен комендантом самого северного лагеря, в ста верстах от Архангельска, в Портаминске, где заключенные295 питаются исключительно сухой рыбой, не видя хлеба, и где Бачулис дает простор своим жестокостям. Из партии в 200 человек, отправленной туда недавно из Холмогор, по слухам, лишь немногие уцелели. Одно упоминание о Портаминске заставляет трепетать Холмогорских заключенных – для них оно равносильно смертному приговору, а между тем и в Холмогорах тоже не сладко живется»296. А вот сведения о самом уже Портаминском «монастыре». Частное письмо, полученное в Петербурге, сообщает297: «Однажды в 6 ч. утра выгнали всех на работу. Один из арестованных после сыпняка был настолько слаб, что упал на дворе перед отходом на работу. Комендант не поверил его слабости и, якобы за злостную симуляцию, приказал раздеть его до нижнего белья и посадить в холодную камеру, куда набросали снегу. Больной заживо был заморожен». Далее рассказывается, как больного, который был не в состоянии следовать за партией при перегоне по этапу, просто застрелили на глазах у всех арестованных.

«До чего доходит издевательство, – добавляет другой свидетель298,– может дать представление следующий случай… заключенные работали на добыче песка для построек. Работы шли перед окнами дома коменданта, который, увидав из окна, что рабочие сели на отдых, прямо из окна открыл стрельбу по толпе. В результате несколько убитых и раненых. Заключенные после этого объявили голодовку протеста. Слухи об этом дошли до Москвы, и на этот раз комиссия из центра сместила коменданта. Новый комендант – уголовный матрос с «Гангута» – по зверству ничем не отличается от старого. Расстрел заключенных тут же на месте, на глазах у всех, иногда по простому самодурству любого конвоира – самое обычное явление».

Все это происходило в 1921–1922 гг. Об условиях жизни заключенных сам по себе свидетельствует такой поразительный факт, что на 1200 заключенных за полгода приходится 442 смерти!!

В холмогорском лагере наряду с темным карцером и специальной холодной башней есть еще особый «Белый Дом». Это специальная изоляция для некоторых провинившихся. В маленькой комнате (даже без уборной) заключено бывает до 40 человек. Автор рассказывает о больных сыпным тифом, валявшихся здесь дней по 10 до кризиса без всякой помощи. «Некоторые просидели больше месяца, заболели тифом и кончили психическим расстройством». Это ли не пытка?

По поводу этих фактов нельзя сказать в оправдание даже того, что они были уже давно…

Мы узнаем о всех этих фактах редко и случайно. При безнаказанности начальства заключенным опасно жаловаться даже в тех редких случаях, когда это возможно. Мне лично раз только пришлось присутствовать в Бутырской тюрьме при избиении следователем подследственного. Я только слышал мольбу последнего – молчать. И врачи без опасения не могут констатировать факт нанесения побоев – доктор Щеглов, выдавший медицинское свидетельство некоторым социалистам, избитым в Бутырской тюрьме, за это был немедленно отправлен в жестокую ссылку299.

До нас доходят сведения, когда жертвами произвола становятся партийные люди. Так мы узнаем, что в Тамбове высекли 18-летнюю е.-р. Лаврову300, что та же судьба постигла жену с.-р. Кузнецова, когда не удалось узнать местопребывания ее мужа301. Так мы узнаем, что с.-д. Трейдер в Семипалатинске был посажен в «ящик» – длиной в три шага и шириной в два, где он сидел вместе с сумасшедшим китайцем убийцей302. Левый с.-р. Шебалин, в письме, пересланном нелегальном путем, рассказывает, как его истязали в Петербурге: били по рукам и ногам рукояткой револьвера, мяли и давили глаза и половые органы (до потери сознания)303, били особо усовершенствованным способом – так, чтобы не было следов «без крови» (кровь шла горлом)!304 Я хорошо знаю Шебалина, пробыв с ним более полугода в заключении в Бутырской тюрьме. Это человек, не способный ни ко лжи, ни к преувеличениям. «Не забывайте, что я пишу из застенка, перед которым по своему режиму и применению особых мер воздействия к заключенным бледнеют русские Бастилии – Шлиссельбург и Петропавловка, где в старое время мне пришлось томиться в одном из казематов, как государственному преступнику», – пишет Шебалин. И он рассказывает об особо усовершенствованном изобретении камер «пробок» на Гороховой, т. е. Петроградской Чеки (тесные, холодные одиночки, наглухо закупориваемые стенами, обложенными пробками, – отсюда никакой звук не доносится). В этих изолированных камерах идут допросы заключенных с «вымораживанием» «прижиганием огнем» и пр. На этом сообщении имеется пометка 9 апреля 1922 г. В этих «пробках» держат обыкновенно 5—10 дней, но нередко держат и по месяцу305.

«Избиение ногами, винтовкой, револьвером, – замечает С.С. Маслов в своей книге306, написанной в значительной степени на основании материала, вывезенного им из России, – в счет не идут, они общеприняты и повсеместны». И автор приводит яркую иллюстрацию, не имеющую в данном случае отношения к политике. Тем характернее она для «коммунистического» правосудия, о новых принципах которого так много пишут хвалебного в советской прессе. Ведь там преступников не наказывают, а исправляют. «В мае 1920 г., – рассказывает С.С. Маслов, – в Москве была арестована группа детей (карманных воров) в возрасте от 11 до 15 лет. Их посадили в подвал и держали изолированно от других, но всю группу вместе. «Чрезвычайка» решила использовать арест вовсю. От детей стали требовать – сначала угрозами и обещаниями наград, выдачи других карманных воров. Дети отзывались незнанием. После нескольких бесплодных допросов в камеру, где сидели дети, вошло несколько служащих и началось жестокое избиение. Били сначала кулаками, потом, когда дети попадали, их били каблуками сапог. Дети обещали полную выдачу. Так как фамилии товарищей дети не знали, то их возили каждый день по улицам в автомобилях, трамваях, водили на вокзалы. Первый день дети попробовали никого не указать. Тогда вечером было повторено избиение еще более жестокое, чем прежде. Дети начали выдавать. Если день был неудачный, и ребенок не встречал или не указывал тбварища по ремеслу, вечером он был избиваем. Пытка тянулась две недели. Дети, чтобы избежать битья, начали оговаривать незнакомых и невинных. Через три недели их перевезли в Бутырскую тюрьму. Худые, избитые, в рваном платье, с постоянным застывшим испугом на личиках, они были похожи на затравленных зверьков, видящих неминуемую и близкую смерть. Они дрожали, часто плакали и отчаянно кричали во сне. После 2–3 недельного сидения в Бутырской тюрьме, дети снова были взяты в «чрезвычайку». Долгие тюремные сидельцы говорили мне, что за все время их ареста, за всю жизнь, за время даже царской каторги, они не слыхали таких отчаянных криков, как крики этих детей, понявших, что их снова везут в подвал, и не испытывали такой жгучей злобы, как от этого издевательства над ворами-детьми. Тюрьма плакала, когда обезумевших и воющих детей вели по коридорам, потом по двору тюрьмы».

Изменились ли условия? Мы не так давно узнали об убийстве в марте 1923 г. при допросе старого революционера Куликовского агентом иркутского Г.П.У. Корреспондент «Дней» сообщал, что за отказ отвечать на допросе его стали бить рукояткой револьвера, разбили череп и убили…

Разнузданность палачей

Для того, чтобы отчетливее представить себе сущность «красного террора», мы должны воспринять циничность форм, в которые он вылился, – не только то, что людей виновных и невиновных. политических противников и безразличных расстреливали, но и как их расстреливали. Эта внешняя оболочка, быть может, важнее даже для понимания так называемого «красного террора».

Перед нами прошел уже садист в полном смысле слова – харьковский Саенко. Несколько слов о его помощнике – матросе Эдуарде – рассказывает Карелин: знаменит был тем, что, дружески разговаривая с заключенными, смеясь беззаботным смехом, умел артистически «кончить» своего собеседника выстрелом в затылок.

Таким же зверем изображает осведомленный в одесских делах Авербух председателя местной Чека Калинченко. О его «причудах» и диких расправах рассказывали целые легенды: однажды во время празднования своих именин К. приказал доставить из тюрьмы «трех самых толстых буржуев». Его приказ был исполнен, и он в каком-то пьяном экстазе тут же убивает их из револьвера.

«Мне как-то раз пришлось посетить кафе «Астра» но Преображенской улице, посещаемое исключительно большевистскими служащими, – пишет Авербух307. – И здесь мне совершенно неожиданно пришлось выслушать рассказ известного палача Васьки о том, как он расправился с двумя буржуями, как они корчились и метались в предсмертных судорогах, как они целовали у него руки и ноги и как он все-таки исполнил свой революционный долг». Среди одесских палачей был негр Джонстон, специально выписанный из Москвы. «Джонстон был синонимом зла и изуверств…» «Сдирать кожу с живого человека перед казнью, отрезать конечности при пытках и т. п. – на это способен был один палач негр Джонстон». Он ли один? В Москве на выставке, устроенной большевиками в 1920–1921 гг., демонстрировались «перчатки», снятые с человеческой руки. Большевики писали о том, что это образец зверств «белых». Но… об этих перчатках, снимаемых Саенко, доходили давно в Москву слухи. Говорили, что несколько «перчаток» было найдено в подвале Ч.К. Харьковские анархисты, привезенные в Бутырскую тюрьму, единогласно свидетельствовали об этих «перчатках», содранных с рук пытаемых.

«Нас упрекают в готтентотской морали, – говорил Луначарский в заседании московского совета 4 декабря 1918 г. – Мы принимаем этот упрек…» И Саенковские «перчатки» могли фигурировать на московской выставке, как доказательство жестокостей противников…308

С Джонстоном могла конкурировать в Одессе лишь женщина-палач, молодая девушка Вера Гребеннюкова («Дора»). О ее тиранствах также ходили легенды. Она «буквально терзала» свои жертвы: вырывала волосы, отрубала конечности, отрезала уши, выворачивала скулы и т. д. Чтобы судить о ее деятельности, достаточно привести тот факт, что в течение двух с половиной месяцев ее службы в чрезвычайке ею одной было расстреляно 700 с лишком человек, т. е. почти треть расстрелянных в Ч.К. всеми остальными палачами309.

В Киеве расстреливаемых заставляли ложиться ничком в кровавую массу, покрывавшую пол, и стреляли в затылок и размозжали череп. Заставляли ложиться одного на другого еще только что пристреленного. Выпускали намеченных к расстрелу в сад и устраивали там охоту на людей. И отчет киевских сестер милосердия тоже регистрирует такие факты. В «лунные, ясные летние ночи», «холеный, франтоватый» комендант губ. Ч.К. Михайлов любил непосредственно сам охотиться с револьвером в руках за арестованными, выпущенными в голом виде в сад310. Французская писательница Одетта Кен, считающая себя коммунисткой и побывавшая по случайным обстоятельствам311 в тюрьмах Ч.К. в Севастополе, Симферополе, Харькове и Москве, рассказывает в своих воспоминаниях со слов одной из заключенных о такой охоте за женщинами даже в Петрограде (она относит этот, казалось бы, маловероятный факт к 1920 г.!!). В той же камере, что и эта женщина, было заключено еще 20 женщин контрреволюционерок. Ночью за ними пришли солдаты. Вскоре послышались нечеловеческие крики, и заключенные увидели в окно, выходящее во двор, всех этих 20 женщин, посаженных голыми на дроги. Их отвезли в поле и приказали бежать, гарантируя тем, кто прибежит первыми, что они не будут расстреляны. Затем они были все перебиты…

В Брянске, как свидетельствует С.М. Волконский в своих воспоминаниях312, существовал «обычай» пускать пулю в спину после допроса. В Сибири разбивали головы «железной колотушкой»… В Одессе, – свидетельствует одна простая женщина в своих показаниях, – «во дворе Ч.К. под моим окном поставили бывшего агента сыскной полиции. Убивали дубиной или прикладом. Убивали больше часа. И он умолял все пощадить». В Екатеринославе некий Валявка, расстрелявший сотни «контрреволюционеров», имел обыкновение выпускать «по десять – пятнадцать человек в небольшой, специальным забором огороженный двор». Затем Валявка с двумя-тремя товарищами выходил на середину двора и открывал стрельбу313.

В том же Екатеринославе председатель Ч.К., «тов. Трепалов», ставил против фамилий, наиболее ему не понравившихся, сокращенную подпись толстым карандашом «рас», что означало – расход, т. е. расстрел; ставил свои пометки так, что трудно было в отдельных случаях установить, к какой собственно фамилии относятся буквы «рас». Исполнители, чтобы не «копаться» (шла эвакуация тюрьмы), расстреляли весь список в 50 человек по принципу: «вали всех»314.

Петроградский орган «Революционное Дело»315, сообщал такие подробности о расстреле 60 по Таганневскому делу.

«Расстрел был произведен на одной из станций Ириновской ж. д. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обреченных была насильно столкнута в яму и по яме была открыта стрельба.

На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землей».

Вот палачи московские, которые творят в специально приспособленных подвалах с асфальтовым полом с желобом и стоками для крови свое ежедневное кровавое дело316. Их образ запечатлен в очерке «Корабль смерти», посвященном в сборнике «Чека» описанию казней уголовных, так называемых бандитов. Здесь три палача: Емельянов, Панкратов, Жуков, все члены российской коммунистической партии, живущие в довольстве, сытости и богатстве. Они, как и все вообще палачи, получают плату поштучно: им идет одежда расстрелянных и те золотые и пр. вещи, которые остались на заключенных; они «выламывают у своих жертв золотые зубы», собирают «золотые кресты» и пр.

С.С. Маслов рассказывает о женщине-палаче, которую он сам видел. «Через 2–3 дня она регулярно появлялась в Центральной Тюремной больнице Москвы (в 1919 г.) с папироской в зубах, с хлыстом в руках и револьвером без кобуры за поясом. В палаты, из которых заключенные брались на расстрел, она всегда являлась сама. Когда больные, пораженные ужасом, медленно собирали свои вещи, прощались с товарищами или принимались плакать каким-то страшным воем, она грубо кричала на них, а иногда, как собак, била хлыстом… Это была молоденькая женщина… лет 20–22». Были и другие женщины-палачи в Москве. С.С. Маслов, как старый деятель вологодской кооперации и член Учредительного Собрания от Вологодской губ., хорошо осведомленный о вологодских делах, рассказывает о местном палаче (далеко не профессионале) Ревекке Пластининой (Майзель), бывшей когда-то скромной фельдшерицей в одном из маленьких городков Тверской губ., расстрелявшей собственноручно свыше 100 человек. В Вологде чета Кедровых, – добавляет Е.Д. Кускова, бывшая в это время там в ссылке317, – жила в вагоне около станции… В вагонах происходили допросы, а около них расстрелы. При допросах Ревекка била по щекам обвиняемых, орала, стучала кулаками, исступленно и кратко отдавала приказы: «к расстрелу, к расстрелу, к стенке!» «Я знаю до десяти случаев, – говорит Маслов – когда женщины добровольно «дырявили затылки». О деятельности в Архангельской губ. весной и летом 1920 г. этой Пластининой-Майзель, бывшей женой знаменитого Кедрова, корреспондент «Голоса России»318, сообщает:

«После торжественных похорон пустых, красных гробов началась расправа Ревекки Пластининой со старыми партийными врагами. Она была большевичка. Эта безумная женщина, на голову которой сотни обездоленных матерей и жен шлют свое проклятье, в своей злобе превзошла всех мужчин Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Она вспоминала все маленькие обиды семьи мужа и буквально распяла эту семью, а кто остался не убитым, тот убит морально. Жестокая, истеричная, безумная, она придумала, что ее белые офицеры хотели привязать к хвосту кобылы и пустить лошадь вскачь, уверовала в свой вымысел, едет в Соловецкий монастырь и там руководит расправой вместе со своим новым мужем Кедровым. Дальше она настаивает на возвращении всех арестованных комиссией Эйдука из Москвы, и их по частям увозят на пароходе в Холмогоры, усыпальницу русской молодежи, где, раздевши, убивают их на баржах и топят в море. Целое лето город стонал под гнетом террора».

Другое сообщение той же газеты добавляет:

В Архангельске Майзель-Кедрова расстреляла собственноручно 87 офицеров, 33 обывателя, потопила баржу с 500 беженцами и солдатами армии Миллера и т. д.

А вот другая, одесская, «героиня», о которой рассказывает очевидец 52 расстрелов в один вечер319. Главным палачом была женщина-латышка с звероподобным лицом; заключенные ее звали «мопсом». Носила эта женщина-садистка короткие брюки и за поясом обязательно два нагана. С ней может конкурировать «товарищ Люба» из Баку, кажется, расстрелянная за свои хищения320, или председательница Унечской Ч.К., «зверь, а не человек», являвшаяся всегда с двумя револьверами, массой патронов за широким кожаным поясом вокруг талии и шашкой в руке. Так описывает ее в своих воспоминаниях одна из невольных беглянок из России. «Унечане говорили о ней шепотом и с затаенным ужасом». Сохранит ли история ее имя для потомства? В Рыбинске есть свой «зверь» в облике женщины – некая «Зина». Есть такая же в Екатеринославе, Севастополе и т. д.

Как ни обычна «работа» палачей – наконец, человеческая нервная система не может выдержать. И казнь совершают палачи преимущественно в опьяненном состоянии – нужно состояние «невменяемости», особенно в дни, когда идет действительно своего рода бойня людей. Я наблюдал в Бутырской тюрьме, что даже привычная уже к расстрелу администрация, начиная с коменданта тюрьмы, всегда обращалась к наркотикам (кокаин и пр.), когда приезжал так называемый «комиссар смерти» за своими жертвами и надо было вызывать обреченных из камер.

«Почти в каждом шкафу, – рассказывает Нилостонский про Киевские чрезвычайки321, – почти в каждом ящике нашли мы пустые флаконы из-под кокаина, кое-где даже целые кучи флаконов».

В состоянии невменяемости палач терял человеческий образ.

«Один из крупных чекистов рассказывал, – передает авторитетный свидетель322, – что главный (московский) палач Мага, расстрелявший на своем веку не одну тысячу людей (чекист, рассказывавший нам, назвал невероятную цифру в 11 тысяч расстрелянных рукой Мага), как-то закончив «операции» над 15–20 человеками, набросился с криками «раздевайся, такой-сякой» на коменданта тюрьмы Особого Отдела В.Ч.К. Попова, из любви к искусству присутствовавшего при этом расстреле. «Глаза, налитые кровью, весь ужасный, обрызганный кровью и кусочками мозга, Мага был совсем невменяем и ужасен, – говорил рассказчик. – Попов струсил, бросился бежать, поднялась свалка и только счастье, что своевременно подбежали другие чекисты и скрутили Мага»…

И все-таки психика палача не всегда выдерживала. В упомянутом отчете сестер милосердия Киевского Красного Креста рассказывается, как иногда комендант Ч.К. Авдохин не выдерживал и исповедовался сестрам. «Сестры, мне дурно, голова горит… Я не могу спать… меня всю ночь мучают мертвецы»… «Когда я вспоминаю лица членов Чека: Авдохина, Терехова, Асмолова, Никифорова, Угарова, Абнавера или Гусига, я уверена, – пишет одна из сестер, – что это были люди ненормальные, садисты, кокаинисты – люди, лишенные образа человеческого». В России в последнее время в психиатрических лечебницах зарегистрирована как бы особая «болезнь палачей», она приобретает массовый характер – мучающая совесть и давящие психику кошмары захватывают десятки виновных в пролитии крови. Наблюдатели отмечают нередкие сцены таких припадков у матросов и др., которые можно видеть, напр., в вокзальных помещениях на железных дорогах. Корреспондент «Дней»323 из Москвы утверждает, что «одно время Г.П.У. пыталось избавиться от этих сумасшедших путем расстрела их, и что несколько человек таким способом были избавлены от кошмара душивших их галлюцинаций».

Среди палачей мы найдем немало субъектов с определенно выраженными уже резкими чертами вырождения. Я помню одного палача 14 лет, заключенного в Бутырскую тюрьму: этот полуидиот не понимал, конечно, что творил, и эпически рассказывал о совершенных деяниях. В Киеве в январе 1922 г. была арестована следовательница-чекистка, венгерка Ремовер. Она обвинялась в самовольном расстреле 80 арестованных, преимущественно молодых людей. Р. признана была душевнобольной на почве половой психопатии. Следствие установило, что Р. лично расстреливала не только подозреваемых, но и свидетелей, вызванных в Ч.К. и имевших несчастье возбудить ее больную чувственность… Один врач рассказывает о встреченной им в госпитале «Комиссарше Нестеренко», которая, между прочим, заставляла красноармейцев насиловать в своем присутствии беззащитных женщин, девушек, подчас малолетних»324.

Просмотрите протоколы Деникинской комиссии и вы увидите, как высшие чины Ч.К., не палачи по должности, в десятках случаев производят убийства своими руками. Одесский Вихман расстреливает в самих камерах по собственному желанию, хотя в его распоряжении было 6 специальных палачей (один из них фигурировал под названием «амур»). Атарбеков в Пятигорске употребляет при казни кинжал. Ровер в Одессе убивает в присутствии свидетеля некоего Григорьева и его 12-летнего сына… Другой чекист в Одессе «любил ставить свою жертву перед собой на колени, сжимать голову приговоренного коленями и в таком положении убивать выстрелом в затылок»325. Таким примерам несть числа…

* * *

Смерть стала слишком привычна. Мы говорили уже о тех циничных эпитетах, которыми сопровождают обычно большевистские газеты сообщения о тех или иных расстрелах. Такой упрощенно-циничной становится вся вообще терминология смерти326: «пустить в расход», «разменять» (Одесса), «идите искать отца в Могилевскую губернию», «отправить в штаб Духонина», Буль «сыграл на гитаре» (Москва), «больше 38 я не мог запечатать», т. е. собственноручно расстрелять (Екатеринослав), или еще грубее: «нацокал» (Одесса), «отправить на Машук – фиалки нюхать» (Пятигорск); комендант петроградской Чека громко говорит по телефону жене: «Сегодня я везу рябчиков в Кронштадт»327.

Так же упрощенно и цинично совершается, как мы много раз уже отмечали, и самая казнь. В Одессе объявляют приговор, раздевают и вешают на смертника дощечку с номером. Так по №№ по очереди и вызывают328. Заставляют еще расписываться в объявлении приговора. В Одессе нередко после постановления о расстреле обходили камеры и собирали биографические данные для газетных сообщений329. Эта «законность» казни соблюдается в Петрограде, где о приговорах объявляется в особой «комнате для приезжающих». Орган центрального комитета коммунистической партии «Правда»330 высмеивал сообщения английской печати о том, что во время казни играет оркестр военной музыки. Так было в дни террора в 1918 г. Так расстреливали в Москве «царских министров», да не их одних. Тогда казнили на Ходынском поле и расстреливали красноармейцы. Красноармейцев сменили китайцы. Позже появился как бы институт наемных палачей-профессионалов, к которым от времени до времени присоединялись любители-гастролеры.

Ряд свидетелей в Деникинской комиссии рассказывают о расстрелах в Николаеве в 1919 г. под звуки духовой музыки. В Саратове расстреливают сами заключенные (уголовные) и тем покупают себе жизнь. В Туркестане сами судьи. Утверждают свидетели теперешних уже дней, что такой же обычай существует в Одессе в губернском суде – даже не в Ч.К. Я не умею дать ответа на вопрос, хорошо или плохо, когда приводит казнь в исполнение тот, кто к ней присудил… К 1923 г. относится сообщение о том, как судья В. непосредственно сам убивает осужденного: в соседней комнате раздевают и тут же убивают… Утверждают, что в Одессе в Ч.К. в 1923 г. введен новый, усовершенствованный способ расстрела. Сделан узкий, темный коридор с ямкой в середине. С боков имеются две бойницы. Идущий падает в яму и из бойниц его расстреливают, причем стреляющие не видят лица расстреливаемого.

Не могу не привести еще одного описания расстрелов в московской Ч.К., помещенного в № 4 нелегального бюллетеня левых с.-р331. Относится это описание к тому времени, когда «велись прения о правах и прерогативах Ч.К. и Рев. Трибуналов», т. е. о праве Ч.К. выносить смертные приговоры. Тем характернее картины, нарисованные пером очевидцев:

«Каждую ночь, редко когда с перерывом, водили и водят смертников «отправлять в Иркутск». Это ходкое словечко у современной опричнины. Везли их прежде на Ходынку. Теперь ведут сначала в № 11, а потом из него в № 7 по Варсонофьевскому переулку. Там вводят осужденных – 30–12—8–4 человека (как придется) – на 4-й этаж. Есть специальная комната, где раздевают до нижнего белья, а потом раздетых ведут вниз по лестницам. Раздетых ведут по снежному двору, в задний конец, к штабелям дров и там убивают в затылок из нагана.

Иногда стрельба неудачна. С одного выстрела человек падает, но не умирает. Тогда выпускают в него ряд пуль; наступая на лежащего, бьют в упор в голову или грудь.

10—11 марта Р. Олеховскую, приговоренную к смерти за пустяковый поступок, который смешно карать даже тюрьмой, никак не могли убить. 7 пуль попало в нее, в голову и грудь. Тело трепетало. Тогда Кудрявцев (чрезвычайник из прапорщиков, очень усердствовавший, недавно ставший «коммунистом») взял ее за горло, разорвал кофточку и стал крутить и мять шейные хрящи. Девушке не было 19 лет.

Снег на дворе весь красный и бурый. Все забрызгано кругом кровью. Устроили снеготаялку, благо – дров много, жгут их на дворе и улице в кострах полсаженями. Снеготаялка дала жуткие кровавые ручьи.

Ручей крови перелился через двор и пошел на улицу, перетек в соседние места. Спешно стали закрывать следы. Открыли какой-то люк и туда спускают этот темный страшный снег, живую кровь только что живших людей!..»

Большевики гордо заявляют: «у нас гильотины нет». Не знаю, что лучше: казнь явная или казнь в тайниках, в подвалах, казнь под звук моторов, чтобы заглушить выстрелы… Пусть ответят на это другие… Но мы отмечали уже и казни публичные.

Не везде расстреливают ночью… В Архангельске расстреливали днем на площадке завода Клафтона и на расстрел «смотреть собиралась масса окрестной детворы»332. Днем подчас убивали и в Одессе. Почти на глазах у родственников расстреливают и в Могилеве. «К ревтрибуналу 16 армии, – рассказывает очевидец333, – около 5–7 час. вечера подается грузовик, на который молодцевато вскакивает десяток вооруженных палачей, вооруженных до зубов и с лопатами! На грузовик усаживают смертников и уезжают. Ровно через час грузовик возвращается. Палачи так же молодцевато соскакивают, волоча мешки с оставшимися от смертников сапогами, гимнастерками, фуражками и пр. Вся эта процедура происходит днем (часовая стрелка передвинута на 3 часа вперед) на глазах родных и близких, женщин и детей».

Только человек, находящийся во власти совершенно исключительного политического изуверства, потерявший все человеческие чувства, может не отвернуться с отвращением от тех форм, при которых произошло убийство царской семьи в Екатеринбурге. Родители и дети были сведены ночью в одну комнату и все перебиты на глазах друг у друга. Как описывает красноармеец Медведев, один из очевидцев «казни», в своих показаниях, данных следствию в феврале 1919 г., приговоренные к казни шли медленно и «видимо все догадывались о предстоящей им участи». История не знает другой картины убийства, подобной той, которой ознаменовалась екатеринбургская ночь с 16 на 17 июля 1918 г.334

Смертники

Смертная казнь в России действительно стала «бытовым явлением». Мы знаем, что когда-то люди всходили на гильотину с пением марсельезы… В России, присужденные к смерти левые с.-р. в Одессе, положенные связанными на грузовик под тяжестью 35 тел, нагруженных поверх, поют свою марсельезу. Может быть, в самой тюрьме эта обыденность смерти ощущается наиболее остро. В сборнике «Че-Ка» есть яркие страницы, описывающие переживания заключенного, попавшего в камеру смертников335.

«В страшную камеру под сильным конвоем нас привели часов в 7 вечера. Не успели мы оглядеться, как лязгнул засов, заскрипела железная дверь, вошло тюремное начальство, в сопровождении тюремных надзирателей.

– Сколько вас здесь? – окидывая взором камеру, обратилось к старосте начальство.

– Шестьдесят семь человек.

– Как шестьдесят семь? Могилу вырыли на девяносто человек, – недоумевающе, но совершенно спокойно, эпически, даже как бы нехотя, протянуло начальство.

Камера замерла, ощущая дыхание смерти. Все как бы оцепенели.

– Ах, да, – спохватилось начальство, – я забыл, тридцать человек будут расстреливать из Особого Отдела.

Потянулись кошмарные, бесконечные, длинные часы ожидания смерти. Бывший в камере священник каким-то чудом сохранил нагрудный крест, надел его, упал на колени и начал молиться. Многие, в том числе один коммунист, последовали его примеру. В камеру доносились звуки расстроенного рояля, слышны были избитые вальсы, временами сменявшиеся разухабисто веселыми русскими песнями, раздирая и без того больную душу смертников, – это репетировали культпросветчики в помещении бывшей тюремной церкви, находящейся рядом с нашей камерой. Так по злой иронии судьбы переплеталась жизнь со смертью»336.

«В камеру доносились звуки расстроенного рояля»… Действительно жутко в «преддверии могилы». И эту «психическую пытку» испытывает всякий, на глазах у кого открыто готовят расстрел. Я помню один вечер в июле 1920 г. в Бутырской тюрьме. Я был в числе «привилегированных» заключенных. Поздно вечером на тюремном дворе, когда он был уже пуст, случайно мне пришлось наблюдать картину – не знаю, жуткую или страшную, но по своему неестественному контрасту врезавшуюся в память, как острая игла.

В тюремном коридоре, где были заключенные коммунисты, шло разухабистое веселье – рояль, цыганские песни, рассказчик анекдотов. Это был вечер с артистами, устроенный администрацией для преступников в «доме лишения свободы». Песни и музыка неслись по тюремному двору. Я молча сидел, и нечаянно глаза обратились на «комнату душ». Здесь у решетки я увидал исковерканный судорогами облик, прильнувший к окну и жадно хватавший воздух губами. То была одна из жертв, намеченных к расстрелу в эту ночь. Было их несколько, больше 20, и ждали они своего череда. «Комиссар смерти» увозил их небольшими группами…

Я не помню дальнейшего. Но впредь я боялся выходить в неуказанное время на тюремный двор… Мне вспомнились соответствующие строки из «Бытового явления» В.Г. Короленко, где автор приводит письмо, полученное им от заключенного, присутствовавшего в тюрьме в момент, когда в стенах ее должна была совершиться смертная казнь. Тюрьма затихла. Словно она умерла, и никто не смел нарушить этого гробового молчания. Очерствело ли человеческое сердце от того, что стало слишком уже повседневным, или слишком уже малоценной стала человеческая жизнь, но только и к казни стали привыкать. Вот ужас нашего психического бытия.

Я не могу не привести картины, набросанной тем же корреспондентом «Последних Новостей»337 из Могилева: «Накануне заседания Гомельской выездной сессии на всех углах были расклеены объявления о публичном суде дезертиров в здании театра. Я пошел. Сидит тройка и судит сотню дезертиров. Председатель кричит на подсудимого и присуждает к расстрелу. Я выбежал из залы. У входа в фойе наткнулся на публику, преспокойно покупающую билеты на вечерний спектакль…»

А сами смертники? – Одни молчаливо идут на убой, без борьбы и протеста в глубокой апатии дают себя связывать проволокой. «Если бы вы видели этих людей, приговоренных и ведомых на казнь, – пишет сестра Медведева, – они были уже мертвы…» Другие унизительно, безуспешно молят палачей; третьи активно борются и, избитые, насильно влекутся в подвал, где ждет их рука палача. Надо ли приводить соответствующую вереницу фактов. «Жутко становилось, за сердце захватывало, – пишет Т.Г. Куракина в своих воспоминаниях про Киев338, – когда приходили вечером за приговоренными к расстрелу несчастными жертвами. Глубокое молчание, тишина воцарялись в комнате, эти несчастные обреченные умели умирать: они шли на смерть молча, с удивительным спокойствием – лишь по бледным лицам и в одухотворенном взгляде чувствовалось что-то уже не от мира сего. Но еще более тяжелое впечатление производили те несчастные, которые не хотели умирать. Это было ужасно. Они сопротивлялись до последней минуты, цеплялись руками за кары, за стены, за двери; конвоиры грубо толкали их в спины, а они плакали, кричали обезумевшим от отчаяния голосом, – но палачи безжалостно тащили их, да еще глумились над ними, приговаривая: что, не хочешь к стенке стать? не хочешь, – а придется». Очевидно не из-за страха смерти, а в ужасе перед палачеством многие пытаются покончить с собой самоубийством перед расстрелом. Я помню в Бутырках татарина, мучительно перерезавшего себе горло кусочком стекла в минуты ожидания увода на расстрел. Сколько таких фактов самоубийств, вплоть до самосожжения, зарегистрировано уже, в том числе в сборнике «Че-Ка», в материалах Деникинской комиссии. Палачи всегда стремятся вернуть к жизни самоубийцу. Для чего? Только для того, чтобы самим его добить. «Коммунистическая» тюрьма следит за тем, чтобы жертва не ушла от «революционного правосудия»… В материалах Деникинской комиссии зарегистрированы потрясающие факты в этой области. Привезли в морг в Одессе трупы расстрелянных. Извозчик заметил, что одна из женщин «кликает» глазами, и сообщил служителю. В морге женщина очнулась и стала, несмотря на уговоры служителя, в полусознании кричать: «мне холодно», «где мой крест?» (Другой очевидец говорит, что она стала кричать, так как рядом увидала труп мужа.) Убийцы услышали и… добили. Другой свидетель рассказывает об очнувшемся в гробу – также добили. Третий случай. Крышка одного из гробов при закрытии поднялась и раздался крик: «Товарищи! я жив». Телефонировали в Ч.К.; получили ответ: прикончите кирпичом. Звонят в высшую инстанцию – самому Вихману. Ответ смешливый: «Будет реквизирован и прислан лучший хирург в Одессе». Шлется чекист, который убивает из револьвера недобитого.

Процитирую еще раз строки, которыми закончил свой очерк автор статьи «Корабль смерти»339.

«Карающий меч преследует не только прямых врагов большевистского государства. Леденящее дыхание террора настигает и тех, чьи отцы и мужья лежат уже в братских могилах. Потрясенные нависшим несчастьем и ждущие томительными месяцами катастрофы, матери, жены и дети узнают о ней лишь много спустя, по случайным косвенным признакам, и начинают метаться по чекистским застенкам, обезумевшие от горя и неуверенные в том, что все уже кончено…

Мне известен целый ряд случаев, когда М.Ч.К. для того, чтобы отделаться, – выдавала родным ордера на свидание с теми, кто заведомо для нее находился уже в Лефортовском морге.

Жены и дети приходили с «передачами» в тюрьмы, но, вместо свиданий, им давался стереотипный ответ:

– В нашей тюрьме не значится.

Или загадочное и туманное:

– Уехал с вещами по городу…

Ни официального уведомления о смерти, ни прощального свидания, ни хотя бы мертвого уже тела для бережного семейного погребения…

Террор большевизма безжалостен. Он не знает пощады ни к врагам, ни к детям, оплакивающим своих отцов».

И когда в таких условиях поднимается рука мстителя, может ли общественная совесть вынести осуждение акту мщения по отношению тех, кто явился творцом всего сказанного? Мне вспоминаются слова великого русского публициста Герцена, написанные более 50 лет тому назад. Вот эти строки:

«Вечером 26 июня мы услышали после победы Национала под Парижем, правильные залпы с небольшими расстановками… Мы все глянули друг на друга; у всех лица были зеленые… «Ведь это расстреливают», сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга. Я прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десятки лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты»340.

То были безоружные враги, а здесь… самые близкие родные…

В воспоминаниях С.М. Устинова341 есть описание жуткой сцены: «на главной улице, впереди добровольческого отряда крутилась в безумной, дикой пляске растерзанная, босая женщина… Большевики, уходя в эту ночь, расстреляли ее мужа…»

Издевательства над женщинами

Прочтите сообщения о насилиях, творимых над женщинами, и удивитесь ли вы неизбежной, почти естественной мести.

В той изумительной книге, которую мы так часто цитируем, и в этом отношении мы найдем немало конкретного материала. Не достаточно ли сами по себе говорят нижеследующие строки о том, что вынуждены терпеть женщины в Холмогорском концентрационном лагере342.

«…Кухарки, прачки, прислуга берутся в администрацию из числа заключенных, а притом нередко выбирают интеллигентных женщин. Под предлогом уборки квартиры помощники коменданта (так поступал, напр., Окрен) вызывают к себе девушек, которые им приглянулись, даже в ночное время… И у коменданта и у помощников любовницы из заключенных. Отказаться от каких-либо работ, ослушаться администрацию – вещь недопустимая: заключенные настолько запуганы, что безропотно выносят все издевательства и грубости. Бывали случаи протеста – одна из таких протестанток, открыто выражавшая свое негодование, была расстреляна (при Бачулисе). Раз пришли требовать к коменданту интеллигентную девушку, курсистку, в три часа ночи; она резко отказалась идти и что же – ее же товарки стали умолять ее не отказываться, иначе и ей и им – всем будет плохо».

В Особом Отделе Кубанской Чека, «когда женщин водят в баню, караул устанавливается не только в раздевалке, но и в самой бане…» Припомните учительницу Домбровскую, изнасилованную перед расстрелом… Одну молодую женщину, приговоренную к расстрелу за спекуляцию, начальник контрразведки Кисловодской Ч.К. «изнасиловал, затем зарубил и глумился над ее обнаженным трупом»343. В черниговской сатрапии, как рассказывает достоверный свидетель в своих не напечатанных еще воспоминаниях – при расстреле жены ген. Ч. и его двадцатилетней дочери, последняя предварительно была изнасилована. Так рассказывали свидетелю шоферы, возившие их на место убийства…

Вокруг женщин, бившихся в истерике на полу, толпились их палачи. Пьяный смех и матерщина. Грязные шутки, расстегивание платья, обыск… «Не троньте их», – говорил дрожащим от испуга голосом старший по тюрьме, не чекист, а простой тюремный служащий. «Я ведь знаю, что вам нельзя доверять женщин перед расстрелом…» Это из описания ночи расстрела в Саратове 17 ноября 1919 года. Об изнасиловании двух социалисток в Астрахани мы читаем сообщение в «Революционной России»344.

Так повсеместно. Недавно в выходящем в Берлине «Анархическом Вестнике»345 одна из высланных анархисток рассказывала о вологодской пересыльной тюрьме: «Уходя надзирательница предупреждала нас, чтобы мы были настороже: ночью к нам может придти с известными целями надзиратель или сам заведующий. Такой уже был обычай. Почти всех приходящих сюда с этапами женщин используют. При этом почти все служащие больны и заражают женщин… Предупреждение оказалось не напрасным…»

Я помню в Бутырках в мужском одиночном корпусе, где было отделение строгой тюрьмы Особого Отдела, произошел случай изнасилования заключенной. Конвой объяснил, что арестованная добровольно отдалась за ½ фунта хлеба. Пусть будет так. За полфунта плохого черного хлеба! Неужели нужны какие-нибудь комментарии к этому факту? Об изнасилованных в Петербурге говорит Синовари в своих показаниях на процессе Конради.

Но вот материалы иного рода из деятельности той же Кубанской Чрезвычайной Комиссии.

«Этот маленький станичный царек, в руках которого была власть над жизнью и смертью населения, который совершенно безнаказанно производил конфискации, реквизиции и расстрелы граждан, был пресыщен прелестями жизни и находил удовольствие в удовлетворении своей похоти. Не было женщины, интересной по своей внешности, попавшейся случайно на глаза Сараеву, и не изнасилованной им. Методы насилия весьма просты и примитивны по своей дикости и жестокости. Арестовываются ближайшие родственники намеченной жертвы – брат, муж или отец, а иногда и все вместе, приговариваются к расстрелу. Само собой разумеется, начинаются хлопоты, обивание порогов «сильных мира». Этим ловко пользуется Сараев, делая гнусное предложение в ультимативной форме: или отдается ему за свободу близкого человека, или последний будет расстрелян. В борьбе между смертью близкого и собственным падением, в большинстве случаев жертва выбирает последнее. Если Сараеву женщина особенно понравилась, то он «дело» затягивает, заставляет жертву удовлетворить его похоть и в следующую ночь и т. д. И все это проходило безнаказанно в среде терроризованного населения, лишенного самых элементарных прав защиты своих интересов».

«В станице Пашковской председателю исполкома понравилась жена одного казака, бывшего офицера Н. Начались притеснения последнего. Сначала начальство реквизировало половину жилого помещения Н., поселившись в нем само. Однако, близкое соседство не расположило сердца красавицы к начальству. Тогда применяются меры к устранению помехи – мужа, и последний, как бывший офицер, значит контрреволюционер, отправляется в тюрьму, где расстреливается.

Фактов эротического характера можно привести без конца. Все они шаблонны и все свидетельствуют об одном – бесправии населения и полном, совершенно безответственном произволе большевистских властей…»

«– Вы очень интересная, ваш муж недостоин вас, – заявил г-же Г. следователь-чекист, и при этом совершенно спокойно добавил, – вас я освобожу, а мужа вашего, как контрреволюционера, расстреляю; впрочем, освобожу, если вы, освободившись, будете со мной знакомы… Взволнованная, близкая к помешательству рассказала Г. подругам по камере характер допроса, получила совет во что бы то ни было спасти мужа, вскоре была освобождена из Чека, несколько раз в ее квартиру заезжал следователь, но… муж ее все-таки был расстрелян.

Сидевшей в Особом Отделе жене офицера М. чекист предложил освобождение при условии сожительства с ним. М. согласилась и была освобождена, и чекист поселился у нее, в ее доме.

– Я его ненавижу, – рассказывала М. своей знакомой госпоже Т., но что поделаете, когда мужа нет, на руках трое малолетних детей… Впрочем, я сейчас покойна, ни обысков не боишься, не мучаешься, что каждую минуту к тебе ворвутся и потащат в Чеку».

Я мог бы пополнить этот перечень аналогичными случаями из практики московских учреждений, и не только московских. Из авторитетного источника я знаю о факте, который свидетельствует, что один из самых крупных чекистов повинен в таком убийстве… Не имея права в данный момент указать источник, не называю и фамилии.

«Каждый матрос имел 4–5 любовниц, главным образом из жен расстрелянных и уехавших офицеров», – рассказывает цитированный нами выше свидетель на лозаннском процессе о крымской эпопее. «Не пойти, не согласиться – значит быть расстрелянной. Сильные кончали самоубийством. Этот выход был распространен». И дальше: «пьяные, осатаневшие от крови, вечером, во время оргий, в которых невольно участвовали сестры милосердия, жены арестованных и уехавших офицеров и другие заложницы – брали список и ставили крест против непонравившихся им фамилий. «Крестики» ночью расстреливались…» В Николаевских Ч.К. и Трибунале, – показывает один из свидетелей в Ден. комиссии, – происходили систематические оргии. В них заставляли принимать участие и женщин, приходивших с ходатайством об участи родственников, – за участие арестованные получали свободу. В показаниях киевской сестры милосердия Медведевой той же комиссии зафиксирована редкая по своему откровенному цинизму сцена. «У чекистов была масса женщин, – говорит Медведева. – Они подходили к женщине только с точки зрения безобразий. Прямо страшно было. Сорин любил оргии. В страстную субботу в большом зале бывш. Демченко происходило следующее. Помост. Входят две просительницы с письмами. На помосте в это время при них открывается занавес и там три совершенно голые женщины играют на рояле. В присутствии их он принимает просительниц, которые мне это и рассказали».

Тщетны в условиях российского быта объявления каких-то «двухнедельников уважения к женщине», которые пропагандировала недавно «Рабочая газета» и «Пролетарская правда»! Ведь пресловутая «социализация женщин» и так называемые «дни свободной любви», которые вызывали столько насмешки и в большевистской и в небольшевистской печати, как факты проявления произвола на местах, несомненно существовали. Это установлено даже документами.

«Ущемление буржуазии»

«Террор – это убийство, пролитие крови, смертная казнь. Но террор не только смертная казнь, которая ярче всего потрясает мысль и воображение современника… Формы террора бесчисленны и разнообразны, как бесчисленны и разнообразны в своих проявлениях гнет и издевательство… Террор это – смертная казнь везде, во всем, во всех его закоулках…» Так пишет в своей новой книге «Нравственный лик революции»346 один из деятелей октябрьских дней, один из созидателей того государственного здания, той системы, в которой «смертная казнь лишь кровавое увенчание, мрачный апофеоз системы», «упорно день за днем» убивающий «душу народа». Как жаль, что г. Штейнберг написал это в Берлине в октябре 1923 г., а не в октябре 1917 г. Поздно уже говорить о «великом грехе нашей революции» теперь, в атмосфере «неисчерпаемой душевной упадочности», которую мы наблюдаем. Но несомненно, чтобы объять всю совокупность явлений, именуемых «красным террором», надо было бы набросать картины проявления террора и во всех остальных многообразных областях жизни, где произвол и насилие приобрели небывалое и невиданное еще место в государственной жизни страны. Этот произвол ставил на карту человеческую жизнь. Повсюду не только заглушено было «вольное слово», не только «тяжкие цензурные оковы легли на самую мысль человеческую», но и немало русских писателей погибло под расстрелами в казематах и подвалах «органов революционного правосудия». Припомним хотя бы А.П. Лурье, гуманнейшего нар. соц., расстрелянного в Крыму за участие в «Южных Ведомостях», с.-р. Жилкина, редактора архангельского «Возрождения Севера», Леонова – редактора «Северного Урала», Элиасберга – сотрудника одесских газет «Современное Слово» и «Южное Слово», виновного в том, что «дискредитировал советскую власть в глазах западного пролетариата», плехановца Бахметьева, расстрелянного в Николаеве за сотрудничество в «Свободном Слове»; с.-д. Мацкевича – редактора «Вестника Временного Правительства»; А.С. Пругавина, погибшего в Ново-Николаевской тюрьме, В.В. Волк-Карачаевского, умершего от тифа в Бутырках, Душечкина – там же. Это случайно взятые нами имена. А сколько их! Сколько деятелей науки! Те списки, которые были недавно опубликованы за границей союзом академических деятелей, неизбежно страдают большой неполнотой.

Оставим пока эти тяжелые воспоминания в стороне. Мы хотим остановиться лишь еще на одной форме терроризирования населения, в своей грубости и бессмысленности превосходящей все возможное. Мы говорим о так называемом «ущемлении буржуазии». Этим «ущемлением буржуазии», распространявшимся на всю интеллигенцию, отличался в особенности юг347. Здесь были специально назначенные дни, когда происходили поголовные обыски и отбиралось даже почти все носильное платье и белье – оставлялось лишь «по норме»: одна простыня, два носовых платка и т. д. Вот, например, описание такого дня в Екатеринодаре в 1921 г., объявленного в годовщину парижской коммуны348: «Ночью во все квартиры, населенные лицами, имевшими несчастье до революции числиться дворянами, купцами, почетными гражданами, адвокатами, офицерами, а в данное время врачами, профессорами, инженерами, словом «буржуями», врывались вооруженные с ног до головы большевики с отрядом красноармейцев, производили тщательный обыск, отбирая деньги и ценные вещи, вытаскивали в одном носильном платье жильцов, не разбирая ни пола, ни возраста, ни даже состояния здоровья, иногда почти умирающих тифозных, сажали под конвоем в приготовленные подводы и вывозили за город в находившиеся там различные постройки. Часть «буржуев» была заперта в концентрационный лагерь, часть отправлена в город Петровск на принудительные работы (!!) на рыбных промыслах Каспийского моря. В течение полутора суток продолжалась кошмарная картина выселения нескольких сот семей… Имущество выселенных конфисковалось для раздачи рабочим. Мы не знаем, попало ли оно в руки рабочих, но хорошо знаем, что на рынок оно попало и покупалось своими бывшими владельцами у спекулянтов, а угадывание своих костюмов у комиссаров, на их женах и родственниках сделалось обычным явлением».

Мы должны были бы нарисовать и картины произвольных контрибуций, особенно в первые годы большевистского властвования, доходивших до гиперболических размеров. Невнесение этих контрибуций означало арест, тюрьму, а, может быть, и расстрел, при случае, как заложников.

Я думаю, что для характеристики этих контрибуций – «лепты на дело революции» – достаточно привести речь прославленного большевистского командующего Муравьева при захвате в феврале 1918 г. Одессы, произнесенную им перед собранием «буржуазии»349.

«Я приехал поздно – враг уже стучится в ворота Одессы… Вы, может быть, рады этому, но не радуйтесь. Я Одессы не отдам… в случае нужды от ваших дворцов, от ваших жизней ничего не останется… В три дня вы должны внести мне десять миллионов рублей… Горе вам, если вы денег не внесете… С камнем я вас в воде утоплю, а семьи ваши отдам на растерзание».

Может быть, все это и действительно не так было страшно. Это пытается доказать А.В. Пешехонов в своей брошюре: «Почему я не эмигрировал?» Теория от практики отличалась, и Муравьев не утопил представителей одесской буржуазии и общественности. Но по описанию того, что было, напр., в Екатеринодаре, подтверждаемое многими рассказами очевидцев, мною в свое время записанными, ясно, что так называемое «ущемление буржуазии» или «святое дело восстановления прав пролетариев города и деревни» не такое уже явление, над которым можно было лишь скептически подсмеиваться. У Пешехонова дело идет об объявленном большевиками в Одессе через год после экспериментов Муравьева (13 мая 1919 г.) «дне мирного восстания», во время которого специально сформированными отрядами (до 60) должны были быть отобраны у «имущих классов» излишки продовольствия, обуви, платья, белья, денег и пр. В книге Маргулиеса «Огненные годы» мы найдем обильный материал для характеристики методов осуществления «дня мирного восстания», согласно приказу Советов Рабочих Депутатов, который заканчивался угрозой ареста не исполнивших постановления и расстрела сопротивляющихся. Местный исполком выработал детальнейшую инструкцию с указанием вещей, подлежащих конфискации, – оставлялось по 3 рубахи, кальсон, носков и пр. на человека.

«Иной черт вовсе не так страшен, как малюют», – пишет по этому поводу А.В. Пешехонов.

«Обыватели пришли в неописуемое смятение и в ужасе метались, не зная, что делать, куда спрятать хотя бы самые дорогие для них вещи. А я только посмеивался: да ведь это же явная нелепица! Разве можно обобрать в один день несколько сот тысяч людей и еще так, чтобы отыскать запрятанные ими по разным щелям деньги?! Неизбежно произойдет одно из двух: либо большевистские отряды застрянут в первых же домах, либо организованный грабеж превратится в неорганизованный, в нем примет участие уличная толпа, и большевикам самим придется усмирять «восставших». Действительно, отряды застряли в первых же квартирах, а тут произошла еще неожиданность: в рабочих кварталах их встретили руганью, а затем дело очень скоро дошло и до выстрелов. Большевикам пришлось спешно прекратить свое «мирное восстание», чтобы не вызвать вооруженного восстания пролетариата… В 1920 г. им, кажется, удалось осуществить «изъятие излишков» в Одессе, но меня уже там не было и, как оно было организовано, я не знаю. Вероятно, многим так или иначе удалось уклониться от него. В Харькове же и в 1920 году отобрание излишков не было доведено до конца. Сначала шли по всем квартирам сплошь, на следующую ночь обходили уже по выбору, отыскивая наиболее буржуазные квартиры, а затем – в виду влиятельных протестов и бесчисленных жалоб на хищения – и вовсе обход прекратился. До квартиры, где я жил, так и не дошли» (стр. 15).

Не вышло в действительности и в Одессе.

«Дело в том, – пишет Маргулиес, – что большевики сделали огромную тактическую ошибку, не освободив от обысков квартир рабочих, мелких советских служащих и т. д.»… «когда о мирном восстании стало известно во всем городе – началась страшная паника. Я не говорю о буржуазии, а именно о рабочих… Большинство заводов прекратило работу, и «коммунисты» разбежались по своим домам защищать свою собственность от незаконного посягательства. Разыгрывались дикие сцены: комиссии, состоявшие по преимуществу из мальчишек и подозрительных девиц, встречались проклятьями, бранью, а во многих случаях дело доходило даже до применения физического воздействия и кипятка… Страсти разгорались… Ничего другого не оставалось, как с болью в сердце реквизиции приостановить; иначе отдельные случаи сопротивления могли вылиться в подлинный народный бунт.

В час дня («мирное восстание» началось в девять) появилась экстренная летучка с приказом приостановить обыски. На другой день исполком обратился со специальным воззванием к рабочим: «…Больно сознавать, что рабочие как бы заступились за буржуазию». Да, не так страшен черт, как его малюют! Исполком пояснял, что в «инструкции нельзя было указать, что в рабочих кварталах обысков не будет, потому что тогда буржуазия кинулась бы туда прятать награбленное и запрятанное ею»! Произошло «печальное недоразумение, которое сорвало важное для рабочих дело».

За месяц перед тем на Одессу была наложена контрибуция в 500 мил. Что же это, тоже была лишь фикция? Выселение из домов в Одессе, как и в других городах, в 24 часа также далеко не фикция. Не фикцией было то, что во Владикавказе на улицах ловили насильно женщин для службы в лазаретах; не фикцией были и те принудительные работы, которые налагались на буржуазию в Севастополе и в других городах Крыма. Мы найдем яркое описание этих работ в Деникинских материалах. «На работы были отправляемы, – рассказывает один из свидетелей, – все мужчины, носящие крахмальные воротнички, и все женщины в шляпах». Их ловили на улицах и партиями выгоняли за город рыть окопы. «Впоследствии ловлю на улицах заменили ночные облавы по квартирам. Захваченных «буржуев» сгоняли в милицейские участки и утром мужчин, не считаясь с возрастом, отправляли десятками на погрузку вагонов и на окопные работы. Работать с непривычки было тяжело, работа не спорилась не по лености, а по слабости, неумелости и старости работников, и все же ругань и плеть надсмотрщиков постоянно опускалась на спину временному рабочему. Женщины посылались чистить и мыть солдатские казармы и предназначенные для въезда комиссаров и коммунистических учреждений помещения. Наряды на работу молодых девушек, из одного желания поглумиться над ними, были сделаны в Севастополе в первый день Святой Пасхи. Девушки были вызваны внезапно в участки и оттуда их направили мыть, убирать и чистить загрязненные донельзя красноармейские казармы. Девушкам, гимназисткам по преимуществу, не позволяли ни переодеть свои праздничные платья, ни взять какие-либо вспомогательные предметы для грязной уборки. Комиссары револьверами и нагайкой принудили их очистить отхожие места руками»350.

Неделя «отбирания излишков» была проведена и в Киеве.

Прав бывший комиссар большевистской юстиции, утверждающий в своей книге, что произвольные, диктуемые неизвестными нормами выселения, реквизиции, конфискации «лишь по виду цепляющиеся за сытых и праздных, а по существу бьющие по голодным и усталым» сами по себе являются формой проявления террора, когда эти контрибуции сопровождаются приказами типа приказа № 10, изданного 9 апреля 1918 г. во Владикавказе: «Вся буржуазия, как внесшая, так и не внесшая контрибуцию, обязана явиться сегодня в 8 час. вечера в здание Зимнего театра. Не явившиеся подвергнутся расстрелу» – это уже террор в самом прямом смысле этого слова. Недостаточно ли привести цитаты из «беседы» Петерса с коммунистическими журналистами в киевских «Известиях» 29 августа 1919 г. «Я вспоминаю, – говорил Петерс, – как питерские рабочие откликнулись на мой призыв – произвести в массовом масштабе обыски буржуазии. До двадцати тысяч рабочих, работниц, матросов и красноармейцев приняли участие в этих облавах. Их работа была выше всякой похвалы… У буржуазии, в результате всех обысков, было найдено приблизительно две тысячи бомб (!!), три тысячи призматических биноклей, тридцать тысяч компасов и других предметов военного снаряжения. Эти обыски дали возможность попасть на след контрреволюционных организаций, которые потом были раскрыты во всероссийском масштабе…»

«К сожалению, – говорил дальше Петерс, – у нас в Киеве этого порядка нет… Мародеры и спекулянты, вздувающие цены, прячут продовольствие, которое так необходимо городу. Вчера во время обысков были найдены продовольственные запасы. Владельцы их, не исполнявшие моего приказа о регистрации этих запасов, будут подвергнуты высшей мере наказания».

Это уже не фикция. И в том же № «Известий» дана наглядная иллюстрация в виде 127 расстрелянных. Не фикцией были и заложники, которых брали и которые так часто расплачивались в дни гражданской войны своею жизнью. И не только при эвакуациях, но и при обнаружении фиктивных, провокационных или действительных заговоров против Советской власти.

* * *

248

«Начало», № 9, 24 июля 1919 г.

249

Большевистские деятели кроме того в огромном большинстве случаев вообще анонимны: известный московский следователь Агранов совсем в действительности не Агранов, а нечто вроде Ограновича; прославившийся одесский чекист Калинченко – в действительности грузин Саджая; секретарь одес. Губ. Чека Сергеев даже официально публикуемые извещения подписывал «Вениамин», т. е. своей революционной или иной кличкой.

250

«Посл. Нов.», 25 апреля 1922 г.

251

Заявление члена с.-д. партии Фрумкиной, поданное в Уральский областной комитет коммунистов. «Всегда вперед!» 22 января 1919 г.

252

«Посл. Новости», 24 ноября 1920 г.

253

Мат. Ден. Ком.

254

«Рабочий Край», 19 октября 1919 г.

255

«Посл. Нов.», 6 ноября 1920 г.

256

«На чужой стороне» № 4.

257

Кстати об этой 17-летней Баевой. Ее неисправимость заключалась в третьей краже. Утверждают свидетели, что Баева в действительности была расстреляна за то, что обозвала Стеклова «жидом».

258

Вишняк, Совр. Зап. I, 227.

259

«Общ. Дело» № 126.

260

Книжка Нилостонского, сообщая ряд интересных фактов, подтверждение которых находится в других источниках, явно грешит в сторону преувеличения. И в данном случае он говорит о 10 (?!) однофамильцах.

261

«Белая книга», 108.

262

Рязанские «Известия» 7 сентября 1919 г.

263

«Воля России» № 4, 1922 г.

264

Палачи получают одежду расстреливаемых.

265

«Полгода в заключении», стр. 65.

266

«Че-Ка», 198. См. подобранные материалы в этой области в гл. IV «Mauvais traitements et tortures des prisoniers» в c.-p. Memorandum’e.

267

«Че-Ка», 230–231.

268

Материалы Деникинской Комиссии.

269

1921 г. № 476.

270

«Общ. Дело», 27 июня 1921 г.

271

Материалы Деникинской Комиссии.

272

Матер. Деник. Ком.; см. тоже воспоминания Куракиной. «Русская Летопись» 145, стр. 201.

273

«Рабочая Жизнь», орган c.-д., май 1918 г.

274

А. Николин, «Казачьи Думы» № 9.

275

Рукописная сводка материалов «Большевизм на группах кавказских минеральных вод» 1918 г.

276

Материалы, вып. II, Ростов-на-Дону, 1919 г.

277

«Кремль за решеткой», 181.

278

Там же., стр. 54–55.

279

«Кремль за решеткой», 62–63.

280

Факт этот подтвержден и другими источниками.

281

Припомните аналогичное показание относительно Одессы!

282

Это было подтверждено, как мы видели, и другими свидетельствами.

283

«Brihwa Seme», 31 марта 1921 г., № 71. Возможно, что в названии газеты делаю ошибку; цитирую по выписке, сделанной еще в Москве.

284

13 мая уже 1923 г.

285

Сравни вышецитированное обращение Центр. Ком. грузинских с.-д., 5 июля 1923 г. («Соц. Вест.» № 15).

286

26 января 1919 г., № 18.

287

№ 12, 22 февраля 1919 г.

288

Дело идет об английском консуле Локкарте.

289

6 октября 1918 г.

290

«Изв», 3 марта 1919 г. Об особом «секретном циркуляре» комиссара юстиции Курского, предписывавшем следить за деятельностью Ч.К., рассказывает, между прочим, в воспоминаниях о своей службе в комиссариате П. Майер. «Архив Революции» VIII, 100.

291

7 декабря 1920 г.

292

12 декабря 1923 г.

293

21 сентября 1922 г.

294

Если не ошибаемся, Дрожжин был награжден даже орденом Красного Знамени. См. также сводку № 344 ген. Оп. штаба Деникина.

295

Между прочим, бунтовавшие матросы.

296

«Че-Ка», 242–243.

297

«Революц. Дело», № 2, февраль 1922 г., Петроград.

298

«Голос России» 1922 г., № 961.

299

Это было в мае 1922 г. По сообщению «Рев. Рос.» (№ 16–18) д-ра Щеглова, заключенного в Архангельский к.-р. лагерь, в виде принудительной работы заставляли выгружать ассенизационные нечистоты.

300

«Рев. Россия», № 14.

301

«Рев. Россия», № 1.

302

«Соц. Вести.», 1923 г., № 5.

303

О пытке в Петрограде путем сжимания половых членов говорит в своих показаниях на лозаннском процессе Синовари.

304

Письмо И.А. Шебалина в «Путях революции».

305

Кстати о кандалах, налагаемых на подследственных в Петрограде, передавал в 1922 г. и нелегальный «Рабочий Листок». См. также заявление л. с.-p., сделанное в 1923 г. («Соц. Вест.» 1923, № 5). Они же говорят о пытке «желтым домом», т. е. о заключении среди сумасшедших.

306

«Россия после четырех лет революции».

307

«Одесская чрезвычайка». Кишинев, 1920 г., стр. 30.

308

Эти перчатки ныне выставлены в. Кремле, в большом дворце. О них говорит в своих воспоминаниях «La Russie Nouvelle» Edouard Herriol.

309

«Одесская чрезвычайка», стр. 36.

310

«Архив Рев.» VI.

311

Она была выслана английской полицией из Константинополя за коммунистическую пропаганду. Советским властями это показалось подозрительным, и французская писательница в силу этого познакомилась с бытом чрезвычаек. Odette Keun «Sous Lénine». Notes d’une femme, déportée en Russie par les Anglais, p. 179. См. «На чужой стороне» № 3.

312

«Мои воспоминания», стр. 263.

313

З.Ю. Арбатов. «Арх. Рус. Рев.». XII, 89.

314

Март 1922 г.

315

В Москве в подвале на Сретенке д. № 13–14, по рассказам одного из свидетелей в ковенском «Эхо», расстрелы производятся так: «в одном конце подвала стоит вправленная в станок винтовка, направленная дулом на мишень, куда должна приходиться голова убиваемого. Если преступник ниже ростом, ему подставляют ступеньки под ноги». «Посл. Нов.», 17 июля 1921 г.

316

«Посл. Нов.», 17 июля 1921 г. 119.

317

«Посл. Нов.», № 731.

318

25 марта 1922 г.

319

«Голос России», 27 янв. 1922 г.

320

«Посл. Нов.». 2 марта 1921 г.

321

«В кровавом похмелье большевизма», 19.

322

«Че-Ка». «Год в Бутырской тюрьме», 146.

323

7 марта 1924 г.

324

«Новое Русское Слово», 19 февр. 1924 г., Нью-Йорк.

325

«Дни», 7 марта 1924 г.

326

См. также примеры у Карцевского «Язык, война и революция». Рус. Унив. Изд. Берлин 1923 г.

327

Воспоминания Вырубовой. В. Краснов в своих воспоминаниях рисует образную картину издевательств, совершавшихся в Ставрополе группой матросов во главе с присяжным поверенным Левицким. Они разъезжали вокруг тюрьмы с песнями и гармониями и кричали заключенным: «Это мы вас, буржуев, отпеваем». («Архив Революции». VIII, 153).

328

«Общее Дело», 9 ноября 1921 г.

329

Деникинские материалы.

330

20 мая 1919 г.

331

Апрель 1919 г.

332

«Посл. Нов.», 21 сентября 1920 г.

333

Там же. № 168.

334

Показания Медведева и др. были опубликованы г. Тельбергом в Америке и воспроизведены в № 5 берлинского журнала «Историк и Современник».

335

Что такое подчас сама по себе камера «смертников», дает представление описание такой камеры в Киеве у Нилостонского. Здесь приговоренные сидят в подвалах. В темных или специально затемненных погребах, каморках и пр. царит абсолютный мрак. «В одной из таких камер в четыре аршина длины и два ширины было напихано от 15–20 человек, среди них женщины и старики. Несчастных совсем не выпускали, и они должны были тут же оправлять все потребности (Ст. 14)… В Петрограде после прочтения приговора смертников держат еще 2-е суток. Им нс дают уже ни пищи, ни питья; не выпускают и для оправления естественных потребностей. Ведь смертник человек уже конченный!

336

«Че-Ка», 232–233.

337

№ 168, 1920 г.

338

«Русская Летопись», № 5, стр. 199–200.

339

«Че-Ка», 45.

340

Курсив Герцена. «Былое и Думы», ч. IV, 173. (Издание «Слово»).

341

Записки начальника контрразведки. (1915–1920). Берлин, стр.125.

342

«Че-Ка», 246–247.

343

Материалы Деникинской комиссии.

344

№ 10.

345

№ 3–4.

346

Стр. 20–23.

347

Нечто аналогичное не раз пытались сделать и в Москве.

348

«Рев. Россия» № 12–13 и 43.

349

Маргулиес: «Огненные годы», стр. 85.

350

Рукописная сводка материалов о Крыме.

7. Тюрьма и ссылка

Заложники и те, кого можно назвать фактическими «заложниками», переполняют тюрьмы и всякого рода концентрационные лагеря. Как там живут? – Это мы видели уже из описания подобного лагеря на далеком севере. Допустим, что этот «дом ужасов» все же исключение. Ведь нельзя себе представить, что только такие ужасы царят в стране. Но и обыденная тюремная жизнь в Советской России, и особенно в тюрьмах, находящихся в непосредственном ведении Чрезвычайных Комиссий, подчас какой-то сплошной кошмар: «так не делали с нами на каторге в дни царского режима», – писала в 1919 г. левая с.-р. Спиридонова, та самая, которая подняла знамя поддержки большевиков в дни октябрьского переворота в 1917 г. Нетрудно, конечно, себе представить, как должна идти жизнь, каково должно быть содержание заключенных в саратовских и царицынских «бараках», превращенных за переполнением мест заключения во временные тюрьмы.

В этих тюрьмах, в этих концентрационных лагерях их созидатели словно нарочно измышляли меры издевательства над людьми. Никогда прежняя тюрьма не знала столь изощренных издевательств, которые имеют место в настоящее время, – пишут составители меморандума о советских тюрьмах в 1921 г.351 Кара, Зерентуй, Сахалин бледнеют при свете современности. Все действительно меркнет перед фактами, когда заключенных гоняют на принудительные работы по закапыванию трупов расстрелянных352; когда женщин заставляют отмывать кровь в камерах после расстрелов, мыть стены с остатками человеческих мозгов – быть может, их родственников: это уже своего рода пытки. Но издевательства ежечасные – например, заставляют чистить отхожие места голыми руками; об этом свидетельствуют все решительно показания, данные в Деникинской Комиссии. Для черных работ в Одессе специально требовали «буржуек с французского бульвара»; когда тошнило и рвало при уборке нечистот столь примитивными, специально избираемыми способами, тогда «били прикладами». Чистка клоак голыми руками являлась обычным приемом и в других местах: не избег этой участи и ген. Рузский. Политических помещают в заразные бараки (были и такие случаи); в Феодосии «буржуев», выводимых для подметания улиц, наряжают в реквизированные цилиндры, в Пятигорске кричат на заключенных: «пошли в свои конуры, барбосы» и т. д.

Издевательства, действительно, как бы специально изобретаются. Ночные допросы, ночные обыски. Возьмут ночью и неожиданно переведут всю камеру в подвал. Продержат два дня и ведут назад. Это рассказывается про одесское тюремное бытие… Эти ночные обыски, эти ночные переводы из камеры в камеру и т. д. мы испытывали и на себе в Москве. Все это было бы бессмысленно, если бы это не было особой формой издевательства над заключенными, особой формой воздействия на психику.

«Концентрационные лагеря, – говорили однажды заключенные с.-р. в заявлении В.Ц.И.К., – места дикой расправы, очаги небывалых эпидемий, массового вымирания». И снова здесь нет преувеличения со стороны потерпевших. Мы приводили выше статистику смерти в Холмогорском лагере. В Архангельском лагере в 1922 г. из 5000 заключенных в нем кронштадтцев осталось всего 1500353. Таким образом и без расстрелов из тысячи остаются сотни.

На бывших тюрьмах часто можно прочитать теперь надпись: «Советский дом лишения свободы», в действительности это нечто гораздо худшее, чем прежний «каторжный централ», хотя бы по внешним условиям быта. Когда в такой тюрьме висели правила, запрещавшие не только чтение, но и прогулки «как правило»?!

Таковы официальные правила так называемой внутренней тюрьмы Особого Отдела В.Ч.К. в Москве, где придуманы еще особые железные щиты (помимо решетки), которые с внешней стороны закрывают окна – отсюда всегдашняя полутемнота в камерах. Одиночки на Гороховой улице в Петрограде, где помещается тюрьма местной Ч.К., представляют собой как бы «деревянные гробы» (камера 3 арш. длины и 11/2 – ширины, без окон, таким образом без дневного света). Там, где при самодержавии было 3 одиночки, теперь сделано 13 с нагрузкой до 24 человек354. Режим здесь такой же, как в «Особом Отделе В.Ч.К.» в Москве. В Киеве в карцер превращен старый стенной шкаф, где одна из сестер милосердия однажды нашла запертыми трех арестованных: старика, его дочь и мужа ее, офицера. А сырые, темные подвалы? С.-р. Самодурову в Баку в 1922 г. держали около месяца «буквально в склепе, в глубоком подвале, без окон, в абсолютной темноте день и ночь». В таких же «зловонных подвалах, без окон, без света» в период следствия сидели и другие обвиняемые (и рабочие и интеллигенты) по бакинскому с.-р. процессу. 16-летний гимназист «на сутки поставлен был в подвал с мазутом на битое стекло и гвозди»355.

В старых тюрьмах арестованных хотя бы кормили. А здесь? В 1918 г. в московских местах заключения давали одну восьмушку хлеба и баланду с миниатюрными дозами полугнилой картошки и капусты356. При этом повсеместно практикуется способ «наказания» и способ добиться нужных показаний – запрещение в течение месяцев передачи каких-либо съестных продуктов от родственников357. Следствием этого была колоссальная смертность от прямого истощения – до 75 % в тюремной больнице. Начальник Таганской тюрьмы официально доносил, и большевики печатали358, что 40 % смертей от голода. Печатали в те дни, когда нашлось несколько «сентиментальных» большевиков, пришедших в смятение от того, что им пришлось узнать и увидеть. «Кладбище живых» – так была озаглавлена статья Дьяконова, напечатанная в «Известиях»359. Автор писал о камерах подследственного отделения в Таганской тюрьме:

«Несколько камер переполнены больными с температурой до 38–40 °C. Здесь все вместе: сыпной тиф и «испанка». Эти полумертвые существа лежат по неделе и больше; в больницу не отправляют. Температура в камере 5–7 градусов, доходит и до 3-х. Некоторые больные покрыты тонким одеялом, а у некоторых и того нет; прикрываются шинелями. Простынь нет, наволок тоже; на грязных досках лежит что-то в роде матрасика без соломы. На теле до 2-х месяцев не сменено белье. Лица изможденные, тела словно тени. Выражение глаз – людей, ждущих смерти. Хотя бы один санитар на всех больных количеством до 100 человек – никого.

Сопровождающий врач, который провел в этой тюрьме до 20 лет, служивший при всяких режимах, говорит, что случаи голодной смерти в последнее время часты. Тиф и «испанка» каждый день получают дань в несколько человек.

Во всех остальных корпусах и одиночках та же грязь, те же изнуренные лица; из-за железных клеток голодные, молящие глаза и протягивающиеся исхудавшие руки. Страдальческий стон почти тысячи людей об амнистии и о том, что они сидят без допроса 2–3 месяца, без суда свыше года, превращает виденное в жуткую картину какого-то кошмарного видения.

Но довольно фактов.

Пусть способные хоть немного понять человеческие страдания дополнят это видение муками, которые переживает гражданин, попавший в этот дом ужаса.

Да, живая душа, пробывшая там месяц за железными решетками и глухими стенами, искупила самое гнусное преступление.

А сколько сидит в заключении невинных!

Разве можно придумать более совершенную пытку, нежели бросить человека в клетку, лишить его тепла, воздуха, свободы двигаться, отдыха, изредка кормить его и дать его живым на медленное съедение паразитам, от которых может спасти сама только смерть…

Это позор для нашей коммунистической республики, безобразие, которое мы больше не потерпим.

Контролеры, судьи, комиссары, коммунисты, просто чиновники и все, все. Вы слышите?

Спешите скорей, не ждите кровавых трагедий, разройте могилы с заживо погребенными. Если ничего не можете сделать срочно, пользуйтесь амнистией.

Нам не столь опасны те сотни преступников, выпущенные на свободу, сколь опасно существование подобной тюрьмы. Коммунизм и революция в помощи таких «мертвых домов» не нуждается. Найдем иные средства защитить ее».

В другой статье тот же автор писал: «Письма из других мест заключения Москвы и провинции рисуют ту же жуткую картину «мертвых домов».

«Безобразия этого мы больше не потерпим…» Хорошо сказано в то время, когда людей, заключенных в казематах Ч.К., просто содержат, как скот, – иногда по несколько сот в помещении, рассчитанном на несколько десятков, среди миллиарда паразитов, без белья и пищи…

Один из самых видных и заслуженных русских публицистов, уже в преклонном возрасте арестованный в Крыму в 1921 г., был заключен в подвал, где мужчины сидели вместе с женщинами. Он пробыл здесь шесть дней. Теснота была такая, что нельзя было лечь. В один день привели столько новых арестованных, что нельзя было даже стоять. Потом пачками стали расстреливать и стало свободнее. Арестованных первые дни совсем не кормили (очевидно, всех, попавших в подвал, считали обреченными). Холодную воду давали только раз в день. Передачи пищи вовсе не допускали, а родственников, ее приносивших, разгоняли холостым залпом в толпу…

Постепенно тюрьма регламентировалась, но в сущности мало что переменилось. «Кладбища живых» и «мертвые дома» стоят на старых местах, и в них идет та же жизнь прозябания. Пожалуй, стало в некоторых отношениях хуже. Разве мы не слышим постоянно сообщений о массовых избиениях в тюрьмах, об обструкциях заключенных360, о голодовках, и таких, о которых мы не знали в царское время (напр., с-р. Тарабукин 16 дней), о голодовках десятками, сотнями и даже больше – однажды голодала в Москве вся Бутырская тюрьма: более 100 человек; о самоубийствах и пр. Ошибочно оценивать эту большевистскую тюрьму с точки зрения личных переживаний. Люди нашего типа и в царское время всегда были до некоторой степени в привилегированном положении. Было время, когда социалисты, по крайней мере, в Москве пользовались особыми перед другими льготами. Они достигли этого протестами, голодовками, солидарным групповым действием они сломали для себя установившийся режим. До времени – ибо жестоко расплатились за эти уступки и эти льготы.

Перед нами записка ныне официально закрытого в Москве политического Красного Креста, поданная в 1922 г. в Президиум В.Ц.И.К. Эта записка начинается словами:

«Политический Красный Крест считает своим долгом обратить внимание Президиума на систематическое ухудшение в последнее время положения политических заключенных. Содержание заключенных вновь стало приближаться к практике, которую мы наблюдали в первые дни острой гражданской борьбы, происходившей на территории Советской России… Эксцессы, происходившие в нервной атмосфере 1918 г…. теперь вновь воспроизводятся в повседневной практике…»

В России люди привыкли ко всему, привыкли и к тюрьме. И сидят эти сотни и тысячи заключенных, иногда безропотно, с «серым землистым опухшим лицом», с «тусклыми и безжизненными глазами»; сидят месяцами и годами в подвалах и казематах (с особыми железными щитами от света и воздуха) бывших Чрезвычайных комиссий, а ныне Отделов Государственного Политического Управления. «Всякий дух неповиновения и самостоятельности свирепо и беспощадно преследуется». И это положение одинаково будет для Одессы, Орла, Москвы и Петербурга, не говоря уже о глухой провинции.

Вот яркое описание политической ссылки Г.М. Юдович, отправленной осенью 1921 г. из Москвы в г. Устьсысольск Северо-Двинской губ., повествующее о странствованиях по провинциальным тюрьмам361.

«Поздно ночью прибыли мы в Вологодскую пересыльную тюрьму…

Начальство встретило нас с первой же минуты самой отборной трехэтажной руганью…

– Стань сюда!..

– Не смей! Не ходи! Молчать!..

Стали отбирать многие вещи. В нашем и без того крайне тяжелом, беспомощном положении каждая вещь – какая-нибудь лишняя ложка или чашка – имела важное значение. Я начала возмущаться и протестовать. Это, конечно, ни к чему не привело.

Затем стали «загонять» нас по камерам.

Подошла я к двери предназначенной мне общей женской камеры и ахнула. Нет слов, чтобы передать этот невероятный ужас: в почти полной темноте, среди отвратительной клейкой грязи копошились 35–40 каких-то полуживых существ. Даже стены камеры были загажены калом и другой грязью…

Днем – новый ужас: питание. Кормят исключительно полусгнившей таранью. Крупы не выдают – берут себе. Благодаря тому, что Вологодская тюрьма является «центральной» и через нее беспрерывной волной идут пересылаемые во все концы, – толчея происходит невероятная, и кухней никто толком не занимается. Посуда не моется. Готовится все пополам с грязью. В котлах, где варится жидкая грязная бурда, именуемая «супом», черви кишат в ужасающем количестве…»

За Вологдой Вятка.

«Условия здесь мне показались несколько лучше Вологодских. Камеры – большие, и не такие уже загаженные.

Я потребовала, было, умыться; но мне предложили, прежде всего, зайти в камеру, «а там видно будет»…

В большой женской камере – 40 человек. «Политическая – я одна. В камере 9 откидных кроватей-коек, выложенных досками. Ни матрацев, ни подушек, ничего. На койках и просто на полу лежат оборванные, – некоторые почти голые, – полутрупы…

Пол цементный. Почти никогда не моется…

Не припомню другой такой кошмарной ночи, как проведенная в Вятской тюрьме. Насекомых мириады. Заключенные женщины мечутся, стонут, просят пить… У большинства – высокая температура.

К утру 17 человек оказываются заболевшими тифом. Подымаем вопрос о переводе их в больницу – ничего не можем добиться…

В 8 час. вечера принесли «суп». Ничего подобного я еще не видала: суп сварен из грязных лошадиных голов: в темной вонючей жидкости плавают куски лошадиной кожи, волосы, какая-то слизь, тряпки… Картошка в супе нечищенная.

Люди с звериной жадностью набрасываются на это ужасное хлебово, глотают наперебой, дерутся из-за картофельной шелухи…

Через несколько минут многих рвет.

Так заканчивается день, и снова наступает кошмарная ночь…»

В своих воспоминаниях Г.М. Юдович упоминает о том, что перед отправкой в ссылку была больна и поэтому подавала соответствующее заявление с указанием на то, что «раздета и следовательно на север ехать не может». Ответом на это заявление – была «немедленная отправка на север». И так всегда. Это как бы особая форма издевательств, которые производят над заключенными. Напр., 19 октября 1920 г. из Ивановского лагеря в Москве поздно вечером экстренно была вызвана партия приговоренных к «принудительным работам» для отправки в Екатеринбург. Среди отправляемых были общественные деятели, известные всей интеллигентной России. Возьмем несколько хотя бы штрихов из описания этой поездки, составленного одним из ее непосредственных участников. «Среди отправленных (их было 90) были люди в возрасте 60–70 лет совершенно больные; все их просьбы об оставлении были напрасны. В довершение всего многие (пожалуй, большинство) не имели теплой верхней одежды, так как стояли сравнительно теплые дни, и 19-го как раз выпал первый большой снег, сопровождавшийся вьюгой, у многих не было обуви, кроме лаптей, очень многие не имели никакого продовольствия. Со сборами страшно торопили, так что многие оставляли у себя в камере самые необходимые вещи. Часам к 8–8½ отправляемым велено было выйти в стеклянную галерею, где было очень холодно, там ожидали более часа, потом там же произвели обыск увозимых вещей, потом вывели на двор, где после нескольких перекличек под усиленным конвоем отряда вохры вывели на улицу и шествие направилось к товарной станции Север, жел. дор. (Ярослав, вокзала). Во время пути конвой обращался с заключенными грубо, требовал идти скорее, хотя некоторым – старикам, обремененным вещами – идти быстро было трудно. В начале первого часа ночи пришли к вокзалу. Здесь ввиду неподготовленности вагонов и отсутствия лица, который должен принять заключенных и рассадить по вагонам, нас заставили более трех с половиной часов простоять на открытом месте, на ветру, под вьюгой и снегом (стоял мороз в 10–15 гр.). Около часу ночи или позже была приведена партия заключенных из Андроньевского лагеря (около 30 чел.), которых поставили на некотором расстоянии от нас. Среди них мы узнали некоторых заключенных, за несколько недель перед тем отправленных из Ивановского лагеря в Андроньевский, якобы для переправки на родину (кстати, в числе 96 чел., отправленных в ночь с 19 на 20 в Екатеринбург, было 30–35 поляков, большинство которых принадлежало к категории «гражданских военнопленных»). В половине четвертого началась посадка в вагоны. Поезд тронулся в путь, однако, только в 9—10 часов утра, 20 октября, так что непонятно, зачем нужна была такая спешка со сборами и мучительное ожидание на морозе на путях Сев. жел. дор.

Поезд состоял приблизительно из 60 вагонов, так как кроме заключенных из Ивановского лагеря и Андроньевского этим эшелоном отправляли около 100 чел. из Ордынского лагеря, по несколько десятков из Ново-Песковского и Покровского лагерей. Сверх того этим эшелоном отправлены были около 500 чел. слушателей политических курсов красных командиров (бывшие белые офицеры Колчаковской и Деникинской Армии) и 450 кандидатов к ним. (Всего, следовательно, арестованных, считая эти последние категории, было от 1400–1500 чел.) Относительно курсантов и кандидатов к ним в пути и уже в Екатеринбурге нам удалось узнать следующее. На краткосрочные (шестинедельные) политические курсы красных командиров отправлялись белые офицеры, которые в принципе допущены к занятию должностей в Красной Армии; до занятия последних они должны пройти эти курсы, на которых видные деятели Р.К.П. знакомят их с принципами сов. власти и коммунизма. Курсанты, отправленные в Екатеринбург, почти уже закончили курс, им оставалось всего несколько дней до окончания и до занятия должностей в Красной Армии. Они не считались арестованными, жили в помещении быв. Александровского военного училища. Накануне или утром 19 они внезапно были переведены в Кожуховский лагерь (12–15 в. от Москвы) без объяснения причин перевода и в ночь с 19 на 20 присоединены к эшелону, отправленному в Екатеринбург. Что касается кандидатов, то они, привезенные из различных провинциальных лагерей для зачисления на те же курсы, ожидали своей очереди, т. е. окончания курса курсантами. Они были свободны. Часть жила в специальных общежитиях, другая же жила на частных квартирах, лишь ежедневно являясь на регистрацию. В этот день, т. е. 19, явившихся на регистрацию задержали в том виде, в котором они были, т. е. без верхних вещей, не позволили собраться вместе с жившими в общежитиях, отправили на вокзал для отсылки в Екатеринбург. Вагоны, из которых состоял поезд, были простые товарные (даже не теплушки).

Питание арестованных соответствовало всем другим условиям поездки… За 12 дней, проведенных нами в вагоне, был выдан всего 8 раз хлеб (иногда не более ½ фунта), 2 раза сырое мясо (хорошо, что собственными усилиями добыли печи) по небольшому кусочку, 2–3 раза по несколько ложек крупы, 2–3 раза по ложке растопленного масла, 2–3 раза по 3–4 картофелины, 2 раза по кусочку селедки, 2 раза кофе, 2 раза песку сахарн., 1 раз соли и 1 раз махорки (по 2 папиросы на человека) и одну коробку спичек на вагон. Даже при наличии печек не все могли готовить: не все имели с собой для этого котелки; на печке готовить на всех 35 человек требовало очень много времени и при долгом ожидании получения продуктов некоторые буквально более суток ничего не ели, наконец, не всегда была вода для кипячения. Положение некоторых облегчалось тем, что они смогли захватить с собой кое-какие продукты из лагеря и этим дополнить казенную пищу. Тем, которые таких продуктов не имели, приходилось или голодать или, если имели деньги или лишние вещи для обмена (что было далеко не у всех), покупать или обменивать их на продукты (начиная с 3–4 дня пути, когда въехали в хлебородную полосу Вятской губ.). На деньги почти ничего приобрести было нельзя. В товарообмен пускали все, начиная с ниток, мыла, карандашей, медной и жестяной посуды, лишнего белья и кончая буквально рубашкой, снятой с тела за неимением лишней, тужурками, одеялами, простынями. В результате такого товарообмена и утоления голода на несколько часов люди продолжали это путешествие без последних предметов теплой одежды»362.

Я думаю, что человеку, недостаточно знакомому с условиями политического быта России наших дней, трудно себе даже вообразить большевистскую тюрьму с заключенными младенцами 3 лет до старцев 97 лет (в Бутырках сидел восьмилетний шпион); эти толпы ссыльных – мужчин, женщин, детей и стариков…

Тюрьма в теперешней России действительно один сплошной ужас. И не только для самих заключенных; быть может, еще больше для их родных. Они случайно узнают о смерти близких. Сколько родителей и до сих пор не знают: погибли ли их дети или нет. И живут надеждой открыть дорогое существо в каком-нибудь заброшенном концентрационном лагере севера. Родственники лишены даже последнего утешения – похоронить труп любимого человека.

Бывает и другое. Я знаю случай в Москве, зарегистрированный официальным документом 1920 г., когда родителям Ч.К. сообщила, что их 16-летний сын, арестованный по делу о клубе лаунтенистов, расстрелян 4 декабря. Между тем точно установлено, что он был расстрелян лишь 22-го. Такую справку дали, чтобы родители «не хлопотали» за сына. Хлопоты, по мнения Лациса, мешают планомерной работе – поэтому Лацис нередко спешил расстрелять тех, о которых ходатайствовали.

Родные обивают пороги чекистских учреждений в надежде что-либо узнать о заключенных, а сведений им не дают – даже о том, где находятся заключенные. «Справки о заключенных в Ч.К. вообще перестали давать родственникам», – говорится в упомянутой бумаге Красного Креста. «В положении полного неведения относительно арестованных находятся родственники иной раз целые недели; например, родственники лиц, арестованных 14–15 апреля (1921 г.) распоряжением Секретного Отдела в количестве многих десятков людей (до 400) в течение трех недель не могли передать своим близким вещей (т. е. прежде еду) и даже узнать о их местопребывании».

Вообразите себе психологию этих лиц, ищущих заключенных в дни, когда идут расстрелы? А ведь эти дни так часто повторяются! Что же это – не пытка своего рода, распространенная с индивидуума еще на ряд близких ему людей?

Трудно представить себе все разнообразие поводов для арестов, иногда массовых, которые практикуются Чрезвычайными Комиссиями. Показывая гуманность Советской власти, Лацис в своей статистике приводит цифру арестов Ч.К. на 1918–1919 гг. в 128 т. человек. «И это по всей широкой Советской России! Где же тут тот необузданный произвол, о котором при каждом удобном случае кричат наши обыватели!» Если принять во внимание, что по официальным же сведениям вместимость тюрем в России в 1919 г. равнялась 36 т. человек, то и цифра, приведенная Лацисом, будет не мала. Но как и статистика смертей, так и статистика арестов, несмотря на ее внешнюю разработанность и рубрикацию, донельзя миниатюрны. И в самом деле, если какая-нибудь маленькая Кинешма имеет концентрационный лагерь на 1000 заключенных (тюрьмы теперь никогда не пустуют363), если около одного Омска концентрационные лагери числят 25 т. заключенных, то ясно, что приходится говорить о сотнях тысяч, раз речь заходит о всей России, где едва ли не большинство прежних монастырей превращены в тюрьмы.

При своеобразном методе арестов, практикуемом Ч.К., или, все равно, Г.П.У., когда арестовываются сотни невиновных людей на всякий случай, тюрьмы всегда должны быть переполнены.

В своих статьях Лацис отмечал, что в 1918–1919 гг. более половины арестованных были освобождены, «но нас спросят, откуда же такая масса невинно арестованных?» «Происходит это потому, что когда целое учреждение, полк или военная школа замешаны в заговоре, то какой другой способ, как арестовать всех, чтобы предупредить возможную ошибку и в процессе тщательного разбора дела выделить и освободить невиновных?»

Вероятно, к такому методу выяснения виновных во всем мире пришла только большевистская власть. Что же касается так называемой неприкосновенности личности, то ведь это не больше, как «буржуазный предрассудок». Целый полк, целое учреждение… И мы в Москве являлись свидетелями того, как действительно арестовываются в одну ночь, например, 1000 служащих Жилищных Отделов за злоупотребления, или в какой-нибудь квартире или учреждении арестовывается сотня попавших в засаду364. «Нельзя не указать на уродливые формы, в которые выливается иногда широко применяющаяся система засад, когда схватывается масса случайных людей, не имеющих никакого отношения к политике, при чем люди эти надолго задерживаются в тюрьме. Мы можем привести большое количество случаев, когда арестованные в засадах более месяца не подвергались допросу», – так говорилось в докладной записке Политического Красного Креста. Так, например, при засаде в магазине художественных вещей Дациаро в Москве в Ч.К. привели 600 покупателей. В Бутырскую тюрьму как-то привели целую свадьбу – с гостями, извозчиками и т. д. По делу о столовой на Никитском бул., где происходила спекуляция, захватили до 400 человек. Так было во всех городах. Эти облавы иногда принимали характер гиперболический. Напр., говорят, что в Одессе в июле 1921 г. было арестовано при облаве до 16 тысяч человек. Арестованных держали три дня. Корреспондент «Общего Дела»365 объясняет эти массовые аресты желаньем устранить нежелательные элементы во время выборов в Совет. «Последние Новости»366 со слов прибывшего из Новороссийска передавали, что в этом городе периодически устраивался особый «день тюрьмы», когда никто из обывателей не имел права выходить из своего жилища. В этот день производились массовые аресты и целые толпы людей всех возрастов и состояний отводились в чрезвычайки.

В «Советской России, – писал в официальном документе Раковский, – люди арестовываются только за определенный поступок. Так можно было писать только в официальном документе. Жизнь ни на одну йоту, конечно, не соответствует этому утверждению.

«Постановление Президиума В.Ц.И.К. 1 февраля 1919 г., – констатирует записка Красного Креста, – по которому следователям В.Ч.К. предписывалось оканчивать следствия по делам в течение месячного срока, решительно не соблюдается».

Так было всегда. Так было в 1918 г., когда Петерс заявлял, что их 2000 арестованных (29 окт.) все допрошены, и когда в действительности люди месяцами сидели без допросов, а сама Ч.К. в существующем хаосе не могла разобраться; так было в 1919 г.367, так было и при реорганизации в 1922 г. Ч.К. в Государственное Политическое Управление. Так осталось и теперь, хотя официально в соответствующем декрете В.Ц.И.К. провозглашалось, что арестованные должны быть допрошены в течение 48 часов, что им не позднее двух недель со дня ареста должно быть предъявлено обвинение, что в течение двух месяцев должно быть закончено следствие и арестованный или освобожден или предан суду, что для задержания на срок, больший, чем два месяца, должно быть испрошено специальное постановление высшего законодательного органа в Советской России.

Наивен будет тот, кто поверит советскому «habeas corpus act». В этой области нет даже исключений. Пожалуй, и не может быть.

Что касается статистики арестов, то даже официальные данные самих большевиков, как они ни преуменьшены368, показывают, что произвол в области арестов нисколько не уменьшается. Из данных докладов Комиссариата Внутренних Дел и Комиссариата Юстиции, представленных к Х съезду Советов, вытекает, что на 1 декабря 1922 г. числилось в административной ссылке 10 638 политических; политических заключенных считалось 48 819 человек369. Эти сведения касаются лишь центральной России. На 1 июля 1923 года по спискам Главного Управления мест заключения арестованных считалось 72 685 – из них две трети приходилось на политических370. Не изменился в сущности и состав заключенных по сравнению с нашей статистикой смерти в 1918 г. Из осужденных 40 % приходилось на рабочих и крестьян371. Террор и до наших дней не носит классового характера. Это лишь система властвования, отмечающая деспотию.

Ссылка в 1922 г. стала принимать небывалые размеры372. Восстановлено все старое. И Туруханский и Нарымский край, и Соловецкие острова. «На дальнем севере и в голодном Туркестане, в глухих городишках и деревнях, оторванные от близких, лишенные элементарных признаков культуры, многие ссыльные буквально обречены на гибель», – говорит последнее воззвание берлинского Общества помощи политическим заключенным и ссыльным в России.

Еще недавно всеобщее внимание было привлечено Портаминским концентрационным лагерем, расположенным на берегу Северного моря. Туда с конца прошлого (1922 г.) года начали свозить большие партии заключенных из Москвы и других городов.

Вот как описывают ссыльные общие условия жизни в Портаминске:

«Лагерь устроен в старом полуразвалившемся здании бывшего монастыря, без печей, без нар, без пресной воды, которую выдают в очень ограниченном количестве, без достаточного питания, без всякой медицинской помощи. Два раза в год Портаминск во время распутицы долгими неделями отрезан от всякого сообщения и ссыльные обречены на полную оторваннность от близких»…373

Но Портаминск оказался недостаточным. Центральным местом ссылки за последний год стали Соловецкие острова. Вот описание нового места ссылки, где сейчас томится свыше 200 заключенных.

«Заключенным отведена на острове одна десятина земли; выход за ее пределы строго запрещен и страже отдан приказ стрелять без предупреждения в нарушителей этого правила…

С прекращением навигации остров будет отрезан от всего прочего мира.

Обрекая людей на физическую и духовную смерть, власть «коммунистическая» с особой жестокостью создает условия существования, неслыханные даже в трагической истории русской каторги и ссылки».

Характеристику этой «красной каторги» на Соловецких островах мы найдем в письме из России, напечатанном в № 31 «Революционной России»374.

«Главное ее отличие от до революционной каторги состоит в том, что вся администрация, надзор, конвойная команда и т. д. – все начальство от высшего до низшего (кроме начальника Управления) состоит из уголовных, отбывающих наказание в этом лагере. Все это, конечно, самые отборные элементы: главным образом чекисты, приговоренные за воровство, вымогательство, истязания и прочие проступки. Там, вдали от всякого общественного и юридического контроля, в полную власть этих испытанных работников отдано бесправное и безгласное население «красной» каторги… Эти ходят босые, раздетые и голодные, работают минимум 14 ч. в сутки и за всякие провинности наказываются по усмотрению изобретательного начальства: палками, хлыстами, простыми карцерами и «каменными мешками», голодом, выставлением в голом виде на комаров…»

Савватьевский скит, где заключены социалисты, находится в глубине острова, он занимает десятину земли и кусочек озера и окружен колючей изгородью. «Там, в доме, рассчитанном на 70, живет в настоящее время 2000 человек социалистов разных оттенков и анархистов. В пределах этого загона им предоставлена полная свобода: они могут голодать, болеть, сходить с ума и умирать совершенно беспрепятственно, без малейшей попытки администрации вмешаться в их внутренние дела. Разговоры с начальником управления Ногтевым до последней степени просты, откровенны и циничны. На попытку предъявить ему требования он ответил приблизительно так: «Вам давно пора понять, что мы победили, а вы – побежденные. Мы совсем и не собираемся устраивать так, чтобы вам было хорошо, и нам нет дела до вашего недовольства». На угрозу массовой голодовки он ответил: «По-моему, вам гораздо проще стразу повеситься, до такой степени это безнадежно». Трудность и продолжительность пути на Соловецкие острова лишает родственников возможности оказывать им сколько-нибудь существенную материальную поддержку, а казенного пайка хватает только, чтобы не умереть с голоду. Тяжело больные и помешанные совершенно лишены возможности пользоваться медицинской помощью и находятся в общих камерах, среди шума и тесноты. Добиться же их перевода на материк совершенно безнадежно. На острове имеется больница, но врачи в ней опять-таки штрафные чекисты…

Но страшнее всего для заключенных не условия содержания, а ожидание прекращения сношений с миром на 8 месяцев. Что произойдет за это время, неизвестно. И теперь письма из Соловков почти не доходят по назначению. И теперь с.-р. сибиряков связанными увезли насильно на другой остров, в пустынный скит, где они совершенно отрезаны от товарищей из Савватиева…»

Прошло лишь полтора месяца после выхода моей книги. И ожидавшееся «страшное» совершилось. Мы узнаем о самоубийстве на Соловках; мы узнаем даже из официального извещения о массовых избиениях со смертными исходами. В № 34 «Известий» за нынешний год (10 февраля) мелким шрифтом напечатано сообщение «по поводу событий на Соловках»: «19 декабря 1923 г. в 18 ч. во дворе Савватьевского скита соловецкого лагеря имел место печальный инцидент, выразившийся в столкновении заключенных с отрядом красноармейцев, карауливших названный скит, в котором помещаются заключенные». В результате столкновения, – как сообщает председатель комиссии по расследованию происшествия, член Президиума Ц.И.К. СССР Смирнов, – шесть человек убито и умерло от ран; двое ранено «не опасно».

Из факта создания специальной комиссии по расследованию и ее краткого официального сообщения мы можем судить о действительных размерах трагедии, разыгравшейся там, на далеком, оторванном от всего мира Севере. Такова судьба социалистов. А судьба других политических заключенных на Соловках?.. Нам все скажет описание, даваемое корреспондентом «Социалистического Вестника»375.

«Кроме концентрационных лагерей для социалистов на Соловках существует еще особая тюрьма, так наз. «Кремль»… «Кремль», совершенно отделенный от мест заключения социалистов, это – совсем особый мир. Здесь сосредоточена старая уголовщина с ее старым бытом, старыми нравами и старою моралью. Сюда направляют и так называемых «экономистов», т. е. людей, осужденных по «хозяйственным делам» – за взяточничество, хищения и т. д. Но здесь же помещаются и политические: священники, «контрреволюционеры» и т. д.

Ужасы режима в «Кремле», несмотря на открытые камеры, превосходят всякое описание. Бьют нещадно. Бьют работающих за малейшее упущение. Палками снабжены не только надзиратели, но и старосты работающих партий. Наказания – инквизиторские: ставят «под комаров» голыми (летом) или сажают на неделю-две в темное помещение, где нельзя лечь (так оно узко) или, зимою – в башню, где держится лед от холода. Кормят ужасно, ибо паек раскрадывается.

Положение женщин – поистине отчаянное. Они еще более бесправны, чем мужчины, и почти все, независимо от своего происхождения, воспитания, привычек, вынуждены быстро опускаться. Они – целиком во власти администрации, которая взымает дань «натурой»… Женщины отдаются за пайки хлеба. В связи с этим страшное распространение венерических болезней, наряду с цингой и туберкулезом.

Одним словом – самый настоящий рабовладельческий лагерь с полным бесправием заключенных, с самыми ужасными картинами быта, с голодом, с побоями, истязаниями, надругательствами…

Этот режим – величайший позор для большевиков, даже если бы он применялся лишь к самым тяжким уголовным преступникам. Когда же в такие условия ставятся побежденные политические враги, то нет достаточно негодующих слов, которыми можно было бы заклеймить эту подлость.

И эти люди смеют судить за поругание человеческого достоинства политических заключенных – каких-то Сементовских и Ковалевых! Да чем же они сами лучше палачей?»

Нет, хуже, во сто крат хуже! Там по крайней мере не было столь грубого лицемерия. А здесь – судят «палачей царской каторги», посылают торжественные протесты «против насилий и репрессий», имевших место в Финляндии, Латвии, Польше, Франции и т. д.; пишут громовые статьи о насилиях над коммунистами в буржуазных тюрьмах и… творят неслыханные по размерам насилия над человеческой личностью и человеческой жизнью!..376

В Соловках восстановлены знаменитые «каменные мешки», существовавшие в монастыре чуть ли не со времен Грозного. В эти мешки (узкие и глубокие отверстия в каменных стенах, куда втиснуть человека можно только «под углом»), сажают ныне заключенного на «неделю, а иногда на две»377.

* * *

Невольно хочется сопоставить слова, взятые из дневника поэта Полонского и относящиеся к турецким зверствам 1876 г., и поставленные нами в качестве эпиграфа к страницам, на которых излагались кошмарные насилия, с заявлением французского коммуниста Паскаля в брошюре о России, изданной коммунистическим Интернационалом в Петрограде: «Террор кончен, – писал он. – Собственно говоря, его никогда не было. Это слово террор, представляющее для француза такое определенное понятие, всегда вызывает у меня смех, когда я наблюдаю сдержанность, кротость, – я бы сказал – добродушие этой «ужасной чрезвычайки». «На человеческой бойне» – назвал свою статью по поводу моей книги А.С. Изгоев378. «Когда вы читаете этот синодик человеческого зверства… у вас колеблются самые основы понятий о человечности и человеческом обществе…» Как убедился, я думаю, читатель, жестоко ошибалась столь чуткая всегда к человеческому насилию Е.Д. Кускова, писавшая 6 сентября 1922 г. в «Последних Новостях»: «Вот уже два года, как прекратились открытые ужасы».

* * *

351

Memorandum съезда членов Учредительного Собрания в России. Париж, стр. 12. В этой записке собран большой материал о положении политических заключенных.

352

Это происходило в Москве, то же отмечают киевские сестры милосердия – заставляли чистить погреб, где происходили расстрелы.

353

«Соц. Вести», № 15.

354

«Соц. Вести.» 1923 г., № 5.

355

«Рев. Россия» 1924 г., № 33–34.

356

В последующие годы хлеба в тюрьмах дают от ½ – 1 ф. Насколько этой пищи достаточно, свидетельствует письмо одного тамбовского крестьянина, заключенного в Петрограде: «получаем один фунт на три дня, а щи не щи, а помои; соли совсем не кладут, и помои без соли противны» («Пути Революции», 338). Петроградское «Революционное Дело» (№ 2) в февраля 1922 г. в таких словах охарактеризовало положение 2000 тамбовских крестьян, в том числе женщин и детей, содержавшихся в петроградской выборгской тюрьме: «По тюрьме ходят не люди, а какие-то тени. Целые дни стоит сплошной стон… Идет буквально вымирание людей с голоду. Умирают каждый день по несколько человек».

357

Во многих тюрьмах практиковалась еще система обобществления передач. Они шли в общий раздел. Легко себе представить, что из этого получалось. В Петрограде, кажется, в одиночках и до настоящего времени существует обычай: передача идет в общий раздел или поступает в пользу стражи.

358

«Изв.», 26 декабря 1918 г.

359

4 декабря 1918 г.

360

Эти обструкции социалистов, сопровождающиеся всегда избиениями, высылками и пр., стали систематическим явлением, в Бутырской тюрьме они были в 1918, 19, 20, 21 и 22 гг. Описания их мы не воспроизводим, так как о них писалось много в зарубежной печати.

361

«Анархический Вестник», № 3–4.

362

Документ этот в полном виде напечатан в «Социалистическом Вестнике» 20 мая 1921 г.

363

В Бутырской тюрьме, рассчитанной на 100 заключенных, число последних доходило временами до 3,5 т.

364

Недаром из своих тюремных скитаний Кен вынесла впечатление, что в больших городах из 10 жителей восемь побывали в Че ка.

365

9 ноября 1921 г.

366

1920 г., № 131.

367

Ср. выше со статьей коммуниста Дьяконова.

368

При «ликвидации» меньшевиков в мае 1923 г., было арестовано свыше 3000 человек, причем в одной Москве более 1000. Такая «ликвидация» была произведена в 30 городах; в июле пронеслась новая «волна репрессий», захватившая сотни, а, может быть, и тысячи жертв… (Воззвание «Общества помощи политическим заключенным и ссыльным в России» в Берлине – сентябрь 1923 г.)

369

Данные были приведены корреспондентом «Дней».

370

А тысячи высылаемых в центральные губернии с Дальнего Востока? Тысячи заложников, томящихся в тюрьмах Тифлиса, Кутаиси? и т. д.

371

Такой же итог дает и упомянутая статистика деятельности Верховного Революционного Трибунала за 1923 г.: Интел. 34, крестьяне 29, буржуазия 26, рабочие 11(«Звено» 1923 г. 18.VI).

372

В ссылку отправлены, напр., 12 врачей, позволивших себе критиковать действия власти в связи с голодом.

373

Описание почти диких зверств, имевших место в портаминском и холмогорском концентрационных лагерях, см. выше в главе: «Истязания и пытки». Мы выделили это описание, так как оно превосходит все возможное в обычном тюремном быту. Это пытка, самая настоящая, только длительная пытка.

374

Октябрь – ноябрь 1923 года.

375

11 февраля 1924 г.

376

В таких условиях, как противно и в то же время горько читать торжественные резолюции и обращения к «борцам революции, томящимся в буржуазных тюрьмах» от имени русского «Общества бывших политических каторжан», принятые на торжественном заседании общества 12 марта 1923 г. под председательством «коммунистов» Теодоровича, Виленского-Сибирякова и Краморова. В них выражалась уверенность, что «близко время, когда под напором революционного пролетариата распахнутся двери тюрем и казематов, в которых буржуазия держит своих классовых врагов». Общество создает международную организацию революционного «Красного Креста» для помощи узникам капитала», которая будет продолжаться до тех пор, пока «двери тюрем не откроются во всем мире», как это было 6 лет назад в России. Противно – потому что невыносимо это лицемерие. Больно – так как к этому лицемерию оказываются причастными люди, к которым испытывал всегда глубочайшее уважение и подчас сердечную любовь…

377

«На Советской каторге». Письмо с Соловков. «Соц. Вест.», 8 марта 1924 г.

378

«Руль», 13 февраля 1924 г.

8. «Краса и гордость»

«Чрезвычайная Комиссия – краса и гордость коммунистической партии» – сказал однажды Зиновьев. Всякие оценки субъективны, и нам кажется, что более прав Лацис, констатировавший, что «чрезвычайка это лучшее, что наши советские органы могут дать». С нашей точки зрения это приговор всему большевистскому режиму.

Бесспорно, те цинические формы самого безудержного произвола и насилия, в которые вылилась повсеместно на практике деятельность Чрезвычайных Комиссий, в значительной степени объясняется личным составом работающего в них персонала. Никаким политическим фанатизмом нельзя объяснить то, что мы могли прочитать на предшествующих страницах. Только маньяки и садисты по природе, только отверженные жизнью общественные элементы, привлеченные алчностью и возможностью властвования, могли идти и творить свое кровавое дело в таких размерах. Я думаю, что и здоровая психика должна была надорваться в удручающей атмосфере кровавых оргий, ареной которых была Россия за истекшие пять лет.

Для психолога, да и для историка, представляет, конечно, исключительный интерес изучение этих типов чекистов и чекисток, которые дала нам жизнь. Все эти Яковлевы, Стасовы, Самойловы, Островские и др. – идейные коммунисты и коммунистки, облекшиеся в чекистские тоги379, пожалуй, представляют собой еще недостаточно изученную страницу общественной психологии и общественной патологии. Но эти вопросы не входят пока в сферу нашего, скорее статистического изложения. Только садист, творя свое кровавое дело, может услаждаться еще этой кровью и воспевать ее в стихах, как сделал это автор тифлисского прославленного ныне навеки сборника «Улыбка Чека». Для него

Нет больше радости, нет лучших музык, Как хруст ломаемых жизней и костей. Вот отчего, когда томятся наши взоры, И начинает буйно страсть в груди вскипать, Черкнуть мне хочется на вашем приговоре Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»

Чувствительность и жестокость так часто сопряжены друг с другом. И Эйдук-поэт, склонный к лирической сентиментальности, может во имя «революционного дела» собственноручно убивать людей…

Особую главу из истории общественной патологии могли бы составить характеристики другого типа чекистов, вышедших из кругов аристократии и буржуазии. И такие есть. Но, может быть, о них еще преждевременно говорить, так как ошибки здесь могут быть роковыми.

Несомненно только то, что Чрезвычайные Комиссии неизбежно должны были пропитаться с первых дней своего существования преступными, просто-напросто уголовными элементами.

Карательный аппарат «революционной власти, – говорил Дзержинский в своей записке от 17 февраля 1922 г., – должен был представлять кристально чистый институт народно-революционных судей и следователей, снабженных чрезвычайной властью». Слишком поздно было уже в 1922 г. говорить о том, что должно было быть, следовало уже говорить о том, что вышло. «Сотрудники Ч.К. – утверждал дальше шеф этого института, – выбирались заботливо из состава партии и состояли из идейно чистых и в своем прошлом безукоризненных лиц, ибо только при таком качественно-преобладающем элементе своих служащих Ч.К. была в состоянии выполнить порученные ей революционным пролетариатом (?!) обязанности». Даже если бы это было так в действительности, то атмосфера произвола, установленная самими творцами новой политической полиции в России, неизбежно развратила бы лучшие даже элементы. Историограф Ч.К. Лацис сам должен был признать, что необходима постоянная смена работающих: «как бы честен не был человек, каким хрустальным сердцем он ни обладал, работа Ч.К., протекающая в условиях, исключительно действующих на нервную систему и притупляющих чувства этические, дает себя знать. Только редкие сотрудники вне влияния этих условий работы». Деятельность Ч.К., по свидетельству Лациса, повлияла разлагающим образом «на многих, не окрепших характером молодых коммунистов».

В Ярославской губ. Ч.К. был следователь, бывший водопроводчик. Вначале он «работал хорошо, а потом начал пить». «Был у него друг-гармоньщик, с которым они вместе пьянствовали. Вот он напьется и идет допрашивать арестованных. А чтобы ему не скучно было, он с собой и друга своего брал. Этот допрашивает, а тот на гармошке наигрывает… Был он малограмотный. Писать настоящего заключения не мог и только выводил каракулями: «белай расхот». Эта эпическая картина из быта Ч.К. нарисована одним из бывших следователей той же Ярославской губернской Ч.К., сидевшим в подвале губчеки с автором статьи «Штрихи тюремного быта» в сборнике «Чека»…

Чекисты – это привилегированные во всех отношениях элементы нового «коммунистического» общества – и не только по полноте власти, но и по внешним материальным условиям быта.

В.Ч.К. в Москве это своего рода государство в государстве. У нее целые кварталы реквизированных домов – несколько десятков. Есть своя портняжная, прачечная, столовая, парикмахерская, сапожная, слесарная и пр. и пр. В подвалах и складах огромные запасы съестных продуктов, вин и других реквизированных вещей, идущих на потребу служащих и часто не подвергающихся даже простому учету… В голодные дни каждый чекист имел привилегированный паек – сахар, масло, белая мука и пр. Каждый театр обязан присылать в В.Ч.К. даровые билеты и т. д.

И в других городах мы можем, конечно, наблюдать аналогичное. Ч.К. повсюду занимает лучшие дома. Если Ч.К. появляется в Севастополе, то, конечно, в гостинице Киста. В Одессе также образовался «чекистский городок», где находятся все нужные для его обитателей учреждения, не исключая парикмахерской, кинематографа и пр. В Житомире Ч.К. имеет даже свою театральную труппу.

«Типы пьяного матроса-чекиста и юнца с огромным револьвером за поясом, – писали как-то «Общему Делу», – скоро станут достоянием истории. Их заменяют изысканно вежливые следователи из юристов и недоучившихся студентов». Это соответствует, пожалуй, действительности – постепенно изменяется состав чекистов, особенно в провинции. Но тем отвратительнее теперь эти «холеные, лощеные, с иголочки одетые», столь выделяющиеся на общем фоне обнищания, люди, «свободно располагающие жизнью и смертью своих пленников».

«Имя Ч.К. должно быть не только громко, но и чисто»… Могло ли это быть тогда, когда в одной Москве числилось по разным учреждениям в общем чуть ли не 20 000 (?!) этих агентов с привилегированным пайком? Только в одной В.Ч.К. непосредственных служащих в 1919 г. было более 2000, из них три четверти латышей. Латыши вообще занимают особое положение в учреждениях Ч.К. Они служат здесь целыми семьями и являются самыми верными адептами нового «коммунистического строя». Это своего рода «чужеземная опричнина» – в Москве Ч.К. называли «вотчиной латышей». Бюллетень левых с.-р. так характеризует эту тягу к Ч.К. со стороны латышских элементов: «В Москву из Латвии в В.Ч.К. едут как в Америку, на разживу». Латыши и латышки, зачастую не владея русским языком, ведут иногда допросы, производят обыски, пишут протоколы и т. д. Рассказывают «забавные» истории, но далеко не забавные для тех, кто является объектом их.

Звали идейных людей, а в огромном большинстве шло отребье. В Ч.К. проникают «преступные элементы, – констатировал Крыленко. И слишком много и повсеместно. Так должно было быть неизбежно380. Туркестанский цирковой клоун или содержатель публичного дома нс являются исключением на общем фоне, характеризующем состав деятелей Чрезвычайных Комиссий. Но ведь они могли быть и не преступниками, как им не был, может быть, бывший кучер в. кн. Владимира Александровича Пузырев, сделавшийся в Одессе следователем Ч.К. Зато сплошь и рядом среди видных следователей оказывались разоблаченные потом бандиты, убийцы, воры и мошенники. Фактов слишком много. Мы их могли бы привести десятками. Их немало и в сборнике «Че-Ка». Например, притоном оперировавшей в Екатеринодаре шайки грабителей оказалась квартира следователя Чеки Климова; агент секретно-оперативного отдела той же Чека Альберт, делегированный Союзом Молодежи в число студентов Кубанского Университета, оказывается также главарем шайки грабителей. О том же можно найти массу данных в опубликованных уже материалах «Особой Комиссии»: перед нами пройдет целая галерея и бывших и настоящих грабителей. И в Москве деятели Ч.К. оказались прикосновенными к «бандитизму». В Одессе, – свидетельствует один из служащих Ч.К. в 1919 г., – среди сотрудников оперативного Отдела было «много уголовных преступников», которые «сами писали ордера для обысков, вымогали и похищали». Мы этих бандитов найдем и среди ответственного персонала советской администрации. Одесса, очевидно, по своей южной экспансивности дала особо яркие примеры. Один из допрашивавшихся Деникинской Комиссией юристов рассказывает: «Преступные элементы быстро освоились с советской властью и сошлись… В городе пошли слухи, что секретарь Чека т. Михаил, является ни кем иным, как известным налетчиком Мишкой Япончиком, но 25 мая (1919 г.) в № 47 «Известий С.Р.Д.» появилось официальное опровержение этого слуха, причем в этом опровержении Мишка Япончик именовался «небезызвестным грабителем». Прошло несколько дней и в газетах, кажется в «Коммунисте», было напечатано письмо Михаила Винницкого, он же Мишка Япончик, что он всю жизнь боролся за идеалы коммунизма, что он грабил только буржуев, а еще через короткое время т. Михаил Винницкий начал делать большую карьеру; свою шайку воров и грабителей обратил в специальный полк, 54 Советский, и был назначен командиром этого полка… Когда же началась мобилизация коммунистов, то политкомом в полк Япончика был назначен сам т. Фельдман, душа и главная творческая сила Исполкома»381.

Одесский же разбойник Котовский является перед нами в виде начальника красной дивизии. Этот Котовский выделяется среди других своей терпимостью382. Но другие люди-звери зверями и остаются. Таков бывший глава царицынской советской администрации некий Осип Летний, ставший впоследствии начальником банды, совершившей бесчисленные убийства и грабежи. Таков председатель революционного Трибунала в Баку Хаджи-Ильяс и его товарищи, члены местной Ч.К., расстрелянные в январе 1921 г. по обвинению в участии в организации, которая под видом борьбы с контрреволюцией занималась грабежами и вымогательствами. Хаджи-Ильяс, конечно, судил по революционной своей совести, единолично выносил смертные приговоры и сам эти приговоры приводил в исполнение. Называют совершенно чудовищную цифру этих убийств383.

«Взятки и подлог, два непременных спутника прежнего буржуазного строя», – писали как-то в 1918 г. в «Еженедельнике» Ч.К. Едва ли стоит повторять это теперь, когда советской власти приходилось не так давно объявлять специальные «недели» борьбы со взятками!

Достаточно, пожалуй, указать на процесс в Верховном Революционном Трибунале некоего Косарева, занимавшего ответственную должность члена контрольно-ревизионной комиссии, которая имела целью проверку закономерности действий всех остальных органов Ч.К. Оказалось, что раньше он был приговорен к 10 годам каторги за убийство старухи с целью грабежа. В 1920 г. Косарев судился за доставку вагона дров вместо вагона замороженной дичи. В 1922 г. в Московском Революционном Трибунале рассматривалось дело коменданта одного из провинциальных трибуналов Тарабукина, оказавшегося в своем прошлом бандитом. Его судили за вымогательство. Тарабукин со своим помощником убил ювелира и присвоил себе ценностей на 20 миллионов.

Иногда и в порядке административном большевистская власть свирепо расправлялась со своими агентами, попавшимися в слишком вопиющих взятках, циничных грабежах и т. д. И все-таки все это было лишь исключением из общего правила полной безнаказанности. Можно было призывать к беспощадному истреблению этих «гадин», портящих весь советский аппарат, как это делал Закс в период своего заместительства Дзержинского384 и в то же время прекрасно сознавать, что без этих «гадин» аппарат существовать не может. И сколько случаев можно зарегистрировать, когда присуждаемые за уголовные деяния к расстрелу выпускались из тюрьмы и получали немедленно крупное назначение.

* * *

«Старые способы охранки – провокации, осуждены членами комиссии, – гордо говорил еще в октябре 1918 г. в Петрограде на собрании конференции чрезвычайных комиссий Северной области руководитель петроградской Ч.К. В действительности, начиная с дела английского консула в Москве Локкарта, который был приглашен по инициативе Петерса на заседание фиктивного «комитета белогвардейцев» (как то впоследствии признала сама «Правда»), вся деятельность чекистского «аппарата» строилась на самой грубой провокации, которой давалась санкция свыше. 5 декабря 1920 г. за подписью Дзержинского «Особым Отделом» был разослан специальный секретный приказ, в пункте пятом которого рекомендовалось «устройство фиктивных белогвардейских организаций в целях быстрейшего выяснения иностранной агентуры на нашей территории».

Очевидно в силу этого циркуляра сам Лацис был творцом гнусной политической провокации в Киеве с фальшивыми чилийскими и бразильскими консулами, набранными из чекистов, устраивавшими якобы побег за границу и затем передававшими спровоцированных лиц «революционному правосудию», как контрреволюционеров. В № 1 «Красного меча»385, органа Политотдела Особого Корпуса войск В.У.Ч.К. (т. е. всеукраинской Ч.К.), было опубликовано даже официальное сообщение о «грандиозном», обнаруженном в Киеве, заговоре, во главе которого стоял граф Альберт Петрович Пирро, представитель Бразильской республики при Советском Правительстве Украины. Расстрелянными по официальным сведениям оказались сам Пирро и еще четверо: «об остальных лицах, связанных с этой организацией следствие продолжает вестись», – заканчивало официальное сообщение. Среди расстрелянных оказалась некая Р.Л. Поплавская, виновная в том, что «собиралась ехать во Францию для предупреждения Клемансо о том, что выезжает инкогнито группа коммунистов с агитационной целью». Гр. Пирро, конечно, не был расстрелян, ибо, как теперь это известно, он был лишь провокатором. Но кто из чекистов принял облик не существовавшего гр. Пирро – так и остается еще невыясненным386. Зарубежные газеты387 сообщали сведения о некой «баронессе Штерн, подвизавшейся в 1920 г. в Одессе. Это также небезинтересная и характерная страничка для большевистских провокаторских приемов. Баронесса Штерн прибыла из Константинополя в качестве убежденной коммунистки, по словам корреспондентов цитируемых газет, о ней писали местные «Известия», ее чествовали большевистские главари… Германскому консульскому агенту она вскрыла свое «настоящее» лицо: она-де представительница Международного Красного Креста, прибывшая из Германии, чтобы вывезти всех немецких подданных. Заодно вывозились под фальшивыми паспортами и русские. Ввиду возможности «изъятия» ценностей их предлагалось передать на хранение баронессе Штерн. В назначенный день уезжающие были арестованы Ч.К. по указанию «баронессы Штерн». «В Одессе вообще часто прибегали к провокации», – говорят нам показания в Деникинской Комиссии. О, конечно, все это выдумки! – скажет скептик. Не выдумкой однако оказался бразильский «консул Пирро»? В Москве был свой «представитель» датского или шведского Красного Креста – некий датчанин, который крайне интересовался «белогвардейцами». Я знаю лиц, с которыми он пытался войти в сношения, и были такие, которые по своей, быть может, наивности попадались на удочку.

Исключительно провокацией было создано то Анапское дело, о котором нам уже приходилось говорить388, – здесь было расстреляно, по постановлению Терской областной Ч.К., 62 человека, пытавшихся при содействии агентов Владикавказской Ч.К. бежать из Анапы в Батум. Дело весьма характерно по своей обстановке. Первая партия в 12 беглецов во главе с полковником бар. Зюссерманом была гостеприимно принята во Владикавказе, через который они ехали в Батум: им отвели помещение, кормили, поили и даже водили в театры и кинематографы. Сам Зюссерман с семьей будто бы даже жил, не подозревая того, на квартире председателя Ч.К.! Тем временем была сорганизована уже большая партия в 100 человек… «Комедия» кончилась… кончилась всегда неизбежными расстрелами… Корреспондент «Последних Новостей»389 передает, что на пограничной полосе с Бессарабией в 1921 г. «очень распространен был такой способ уловления бегущих «буржуев» и «белогвардейцев»: сидящие в Бессарабии родственники посылают за кем-либо «верного человека». Случайно или нет, но «верный человек» вместе с рекомендательным письмом попадает в Румчека. Агент последней является с письмом, организует путешествие и, когда все доказательства налицо, арестовывает «преступника».

Утверждают390, что провокатором оказался и комиссар той медицинской приемной комиссии, по делу которой летом 1920 г. в Москве происходили столь вопиющие расстрелы; организатором так называемого «Евстафьевского заговора» в Одессе в августе 1921 г. был комендант зданий одесской Ч.К.391; не обошлось без провокаций и петербургское Таганцевское дело – чекистским агентом был матрос Паньков392. Определенная провокация была в деле петербургских кооператоров. Спровоцирован был огромный «заговор» в пользу Польши в 1921 г. в Смоленске, по которому, как говорили, арестовано было свыше 1500 человек. Во время крестьянского восстания в Ишимском уезде в 1921 г. очевидцы рассказывают о появлении агентов-провокаторов из Омской Ч.К., одетых в офицерскую форму. Такая же провокация была в «эсеро-меньшевистском восстании» в марте 1921 г. в Саратове393.

Характерно дело анархистов Льва Черного, Фани Барон и др., расстрелянных в 1921 г. за уголовные преступления – печатание фальшивых советских денег. По этому поводу берлинские анархисты в своей брошюре394 пишут: «Установлено не только то, что казненные товарищи не имели никакого отношения к уголовным делам, за которые их казнили, но также и то, что идея печатания фальшивых денег исходила из Московской Чека. Два ее агента – Штейнер (Каменный) и шофер-чекист – связались с некоторыми уголовными элементами, вошли в знакомство с целью предательства с некоторыми анархистами и начали затевать дело печатания фальшивых денег и экспроприации. Делалось это с ведома и под руководством М.Ч.К.».

Припомните вышеприведенные телеграммы Ленина об анархистах – и дело станет более, чем правдоподобным.

«Че-Ка» – это старая охранка со всеми ее приемами, со всеми ее методами психологического воздействия, как отметил в своих исключительно правдивых очерках о России немецкий коммунист Фридрих Минк395.

«В Одессе образовалось новое филиальное отделение В.Ч.К. – сообщают «Общему Делу»396. – На Фонтанной дороге, на даче-особняке Конельского, открылся официально: Статистический Отдел Наркомздрава РСФСР (Народного Комиссариата Здравоохранения), прямое назначение которого – заграничный шпионаж и внутренняя борьба с военной контрреволюцией. Во главе этого учреждения стоит член Коллегии Одесской Губчека и член Особого Отдела Вечека «знаменитый» Заковский (латыш). Громкий и весьма ответственный пост «Резидента Бессарабии, Польши и Галиции» занимает московский «чекист», специально командированный в Одессу, как «спец», Михайловский. Его сожительница Ксения Владимировна Михайловская (урожденная фон-Гернгросс), дочь полковника, носящая кличку «Лялька» и «Адочка», занимает также не менее ответственный пост: она помощник Резидента и член Всероссийского «Региступа» (Регистрационное Управление военный шпионаж).

В руках руководителей этого учреждения вся сеть шпионажа в Бессарабии и пограничной Польше.

Отдел наркомздрава живет широко, ни в чем себе не отказывая. Время от времени создают, чтобы отличиться перед центром, – искусственные заговоры против советской власти.

Так, недавно ими была раскрыта белогвардейская шпионская организация, ими же инсценированная. «Адочка», благодаря своему миловидному личику, знакомится с офицерами, наивно рассказывает о существовании офицерской организации, для вящего доказательства предлагает читать подпольную прокламацию, призывающую к сплочению всех противобольшевистских сил для свержения ненавистной советской власти, час падения которой близок (наступление Врангеля из Румынии?), услужливо заготовленную на пишущей машинке в «Стат. Отделе Наркомздрава», и если наивный офицер относится еще с недоверием, то предлагаемые «Адочкой» денежные суммы, якобы от имени организации на поддержку бедствующих офицеров, пленяют наивного окончательно и тот, с своей стороны, посвящает некоторых приятелей в существование «организации». Таким образом, составляется группа желающих вступить в члены «организации» или хотя бы одобряющих идею существования таковой. Цель достигнута, на сцену появляется Михайловский, Заковский и отряд «чекистов». Группа арестовывается. Следствия для военной контрреволюции не существует и невинные жертвы гнуснейшей провокации расстреливаются».

«Ч.К. на страже революции…» И когда в большевистских кругах идут разговоры о ее сокращении, о введении в норму – тогда на сцену появляется старый прием устрашения, выработанный долгой практикой Департамента Полиции. Раскрывают существующие и несуществующие контрреволюционные заговоры: «Ч.К. на страже революции»! Может быть, появится и свой «коммунистический Азеф»!

В Москве при В.Ч.К. существует особый штаб «проституток». Специально используются дети 12–14 лет, которые за свою работу получают деньги, подарки, сладости. Сотням предлагают купить свою жизнь, приняв на себя функции тайных агентов Ч.К. Сколько трагедий на этой почве! Вот некая В. под угрозой расстрела отца соглашается на предложение Ч.К. Укоры совести ведут к самосожжению…397 Аналогичную историю самоубийства одной женщины, повесившейся после оговора невинных людей, рассказывает корреспондент «Times» в своих известных очерках «Russia today». «Надо проследовать в дебри средневековья, – добавляет он – чтобы найти что-либо подобное Г.П.У.»398

Провокация процветает в низах. Недаром, как свидетельствует сама «рабочая оппозиция» коммунистической партии, в рабочих кругах комячейки называются «комищейками». Тюрьмы полны так называемыми «наседками»399. Бесконечное количество крупных дел о взятках, подлогах, хищениях и пр., оканчивавшихся смертным приговором, сфабрикованы были самими агентами Ч.К., заинтересованными лично в процентном отчислении с каждого дела (за раскрытие дел о спекуляции следователь получал 5 % суммы). Я знаю, напр., одно дело, начатое в Москве местной Ч.К. при характерных бытовых обстоятельствах. У некоего Р. кутили два следователя, арестовавших разоткровенничавшихся хозяина и гостей. Жена Р. обратилась к прис. пов. П. Тот написал в Президиум Ч.К. бумагу с изложением дела. Финал был неожиданный. П. был арестован, так как у него не было «права» обращаться в Ч.К. В результате он попал в Новоспасский концентрационный лагерь.

Система массовых обысков, арестов, облав и засад – это особый способ «самоснабжения чекистов», по словам одного из составителей сборника «Че-Ка». Что же это, неправда? Ответом может служить характерное объявление самого Московского Совета, помещенное в газетах 9 декабря 1919 г.: здесь признавалось, что все квартиры, где были засады, подвергались «полнейшему разгрому» – «обворовывались до основания».

Да, многие чекистские организации действительно были «бандитскими и мародерскими», как их назвал первый большевистский комиссар юстиции левый с.-р. Штейнберг. И когда начинали обличать эти «бандитские и мародерские организации», они находили авторитетных защитников в лице истинных вдохновителей и руководителей Чрезвычайных Комиссий. Так выступил на их защиту еще 22 сентября 1918 г. сам Петерс: «За последнее время, – писал он в № 2 «Еженедельника В.Ч.К.», – враги советской власти снова начинают распространять гнусную клевету о взятках, подкупах, ложных доносах»… «Нечего падать в обморок, – продолжал он, – если было несколько случаев злоупотреблений: новые люди не привыкли к юридической мудрости». Все обвинения объявлялись «бессовестной ложью буржуазии».

А другой чекист в № 5 «Еженедельника» в ответ на обличения выступает с такого рода успокоительным заявлением: «А значит мы сильны, ибо жулики народ практический и к слабым не примазываются». Стоит ли удивляться после этого, что в одном из донесений Эльстона Керзону400 говорится об общеупотребительном приеме в Перми: местные купцы арестовываются, выпускаются за деньги, опять арестовываются и, наконец, расстреливаются. Кубанская Ч.К. создала целый промысел из системы заключения в тюрьму в целях получения соответствующих денежных сумм.

За крупные суммы освобождали в Одессе – говорят показания многих в Деникинской Комиссии. А в Москве? И она не представляла исключения.

Тираспольская Ч.К., да и другие, пограничные с Бессарабией, создали в 1920–1921 гг. целый промысел по переправке беглецов заграницу. Некто С. М.С. довольно образно описывает эту деятельность местной чрезвычайной комиссии401. Во главе стоит комендант Особого Отдела Румчека.

«Все приднепровские городки и местечки кишат поэтому маклерами, предлагающими перевезти в Бессарабию, «как на дредноуте». Счастье тому, кто попадает на обыкновенного маклера, работающего «честно», т. е. передающего взятку какому-нибудь влиятельному чекисту. Сплошь и рядом, однако, под видом посредников работают очень удачно сами чекисты. В последний момент, когда жертва уже идет к берегу, «неожиданно» появляется засада и хватает беглеца и его имущество. Так как последнее – обычно иностранная валюта или золото – является главным вещественным доказательством неудавшегося государственного преступления, то обычно начинается торг, и беглец отпускается…»

«Особенно грязную роль во всех этих историях играют наравне с чекистами так называемые «подпольники». Официально это агитаторы и пропагандисты, отправляемые советской властью в Бессарабию для подпольной работы. Фактически это контрабандисты.

Они же являются и главными «переправщиками». Один из них в минуту откровенности рассказывал, как он сам переправляется: «являешься в Румчека, показываешь мандат, там тебя регистрируют, дают материалы, румынский паспорт и валюту и указывают точно час и место, где надо переходить. Румынскому патрулю надо лишь предъявить членский билет коммунистической партии».

«Каждый из больших городов Украины имеет свой пограничный городок, свое собственное «окно в Европу».

«Окно» на время затворяется.

В начале 1921 года и в Одессе, и в Киеве пользовались большой популярностью пограничные местечки Подольской губернии. Весной все Приднепровье облетела весть о найденных вблизи одного из этих местечек (Каменки) в пещере восьмидесяти разложившихся трупов. Оказалось, что это беженцы, относительно которых думали, что они давно в Бессарабии.

Но там, где чрезвычайка еще не подкормилась и нуждалась в богатой клиентуре, поездка совершалась очень гладко. Уже с утра весь городок знал, что «будет переправка». К 3 часам дня на улицах появлялись целые семьи с вещами, мешками и т. д., направлявшиеся к известному всему городу сборному пункту. Являлся официальный представитель чрезвычайки и пересчитывал число голов (2 детей за 1 взрослого). Затем нагружалась большая подвода, усаживались женщины и дети и ехали через весь город к месту переправы.

Так продолжалось 2–3 месяца, пока в один прекрасный день начальство не решало, что довольно поработали».

В целях контроля в Тирасполе по «ночам производилась форменная охота на несчастных, пытавшихся перебежать по льду в Бессарабию, не заплатив предварительно Ч.К. по установленной таксе (4–5 тысяч Романовскими с человека)».

Пойманных «закаляют», чтобы «другой раз не замерзли на морозе»; выводят голыми на мороз и бьют по спине палками и нагайками. Здесь махровым цветом распускается и провокация…

16 февраля 1923 г. в Москве на Никитском бульваре, по сообщению корреспондента «Последних Новостей», покончил с собой выстрелом в висок один из ревизоров правительственной комиссии по обследованию Госполитуправления, Скворцов (бывший рабочий). При нем найден незапечатанный пакет с запиской на имя президиума Центрального Комитета Р.К.П. следующего содержания:

«Товарищи! Поверхностное знакомство с делопроизводством нашего главного учреждения по охране завоеваний трудового народа, обследование следственного материала и тех приемов, которые сознательно допускаются нами по укреплению нашего положения, как крайне необходимые в интересах партии, по объяснению товарища Уншлихта, вынудили меня уйти навсегда от тех ужасов и гадостей, которые применяются нами во имя высоких принципов коммунизма и в которых я бессознательно принимал участие, числясь ответственным работником компартии. Искупая смертью свою вину, я шлю вам последнюю просьбу: опомнитесь, пока не поздно, и не позорьте своими приемами нашего великого учителя Маркса и не отталкивайте массы от социализма».

Следует ли что-нибудь добавлять к этой «исповеди»?..

* * *

Были совестливые большевики и раньше, особенно на первых порах, когда еще слишком непривычны были прежней интеллигентской психике, некоторые по крайней мере, те циничные формы, в которые вылилась деятельность Чрезвычайных Комиссий. На первых порах люди со слабыми нервами, «мягкотелые», по характеристике Петерса, не выдержали как бы моральной ответственности за кровавую бойню, организованную не только от имени коммунистической партии, но и от имени всего пролетариата. Были выступления и в печати в первые месяцы 1919 г., когда сам творец исторического циркуляра о заложниках Петровский должен был признать, что Чрезвычайные Комиссии вне организационной зависимости в дело строительства советской власти вносят «только разврат».

Чрезвычайные Комиссии в своих действиях руководствуются своим революционным опытом и совестью, а не статьей закона, как мы знаем, заявлял Петерс в декабре 1918 г. Что это значит? – Об этом ранее сказал сам Ленин: «Во имя достижения своих революционных целей, своих желаний все дозволено»402. «Нам все разрешено, – повторял самодовольно эти слова в № 1 «Красного Меча» Лев Крайний, редактор этого органа, – ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения и освобождения от рабства всех». Повернулось колесо историческое, изменилась правда и мораль. «Наша мораль новая…» И мы видим то небывалое в мире рабство, которое появлялось в России в результате поворота этого исторического колеса.

«Пора прекратить болтовню о том, что правовые гарантии – буржуазные предрассудки…» «Разве вы не слышите, – писал в феврале 1919 г. Дьяконов, с именем которого мы встречались уже при протесте против тюремных «кладбищ живых», – раздающихся из мест заключения, с фабрик и заводов голосов не каких-либо контрреволюционеров, а самых настоящих рабочих и крестьян и даже коммунистов, требующих устранения порядков, при которых могут человека в тюрьме держать, по желанию предать в Трибунал, а захотят – расстреляют…» Это «самосуд и беззаконие», причем автор статьи заранее оговаривался, что было время, когда революция давала право на убийство.

«Можно быть разных мнений о красном терроре, – писал старый большевик Ольминский403, – но то, что сейчас творится в провинции, это вовсе не красный террор, а сплошная уголовщина». Он указывал, напр., на явление, когда мальчик 16 лет, бывший «вор и хулиган», получал право в деревне убивать людей.

Характерно, как отнеслись к этой критике сами представители учреждения, названного Зиновьевым «красой и гордостью коммунистической партии». Слова Ольминского им кажутся лишь лепетом «трусливого дитяти»404: «Нужно сказать прямо и откровенно, что интеллигенции нечего стало делать, все переговорила и все переписала, не с кем стало вести полемику… так давай искусственно создавать грызню междуведомственную, тогда будет около чего почесать язык…» «Междуведомственная» грызня заключалась в постановке вопроса об ограничении права Ч.К. выносить самостоятельно смертные приговоры, о подчинении ее контролю комиссариатов внутренних дел и юстиции, т. е. о введении ее деятельности в некоторые хотя бы ограничивающие рамки. «Нелепо ввести деятельность Ч.К. в юридические рамки», – отвечает один из чекистов Шкловский в «Еженедельнике». Тот, кто требует поставить Чека в зависимость от мертвого закона, тот «подкуплен буржуазией». В этих спорах принимал горячее участие и Крыленко – создатель революционных Трибуналов, конкурировавших с Чрезвычайными Комиссиями в их кровавой деятельности.

Под знаменем ли введения законности в «революционное правосудие» в конце концов шла эта партийная распря? Административная расправа заменялась «комедией суда», в котором решали вопросы жизни и смерти те же члены Чрезвычайных Комиссий. Дело только в форме, которая больше удовлетворяла вкусы главного государственного обвинителя, на совести которого так много невинно пролитой крови… Трибуналы лишь «бледные копии» чрезвычаек, – констатирует прежний большевистский комиссар юстиции Штейнберг. «Трибуналы – расправа с врагами советской власти», – гласит официальная надпись над входом в житомирский трибунал.

Как фактически в свое время реагировала Ч.К. на эти теоретические споры, показывают усиленные расстрелы, происходившие в дни споров в центре, и в том числе именно тогда были расстреляны в Петрограде великие князья Николай405 и Георгий Михайловичи, Дмитрий Константинович и Павел Александрович… В большевистской печати были споры: кто победил в борьбе – Ч.К. или ее противники? Жизнь дала определенный ответ. Происходили реформы, но сущность оставалась все одна и та же, и форма «красного террора» не изменялась. И если мы вспомним слова одного из видных чекистов Мороза406: «Нет той области жизни, где Ч.К. не приходилось бы иметь своего зоркого глаза», – то поймем моральную и психическую обстановку жизни в современной России, где действуют отделения Г.П.У. с особыми уже инструкциями для политического шпионажа, со специальными курсами обучения этому шпионажу407 – точь-в-точь, как в старых охранных и жандармских отделениях периода царизма. Утверждают, что много выучеников этих учреждений состоят активными работниками Ч.К. Это последнее надо отнести еще к загадочным страницам нашей современности. Здесь правильнее будет пока поставить один вопрос: «правда ли?», как сделало это «Общее Дело»408 к столь же пикантным сообщениям об отношении между «большевиками и монархистами» в связи с арестом комиссара «для особых поручений» при В.Ч.К. Игн. Арцишевского и монархического агента какого-то капитана Михайлова. Мы не сомневаемся только в одном: азефщина во всех ее видах, согласно вышеприведенному циркуляру Дзержинского, должна была свить себе прочное гнездо.

«Житье у нас ужасное, – писал в мае 1921 г. корреспондент «Рижского Курьера» из Пскова, – в каждом доме, в каждой квартире и на улице кишат, как муравьи, шпионы… В каждом доме живут коммунисты, которые жадно наблюдают за жильцами… Все чувствуют себя точно в тюрьме, боятся друг друга, даже в своей семье брат косится на брата, не будучи уверен в том, не коммунист ли тот. Мы все измучены и устали, барахтаясь в этом проклятом муравейнике шпионажа». В дополнение можно привести характерный, уже официальный документ, именующийся «задания секр. уполномоченным на янв. 1922 г.» Документ этот предписывает агентам:

1. Следить за Администрацией фабрик и интеллигентными рабочими, точно определять их политические взгляды и обо всех их Антисоветских Агитациях и пропаганде доносить.

2. Следить за всеми сборищами под видом картежной игры, пьянства (но фактически преследующих другие цели), по возможности проникать на них и доносить о целях и задачах их и имена и фамилии собравшихся и точный адрес.

3. Следить за интеллигенцией, работающей в сов. учреждениях, за их разговорами, улавливать их политическое настроение, узнавать о их месте пребывания в свободное от занятий время и о всем подозрительном немедленно доносить.

4. Проникать во все интимные кружки и семейные вечеринки господ интеллигентов, узнавать их настроение, знакомиться с организаторами их и целью вечеринок.

5. Следить, нет ли какой-либо связи местной интеллигенции, уездной, центральной и заграницей и о всем замеченном точно и подробно доносить409.

Зиновьев в день пятилетнего кровавого юбилея Чрезвычайных Комиссий писал: «Меч, вложенный в руки В.Ч.К., оказался в надежных руках. Буквы Г.П.У. не менее страшны для врагов, чем буквы В.Ч.К. Это самые популярные буквы в международном масштабе»… Когда-то в «Черном Переделе» переименование III Отделения в Департамент Государственной Полиции называли актом «величайшего посмеяния над русским обществом». Как назвать «реформу», превратившую В.Ч.К. в Г.П.У., итоги которой так отчетливо подвел Зиновьев?.. В России на обывательском языке буквы В.Ч.К. переводились словами: «всякому человеку капут». Мы не знаем, как переведет обывательское острословие новые буквы Г.П.У.410 Но в международном масштабе это символ той, по словам Каутского, «Головы Медузы», от которой с отвращением должна отворачиваться вся демократия. Наша совесть не имеет права успокоиться на скепсисе Ан. Франса: «все революции поднимают бессмысленные жертвы».

Как-то московская «Правда»411, повторяя более раннее обещание Троцкого «перед уходом хлопнуть дверью на весь мир», писала: «…тем, кто нас заменит, придется строить на развалинах, среди мертвой тишины кладбища».

В России установилась уже эта мертвая тишина кладбища.

«И мы знаем своим потрясенным разумом и мы видели своими помутившимися глазами то, чего не знали и не видели десятки прошлых поколений, о чем смутно будут догадываться, читая учебники истории, длинные ряды наших отдаленных потомков…

Нас не пугает уже таинственная и некогда непостижимая Смерть, ибо она стала нашей второй жизнью. Нас не волнует терпкий запах человеческой крови, ибо ее тяжелыми испарениями насыщен воздух, которым мы дышим. Нас не приводят уже в трепет бесконечные вереницы идущих на казнь, ибо мы видели последние судороги расстреливаемых на улице детей, видели горы изуродованных и окоченевших жертв террористического безумия, и сами, может быть, стояли не раз у последней черты.

Мы привыкли к этим картинам, как привыкают к виду знакомых улиц, и к звукам выстрелов мы прислушиваемся не больше, чем к звуку человеческих голосов.

Вот почему перед лицом торжествующей Смерти страна молчит, из ее сдавленной груди не вырывается стихийный вопль протеста или хотя бы отчаяния. Она сумела как-то физически пережить эти незабываемые четыре года гражданской войны, но отравленная душа ее оказалась в плену у Смерти. Может быть, потому расстреливаемая и пытаемая сейчас в застенках Россия молчит…»

Так писал автор замечательного очерка «Корабль Смерти»412.

Мы молчим, но за нас немолчно говорят мертвецы из саратовского оврага, харьковских и кубанских застенков, холмогорского «лагеря смерти».

Нет! мертвые не молчат!

* * *

379

Самойловой, идейной большевичке, Конкордии Громовой («товарищ Наташа»), подписывавшей сотнями смертные приговоры в Екатеринославе и организовавшей карательные экспедиции, и Соловьевой, одной из вдохновительниц севастопольских офицерских расстрелов в 1918 г., посвящен очерк в книге Т.С. Варшер: «Виденное и пережитое». О Самойловой см., между прочим, статью Е.Д. Кусковой «Женщины-палачи» («Посл. Нов.», № 731).

380

Что говорить о Ч.К., раз, по свидетельству самого Ленина, в самой коммунистической партии «на 100 человек порядочных, 90 негодяев». Впрочем, сам Ленин к этому факту относился скорее даже сочувственно. Еще в 1905 г. он говорил: «Партия не пансион для благородных девиц… Иной мерзавец может быть для нас именно тем и полезен, что он мерзавец». (В. Войтинский «Годы побед и поражений», 11, 102).

381

См. также Вл. Маргулиес «Огненные годы», стр. 178–179.

382

«Общее Дело», 11 марта 1921 г.

383

«Последние Новости», 2 марта 1921 г.

384

«Еженедельник Ч.К.», № 5.

385

18 августа 1919 г.

386

Материалы о «Консуле Пирро» – наиболее, пожалуй, яркой странице из истории большевистской провокации, будут напечатаны в № 5 «На чужой стороне». См. «Соц. Вести» 1921 г., № 5 и «Архив Рус. Революции» III, стр. 210.

387

«Посл. Нов.», 24 ноября 1920 г.; также «Общее Дело».

388

«Последние Новости», 14 октября 1921 г.

389

7 февраля 1922 г.

390

«Общее Дело», 3 ноября 1920 г.

391

«Общее Дело», 18 октября 1921 г.

392

«Общее Дело», 18 октября 1921 г.

393

Подробности о ней см. в «Воле России» № 299. 1921 г.

394

«Гонения на анархистов», стр. 26.

395

«Râte-Russlands Not». Erlebnisse und Erkenntnisse wahrend meiner achtmonatigen Forschungsreise in Sowjetrussland (September 1920 bis April 1921). S. 45.

396

16 июня 1921 г.

397

«Memorandum» заграничной делегации партии с.-p., представленный Конгрессу Трех Интернационалов в апреле 1922 г., стр. 15.

398

Очерки относятся к 1923 г. Русское издание: «Россия сего дня», с. 67.

399

О провокации при расследовании так называемого дела «Тактического Центра», рассматривавшегося в Москве в Верх. Рев. Трибунале в августе 1920 г., см. мои воспоминания: «Суд истории над интеллигенцией» № 3, «На чужой стороне». Напомним о Семенове и Коноплевой в с.-р. процессе. О провокаторах в тюрьмах см. указанный «Mémorandum» с.-p., гл. 5 «L'oeuvre de la Tcheka».

400

3 февраля 1919 г.

401

«Последние Новости», 7 февраля 1922 г.

402

Большевики так склонны подражать монтаньярской терминологии. Здесь Ленин отнюдь не был оригинален – он вновь повторил буквально лишь слова Колло д’Эрбуа.

403

«Вечерние Известия», 3 февраля 1919 г.

404

«Еженедельник», № 6. Чтобы не было в будущем сентиментальных людей, об этом заботятся заранее большевистские педагоги. «Социалистический Вестник» (1921 г., № 19) цитировал из книги Невского и Херсонской «Сборник задач по внешкольной работе библиотек» (издан в 1920 г.) следующего рода задачу: «Девочка 12 лет боится крови… Составить список книг, чтение которых заставило бы девочку отказаться от инстинктивного отвращения к красному террору».

405

Известный историк.

406

«Известия», 6 ноября 1919 г.

407

См. Г.И. Шрейдер «Новая большевистская наука». «Воля России», 20 сент. 1920 г. Здесь приводился цикл лекций, читаемых в «Центральной школе советской и партийной работы». Поистине создан целый «шпионский факультет» на почве изучения организации, задач и деятельности Ч.К.

408

8 декабря 1921 г.

409

«Голос России». 16 апреля 1922 г.

410

Я слышал, что популярны слова: «Господи помилуй усопших».

411

13 июля 1921 г.

412

«Че-Ка», 20.

Вместо послесловия

Несколько слов о процессе Конради

Фактически я участия в лозаннском процессе не принял. Но когда в связи с этим процессом защитник Полунина Aubert обратился ко мне с запросом: не могу ли я дать материал для характеристики террора в России, – у меня не было никаких сомнений, ни принципиальных политических, ни моральных, в том, что я обязан сообщить то, что я знаю413, совершенно безотносительно к тому, как я лично отношусь к убийству Воровского: буду ли я рассматривать поступок Конради, как акт личной мести или как акт политический. Для моего морального чувства было безразлично, кто с кем будет сводить свои политические счеты на суде. «Страшная правда, но, ведь, правда», и при всех политических условиях надо эту «правду» говорить открыто. Демократия, именно она, должна первая осознать этот великий закон человеческой чести.

Люди нечестные назвали эту точку зрения подстрекательством к убийству414. У меня не было охоты полемизировать с писателями, которых я глубоко презираю, ибо они отбросили основное credo писательской чести – независимость мысли и слова; у меня не было охоты убеждать и тех, которых убедить нельзя, ибо – сказал еще Герцен – «мало можно взять логикой, когда человек не хочет убедиться».

Но теперь приходится сказать несколько слов.

В действительности только люди, которые, называя «моральными слепцами» других, сами не могут еще перебороть в вопросах общественной морали своих политических предрассудков, способны низводить общественное значение лозаннского суда на простое «сведение политических счетов», как это сделало, напр., недавнее обращение партии социалистов-революционеров к социалистам Западной Европы по поводу угрозы Москвы расправиться с заложниками из числа социалистов-революционеров. В том поединке «между лагерем русской контрреволюции, стоявшим за Полунина и Конради, и лагерем большевистского искажения революции, стоявшим за телом убитого Воровского, – писали заграничные организации партии с.-р., – нам, русским социалистам-революционерам, нечего было делать». «Мы непримиримые враги большевистского режима произвола и красного террора… Мы не раз звали большевиков к ответу перед судом общечеловеческой совести за воскрешение – лишь для субъективно иных целей (sic!) – тех же методов управления, которые были при самодержавии вековым проклятием нашей родины; за проведение в жизнь великих лозунгов социализма (!!) методами, убийственно противоречащими всему их духу. Но мы не признаем этого права (!!) за теми, кто поднимает голос и вооруженную руку против новорожденного деспотизма большевиков лишь во имя исконного, освященного веками деспотизма старого режима. Конради и Полунин были для нас не героями, а моральными слепцами, преступно злоупотребившими для сведения политических счетов тем священным правом убежища, которое предоставляют всем гонимым свободные демократические государства…»

Можно и, быть может, должно относиться с решительным осуждением ко всякому политическому убийству, сеющему «ядовитые семена новых ужасов и новых убийств»; может быть, та этика, которая отвергает насилие, никогда и ни при каких условиях не даст морального оправдания акту мести или возмездия, во имя чего бы он ни совершался; может быть, к страшным вопросам смерти человек не имеет даже и права подходить с точки зрения целесообразности… Но наша обыденная, житейская психология во всяком случае даст нравственное оправдание лишь тому убийце, который, совершая свое преступление против человеческой совести, сам идет на смерть. Поэтому тот, кто имеет смелость и мужество взять на свою ответственность пролитие человеческой крови, тот, кто считает себя вправе совершать этот акт отмщения, должен мстить там, где происходит насилие; может быть, человек, вступающий на путь террористической борьбы, и не имеет права уже в силу этого нарушать «священные права убежища».

Но почему однако та политическая партия, которая в своей политической борьбе искони шла по пути террористической борьбы, считает, что ей одной только принадлежит «право» выявлять «общечеловеческую совесть»?

И кто дал нам право отнимать у Конради стимул того, возможно преступного, героизма, который влечет русского гражданина и патриота на отмщение за те тысячи мучеников, за те тысячи жертв террора, кровью которых обильно орошена русская земля?

Бесспорно, убийца Воровского мстил не за ложные методы «проведения в жизнь великих лозунгов социализма». Но в человеческой жизни есть нечто более могучее, и кто дал право отнимать у Конради чувство любви к поруганной родине, во имя которой он совершал, по его словам, свое преступление? Кто дал право Ф. Дану назвать Конради «ополоумевшим мстителем за претерпетые личные обиды и страдания»?

«Мещанская» идеология присяжных заседателей швейцарского демократического суда, несмотря на всю трудность политического международного положения, сумела возвыситься до понимания высшей объективной правды и вынести оправдательный приговор убийцам, независимо от политических симпатий или антипатий судей к подсудимым.

Почему? По той самой причине, думается, по которой берлинский окружной суд оправдал в 1921 г. убийцу великого визиря Турции Талаат-Паши, молодого армянского студента, Тальитьяна, – и тогда этот приговор приветствовался с.-р. печатью, приветствовался и демократической печатью самой Германии, как приговор официального суда, совпавший с правовым сознанием народных масс.

Слишком ужасна оказалась и та действительность, которая раскрылась перед глазами лозаннского суда: судили – и во всяком случае судьи – не «политическую тяжбу контрреволюции и революции», а большевистскую действительность415. «Человеческая совесть», заключенная в юридические формы, может быть, только впервые вынесла гласное свое осуждение большевистскому террору. И это оправдание должно служить memento mori для тех. кто еще продолжает творить свое насилие.

Оставим лучше в стороне столь любимые некоторыми ссылки на глас «многомиллионных трудовых масс». Кто только на них не ссылается! Это – спекуляция на народном мнении, как когда-то сказал Луи Блан.

Возможно, что лично я и плохой «демократ» и плохой «социалист», ибо по мнению г. Дана416, всякий демократ должен был приложить все усилия к тому, чтобы «именно контрреволюция была посажена на скамью подсудимых и пригвождена к позорному столбу», – но для меня органически непонятна эта «демократическая» позиция, и я не боюсь в таком случае отказаться от «демократических» и «социалистических» предрассудков.

Я вспоминаю слова французской писательницы Odette Keun, почти коммунистки, закончившей недавно свою книгу о России знаменательными строками: «я убеждаю европейские правительства во имя еще живущих среди этих ужасов в России, при переговорах с советской Россией поставить предварительное требование ослабить существующий режим, воплощающий и даже превышающий ад средневековья». Перед моими глазами в данный момент проходит только эта действительность, а не проклятое, быть может, прошлое и загадочное, скорее сумрачное будущее.

«В такой момент молчать, – заканчивается процитированное выше обращение к социалистам Европы, – значит, быть может, стать попустителем новых жестокостей, новых преступлений. Пусть же властный голос мировой общечеловеческой совести остановит – пока не поздно – руку палачей, уже начавших злобно играть веревкой над головами давно и хладнокровно обреченных им жертв».

В такой момент гипноз «фашизма» может лишь ослабить наши призывы к «мировой общечеловеческой совести».

ПОЧЕМУ?

(По поводу воззвания Мартова против смертной казни)

«Какое счастье, – говорил Мирабо 27 июня 1789 года, – что великая революция обойдется без злодеяний и без слез. История слишком часто повествовала о деяниях хищных зверей. Мы можем надеяться, что начнем историю людей».

Как ошибался Мирабо. Как ошибался Жорес, писавший, что слова «великого трибуна» должны сделаться гуманным лозунгом для грядущей пролетарской революции. «Пролетарии, помните, – добавлял Жорес по другому поводу, вспоминая слова Бабефа, – что жестокость – остаток рабства, потому что она свидетельствует о присутствии в нас самих варварства, присущего угнетающему режиму!..»

Но «история людей» не началась еще и в наши дни. Так остро это ощущаешь, когда вновь перечитываешь яркое воззвание Ю.О. Мартова против смертной казни, выпущенное редакцией «Социалистического Вестника» отдельным изданием. Это – документ, написанный поистине «кровью сердца и соком нервов». «Всю силу своего желания, страсти, негодования, бичующего сарказма, – говорит редакция, – Мартов бросил в лицо палачам, чтобы остановить их преступную руку».

Хотелось бы строка за строкой вновь повторить статью Мартова, еще раз выписать сильные места, написанные им в защиту того учения, которое провозгласило «братство людей в труде высшею целью человечества», и именем которого совершается «кровавый разврат» террора в современной России. Возьмем лишь последние строки. Мартов кончал: «Нельзя молчать. Во имя чести рабочего класса, во имя чести социализма и революции, во имя долга перед родной страной, во имя долга перед Рабочим Интернационалом, во имя заветов человечности, во имя ненависти к виселицам самодержавия, во имя любви к теням замученных борцов за свободу – пусть по всей России прокатится могучий клик рабочего класса:

Долой смертную казнь!

На суд народа палачей-людоедов!»

Нельзя молчать! Каждое слово этого воззвания действительно «бьет, как молот; гудит, как призывный набат». И тем не менее воззвание Мартова «не было услышано».

Друзья покойного вождя русской социал-демократии дают свое объяснение этому факту: «сдавленный империалистической интервенцией и блокадой, угрожаемый реставрационными и контрреволюционными полчищами, рабочий класс был парализован в своей борьбе против террористической диктатуры».

Так ли это? Не лежат ли объяснения в иной психологической плоскости? Редакция «Социалистического Вестника» вольно или невольно сделала большую хронологическую ошибку. Она отнесла воззвание Мартова к осени 1918 г., а между тем оно написано весной этого года в связи со смертным приговором, вынесенным Верховным Революционным Трибуналом капитану Щастному. Он был убит 28 мая. Этой только хронологической датой и объясняется, вероятно, то, что в своем воззвании Мартов почти умалчивает о деятельности чрезвычайных комиссий.

Где же тогда были эти реставрационные и контрреволюционные полчища? В чем проявлялась империалистическая интервенция и блокада? Но не в этой хронологической ошибке сущность дела. Было внутреннее противоречие между обращенным к рабочему классу пламенным призывом Мартова: «дружно и громко заявить всему миру, что с этим террором, с варварством смертной казни без суда не имеет ничего общего пролетарская Россия», – и той двойственной позицией, которую занимало в то время большинство руководителей рабочей партии.

Нельзя клеймить «презрением», призывать к активному протесту и в то же время находить нити, которые так или иначе связывают с партией, именуемой в воззвании «всероссийским палачеством». Эти нити так охарактеризовал Р. Абрамович в своем предисловии к книге Каутского «От демократии к государственному рабству»: «Мы все эти годы, однако, никогда не упускали из виду, что большевики «выполняют», хотя и не марксистскими методами, историческую задачу, объективно стоящую перед русской революцией в целом».

Еще ярче определил эти задачи в 1921 г. Горький в своем письме к рабочим Франции по поводу голода: «по непреклонной воле истории русские рабочие совершают социальный опыт…» и голод «грозит прервать этот великий опыт…»

«Твоим именем совершают этот разврат, российский пролетариат», – писал Мартов, бичуя в связи с делом Щастного «кровавую комедию хладнокровного человекоубийства». «Нет, это не суд…» И я никогда не забуду гнетущего впечатления, которое испытал каждый из нас через два года в заседании того же верховного революционного трибунала, когда меня, брата Мартова (Цедербаума Левицкого), Розанова и др. судили по делу так называемого «Тактического Центра». Многие из нас стояли перед реальной возможностью казни и, может быть, только случай вывел нас из объятий смерти. В один из критических моментов «комедии суда» перед речью обвинителя Крыленко в президиум трибунала подается присланное на суд заявление центрального комитета меньшевиков о том, что Розанов и др. исключены из партии за свое участие в контрреволюции. Заявление это было публично оглашено. «Социалисты» поспешили перед приговором отгородиться от «контрреволюционеров» в целях сохранения чистоты «социалистической» тактики.

Те, которые творили суд, были «клятвопреступники» перед революцией, кощунственно освящавшие «хладнокровные убийства безоружных пленников». В руки им давалось оружие: тех, кого вы судите, мы сами считаем предателями социализма. Этого момента я никогда не забуду. И не с точки зрения личных переживаний…

Гипноз от контрреволюции, гипноз возможности реставрации затемнил сознание действительности той небывалой в мире реакции, которую явил нам большевизм. Не пережитые еще в психологии социалистических кругов традиции мешали усвоить истину, столь просто формулированную недавно Каутским: важно дело контрреволюционеров, а не их происхождение; и не все ли равно – приходят они из среды пролетариата и его глашатаев или из среды старых собственников? Да, можно расстреливать целые «толпы буржуев» и делать контрреволюционное дело… Этой элементарной истины не могли понять, да, пожалуй, не понимают и теперь некоторые русские социалисты. Что же удивляться, если их протесты против террора так долго не встречали отклика среди социалистов Западной Европы или, если и встречали, то соответствовали той половинчатой позиции, которую занимали протестанты. Во время доклада Мартова в 1920 г. при упоминании о заложниках, которые расстреливаются в «отместку за поступки отцов и мужей», собравшиеся в Галле могли кричать: «палачи, звери»417 и в то же время признавать, что официальный протест «может быть истолкован, как сочувствие контрреволюционным элементам». Это одинаково будет и для британской «Labor Party» и для французской Конфедерации Труда… «Если некоторые социалисты остаются все же немыми свидетелями этого преступления, – писал 10 марта 1921 г. И. Церетелли в письме к социалистам по поводу завоевания Грузии, – то это можно было объяснить лишь двумя основаниями: не знают правды или боятся, что их протест будет истолкован, как акт вмешательства в русские дела…» Преступление совершилось и началась расправа. И вновь центральный комитет грузинской с.-д. партии взывает к «совести мирового пролетариата» и просит его помощи: «После попрания свободы и независимости грузинской республики теперь физически истребляют лучшие силы грузинского рабочего класса. Единственное средство спасти жизнь грузинских борцов – это вмешательство европейского пролетариата. Допустит ли пролетариат Европы, чтобы тысячи его товарищей по классу, жертвовавших своей жизнью делу свободы и социализма, были загублены жестокими завоевателями?» Того отклика, которого ждали, и не могло быть, ибо кто, как не социал-демократы – и русские и грузинские, выступали перед демократией самыми горячими пропагандистами идеи невмешательства в период гражданской войны, формулы, оправдывающей то нравственное безучастие, с которым мир в большинстве случаев относился к известиям об ужасах террора. В сущности это недавно признала и редакция «Социалистического Вестника», писавшая в статье «Признание и террор»: «В героическую эпоху большевизма, в период гражданской войны западноевропейские социалисты даже умеренного толка были склонны снисходительно относиться к большевистскому террору»418.

«Никакая всемирная революция, никакая помощь извне не могут устранить паралича большевистского метода», – писал Каутский в «Терроризме и коммунизме». «Задача европейского социализма по отношению к коммунизму – совершенно иная: заботиться о том, чтобы моральная катастрофа одного определенного метода социализма не стала катастрофой социализма вообще, чтобы была проведена резкая различительная грань между этим и марксистским методом и чтобы массовое сознание восприняло эти различия».

Плохо понимает интересы социальной революции, – добавляет Каутский, – та радикальная социалистическая пресса, которая внушает мысль, что теперешняя форма советской власти – действительно осуществление социализма. Может быть, этот предрассудок уже изжит: «пусть никто не смешивает более большевистский режим с рабочими массами в России и ее великой Революцией», – гласило воззвание союза международных анархистов, напечатанное 24 июля 1922 г. в брюссельском «Peuple». Но все же еще осталось умолчание – в сущности форма той же категории. Массовое же сознание может быть воспитано лишь при определенном и безоговорочном осуждении зла.

Разве мы не чувствовали еще этой боязни осуждения со стороны известных групп социалистов хотя бы на последнем гамбургском съезде, боязни сказать всю правду, чтобы не сыграть тем самым на руку мировой реакции?

А половинчатая и искаженная правда, действительно, подчас хуже лжи. Чем по существу отличается позиция представителей английской рабочей партии, уклонившейся от голосования по русскому вопросу на гамбургском съезде, от откровенного заявления Фроссара на орлеанском конгрессе Генеральной конфедерации Труда: «если бы я знал что-нибудь плохое о советской России, то никогда бы не позволил себе огласить, чтобы не повредить русской революции»?

И только тогда, когда будет изжит этот исторический уже предрассудок, который до наших дней заставляет искать моральное оправдание террору даже в период французской революции, только тогда будет действен призыв: «Долой смертную казнь!» «На суд народа палачей-людоедов!»

К сожалению, он не изжит еще и в руководящих кругах. Не понят и не осознан массовой психологией.

Мы и в наши дни еще встречаемся с попытками в литературе ослабить впечатление от «режима ужаса» ссылкой на то, что на другом фронте творится – или, вернее, творилось – не лучшее.

«Но разве воровство может быть оправдано тем, что другие воруют?» – спрашивал Каутский.

Для того «исторического объективизма», который наш Герцен назвал «ложной правдой», нет и не может быть места в наше время. Он не может прежде всего создать пафоса, столь нужного современности.

Западноевропейский пролетариат, – замечает Каутский в своем ответе Троцкому, – с восторгом приветствовавший большевиков, «как Мессию», теперь «с возмущением отворачивается от этой ужасной головы Медузы». И надо не бояться сказать всю правду, как не боится ее говорить Каутский. Он писал 29 сентября 1922 г. в предисловии к русскому изданию «Пролетарская революция и ее программа»: с московскими палачами никакая партия, борющаяся за освобождение пролетариата, не может иметь ничего общего.

И только действительная непримиримость может положить конец красному террору.

«Зверь лизнул горячей человеческой крови…» Но мы люди! «Долой смертную казнь! На суд народа палачей-людоедов!»

P. S. «Наша партия никому не уступит чести борьбы против большевистского террора», – писал недавно в «Социалистическом Вестнике» Ф. Дан по поводу участия «демократов и социалистов» в процессе Конради. «В дни самого свирепого разгула его, она поднимала свой обличающий и протестующий голос и становилась на защиту жертв его, не спрашивая ни о классовом происхождении, ни о политической окраске этих жертв. Только покойный Ю. Мартов нашел в себе мужество открыто выступить в советской России с негодующим протестом против расправы с домом Романовых». Не уменьшая заслуг Мартова в этом отношении, все же необходимо внести здесь оговорку: не один Мартов находил мужество протестовать, – другие за этот протест платились жизнью; но один только Мартов мог легально выступать в печати, ибо лишь орган партии меньшевиков был допущен к изданию большевиками.

Сколь же двойственна была в то время борьба против террора в самой партии с.-д. меньшевиков, поскольку речь шла не о социалистах, видно хотя бы из статьи харьковского органа партии «Наш Голос». 28 марта 1919 г. редакция посвящает передовую статью «красному террору». Устаревшими уже ссылками на прежние исторические работы Каутского и на слова Маркса перед кельнским судом: «мы беспощадны и не требуем пощады для нас», «Наш Голос» доказывал, что история оправдала якобинский террор, «направленный против свергнутых классов общества». «Классическая эпоха террора великой французской революции, – добавляла газета, – и до сих пор вызывает моральное негодование буржуазных историков… Наша оценка тех или других террористических мероприятий никогда не исходила из маниловской сентиментальщины. Мы их оправдывали и осуждали только с точки зрения революционной целесообразности и вреда».

Эта позиция более характерна для известного рода социалистов, чем минутные увлечения страсти и негодования против насилия над человеческой жизнью. Общественно аморальна однако самая уже постановка вопроса о целесообразности террора. От этой двойственности и должны избавиться прежде всего те, которые хотят быть действительно демократией будущего. Для того, чтобы представлять демократию, мало еще ссылаться «на многомиллионные трудящиеся массы».

* * *

413

Оберу было послано за несколько дней до суда exposé этой работы. Как видно из выпущенной отдельным изданием речи Обера, последний в некоторых случаях воспользовался моими данными.

414

Именно в этом обвиняло меня «Накануне».

415

И сам Воровский пал жертвой этой действительности, неся за нес ответственность, поскольку он являлся членом российской коммунистической партии и занимал правительственные должности.

416

«Под маской судебной защиты». «Социал. Вестник» № 20. Я перепечатываю ниже с маленькими изменениями статью из «Дней» по поводу выпущенной редакцией «Социалистического Вестника» брошюры Мартова против смертной казни. Статья эта может служить как бы ответом писателям меньшевистского органа.

417

«Воля России», 21 октября 1920 г.

418

«Социалистический Вестник» 1924 г., № 5.

Золотой немецкий ключ большевиков

I. «Легенда» о немецком золоте

(Введение)

В «Истории октябрьской революции», написанной Троцким, утверждается, что вопрос о немецком золоте, якобы полученном большевиками, принадлежит к числу тех мифов, которыми богаты истории всех революций, – всегда «низвергнутый класс склонен искать причину всех своих бедствий… в иностранных агентах и эмиссарах». Сделан соответственный исторический экскурс, автор заключает об «истории революции» Милюкова: «золотым немецким ключом либеральный историк открывает все загадки, о которые он расшибся, как политик»… «Я не думал, – восклицает тот же Троцкий в своей автобиографии («Моя жизнь»), – что мне придется возвращаться к этой теме. Но нашелся писатель, который поднял и поддержал старую клевету в 1928 году. Имя писателя Керенский». И вновь недавний лидер большевистской фаланги пытается издеваться над «безупречными доказательствами», на основании которых через 11 лет Керенский говорил в «Современных Записках», что «измена Ленина, совершенная в момент высшего напряжения войны, является безупречно установленным, неоспоримым историческим фактом». Прошло новых 10 лет, и я готов еще раз поднять с вызовом бросаемую Троцким перчатку и повторить «глупую клевету», может быть, только придав ей несколько иную формулировку и меньшую категоричность в смысле ее «безупречных» доказательств. И повторяя «клевету», я ни в какой степени не чувствую упреков своей исторической совести.

Некоторые круги современной эмигрантской публицистики не удовлетворяет неразборчивость квалификаций, которые применяют часто по отношению к большевикам их политические противники. Так, например, Кускова в «Последних Новостях» («Парадоксы Немезиды» – № 6312) писала по поводу выпущенного в 1938 г. сборника избранных обличительных статей Бурцева «Преступление и наказание большевиков»: «трудно… в обвинениях Бурцева провести различие между политической тактикой пораженчества и простой агентурой в пользу иностранного государства и во вред своей родине»… «Когда люди толпы кричали большевикам: «немецкие агенты» это было понятно: человек толпы редко разбирается в политике и еще меньше в вопросах судебной справедливости. Но историк»…419 Конечно, термины «шпионы», «немецкие агенты» и пр., поскольку под этими словами подразумевается просто наймитство, сами по себе не подходят к социалистическому интернационализму ленинского большевизма. Однако, оценка совершенного этими фантастами социальной революции настолько зависит от субъективного восприятия, что грани менаду политическим пораженчеством и изменой в прямом смысле слова в сознании очень многих должны подчас совершенно стираться. Мотивы становятся безразличны, и тогда всякая терминология будет неточна. Для меня поэтому неважно, какими юридическими терминами можно определить подрывную работу ленинских выучеников во время войны и революции и под какие статьи уголовного кодекса в правовом государстве подводится получение в таких условиях денег от враждебной державы социальными экстремистами420. Равным образом я отсекаю и все вопросы революционной этики – с моральными оценками нельзя подойти к полной беспринципности ленинской тактики. Фактически меня интересует одна проблема, взятая, так сказать, – an und fiir sich – получали ли большевики от немцев деньги или нет? И здесь в истории «нелепых измышлений» не все так просто, как это хочет представить с присущей ему развязностью Троцкий. Одной только хлесткостью выражений и иронией нельзя разрушить создавшуюся уже «мифологию» и опровергнуть «наглую ложь о немецких миллионах».

Едва ли кто усомнится в первостепенной важности выяснения вопроса о немецкой субсидии для истории подготовки октябрьского большевистского переворота 1917 г. «Если бы у Ленина, – утверждает Керенский с несомненный преувеличением, – не было бы опоры во всей материальной и технической мощи немецкого аппарата пропаганды и немецкого шпионажа, ему никогда не удалось бы разрушение России». «Утешительная историческая философия, – старается съязвить Троцкий, – согласно которой жизнь великой страны представляет собой игрушку в руках шпионской организации сыска». Да, закономерность исторических явлений очень относительна, и «его величество случай» при соприкосновении с конкретной действительностью может дать самый неожиданный социологический узор. К числу таких случайностей, конечно, надо отнести и наличность «золотого немецкого ключа». И как-то странно, что до сих пор никто не постарается по существу проанализировать имеющийся материал и проверить те данные, которые так или иначе могут ответить на вопрос: миф или действительность роль немецких денег в истории русской революции, приведшей нас к великой трагедии.

К сожалению, общие утверждения, которыми переполнены публицистические преимущественно выступления политических противников большевиков, не исключая и настойчивых, шумных иногда, изобличений, в течение ряда лет со стороны Бурцева, до некоторой степени дают возможность более или менее безнаказанно разыгрывать в высоких тонах негодования троцкистские рапсодии на темы о легендарном «золотом немецком ключе». Русское антибольшевистское общественное мнение до сих пор, например, стоит в недоумении перед разгадкой: насколько подлинны сенсационные так называемые американские документы о немецко-большевистском альянсе, опубликованные в 1918 г. Единственный анализ этих документов в русской литературе – очень краткий и поверхностный (в примечании) – можно найти только в тексте Милюкова, причем историк не дает в сущности никакого критерия для суждения о подлинности документов и скорее своим авторитетом освящает даже безусловную фальсификацию. Но еще более удивительно то, что подделку в этих документах не постарались выявить сами большевики, казалось бы наиболее заинтересованные в изобличении противников. Во всей советской литературе я мог встретить лишь отметку Троцкого в его «Истории»: «этой грубой подделке, не выдерживающей даже дыхания критики, многие образованные и проницательные люди верили до тех пор, пока не обнаружилось, что оригиналы документов, исходящих якобы из разных стран, написаны на одной и той же машинке» (?)421. Почему такое пренебрежение? Может быть, на «грубую подделку» не стоило обращать внимания? Но почему в таком случае было обращено столько внимания на «фальшивые документы» о деятельности Интернационала, появившиеся в Зап. Европе в последующие годы и имевшие для большевиков совершенно второстепенное значение по сравнению с вашингтонской публикацией 18-го года? В 1921 г. была издана даже специальная книга «Антисоветские подлоги», в которой в связи с известный берлинским процессом Орлова и др. разоблачалась деятельность заграничных «фабрик фальшивок» для борьбы с советским союзом. Очевидно, что-то заставляло предпочитать формулу умолчания по отношению к американским документам.

Но полное табу в советской печати вы встретите по поводу знаменитого выступления маститого Эд. Бернштейна, поместившего 14 января 1921 г. в Vorwârts’e статью «Ein dunkles Kapitel». «Ленин и его товарищи, – утверждал Бернштейн, – действительно получили от императорской Германии огромные суммы. Я узнал об этом уже в конце декабря 1917 г. Через одного друга я навел справку у лица, имевшего отношение к официальным источникам, и получил подтверждающий ответ. Не узнал я лишь, как велика была сумма и кто был или кто были посредниками. Теперь из источников, заслуживающих безусловного доверия, я узнал, что здесь речь шла о невероятных суммах, наверное – свыше 50 мил. марок золотом, так что для Ленина и его товарищей не могло остаться места сомнениям, откуда притекали эти суммы». Выступление авторитетного вождя немецкой социал-демократии вызвало, конечно, во всем мире большой шум; оно не нашло только откликов в советской литературе. Ни одним словом не обмолвился о нем слишком язвительный подчас Троцкий; замолчал его историк Покровский, посвятивший немало страниц «клевете» при разборе истории революции Милюкова («Противоречия г. Милюкова» в сб. «Интеллигенция и Революция»). Нет упоминания о выступлении Бернштейна и в работах исторического семинария Института красной профессуры («Очерки по истории октябрьской революции». 1927 г.), где имеется специальная глава об польских днях 17-го года, когда против большевиков «было создано… чудовищное дело Бейлиса № 2»422.

И у Троцкого, и у Покровского, и у представителей Института «красной профессуры» весь «марксистский» научный аппарат брошен на развенчивание показаний «зауряд-прапорщика» Ермоленко, мелкого, малограмотного «шпика военной охранки», по характеристике Покровского – военнопленного, переброшенного немецким ген. штабом в апреле 17 г. на русский фронт в целях соответствующей агитации. Эта стрельба из пушек по воробьям производит тем более странное впечатление, что основное обвинение, выдвинутое против большевиков в июльские дни 17 г., по данным, полученным военной контрразведкой, не стояло в сущности в связи с показаниями Ермоленко. Между тем этих данных большевистские критики касаются лишь слегка, сглаживая углы, замалчивая или избегая наиболее острых пунктов, хотя в их распоряжении находится все многотомное архивное следственное дело, касающееся июльского мятежа большевиков. Производит впечатление, что на показаниях «филера», которые сравнительно легко можно дискредитировать, хотят попросту отыграться. Оправдание, построенное по такому методу, само по себе большой исторической убедительности иметь не может.

Я постараюсь подойти критически к тому материалу, который имеется в вашем распоряжении, и по возможности объективно вскрыть все то, что может быть заподозрено в своей политической недоброкачественности, т. е. выполнить отчасти ту работу, которую обязаны были, по моему мнению, проделать большевистские историки, утверждающие, что немецкие деньги – это только легенда, только миф, присущий истории всех революций. У меня отнюдь нет претензии на раскрытие тайны до конца. Да и время, очевидно, еще не пришло. Немецкие тайники, могущие пролить свет, все еще под крепким запором. Архивы в России недоступны эмигрантскому исследователю, и приходится пользоваться опубликованными отрывками документов из вторых рук, в цитатах тенденциозных большевистских изысканий. К тому же я не чувствую в себе способностей сыскных дел мастера, необходимых в тех случаях, когда историку по неизбежности приходится вступать на путь следователя. И тем не менее надо, поскольку это возможно, теперь же отделить шелуху в том, что мы знаем, – только таким путем возможно, хоть немного, прояснить темную главу в недавнем прошлом большевиков. Подобное прояснение настоятельно требуется в интересах современного изучения истории русской революции: следует установить какую то базу, из которой можно было бы исходить, и наметить вехи, указывающие на путь, по которому надлежит идти.

* * *

419

Обращу внимание почтенного публициста на то, что сам политический руководитель органа, в котором ставился Бурцеву недоуменный вопрос, в своем историческом труде о революции 17 г. давал еще более упрощенную концепцию. Касаясь августовской резолюции московского совещания общественных деятелей, Милюков писал: «после 3–5 июля собственно можно было бы говорить не только о «слепом увлечении», о «заблуждениях» и «увлечениях», о «невольном» содействии врагу. Факт подкупа влиятельных вождей революции германскими деньгами был установлен официально следственной властью». («История», II, 114).

420

Характерно, что все большевистские мемуаристы, отрицающие, конечно, по отношению к себе обвинения в каких-либо сношениях с немецкий правительством во время войны, безоговорочно определяют эти возможные отношения терминами: платные агенты, шпионы и пр., т. е. применяют ту неразборчивую квалификацию, которая, как было указано, вызывает протесты.

421

Троцкий здесь, как мы увидим, механически повторяет чужие слова, не потрудившись даже вникнуть в их смысл, – речь идет не об оригиналах, а о копиях группы документов, напечатанных в приложении к основной публикации.

422

Нельзя, конечно, к числу откликов на выступление Бернштейна отнести попутные замечания о «глупом заявлении» Бернштейна, которые можно найти в советской печати (например, в критической заметке Ленцера в «Красной Нови» (1925 г.) по поводу одной моей статьи в «На чужой стороне»).

II. Прелюдия (1915–1916 гг.)

1. Австро-украинская авантюра

Приходится начать издалека и напомнить о разоблачениях, появившихся в первый год войны в русской легальной печати. Так в № 3 журнала «Современный Мир» (1915 г.) была напечатана статья Гр. Алексинского (тогда еще эмигранта) под заголовком: «О провокации». Заимствуя из дипломатической «желтой книги», изданной французским министерством иностранных дел в первые месяцы войны, секретную записку немецкого генерального штаба от 19 марта 1913 г., в которой развивался план ослабления противной стороны в случае войны путем организации восстаний при посредстве особых агентов, завербованных среди влиятельных политических вождей революционных партий и снабженных соответствующими материальными ресурсами, автор статьи иллюстрировал практику уже эпохи войны примером некоего французского унтер-офицера Ренэ Тизона, освобожденного из плена в целях ведения пропаганды среди рабочих Франции в пользу мира с Германией. История Ренэ Тизона и его сношений с немецкий социал-демократом Зюдекумом, инспирировавшим французского унтер-офицера, была разоблачена на столбцах социалистической «Humanité». На основании данных, появившихся в № I женевской «Боротьбы», официального органа заграничной организации украинской соц. дем. рабочей партии (в феврале 15 г.), Алексинский рассказывая о том, что австрийцы пытаются делать в отношении русского фронта. Группой австрофильствующих русских украинцев-эмигрантов во Львове была создана организация – «Союз Освобождения Украины», поставившая себе целью возбудить революционное движение в Украине под флагом освобождения ее австро-венгерскими войсками. Союз издавал специальный орган «Ukrainische Nachrichten». «Боротьба» называла организаторов «Союза» – украинских соц. дем. Д. Донцова423, В. Дорошенко, М. Меленевского, И. Скоропись-Жолтуховского, А. Жука и М. Зализника, причислявшего себя к украинским соц.-рев., – платными слугами австрийского правительства и решительно протестовала против «позорного» дела на австрийские деньги подготовлять в России «украинское вооруженное восстание и рабочую революцию».

Делегаты «Союза» разъезжали по Румынии, Болгарии и Турции для того, чтобы наладить связи с революционными организациями в России. Филиальным отделением Союза явилась возглавляемая Меленевским константинопольская группа «украинских соц.-дем.», о которой нью-йоркская марксистская газета «Новый Мир» в октябре 14 г. сообщала: «В Константинополе нашлись люди, именующие себя украинскими и грузинскими национал-сепаратистами, которые будто бы в целях освобождения Украины и Грузии вступили в соглашение с турецким и германским правительствами. От имени демократии, революции и даже социализма эти господа выступили перед местными русскими эмигрантами и имели намерение втянуть в грязное и авантюристическое дело даже наших товарищей соц.-демократов». Последние «резко выступили против такого рода соглашения и позором и изменой окрестили действия этих субъектов, но были вынуждены не оглашать своей резолюции». В добавление Алексинский приводил из парижской, эмигрантской газеты «Голос» (25 ноября) другой документ – ответ грузинских соц.-дем., проживающих в Женеве, «одной национально-политической организации», обратившейся к ним с «предложением воспользоваться современной всемирной войной для освобождения угнетенных наций в России: «обещав всякое материальное содействие… посредник-представитель подчеркнул, что их организация для достижения выше поставленной цели действует под покровительством одной из воюющих держав и получает от нее материальную помощь, так как эта держава заинтересована в поражении России и ее союзников». Женевские грузины, как и константинопольские соц.-дем., отказались от предложения организации, действующей «при материальной поддержке и под покровительством Гогенцоллернов, Габсбургов и их братьев». Тогда же в парижском «Голосе» за подписью Троцкого появилась заметка под заглавием: «Верно ли?», следующего содержания: «Верно ли, что так называемый «СОУ», в состав которого входят кое-какие бывшие русские революционеры, состоит на содержании королевско-императорского, габсбургского генерального штаба? Верно ли, что «Вестник» этого союза, воспроизводящий прокламацию со словами: «Хай живе социальна революция» оплачивается из того же габсбургского источника? Верно ли, что б. революционер г. Микола Троцкий424, адрес которого обозначен на немецком бюллетене Союза, состоит на службе при венской полиции? Верно ли, что эмиссары этого Союза в оправдание габсбургского доверия и габсбургских ассигновок разъезжают по Европе в поисках за такими русскими и в частности кавказскими революционерами, которые согласились бы свою ненависть сочетать с любовью к габсбургской короне и особенно к габсбургским кронам?»425

Таким образом не «либеральный историк», а сам Троцкий первым поставил вопрос о «золотом немецком ключе» в грубой форме простой подкупности известной группы революционеров. «Либеральный историк» в то время с некоторый скепсисом отнесся к разоблачениям Алексинского деятельности «Союза Освобождения Украины», поскольку дело шло о моральной подкладке австрофильской ориентации Союза, – Милюков в «Речи» считал «мутным источником» партийную полемику «Боротьбы» и «неприличным» обвинение политических противников в «простой подкупности».

Было бы, конечно, слишком упрощенно представить организацию СОУ в виде какой-то полицейской выдумки австрийской власти. Идея эта имела уже традицию в некоторых течениях украинской мысли, выдвигавших историческую роль Австрии в воссоздании самостоятельности Украинской державы, – традицию, которую во время войны питала и неразумная политика русского правительства, стремившегося, по выражению некоторых официальных лиц, покончить раз навсегда с «украинством». При таких условиях завоевание Галиции – этого «Пиемонта» культурно-национального возрождения Украины в представлении одних и «очага мазепинщины» в представлении других – действительно несло за собой разрушение достижений украинцев в общественно-политической и культурной жизни, и в силу уже этого галицийские «сичевые стрильця» организовались как бы на почве «самозащиты». Так определяет позиции «Союза Осв. Украины» один из наиболее видных и объективных историков украинского движения проф. Дорошенко. Бесспорно, некоторые из вдохновителей СОУ оказались не очень разборчивыми в выборе средства осуществления своей идеи самостоятельной Украинской Державы и проявили, по нашему мнению, значительную политическую наивность, надеясь путем разгрома «Царской России» достигнуть «национальной независимости» Украины, но они сами впоследствии во всех подробностях рассказали и о своих целях, и о сношениях с генеральными штабами центральных держав, и о всех денежных суммах, ими полученных (в общем около 800 000 марок). Это отчасти устраняет уже вопрос о «подкупности»426. К тому же и позиция СОУ в значительной степени уже изменилась с момента революции в России.

Истории «Союза Освобождения Украины» я, конечно, не пишу и касаюсь попутно его деятельности лишь постольку, поскольку «авантюра» по устройству «революции» в Украине на австро-германские деньги может служить прелюдией к поискам «золотого немецкого ключа», который открывает большевистский тайник. Разоблачения Алексинского не произвели тогда должного впечатления на русское общественное мнение, а в части эмигрантской печати ему пришлось выслушать даже резкую отповедь за неуместность и несвоевременность публичного выступления, дающего лишь оружие в руки политических врагов. Но сама эмигрантская печать тем не менее недвусмысленно высказалась по поводу австрийской авантюры. Своего рода эпитафию на надгробный памятник СОУ, поскольку речь шла о возможности привлечения русских социалистов к выполнению немецкого плана, можно было найти еще до разоблачения Алексинского в легальной печати в соц.-дем. органе Троцкого и Мартова – «Новом Слове», занимавшем среднее положение между определенный пораженчеством Ленина в «Социал-Демократе» и оборончеством плехановцев. Солидаризуясь с «Боротьбой», 28 февраля 1915 г. «Новое Слово» заключало:. «Союз называется российской организацией, а по существу является организацией австрийской. Большинство членов Союза долгие годы жили в Галиции, забыли свое социалистическое прошлое, залезли в болото буржуазной украинско-националистической идеологии, за что и были исключены из украинской партии; их организация является агентурой австрийского правительства, которое проявило к ним великую ласку и внимательность, пополнило приличной суммой крон их партийную кассу».

Австрийские планы явно потерпели неудачу. Русское украинское общественное мнение решительно отгородилось от австрийской ориентации СОУ, и московская «Украинская жизнь» особливо предупреждала о возможности «провокационных попыток», в которые могли бы оказаться замешанными и «мечтатели» и «просто аферисты». Если и велась в России какая-либо пропаганда, то большого успеха она не имела, и надднепрянское население на нее не откликнулось. Эмигрантская деятельность «мечтателей» и «аферистов» в Галиции практически свелась к некоторой пропагандистской работе в лагерях военнопленных в целях организации кадра будущей украинской армии, которая могла бы в рядах войск центральных держав участвовать в освобождении Украины от русского гнета427. Работа эта приобрела характер большой активности с момента, когда расколовшийся СОУ перешел на территорию и иждивение Германии. О ней нам придется еще упомянуть.

2. Злой гений – Парвус

Украинская акция могла оказаться путеводной звездой, намечавшей направление, в котором надлежало идти в поисках материальных средств всем иным «мечтателям» и «аферистам» социальных пертурбаций. В этом и значение той странички прошлого, которую мы только что перевернули. На фоне немецко-турецко-украинских разговоров и действий выдвинулась фигура, которой предстояло сыграть видную роль в последующих событиях. То был знаменитый «Парвус», русско-немецкий соц.-дем. Гельфанд, начавший свою карьеру в Германии в 90 гг., перекочевавший в 1905 г. в Россию и фигурировавший в петербургском Совете Раб. Деп. в эпоху первой революции в качестве единомышленника, а, может быть, и учителя Троцкого. Снова Парвус бежал в Германию. Затем появился в Константинополе и сделался турецким поданным. Во время войны константинопольская агентура СОУ издала специальную прокламацию Парвуса к русским социалистам и революционерам, в которой этот тогда уже «младо-турецкий» деятель «люто нападал» на русских социалистов за их «национализм и шовинизм». Парвус призывал помогать поражению России во имя интересов европейской демократии. Руководители Союза поясняли, что Парвус и Ленин являются «найкращи марксистськи голови» и что оба они высказались за «освобождение Украины»428. У Парвуса было уже революционное имя. И «Боротьба» с некоторым недоумением останавливалась перед фактом сношений Парвуса с австрийскими агентами: «Неужели Парвус (Парвуси) дал «Союзу Освобождения Украины» подкупить себя?»

Довольно таинственную личность представлял собой Парвус. Поверим, что все спекулятивные коммерческие аферы на Балканах этого человека «исключительного ума и блестящего таланта», по характеристике Ст. Ивановича, лично его знавшего, имели только благую цель получить необходимые для социалистической пропаганды миллионы – так он утверждал впоследствии в ответ своим обвинителям. Не будем читать в сердцах и допустим, что, сделавшись с начала войны немецким патриотом и превратившись и civis gcrmanicus, этот «социалист с востока» с левым уклоном по-своему добросовестно выполнил лишь националистическую программу 4 августа 1914 г., принятую большинством немецкой социал-демократии и определившую ее тогдашнюю тактическую позицию. «Ренегат», «социалист-шовинист», «немецкий Плеханов» – по своему трафарету определял в «Социал-Демократе» Ленин. Слишком уже официальный штамп носил, однако, «социал-шовинизм» Парвуса, сохраняя по внешности и все свое интернационалистическое содержание. Теория получалась весьма своеобразная. «Даже наряду с чудовищными теориями, которыми были переполнены заграничные издания Ленина и некоторых других интернационалистов… теории парвусовской «Die Glocke» выдавались своей явной искусственной придуманностью и несомненной преступностью», – так передавал известный писатель Гуревич (Смирнов), принадлежавший к соц.-дем. кругам, свое первое заграничное впечатление в 1915 г. при ознакомлении с новым парвусовским органом (московская «Власть Народа» 7 июля 17 г.). По воспоминаниям Гуревич излагал (конечно, с известной стилизацией) суть поразившей его по содержанию статьи в «Колоколе» другого «крайне левого» немецкого соц.-демократа Ленина. Это были дифирамбы гению Гинденбурга, который призван де вместе с революционным пролетариатом России низвергнуть царское самодержавие, а затем купно с германским уже пролетариатом совершить социальную революцию в Германии и в других европейских странах. Гинденбург – главнокомандующий армии всемирной социальной революции! Так оправдывалась позиция к войне, занятая большинством немецкой социал-демократии…

Так или иначе «изворотливый», «предприимчивый», «ловкий» – эпитеты все лиц, знавших его, – Парвус вышел на большую политическую дорогу. Неудачная украинская афера лишь одно из звеньев широко в общем задуманного и осуществленного плана. Деятельность Парвуса переносится в центр, и с этого момента его имя на ролях посредника или организатора окажется тесно связанным со всеми страницами в истории выполнения этого плана. Коммерция и политика идут рука об руку – человеколюбивые операции с немецким углем в интересах рабочих союзов Дании сочетаются с научной деятельностью учрежденного в Копенгагене Парвусом «Института изучения социальных последствий войны», откуда какие-то незримые нити проходят в дипломатические кабинеты германского посла в Копенгагене гр. Брокдорф-Ранцау и посла в Стокгольме барона фон-Люциуса, тянутся далее к ответственный представителям генерального штаба (полк. Николаи), к несколько странной фордовской «экспедиции мира» и к пацифистским русским кругам, тайным эмиссарам сепаратного мира – к общественному деятелю кн. Бебутову, журналисту Колышко и т. д., и т. д. Нейтральные Копенгаген и Стокгольм превращаются в химические колбы, где бацилла социальной революции в зависимости от момента, по указке из Берлина, перерабатывается в бациллу сепаратного мира. Идейный пацифизм, поскольку он был, тонул при таких условиях в океане авантюр и корысти.

Мы не будем присутствовать на этой «пляске ведьм», по выражению одного русского современника, принимавшего в ней участие, – ибо наша задача попытаться проникнуть лишь в большевистскую тайну, которой окружается легенда о немецком золотом ключе. Совершенно естественно, что богатой русской невестой, за которой стали ухаживать немецкие женихи, явилась та группа эмигрантов, которая восприняла пораженческие идеи Ленина. Понятны отсюда попустительства со стороны полицейских властей Австрии и Германии в отношении эмигрантов, ведущих пораженческую пропаганду, – попустительства, которые в глазах многих впоследствии превратились как бы в доказательства «предательства» ленинцев. Прямого доказательства, конечно, здесь нельзя найти. Когда официальный документ, вышедший из недр австрйского министерства внутр. дел и представленный в военный суд, который должен был судить Ленина (он был по недоразумению в первые дни войны арестован жандармами в галицийской деревне по обвинению в шпионаже), ссылается на авторитетное свидетельство ходатайствующего перед властями за Ленина соц.-дем. Викт. Адлера, утверждающего, что русский революционер Ульянов «смог бы оказать большие услуги при настоящих условиях»429, – это само по себе гораздо больше характеризует тогдашнюю тактику Адлера, нежели согласие Ленина идти в ногу с немецкой властью.

Сами большевики в своих воспоминаниях рассказали немало фактов, свидетельствующих о реальных попытках связаться с ними и использовать их деятельность в пользу немецкого командования. Посредниками являлись разного рода социалисты, и Парвус первым между ними. В этом отношении особо интересны конкретные показания Шляпникова. Они относятся к моменту уже оформившегося Циммервальда и его «левой», возглавляемой Лениным. Но психологическая обстановка, благоприятствующая подобным комбинациям, стала складываться, как можно судить по примеру Адлера, уже с первых дней войны.

Вот что рассказала, например, еще не бывшая в то время в рядах большевиков, Колонтай в «Отрывках из дневника 1914 г.» Эту интернационалистку совсем нс трогала «судьба России». Она спешит из Кольбурга и Берлин, «наивно» веря, что надо быть на месте, чтобы участвовать к действиях немецкой соц.-демократии против войны, и встречает «стихийный гипноз: Фатерланд»! «Да здравствует победа культурной Германии», – «таков язык немецких социалистов». «Смердящий труп», – сказала Роза Люксембург. Колонтай арестована и сожалеет, что не успела уничтожить «компрометирующие документы» – мандат с печатью русской партии. Но это служит ей только на помощь… На другой день в полицейревире картина меняется: «Вы, известная агитаторша… русская социалистка не может быть другом русского царя… Вы свободны»… В русской колонии (в рядах политической эмиграции) также «царит непонятный шовинизм» – колонтаевцы одиноки. Так тянутся три недели. (Естественно, я отбрасываю все подробности, передающие переживания тех дней). 30 августа Колонтай записывает: «Встретила Фукса430. Он конспиративно отозвал меня в сторону и вполголоса сообщил: «Поезжайте немедленно в колонию и пусть все члены прежнего комитета помощи явятся на квартиру т. З. ровно в 5 часов, только члены. Больше – ни души. Дело, не терпящее отлагательства. И весьма конспиративное… В 5 часов – все в сборе… Здесь же Фукс и Гере… Не успели разместиться вокруг круглого стола – вопрос Гере: «Скажите, а вы серьезно желали бы вернуться в Россию». Вопрос обращен к Чхенкели. «Разумеется, мы все время об этом хлопочем». – «А какие ваши намерения? т. е. для чего вам собственно непременно хочется вернуться в Россию в такое тяжелое время? Вас же здесь не беспокоят». Чхенкели горячо объясняет свои намерения – использовать курс на либерализм в России, усилить влияние партии и рабочих.

– И вы говорите, что рабочие в России не сторонники войны?

С. и Чх. оспаривают это положение, но уверяют вместе с тем, что война в России «не популярна», что она не носит характера народной войны. Гере и Фукс переглядываются… Наконец, в пространных выражениях Фукс сообщает, что несколько товарищей немцев… решили посодействовать нашему отъезду из Германии. Гере его перебивает: «Но раньше, чем поделиться с вами нашим планом – дайте слово, что то, что мы вам сейчас скажем, никто и никогда нс узнает»… Фукс продолжает: «Дело в следующем. Представляется совершенно неожиданная возможность устроить отъезд русских революционеров. Как, каким способом – это вас не касается. Я сам связан честным словом, а всякая болтовня может испортить дело»… Предложение было крайне неожиданно, но и неясно. Кто предлагает организовать отъезд? Кто дает деньги на осуществление этого плана? Почему такая таинственность вокруг предприятия?431 …Решили тут же при Фуксе и Гере посовещаться. Чхенкели и С. настаивали на приемлемости предложения. Ларин, тов. Генр. Дерман и я требовали гарантий. Наконец согласились… на то, что… если отъезд наш действительно организован группой товарищей и сочувствующих… и если он не связан ни с какими обязательствами, тогда мы готовы положиться на такт инициаторов этого предложения… Честь немецких товарищей и сознание их ответственности перед Интернационалом дли нас порука». «Само собой разумеется, что мы с вас никаких расписок брать не будем, – раздраженно бросает Фукс… Какое вам-то дело, как, каким способом мы организуем отъезд? Лишь бы выбраться»… Подсчитывают число едущих; наберется человек шестьдесят. Обойдется до 6000 марок. Гере цифры не смущают… «Денежный вопрос вас также не должен заботить, мы это дело беремся уладить»…

Длинно Колонтай рассказывает, как Чхенкели, желающий поскорее вернуться в Россию, остается равнодушным к «таинственности предприятия» и как она и ее единомышленники отказываются от «игры вслепую». Эти принципиальные люди поясняют Фуксу и Гере, что они, за исключением Чхенкели и еще двух-трех, действительно, едущих в Россию, останутся в нейтральных странах. – «И будете вести оттуда революционную работу для России?» – «Зачем только для России? Мы – интернационалисты, я, например, ставлю себе задачей остаться в самом тесном контакте с германскими товарищами, которые тоже не мирятся с войной, и буду работать для воссоздания Интернационала»… «У Гере лишь недоумение и явное разочарование… А Фукс хватает меня за плечо и злым шепотом, за спиной Гере, кидает: кто вас просил пускаться в откровенность?… Теперь все дело провалили». Позже в отсутствие Гере Фукс якобы пояснил: «Конечно, Гере воображал по своей шовинистической глупости, что вы едете, чтобы поднять в России восстание, и что вы сочувствуете победе Германии. Так же считали и те, кто давал вам разрешение на выезд… Ну и ехали бы себе спокойно в Данию, Америку, Швецию… Кто бы с вас там что-либо спрашивал? А теперь все дело пропалено… Гере высказал все свои сомнения в некоторых учреждениях. Я не удивлюсь, если вы попадете теперь в списки «подозрительных», и если вас опять не переарестуют».

Но «в учреждениях» посмотрели на дело по-другому. Социалисты были выпущены. Из 58 человек лишь трое оказались в среде «принципиальных социалистов» колонтаевского толка.

Когда Кускова первая заимствовала из изданного в 25-м году дневника Колонтай «сенсационные разоблачения» о намерениях германских соц.-дем. использовать русских революционеров для активной пропаганды и России и напечатала статью «Человеческий документ» в «Посл. Нов.», б. депутат Госуд. Думы Чхенкели выступил с резким ожесточением: «нужно ли особенно настаивать на том, что г-жа Колонтай фантазирует, прекращает или просто клевещет», – писал автор письма к редакцию «Посл. Нов.». «Намек на то, будто немецкие соц.-демократы помогли «русским социалистам» отправиться в Россию дли цели установления там «восстания» в тылу армии – вздор, нс заслуживающий даже презрения». Чхенкели, опубликовавший еще к 1911 г. в «Современном Мире» воспоминания о Германии в первые недели войны, считал своим долгом подчеркнуть моральную помощь немецкой социал-демократии и к отношении Гере и Фукса решительно отрицал приписываемые им Колонтай «низкие мотивы».

Конечно, все мемуаристы и неточны в изложении фактов и субъективны в их освещении. По восприятию Колонтай как будто бы вполне; соответствуют тому, что было уже рассказано, и тому, что предстоит еще изложить впереди. Возможно, что такими посредниками, как тот же Фукс, могли руководить и мотивы гуманитарные и желание поскорее освободиться от беспокойных русских товарищей. По существу это мало изменяет дело. Психологически понятно импульсивное позднейшее раздражение Чхенкели. Колонтай сама в воспоминаниях облекается в принципиальную тогу, а меньшевика Чхенкели заставляет занимать уступчивую позицию в отношении к «гнусному плану» германского верховного командования. Но «принципы» переместиться в иную плоскость, если принять во внимание, как Колонтай характеризует тогдашнюю позицию Чхенкели – он понимал, по ее словам, свою «общественную» работу в России в «смысле обслуживания войны». В таких условиях для сознания довольно безразличны были те внутренние мотивы, которые толкали подлежащие немецкие «учреждения» на те или иные шаги в отношении русских, захваченных войной в Германии… Но зато как характерна та исключительная принципиальность, та пуританская щепетильность, которую на словах проявляют люди «без отечества», – правда, больше в воспоминаниях. Чхенкели утверждал, например, что Колонтай вовсе не представляла собой в Германии такой «фатерландос», какой она рисуется перед «московскими диктаторами» в дневнике, изданном в 1925 году.

Эта поздняя «принципиальность» красной нитью подчеркнуто проходит через всю мемуарную литературу последовательных интернационалистов-пораженцев и производит впечатление откровенной фальши.

Такую же искусственную наигранность мы найдем и в воспоминаниях Анжелики Балабановой («Из личных воспоминаний циммервальдца»). Она с большой аффектацией и негодованием отвергает сделанное ей швейцарским соц.-дем. Грейлихом предложение, которое являлось как бы второй стадией осуществления все того же «гнусного плана». Инцидент, о котором рассказывает Балабанова, не имел прямого отношения к России, ибо она в начале войны представляла «итальянскую партию». По ее словам, Грейлих от имени своего приятеля химика, собственника пивоваренного завода в Италии, истинного друга мира, симпатизировавшего циммервальдцам, предлагал оказать помощь и дать «миллиончик франков» для партии. Не сродни ли был итальянский химик и пивовар Парвусу, который находился в тесном контакте со швейцарским депутатом? С «возмущением» и «злобой» Балабанова ответила, что за такие услуги с лестницы спускают: «если бы не только вопрос о войне и мире, но и о самом социализме зависел от принятия сантима, моя партия, как один человек… дала бы такой же ответ, как я». Грейлих был, однако, упорен. Он тайно проник на заседание Ц.К. в Болонье и повторил безуспешно свое предложение. Сведения об этом проникли в печать. Грейлиху пришлось держать ответ за свою «феноменальную глупость» перед подготовительной комиссией по созыву второй международной интернационалистической конференции в Кинтале. Не объясняется ли строгая принципиальность, далеко не соответствовавшая жизненной практике, отчасти той «феноменальной глупостью», которую проявил недостаточно осторожный посредник?

–

Перейдем теперь к рассказу Шляпникова, пронизанному теми же тонами высокой принципиальности. «Нам, большевикам, – пишет он в книге «Канун семнадцатого года», – международный военный и полицейский сыск и провокация не давали покоя и за границей. Наши антивоенные лозунги, наша антицаристская революционная деятельность не могли не привлечь внимания правительств стран, воевавших с Россией, с Антантой. Германский империализм первый учел возможности использования в своих интересах нашей активной революционной работы в России. Мы эти намерения предвидели. Развал и предательство социалистических партий II Интернационала облегчили правительствам и их генеральным штабам шпионские, затем политические авантюры. Милитаристические намерения германо-австрийских империалистов, однако, нас не смущали, а заставляли быть осторожными, побуждали следить и за границей за тем, чтобы не попасть в лапы агентуры. Попытки проникновения в наши ряды германо-австрийской агентуры имели место уже в первые месяцы войны. И первым агентом империалистов явились «социал-демократы». Нам было известно желание немецкого социал-демократа и купца Парвуса «помочь» нашей революционной работе. Но одного намека на это было достаточно для того, чтобы наши заграничные товарищи прекратили всякие отношения со всеми, кто имел какое-нибудь отношение к Парвусу и ему подобным господам». «Мне лично пришлось столкнуться с рядом агентурных попыток войти в нашу среду, оказать нам помощь или получить «информацию». Первым агентом «высшей марки», с которым мне пришлось иметь дело еще в октябре 1914 г., был голландский социалист и один из вождей II Интернационала Трельста, приезжавший в Швецию в качестве посланца Ц.К. германской социал-демократии. От него первого я, приехав тогда из Петербурга, услышал заявление, что Ц.К. германской соц.-дем. поддерживает войну своего правительства ввиду царистской опасности и что Ц.К. германской соц.-дем. готов и нам в нашей борьбе оказать помощь. Tрельста был (или казался) крайне удивлен моим отказом, моим возмущением поддерживать нашу борьбу 16-дюймовыми снарядами… В том же Стокгольме к тов. А.М. Колонтай, а затем и ко мне явился соц.-дем. (эстонец) Кескула. При свидании он спекулировал своими связями и знакомством с тов. Лениным, Зиновьевым и другими членами наших заграничных центров. Кескула вел себя чрезвычайно странно, высказывался в духе германской ориентации и, наконец, предложил свои услуги, если нам потребуется его помощь в деле получения оружия, типографии и прочих средств борьбы с царизмом. Его образ мысли и поведение показались нам очень подозрительными, и мы тотчас же почувствовали в нем агента германского генерального штаба и не только отвергли его предложение, но даже прекратили с ним всякие сношения. Связи в Швеции у него были большие. Он имел сношения с финскими «активистами», имел друзей в русском посольстве и в русских банковских и страховых кругах432. Наш отказ иметь дело с Кескула не остановил его дальнейших попыток проникнуть при помощи других лиц в нашу среду.

В конце 1915 г. мы обнаружили связь секретаря стокгольмской группы РСДРП(б) Богровского с Кескула. Расследованием выяснили, что он получил от Кескула деньги, но пользовался ими в личных целях. За нарушение постановления о недопустимости сношений с Кескула (а не за мошенничество. – С.М.) Богровский был исключен из партии… Вскоре нам удалось напасть на новые следы шпионского окружении пашей стокгольмской группы большевиков. Нам удалось напасть на следы связи Кескула с высланным из Норвегии левым социалистом датчанином Крузе. В 1915–1916 гг. зимой и имел встречу с Крузе в Петербурге в датской гостинице «Дагмара». Его приезд в Россию мне показался чрезвычайно подозрительным, а его объяснение, очень путанное, только утвердило по мне закравшееся недоверие. Будучи в 1916 г. в Москве у Н.М. Бухариной, я получил еще ряд указаний и сведений, оправдывавших мои подозрения относительно роли и характера деятельности Крузе. Очевидно, не предполагая за собой никаких подозрений, Крузе в Москве предлагал все те средства, которые еще в 1914 г. навязывал нам сам Кескула. Одновременно он пытался использовать паши связи, в частности данный ему Н. Бухариным адрес Н.М. Бухариной433 для установления сношений с пребывавшими в Москве друзьями Кескула».

Шляпникову пришлось познакомиться «с целым рядом финских, эстонских, сионистских работников, занимавшихся ранее революционной работой в России, а в это кровавое время державшихся несколько странной ориентации на германский штаб». Но он успешно разбивал «стратегические маневры милитаризма». Откровенным показаниям Шляпникова как будто бы можно поверить. И тем не менее трудно освободиться от впечатления определенной недоговоренности воспоминаний и той нарочито подчеркнутой революционной принципиальности, которая заставляла нсех мемуаристов большевистского лагеря щепетильно избегать германофильских кругов. Тут всегда Шляпников становится в некоторую позу – даже в мелочах, когда в этом по-видимому нет никакой необходимости. С негодованием, как и все, отвергая «грязные подозрения» насчет «германских» денег, на которые якобы производилась революционная соц.-дем. работа – литература и ее транспорт, Шляпников, как человек, при непосредственном участии которого за время войны проходила «значительная часть» этой работы, подчеркивает мизерность денежных ресурсов, находившихся в обладании партии. Он дает почти точные цифры партийных денег, бывших в его распоряжении. 15 сентября 14 г. Шляпников на лично заработанные деньги отправляется за границу в качестве представителя петербургского комитета партии и думской фракции, получив на всю будущую агитационную работу «всего 25 рублей». Как бедна тогда была мощная пролетарская партия! Из Петербурга ему лишь «однажды» выслали на жизнь 100 рублей с рекомендацией «устраивать все своими средствами». Приходилось прежде всего занимать – так ЦК шведской соц.-дем. партии одолжил Шляпникову 400 крон, да «у некоторых товарищей удавалось перехватывать около этого, малая толика поступала от нашего заграничного ЦК»434, – «вот и все ресурсы прихода 14-го г. и весны 15 г. И дальше Шляпников продолжает высчитывать точно свои доходы – 1000 шиллингов удалось получить при ликвидации финансов лейденского кружка через Литвинова. «Не желая останавливать работу в России» и изыскивая средства, Шляпников в 1916 г. отправился в Америку для того, чтобы продать там вывезенный им из России материал о положении евреев во время войны. Коммерческая комбинация довольно ясна, но и она облекается автором воспоминаний в сугубо настороженные формы по отношению к Германии. Стокгольмские евреи «очень заинтересовались» материалом, но Шляпников не хотел его продавать в Стокгольме, так как боялся, что он попадет в спекулятивные руки агентов германского штаба для их «политических и стратегических целей». Получив «небольшую сумму денег на дорогу до Америки» от заграничной группы ЦК, Шляпников направился в Соедин. Штаты, дабы там «передать» этот материал «какому-либо из еврейских социалистических обществ». На лето «еврейская богатая публика» была в разъезде. В конце концов Шляпников продал материалы «еврейским ученым людям» по себестоимости в 500 долларов, из которых половина ушла на расходы по поездке435.

Все это несколько наивно. Вовсе не надо быть следопытом, пристально идущим по стопам мемуариста, для того, чтобы усомниться в возможности при всей энергии и инициативе Шляпникова вести широкую революционную работу, переправлять «груды» пораженческой литературы в Россию, затрачивая 200, а то и меньше долларов в год436. Правда, «пораженцы» находили добровольцев из числа левых шведских соц.-дем., финских соц.-дем. и даже среди «активистов», как известно, жаждавших помогать революционной работе и России за счет германского штаба. Но все же Шляпников ухитрился перебрасывать не только «пуды» литературы, но и разъезжать между Петербургом, Стокгольмом, Христианией, Копенгагеном и Англией. Его стараниями была сорганизована вторая агитационная поездка в Америку – Бухарина и Чудновского. Если сам Шляпников, как он рассказывал, скромно ездил в III классе (он с пренебрежением говорит о буржуазной публике, наполнявшей I и II классы), то его товарищи вовсе не гнушались разъезжать в I классе – так Колонтай несказанно этим удивила встретившего ее при возвращения в Россию известного народовольца полк. Оберучева. Правда, Колонтай, сблизившись с заграничным центром большевиков и начав работать по «директивам» Ленина, стала пользоваться особым покровительством «германской группы американской партии», по просьбе которой и на счет которой дважды, например, съездила в Америку, как она о том сама передает в своей автобиографии («Пролет. Рев.»). Очевидно все-таки, или Шляпников сильно преувеличил свою революционную работу, или дотация ЦК партии не всегда была столь мизерной, как это изображает мемуарист и как это устанавливают опубликованные письма, или секретарь стокгольмской большевистской группы «рабочий Богровский» не все, получаемое от немецкого агента, тратил на свои личные нужды. Из текста самого Шляпникова можно вывести заключение, что Богровский подвергся скорее остракизму за излишнюю прямолинейность и наивность: он выдавал Кескула, т. е. «агенту германского генер. штаба», расписки в получении денег для «партийной цели» на бланках ЦКСДРП(б) и с официальной печатью.

Может быть, и не так в действительности безнадежна была попытка Шляпникова получить деньги от некоторых, по крайней мере, стокгольмских и копенгагенских спекулянтов из числа бывших социалистов: для «такого не спекулятивного предприятия, как революционная работа в России», – утверждает мемуарист, – эти «господа» не хотели и пальцем пошевельнуть.

–

«Довольно противная среда, – характеризует Шляпников копенгагенскую обстановку. – Русских граждан в Копенгагене этой осенью было очень много. Сюда съехались все спекулянты, все мародеры и богачи военного времени. Спекулировали главным образом предметами питания и немецкими фабрикатами (краски, лекарства, канцелярские принадлежности и т. п.). «Социалисты» также не отставали от военных доходов. Так немецкий социалист, известный в свое время в России, Парвус уже нажил не один миллион и начал жертвовать и учреждать полезные предприятии. Некоторые из русских «социал-демократов» не брезговали спекуляцией… некоторые поплатились за это высылкой из Дании, но перемена места не помешала делу». Мемуарист забывает только сказать, что на первом месте среди этих «социалистов»-спекулянтов («немецкой интернациональной партии», – по отзыву другого мемуариста) должен быть поставлен один из ближайших друзей Ленина, одновременно теснейшим образом связанный со всей деятельностью Парвуса, – Фюрстенберг (Ранецкий). О нем в своих воспоминаниях за дореволюционный период Шляпников вообще не обмолвился. Именно арест и высылка Фюрстенберга из Копенгагена за «военную контрабанду», вызвавшие вмешательство в пользу Ганецкого перед прокурором Торуном со стороны вождей датской соц. демократии Стоунина и Сорбиерга, произвели большой шум в русской колонии ввиду того, что защиту неведомого коммерсанта Фюрстенберга организовывали видные русские революционеры: «нашесловец» Урицкий, с.-р. Камков и б. член Думы Зурабов. Тем не менее Фюрстенберг был выслан. Покинув свою «шикарную виллу» в Шателлунде, заплатив штраф в 15 тысяч крон, отсидев 3 недели в тюрьме, Фюрстенберг-Ганецкий перенес свою спекулятивную деятельность в Стокгольм…437 Забывает Шляпников добавить и то, что «немалое» число русских эмигрантов, работавших в коммерческих и иных учреждениях Мариуса – в том числе в «Институте научении последствий войны», где наука весьма своеобразно переплеталась с коммерцией и политикой, примыкало к ленинцам и полуленинцам. А Ганецкий, по свидетельству Колонтай, являлся одним из главных работников по закреплению позиций «циммервальдской левой» и установлению связей между Россией и швейцарским центром. В тесных сношениях с ним стояла и сама Колонтай с лета 1915 г.

Мы уже видели и увидим еще, как относительно надо понимать утверждение Шляпникова, что «одного намека» на помощь со стороны Парвуса «было достаточно для того, чтобы наши заграничные товарищи прекратили всякие отношения со всеми, кто имел какое-нибудь отношение к Парвусу и ему подобным господам». Когда тот же Алексинский в середине 1915 г. на страницах эмигрантской печати («Свободная Россия») выступил с изобличением копенгагенской деятельности Парвуса, оно встретило решительный печатный отпор со стороны некоторых русских участников Института Парвуса (Зурабов, Перазич и др.), протестовавших против клеветнических выпадов Алексинского и утверждавших, что они являются лишь научными сотрудниками парвусовского учреждения. Тогда разоблачения Алексинского вновь далеко не всем показались убедительными. Вот свидетельство не эмигранта, а упомянутого уже Гуревича (Смирнова), который был за границей (в Стокгольме и Копенгагене) по делам всероссийского Союза городов в декабре 1915 г. Он писал в цитированной статье: «Между прочим, я получил возможность ознакомиться с брошюрами Алексинского, и которых последний совершенно неубедительно обвинил Парвуса и некоторых его товарищей в том, что они состояли агентами Германии, и с коллективным печатным протестом против Алексинского группы эмигрантов, среди которых были старые видные деятели соц.-дем. партии, люди, несомненно, честные и беззаветно преданные нашему общему делу. Кроме того, некоторые другие эмигранты, отрицательно относившиеся к коммерческой деятельности Парвуса, с негодованием отвергали обвинения Алексинского, которые они называли клеветническими и преступными». Дело в том, что некоторые специфические черты натуры Алексинского, формы его писаний, действительная неразборчивость в средствах политической борьбы лишали автора разоблачений необходимого морального авторитета. Разоблачения опирались на невесомые доказательства – их можно было бы отнести в известной части к числу эмигрантских сплетен, ходивших уже тогда о работе ленинцев при поддержке военных и политических властей Австрии и Германии. На эту связь указывали слухи об условиях, при которых происходила в Швейцарии вербовка среди социалистов «сотрудников» Научного Института Парвуса. Плехановой Киселев, живший в Цюрихе, сообщал, например, что этим сотрудникам гарантировался свободный проезд из Швейцарии через Германию и что им давались при соучастии все того же Грейлиха специальные рекомендации и германские консульства438 и т. д. Солидность разоблачений подрывал и тот факт, что с момента создания в Париже среди русских социалистов объединенного оборонческого органа «Призыв», куда вошел от плехановской группы и Алексинский, для разоблачений больше не оказалось места – очевидно, и здесь эти разоблачении нс представлялись доказательными.

Если Гуревич до непосредственного прочтении «Die Glocke» сомневался в роли Парвуса, то последняя как будто не вызывала никаких сомнений у большевиков. После польских дней 17 г., когда против них были выдвинуты уже конкретные обвинения, Ленин, Зиновьев и Каменев в коллективном письме, напечатанном в «Новой Жизни» 11 июля, говорили: «приплетают имя Парвуса, но умалчивают о том, что никто с такой беспощадной резкостью не осудил Парвуса еще в 15 г., как женевский «Социал-Демократ», который мы редактировали и который в статье «У последней черты» заклеймил Парвуса, как ренегата, лижущего сапог Гинденбурга»… «Всякий грамотный человек знает или легко может узнать, что ни о каких абсолютно политических и иных отношениях к Парвусу не может быть и речи». «В русской социалистической печати я первый – добавлял Троцкий тогда же в аналогичном письме в редакцию «Известий», – разоблачил недостойную связь Парвуса с германским империализмом, констатировал полную политическую и нравственную несовместимость такой политики с революционной честью и призвал всех русских социалистов порвать какие бы то ни было политические связи с Парвусом».

Все это так439. Но странным образом «коммерческие» дела с «ренегатом, лижущим сапог Гинденбурга», не вызывали возражений; казались естественными «торговые» связи во время войны с «агентом германского генерального штаба», пытавшимся «помочь» революционной борьбе во вражеской стране. В ответ на напечатанное 22 июля сообщение прокурора о привлечении к суду Ленин (в «Солдате и Рабочем» 26 июля) строил мало убедительный силлогизм: «прокурор играет на том, что Парвус связан с Ганецким, а Ганецкий связан с Лениным. Но это прямо мошеннический прием, ибо все знают, что у Ганецкого были денежные дела с Парвусом, а у нас с Ганецким никаких. Ганецкий, как торговец, служил у Парвуса, ибо торговал вместе, но целый ряд русских эмигранток, назвавших себя в печати, служил в предприятиях и учреждениях Маркуса»… «Мы не только никогда ни прямого, ни косвенного участия в коммерческих делах не принимали, но и вообще ни копейки денег ни от одного из названных товарищей (имеются в виду Ганецкий и Козловский) ни на себя лично, ни на партию не получили», – утверждали в своем коллективном письме 11 июля Ленин и Зиновьев. И вот член партии Ганецкий, торгующий контрабандным товаром во время войны не только вместе с «ренегатом», но и «агентом» германского генерального штаба, не дающий ни одной копейки партии, почему-то пользуется, как утверждал Зиновьев в своем ответе на обвинительный акт, «уважением во всех фракциях», как член главного управления польской социалистической партии и член объединенного Ц.К. русских социал-демократов. Он пользуется не только «уважением», но с ним систематически поддерживают ближайшие политические отношения, несмотря на формальное якобы запрещение иметь хоть какие-нибудь дела с Парвусом. «Дорогой товарищ!» – так начинаются письма Ленина к Ганецкому. Странная политическая мораль! Очень подозрительна вся эта логическая и словесная эквилибристика.

Со стороны приходит нам свидетельство, определенно говорящее, что Ганецкий выполнял не только коммерческие распоряжения своего шефа по контрабандной торговле. Гуревич рассказал эпизод, действующими лицами в котором являются Парвус, Ганецкий и Козловский. Эпизод сравнительно второстепенный в масштабе мировых событий, но чрезвычайно показательный. «Летом 1915 г…. прис. повер. М.ІО. Козловский, с которым я до того времени несколько раз встречался в Петербурге в квартире моего хорошего знакомого, известного присяжного поверенного440, – писал Гуревич, – попросил у меня по телефону разрешение явиться ко мне по очень важному делу… Он заявил мне, что Парвус, которого он незадолго до того видел в Стокгольме, поручил ему разыскать меня и предложить мне от его, Парвуса, имени взять на себя постановку и редактирование большого марксистского ежемесячника, на который Парвус может ассигновать несколько сот тысяч рублей. Я выразил удивление, откуда у Парвуса, которого я знал с 1889 года и который жил всегда, насколько мне известно было, исключительно литературным заработком, такие крупные средства. На это Козловский мне ответил, что Парвус нажил большое состояние на поставке хлеба младотурецкому комитету и теперь продолжает увеличивать свои средства другими коммерческими предприятиями. Повторяю, я знал Парвуса давно и в его личной порядочности никогда не сомневался. Разоблачениям Амфитеатрова, которые незадолго до того появились в русской печати, я не придавал никакого значения441. Но во время революции 1905 г. Парвус в течение своей кратковременной деятельности в Петербурге обнаружил некоторую склонность к политическим авантюрам, и многие из нас, его товарищей, с тех пор относились к нему с некоторой осторожностью. Поэтому я попросил Козловского передать Парвусу, которого он, по его словам, должен был вскоре снова увидеть в Стокгольме, что я, к сожалению, слишком занят и взять на себя редактирование большого журнала не могу». В конце года, как указывалось уже, Гуревич попал в Стокгольм. Здесь его посетил оказавшийся в Стокгольме Козловский – посетил в сопровождении товарища, которого назвал Фюрстембергом442. Посетители передали просьбу Парвуса повидаться. Гуревич «наотрез отказался». Через два дня Фюрстенберг и Козловский снова повторили просьбу Парвуса о свидании, и снова Гуревич «отказался от этой чести». На следующий день перед самым отъездом Гуревича в Россию его еще раз посетил Фюрстенберг, обратившийся к нему с просьбой относительно Козловского. Последний де был юристконсультом какой-то группы русских промышленников, ведших переговоры с Парвусом о покупке пароходного дела. Конкуренты той группы, интересы которой представлял Козловский, послали на него донос и департамент полиции, что он якобы является германским шпионом. Департамент полиции запросил посольство в Копенгагене, но, несмотря на благоприятный отзыв последнего, Козловский опасался ехать в Россию. У Гуревича почему-то спрашивали совета, как поступить, и просили повидать в Петербурге Соколова и передать ему просьбу Козловского приехать в Стокгольм. Гуревич просьбу выполнил. «На присяжного поверенного, – заключает мемуарист, – рассказ этот, видимо, произвел такое же впечатление тягостное, как и на меня». В Стокгольм он не поехал…443

Достаточно туманная история. Зачем Парвусу надо было завязать сношения с определенным «оборонцем», каким был будущий редактор «Власти Народа», и приманивать его сотнями тысяч рублей на постановку марксистского журнала? Единственное объяснение, что таким путем искали некоторого иммунитета для проникновения в Россию. Во всяком случае достаточно знаменательно, что посредниками от изобличенного уже Парвуса явились два видных большевика444.

3. «Чудовищно-неправдоподобное»

По методу Ленина можно было бы построить и такой силлогизм. Парвус политически был связан с Ганецким, Гансцкий был связан с Лениным. Следовательно, Ленин был связан с Парвусом. И такое заключение отнюдь не было бы «мошенническим приемом». «Гнусной ложью» называл Ленин обвинение его в том, что он состоит в сношениях с Парвусом. «Ничего подобного не было и быть не могло»… «Парвус такой же социал-шовинист на стороне Германии, как Плеханов социал-шовинист на стороне России. Как революционные интернационалисты, мы ни с немецкими, ни с русскими, ни с украинскими социал-шовинистами (Союз Освобождения Украины) не имели и не могли иметь ничего общего». Но ведь дело шло даже нс о том, что последовательные русские интернационалисты заняли позицию немецких «социал-шовннистов», т. е. встали на сторону Германии, как таковой, в силу признания, что победа немецкого прогресса все же с точки зрения людей, нс желавших иметь отечество, более целесообразна, нежели победа русской реакции: «поражение России меньшее зло», – как известно, утверждал Ленин. Вопрос был только в том: приняли ли русские революционные интернационалисты большевистского пораженческого лагеря немецкие деньги для осуществления своей циммервальдско-кинтальской позиции? Теоретически подобная возможность, конечно, отрицалась. Но практически была ли она возможна?

Не одних только большевиков обвиняли в годы войны в использовании немецких денежных источников для активной пропаганды. Немецкие агенты должны были пытаться проникнуть во все русские революционные группы, принявшие циммервальдскую или вернее кинтальскую платформу. Революционная проповедь социалистов-революционеров пораженческого уклона, шедшая во время войны фактически рука об руку с агитацией большевиков, естественно должна была привлекать к себе внимание тех немецких интернационалистов, которые так или иначе работали в контакте с германским военным штабом. Если вы раскроете книгу Никитина, начальника петербургской военной контрразведки в революционные месяцы («Роковые годы»), то вы найдете в этих воспоминаниях весьма категорические, но и совершенно безответственные суждения о той связи, которая установилась в Женеве между собравшейся здесь группой с.-р. и представителями германской власти. В октябре 15 г. Чернов со своими единомышленниками (Натансон, Кац-Камков и др.), «пользуясь германской субсидией», организуют «Комитет интеллектуальной помощи русским военнопленным в Германии и Австро-Венгрии». Этот Комитет издавал «на немецкие деньги» журнал «На чужбине», который «бесплатно рассыпался на немецкие же средства по лагерям русских военнопленных». Откуда почерпнул Никитин эти сведения? По его словам, из секретного справочника английской разведки, сообщенного ему в мае в английской миссии майором Alloy, и из рассказов «старых эмигрантов». Последние передавали Никитину, что Чернов лично «нс состоял в непосредственном сношении» с немцами – «деньги приносил Камков», получавший их от австрийского консула Пелькс фон Норденшталя или от германского вице-консула в Женеве Гофмана. Но Чернов-де «знал, чьи это деньги, знал, за что они даются, и ими пользовался за свои труды, которые отвечали полученным заданиям».

В своей книге Никитин не обмолвился даже о том, что этот эпизод революционной деятельности эпохи войны вызвал уже в июле 17 г. шумную полемику в газетах, временный выход Чернова из состава правительства и общественное расследование достоверности сообщенных печатью сведений, преподанных, однако, в то время далеко не в таком сконцентрированном виде, как в тексте полковника Никитина. В свое время в «Речи» вопрос лично в отношении Чернова поставлен был иначе. В чем «сущность обвинений?» – спрашивала газета 22 июля. Чернову «вменяются в вину деяния, не имеющие заведомо преступного характера и влекущие за собой не уголовную, а политическую ответственность. Уже один факт его сотрудничества в журнальчике «На чужбине» делает его положение затруднительным. В.М. Чернов должен будет доказать, что он мог и не знать, что журнал распространяется в лагерях для военнопленных с согласия и при содействии германских властей. Он обязан был заинтересоваться вопросом, откуда берутся средства для издания этого органа. Он – литератор с именем и партийный вождь – не имел никакого права не обращать внимания на подозрительные махинации, которые творились в Швейцарии в ближайшем соседстве от него».

Оставим в стороне этическую оценку, как позиции Чернова, так и «похода против Чернова» в 17 г. – «постыдной, позорной эпопеи», по мнению органа Ц.К. партии с.-р. «Застрельщиком» этого похода, несомненно, явилась «Речь», и цель дискредитировать политического противника была ясна. Кадетский официоз в сущности и не скрывал своих мыслей, когда писал: «Неужели же г. Чернов не понимает… что ведь министром он все равно оставаться не может, не говоря уже об интересах родины, циммервальдцу чуждых, а ради партии, в которой вызывает «глубокое волнение» и «законные протесты»445. Чернову давно следовало бы уйти вообще и сойти хоть на время с политической сцены». Согласимся заранее, что Временное Правительство с полным основанием на заседании 24 июля, выслушав доклад министра юстиции Ефремова и заключение министра председателя Керенского, «с удовлетворением убедилось в злостности тех слухов, которые распространялись… в печати и обществе по поводу деятельности В.М. Чернова, в бытность его за границей». Согласимся и с позднейшим утверждением редактора эмигрантских «Современных Записок» (Руднева), что «повторять голословные и не подтвердившиеся обвинения – вещь с точки зрения добрых литературных нравов явно недопустимая». Слова эти относятся к разоблачениям автора книги «Роковые Годы». Неумением критически разобраться в используемом материале Никитин, однако, не столько нарушал постулаты литературной этики446, сколько дискредитировал методы своей работы даже в тех случаях, когда, по мнению Руднева, его сообщения «оставляли впечатление полной достоверности и подкрепляют тезу о предательстве большевиков».

По существу дело вовсе нс в том, что знал и чего не знал лидер партии с.-p., а в том, пользовалось ли издание «На чужбине», с № 29 выходившее с напечатанной этикеткой «для бесплатной раздачи», особым «покровительством» немцев?447

Считать, что «расследование», произведенное в 17-м г. (органы революционной демократии потребовали «трехдневного» срока), что-либо опровергло из «голословных» обвинений, нет никакого основания. С обычной для себя вульгаризацией Ленин подвел итоги тогдашнего расследования: к. д. и с. р. «помирились». «И – о чудо, «дело» Чернова исчезло. В несколько дней, без суда, без разбора, без оглашения документов, без опроса свидетелей, без заключения экспертов». Возражения в печати далеко не всегда в те дни обладали достоинством убедительности, хотя партийная с. р. печать называла все «темными инсинуациями», «вздором и грязной клеветой, для полного разоблачения которых не требуется много усилий». Негодование вызвало главным образом то, что «Речь» привела выдержки из донесений (конца 15-го и начала 16-го гг.) начальника русской тайной полиции в Париже Красильникова о той, по выражению газеты, «мистерии», которая совершалась в Женеве при участии австрийского консула Пельке фон Норденшталя. «Речь» заимствовала материал у одного из стаи славных «фабрикантов провокации и полицейских шпионских дел мастеров, которому было бы место в Петропавловской крепости, если бы он находился в России», – утверждал Чернов… «Речь» глядит на просветительную работу среди военнопленных «под тем же углом зрения, как бывший Департамент полиции»; материалом для «Речи» оказался «из всех мыслимых грязных источников» «самый грязный» – доносы Красильникова (из статьи Святицкого в «Деле Народа»); о «содружестве» с охранным отделением, которое сама «Речь» так часто обвиняла в «лживости, подлости и иезуитском использовании всех средств в самых глубококорыстных целях», – говорила горьковская «Новая Жизнь» (статья Керженцева).

Это была демагогия. Фальсификации и провокация пышным цветом распускались в деятельности департамента полиции, но мы также хорошо знаем и то, что подчас Деп. полиции имея прекрасных осведомителей. В 1917 г. никто не заподозрил подложности этих документов. Не без основания как будто бы «Речь» замечала, что «преждевременное торжество крайне неуместно». Раз имеются официальные документы, «то они подлежат внимательному рассмотрению»: «мы не желаем предупреждать оценки. Почему же «Дело Народа» упоминает только и специально Красильникова, если в действительности документы исходят и от военных агентов и от дипломатических представителей и от русских и от иностранных». Самому Чернову эти документы казались «чудовищно-неправдоподобными» (по внутреннему своему содержанию). Почему? Русская революционная практика былых времен знавала случаи использования денежных ресурсов вражеской страны. Революционная этика осудила такие прецеденты. Но разве эпизоды не могли повторяться? Разве так уже разборчивы были всегда в средствах отдельные группы или даже скорее лица? Разве «авантюристы» или «аферисты», о которых упоминала редакция «Украинской Жизни» в связи с деятельностью «Союза Освобождения Украины», не могли проползать в революционные группы без ведома даже их идейных руководителей? Разве с заднего крыльца не могли приходить немецкие агенты, обряженные к тому же в социалистические и пацифистские мундиры и заинтересованные в революционной пропаганде даже среди военнопленных? Возможное – конечно, не есть сущее. Однако, насколько даже в кадрах партии соц.-рев. не все всегда было благополучно с морально-общественной стороны, показывают те записи, которые занесла Гиппиус в свой дневник в 1917 г. Там прямо со слов членов группы «Призыв» значится: «у нас многие – просто германские агенты, получающие большие деньги». «Ручаюсь честью, – добавляет автор напечатанного дневника, – что не прибавила ни одного слова своего, все это точнейшая сводка подлинных слов»448. Характеристики импульсивных людей в частных разговорах не могут быть отнесены к источникам исторического познания – это довольно ясно, но оне рисуют тот общий фон, на котором «чудовищно неправдоподобное» могло приобретать вполне реалистические контуры.

«Документы», которые хотели дискредитировать одним именем Департамента Полиции, ничего невероятного в себе не заключали, но, как всегда, правдоподобное разбавлялось «эмигрантскими сплетнями» и не столь уже достоверными филерскими наблюдениями; документы рассказывали нечто, находящееся в полном соответствии с другими известными нам аналогичными фактами. Так письмом от 24 февраля 15 г. Красильников сообщает о переговорах русских эмигрантов в Монтре через швейцарского социалиста с неким «социалистом с востока», оказавшимся уполномоченным австрийского военного агента в Лозанне (так и хочется здесь поставить имена Грейлиха и Парвуса). Австрийцы предлагали русским революционерам крупные субсидии. Русские отказались. Агентура добавляет, что вслед за приездом австрийского эмиссара в рядах «левых социалистов резко обозначилась странная активность: в Женеву приехали Натансон, Чернов и др., происходят совещания. Утверждать, что кто-нибудь из этих лиц взял у австрийцев деньги у агентуры, никаких данных не имеется»449.

Вывод, как видно, даже довольно объективный. 5 октября Красильников передает о деятельности «Комитета революционной пропаганды» среди русских военнопленных в Германии, организованного в Гааге совместно с голландскими социалистами: «Революционные брошюры и литературу германские власти пропускают вообще охотно, а Комитету революционной пропаганды удалось заручиться обещанием, что вся литература с печатью комитета будет пропускаться в Германию без всякой цензуры. Комитет обратился к делегации партии с.-р. с просьбой высылать народническую революционную литературу, а еще лучше, если возможно, дать для этой цели периодический революционный журнал»450. «Документы» выясняют и наличность посредника в той женевской группе, «вожаками» которой являются «Кац с Черновым». Это некто «Зайонц, Марк Мендель Хаимов, мещанин города Седлеца», вошедший в сношения с Польке и ездивший с соответствующими поручениями в Вену (сведения военного агента и посланника в Берне). Зайонц будто бы утверждал, что «может доставлять в Россию все, что нужно, для покушений, воззвания и средства облегчить переход лиц через границу с Румынией».

«Зайонц» и вызвал наибольшее возмущение со стороны тогдашних неумеренных защитников «доброго имени» Чернова. Письмом в редакцию «Речь» бывш. тов. председателя общества интеллектуальной помощи русским военнопленным, доктор медицины, ассистент по кафедре бактериологии и гигиены женевского университета, член партии с.-р. Вноровский (все эти титулы для авторитета опровержения перечисляются) категорически заявлял, что «никакого Зайонца в числе членов общества за все время существования его не было и самое имя это я в первый раз слышу». «Карты на стол!» – негодующе восклицал Святицкий. «Довольно играть в прятки. Публицист попросту обвинял «Речь» в том, что она, вдохновленная изысканиями Департамента Полиции («трогательная кооперация»), «примыслила» и от себя, «взяв какого то неведомого Зайонца, о котором даже нет упоминания в документах Департамента Полиции». Святицкий слишком спешил. В документах, приведенных в «Речи» и напечатанных за день до появления в «Деле Народа» статьи Святицкого, Зайонц не только назван en toutes lettres, но и фигурирует в сообщении посланника в Берне, в рапорте военного агента в Швейцарии и в полицейском донесении Красильникова.

«Мещанин города Седлеца» – миф это или действительность? Я не знаю и не имею никакой возможности разобраться в революционной конспирации всех этих обильных псевдонимов, с чужими паспортами с удивительной легкостью бродивших (на какие деньги?) в то время по Европе от Женевы до Копенгагена, заглядывавших и в Америку – и почти всегда оказывавшихся в каких-то сомнительных связях с группой интернационалистов, помогавших осуществлять планы германского генерального штаба. Среди этих путешественников встречается много знакомых имен, так или иначе имеющих отношение к ленинской фаланге.

В свое время «Речь» делала, между прочим, одно, заслуживающее внимания сопоставление. Секретарем «На Чужбине», популярного с.-p. органа, распространяемого среди военнопленных наряду с другой партийной и непартийной литературой, начиная с азбуки, состоял некто Прош-Прошянц. В Гельсингфорсе в 1917 г. был арестован и привлечен но обвинению в мятеже 3–5 июля также некто Прош-Прошянц, соц.-революционер, примыкавший к интернационалистам и работавший в редакции газеты «Волна» вместе с гельсингфорскими большевиками.

–

Я должен был остановиться на эпизоде, связанном в 1917 г. с именем Чернова и с журналом «На Чужбине», отчасти потому, что здесь перед нами проходили единственные пока официальные документы старого дореволюционного правительства, которые имеются в нашем распоряжении и которые говорят о той или иной связи русских революционеров с немецкой агентурой. Не буду, однако, осложнять своего положения дальнейшим отвлечением эпизодом, относящимся к деятельности тех революционных групп циммервальдского объединения, в которых должен был произойти психологический сдвиг в момент, когда реакционную «царскую» Россию сменила Россия «революционная». Если не «символ веры» интернационализма, то методы борьбы делались иными. Острие проповеди «пацифизма» теперь надлежало направить в сторону уже германского империализма, превратившего передовую страну по отзыву независимого с.-д. Гаазе в «наиболее реакционную». Только у «революционных интернационалистов», последователей Ленина, психология в сущности не изменилась. Еще в 1915 г. ими было заявлено, что они в период империалистической войны не будут защищать своего отечества даже, если в России произойдет республиканский переворот. В своей фанатичной слепоте, не считаясь с конкретной действительностью, они продолжали приносить жертвы Молоху германского империализма, ибо выбрали линию наименьшего сопротивления, во имя «победоносной революции» разлагали по традиционному «завету» Маркса и Энгельса «старую» армию, которая должна была служить «самым закостенелым инструментом» поддержки низвергнутого строя. Слишком хорошо известно, что вождь этих утопистов социальной революции – человек морально примитивный – отнюдь не склонен был проявлять излишнюю разборчивость и щепетильность в изыскании средств и методов борьбы. Едва ли Ленин мог бы повторить ответ, который дала – по крайней мере в своих воспоминаниях – Анжелика Балабанова от имени итальянской партии Грейлиху. Ленину гораздо более свойственно было достаточно прославившееся заявление, сделанное им в ЦК партии в период брестских переговоров: «прошу присоединить мой голос за взятие картошки и оружия у разбойников англо-французского империализма». Неужели какие-то отвлеченные принципы могли бы остановить Ленина перед решением брать деньги у «разбойников» центральных держав для выполнения своей общечеловеческой миссии? Здесь мог возникнуть только вопрос тактики, т. е. реального учета подходящих условий: по мнению Дейча, «Ленин всегда держался того мнения, что деньги не имеют запаха».

Много раз Бурцев451 высказывал твердую уверенность, что еще в конце 16 г. Ленин договорился с немцами и что в этих целях он тайно посещал германское консульство в Берне – так, между прочим, свидетельствовали и агенты заграничного розыска русской политической охраны, о которых мы знаем, к сожалению, только из чужих рук452. Часто, очень часто предвидение и чувство реальной действительности не обманывали Бурцева, но бывали и ошибки. Никаких конкретных доказательств наш историк революционного движения и политического сыска до сих пор в своих многочисленных статьях не привел, хотя и ссылался на «официальные документы», находившиеся в его руках и устанавливавшие «сношения Ленина и Троцкого с представителями немецкой и австрийской полиции и военной разведки». В политическом увлечении Бурцев неосмотрительно мог даже написать в 21 г.: «нам были показаны (?!) подлинные письма Ленина к видным деятелям немецкого генерального штаба». Бурцев, систематизировав свои обвинения в изданной по-немецки брошюре «Я обвиняю» (некоторые данные Бурцевым были получены непосредственно от одного «видного государственного деятеля Германии»), пытался проникнуть в немецкие архивы и сам впоследствии рассказывал, что ему показали только папки, в которых будто бы заключались криминальные документы. Эти общие утверждения о факте договоренности во время войны вдохновителя «левых» циммервальдцев с германским генеральным штабом легко и без критики усваивались общественным мнением и переходили на страницы воспоминаний – у Керенского, и работ, носивших характер исследовательский, – у Милюкова453. Генерал же Спиридович, автор небезызвестных официальных очерков по истории революционных партий в России, смело идет дальше и рисует цельную картину последовательных этапов ленинского предательства. Он утверждает, что еще и июне 1913 г. Ленин «сделав личное предложение германскому министерству иностранных дел работать дли него в целях разложения русской армии». Министерство первоначально отвергло предложение Ленина. Но вмешался служивший в Германии «политическим агентом» Парвус и убедил германское правительство. В июле Ленин «был вызван в Берлин, где нм совместно с представителями германского правительства был выработан план действий тыловой войны против России и Франции. Немедленно после объявления войны Ленину должны были выплатить 70 мил. марок, после чего дальнейшие суммы должны были поступать в его распоряжение по мере надобности». Откуда получил все эти детали ген. Спиридович? Если в исторических очерках жандармского генерала имеется ценный материал, поскольку автор пользуется документами Департамента Полиции, то обработка этого материала в тексте не сопровождается соответствующим критическим аппаратом. Сам автор говорит о моменте, нм описываемом, что «русская государственная полиция, утратив только что в лице Малиновского (известного провокатора, члена Гос. Думы) своего единственного осведомителя, освещавшего ей самый мозг большевизма – Ленина и его интимный кружок, оказалась совершенно слепой и неосведомленной об его намерениях, планах и действиях. И вот свои домыслы, внушенные Бурцевым, ген. Спиридович преподносит уже в качестве установленных будто бы документами фактов.

По такому пути история идти не может. Тайна, если она есть, – по всяком случае пока остается таковой. Сокрыта ли она в официальных немецких архивах? Найдутся ли какие-либо следы в мало разработанных еще хранилищах нашего Департамента Полиции и военной контрразведки? К сожалению, последние значительно пострадали в революционную эпоху, когда и самозащита чинов охраны, и неразумный инстинкт революционеров и чья-то злостная третья рука совместно уничтожили криминальные документы последних дней царского самодержавия454. Также недоступны нам и возможные проверки по архивам русской заграничной политической разведки с центром ее в Париже. Неизвестно по каким соображениям она запрятана подлежащим эмигрантским ведомством на долгие годы в одном из американских хранилищ документов. Приходится утешаться, что это сделано для истории, но через полстолетия тема, к сожалению, потеряет свою актуальность. Нам же суждено пока вращаться в области догадок. Мне лично версия официальной или полуофициальной «договоренности» Ленина с германским империализмом представляется совершенно невероятной. Не правдоподобней ли предположить возможность реального получения денег через посредников типа Парвус-Ганецких? – возможность, которую так настойчиво отвергают большевистские мемуаристы: предложения были, но они с негодованием отбрасывались всегда. Тайна «золотого ключа» едва ли будет когда-либо вполне разгадана – ведь расписок при совершении своего «политического фокуса» Ленин, конечно, не давал. И, однако, в прожекторе документальных лучей, пробившихся все же в дни революции через окружающий мрак, можно уловить новые подтверждения гипотез о немецком золоте, сыгравшем фактически такую большую роль в направлении русской трагедии. Еще много фантастики встретится впереди, но в ней повинны не только, как то утверждают большевики, «продажные журналисты, дошедшие до геркулесовых столбов бесстыдной гнусности».

Эту фантастику породили в значительной степени они сами, никогда не имея смелости, несмотря на весь свой цинизм в политике, рассказать «день за днем… о своей жизни», как то обещал в публичном заседании петербургского Совета Р. и С.Д. в присутствии 1000 человек Троцкий (Заседание 9 сентября 17 г.). Только на словах, как мы увидим, они «каждый день готовы» были «дать отчет в своих шагах», так как им «нечего скрывать от русского народа».

* * *

423

Вскоре же заявил о своем выходе из Союза.

424

Это «Микола Троцкий» и явился, очевидно, поводом для утверждения, что Лев Бронштейн (Н. Троцкий) служил в австрийской полиции.

425

Эта заметка Троцкого тогда же была воспроизведена в России в другой статье Алексинского в 9 «Современного Мира» – «Австрийские провокаторы и российские путаники».

426

Скоропись-Жолтуховский и Меленевский еще в 17 г. выпустили в Стокгольме соответствующую брошюру. Позднее Жолтуховский, перешедший уже на «гетманскую» платформу, в воспоминаниях: «Moи «Злочини», напечатанных в венских сборниках «Хлибор. Украиня» (1920–1921 гг.), в деталях рассказал о деятельности СОУ. См. также Д. Одинец «Из истории украинского сепаратизма». «Совр. Зап.», 68 кн.

427

В своих очень интересных воспоминаниях «Война и революция на Украине» (на русском языке была напечатана в журнале «Историк и Современник») Д.И. Дорошенко, занявший пост ответственного комиссара Врем. Правительства в Галиции и Буковине, пожалуй, несколько искусственно подчеркивает только просветительную деятельность СОУ в среде русских военнопленных. Но, несомненно, политическое значение СОУ было в корне подорвано, как изменением принципов русской административной политики в отношении к украинству при вторичной оккупации Галиции (наступление Брусилова в 16 г.), когда ген. губернатором вместо гр. Бобринского был назначен Ф.Ф. Трепов, так и мстительными актами австрийской власти, ответившей массовыми виселицами на «русскую измену галицийского крестьянства».

428

Так впервые было названо имя Ленина. Здесь Алексинский в те времена делал оговорку: «Насчет Ленина константинопольским агентам верить нельзя».

429

Документ этот, помеченный 23 августа 14 г., опубликован в 2 томе «Ленинских Сборников».

430

Немецкого соц.-демократа.

431

«Так как к нам нс раз обращались немецкие товарищи, – поясняет мемуаристка, – с папиным вопросом: нс могли бы мы пробраться в Россию, чтобы там, пользуясь непопулярностью войны, поднять восстание, на совещании (оно было накануне беседы с Фуксом и Гере) принята была следующая резолюции: обратиться в Форштанд (т. е. Ц. К. партии) с просьбой добиться выезда из Германии некоторых товарищей… Но ввиду того, что… существовало ложное представление, будто русские из ненависти к царизму будут содействовать планам Вильгельма (дезорганизация тыла) заявить Форштанду, что разрешение на выезд не может быть обставлено никакими условиями».

432

Финские активисты, по выражению Шляпникова, «горели желанием» помочь русской революции «за счет германского штаба». Они были прекрасно организованы, снабжены деньгами, имели явки на пограничных со Швецией пунктах, паспортное бюро для снабжения документами немецких агентов и пр.

433

В другом месте Шляпников говорит, что Крузе появился у Бухариной, воспользовавшись «случайными знанием адреса». Сама же Бухарина свидетельствовала, что Крузе приехал к ней по поручению ЦК и что она «виделась с ним часто и подолгу разговаривала». Надо полагать, что при конспирации нелегальной партии германский агент из-за границы не так просто уже облекся в тогу посланца Ц.К.

434

По письмам Ленина и Шляпникову эти суммы исчисляются сотнями франков.

435

По возвращении в Россию, Шл., по его словам, получил еще 1000 р. от известного общественного деятеля Браудо. Из этого следует, что Шл. в сущности являлся простым транспортером материалов, пытавшимся неудачно сделать аферу для партии.

436

Переправлял он не только свою партийную литературу, направленную против войны, но и литературу группы Чернова, с которой вошел в сношения через Пьера Оража – будущего левого с.-р. Александровича (Дмитриевского).

437

Троцкий И. Из воспоминаний журналиста / «Сегодня», 20 января 29 г.

438

Алексинский обобщил позже свои обвинении в воспоминаниях, напечатанных в заграничном бурцевском «Общем Деле» № 211 в др.

439

Впрочем, Троцкий сильно преувеличивает форму своего реагирования на тактику Парвуса – в сущности он вносил лишь своего «друга» и былого соратника в «список политических покойников». (Статья в «Нов. Сл.» 14 февр. 15 г.)

440

Речь идет о Н.Д. Соколове.

441

Эти разоблачения таким рикошетом отозвались на восприятии Гуревича, что он невольно даже Алексинского заменил Амфитеатровым.

442

Только в 1917 г. Гуревич узнал, что Фюрстенберг и Ганецкий одно лицо.

443

С Козловским все же Соколов продолжал поддерживать столь тесные сношения, что в 1917 г. Козловский, состоявший от большевиков в Испол. Ком. СРД, жил у него на квартире.

444

Впоследствии Ленин пытался не совсем удачно ослабить впечатление ссылкой на то, что Ганецкий и Козловский не были большевиками (?), а являлись только представителями польской соц.-дем.

445

Имеются в виду открытые выступления против Чернова членов самой партии.

446

По какой-то скорее уже традиционной партийной pruderie Руднев нс называет имени Чернова и говорит только по поводу обвинений, «пущенных по адресу другого лица», упрекая Никитина в том, что он полностью называет это лицо и «сохраняет анонимат» (публицист К.) в отношении «вполне изобличенного германского агента Колышко». Очевидно, Никитин сохранил лишь терминологию публикации 17 года, когда Колышко почти всегда фигурировал в газетных сообщениях под титлом «журналист К». Юридически в 17-м году не была доказана и вина Колышки, хотя он и был арестован.

447

Надо сказать, что популярный журнальчик «На Чужбине» не был органом грубого пораженчества – того типа, к которому принадлежала ленинская литература. Он говорил о необходимости кончить войну, и в первом же номере цензура вырезала из него две страницы, на которых излагались по циммервальдской программе задачи других социалистов – цензура охотно допускала только изложение задач русских социалистов.

448

На возражение Бунакова Гиппиус в письме в «Дни» (23 мая 28 г.) оговаривала, что слова ее приведены «не буквально, не стенографически, а в общей сводке».

449

Кавычки относятся к тексту «Речи»; курсив мой.

450

Очевидно, в соответствии с этим пожеланием и появилась «На Чужбине».

451

Напр. «То, о чем я говорил в бытность в Берлине». «Общее Дело» № 83 и др.; статьи в «За Свободу» (1927 г.) – «Ленин под покровительством Деп. Полиции и немцев».

452

Рапорт Bint’а на имя Красильникова от 30 декабря 16 г., полученный Сватиковым в бытность его особым комиссаром Вр. Пр. по ликвидации заграничной политической полиции. Донесение напечатано у Алексинского «Du Tzarisme au communisme» (Paris 1919). Сам Бурцев в свое время (в показаниях Чрезв. След. Ком. 17 года – так называемой Муравьевской) весьма скептически отозвался о деятельности Красильникова, которая «сводилась к нулю»: «совсем бесполезный человек», «даром хлеб ел». «Пустое место» – охарактеризовал Красильникова в той же Комиссии другой представитель полицейского ведомства – Климович.

453

У Милюкова, между прочим, можно найти утверждение («Россия на переломе»), что в 1913 г. Ленин в Кракове получил «на издание своих сочинений австрийские деньги» и что в связи с этим «программа большевиков обогатилась новой сверхнациональной поправкой о праве самоуправления (самоопределения?) вплоть до полного отделения». Историк говорит, что получил эти сведения от одного представителя «отделившейся национальности», которому в то же время была предложена австрийская субсидия. Анонимный источник едва ли заслуживал веры. Между тем другой историк – Одинец, со ссылкой уже на авторитет Милюкова, в 1939 г. в «Совр. Записках» безоговорочно повторяет эти более чем сомнительные данные. У Бурцева также имелась тенденция установить известную связь Ленина с австрийским правительством еще до войны (с 1912 г.) при посредстве представителей польских революционных партий.

454

В воспоминаниях полк. Никитина приводится, например, рассказ о мартовском разгроме под видом «охранки» петербургской военной контрразведки. Толпой руководил «выскочивший на свободу» в дни февральского переворота изобличенный неприятельский агент – Карл Гибсон. Специфический характер погрома и Департаменте Полиции отмечает и первый революционный комиссар этого учреждения прис. пов. Кнатц (Катенев) – его воспоминании в заграничном «Голосе Минувшего» кн. 5.

III. Золотой ключ (1917 г.)

1. «Пломбированный вагон»

Пройдем мимо февральского переворота. История февральских дней не приоткроет крышки таинственного ларца с немецкий золотом. Правда, русский посол в Швеции Неклюдов рассказал в своих воспоминаниях о знаменательной беседе, которую он имел в середине января 1917 г. в Стокгольме с болгарским посланником в Берлине Ризовым, пытавшимся нащупать у него почву для заключения сепаратного мира. Встретив холодный прием, Ризов предостерегающе предупредил своего собеседника: «…через месяц или самое позднее через полтора, произойдут события, после которых я уверен, что с русской стороны будут более склонны к разговорам». «Предсказания русской революции» озаглавила этот отрывок воспоминаний Неклюдова редакция «Архива Рус. Революции», из которого мы и заимствуем приведенные строки (воспоминания вышли на английском языке). Таких предсказаний было немало накануне февральских событий – слишком очевидно было, что России каким-то роком влеклась к катастрофе. Трудно сказать, намекал ли Ризов на какой-нибудь определенный план извне или передавал только широко распространенную в России молву, отчасти связанную с туманными разговорами о дворцовом перевороте, который должен был произойти «перед Пасхой», – так, по крайней мере, записал почти в те же дни в своем дневнике петербургский посол Англии, оговорив, что сведении он получил из «серьезных источников».

Можно не сомневаться, что немецкая агентура должна была ловить рыбу в мутной воде, провоцировать всякого рода беспорядки и разжигать народные страсти в момент начавшейся смуты. И, конечно, не без основании ген. Алексеев в телеграмме главнокомандующим фронта 28 февраля писал, что «быть может» немцы проявили «довольно деятельное участие в подготовке мятежа». Подобная догадка, однако, чрезвычайно далека от того, чтобы признать февральскую революцию продуктом немецкого творчества, как склонны к тому некоторые из современников-мемуаристов. «Внутреннее» убеждение Гучкова, Родзянко и многих других, что из Германии к нам в заготовленном виде вывезены были даже документы образца довольно знаменитого «приказа № 1», не принадлежит к числу серьезных исторических аргументов, заслуживающих рассмотрения по существу455. Это аргумент почти того же порядка, что и сообщение, передаваемое в воспоминаниях небезызвестного инж. Бубликова, который в свое время был назначен Временным Комитетом Гос. Думы комиссаром по железным дорогам и сыграл активную роль в дни революционной пертурбации, – ему компетентные люди в Стокгольме говорили, что последний министр внутрен. дел царского режима Протопопов сговаривался здесь с немецким посланником в Швеции бар. фон Люциусом об устройстве революции в России дли заключения сепаратного мира с Германией…

Историк пока не имеет в своем распоряжении почти никакого материала для того, чтобы конкретизировать даже те догадки, которые могут быть подчас признаками довольно обоснованными, – напр., наличие какой-то тайной посторонней руки, направлявшей в определенное русло кронштадтские события первых дней революции и руководившей теми «подозрительными типами», о которых говорят многие очевидцы и которые призывали к избиению офицеров, к погрому и к захвату казенных денег («народного достояния»). Но что здесь от немцев и что от возможной полицейской провокации, видевшей в анархии разложение революционной стихии? Насколько осторожным приходится быть в этом отношении, показывает та ошибка, которая допущена была в предфевральские дни лидером думской оппозиции Милюковым и которая не была исправлена нм уже в качестве первого историка революции. Я имею в виду открытое письмо его, обращенное к петербургским рабочим и призывавшее воздержаться от участия в день возобновления сессии Государственной Думы 14 февраля в демонстрации перед Таврическим Дворцом, провокационные призывы к которой исходили «из самого темного источника». Недостаточно в то время осведомленный, как политический деятель, о характере рабочего движения, лидер думской оппозиции не разобрался в фактической стороне этого «самого темного момента, в истории русской революции» – в действительности указанные призывы, хотя и анонимные, исходили от так называемой «Рабочей Группы», образовавшейся при Военно-Промышленных Комитетах, т. е. шли от соц.-демократических элементов, наиболее умеренных и «оборончески» настроенных456. Расшифровывая уже позднейшие «догадки» историка, один из биографов Милюкова, вернее автор юбилейной статьи, пытавшийся изобразить только одну из «самых блистательных», но и «парадоксальных» страниц этой биографии (роль Милюкова при попытке сохранить монархию в дни февральского переворота) замечает: «Мысль его достаточно ясна: он подозревал, что таинственным источником, из которого шло руководство рабочим движением, был германский генеральный штаб»457. Характерно, что записка Охранного Отделения от 1 февраля приписывала инициативу демонстрации 14 февраля главарям прогрессивного блока.

Если «германские деньги» и «сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту», то искать эти деньги, конечно, надо в среде деятелей той группы руководителей рабочего движении, которая «вместо хождении к Таврическому Дворцу с резолюцией в Думу» пропагандировала уличное выступление «под красным знаменем революции», чтобы «одним ударом снести Государственную Думу и царское самодержавие» (Шляпников). Но большевистские круги в России в те дни были еще невелики и неавторитетны – очевидно, в их распоряжении и не было тогда каких-либо значительных денежных средств. Только революция, когда «пудовик» свалился с сердца ген. Людендорфа, тайно мечтавшего о смуте в России, изменила всю конъюнктуру, и по праву новую главу нашего повествования можно назвать «пломбированным вагоном» – слишком велико было значение этого акта в последующих судьбах страны.

–

В мою задачу не входит подробное повествование о тех обстоятельствах, которые сопровождали возвращение Ленина в Россию после февральского переворота. По чьей инициативе возникла среди русских эмигрантов, находившихся в Швейцарии, мысль о проезде через Германию? Большевики любят подчеркивать, что инициатива была Мартова, предложившего добиваться обмена политических эмигрантов на интернированных в России немцев, так как интернационалисты, внесенные в международные контрольные списки, не пропускались, при «попустительстве» Временного Правительства, Францией и Англией.

Исполнительный Комитет Совета Р.Д. в Петербурге получил от имени образовавшегося в Берне Эмигрантского Комитета через Копенгаген телеграмму, в которой заключалась угроза, что если проект обмена на интернированных немцев не будет осуществлен, то «старые борцы» сочтут себя вправе «искать других путей для того, чтобы прибыть в Россию и бороться за дело международного социализма». Намек был ясен. Но все-таки это было будущее, которого выжидать ленинцы не намеревались, ибо полагали, что отсрочка «грозит причинить величайший вред русскому революционному движению». Когда прошло две недели и ответа из России не было, «мы решились сами провести названный план», – так заявили в официальном коммюнике, напечатанном в «Известиях» («Как мы доехали»), представители прибывшей в Петербург 3 апреля первой группы эмигрантов из «запломбированного вагона» – их было 32 человека во главе с Лениным. «Другие эмигранты, – замечало коммюнике, – решили подождать, считая еще недоказанным, что Временное Правительство так и не примет мер для пропуска всех эмигрантов».

Итак «решили сами провести названный план», т. е. проект соглашения двух правительств о взаимном обмене заменить односторонним согласием Германии пропустить через свою территорию интернационалистов – формальных граждан воюющей державы. Предварительные переговоры о возможности соглашении при посредстве отчасти министра швейцарского правительства Гофмана повел один из руководителей Циммервальда швейцарский с.-д. Гримм – тот самый, который позже появился в России, как посредник но сепаратному миру, и был выслан Временным Правительством458. Ленин сообщил посреднику, что его «партия решила безоговорочно принять предложение (с чьей стороны?!) о проезде русских эмигрантов и тотчас организовать эту поездку». Численность этой «партии» была не очень велика – на первых порах Ленин насчитал «10 путешественников» (напечатано во II т. «Лен. Сборн.»). Другие отказались следовать прямолинейной линии большевиков: «меньшевики требуют санкции Исполн. Ком. С. Д.», – телеграфировал Ленин Ганецкому. По-видимому, при таких условиях Гримм уклонился от ведения переговоров459, и на сцене появился другой швейцарский интернационалист Фриц Платтен, в руки которого перешло все «дело». Платтен, – продолжает цитированное коммюнике, – «заключил точное письменное условие с германским послом в Швейцарии, главные пункты которого сводились к следующему: 1) едут все эмигранты без различия взглядов на войну, 2) вагон, в котором следуют эмигранты, пользуется правом экстерриториальности… 3) едущие обязуются агитировать в России за обмен пропущенных эмигрантов на соответствующее число австро-германцев, интернированных в России».

Такова суть официальной версии, данной большевиками. Ее надо облечь в соответствующую плоть и кровь. Немецкие источники склонны поездку Ленина превратить в «посылку» Ленина, как выразился ген. Людендорф в своих воспоминаниях: «Наше правительство, послав Ленина в Россию, взяло на себя огромную ответственность. Это путешествие оправдывалось с военной точки зрения: нужно было, чтобы Россия пала». Вслед за Людендорфом более определенно высказался и ген. Гофман: «Разложение, внесенное в русскую армию революцией, мы естественно стремились усилить средствами пропаганды. В тылу кому-то, поддерживавшему сношения с жившими в Швейцарии в ссылке русскими, пришла в голову мысль использовать некоторых из этих русских, чтобы еще скорее уничтожить дух русской армии и отравить ее ядом». Через депутата Эрцбергера он сделал соответственное предложение мин. ин. дел… Так осуществилась перевозка Ленина через Германию в Петербург!

Реальные политики в Германии, конечно, довольно отчетливо представляли себе в то время, что одной красивой словесностью о братстве народов в жестокое время войны действовать нельзя. Немецкая демократия приветствовала русскую революцию. В перспективе рисовался мир, ибо теперь борьба будет идти, – писал «Vorvârts», – не с царизмом, а с союзом демократических народов». «Пальмовую ветвь» соц.-демократии не отбрасывал и государственный канцлер, говоривший в рейхстаге: «Мы не хотим ничего другого, как скорейшего заключения мира… на основе одинаково почетной для обеих сторон… Мы увидим, желает ли русский народ мира… Мы будем следить за событиями хладнокровно с готовым для удара кулаком» (цитирую по тексту Суханова). Едва ли немцы «трепетали» в первый месяц после переворота в уверенности, что революция в России «развяжет и сорганизует народные силы для победоносного окончания войны»460; более вероятно, что в Германии правящие круги скорее разделяли дореволюционную схему первого министра иностранных дел Временного Правительства, говорившего с кафедры Государственной Думы еще в марте 16 г. о том, что «революции в России непременно приведет… к поражению». В этом смысле они и готовы были содействовать революции во вражеском лагере и тем более воспользоваться «временным замешательством» в жизни страны, чтобы «сломить сопротивление» (слова из воззвания Временного Правительства 9 марта). Отсюда логически вытекало сочувствие немецких военных сфер деятельности русских циммервальдцев. Германское правительство имело полное основание надеяться, что «крайние социалистические фантазеры» усилят в России хаос и что вследствие этого Россия будет вынуждена заключить мир461. Людендорф, однако, считал необходимым подчеркнуть, что инициатива в сущности исходила от рейхсканцлера и что высшее командование не было будто бы запрошено по этому погоду. Из полемики, возникшей в 1921 г. между Людендорфом и Брокдорф-Раппау по поводу статьи первого, появившейся в «Militaг Wochcnblatt» в связи с разоблачениями Бернштейна, было названо и имя того, кто попал на счастливую идею «прогнать дьявола при помощи черта» и подорвать русскую революцию посредством анархии, – это опять неизменный Парвус-Гельфанд. Министр иностранных дел германской республики не возражал против таких утверждений, он протестовал лишь против приписываемой ему «подготовки переворота» в бытность его послом в Копенгагене. Непосредственное участие Парвуса в подготовке ленинской поездки подчеркивал Керенскому и Эд. Бернштейн (статья Керенского в «Новой России» 37 г.): мысль, внушенная Парвусом копенгагенскому послу, нашла поддержку в министерстве иностранных дел у бар. фон Мальцана и у деп. Эрцбергера, стоявшего во главе поенной германской пропаганды. Они убедили канцлера Бетманльвега, и канцлер предложил Ставке осуществить «гениальный маневр», предложенный Парвусом (может быть, не без участия начальника разведывательного отдела при главной квартире полк. Николаи)… Парвусу «гениальный маневр» мог быть подсказан и самим Лениным через Ганецкого или обратно через того же Ганецкого сообщен Ленину. В конце концов довольно безразлично, откуда исходила инициатива отдельного звена двухстороннего плана.

«Полупризнания» немецких генералов, по выражению Керенского, пожалуй, сами по себе еще ничего нс говорят об «измене» Ленина, т. е. не служат подтверждением формального соглашения между двумя сторонами. По мнению Троцкого, все дело сводилось к «стратегии», и из двух стратегов: Людендорфа, разрешившего Ленину проехать, и Ленина, принявшего это разрешение, Ленин видел «лучше и дальше». Мы только что видели, как приблизительно повествует немецкая сторона. Посмотрим, как официально смотрел на дело сам Ленин. 17 марта он писал «дорогому товарищу» Ганецкому, что «приказчики англо-французского империалистического капитала и русского империализма Милюков и Ко способны пойти на все – на обман, предательство – на все, на все, чтобы помешать интернационалистам вернуться в Россию». Надо осуществлять как будто бы план Мартова: «Единственная без преувеличения надежда дли нас, попасть в Россию, это – послать, как можно скорее, надежного человека в Россию, чтобы путем давления Совета Р. и С.Д. добиться от правительства обмена всех иностранных эмигрантов на немецких интернированных». Но как убедить немцев? Ленин очень принципиален: «пользоваться услугами людей, имеющих касательство к паданию «Колокола», я, конечно, не могу», – писал Ленин Ганецкому. Несколько, пожалуй, наивно было писать так лицу, можно сказать прилепившемуся к издателю «Die Glocke», – пусть далее по внешности только те коммерческие аферы Парвуса. Это, конечно, тактическое предупреждение. По-другому рассматривать невозможно. Письмо Ленина предполагалось переслать в Россию партийным товарищам, которых надо было убедить, что единственная возможность прибыть в Россию – через Германию, и что ничего зазорного в этом не будет: интернационалисты сохранят чистоту риз и ни к какому сомнительному посредничеству не обратятся.

Петербургским ленинцам, отошедшим в значительной своей части в первые дни революции (особенно с момента прибытия из ссылки Каменева) от заветов учителя и подвергшимся влиянию общего психоза первых дней революции462, казалось, что Ленину удастся пробраться менее экстравагантным путем. «Ульянов должен приехать немедленно. Все эмигранты приезжают свободно. Для Ульянова имеется специальное разрешение», – телеграфирует Шляпников Ганецкому. Но на другой день после отправления телеграммы появилась «тревога за благополучный исход поездки» – ведь приказчики англо-французского империалистического капитала способны «на все… на все, на все». Шляпников вновь телеграфирует: «не форсируйте приезда Владимира. Избегайте риска». Между Петербургом и Стокгольмом завязываются оживленные сношения, о чем Шляпников рассказывает в своей книге – воспоминаниях «Семнадцатый год». 10–11 марта выехал специальный курьер – способная на «конспирацию» Стецкевич. Ей управляющий делами военного округа подп. ген. штаба Гельбих помимо градоначальства в «несколько минут» добывает разрешение на выезд за границу и провоз «имущества партии»463.

Курьер повез письма Ленину и «специальное устное поручение требовать скорейшего его приезда в Россию». Стецкевич благополучно вернулась 20-го из Стокгольма, привезла письма Ленина и «целый ряд предложений и проектов переправки» Ленина от Ганецкого. Каковы были эти проекты Шляпников не говорит… Ганецкий сумел использовать для переписки и министерство того самого злобного «приказчика» империалистов, от которого Ленин ждал всяких напастей. Он использовал посольскую почту – и через миссию отправлял в министерство иностранных дел запечатанные пакеты, которые миссия не осматривала и которые, как надеялся Ганецкий, петербургские товарищи будут получать «нераспечатанными»: «вероятно, господа эти будут еще стесняться». Ганецкий просил непременно «подтвердить» телеграфно («все-таки осторожно») получение пакетов…464

В одном на писем, приводимых Шляпниковым (24-го), Ганецкий считал, что проект «Ильича» «пронести нельзя». «Вы во всяком случае не предпринимайте пока никаких шагов, покуда не получите от меня телеграммы. Лишь только окажется, что он иначе проехать не может… я дам телеграмму… Тогда вы поймете, что Исп. Комитету Совета Р.С.Д. надо действовать вовсю для всех швейцарских эмигрантов но плану Ильича». Петербургские товарищи уже настроились на определенный лад, и бюро ЦК «полностью» одобрило план возвращения на родину через Германию, хотя и учитывало, что этот проезд будет «использован всеми шовинистами», но другого пути не видно. Вновь посылается Стецкевич. Ради «спешности» и «конспирации» от «меньшевиков» ее посылали только с рекомендательными письмами одного Шляпникова к комендантам Белоострова и Торнео. Рекомендация оказалась недостаточной, и в Торнео Стецкевич обыскали, но все-таки через границу пропустили. Курьеру был дан приказ: «Ленин должен приехать, каким угодно путем, не стесняясь ехать через Германию, если при этом не будет личной опасности быть задержанным». С курьером было послано и «немного денег».

Так обрабатывалось постепенно партийное мнение в России. Первоначально «остроумная идея проезда через Германию нам как то нс приходила в голову», – откровенно признает Раскольников. Вероятно, получив фактически апробацию от членов партии, участвовавших в Исполнительном Комитете Совета Р. и С.Д., Ленин и пошел сепаратным путем… На этом сепаратном пути едва ли «услужливый Платтен, доставивший в Россию Ленина» (выражение Плеханова) сыграл значительную роль – едва ли он «исхлопотал» Ленину «право проезда через Германию», как сообщала телеграмма, предусмотрительно посланная в газеты из Стокгольма 2 апреля. Керенский справедливо назвал эти переговоры «бутафорскими»465. Даже если отказаться от предположения закулисной договоренности между Лениным и Парвусом, то надо признать, что «исхлопотать» согласие Германии ничего не стоило – она без больших колебаний приняла чье-то предложение, если его не сделала сама. Один из участников всех этих предварительных переговоров в Швейцарии, депутат германского рейхстага, с. д. (социал-демократ) Пауль Леви, циммервальдец и эмигрант-спартаковец, позднее коммунист, вышедший в 1921 г. из состава партии, рассказал в Берлине в одном интимном обществе в присутствии Б.И. Элькина детали о поездке Ленина в Россию в 1917 г. Элькин, как указывает его статья «История пломбированного вагона» («Посл. Нов.» 2 марта 30 г.), «на другой день» занес рассказ Леви в свою записную книжку. Вот в основных чертах содержание этого рассказа, как передан он Элькиным. «Вскоре после получения в Швейцарии подробных сведений о революции в России Пауль Леви отправился с Радеком из Цюриха в Берн, чтобы повидаться с Лениным и поговорить с ним о событиях в России и о его, Ленина, планах. Ленин сказал им, что хочет ехать в Россию. Но не знает, как это сделать. У него был план проехать через Германию с чужим паспортом под видом слепого. Леви разъяснил ему, что это грозит расстрелом466. В разговоре был возбужден вопрос о возможности официального пропуска через Германию, и Леви условился с Лениным, что он, Леви, попытается выяснить, не согласится ли германское правительство пропустить через Германию Ленина и его друзей. Леви обратился к бернскому корреспонденту «Франкфуртер Цайтунг» с просьбой поговорить с германским посланником467. Журналист обещал поговорить и сообщил затем Леви ответ посланника: он немедленно снесется с Берлином. На другой день вечером Пауль Леви находился в Народном Доме. Его позвали к телефону. У телефона оказался германский посланник. Он сказал ему, что ищет его по всему городу. Ему необходимо знать, где можно в ближайшие часы найти Ленина: дело в том, что он, посланник, с минуты на минуту, ждет по телефону окончательных инструкций по его делу. Леви был поражен: дело Ленина не терпит отлагательства даже на завтра? его, Леви, эмигранта, спартаковца, «ищет по всему городу» посланник германской империи, обращается к его помощи? и все это – чтобы оказать услугу Ленину? …Уже по выражению голоса говорившего с ним посланника Пауль Леви видел, как важно было это дело для германского правительства… Леви разыскал Ленина и передал ему слова посланника. Ленин тотчас же лихорадочно принялся за составление целого перечня условий перевозки. Он ставил условия – все они принимались».

В рассказе Леви Платтен даже не фигурирует, и этим самым роль его сводится в дальнейшем по меньшей мере к формальному посредничеству. Действует активно сам Ленин. Конечно, это только рассказ, сохраненный для нас по записи слушателя, – рассказ не авторизованный. Как таковой, мы и должны его принимать. Есть в нем штрих, который нельзя не отметить. Один из присутствующих, скрытый в рассказе Элькина под псевдонимом Г., человек, пользовавшийся авторитетом и имевший большие связи, утверждал, что ему определенно известно, что как раз в это время у Ленина появились большие деньги…468

«30» эмигрантов из «пломбированного вагона», проходившего немецкую зону, усиленно подчеркивали в интервью, данном корреспонденту П.Т.А. и напечатанном 2 апреля в стокгольмской «Политикен», что их сопровождал через всю территорию Германии «секретарь швейцарской с.-д. партии, вождь левого крыла и известный антимилитарист Платтен», что немецкие власти «точно выполнили принцип экстерриториальности» – не было «никакого контроля паспортов и багажа» (какое это могло иметь значение), и что «ни один из чиновников не имел права входить в вагон» – переговоры с представителями германской власти, сопровождавшими поезд (три германских офицера), вел Платтен. Эмигранты «запломбированного вагона» не вели «никаких переговоров о мире с германскими социалистами». Правда, попытался в вагон проникнуть от имени профсоюзов «главная сводня» при Парвусе Янсен, но был с негодованием отвергнут, – утверждает нелегально проскользнувший через Германию в пломбированном вагоне «польская овечка из габсбургского стада», как сам себя называет К. Радек. Он написал также воспоминания о поездке 17 года – более интересные по своему заголовку: «О том, как большевистская бацилла была открыта немцами, и как она была переброшена ген. Людсндорфом в Россию» («Правда» XI.21).

В Стокгольме собралось довольно разнообразное и именитое интернационалистическое общество к моменту приезда Ленина. Оказались в Стокгольме и Адлер, и Шейдеман и, конечно, Парвус. Их «таинственная миссия», связанная с пробным шаром, одновременно пущенным австрийской дипломатией, вытекала, как было указано, из убеждения, что «события в России должны неминуемо приблизить «момент заключения мира». Об этом специально говорил Шейдеман в интервью с сотрудником венской «Neue Fecie Presse». По словам Парвуса (в брошюре «Правда глаза колет». Стокгольм 1918), он хотел повидаться с проезжающим Лениным, но тот отказался от личной встречи и, по-видимому, ограничил свои свидания сношениями с «товарищами» из левого крыла шведской партии. Через «приятеля» (пожалуй, нетрудно догадаться, что этим приятелей был Ганецкий, с которым Парвус, как утверждает он в брошюре, имел лишь денежные отношения по коммерческой части) Парвус тем не менее передал Ленину, что необходимо начать «мирные переговоры». На это будто бы Ленин просил передать, что он «не занимается дипломатией, его дело – социал-революционная агитация». «Пусть агитирует, – ответил Парвус, – он станет орудием в моих руках»… В донесениях русского и великобританского послов в Стокгольме позиция Ленина, на основании местной информации (нашедшей, кстати сказать, отклик и в «Voraerts»), определялась несколько по-иному: Ленин заявил, что «он уверен, что через две приблизительно недели будет в состоянии вернуться в Стокгольм во главе русской мирной делегации» («Дипломатия Врем. Прав.» – Кр. Арх. т. XX).

Так был переброшен в Россию «груз необычайной взрывчатой силы», по выражению Троцкого. Ленинцы предусмотрительно озаботились обставить свой переезд так, чтобы во внешнем мире не представиться «орудием» в руках социал-шовинистов Германии. В историческом аспекте эта усиленная забота к установлению политического alibi вызывает скорее противоположное впечатление. Таков довольно элементарный психологический закон – преступник почти всегда пытается заранее создать себе искусственное алиби. Им в Швейцарии озабочен был Зиновьев, который писал 22 марта в Женеву: «Дорогие друзья. Дела идут хорошо… осуществляется план, который знает товарищ Минин. Платтен берет на себя все… необходимо, чтобы перед отъездом был составлен подробный протокол обо всем. Для подписи будут приглашены Платтен, Леви, представитель печати (от «Бернер Тагевахт»)… Было бы очень желательно, чтобы участие приняли французы». Зиновьеву представляется «крайне важным» («переговорите немедленно с Гильбо») привлечь для подписи имя Ромэн-Роллана. Кускова, первая процитировавшая это письмо Зиновьева в зарубежной печати, недоуменно замечала: «если поездка эта не представляла из себя ничего предосудительного, зачем такое волнение? Зачем протокол, имена французов (курсивом)? Протокол был составлен и опубликован в Берне после отбытия «запломбированного вагона». Интернационалисты Германии, Франции, Швейцарии, Швеции, Норвегии и Польши заявили, что «они отдают себе отчет в том, что германское правительство разрешает проезд русских интернационалистов только для того, чтобы тем самым усилить в России движение против войны». Подписавшие «протокол» (Леви, Гильбо, Платтен и др.) свидетельствовали, что «русские интернационалисты, во все время войны неустанно и всеми силами боровшиеся против всех империалистов и в особенности против германских, возвращаются в Россию, чтобы работать на пользу революции. Этим своим действием они помогают пролетариату всех стран, и в частности пролетариату Германии и Австрии начать свою борьбу против своего правительства»… Интернационалисты Франции, Швейцарии и т. д. находили, что «русские товарищи не только в праве, но даже обязаны использовать предлагаемую им возможность возвращении в Россию».

Зачем в самом деле Ленину нужен был этот иностранный паспорт и свидетельство о революционной благонадежности? По приезде в Россию в заседании Цен. Ком. Совета Р.Д. 4 апрели, на котором обсуждался доклад Зурабова о пропуске политических эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России немцев или военнопленных, Ленин и Зиновьев настаивали на принятии резолюции, одобряющей такой обмен. Им возражали меньшевики Церетелли и Богданов, полагавшие, что подобная резолюция может быть истолкована буржуазной печатью против Цен. Ком. Могут пойти толки, что Германия транспортирует в своих целях в Россию революционеров и что позиция Ленина будет связана с позицией Ц.К. Богданов предлагал, осудив политику французского и английского правительств и оказав давление на русское правительство, чтобы добиться пропуска швейцарских эмигрантов через Англию и Францию, осудить в то же время тех русских эмигрантов, которые «самочинно проезжали через Германию». Решение было вынесено неопределенное – не выносить пока резолюции, касающейся проезда через Германию, и поместить в газетах фактический материал. «Вся гнусность позиции Церетелли и Богданова, не желавших одобрить проезд наших товарищей через Германию, – заключает Шляпников, – записана в протоколах с достаточной полнотой».

Большевиков постановление И.К. в действительности тогда «вполне удовлетворило». Вероятно потому, что проезд в «пломбированном вагоне» в те дни вовсе не вызвал широкого общественного негодования – может быть, только «покоробило». «Злой вой» патриотов в России, которого ждала Крупская, в ответственных общественных кругах оказался довольно слабым. Опасения Ленина, что дело может дойти до политического процесса, что его «прямо повезут в Петропавловку», совершенно нс оправдались. Правда, министра иностр. дел со всех сторон предупреждали, что на Швейцарии Германия готовится «ввезти в Россию шпионов и агентов-провокаторов» в целях пропаганды скорейшего мира среди рабочего класса и солдат на фронте (телеграмма Бальфура Бьюкенену 23 марта). То же приблизительно сообщалось 1 апреля из Соед. Штатов, где возвращение социалистов, которые «должны противодействовать правительству и вести пропаганду за мир», финансируется из посторонних источников и «возможно Германией» (специально подчеркивалось, что «Троцкий находится в связи с вожаками этого движения»). Указания были и более определенные: так русский поверенный в делах в Берне Ону на основании данных, полученных от английского посланника, телеграфировал в Петербург 19 марта, что «среди русских крайне левых кругов в Цюрихе многие лица поддерживают непосредственные связи с Германией, а некоторые просто являются тайными немецкими комиссарами». На запрос великобританского посла, что министр иностранных дел намеревается «противопоставить этой опасности», Милюков ответил, что «единственное, что можно предпринять – это опубликование их имен и сообщение, то они едут через Германию… это будет достаточно, чтобы предотвратить их приезд в Россию». Министр революционного правительства глубоко ошибся, и через несколько уже дней ему вообще пришлось спасовать и «настоятельно просить» своих дипломатических представителей в Лондоне и Париже «по соображениям внутренней политики» не проводить «различия между политическими эмигрантами пацифистами и не пацифистами» и сообщить об этом великобританскому и французскому правительству.

При таком обнаружившемся бессилии правительства469, прибывший через Германию Ленин мог уже с большой уверенностью повторить в Петербурге слова, сказанные им в Стокгольме (по крайней мере, они были приписаны ему): «над Чхеидзе он легко возьмет верх». Чхеидзе и Скобелев от имени Исп. Ком. формально приветствовали германского «путешественника» (надо сказать довольно холодно) при торжественной встрече, искусно инсценированной ему единомышленниками на финляндском вокзале. Если первое же слово Ленина в свободной России, произнесенное в царских комнатах на вокзале и закончившееся призывом к социальной революции, смутило его приверженцев; если на другой день на объединенном собрании социал-демократов речь кандидата на «пустовавший 30 лет трон анархиста Бакунина», которая призывала сбросить «старое белье» прогнившей социал-демократии, заменить его коммунистическим одеянием и избавить страну от войны, встречалась свистом и шумом значительной части собравшихся; если речь эта казалась «бредом сумасшедшего» и «галиматьей», если меньшевистская «Рабочая Газета» сочла своим долгом предупредить о той «опасности с левого фланга», которая появилась с момента приезда Ленина, то совершенно неожиданным и странным оказался реальный отклик на приезд Ленина в официозе «злонамеренного» министра иностран. дел – «Речь» чуть ли не готова была признать фактором положительным выступление на арене борьбы наряду с Плехановым такого «общепризнанного главы социалистических партий», каким являлся Ленин… О пломбированном вагоне» как то все забыли. И, быть может, один только Плеханов заговорил о чести в связи с почти одновременным сообщением о гибели на английском пароходе, потопленном германской подводной лодкой, эмигрантов – латыша Янсона и шлиссельбуржца Карповича: «говорят, – писал Плеханов в «Единстве» 7 апреля, – что, узнав о гибели русских эмигрантов, Вера Фигнер сказала: «теперь нашим изгнанникам есть только два пути для возвращения в Россию – через Германию или через смерть». Карпович и Янсон попытались проникнуть через смерть. Иначе и поступить не могли эти люди чести». Иное впечатление на первых норах получилось за границей: телеграфное сообщение из Парижа передавало, что «неблаговидный поступок» Ленина вызвал в эмигрантских «оборонческих» кругах (группы «Призыва») «неописуемое негодование» – очевидно, там вернее оценивалась подоплека и роковое значение «пломбированного вагона».

Но безразличие, проявленное общественностью в Петербурге к «ошибочному» шагу первой партии эмигрантов, прибывших по немецкому маршруту, сыграло свою роль. Суханов совершенно прав, когда утверждает в «Записках», что Исп. Ком. Совета Р.С.Д. в сущности молчаливо покрыл своим авторитетом «запломбированный вагон» – бернские оппозиционеры во главе с Мартовым сочли для себя теперь нравственно возможным пойти по проторенному Лениным пути для того, чтобы противодействовать «заговору либеральной» контрреволюции и осуществить свое «священное право» в решительный момент быть «в революционных рядах». За ними потекли и другие, хотя в Берне уже получилась телеграмма мин. ин. дел, уведомлявшая эмигрантский комитет, что правительство считает невозможным «проезд через Германию в обмен на немецких интернированных граждан» и что им приняты все меры к пропуску через союзнические страны эмигрантов «без различия политических взглядов». Приезд новых эмигрантов вызывал лишь повторные «гримасы», по выражению Суханова. Бюро Исп. Ком. вновь официально приветствовало и Мартова, и Аксельрода, и других интернационалистов, проехавших через Германию. Один Плеханов в «Единстве» 16 мая напечатал «вынужденное заявление» по поводу того, что в редакцию заходят эмигранты, вернувшиеся на родину через Германию: «пусть извинят меня эти товарищи, но я откровенно говорю, что встреча с ними является для меня нравственно невозможной»470.

Большевистский историк Покровский, писавший до «полупризнаний» немецких генералов, на основании статистики пытался опровергнуть легенду о том, что «запломбированный вагон» был маневром «коварного врага». Блокада была прорвана вовсе не для одних «циммервальдцев»… – «через германскую брешь хлынул общеэмигрантский поток, мы имеем этому доказательство в таком для данного случая надежнейшей документе, как имеющееся в деле восстания 3–5 июля сообщение английской контрразведки»: «5 июня было сообщено из Берна, – говорится здесь, – что более 500 русских эмигрантов уехало через Германию. Из них около 50 пацифистов, около 400 – социалисты, которые поддерживают временное правительство и войну, а остальные соскучившиеся по родине русские». «На одного «большевика» немцы перевозили 8 антибольшевиков, нужно очень презирать этих последних, чтобы не считать такой пропорции достаточно гарантирующей от отравлении «революции» большевистским ядом». Рассуждения Покровского довольно беспочвенны, ибо надо было бы быть слишком наивным дли того, чтобы пропускать через Германию только своих «агентов». Недаром и сам Ленин заботился о том, чтобы первые десять «путешественников» не оказались слишком изолированы. Но «бомба с ядовитыми газами», как назвал ген. Гофман ленинскую поездку (Троцкий и здесь не оригинален в своих острых словечках!), была сильна не своей начинкой из утопического «бреда» ленинцев, пытавшихся лозунги борьбы за мир превратить в «пролетарскую революцию», не количеством этих пущенных в Россию агитаторов, а прослойкой из золотого металла, в виде немецких денег. От них зависела и сила взрыва, который должна была произвести бомба. Этот взрывчатый груз в значительной степени был ввезен на пожертвования, собранные передовой русской общественностью, и на средства, отпущенные Революционный Правительством. Такова была гримаса кривого зеркала истории.

–

Еще не утвердившись в петербургской цитадели большевиков – в столь прославленном особняке Кшесинской, Ленин незамедлительно повел свою максималистическую агитацию – и против войны и за социальную революцию. В первые дни он был, однако, настолько изолирован в рядах даже собственной партии, что, по словам Колонтай, создалась частушка: что там Ленин ни болтай, с ним согласна только Колонтай.

Безоговорочное осуждение антивоенных лозунгов новоявленного борца из «пломбированного вагона» резче всего раздалось в ответственных кругах Совета Солдатских Депутатов. Считая дезорганизаторскую пропаганду ленинцев, прикрывающуюся «революционным, даже соц.-дем. флагом», не менее «вредной всякой иной контрреволюционной пропаганды справа», она требовала от Исполнительного Комитета решительных мер противодействия и организации «планомерной контрагитации в печати и особенно в воинских частях». Резолюция 16 апреля, правда, оговаривала «невозможность принимать репрессивные меры против пропаганды, пока она остается лишь пропагандой». Другого постановления орган революционной демократии, пожалуй, и не мог вынести, но как реагировал орган власти? – в его распоряжении уже были данные о том специфическом пацифизме, который оплетал интернационалистическую миссию прибывших из-за границы эмигрантов-пораженцев: по крайней мере Платтен, сопровождавший по территории Германии «пломбированный вагон», не был пропущен в Россию по тем мотивам, что оказал дружескую услугу враждебному правительству.

Временное Правительство отнеслось в сущности довольно безразлично к тому, что происходило. Своеобразное объяснение этому безразличию дал в своих воспоминаниях бывший управляющий делами правительства. По словам Набокова, министр ин. дел «не проявил решительного, ультимативного противодействии пропуску и пределы России пассажиров знаменитого «запломбированного вагона», потому что не знал, какую благоприятную почву найдут в русской армии те ядовитые семена, которые с первых же дней столь открыто в ней сеют безответственные агитаторы». «Надо сказать, – продолжает мемуарист, – что по отношению к этим пассажирам у Вр. Правительства были самые глубокие иллюзии. Думали, что уже сам по себе факт «импорта» Ленина и Ко германцами, должен будет абсолютно дискредитировать их в глазах общественного мнения и воспрепятствовать какому бы то ни было успеху их пропаганды». Этому самовнушению содействовали отчасти и представители Совета, высказывавшиеся в таком же духе в контактной комиссии при Правительстве. Суханов вспоминает, как еще 4 апреля Скобелев, повествуя о «бредовых идеях» Ленина, называл последнего «совершенно отпетым человеком, стоящим вне движения». Суханов присоединялся к подобной оценке и успокаивал, в свою очередь, членов Правительства, указывая на то, что Ленин «в настоящем его виде до такой степени ни для кого не приемлем, что сейчас он совершенно не опасен»471.

Милюков-историк не согласен с таким определением его тогдашнего предвидения. Лишь противники Ленина «из среды умеренных социалистов и некоторые более наивные радикалы торжествовали: теперь-то, по их убеждению, Ленин должен был разоблачить себя и остаться одиноким в собственной среде». В действительности начинался «новый решающий период русской революции». Так написано в тексте книги «Россия на переломе», вышедшей в 1927 г. Однако не только Набоков, но и другие современники утверждают, что и министр иностр. дел в те дни далеко не чужд был общей наивной веры! Так, например, французский посол Палеолог занес в своем «дневнике» 5 апреля не совсем точную информацию: «Сегодня утром Милюков сказал мне с сияющим видом: вчера Ленин совершенно провалился перед Советами. Он дошел до такой крайности, с такой наглостью и неловкостью отстаивал тезис мира, что свистом его принудили замолчать и удалиться… От этого он не оправится». – «Дай Бог! – ответил я ему на русский лад. – Боюсь, как бы Милюков еще раз не был наказан (во французском тексте dupe) за свой оптимизм»… Тут вносит поправку уже Милюков-мемуарист («Мои объяснения» в «П.Н.» № 4104). Хотя поправка эта относится непосредственно к более ранним словам английского посланника Бьюкенена, она, конечно, может быть отнесена и к записи Палеолога. Бьюкенен жаловался в письме в Foreign Office, уже выше цитированном, на бездеятельность Врем. Правительства в борьбе с дезорганизацией армии и на слабость, проявляемую Министром ин. дел, говорившим ему, Бьюкенену, что «ничего нельзя сделать», кроме того, как ответить на пропаганду на фронте контрпропагандой. «Среди своих коллег, – пишет Милюков, – я, конечно говорил другое, но понятно, что иностранного министра я не хотел посвящать в нашу внутреннюю борьбу».

Что говорил своим коллегам Мин. ин. дел, мы точно не знаем. «Я не помню, – замечает управляющий делами Правительства, – чтобы Милюков ставил ребром какие-нибудь вопросы внутренней политики, чтобы он требовал каких-нибудь решительных мер». «Я хорошо помню, – добавляет Набоков, – что Милюков неоднократно возбуждал вопрос о необходимости более твердой и решительной борьбы с растущей анархией. Это же делали и другие. Но и не помню, чтобы были предложены когда-нибудь какие-нибудь определенные практические меры, чтобы они обсуждались Врем. Правительством». Несколько неожиданно как раз от иностранного дипломата, которого русский министр не считал возможным посвящать во «внутреннюю борьбу», мы узнаем, что Правительство будто бы только ожидало подходящего психологического момента для ареста «общепризнанного главы» русских социалистов. Так говорил Милюков по записям Бьюкенена. Если это соответствует действительности, то Правительство во всяком случае пропустило подходящий психологический момент.

В то время общественные низы столицы оказались менее толерантными, чем верхи, в оценке условий, в которых зародилась и протекала «бестактная» поездка признанного главы русских социалистов в период военных действий по территории неприятельской страны. Но еще более смутила нежданная и в дни неограниченной свободы открытая пораженческая проповедь. Враждебность, с которой эта пропаганда была встречена на первых порах в массе, не подлежит сомнению. Достаточно просмотреть соответствующие страницы повествования «Хроники февральской Революции» (Заславского и Конторовича), где в изобилии зарегистрированы из повседневной печати факты такого порядка. Их легко пополнить впечатлениями мемуаристов. Почти все они солидарны (не исключая и мемуаристов большевистского лагеря – Залежский, Раскольников) в характеристике настроений, господствовавших на случайных уличных сборищах, на народных митингах, в солдатских казармах и отчасти в рабочей среде, после появления на арене развертывающейся революции ленинских сателлитов или «ораторов из чеховской палаты № 6», как их окрестило тогдашнее острословие, зафиксированное Плехановым. Подвойский должен был впоследствии признать, что две недели ушло у большевиков на интенсивную борьбу с «гнусной клеветой», подхваченной мещанской обывательской толпой, которая всегда склонна легко воспринимать сенсации «уличной прессы». Печать улицы сыграла, конечно, свою роль. Но не ее «ядовитая травля» вызвала патриотические настроения масс – то был здоровый инстинкт самопроизвольного внутреннего протеста. Суханов, присутствовавший среди немногих «добровольцев» на встрече Ленина и интересовавшийся непосредственным впечатлением солдат, которые участвовали «по наряду»472 в помпезной уличной процессии, мог услышать в толпе не совсем приятные для организаторов речи – беспардонная проповедь вызвала и соответствующий отклик: «вот такого-то бы за это на штыки поднять». И внушительная картина, изображающая Ленина ораторствующим на броневике, который 3-яго апреля медленно полз по улицам столицы от финляндского вокзала к особняку знаменитой балерины, превращается в какие-то внешние театральные декорации, позаимствованные из старого потемкинского архива XVIII века. На следующий уже день матросы 2-го Балтийского Экипажа, бывшие в почетном карауле на финляндском вокзале, вынесли постановление, в котором выражали сожаление, что они не знали, каким путем Ленин вернулся в Россию, иначе вместо криков «ура» последний услышал бы, негодующие возгласы: «Долой, назад в ту страну, через которую ты к нам приехал». А матросы в Гельсингфорсе сбрасывают большевистских ораторов в волу и обсуждают вопрос о способах ареста Ленина. Тот же вопрос в конкретной форме ставится и в Волынском полку. В Московском полку собираются громить редакцию «Правды». На тысячном митинге солдат Преображенского полка создастся такое обостренное настроение, что плехановцу Дейчу приходится брать Ленина даже под свою защиту. Ряд солдатских митингов с шумным протестом против Ленина и Ко требуют от правительства расследования условий возвращения политических эмигрантов через Германию. На улице, «на каждом шагу» слышались требования ареста Ленина. Столичные жители могли видеть враждебную демонстрацию на площади перед ленинской цитаделью, организованную 12 апреля союзом учащихся средней школы – тем самым «революционный» союзом, принимая представителей которого за неделю перед тем, председатель Совета Чхеидзе говорил: «Правительство наше не демократическое, а буржуазное. Следите же зорко за его деятельностью». Можно было присутствовать в те дни на действительно жуткой манифестации инвалидов (16 апреля), в которой приняли участие офицеры и солдаты из всех почти госпитателей Петербурга и которая в сопровождении длинной вереницы экипажей с калеками на костылях, с плакатами «Ленина и Ко – обратно в Германию» направлялась к Таврическому Дворцу для того, чтобы предъявить требование «парализовать деятельность Ленина всеми доступными средствами». Инвалиды не давали говорить Скобелеву, Церетелли, Гвоздеву и др., пытавшимся защищать право свободной агитации. В провинции, где в Советах на первых порах большевики играли незначительную роль и где в марте почти повсеместно принимались «оборонческие формулы», дело доходило до конфискации «Правды» по постановлениям местных Исполнительных Комитетов и до угроз арестовать Ленина, если он приедет…

Набоков объясняет пассивность Правительства отчасти его «идеологией» – правительство было связано своей «декларацией о свободе слова», отчасти сознанием своего бессилия – оно «не могло действовать иначе, не рискуя остаться в полном одиночестве». С последним утверждением едва ли можно согласиться – факты как будто бы противоречат такому выводу. Но так или иначе разлагающая проповедь Ленина не была пресечена решительными мерами, и в таких условиях крайняя демагогия неизбежно должна была собрать в конце концов богатую жатву. Ленин сумел привычной «мертвой хваткой» повести партию за собой; сумел до некоторой степени и приспособиться к создавшейся конкретной обстановке, несколько завуалировав до времени свою грубо упрощенную схему окончания империалистической войны и социальной ненависти; большевики не предлагали уже «втыкать штыки в землю». Этим парализовалась отчасти «травля» улицы, которой испугалась и революционная демократия, как бы маятник общественного возбуждения не слишком далеко качнулся в противоположную сторону. «Планомерная борьба» с ленинцами, которой требовала солдатская секция Совета в резолюции 16 апреля, поэтому не получила надлежащей интенсивной формы… – советские «Известия» скорее выступили на защиту Ленина. Настроение масс изменчиво. Через три недели, прошедших со дня приезда Ленина в Петербург, оказалась реально осуществимой вооруженная демонстрация, приведшая к первому правительственному кризису. Большевики сумели вывести на улицу два полка473. Неоспоримо – это мы увидим ниже – рука немецкой агентуры не бездействовала в обострении того конфликта, который создавался на почве несоответствия слишком прямолинейной и самоуверенной внешней политики «цензовой общественности», по революционной терминологии того времени, с настроениями, главенствовавшими в среде демократии – и не только «советской». Надо признать, что этот конфликт лил воду только на мельницу антивоенной пропаганды ленинцев, щупальцами спрута охватывающей постепенно страну. Для такой пропаганды, печатной и устной, большевистская партия в 1917 г. должна была располагать очень значительными деньгами. 15 апреля появилась «Солдатская Правда». Роль ее так определял на польском съезде большевиков Подвойский устами как бы противников: «удивительное дело, на фронте большевиков не признают, считают изменниками, но начитаются солдаты «Солдатской Правды», и большевики начинают пожинать лавры». «Ядовитую пилюлю» (в виде «приказа № 1»), – говорил ген. Алексеев на московском Государственном Совещании, – может быть переварила бы в недрах своего здорового организма армия, но широко мутной волной пустилась агитация… С удостоверениями шли, без удостоверений шли немецкие шпионы, шли немецкие агенты. Армия превратилась в какой то общий агитационный лагерь».

2. Прапорщик Ермоленко

В то время, когда Ленин развивал в Петербурге свою «идейную пропаганду» («терпеливо разъясняя», по его слонам, свою программу), на внешнем боевом фронте стал ощущаться несколько иной нажим со стороны неприятели, заинтересованного при ухудшающемся положении не столько в отдаленной социальной революции в России, сколько в возможности достигнуть сепаратного мира. Неоформленное «братание» солдат в передовых окопах пытаются заменить частичными переговорами с местным командным составом через посредство официальных делегаций, выступающих под белыми флагами. Наиболее известно подобное выступление на фронте 5-й армии у ген. Драгомирова, подробно рассказанное в газетах тех дней474.

Конечно, рука об руку с легальными парламентерами продолжали действовать и секретные агенты, целью которых являлась подготовка почвы в русской армии для восприятия идеи сепаратного мира и по-прежнему разложение боеспособности противника. В такой обстановке на территории 6-й армии произошло маленькое, быть может, довольно обычное по своему масштабу, событие, которому суждено было, однако, иметь довольно значительные последствия. Немцами был переброшен на русский рубеж пленный офицер Ермоленко, который явился в штаб и 28 апреля показал, что ему предложено было работать в качестве агента Германии. «Такие приемы, – рассказывает Деникин, – практиковались и до революции: наше командование обратило внимание на слишком частое появление «бежавших из плена». Многие из них, предавшись врагам, проходили определенный курс разведывательной службы и, получив солидное вознаграждение и «явки», пропускались к нам через линии окопов. Не имея никакой возможности определить, где доблесть и где измена, мы почти всегда отправляли всех бежавших из плена с европейских фронтов на кавказский». В данном случае, очевидно, была некоторая специфичность: Ермоленко не бежал, а был переброшен самими немцами – едва ли не на аэроплане – на русский фронт. В своих показаниях он назвал имя Ленина. Об этом начальник штаба Ставки счел необходимым довести до сведения военного министра. В донесении 16 мая он сообщал: «Ермоленко был переброшен нам в тыл на фронте 6-й армии для агитации в пользу скорейшего заключения сепаратного мира с Германией. Поручение это Ермоленко принял по настоянию товарищей. Офицеры германского ген. штаба Шидицкий и Любер475 ему сообщили, что такого же рода агитацию ведет в России агент герм. ген. штаба, председатель секции «Союза Освобождения Украины» А. Скоропись-Жолтуховский и Ленин. Ленину поручено всеми силами стремиться к подорванию доверия русского народа к Временному Правительству. Деньги на операцию получаются через некоего Свенсона, служащего в Стокгольме при германском посольстве». Здесь начинаются наши затруднения. В своей «Жизни» Троцкий, цитируя «дословный текст» показаний Ермоленко, категорически говорит: «они ныне напечатаны», но не указывает, где эту публикацию можно найти. Сам автор большевистской истории революции фактически цитирует «дословный текст» из вторых рук – по выдержкам, приведенным в работе исторического семинара Института красных профессоров и в статье бывшего руководителя последних – Покровского. Большевики не опубликовали еще показаний Ермоленко, а выдержки, перемешанные толкованиями, догадками, насмешками (между прочим разные хронологически показания перепутаны между собой), не дают ясного представления о том «невообразимом вздоре», который «молол» Ермоленко, инструктированный и «слегка обученный» агентами военной разведки. Троцкий с торжеством устанавливает, что Ермоленко, нс считаясь с разностью нового и старого стиля, за две недели до прибытия Ленина посадил его во дворец Кшесинской. (Троцкий в своем открытии в действительности повторяет лишь заключение молодых «красных профессоров»). Но это не будет уже столь абсолютным «вздором», если принять во внимание, что «дворец Кшесинской» появляется, как видно из текста Покровского, только во втором показании Ермоленко, данном 10 июля, когда он с фронта был вызван в Петербург. В такой же мере неувязка может быть объяснена неудачной формулировкой протокола, зафиксировавшего слова допрашиваемого, что ему еще в Берлине (3 апреля нов. стиля) говорили, что Ленин работает во дворце Кшесинской. Но это все-таки мелочь, хотя и выдвинутая большевистской критикой на первое место. Первоначально у большевиков была тенденция даже отрицать реальность самого существования прапорщика Ермоленко. В IV т. известных «Записок о революции» Суханова, помеченной 1922 г., прямо говорится: «Никому неизвестно, существовала ли когда-нибудь в действительности темная личность по имени Ермоленко, согласившаяся быть агентом германского штаба. Неизвестно и то, был ли такого рода документ, действительно, переслан от Начальника штаба верховного главнокомандующего в штаб военного министра Керенского. Может быть, он был целиком сфабрикован на Дворцовой площади, где около Керенского кишмя кишело черносотенное офицерство». Построение простое и легкое, но, очевидно, никуда не годное. Послужной список пр. Ермоленко, кстати сказать бывшего в плену вместе с автором известных очерков «Плен» В. Корсаком, был приложен к делу, при деле находится и документ, посланный ген. Деникиным. Работающие в семинаре Института красной профессуры (1927 г.) предпочли выдвинуть другую версию – о пр. Ермоленко, «будто бы» переброшенном немцами с целью агитации, и о показаниях его, состряпанных в штабе. Покровский вводил новый нюанс – надо дискредитировать показания Ермоленко безграмотностью и специфичностью его «филерского» донесения, которое почистили при втором допросе в Петербурге. У Ермоленко назван Жолтуховский потому, что он наторел в слежке за украинскими националистами в плену, а Ленин, как самый популярный, – другого имени Ермоленко назвать не мог. Последний не сразу «понял», что от него требуется донос на Ленина, поэтому он все напирал на то, что все дело связано с «украинской секцией» германской разведки, что его послали «для отделения Украины и что он должен состоять в распоряжении Скоропись-Жолтуховского». «Послужной список» Ермоленко, действительно, не может вызвать к себе большого доверия. «Бывший канцелярский служитель» владивостокского полицейского управления, участник в качестве «добровольца» русско-японской войны, произведенный в 1913 г. «в изъятие из закона» в зауряд-прапорщики, никогда не состоявший «на действительной военной службе», может быть отнесен к числу рядовых агентов военной контрразведки, – вероятно, очень храбрый, так как заслужил солдатский Георгий.

Как то странно, что такого агента выбрали в Берлине в уполномоченные по ответственному поручению, сообщили доверительные сведения и т. д.476 Во втором своем показании Ермоленко рассказывая, как он выехал 3 апреля с обер-лейтенантом в Берлин. Был отвезен в Главный штаб и имел беседу с упомянутыми Шидницким и Люберсом. Заключил с ними «договор» о работе в России в пользу немцев, получил жалованье 800 р. в месяц и 30 % с суммы причиненного России ущерба477 от взрыва складов, мостов и пр. Когда Ермоленко поставил вопрос: «что же я один буду работать в этом направлении и потому от такой работы много пользы ждать нельзя, на это мне сказали, что напрасно я так думаю, что у Германии достаточное количество работает в России агентов-шпионов… причем упомянули фамилию Ленина, как лица, работающего от Германии и для Германии и что дела у него идут великолепно». Ермоленко показал, «что на дорогу ему дали 1500 руб., а 17 мая в Могилеве к нему подошли два незнакомых лица и вручили конверт со словами, что в нем жалованье вперед за два месяца и остальное на расходы. В конверте оказалось 50 т. руб. русскими деньгами». Деньги «по распоряжению верховного главнокомандующего» оставлены были в пользу Ермоленко. Отсюда вывод: вся эта история вымышлена – деньги Ермоленко дал русский генеральный штаб за донос на Ленина. Если бы деньги были выданы германской контрразведкой, то их отняли бы у Ермоленки; наконец, не стали бы немцы выдавать авансы человеку, который явился в русский штаб и ежедневно в этот штаб ходил. Пожалуй, другой вывод был бы более естественен: переброшенному на фронт с определенной целью скорее бы дали деньги, если бы он сумел внушить веру в себя – ведь все значение всякой провокации основывается только на доверии, которым пользуется провокатор у противной стороны. Наличность 50 т. не отрицают и большевики. Совершенно невероятно, чтобы русская контрразведка могла заплатить Ермоленко такие деньги – она ими не располагала в революционное время. Надо допустить, что сама Ставка выдала такую сумму. Но не будем фантазировать. Пределы для необоснованных догадок неограниченны. Большевистские исследователи сами совершенно запутались в сплетенной паутине – отчасти в силу неразборчивого использовании материала, находящегося только в их распоряжении478.

Не стоит уделять место для уловления этих явных противоречий – не стоит отчасти потому, что показания Ермоленко многим, и не большевикам, в то время показались малоценными. Так для рассмотрения секретных материалов о немецкой пропаганде, в Ставку был приглашен Бурцев. На него ни личность Ермоленки, ни его показания не произвели должного впечатления. Он допускал возможность, что показания Ермоленко были до некоторой степени подсказаны контрразведкой или частично подверглись соответственной обработке. «Отмежевывается» от Ермоленко и нач. воен. контрразведки в Петербурге Никитин, так как, кроме «голословных заявлений», он не дал ничего, все его показание осталось «неубедительным». «Больше того, – утверждает Никитин, – у нас даже не было досье Ермоленко. До июльского восстания его фамилию я слышал только раз от Переверзева, а подробные показания, данные им в штабе 6-й армии, я узнал от самого Ермоленко только после восстания, когда 8 июля мне его прислала Ставка». «Почему нам не сообщили раньше его показания? Как использовала Ставка самого Ермоленко? Мне неизвестно». «Я увидел, – рассказывает Никитин, – до смерти испуганного человека, который умолял его спрятать и отпустить. П.А. Александров (следователь) записал показания, а я его спрятал на несколько часов и отпустил. Пробыв в Петрограде не больше суток, он уехал в Сибирь». «Воспоминания» Никитина не всегда точны – он явно в данном случае впадает в противоречие с тем фактом, что в деле имеются помеченные 10-м июля более подробные показания, нежели данные Ермоленко в штабе 6-й армии, где зауряд-прапорщик из бывших полицейских, может быть, действительно набавлял себе цену, преувеличивая роль, которую надлежало ему сыграть, и сведения, которыми он располагал в апреле месяце. Во всяком случае до тех пор, пока целиком не будут опубликованы показания Ермоленко, приходится воздержаться от их окончательной оценки и с чрезмерной уверенностью и категоричностью отделять фантазии от действительности: как мы увидим, могут оказаться только кажущимися таковыми некоторые противоречия в показаниях Ермоленки, когда, например, он помещает, по словам Покровского, одно и то же лицо одновременно и в Берлине и в Киеве.

–

Для того, чтобы вставить показания Ермоленко в правильные рамки, как будто бы надо, действительно, обратиться к «Союзу Освобождения Украины». Выдержка из чрезвычайно ценного документа в свое время была приведена Милюковым в первом выпуске его «Истории революции» – это показания, данные военным властям в августе 17 г. украинским эмигрантом Вл. Степанковским, близко стоявшим к деятельности Союза и возвратившимся в Россию479. Степанковский рассказал, как австрийское правительство постепенно к Союзу охладело и как последний перенес свою деятельность в Берлин и попал на полное иждивение Германии.

Германия, по примеру Австрии, стала выделять пленных украинцев в особые лагери и пустила туда деятелей Союза для пропаганды отделения Украины от России в самостоятельное государство, входящее в систему центральных держав. Эту позицию поддерживала в Германии группа, представленная генеральным штабом. Пленные были сосредоточены в лагере «Раштадт», где в 16 г. сформирован был «1-й сечевой Тараса Шевченки полк», одетый в национальные жупаны и к началу 17 г. насчитывавший 1500 человек из наиболее распропагандированных480. Отсюда иногда и делались диверсии в Россию, те самые, о которых рассказывая Деникин, когда под видом инвалидов стали выпускаться здоровые украинские солдаты или перебрасываться на фронт под видом беглецов.

Достаточно ясно, что центральной кухней всех этих планов были Копенгаген и Стокгольм. Сюда «поближе к России» перебрались и вожди СОУ Жолтуховский и Меленевский, связанные с Парвусом еще деятельностью на Балканах. К ним примыкал и Ганецкий. «Нужно думать, – заключал Степанковский, – что все они работают вместе». Все дороги ведут в Рим. Тут уже недалеко и до мостика к Ленину, имя которого неожиданно назвал предназначаемый, быть может, только на роль скромного агента Жолтуховского, зауряд-прапорщик Ермоленко. Он мог случайно услышать это имя и от сопровождавшего его обер-лейтенанта. «Глупости» способны были делать и хорошо внешне дисциплинированные немецкие обер-лейтенанты.

Но вот что особо интересно. Жолтуховский и Меленевский оба обратились после революции к Временному Правительству с ходатайством разрешить вернуться на Украину, так как с момента революции и падения царизма СОУ решил прекратить самостоятельную деятельность за границей, признавая, что правомочна говорить теперь от имени украинского народа единственно Центральная Рада. Революционная Россия не будет держать «дали в майданах неволи Украину», и поэтому, по словам Жолтуховского, Союз занял нейтральную позицию в борьбе центральных держав с Россией. Все же эта нейтральная позиция, если верить показаниям Степанковского, была весьма своеобразна. Получил ли Жолтуховский право вернуться в Россию – я не знаю: по его словам, он приехал на Украину в конце 18 г. Но вот что передавал Степанковский: от самого Жолтуховского, а позже, в июле, от чиновника мин. иностр. дел фон-Бергена он слышал, что Жолтуховский создавал в Полтаве тайную организацию, которая должна была соперничать с Центральной Радой. Организация эта действовала или должна была действовать с ведома германского штаба. Примыкавшие к ней украинцы, по признанию Винниченко, склонны были «оголить фронт». Разве так уже не прав был Ермоленко, давший двойной адрес Жолтуховского?

–

Как ни отнестись к показаниям Ермоленко, едва ли их можно признать «решающими» для определения отношения большевиков к германскому военному командованию, как это делает в своих воспоминаниях Керенский: Ермоленко де «были указаны пути и средства сношения, банки (?), через которые будут получаться денежные средства, а также некоторые другие виднейшие агенты, среди которых крупные украинцы-самостийники и… Ленин». Своей излишней категоричностью, значительно расширявшей сведения, полученные через Ермоленко, Керенский дал лишь повод для издевательств со стороны достаточно ловкого и острого полемиста Троцкого481. «Исследовать указанные Ермоленко пути, выследить агентов связи между Лениным и Людендорфом, захватить их с поличным, если это окажется возможным, – продолжает Керенский, – вот труднейшая задача, которая встала тогда перед Временным Правительством». «Малейшая огласка, конечно, заставила бы германский штаб изменить систему сношений с Россией… Даже в самом правительстве необходимо было в наибольшей степени ограничить круг посвященных в эту государственную тайну чрезвычайной важности. Мы решили с ген. Алексеевым, что работа по разоблачению по путям Ермоленко связей неприятеля с украинцами будет производиться в особо секретном порядке в Ставке482. Расследование же указаний на Ленина я взял на ответственность Временного Правительства. Кроме Львова в правительстве об этом знали, кроме меня, только двое: министр иностранных дел Терещенко и министр путей сообщ. Некрасов («Триумвират»), И в этом узком кругу исполнение задачи было поручено Терещенко, а каждый из нас остальных старался по возможности не интересоваться подробностями начатой работы… А работа была крайне кропотливая, трудная, сложная и долгая».

Вот почему материалы, полученные из Ставки, даже не были сообщены в петербургскую военную контрразведку, которая концентрировала у себя расследование связи большевиков и немцев; вот почему доклад о Ермоленко в течение полутора месяцев «оставался под спудом». Но ни Керенский, ни Терещенко, который вел непосредственно расследование, ничего не сообщили впоследствии о своей работе, увенчавшейся исключительным успехом: итог «получился для Ленина убийственный» – «весь аппарат сношений Ленина с Германией был установлен». И далее несколько неожиданно Керенский рассказывает в сущности только то, что было известно в июльские дни по данным, полученным контрразведкой.

3. «Русская Дрейфусиада»

Так назвали большевики дни, последовавшие за польским уличным выступлением, организованным партией Ленина против Временного Правительства483. Ленину и иже с ним было предъявлено официальное обвинение в измене. Так как следственное июльское дело вне нашей досягаемости, в основу изложения приходится положить воспоминания того, кто руководил тем центром, около которого сосредоточились собирание и предварительная разработка обвинительного материала. Мы начнем с известных уже нам воспоминаний начальника контрразведки петербургского военного округа. Кое-где придется восполнить пробелы памяти полк. Никитина, пользуясь случайными отрывками из следственного дела, использованными советской историографией, и газетными сообщениями того времени. И следует еще раз с самого начала повторить сделанную уже оговорку. В авторском предисловии к книге «Роковые годы» говорится: «Взвешивая каждое слово, я стремился изложить только факты, которые в своих существенных чертах все могут быть доказаны историком». На примере с документами, касавшимися эпизода с Черновым, можно было уже увидеть, что в действительности не всегда это так. Некоторые и другие «факты», сообщаемые Никитиным, опровергаются документами, т. е. перестают быть фактами. В процессе работы над воспоминаниями у бывшего начальника петербургской контрразведки в распоряжении, очевидно, почти не было документов – единственным исключением являются воспроизводимые им копии 29 телеграмм Ганецкого и к Ганецкому, которыми обменивались в первые месяцы революции Стокгольм и Петербург (копии с этих телеграмм вручены были контрразведке представителем аналогичного учреждения иностранного государства). Память мемуаристов иногда непроизвольно даже способна совершать курбеты, далеко отклоняющие рассказ от того, что было в действительности, или предположения и догадки выдавать за установленные факты. Не всегда можно сделать проверку, и именно то, что автор воспоминаний строго не «взвешивает каждое слово», должно ослаблять впечатление от некоторых его заключений тогда, когда дело касается фактов, проверить которые мы не в состоянии. Приходится принимать их только на веру. Мне кажется, что б. министр юстиции Врем. Правительства Переверзев, принявший столь активное участие в польских делах, слишком поспешил с безоговорочным признанием «совершенной правдивости и правоты» изложения, данного в книге «Роковые годы» полк. Никитина484. «Ничего, – писал Переверзев (письмо в «Посл. Нов.» 31 октября 30 г.), – к этой стороне его мемуаров я прибавить не могу, равно, как не могу внести в нее каких-либо исправлений».

Никитин на страницах своих воспоминаний рассказал, с каким невероятным трудом пришлось ему восстановить разрушенную переворотом военную контрразведку, – вплоть до того, что первые деньги на организацию столь необходимого в период войны государственного дела ему пришлось взять взаймы у частного лица. Для деятельности немецких агентов всех рангов и мастей в таких условиях открывался широкий простор. Может быть, русская военная контрразведка была бы совершенно беспомощна, если бы не находила поддержки со стороны иностранных делегаций союзных держав.

«Досье» контрразведки революционного периода открывается в Петербурге расследованием деятельности журналиста Колышко, прибывшего из Стокгольма в начале апреля. Колышко довольно явно принадлежал к кругу тех «пацифистов», которые работали на сепаратный мир России с Германией – он еще до революции приезжал в Петербург для информации премьер-министра Штюрмера. В мою задачу отнюдь не входит рассмотрение всех начинаний, так или иначе связанных с немецким главным штабом, поэтому частное досье Колышко я приоткрою только на той странице, где Никитин пытается установить некоторую связь между деятельностью Колышко и деятельностью Ленина. При обысках, произведенных чинами контрразведки, было обнаружено собственноручное письмо Колышки, адресованное в Стокгольм близкому ему лицу, некоей Брейденбод, по сведениям английской разведки, находившейся в непосредственной связи с немецкий штабом. Письмо на французском языке было направлено с нарочным, – по утверждению самого «журналиста К» письмо его было извлечено из дипломатической вализы («П.Н.» 25. X. 32). «Мы много работали, чтобы прогнать Милюкова и Гучкова», – писал Колышко, по словам Никитина, «дословно»: «теперь почва подготовлена: à bon entendeur salut» (автор переводит так: имеющие уши, да слышат). Далее шло указание на необходимость передать партии центра Рейхстага, «чтобы она перестала бряцать оружием», что «ее непримиримые требования аннексий и контрибуций губят Германию». Тут же указывалось, что «Ленин не соглашается поддерживать эти требования». Наконец, следовала просьба прислать пол иллиона руб. через Стокгольм и полмиллиона через Христианию (Колышко приобрел у Потовича «Петроградский Курьер» для создания газеты, которая проводила бы германофильскую линию). Во фразе, относящейся к Ленину, Никитин видит доказательство «каких-то переговоров» Колышко с Лениным. Конечно, можно дать и иное толкование словам Колышки (если допустить, что фраза воспроизведена точно) – вопрос мог идти о использовании агитации Ленина.

Контрразведка, между прочим, установила, что Колышко посещал некий Степин, игравший активную роль среди большевиков (Степин, бывш. агент компании Зингер, имел значительные связи среди рабочих, которым продавал до революции швейные машины в кредит). По наблюдениям агентов наружного наблюдения, «начиная с апреля месяца 1917 г. Степин нанимал людей для участия в большевистских демонстрациях». Сдружившись со Степиным, один из таких ловких тайных агентов, пообещавший дать Степину казачьи связи, проник в его бюро, где Степин показал ему «пачки» денег в мелких купюрах по 5–10–25 рублей. «Просматривая рапорты агентов, – утверждает начальник контрразведки, – можно было убедиться, что не проходило и двух дней, чтобы Степин не побывал в штабе Ленина, – в доме Кшесинской». 3 июля в 6 час. вечера Савицкий (упомянутый агент контрразведки) застал Степина за прямой раздачей денег солдатам. Последний самодовольно заявил, что денег у него, сколько угодно, что он «первый человек у Ленина», что последний ему доверяет и «сам дает деньги». Так ли это было в действительности или нет, но во всяком случае можно сделать вывод, что к Ленину прилипали всякого рода немецкие агенты. Степин был арестован485.

–

Другое «направление» контрразведки вело в Финляндию. Агенты разведки «нащупали» два места в районе Торнео, через которые отдельные люди нелегально переходили границу и связывались в Выборге с приезжими из Петербурга – среди последних была Коллонтай. Никитин сообщает, что в первых числах июня через Переверзева, со слов одного из членов Ц.К. партии большевиков, стало известно, что Ленин сносится с Парвусом письмами, отправляемыми с особыми нарочными486. И вот в Торнео при попытке перехода границы нелегальным путем было обнаружено письмо, адресованное (?) Парвусу. Потом доставлено было еще два письма: «все они, написанные одним и тем же почерком, очень короткие, не больше одного листа обыкновенной почтовой бумаги в 4 стр., а последние так даже в 2 стр.». Содержание писем было весьма лаконично, без всякого вхождения в какие-либо детали. В них просто приводились общие фразы, вроде: «работа подвигается очень успешно», «мы надеемся скоро достигнуть цели, но необходимы материалы», «будьте осторожны в письмах и телеграммах», «материал, посланный в Выборг, получили, необходимо еще», «присылайте побольше материалов», «будьте архиосторожны в сношениях» и т. д. «Присяжные графологи» установили, что неразборчивая подпись принадлежит Ленину. «Письма эти, – добавляет автор, – читали все мои помощники и Переверзев»487. «Настойчивые просьбы Ленина, обращенные именно к Парвусу о присылке «побольше материала» были очень сомнительны, – замечает Никитин: – примем во внимание, что тогда в России существовала полная свобода печати, очевидно, не могло быть и речи о присылке секретным путем каких бы то ни было печатных материалов. Торговлей Ленин не занимался; таким образом гипотеза о товарах также отпадала. Оружия у большевиков в петроградских полках было, сколько угодно. Что же подразумевал Ленин под словом «материалы», обращаясь секретным путем к официальному германскому агенту?»

Оставим вопрос о толковании текста в стороне. Самый факт обращения Ленина к Парвусу после всего того, что мы знаем, был бы убийственным доказательством виновности Ленина. Как мог Ленин – этот «великий революционер» с чертами «педантичного нотариуса», по выражению Троцкого, – соединявший «смелые замыслы» с тщательной предусмотрительностью в выполнении, так старательно обставивший в Швейцарии свое политическое алиби и в силу этого уклонявшийся от каких-либо непосредственных сношений с Парвусом, вдруг сделать без особой к тому надобности такой неосторожный и ложный шаг? Нет, этого шага Ленин не делал. В № 21 «Пролетарской Революции» (1923 г.) большевики опубликовали 3 письма Ленина, найденные в копиях, заверенных представителем контрразведки подполк. Мясоедовым, в архиве министерства юстиции. Не приходится сомневаться, что это именно те письма, которые были отобраны при обыске в Торнео или в других прилегающих к границе местах. В одном из этих писем есть фраза: «будьте архиаккуратны и осторожны в сношениях». Но письма эти адресованы не Парвусу. Два письма направлены Ганецкому (одно помечено 21 апреля, другое 12 июня) и третье Карпинскому в русскую библиотеку в Женеве (12 апреля). В сущности письма информационного характера. Ленин жалуется Карпинскому, что трудность сношений с заграницей «невероятно велика»: «нас пропустили, встретили здесь бешенной травлей, но ни книг, ни рукописей, ни писем до сих пор не получили». «Очевидно, военная цензура работает чудесно – даже чересчур чудесно, но Вы знаете, конечно, что у нас ни тени нигде о войне не было и быть не могло». Ленин просит Карпинского прислать конец его рукописи по аграрному вопросу. В первом письме к Ганецкому Ленин сообщает, что письмо № 1 (от 22–23 апреля нов. ст.) получено, как и две тысячи от Козловского, но «пакеты» до сих пор не получены, жалуется Ленин на затруднительные сношения – «с курьерами дело наладить не легко», и сообщает, что сейчас «едет специальный человек для организации всего дела. Надеемся, – ему удастся все наладить». Второе письмо, имеющее в виду Ганецкого и Радека, наряду с информацией о «шовинистическом угаре» в Петербурге и выражением надежды, что удастся выправить линию «Правды», «колеблющейся к каутскианству», снова сообщает: «до сих пор ничего, ровно ничего, ни писем, ни пакетов, ни денег от вас не получил, только две телеграммы от Ганецкого».

Все это очень далеко от установления непосредственной связи Ленина с Парвусом. Надо сказать, что Переверзев не в интервью, напечатанном в «Возрождении», а в «письме в редакцию» «Посл. Нов.» говорит уже не о Парвусе, а о Ганецком: «Ленин был уличен в письменных сношениях, весьма конспиративных и недвусмысленных, с зарегистрированным германским шпионом Ганецким-Фюрстенбергом». Доля «подозрений» от этих писем остается – особенно от второго письма к Ганецкому, но класть их в качестве краеугольного камня совсем не приходится.

Гораздо важнее в этих письмах упоминание о инженере Штейнберге – не то эмигранте, не то легальном посреднике, типа прис. повер. Козловского. В письме 21 апрели говорится: «на счет Штейнберга приняли меры», а в письме 12 июня сообщается: «Штейнберг приехал и обещает раздобыть присланные пакеты. Посмотрим, удастся ли ему это». Письмо Ленина подтверждает таким образом подлинность телеграммы Ганецкого, найденной контрразведкой при очищении особняка Кшесинской, где помещался штаб большевиков в июльские дня: «Штейнберг будет хлопотать субсидии для нашего общества. Обязательно прошу контролировать его деятельность, ибо совершенно отсутствует общественный такт». К этой телеграмме относятся, очевидно, слова в ленинском письме: «насчет Шт. примем меры». «Штейнберг, – писал Ленин позже в своем ответе 26 июля, – член эмигрантского комитета в Стокгольме. Я первый раз видел его в Стокгольме488. Штейнберг около 20 апреля или позже приезжал в Питер, помнится хлопотать о субсидии эмигрантскому обществу. Проверить это прокурору совсем легко, если бы было желание проверить». Здесь какая-то ложь Ленина выступает очевидно. Странный ходатай о правительственной субсидии эмигрантскому обществу приезжал не только в апреле, но и в июне; он добывал «пакеты» для Ленина, как это устанавливает собственноручное письмо последнего. Какие «пакеты» и откуда? Скорее всего, из числа тех, которые Ганецкий пересылал, пользуясь услугами «друзей» в посольстве, дипломатической почтой из Стокгольма. Не напрашивается ли здесь некоторое сопоставление? В газетах того времени проскользнуло сообщение, что в Петербурге 7 июля арестован был замешанный в дело Колонтай владелец экспортной конторы Шперберг, содействовавший передаче писем большевиков в Швецию. Не Штейнберга ли надо подразумевать под этим Шпербергом?489

И еще в процессе расследования появилась одна фигура, также не указанная в воспоминаниях Никитина и не упоминавшаяся в газетах того времени. О ней мы узнаем из текста большевистских историков по данным, заимствованным из архивных документов июльского дела. Арестован был какой-то «купец» Бурштейн, показавший, что в Стокгольме существует германская шпионская организация, возглавляемая Парвусом, с которым держат связь Ганецкий и Козловский. Большевики так скупо касаются «переверзевских фальсификаций», т. е. документов польских дней, что на первый взгляд непонятно было, зачем они вытащили на свет Божий показания, о которых никто ничего не знал. Своей публикацией они хотели дискредитировать следствие. В деле оказались официальные справки, характеризующие Бурштейна лицом, «не заслуживающим никакого доверия»: Бурштейн «представляет собой тип темного дельца, не брезгующего никакими занятиями». Вероятно, таким и был «тертый калач» из авантюристов социалистической среды, и он тем самым по своему моральному облику весьма подходил к «спекуляции» и «контрабанде» Ганецкого. «Бурштейн, – должен однако признать Покровский, – по-видимому, действительно, видел в Копенгагене ІІарвуса, а у него некоторых русских социал-демократов». Это уже кое-что значит. Ленин нс слишком считался с моральными качествами своих агентов. Партия ведь «не пансион для благородных девиц». К оценке партийных работников нельзя подходить с узеньким мерилом «мещанской морали». Иной «мерзавец», по мнению Ленина, полезен именно тем, что он «мерзавец». Очень показательно, что в протоколах петроградского Воен. Рев. Комитета за октябрьские дни можно найти упоминание о некоем Бурштейне, в качестве действующего персонажа. Едва ли приходится сомневаться, что речь идет об одном и том же лице. Недостаточно осведомленный в свое время Покровский (протоколы были опубликованы лишь недавно) не учел, очевидно, возможности подобного сопоставления в будущем.

–

Расследование, по словам Никитина, приняло «серьезный характер» лишь после того, как кап. Пьер Лоран, представитель французской контрразведки, вручил 21 июня Никитину копии 14 телеграмм между Стокгольмом и Петербургом, которыми обменивались Козловский, Фюрстенберг, Ленин, Колонтай и Суменсон (позже Лоран передал еще 15 телеграмм). Показательны условия, при которых состоялась передача этих телеграмм: свел представителей двух контрразведок (русской и иностранной) Терещенко: «теперь вы знакомы, – сказал министр ин. дел, – и можете обо всем сноситься друг с другом непосредственно без меня». Надо полагать, что тем самым военные контрразведывательные органы как бы вводились в русло тех изысканий, которыми, по словам Керенского, самостоятельно занималось Временное Правительство. Очевидно, вело оно такую работу при посредстве иностранной агентуры. Только так можно толковать слова Керенского: «некоторые данные, еще раньше полученные Г.И. Терещенко дипломатическим путем, ускорили расследование»490.

Покров таинственности всей этой закулисной стороны немного приподнимают воспоминании бывш. президента Массарика. Он рассказывает, как один из американских журналистов от имени чешского национального объединения во время войны организовал самостоятельную антинемецкую разведку. «Связавшись еще в 1916 г. с русской тайной полицией», он получил возможность узнавать о «многих немецких интригах в России». В конце года американский журналист, начавший работать на собственные средства, уже вел широкую работу за счет английской тайной полиции. В его распоряжении было до 80 агентов. В 1917 г. по соглашению с французскими и английскими учреждениями глава разведки пыехал в Россию в целях организации специального бюро (Slav. Press Bureau) для американского правительства. К сожалению, воспоминания Массарика очень скупо сообщают подробности о деятельности указанной организации, между тем она приобретает первостепенное для нас значение: «Нам удалось установить, – отмечает Массарик, – что какая-то г-жа Симонс (очевидно Суменсон) была на службе у немцев и содействовала передаче немецких фондов некоторым большевистским вождям. Эти фонды посылались через стокгольмское немецкое посольство в Гапаранду, где и передавались упомянутой даме». Сведения эти были сообщены Керенскому. И тут Массарик делает интереснейшее добавление: бюро прекратило «дальнейшее расследование, когда оказалось, что в это дело запутан один американский гражданин, занимавший очень высокое положение. В наших интересах было не компрометировать американцев»…

Тогдашний генерал-квартирмейстер петербургского военного округа, продолжавший ведать делом контрразведки, судя по его воспоминаниям, по-видимому, не имел ни малейшего представления о параллельной, самостоятельной и независимой деятельности славяно-американского бюро, остановившего свою разведку в определенном направлении, как только это стало невыгодно, по мнению руководителей дела, для чешских национальных интересов. Едва ли такое положение может быть признано нормальным с русской точки зрения. Таинственность, которой окружал свое расследование правительственный «триумвират», таким образом помешала довести до конца неожиданно прерванную работу американско-чешского бюро. И тем не менее копии, сообщенные кап. Лоран русской контрразведке, сразу навели ее на «некоторые размышления». Наряду с простыми как будто бы телеграммами, сообщавшими новый адрес (Фюрстенберг – Ульяновой) или жалобы Колонтай на обыск в Торнео и т. д. шли телеграммы «коммерческого» характера. Не стоит воспроизводить весь их текст, ибо сам по себе он ничего не дает – на мой взгляд вся суть не в содержании большинства телеграмм, а в том толковании, которое давали впоследствии обвиняемые. Некоторые из телеграмм я приведу в связи с другим контекстом. Вот наиболее характерные деловые телеграммы (все они приведены Никитиным без дат): а) Суменсон телеграфирует Фюрстенбергу: «Номер 86 получила вашу 23. Ссылаюсь мои телеграммы 84–85. Сегодня опять внесла 20 000 вместо семьдесят». Она же: «финансы весьма затруднительны, абсолютно нельзя дать крайнем случае 500 как последний раз карандаши громадные убытки оригинал безнадежно пуст. Нюэ Банкен телеграфирует новых 100 тысяч», б) Фюрстенбергу (очевидно Суменсон): «Номер 90: Внесла Русско-Азиатский сто тысяч», в) Ему же: «Нестле не присылает муки. Хлопочите», г) Суменсон из Стокгольма: «Телеграфируйте сколько имеете денег Нестле», д) Ей же: «Невозможно приехать вторично уезжаю Сигизмунд. Телеграфируйте туда остатки банков и по возможности уплатите по счету Нестле».

Тексты телеграмм, конечно, можно было «без конца комментировать». Автор воспоминаний сообщает такую деталь. Кап. Лоран был приглашен министром ин. дел к председателю правительства кн. Львову, на квартире которого собралось несколько министров. По мнению Лоран, телеграммы служили достаточным поводом для ареста. «Терещенко склонялся к мнению Лоран. Против выступил Некрасов. Он заявил, что иносказательный характер телеграмм лишает их всякого значения». «Кн. Львов слушал, не высказываясь». «Остальные министры колебались». Совещание ни к какому решению не пришло. Но контрразведка, считая, что у нее уже «много материала для обвинения большевиков в государственной измене», решила действовать и своими непосредственными действиями рассеять колебания правительства. 1 июля, – говорит Никитин, – «мы составили список 28 большевиков-главарей, начиная с Ленина, и, пользуясь предоставленным мне правом, я тут же подписал именем Главнокомандующего 28 ордеров на арест». Вооруженное выступление большевиков нарушило нормальный ход событий. И только по ликвидации мятежа среди других были арестованы и упоминавшиеся в телеграммах Козловский и Суменсон.

Кто такая Суменсон? От нее открещивались все большевики – знать не знаем. «Припутывают имя какой-то Суменсон», – говорили Ленин, Зиновьев и Каменев в своем письме в «Новую Жизнь». Троцкий, идя по стопам Суханова, пытался в своей уже литературной работе, выпущенной в 1930 г. («Моя жизнь») в отношении Суменсон применить метод полного отрицания, как отрицалась одно время реальность прап. Ермоленко. Так черным по белому в книге Троцкого говорится, что Керенский вводит в свой «уголовный роман», помимо «двух довольно известных польских революционеров Ганецкого и Козловского», и некую госпожу Суменсон, о которой «никто никогда не мог ничего сообщить и самое существование которой (?) ничем не доказано». Суменсон, арестованная 7 июля и избитая солдатами при аресте, подвергалась многократным допросам. Еще до ареста наблюдения агентов контрразведки установили, что Суменсон располагала значительным счетом в Сибирском банке. Финансовая экспертиза в дальнейшем выяснила, что этот счет составлял около 1 мил., с которого за последние месяцы было снято около 800 т. Деньги эти переводились Фюрстенбергом из Стокгольма через Ниа-Банк. «При подробном расследовании, – добавляет Никитин, – было выяснено, что Ганецкий в Ниа-Банк получал деньги через Дисконто-Гезельшафт-Банк». Как был установлен этот факт, Никитин не говорит. По его словам, Суменсон будто бы «во всем и сразу чистосердечно призналась» и сообщила, что «никакого аптекарского склада у нее не было и вообще никакой торговлей не занималась». Характеризует ее Никитин, как «демимонденку, кстати сказать, совсем не первого разряда», которую легко обошел «способный и испытанный молодой секретный сотрудник разведки, поселившийся на даче у Суменсон в Павловске». А известный Белецкий, б. тов. министра внутрен. дел в дореволюционное время, заведовавший департаментом полиции и находившийся в дни после большевистского переворота в заключении в Петропавловской крепости, сообщил посетившему его американскому журналисту Ротштейну, что Суменсон искони была немецким агентом, через которого немцы присылали в Россию еще до революции деньги на поддержку пораженческих элементов. Этот рассказ позже, в «Крестах», подтвердил Белецкий и самому Бурцеву491. Следует отметить, что Суменсон временами «проживала в Швеции».

О Козловском Никитин говорит немного. Его агентами «было выяснено, что Козловский по утрам обходил разные банки и в иных получал деньги, а в других открывал новые текущие счета. По мнению наших финансовых экспертов, он просто заметал следы». В газетах после ареста Козловского появились сообщения, что на его счету оказалось 2 мил. руб. Как можем мы без оговорок установить этот факт, если не имеем возможности сослаться на определенную страницу июльского дела? Неизбежно приходится идти путем сопоставления. Обращает на себя внимание то, что Козловский, из тюрьмы протестовавший в газетах против ареста, ни слова не упомянул о деньгах – он утверждал лишь, что в его переписке нет никаких указаний на близкое знакомство с Ганецким, что переписка его не носила преступного характера, хранилась на квартире прис. пов. Соколова на видном месте и была известна Чхеидзе («Рус. Вед.» № 172). Козловский, как бы сознательно, умалчивал о своей коммерческой деятельности. Что представляла собой политическая переписка, якобы известная председателю Совета, нам неизвестно. Между тем, по утверждению Керенского, Козловский на следствии «не отрицал получения огромных сумм из заграницы. В свое оправдание этот когда-то порядочный человек492, член польской социалистической партии, нагло заявил, что он вместе с г-жей Суменсон и Ганецким занимался во время войны контрабандным провозом в Россию, я не помню сейчас каких предметов дамского туалета» (медикаментов, – говорят Никитин и большевистские повествователи на основании следственных документов).

«Прикрываться коммерческой перепиской, – скажет нач. контрразведки, – обычный прием шпионов». Но «коммерческая» переписка становится вдвойне подозрительной, если она прибегает к иносказательным формам и условным обозначениям (таинственный «Нестле»). Что это за торговцы принадлежностями «дамского туалета» или медикаментами, которые телеграфируют: «Семья Мэри требует несколько тысяч. Что делать газет не получаем». Не чрезмерно ли велики обороты заграничной контрабандной торговли демимонденки «не первого разряда»: «номер 86 получила вашу 123». «Ссылаясь на мои телеграммы 84–85»; «номер 90 внесла в Русско-Азиатский сто тысяч…» Почему товары, ввозимые в Россию Суменсон и Козловским, оплачиваются чеками Ганецкого из Стокгольма? – естественно было бы предположить противоположный путь для прохождения чеков… Нет, это только коммерческая переписка, к большевикам никакого отношения не имевшая, – утверждал в «ответе» Ленин. Но он формально был неправ, ибо умолчал, что среди «двадцати девяти» телеграмм, имевшихся в распоряжении контрразведки493, была и телеграмма Ленина и Зиновьева Ганецкому чисто политического свойства: «Зовите, как можно больше левых на предстоящую конференцию. Мы посылаем особых делегатов. Телеграмма получена. Спасибо». Тут и телеграмма техническо-литературного содержания: «Пусть Володя телеграфирует посылать каком размере телеграммы для Правды Колонтай». Почему Колонтай запрашивает об этом «польского социалиста» прис. пов. Козловского, никакого отношения к журналистике и к литературной части «Правды» не имевшего? Каждую телеграмму, действительно, можно было бы комментировать «без конца». Очевидно, эти возможные комментарии нс нравятся большевистским исследователям «легенды» о немецких деньгах. Чем иначе объяснить то странное явление, что, подробно разбирая показания Ермоленко, они стараются умолчать о том, что являлось главным пунктом обвинения? У Покровского нет ни одного слова о «коммерческой» переписке. Троцкий ограничился одной фразой, а участники семинара Института красных профессоров коснулись лишь дальнейшей судьбы «чудовищного дела, дела Бейлиса № 2» после ареста «т. Козловского и гр-ки Суменсон»: «взята была вся корреспонденция Козловского и Суменсон, были изъяты счета из банков, из почтово-телеграфных контор, были затребованы копии телеграммы, фактуры из экспортных контор и т. д. Все эти документы, так же как и торговые книги Суменсон, показали лишь то, что она, как и сотни других лиц, вела успешную торговлю недостающими в России товарами». Изучившим 21 том следственного дела и книги в руки. Прокуратура, очевидно, выполнила советы, которые давал Ленин 20 июля: «вскрыть весь круг коммерческих дел Ганецкого и Суменсон, это не оставило бы места темным намекам, коими прокурор оперирует». Выводы юристов и «красных профессоров» получились разные. Первые нашли «улики» для обвинения в «измене», вторые, изучившие даже «торговые книги» гр-нки Суменсон, которых, как будто бы, и не было, установили отсутствие улик и компрометирующих данных.

«Контрразведка, – замечает Никитин, – никогда не мечтала определить, какую сумму партия большевиков получила от немцев… Пути перевода должны были быть разные. Наша цель была доказать документально хотя бы одно направление». Автор только намекает, что другим руслом, по которому могли протекать деньги из Германии, являлись консульства нейтральных держав – через них передавались деньги германским правительством на нужды военнопленных: контроль над расходованием этих сумм был недоступен для русской власти. Такое же убеждение высказывает и Переверзев. Была еще сложная, подлинно двойная, бухгалтерия тех русских банков, которые в своей деятельности были слишком тесно и неразрывно связаны с немецким капиталом, на что указывал еще в августе 16 г. даже английский король в личном письме к русскому царю494.

В июльские дни, когда большевиками была произведена неудачная генеральная репетиция будущего октябрьского переворота, в неофициальном порядке были оглашены некоторые сведения, уличающие руководителей вооруженного выступления в немецких связях. В мою задачу не может входить описание условий, при которых министром юстиции, членом партии с.-р., Переверзевым было допущено преждевременное опубликование данных предварительного следствия. Это возможно сделать лишь по связи с рассказом о том, что было в Петербурге в июльские дни. Вынужденное, по мнению Переверзева, опубликование спасло растерявшееся перед событиями правительство, которое к тому же находилось в состоянии очередного «глубокого политического кризиса». Сообщение о связи большевиков с немцами совершенно изменило настроение некоторых колебавшихся частей гарнизона. По существу я думаю, что Переверзев был прав в оценке момента, как была права и та пятичленная комиссия (три члена контрразведки и два члена ведомства юстиции), которая образовалась в дни кризиса и по инициативе которой, очевидно, и было произведено опубликование данных контрразведки. Ввиду шума, возникшего около этого дела, члены упомянутой комиссии обратились позднее «к обществу» с разъяснением, где указывали, что они «совершенно сознательно» в «критический для родины и свободы» момент шли на оглашение имеющихся у них данных, могших уяснить народу «истинную подоплеку происходивших событий» – этого требовали, по их мнению, «интересы государства»; они высказывали готовность «всецело отвечать за свои действия перед общественным мнением».

Военного министра Керенского не было в Петербурге – он уехал на фронт. «В Полоцке, – вспоминает Керенский, – ко мне в вагон вошел Терещенко и подробно рассказал все, что случилось в Петербурге за последний день большевистского восстания, 5 июля. Во всем происшедшем одно обстоятельство, несмотря на большое впечатление, которое оно произвело на войска, было для нас обоих целой катастрофой». Как раз в эти дни «через Финляндию должен был проехать в Петербург главный германо-большевистский агент в Стокгольме Ганецкий. На русско-шведской границе с уличавшими Ленина документами – это было точно нам известно – Ганецкий должен был быть арестован русскими властями»… «Мы, Временное Правительство, потеряли навсегда возможность документально установить измену Ленина… Ибо ехавший уже в Петербург и приближавшийся (?) к финляндской границе, где его ждал внезапный арест, Ганецкий-Фюрстенберг повернул обратно в Стокгольм. С ним вместе уехали назад бывшие на нем и уличающие большевиков документы»… «Вся исключительной важности двухмесячная работа Временного Правительства (главным образом Терещенко) по разоблачению большевистского предательства пошла прахом». Совершенно естественно, большевики сейчас же постарались уличить Керенского в вопиющем противоречии: с одной стороны измена Ленина «исторически бесспорный и несомненный факт», с другой, двухмесячная работа Временного Правительства «пошла прахом» и исчезла «навсегда возможность документально установить» измену Ленина. Керенскому, конечно, надлежало сообщить открыто, какую таинственную разведку производило правительство и из каких источников ему было «точно» известно о тех уличающих Ленина документах, которые должен был привезти с собой Ганецкий.

Контрразведка, – поясняет Никитин, – знала о приезде Ганецкого, хотя бы из телеграмм Суменсон, но «не увлекалась предположением найти на Ганецком бумаги, подписанные германским канцлером, или пачку кредитных билетов с препроводительным письмом от Дисконто-Гезельшафт банка». Можно с большей еще определенностью сказать, что никаких «документов» Ганецкий, если бы, действительно, приехал в Петербург, с собой, конечно, не привез бы. Телеграммы Суменсон – Козловского – Ганецкого не оставляют никаких сомнений. «На днях еду Петроград день сообщу», – телеграфирует (дат, к сожалению, нет) Козловскому Ганецкий, подписываясь в коммерческой депеше уменьшительной партийной кличкой («Куба»). «Строчите могу ли сейчас приехать Генрих ждет», – сообщает, очевидно, тот же Ганецкий Сумснсон. «Смогу ответить только в конце недели», – отвечает последняя. «Увы пока надежд мало», – повторяет Суменсон. В чем дело? «Вашу получили», – поясняет Козловский. – Кампания продолжается потребуйте немедленно образования формальной комиссии для расследования дела. Желательно привлечь Заславского официального суда». Суть в том, что против Ганецкого было коллективное выступление журналистов в Стокгольме495, на которое в «Дне» остро реагировал журналист Заславский, впоследствии отдавший свое бойкое перо на службу кремлевским покровителям изобличенного мошенника. Можно ли допустить при таких условиях, что Ганецкий беспечно поедет в Петербург с документами, обличающими Ленина в измене? «Дипломатическая» работа министра иностранных дел, по-видимому, главным образом заключалась в том, чтобы убедить Ганецкого через Стокгольмское посольство, что приезд в Петербург никакими неприятностями ему не грозит. От такой уверенности до провоза компрометирующих документов слишком большая дистанция. Да и зачем, наконец, надо было Ганецкому везти компрометирующие документы и совершать столь чреватый по своим последствиям неосторожный шаг?

Заключение Керенского решительно приходится отвергнуть. Если предположить, что закулисная работа правительственного «триумвирата», о которой не считали нужным осведомить министра юстиции496, была так или иначе связана со славянско-америк. бюро, то мы знаем, что бюро это свое расследование прекратило совсем по другим причинам и без всякой связи с преждевременным разоблачением большевиков, давшим им возможность спрятать все концы в поду.

–

Я неизбежно должен ограничить рамки своего изложения и оставить в значительной степени в стороне выяснение деталей, объясняющих, почему расследование о связи большевиков с немцами, предпринятое Временным Правительством, сошло, в конце концов, на нет. Это – любопытная страница для характеристики общественных настроений революционной эпохи и позиции Временного Правительства, но она нам ничего не даст для разрешения тайны о «золотом немецком ключе».

Опубликование данных о «государственной измене» большевиков, находившихся в распоряжении судебных властей, было совершено от имени двух журналистов – все того же Алексинского, оказавшегося неожиданно в подходящий момент в штабе, и известного народовольца шлиссельбуржца Панкратова, заведовавшего просветительным отделом штаба округа. «Полагая, что надо принять на себя весь риск и страх опубликования, но не находя свои имена достаточно авторитетными, – говорит упомянутое обращение «к русскому обществу», – составители этого протокола сообщили данные двум общественным деятелям… Эти общественные деятели немедленно согласились с нашим мнением и предложили дать свои имена. Нельзя было терять ни часа, так как мы понимали, что через несколько часов будет поздно, а документы из наших рук могут перейти в руки тех, кого они должны изобличить. Напечатать документы в столь короткий срок было чрезвычайно затруднительно… Тогда пришлось… изложить важнейшие данные в виде экспозэ, причем за краткостью времени нельзя было заботиться о тщательной редакции». Составители «протокола» отмечают, что об «инициативе частных лиц» были поставлены в «известность некоторые члены Временного Правительства», и министр юстиции после переговоров со своими товарищами по кабинету заявил, что «официального сообщения быть не может, но со стороны присутствующих членов Временного Правительства не будет чиниться препятствий частной инициативе». В основу экспозэ было положено донесение о показаниях Ермоленко, пополненных сведениями о том, что «доверенными лицами» в Стокгольме по поступившим данным являются Парвус и Ганецкий, а в Петербурге Козловский и Суменсон.

Экспозэ, сообщенное газетам как бы в частном порядке и за подписью указанных «общественных деятелей», отнюдь не носило официального характера и следовательно не могло связывать правительство. Но связало его другое – настроение в «советских сферах»: начался, по характеристике Керенского, «острый припадок боязни реакции». «Началась почти паника»… С первого же момента в «руководящих социалистический кругах» опубликованные сведения произвели совсем другое впечатление, чем на войска в критическую ночь на 5 июля – утверждает тот же Керенский. Одно имя Алексинского в главах этих кругов имело уже отрицательное значение497; появление первоначальных сведений в газете, не имеющей никакого общественного авторитета и плохую репутацию, – в «Живом Слове» (другие газеты по просьбе председателя ЦИКа Чхеидзе или по распоряжению министра-председателя кн. Львова, как утверждает обращение «к русскому обществу», воздержались от печатания сообщения) еще более усилило отрицательное впечатление. Казалось правительству надлежало бы немедленно выпустить какое-либо официальное сообщение, оно этого не сделало и, очевидно, сделать не могло, так как находилось в прострации от затянувшегося политического кризиса. Вместо того в газетах стали появляться интервью, в которых участники правительственного «триумвирата», производившие «самостоятельное расследование», – Некрасов и Терещенко, полемизировали и в сущности дискредитировали значение акта разоблачения и позиции министра юстиции, инициативе которого приписывалось выступление против большевиков. Дело доходило до предложения со стороны Некрасова и Терещенко Переверзеву, вынужденному покинуть ряды правительства, привлечь их к третейскому суду (заявление, напечатанное в «Известиях» 11 июля). Формально перед общественным мнением оставалось только частное сообщение, неубедительное для всех тех, в глазах которых имя Алексинского в то время было уже своего рода «красной тряпкой». Алексинский как бы в частном порядке продолжал спои личные разоблачения, расширяя рамки обвинений и распространяя их на тех, кого в худшем случае можно было бы упрекнуть разве только и небрежном попустительстве. Эта неразборчивость вызвала резкий отпор Ф. Дана в «Известиях»: он называл орган Алексинского («Без лишних слов») «клеветническим листком», самого Алексинского «бесчестным клеветником» и сообщал, что привлекает автора разоблачений к суду за клевету – «пора положить конец тому потоку грязи, которым… стараются забрызгать всех без разбора». Как все это должно было ослаблять силу выдвинутого против большевиков обвинения! Сколь двойственное впечатление оставалось в демократических кругах от разоблачения большевистской «измены», показывает позиция хотя бы московской газеты «Власть Народа». Этот орган объединенного социалистического мнения, поддержавший не за страх, а за совесть политику коалиционного правительства и проводивший яркую антибольшевистскую линию, пером одного из своих редакторов Гуревича писал в статье «Разоблачение до конца» (8 июля): «…отрадно узнать, что просьба Временного Правительства498 объясняется не его слабостью, не давлением, оказанным на него организациями, считавшими почему-либо более целесообразным затушевать и замять это страшное и позорное дело, а интересами самого дела, необходимостью выяснить до конца и вскрыть все нити, таинственно связывающие вольных и невольных врагов русской революции с германским генеральным штабом»… «Мы уверены, что… все честные политические деятели, к какому бы лагерю они ни принадлежали, будут одинаково желать полного и всестороннего выяснения поставленного перед революционной демократией темного и страшного вопроса. Ни о каком затушевывании этого дела не может быть и речи. Если мы хотим, чтобы даже и тень гнусного и страшного преступления не пала на всю революционную демократию, мы обязаны со всем беспристрастием, но и со всей беспощадностью вскрыть отвратительный гнойник и удалить весь гной, вольно и невольно привезенный к нам в запломбированных германских вагонах… Малейшая слабость в этой необходимой хирургической операции может отравить злым ядом всю нашу революцию и погубить ее… Когда вы видите, как «Правда» в целом ряде статей упорно и страстно защищает Ганецкого, теперь уже открыто изобличенного, гнусного изменника – тогда не пеняйте, что широкая публика не видит никакой грани между «Правдой» и Ганецким»… И тут же буквально рядом со страстными строками Гуревича другой редактор газеты, Кускова, писал: «Работали ли большевики на немецкие деньги – вещь сомнительная. Может быть, работа эта была не от немецких денег, а от глупости и моральной тупости». Публицист «Власти Народа», призывая очистить «авгиевы конюшни старой подпольщины», в сущности переводил вопрос в иную плоскость – несомненно, «лишь относительно очень немногих лиц будет установлена их непосредственная связь с германским штабом», но разве не говорили «многие и многие тысячу раз» большевикам, что «лозунги большевиков в конкретной русской обстановке, а также в обстановке войны, так удобны для целей шпионов и негодяев черной реакции». И вот в июльские дни «негодяи – шпионы, жандармы, городовые» творят свое «черное дело измены». «Какой политической партии могло быть выгодно производить такого рода погром. Несомненно одно: что во всем этом могли участвовать те, которые связаны не только контрреволюционной силой, но и силой немецкого генерального штаба».

Это отчасти уже косвенная реабилитация большевиков, как политической партии: «сомнений в том, что вы не повторите больше кровавых призывов, уже нет». Так писала Кускова, и революционная демократия в значительном своем большинстве считала долгом протестовать против огульного обвинения большевиков в провокации и шпионаже и взять партию в целом под защиту. Еще 6 июля в «Известиях» было опубликовано следующее заявление ВЦИК: «в связи с распространившимися по городу и проникшими в печать обвинениями В. Ленина и других политических деятелей в получении денег из темного немецкого источника, Ц.К. доводит до всеобщего сведения, что им, по просьбе представителей большевистской фракции, образована комиссия для расследования этого дела. Ввиду этого впредь до окончания работы этой комиссии, ВЦИК предлагает воздержаться от распространения позорящих обвинений и от выражения своего отношения к ним и считает всякого рода выступления по этому поводу недопустимыми». Комиссия никогда не сочла нужным довести до всеобщего сведения результаты своего «расследования» – это была комиссия по похоронам всплывшего в июльские дни вопроса499. Отдельные заявления ответственных представителей революционной демократии скорее сводились к аннулированию распространенной «клеветы» – Церетелли уже не заподозревал в официальном заседании ЦИК связи большевиков с германским штабом, а меньшевик Либер считал, что обвинения, направленные против Ленина и Зиновьева, «ни на чем не основаны». Троцкий в пленуме ЦК 15 июля мог смело говорить: обвинения Ленина в подкупности «голос подлости». Пойдемте на заседание московской городской думы 19 июля. Представитель партии к.-д. Овчинников делает официальное заявление, гласящее, что партия отказывается послать своего представителя в Президиум Думы, так как в нем участвуют большевики, которым предъявлено обвинение в государственной измене. Заявление Овчинникова, но словам газетного отчета, вызывает «бурные протесты». Протестует сам председатель Думы с. р. Минор, который не считает себя в праве допускать подобных отзывов о целой партии; протестует и городской голова Руднев ввиду того, что вина в предательстве большевиков еще не установлена. Изменение психологии ясно, если сопоставить эту позицию с определенный заявлением московской «Земли и Воли» (органа партии с.-р.) 7 июля: газета тогда требовала «безоговорочного исключения большевиков» из «революционно-пролетарских представительных органов».

Ленин и Зиновьев не стали ожидать момента, когда эта вина будет «установлена», не стали ожидать и решений избранной ЦИКом комиссии – не питая «конституционных иллюзий» относительно суда, они с самого начала предпочли скрыться, вызвав некоторое смущение в рядах собственной партии. Официальная революционная демократия, представленная в советах, осудила, конечно, такое уклонение от суда и потребовала от большевицкой фракции «немедленного, категоричного и ясного осуждения такого поведения их вождей». «Вся революционная демократия, – говорилось в резолюции объединенного заседания ВЦИК и ИКС. Кр. Д., – заинтересована в гласном суде над теми группами большевиков, против которых выдвинуты обвинения в подстрекательстве к мятежу и организации его, а также в получении денег из немецких источников»… Ответа на формальную резолюцию со стороны большевистской фракции, конечно, не последовало; но ответили в кронштадтской газете скрывшиеся Ленин и Зиновьев: они не желали отдавать себя в руки «разъяренных контрреволюционеров». Им вторил легально Рязанов: «не выдадим старым коршунам своих товарищей». Шестой съезд большевистской партии, собравшийся в Петербурге в конце того же июля, единогласно признал правильным поступок Ленина и Зиновьева, ушедших в подполье500. А революционная демократия, с своей стороны, поспешила забыть постановление о том, что «все лица, к которым предъявляются обвинении судебной властью, отстраняются от участии в Ц. К-тах впредь до судебного приговора». Она успокаивала свою совесть тем, что Ленин и Зиновьев «всегда готовы предстать на суд, как только будут обеспечены элементарные условия правосудия» (резолюции петербургского Совета 9 сентября)501.

Так постепенно шаг за шагом «вздорное обвинение», – по словам Суханова, – «рассеялось, как дым». Следственная власть продолжала по инерции свое расследование, и 22 июля было опубликовано запоздалое официальное сообщение прокурора петербургской судебной палаты о тех данных, который могли быть оглашены без нарушения тайны предварительного следствия и которые послужили основанием для привлечения Ульянова (Ленина), Апфельбаума (Зиновьева), Колонтай, Гельфанда (Парвуса), Фюрстенберга (Ганецкого), Козловского, Суменсон, прап. Семашко и Сахарова, мичмана Ильина (Раскольникова) и Рошаля в качестве обвиняемых по 51, 100 и 108 ст. уг. ул. в измене и организации вооруженного восстания502. Органы революционной демократии вновь протестовали против такого оглашения материалов предварительного следствия, ибо – по словам Мартова в заседании ЦИК’а 24 июля – тенденциозные сообщения подготовляют «настроение будущих присяжных заседателей». Забота о беспристрастности была излишня, пелена забвения уже покрывала «сенсации первых июльских дней». «Мы во «Власти Народа» – заключал свою статью 8 июля Гуревич, – не смущаясь ни бранью одних, ни неумным опасением других, будем содействовать разоблачению низких преступников, пробравшихся в среду революционной демократии, будем требовать полного и беспощадного выяснения всего этого страшного дела. Это необходимо для спасения революции, которую большевики довели уже до самого края гибели»… Но «Власть Народа» не избегла общего удела – со страниц газеты постепенно исчезла повесть о «низкой и глупой», по словам большевиков, клевете. Осоргин находил уже вредным «размазывание германской агентуры»… в соответствии как бы с резолюцией ВЦИК’а 4 августа о нездоровой атмосфере, которую создают огульные обвинения в шпионаже…

Таким образом не столько по соображениям беспристрастия и глубочайшего объективизма, сколько по мотивам революционной тактики ликвидировалось дело о «государственной измене» большевиков: после корниловского «мятежа» они получили окончательную амнистию503, и Рязанов с большой развязностью мог требовать в Демократическом Совещании исключения партии к.-д. «из среды общественных учреждений» за «прикосновенность к корниловщине». «Только общество, изуродованное трехлетней войной… воспитанное в рабстве – и могло так поверхностно отнестись к величайшему проявлению государственной измены», – писал впоследствии в Сибири (в омской «Заре» – № 14. 1919 г.) шлиссельбуржец Панкратов, первым поставивший свое имя под июльскими разоблачениями… Надо, однако, сказать, что этому обществу улики против большевиков в то время, очевидно, не представлялись достаточно вескими – тем более, что и официальное сообщение прокурорской власти далеко не всегда было убедительно формулировано и наряду с Warheit заключало в себе дозу Dichtung. И это давало повод не только большевикам, но и представителям других социалистических течений (напр., тому же Мартову) обвинять правительственную власть за то, что к расследованию привлечены следователи, ведшие политические дела в период «щегловитовского неправосудия», о котором так много говорили в заседавшей одновременно Верх. Следственной Комиссии о должностных преступлениях представителей старого режима. Не кто другой, как Короленко, признанный издавна как бы общественной совестью, чрезвычайно ярко высказал сомнения, оставшиеся у него после июльских разоблачений: «большевики, – писал он журналисту Протопопову 23 июля, – принесли много вреда вообще, но – что хотите в подкуп и шпионство вождей я не верю»… «Старая истина, – добавлял наш писатель – нужно бороться только честными средствами, а Алексинский в этом отношении далеко не разборчив» (письмо опубликовано в «Былом», 1922 г.). Может быть, поэтому демократическая печать, и не принадлежавшая к социалистическому лагерю, в свою очередь не очень настаивала перед правительством на ускорении расследования дела о большевиках. Широкое общественное мнение удовлетворилось фактически сознанием, что роль большевиков перед страной разоблачена: «ну, Ленин к нам больше не вернется», – как то обмолвились «Русские Ведомости». Вопрос о роли немецких денег, к сожалению, вновь стал темой преимущественно уличной печати, опошлявшей, пак всегда, вопрос и вызывавшей почти инстинктивное противодействие. Дискредитировали перед общественным мнением серьезность предъявленного обвинения и те легко опровергнутые сообщения, которые стали появляться в газетах о службе видных большевиков (Каменева, Луначарского) в Охранном Отделении. И невольно многие спрашивали себя: не окажутся ли и «немецкие деньги» таким же пуфом?..504

Следствие о большевиках тайна, – все еще сообщал 1 августа журналистам новый министр юстиции Зарудный. Один за другим сменялись в правительстве руководители ведомства юстиции, следственный механизм при каждом из них но той же инерции продолжал действовать – даже за две недели до большевистского переворота, еще 11 октября допрашивался Милюков. Но какое это могло иметь значение, когда не только главные обвиняемые были в бегах, но правительственной властью под незначительный налог в 15 т. руб., высчитываемых уже «керенками», были освобождены в 20-х числах сентября Суменсон, а в начале октября Козловский (под залог в 5000 р.), т. е. были освобождены те, против которых был собран непосредственно уличающий материал505. Следствие превратилось в фикцию, а эта фикция дала только возможность сотрудникам Ленина сказать: «арестованные были выпущены из за отсутствия улик» и назвать документы польских дней «переверзевскими фальсификациями» (слова Бухарина на московском процессе с.-p.). Большевистские историографы предпочитали, однако, обходить стороной эти «фальсификации».

–

Подводя итоги, можно ли объективно присоединиться к выводу, сделанному Керенским, сказавшим, что Временное Правительство установило летом 1917 г. измену Ленина и его ближайших сотрудников? – нет, на Временном Правительстве лежит значительная доля вины за то, что расследование преступления большевиков не было доведено до конца и покрылось флером отчасти общественного забвения. На этой почве возникла в некоторых кругах роковая для последующего хода русской революции концепция, что Временное Правительство, находясь в зависимости от советов, своим авторитетом покрыло большевиков. Совет «не позволил расследовать обвинение, выставленное против большевиков», – категорически и безоговорочно записывает Бьюкенен в своем дневнике.

Остается до некоторой степени психологической загадкой, как мог лично Керенский, сделавшись главой правительства после польских дней, допустить или вернее примириться с фактической ликвидацией дела о большевиках. Единственное объяснение можно найти только в том, что сам Керенский до известной степени поддался «советскому» гипнозу о грядущей контрреволюции, что и отмечено в воспоминаниях английского посла. Действительно характерно, что глава правительства в речи, произнесенной во ВЦИКе 13 июля, ударным пунктом избрал угрозу подавить самым беспощадный образом всякую попытку восстановить монархию, а не искоренение большевистской «измены». В своих воспоминаниях Керенский придает делу большевиков такое значение, что говорит: «несомненно все дальнейшие события лета 1917 года, вообще вся история России пошла бы иным путем, если бы Терещенке удалось до конца довести труднейшую работу изобличения Ленина и если бы в судебном порядке документально было доказано это чудовищное преступление, в несомненное наличие которого никто не хотел верить именно благодаря его совершенно, казалось бы, психологической невероятности». Сам Керенский связь большевиков с немцами доводит до полной договоренности между сторонами, – далеко выходящей за пределы уплаты денег в целях развала России по представлению одних и получения их для осуществления социальной революции в представлении других. Керенский готов даже установить прямое координирование обоюдных действий – ударов на фронте и взрывов внутри страны. Эту неразрывную связь он видит и в июльских событиях, последовавших за тарнопольским прорывом. Керенский рассказывает, что при личном обходе боевых позиций на западном фронте у Молодечно он застал солдата, читавшего газету «Товарищ» (одно из изданий германского командования на русском языке), в которой «недели за две» до петербургских событий сообщалось о них, «как уже о совершившемся факте». Керенский мог бы процитировать еще откровенное по своей циничности более позднее письмо Ленина, писавшего 26 сентября Смигле (письмо было направлено доверительным путем в Выборг) о подготовке октябрьского переворота и толкавшего Смиглу на выступление в Финляндии ввиду ожидаемого немецкого десанта. В письме к Смигле, между прочим, заключалось весьма двусмысленное предложение: «наладить транспорт литературы из Швеции нелегально» (IV т. «Ленинского Сборника»). Ленин предусмотрительно просил Смиглу сжечь это письмо, но Смигла просьбу его не выполнил506. По словам Керенского, за десять дней до октябрьского восстания правительство из Стокгольма получило аналогичную июльским дням прокламацию немецкого происхождения. До некоторой степени все это соответствовало действительности. Недаром министр иностранных дел Австро-Венгрии Чернил после октябрьского переворота писал одному из своих друзей: «Германские военные… сделали, как мне кажется, все, чтобы свергнуть Керенского и поставить на его место нечто другое».

То, что было ясно австрийскому дипломату, не могло проникнуть тогда в толщу народного сознания. Такая концепция была чужда значительной части русской интеллигенции. Когда ген. Алексеев в заседании 15 августа московского Государственного Совещания говорил о немецких марках, которые «мелодично звенели» в карманах тех, кто «выполнял веления немецкого ген. штаба», это уже не производило должного впечатления и скорее вызывало раздражение в левом секторе Совещания. О немецких деньгах не вспомнили и в дни октябрьского большевистского переворота. Вопрос оставался открытым – все в той же стадии судебного расследования, которым удовлетворилась в июле общественная совесть. Жизнь не стояла на месте и не могла, конечно, ждать объективных результатов трехмесячных изысканий правительственных следователей. Лучшей иллюстрацией к сказанному может служить сцена, отмеченная стенографическим отчетом о втором нелегальном заседании московской Городской Думы, распущенной новой властью и собравшейся 15 ноября в здании Университета Шанявского. В зале, где происходило заседание, появляется отряд красноармейцев во главе с комиссаром Брыковым, предъявившим требование Военно-Рев. Комитета очистить помещение. С разных скамей раздаются голоса: «Сволочи, шпионы немецкие, мерзавцы». Председатель собрания с.-р. Минор предлагает перейти в другое помещение. Прис. пов. Тесленко заявляет протест: «Мы все в своей продолжительной работе, в борьбе с разными предателями и слугами самодержавия, а теперь слугами немецких миллионов, которыми являются Ленин и Троцкий, неоднократно подвергались насилию… Мы должны просить председателя оставаться спокойно на своем месте и продолжать заседание, пока не будет применена физическая сила». С.-д. (объединенец) Яхонтов, присоединяясь к предложению Тесленко, однако решительно протестует против «неуместного» выражения представителя партии к.-д. о том, что мы имеем дело с «предателями и изменниками». Тесленко: «Они шпионы, потому что имеются судебные законно-установленные акты, признающие их шпионами». Председатель: «Я снимаю этот вопрос с дальнейшего обсуждения. Вопрос о том, кто шпион или не шпион, есть дело суда. Мы не призваны этого разбирать».

И в драматический момент торжества силы над правом люди все еще старались сохранить псевдоисторическое чувство объективности! Во имя этой кажущейся объективности Чернов в позднейшем (21 г.) открытом письме Ленину вспоминал, как он считал долгом чести защищать его перед петербургскими рабочими, «оклеветанного и несправедливо заподозренного», хотя отчасти и «по собственной вине, в политической продажности».

4. Американская сенсация

Случилось так, что те, кому в июле предъявлено было обвинение в «измене», в ноябре оказались у власти… Почти через год, в октябре 1918 года, в Америке появился сборник документов (в количестве 70), разоблачавших всю подноготную «германо-большевистского заговора». Документы получены были зимою 1917/18 г. в России правительственным агентом «комитета общественной информации» Соединенных Штатов, Сиссоном. Они в подлинном смысле были сенсационны, так как устанавливали очевидный факт неоспоримого получения денег большевиками. В предисловии к официальному изданию сообщалась, что вашингтонский комитет располагал или подлинниками этих документов или фотографиями с них. Так обстояло с первыми 54 номерами. В приложении воспроизводилось 15 документов, быть может, еще более значительных по содержанию, но относительно их делалась оговорка, что воспроизводятся здесь лишь копии, сделанные на пишущей машине и распространяемые в России в антибольшевистских кругах. Эти копии, как можно было предполагать по циркулировавшим слухам, исходят от контрразведки Временного Правительства или даже от разведки еще царского времени. Подлинность их при сопоставлении с «оригиналами», подлинники которых доставлены Сиссону, не вызывали никаких сомнений у публикаторов.

В первой серии можно было прочитать, например, протокол изъятия большевиками 2 ноября 1917 года (в архиве министерства юстиции) из досье «измена» товарищей Ленина, Зиновьева и др., распоряжения германского имперского банка от 2 марта 1917 года о денежных суммах, ассигнованных Ленину и Ко для пацифистской пропаганды в России; а в приложении находилось уже прямое указание о количестве германских марок, вносимых на счет Ленина в Кронштадте, или уведомление от 21 сентября Фюрсенберга-Ганецкого об открытии в Стокгольме варбургским банком, по распоряжению Рейхсбанка, счета на «предприятие тов. Троцкого». В основных документах имелось и «весьма секретное» сообщение представителя Рейхсбанка комиссариату ин. дел в Петербурге о переводе в январе 18 года 50 мил. руб. в распоряжение Совета народных комиссаров для покрытия расходов по содержанию красной гвардии и агентов-провокаторов, т. е. свидетельство, что и после захвата власти большевики продолжали получать деньги от немцев.

До официального опубликования содержание части «документов» было сообщено газетами, и тогда же было высказано сомнение в их подлинности – вернее утверждалось, что здесь налицо определенный подлог. В силу этого документы были переданы на рассмотрение специальной комиссии в составе двух профессоров, Джемисона и Гарнера, которые и вынесли компетентное суждение: относительно первой серии нет никаких оснований сомневаться в их аутентичности; в отношении же копий, данных в приложении, нет полной гарантии их точности, но по существу нет и никаких оснований отрицать их подлинность. С таким заключением комиссии экспертов документы и были опубликованы информационным комитетом в Вашингтоне. Оставим совершенно в стороне возражении, которые были сделаны в печати, и противоположную аргументацию экспертизы американских специалистов. И то и другое не имеет значения, ибо и критика и защита подлинности сводилась преимущественно к мелочам, к номенклатуре учреждений, к второстепенному вопросу о старом и новом стиле и т. д. Обе стороны по существу мало разобрались в чуждых им делах и отношениях. В результате этого формального исследования текста ничего нельзя было сказать – ни о подлинности, ни о подложности документов507.

Реабилитация вашингтонского собрания материалов о большевиках комиссией экспертов делу не помогла. Издание было уже опорочено, и на него постепенно перестали ссылаться. Установившееся мнение в среде иностранцев, критически разбирающихся, можно было бы охарактеризовать словами Массарика: «не знаю, сколько за них дали американцы, англичане и французы, но для сведущего человека из содержания сразу было видно, что наши друзья купили подделку». Для нас гораздо большее значение могут иметь суждения русской стороны и особенно суждение авторитетного историка Милюкова, совмещавшего в своем лице и знания компетентного политика, который вращался в самой гуще современных событий. Вот что писал Милюков по поводу американских документов 3 апреля 1921 года в «Последних Новостях»: «В конце декабря 17 г. в штабе добровольческой армии в Новочеркасске был получен из Петрограда со специальным курьером ряд документов, являвшихся дополнением к тем, которые были напечатаны в дни июльского выступления большевиков… Ссылки под документами не оставляли никаких сомнений в происхождении этих документов. Это были данные, приобретенные агентами союзной разведки. Документы носили все внутренние признаки достоверности». Милюков приготовил комментарии к ним, но не мог их напечатать, так как Ростов был взят большевиками. Речь идет о тех самых «документах» (конечно, только о копиях), которые напечатаны в американском издании в приложении508. Статья Милюкова служила предисловием к серии очерков небезызвестного журналиста Е. Семенова «Германские деньги у Ленина», напечатанных в «Посл. Новост.». Этот человек «не нашего лагеря», как охарактеризовал его редактор газеты, и оказался тем посредником, через которого Сиссон приобрел документы. Семенов рассказал, как он, в качестве заведующего редакцией «Демократического Издательства», созданного межсоюзной комиссией пропаганды во время пребывания в Петербурге французского министра социалиста Тома (апрель – май 17 г.), вошел в сношения с разными представителями «союзных учреждений» и миссий и при содействии «известного экономиста, редактора распространенного органа печати», который пел определенную кампанию против германского шпионажа, прежде всего передал, в феврале 18 г., Сиссону для правительства Соединен. Штатов список нескольких тысяч названий фирм и имен агентов, работавших в России и за границей509. Список был получен из «определенных нейтральных источников». Надо иметь, однако, в виду, что не только орган упомянутого «экономиста», но и «Вечернее Время», сотрудником которого состоял Семенов, и суворинская «Маленькая Газета» давно уже и систематически занимались розыском во время войны подозрительных «немецких» фирм. Они опубликовывались в подходящий момент на страницах указанных газет, и эти публикации подчас стояли на грани шантажа – так было, по крайней мере, в Москве, с московским «Вечерним Временем»510.

Газетная кампания находилась в тесной связи с деятельностью тогдашней контрразведки – трудно сказать, кто кого инспирировал. В архиве последней (речь идет о петербургской контрразведке) имелись, например, «огромные тома» дел о мародерах, шпионах, «подозреваемых и шпионстве», «тайных германофилах» и т. д., в списки которых люди зачислялись чаще всего по расовому признаку, по фамилии, по тайному доносу. По показаниям одного из сотрудников, данным в апреле 17 г. («Былое» 1924 г. № 26), для девяти десятых этой публики не было никакого основания занесения их в «список подозрительных», размеры которого должны были служить лишь признаком «продуктивной работы». «Под пьяную руку» чиновники признавались: «всего бы проще вписывать в этот список всех жителей по «Всему Петрограду», исключая лишь особ двора». Вероятно, «ренегат» дал некоторую карикатуру. Но все-таки, очевидно, не было надобности инициаторам кампании 18 года искать каких-то «нейтральных источников» – они были под рукой. Я остановился на этой стороне дела только потому, что свидетельства, выходящие из литературной среды такого показного «патриотизма», сами по себе не имеют для меня большой достоверности.

Семенов со своими друзьями, пристроившимися «чиновниками» в Смольном, в дальнейшей организует «правильное получение сведений о деятельности большевиков». «Чиновники», находившиеся в Смольном, передавали организации Семенова все «интересные бумаги», поступавшие от разных «комиссаров, большевистских учреждений и германского штаба». Вначале риск, связанный с работой, заставлял ограничиваться «копиями», но в конце концов удалось наладить «съемку фотографий с документов», причем «наиболее боевые и интересные документы» передавались «на одну ночь» и к утру «возвращались на свое место». «Иногда» передавались и оригиналы документов. А то коллегам Семенова и ему самому удавалось проникать в Смольный с фотографическими аппаратами и чуть ли не на глазах Урицкого снимать документы. При переезде Совета Народных Комиссаров в Москву члены семеновской организации применили ловкий прием. Заметив, в каких ящиках находятся интересные документы, они сообщили матросам, оберегавшим ящики, что в этих ящиках спрятано золото. В ту же ночь большинство ящиков было изломано – так якобы удалось похитить оригиналы некоторых документов. Кроме того, «другая наша организация, чисто военная, – сообщает Семенов, – ухитрилась отвести прямой провод с линии Брест-Литовск – Петроград и перехватывать таким образом все сообщения».

«Разумеется, – добавляет рассказчик, – мы, члены организации, не получали ни копейки из сумм, которые шли на добывание «документов» и которые в общем должны были идти в фонд, каковой мы определили в размере таком, чтобы в среднем досталось каждому работнику на месте по 5000 руб. на случай необходимости бегства»… «Я должен, однако, сказать, – продолжает Семенов, – что к этому делу, выражаясь вульгарно, примазывались разные дельцы, которые не только торговали нашими же документами, но и сочиняли свои. Дело было так. Уже в ноябре я дал кое-какие документы одному крупному титулованному деятелю для пересылки в Новочеркасск. Этот деятель снял себе копии для продажи знакомому посольству, где мне об этом немедленно сообщили… Некоторые из работников передавали на свой страх и риск также фотографии и своим знакомым из других более мелких организаций… Таким образом копии и фотографии стали попадаться в руки большевиков и господ из юсуповского дворца. Немцы и большевики начали тогда пускать в обращение не только подложные документы, но и фальсифицированные настоящие»… «Наша организация, конечно, не могла отвечать за все документы, фотографии которых распространялись разными спекулянтами и большевистскими и немецкими агентами». Такое объяснение дается тем циркулярным копиям, которые курсировали в России и попали в приложение к американской серии511. Им противопоставляются документы – «около 50», которые Семенов лично передал Сиссону, указав и степень их достоверности и источник их происхождения. Получив документы, американский правительственный агент 3 марта уехал в Америку. Семенову также было предложено поехать за границу и заняться разоблачением большевиков, но Семенов отказался, так как не мог «оставить Россию в разгар борьбы». Семенов отправился на северный фронт гражданской войны и там, среди других «правых», подрывал антибольшевистский фронт, возглавленный «левыми». На повторное предложение американского посла Френсиса, в начале 19 года, поехать в Америку, Семенов снова уклонился, так как не мог оставить Архангельска. Приходится об этом пожалеть, ибо Семенов мог бы оказать большую услугу вашингтонской комиссии по разъяснению смысла и значения документов. Не крылась ли, однако, подлинная причина непонятного отказа в другом? – в том самом, о чем говорит Массарик в своих воспоминаниях.

В сопроводительной статье Милюков очень высоко оценил комментарии к источникам происхождения американских документов, которые дал Семенов. «Статьи г. Семенова ставят весь вопрос на совершенно новую почву», – писал Милюков. – Их вывод совпадает с убеждением, которого я все время держался512. Документы подлинны: по крайней мере подлинна большая часть их, а относительно другой должно быть произведено при участии г. Семенова дальнейшее расследование».

«Если бы показание Семенова было известно раньше, то не было бы никакой нужды искать какое-либо другое доказательство, что Ленин получал германские деньги. Доказательства все содержатся в этих документах, давно известных, но до сих пор незаслуженно игнорировавшихся»… Признавая за разоблачениями Семенова несомненно «выдающийся политический интерес», Милюков заканчивал статью словами: «Их значение во всяком случае чрезвычайно важно для истории, которой отныне возвращается право – пользоваться заподозренными документами, внутренняя достоверность которых была для меня лично и ранее вне сомнений».

Получив это «право», Милюков в качестве историка революции 17 года в III вып. своей «Истории» (1923 г.) пользуется американскими документами, сделав, однако, оговорку, что он пользуется теми из них, которые в вашингтонском издании напечатаны в приложении «мелким шрифтом». Данные эти собраны, – утверждал Милюков, – вероятно, русской и иностранной разведкой. Именно те документы, о которых комиссия экспертов сделала специальную оговорку и к которым должны быть отнесены слова Семенова о фальсификации, Милюков несколько неожиданно счел наиболее достоверными513.

Первый же документ из основной группы, о котором выше упоминалось, при рассмотрении его по существу повергает в полное недоумение. Он не выдерживает элементарной критики. 16 ноября 1917 г. по поручению комиссариата иностр. дел уполномоченные последнего доводили до сведения Совета народных комиссаров, что, согласно решению совещания народных комиссаров (Ленина, Троцкого, Подвойского, Дыбенко, Володарского), ими произведена выемка из архива министерства юстиции в досье об «измене» товарища Ленина, Зиновьева, Козловского, Колонтай и др. распоряжения имперского банка за № 7433 2 марта 1917 г. о предоставлении денег Ленину, Зиновьеву, Каменеву, Троцкому, Суменсон, Козловскому и др., для пацифистской пропаганды514. Затем были проверены все книги Ниа-Банка в Стокгольме, в которых имелись счета Ленина, Троцкого, Зиновьева и др., открытые по распоряжению немецких банков. Книги были переданы некоему тов. Мюллеру, специально командированному из Берлина. Уведомление в Совет нар. комиссаров было подписано Поливановым и Залкиндом. Приведенный документ должен быть сопоставлен с другим, значащимися под № 3 и воспроизводящим «протокол» 2 ноября 1917 г. об извлечении из архива Департамента Полиции, по распоряжению Совета нар. комиссаров и по приказу представителей немецкого штаба в Петербурге, циркуляра ген. – штаба от 9 июня 1914 г. о мобилизации немецкой промышленности и циркуляра 28 ноября об отправке во враждебные страны специальных агентов для уничтожения материальных складов противников.

Прежде всего возникает вопрос: кто такие Поливанов и Залкинд, выполнявшие столь ответственное поручение уже начиная со 2 ноября, т. е. в первый день, когда, может быть, Троцкий появился в комиссариате ин. дел. Вот как сам Троцкий рисовал на вечере воспоминаний 7 ноября 1920 г. обстановку в первый день своего комиссарства – в полном соответствии с тем, что мы знаем с другой стороны: «Когда я один раз приехал, причем это было не в первый день, а дней через 5–7 после взятия нами власти, то мне сказали, что никого здесь нет. Какой-то князь Татищев сказал, что служащих нет, не явились на работу. Я потребовал собрать тех, которые явились»… «Но, – признает Троцкий, – я ушел несолоно хлебавши. После этого Маркин515 арестовал Татищева, барона Таубе и привез их в Смольный, посадил в комнату и сказал: «Я ключ достану через несколько дней»… и когда Маркин вызвал меня дня через 2, то этот Татищев провел нас по всем комнатам»…516 При Маркине «терся молодой человек лет 25, без руки, фамилия его, кажется, Поливанов, приват-доцент… работал он не на секретных ролях. Кто рекомендовал его Маркину, не знаю. Там был из партийных Залкинд. Маркин его более или менее усыновил. Но потом оказалось, что Поливанов был членом союза русского народа… обнаружил… большое пристрастие к спиртным напиткам и даже были сведения, что он принимал разные приношения». Вероятно ли, что Поливанов мог исполнить ответственные поручения, да еще стоять по подписи на первом месте по сравнению с Заклкиндом? Вероятно ли, что 2 ноября в указанной обстановке представители комиссариата иностр. дел могли уже изымать копии из архива департамента Полиции? Зачем немцам надо было, если они даже фактически это могли, проявлять такую необычайную спешность по изъятию циркуляра своего генерального штаба на другой день после крушения гатчинского фронта, т. е. наступления отряда Керенского – Краснова на Петербург, когда большевики отнюдь нс чувствовали себя еще победителями, и им не было дела до старых циркуляров, к тому же, как мы знаем, еще в 15 г. опубликованных французским министерством иностранных дел и свидетельствующих лишь о подготовке Германией войны? Подобный «протокол» 2 ноября составлен быть не мог – это ясно. Также совершенно невероятно и уведомление Совета, народных комиссаров об изъятии, произведенном не позже 16 ноября, из досье «измена Ленина» распоряжения Рейхсбанка от 2 марта 17 г. Непонятно, почему изъятие это было произведено по инициативе части членов Совета народных комиссаров, к числу которых документ относит и лиц, не входивших в состав управляющей головки (напр., Володарского). Надо предположить, что «педантичный нотариус» революционного дела почему-то вдруг снова проявил необычайную наивность, открыто поручив неизвестному ему Поливанову изъять самый компрометирующий документ. Еще большее легкомыслие надо допустить со стороны отошедшего в небытие Временного Правительства, которое на полках архива министерства юстиции, в папке об измене большевиков, имело убийственный документ против Ленина и молча хранило его. Надо допустить болезненное ослабление памяти членов Временного Правительства и деятелей контрразведки, настаивающих так определенно на преступности руководителей большевизма и умалчивающих в своих позднейших воспоминаниях о тех прямых уликах, которые были в их руках. Поливанов и Залкинд уже 16 ноября могли проверить официальные книги стокгольмского банка – допустим даже «большевистского», как утверждает комментатор американских документов, отмечая приезд в Петербург в январе 18 г. одного из директоров Ниа-банка, американца Олафа Ашберга. Все это так несуразно, нс говоря уже о самой довольно таки странной комбинации имен в документе от 2 марта, что нс стоит подвергать текст дальнейшей критике. Как этот «документ», так и многие другие, поражают своей неряшливостью, которую можно объяснить только непритязательностью мало в чем разбиравшихся и наивных покупателей. Некоторые фамилии, которые появляются на фотографических пленках, как, например, Механошин, Иоффе (документ № 3) в значительной степени объясняются случайной возможностью для фальсификаторов доказать аутентичность той или иной подписи и придать авторитет всему документу (у Семенова имеется и соответствующий рассказ о такой «случайной возможности»).

Первая серия в сущности касается связи большевиков и немцев после переворота – уличающий материал о 17 г. врывается лишь случайным штрихом в документы 18 г. Напр., в документе № 5 русское отделение немецкого генерального штаба сообщает 25 октября о посылке в Россию офицеров, хорошо знающих русский язык и обычаи страны, – посылаются эти немецкие офицеры согласно де решению, принятому на июльском совещании представителей генерального штаба и демократии революционной России в лице Ленина, Троцкого, Раскольникова и Дыбенко. Документ 35 уже расширяет рамки июльской конференции в Кронштадте (это после изобличения и бегства Ленина и Зиновьева из Петербурга!) и говорит об участии в ней Ленина, Зиновьева, Каменева, Раскольникова, Дыбенко, Шишко, Антонова, Подвойского, Крыленко и Володарского – конференция эта постановила организовать военнопленных в особый корпус, одетый в русскую военную форму… Основной целью документов, собранных комитетом Сиссона, являлось представление правительству Соединенных Штатов материала, который свидетельствовал бы о продолжающейся связи большевиков с немцами – это должно было противодействовать тенденции признания советской власти, которую вкупе с другими проводил, например, представитель американского красного креста Робинс. Вероятно, поэтому и сочинено было послание от 8 января 18 г., говорившее об ассигновании 50 мил. руб. на содержание красной гвардии517.

Слишком очевидно, что утверждение об аутентичности материала первой серии вашингтонского издания должны быть отброшены. Эти документы нс могут служить историческим источником для выяснения вопроса о договоре большевиков с немцами и о получении первыми денег. Скорее они могли бы послужить на пользу теории о «легенде». Какое же могут иметь значение документы, напечатанные «мелким шрифтом» в приложении, – те самые, которые выделил Милюков, как полученные из другого источника? Среди них, хронологически относящихся к 1914–1915 гг., но какой-то странной случайности фигурирует циркуляр имперского банка 2 ноября 17 г., адресованный представителям Ниа-банка, Дисконто и др. и гласящий, что между имперским банком и русскими революционерами Зиновьевым и Луначарским закончены переговоры, согласно которым имперский банк обязался поддерживать пропаганду в России при условии, что пропаганда эта будет находиться в соответствии с деятельностью немецких армий на фронте. Циркуляр пояснял, что указанные революционеры обратятся через посредство финансистов, среди которых перечислялись Рубинштейн, Варбург и Парвус. В моей копии «документ» этот отнесен по крайней мере более соответственно к 1915 году. Переговоры большевиков в ноябре 17 года через банкира Рубинштейна уже слишком бросаются в глаза своей фантастичностью. Документ № 62 от 18 июля 17 г. ставит последнюю точку: представитель копенгагенского банка Ганзена Свенсон уведомляет Руффнера в Гельсингфорсе, что Дисконто внесло на счет Ленина в Кронштадте 315 т. марок. И уже совсем сенсационное сообщение Фюрстенбсрга Рафаилу Шауману в Гапаранде 21 сентября о том, что банкирский дом Варбурга, согласно телеграмме рейнско-вестфальского синдиката, открыл счет для «предприятия товарища Троцкого – на покупку оружия и организацию его транспорта». 2 октября Фюрстенберг спешит уведомить «господина Антонова» в Гапаранде, что просьба «товарища Троцкого» выполнена и что со счета Синдиката взято 400 т., которые переданы тов. Соне – она обратится к Антонову с этим письмом и внесет ему указанную сумму. Последнюю телеграмму Милюков цитирует без всяких оговорок, считая достоверность ее вполне убедительной, – еще раз приходится повторить: неужели контрразведка, имея такие сенсационные материалы, хранила их про запас для проблематичного суда и оперировала с теми, что большевики окрестили «переверзевскими фальсификациями»? По существу же можно ли допустить, что Ганецкий, достаточно осведомленный о судьбе своих ближайших товарищей, мог бы передавать Антонову 19 сентября старого стиля, что деньги в размере 400 тыс. кр. на «предприятие товарища Троцкого» будут переданы ему «тов. Соней» (во французском тексте, Милюков цитирует «Сеня» – Суменсон). Неужели Суменсон, находившаяся под арестом и выпущенная под залог 21 сентября, могла в это время фигурировать на ролях посредницы?..518 Нет, без всяких колебаний нужно отвергнуть все эти сенсации, как очень грубую и неумно совершенную подделку.

Может быть, и нет надобности разбирать все сенсации, имеющиеся в «документах» обеих серий. Своими примерами я далеко их не исчерпал. Неотложно, однако, встает вопрос, почему же большевистская историография так упорно замолчала материал, столь легко поддающийся разоблачению? Объяснение может быть только одно – нет дыма без огня. Очевидно, не все документы представляют собой фальсификацию. В этом отношении Милюков прав. Только комиссионеры Сиссона не «иной раз подкладывали» к подлинным сообщениям «сочиненные ими при помощи приобретенных ими знаний и бланков», а делали это всегда, когда нужно было рядовые документы сдобрить сенсацией. Так обстоит дело и в первой серии и во второй. Порочное зачатие лишает возможности пользоваться ими, ибо критерием будет только ощущение правдоподобия – «внутренняя достоверность», которую каждый будет толковать слишком субъективно. Приведу один пример, относящийся к числу тех документов, которые напечатаны в «приложении». Нет никакого основания отвергать немецкие циркуляры 1914–1915 гг., которые касаются действий, долженствовавших разлагать стан противников (провокация внутренних волнений, возбуждение гражданской войны, проповедь сепаратизма, помощь крайним политическим партиям – и в частности русской эмиграции519. Подобные документы, действительно, могли быть заимствованы из бумаг бывших архивов Департамента Полиции, до некоторой степени разошедшихся в дни революции по частным рукам или скопированных теми, кто владея ими до революции и кто имея связи с посредниками, передавшими материалы в союзные миссии. Могли встречаться здесь прямые указания на денежные связи представителей большевистской партии с немцами. Советские историки с большой охотой цитируют показания быв. начальника петербургского Охранного Отделения ген.-м. Глобачева, которые имеются в архивных папках июльского «дела»: «Такими сведениями, чтобы Ленин работал… на германские деньги охранное отделение, по крайней мере, за время моего служения не располагало». Когда свидетельство в пользу большевиков, историки советской школы готовы даже забыть свои утверждения, что никаким показаниям, вышедшим из недр департамента, верить нельзя520. Но как раз в данном случае показания ген. Глобачева могут вызвать сомнения – к тому же мы знаем их только по отдельным цитатам, сделанным чужими руками. Отставленные и преследуемые революционной властью представители департамента полиции, может быть, и не имели особого стремления дискредитировать деятельность большевиков – кто знает? Некоторые, возможно, косвенно и сочувствовали ей, как деятельности, разлагающей революцию.

То, что сказано про документы из «приложения», с таким же правом может быть повторено и в отношении материалов первой серии. Ее сенсация по своей «внутренней достоверности» имеет такую же цену. Но очень правдоподобны выступающие в документах данные, которые свидетельствуют о совместной деятельности большевистского правительства с представителями германского штаба еще до заключения Брест-Литовского мира. Совместные действия были, только едва ли они принимали столь открытые и прямолинейные формы, как подчас рисуют документы, доставленные Сиссону агентами Семенова. Правдоподобны не только такие сообщения, которые передают, например, предложение немецкого командования Крыленко (8 января) прислать 10 офицеров для отправки в Варшаву в целях пропаганды мира в лагерях военнопленных (№ 20), но и такие, которые говорят о более тесном взаимоотношении, вплоть до установления совместного сыска над союзными миссиями и пр. Двойная бухгалтерия, которую в своей политике проводит советская власть в дни Бреста, когда в Москве в период мирбаховского владычества соглашение доходило почти до создания общей контрразведки и когда эсэровское «Дело Народа» напрямик писало: Ленин, Троцкий – «все это псевдонимы гр. Мирбаха», допускает многое из того, что рассказано в вашингтонском издании о взаимоотношениях Совета народных комиссаров и русского отдела немецкого генерального штаба521.

Большевики находились всецело в зависимости от немцев, колебавшихся в своих решениях. Едва ли, однако, это «русское отделение» германского командования появилось в соответствии с соглашением Ленина, заключенным им в апреле 17 г., при проезде через Стокгольм или на еще более сомнительной июльской конференции в Кронштадте. Но военные представители должны были появиться в миссии, прибывшей во главе с гр. Кейзерлингом в середине декабря в Петербург формально с специальной целью урегулировать вопрос о военнопленных522. Миссия находилась, конечно, в непосредственном контакте с основными переговорами, которые то велись, то прерывались в Брест-Литовске. Маленький эпизод, проникший на страницы легальной тогдашней антибольшевистской печати, может служить иллюстрацией к характеристике того положения, которое занимала миссия Кейзерлинга в Петербурге. Эпизод этот на столбцах «Послед. Нов.» был рассказан в дополнение к тем фактам о большевистско-немецком альянсе в 18 г., которые приводил я в статье «Приоткрывающаяся завеса», одним из бывших редакторов петербургской газеты «День» – Загорским. Он только ошибочно отнес свой рассказ к дням, следовавшим за подписанием Брест-Литовского мира – миссия Кейзерлинга прибыла в Петербург в начале декабря, и статья в «Дне», о которой будет идти речь, была напечатана в газете 15 декабря. Хроникеру газеты удалось получить интервью с Кейзерлингом, в котором глава немецкой миссии «весьма высокомерно» говорил о будущих отношениях между Германией и Россией. На вопрос – предполагают ли немцы оккупировать Петербург, Кейзерлинг ответил: до поры до времени операция с Петроградом не входит в планы немцев, но она станет возможной и даже неизбежной, если в столице возникнут беспорядки. «По всему содержанию и по всему тону заявления Кейзерлинга было ясно, – говорит Загорский, – что под беспорядками в данном случае подразумевались беспорядки, направленные против советского правительства, которое, по всей вероятности, не будет чинить препятствий такой операции».

17 декабря в «Правде» народным комиссаром по иностранным делам было напечатано опровержение от имени гр. Кейзерлинга, возмущенного досужей фантазией корреспондента «Дня», – никакого интервью гр. Кайзерлинг не давал. Редакция «Дня» направила своего сотрудника к Кайзерлингу, который подтвердил свою предшествующую беседу и рассказал, что к нему обратился от имени Троцкого Залкинд с просьбой опровергнуть опубликованное. Кайзерлинг категорически отказался. «День» напечатал вторую беседу с главой немецкой миссии. 19 декабря в официальных «Известиях» можно было прочитать уже опровержение, подписанное самим Троцким, в котором опровергалась, однако, не беседа с гр. Кайзерлингом, а первое опровержение народного комиссара по иностран. делам: «характер и тон сообщения, – писал Троцкий, – слишком ясно свидетельствовал о том, что этот документ не мог исходить от комиссара по иностран. делам».

Красочная обстановка523. Она делает многие факты, регистрируемые вашингтонскими материалами, очень близкими к действительности. Но где все-таки критерий для суждения? Верно, не так трудно иногда отличить домысел от возможной правды и выделить искусственное наслоение – но для нашей задачи такой анализ имеет второстепенное значение, так как взаимоотношения большевиков и немцев после октябрьского переворота, после развала фронта и начала мирных переговоров совершенно особая глава, которую можно было бы, пожалуй, начать телеграммой, присланной Ленину 5 ноября хорошо нам известным Ганецким как бы по-старому в товарищеском порядке и воспроизведенной тогда же в № 219 «Дела Народа»: «Едем Петроград экстренным поездом. Имеем очень важное поручение. Желательно немедленно встретиться». Тогда же петербургский орган нар. соц. – «Народное Слово», напечатал открытый запрос Смольному по поводу переговоров с немцами.

В зависимое положение от немцев Совет народных Комиссаров попал не только потому, что в свое время Ленин получал деньги. То были отношения победителей к побежденным, когда молча приходилось принимать предписываемые условия мира. Конечно, из песни слова не выкинешь, и генерал Гофман своим высокомерным и вызывающим поведением в Брест-Литовске дал большевикам «очень ясно почувствовать», по выражению Бернштейна, что он их «вдвойне» держит в своих руках. Иллюзия Троцкого, что «германский кайзер» будет разговаривать с ним, как «равный с равным», исчезла, как сон.

5. 50 миллионов марок

Выступление Эд. Бернштейна и его открытое заявление о деньгах, полученных Лениным, легло тяжелой гирей на чашу обвинения тех исторических весов, на Которых взвешиваются pro и contra легенды о немецком золоте. «Для международной социал-демократии, – заключал свою статью Бернштейн, – эта темная глава должна быть освещена прежде всего с точки зрения политической морали рабочих партий. Если я верно информирован, то Ленин в свое время заявил, что его дело, откуда он берет деньги. Не интересуясь намерениями лиц, снабдивших его деньгами, он использовал последние для осуществления социалистической революции. Что он так поступал, этого нельзя отрицать. Но это еще не исчерпывает дела. Такими доводами может быть оправдана любая самая нечистоплотная политическая авантюра. Куда бы завел нас социалистический интернационал, если бы он допускал такие политические правила поведения».

Статья Бернштейна вызвала негодование в немецких коммунистических кругах. «Эдуард Бернштейн, как за границей, так и в Германии считался до сего времени человеком честным, а не простым сплетником, – писала Rote Fanne, – потому мы приглашаем Бернштейна назвать имя информировавшего его лица для того, чтобы мы могли на суде дать этому клеветнику ответ». «Если же Бернштейн этого не сделает, то нам придется публично назвать его не только сплетником, но и клеветником». Коммунистический депутат рейхстага Дювелль внес запрос имперскому правительству, а Бернштейн еще раз подтвердил немецкое происхождение своих данных, не имеющих никакого отношения к документам, опубликованным вашингтонской следственной комиссией, – и предложил редакции «Роте Фанэ» или «кому-либо из законных представителей Ленина» привлечь его к суду. Соглашаясь выждать ответ правительства, Бернштейн заявил, что он поднял это дело не для того, чтобы замолчать его. Но тем не менее выступление Бернштейна очень скоро было переведено на «запасный путь». Демократическое правительство ответило формально: в министерстве иностран. дел данных по этому делу не имеется524. Берлинскую печать ответ фон-Симонса не удовлетворил, вопрос перешел в комиссию рейхстага, которая занималась расследованием причин войны, и здесь, в конце концов, был похоронен. Очевидно, на престарелого Бернштейна было оказано сильное давление со стороны социал-демократических кругов, заставившее его отказаться от дальнейших разоблачений…

В 1921 г. в Париже на французском языке вышла книга о Ленине, написанная Алдановым – писателем, которому нельзя отказать в острой исторической наблюдательности. Алданов не может быть отнесен к числу тех представителей социалистической среды, которые так часто в своих оценках оказываются как бы загипнотизированными демократическими предрассудками и во имя призрачных интересов современности боится вскрывать жестокую правду. Алданов вспоминал дни революции 1917 г., когда многим социалистам, которые издавна знали Ленина и числились некогда в рядах его друзей («я мог бы назвать имена очень известные», – утверждал писатель), немецкая авантюра Ленина казалась не только возможной, но и очень вероятной. Алданов не анализировал материала, который мог быть в то время в его распоряжении (июльские разоблачения прошли как бы мимо его сознания) и тем не менее приходил к выводу, что до сих пор нет данных для утверждения, что Ленин получал деньги от правительства Вильгельма II. В пользу такого заключения, по мнению писателя, говорило то обстоятельство, что демократическое немецкое правительство, у которого нс было никаких оснований любить большевиков и которому были открыты все секретные фонды525, не стало бы скрывать документов, могших скомпрометировать опасных противников. Почему Шейдеман, Бауер, Давид, Мюллер будут молчать? На их молчание не могли повлиять предусмотрительные соображения, что Германия не может дезавуировать своих секретных агентов, услугами которых могла бы еще воспользоваться, – конечно, ставить Ленина в ряды обычной агентуры было бы достаточно наивно.

Книга Алданова была выпущена еще до выступления Бернштейна, т. е. до того момента, когда один из наиболее заслуженных вождей немецкой социал-демократии открыто заявил, что ему точно известно о получении Лениным денег от старого германского правительства526. Откуда получил сведения Бернштейн? Возможно, что история в будущем откроет источники этой информации и что в архивных тайниках найдутся более документальные следы использования большевиками немецких «секретных фондов». Из авторитетного источника я слышал, что главным информатором Бернштейна явился сам Ранцау, в условиях, как будто бы несколько напоминающих обстановку, при которой некогда Бурцеву в поезде удалось вырвать признание у бывшего начальника департамента полиции Лопухина относительно Азефа. И тут само собой выдвигается фигура Шейдемана. Можно ли поручиться, что лидер немецкой социал-демократии так или иначе не только прикоснулся, но и санкционировал националистическую авантюру 17 года?

Как характерно, что в воспоминаниях «Der Zusammenbruch», изданных в 1921 г., кстати сказать – выпущены они были издательством Парвуса), в которых автору приходится часто рассказывать, как он поступался своими личными взглядами во имя партийный решений, Шейдеман, достаточно близко стоявший к Парвусу, не упомянул даже имени последнего.

Ошибочность «мастерского хода», придуманного Парвусом (ошибочность прежде всего с точки зрения германских интересов), стала ясна впоследствии даже для военных кругов – для того же Людендорфа527. Ее осознали раньше других многие из немецких социалистов. Недаром партийный официоз еще 11 июля 1917 г. доказывал близорукость точки зрения тех, которые радуются наступлению анархии в России, и полагал, что для дела мира гораздо важнее сильная Россия, искренно стремящаяся к справедливому миру. И позже «Форвертс» выступал против утопий, стремившихся окончить европейскую войну мировой социальной пертурбацией. Сам Шейдеман, председатель социал-демократической фракции и рейхстаге, был уже решительным противником Брест-Литовского мира, но он остался в меньшинстве. Известно, что фракция воздержалась в ответственный момент от голосования. Так и позднейшее пореволюционное демократическое правительство в Германии не очень стремилось поставить «ребром» вопрос о раскрытии «темной главы» в истории русского большевизма и отношения его к немецким правящим кругам. «Гнусность» этих отношений покрыла бы «позором» имя Ленина, если бы обвинения Бернштейна оказались справедливыми – так думало или по крайней мере официально говорило коммунистическое «Роте Фане». «Позор» Ленина мог бы дискредитировать и некоторые круги немецкой социал-демократии. В сознании немецкой революционной демократии, как и русской, незыблемые законы общественной морали, на которых настаивал Бернштейн528, пасовали перед требованиями реальной политики. Это была тактическая ошибка, но именно она не дала возможности внести своевременно с немецкой стороны полную ясность в вопрос о роли иностранного золота в русской революции. Мне кажется, глубоко был прав тот «видный немецкий военный деятель», который в 1921 году сказал в Берлине представителю Бурцевского «Общего Дела»: «как вы думаете, если бы в статье г. Бурцева «Я обвиняю», где он пользуется мною же сообщенными ему сведениями о 70 миллионах, было хоть что-нибудь не соответствующее правде – наше правительство не поторопилось ли бы опровергнуть все и поднять целый скандал? Уже одним тем, что наше правительство молчит, оно подтверждает все то, что сказал г. Бурцев»529.

Заключение

Эпопея о немецком золоте, поскольку речь идет о Ленине и революции 17 года, может считаться законченной. Где же в конце концов лежит «золотой немецкий ключ»? В каких тайниках искать его? Мне кажется, что почти исчерпывающий ответ фактически уже дан. Правильность его до известной степени может подтвердить беглая страничка личных воспоминаний из эпохи того же смутного времени.

Как-то редакцию «Голоса Минувшего» в Москве посетил вернувшийся из Парижа, уже после июльских дней, сотрудник нашего исторического журнала, столь прославившийся впоследствии Покровский. На заседании присутствовало несколько человек редакционного коллектива. Покровский – марксист, издавна принадлежавший к большевистской фракции, не был в рядах наших близких друзей. И почти естественно было прежде всего задать ему вопрос об его отношении к курсу ленинской политики и о происхождении тех денег, о которых говорила вся страна. Брали ли большевики у немцев деньги для своей работы? И Покровский, не задумываясь и не колеблясь, пояснил, что деньги дали немецкие социал-демократы. Я не только хорошо это помню, но мы тогда же запротоколировали признание видного большевистского деятеля. В Москве в коммунистической академии, куда попала вся моя библиотека и весь мой архив, как личный, так и редакционный, должен был сохраниться этот протокол. Не могу сказать, что признание Покровского нас удовлетворило, ибо нам чужда была такая широкая интернациональная терпимость в бурную эпоху войны. Но все-таки ошибочная тактика не могла быть морально унизительным деянием. Подобное признание уничтожало то позорное, что было в установлении факта содружества интернационалистов с генеральным штабом одной из воюющих держав. Покровский осуждал всю ленинскую тактику и говорил, что не выходит из партии только потому, что намерен бороться внутри ее с опасным направлением. Вскоре мы увидали на практике всю искренность признаний недостаточно еще ориентировавшегося в момент посещения нашей редакции историка-марксиста. В то время мы сами мало были осведомлены. С очевидностью можно сказать теперь, что деньги дала отнюдь не немецкая социал-демократия из побуждений своего интернационалистического сознания. «Невероятная сумма», полученная Лениным и его товарищами, – писал Бернштейн, – не могла оставить места для сомнений, откуда притекали эти деньги. И все же некоторая фикция была соблюдена – в кармане Парвуса, связанного и с социалистическим миром, и с министерством иностранных дел, и с представителями генерального штаба, надо искать тот «золотой немецкий ключ», которым открывается тайна необычайно быстрого успеха ленинской пропаганды. Никогда, очевидно, не было момента, чтобы Ленину хотя бы в символическом виде в какой-то кованой шкатулке передали 50 миллионов немецких золотых марок. Возможно, что и самая сумма, названная Бернштейну, преувеличена, поскольку речь идет о деньгах, переданных непосредственно в распоряжение ленинцев. В итог могли быть зачислены и другие действия той «внутренней акции» по разложению России, которую вел немецкий генеральный штаб согласно плану, установленному еще до войны.

* * *

455

Я подчеркиваю, что все это суждения мемуаристов. В первое время после февральского переворота по-иному оценивалось ими происхождение революции (см., напр., выступление Гучкова 8 марта в Военно-Промышленном Комитете).

456

См. мою книгу «На путях к дворцовому перевороту». Аноним воззвания объяснялся отчасти тем, что значительная часть группы была арестована.

457

Алданов. «Третье Марта» в сборнике материалов чествования семидесятилетия П.Н. Милюкова.

458

Плеханов его назвал «великим человеком» захолустной провинции, с запозданием пустившим в оборот архаическую мысль о несовместимости защиты отечества с верностью международному социализму. Эти «старые истоптанные сапоги» Зап. Европы заботливо и подобрал Ленин: «тот нс социалист, кто во время империалистической войны нс желает поражения своему правительству». «Восточный интернационализм» Ленина никак нельзя считать лишь «традицией российской отсебятины», как склонен был утверждать ІІотресов.

459

Последователи Ленина – и далее Суханов – пытались утверждать, что Ленин отказался сам от посредничества Гримма, не желая действовать «закулисными ходами», к которым склонен был посредник, «впутавшийся» уже в разговоры с немцами о сепаратном мире.

460

Милюков. «Старый подлог», «Послед. Поп.» 8 октября 21 г. В мартовские дни автор был осторожнее в своих заключениях и, подчеркивая надежду немцев на победу «пацифистских настроений в России», говорил о двойственном впечатлении, которое произвела революция в Германии (беседа с журналистами 9 марта).

461

Позднейший доклад ген. Гофмана по поводу всеевропейской вооруженной интервенции в советскую Россию, сделанный в 1922 г., был воспроизведен в брошюре «An allen End en Moskau». Здесь Гофман высказывался более категорично, чем в воспоминаниях. См. также интервью, данное С.И. Левину в 1920 г.: «Ген. Гофман о борьбе с большевизмом» («Русь» № 32) и обозрение соответствующей немецкой литературы, сделанное Элькиным в № 4 «Голоса Минувшего».

462

Официоз партии «Правда», по выражению Троцкого, стал открещиваться от пораженчества. В самом деле газета писала: «Всякое пораженчество, а вернее то, что неразборчивая печать под охраной царской цензуры клеймила этим именем, умерло в тот момент, когда на улицах Петрограда показался первый революционный полк». Лозунгом партии должно быть «не бессодержательное» «долой войну», а давление на Правительство для того, чтобы добиться от всех воюющих стран согласия на немедленные переговоры о мире». До тех пор солдаты должны «стойко стоять на своем посту».

463

Любопытно, что этот подп. Гельбих входил в состав того кружка военных «младотурков», который объединился около Гучкова.

464

Не воспользовался ли здесь Ганецкий услугами тех «друзей» в русском посольстве в Стокгольме, которых имел «немецкий агент» Кескула? Несколько неожиданно в статье Керенского «Парвус – Ленин – Ганецкий», напечатанной в № 27 «Новой России», можно было встретить указание на то, что Гулькевич (посол) пересылал из Стокгольма пакеты Ганского потому, что «действовал согласно инструкциям из Петрограда». Конечно, это совершенно невероятно для марта месяца и для ведомства, руководимого тогда Милюковым. Остается предположить, что Ганецкий и впредь, уже при Терещенко, продолжал через посредство министерства ин. дел снабжать ленинцев в Петербурге «запечатанными» пакетами, которые как-то стали контролироваться с определенного момента. Не очень-то верится этому.

465

Платтен – один из горячих поклонников Ленина – написал свои воспоминания. Мы их не цитируем, так как они для нас нс могут иметь значения. Написал «воспоминания» и Ганецкий, но это уже просто отписка, не имеющая никакой мемуарной ценности.

466

Версию эту любят повторять друзья Ленина. Он должен был ехать вместе с Зиновьевым, но найти два чужеземных паспорта для слепых нс оказалось возможным. Подобный блеф, вероятнее всего, был придуман для отвода глаз.

467

Это подтверждает и Радек. См. Бурцев. «Приезд Ленина и его товарищей в Россию» в указанном сборнике.

468

Судя по письмам Ленина к Шляпникову и Горькому, Ленин во время войны нуждался в литературной оплачиваемой работе: «Заработок нужен, иначе прямо поколевать. Ей-ей»…

469

Вернее сказать, двойственности позиции министра ин. дел. Бьюкенен приводит яркий пример с пропуском Троцкого и других политических эмигрантов, задержанных английскими властями в Галифаксе – «до решения Временного Правительства». Милюков 8 апреля (н.с.) просил разрешить дальнейший проезд, а через два дня просьбу свою взял назад. Ответственность за задержку, – замечает Быокенен, – лежала исключительно на Временном П-ве: «мы ни разу нс отказывали поставить визу на русские паспорта». Это не мешало министру ин. дел несколько раз опровергать сведения о том, что правительство чинит препятствия для возвращения эмигрантов (напр., на собрании партии к.-д. в Москве 9 апреля).

470

1 июня, по просьбе Фигнер, в «Дне» был напечатан полученный с неизбежный запозданием из Парижа протест заслуженных деятелей русского освободительного движения Гоц и Иванова.

471

Суханов делает характерное разъяснение. Эти разговоры велись в частном порядке, ибо представители Совета считали неуместным для себя обсуждать с «буржуазным» правительством средства борьбы с «социалистом» Лениным. В протоколе заседания Петр. Совета 5 апреля по докладу Стеклова особо зарегистрировано, что члены контактной комиссии «отказались» касаться обстоятельств проезда группы эмигрантов через Берлин.

472

По большевистским данным их было мобилизовано 7000.

473

По словам Подвойского (доклад военной организации на июльском съезде большевиков), главную роль в пропаганде сыграли «200 товарищей из Кронштадта, которые рассыпались по казармам…. и в значительной степени сумели поколебать то недоверие к большевикам, которое появилось в полках».

474

См. Милюков. «История революции» (вып. I).

475

Очевидно, Люберс, который, судя по воспоминаниям Скоропись-Жолтуховского, был главным вдохновителем украинской акции.

476

По словам Корсака, Ермоленко свое «украинство» в плену проявлял лишь тем, что ставил в лагере театральные малороссийские сцены.

477

Надо ли подчеркивать, что это показание я излагаю по выдержкам, приведенным у большевистских исследователей.

478

Например, то Ермоленко показывает, что, кроме Жолтуховского и Ленина, имена других лиц, работающих в пользу Германии, ему не были названы (припомним вывод, который из этого делал Покровский), а то оказывается, что Ермоленко сообщил имена и адреса лиц, с которыми стокгольмский агент имел связи в России…

479

Степанковский, секретарь швейцарского украинского бюро, возглавляемого гр. Тышкевичем, был арестован контрразведкой на границе. Он находился в заключении в Петербургских «Крестах» одновременно с Раскольниковым и другими кронштадскими большевиками. По воспоминаниям Раскольникова в камере Степанковский «восторженно отзывался» о Скоропись-Жолтуховском». Показания носят другой характер. Они частично были опубликованы еще в 17 г. – на них ссылается быв. нач. петербургского ген. – штаба Ю.Д. Романовский в своей брошюре «Украинский сепаратизм и Германия» (Токио, 1920 г.).

480

3000 в лагере значились «курсистами», сочувствующими пропаганде; 5000 были «противниками и подвергались суровому режиму; остальные числились в «преклонниках», сохранивших нейтралитет.

481

Большой цены им нет, так как «ловкость» в данном случае оказалась чрезмерной. Вот, например, образец «дословных» цитат Троцкого. Он повторяет слова Керенского: «в апреле явился в Ставку к ген. Алексееву украинский офицер по имени Ярмоленко» «Не мешает тут же отметить, – прибавляет полемист, – что Керенский не умеет быть точным даже тогда, где он даже не заинтересован в неточности. Фамилия того мелкого плута, которого он выводит на сцену, не Ярмоленко, а Ермоленко». В «Совр. Записках» в статье Керенского напечатано: «в апреле месяце в Ставку Верховн. Глав, ген. Алексеева явился «бежавший из плена» офицер украинский Ермоленко». Поистине удивителен такой дикий прием полемического наскока.

482

Деникин излагает дело несколько по-иному: «все представления верховного командования, рисующие невыносимое положение армии перед лицом такого грандиозного предательства, не только оставались безрезультатными, но не вызвали ни разу ответа». Таким молчанием Деникин и объясняет решение обратиться к экспертизе Бурцева и предоставление ему для использования полученного материала.

483

Эту терминологию впервые употребил Ленин, за ним повторил «меньшевик» Суханов в своей работе.

484

Воспоминания его в значительной своей части предварительно были напечатаны в «Посл. Нов.».

485

Переверзев предупредил Никитина, как рассказывает последний, что правительству известно, что в Германии имеются клише для русских десятирублевых кредитных билетов. Они были изготовлены еще до войны, но в свое время министерство финансов обратило внимание, что на отпечатанных в Германии кредитных билетах две последние цифры серии оказались слегка подчеркнутыми. Следовало ожидать, что такие десятирублевки будут двинуты в Россию. У некоторых солдат, и особенно у матросов, арестованных после июльского восстания, – утверждает Никитин, – находились такие десятирублевки немецкого происхождения. Протоколы комиссии прокурорского надзора, через который проходили арестованные, по словам Никитина, «зарегистрировали эти найденные немецкие деньги». Во всяком случае никаких упоминаний или намеков на эти деньги нет пока в многочисленных протоколах допросов, опубликованных в «Красном Архиве». Я слышал и другую версию: Временное Правительство в силу недостатка денежных знаков само пустило в оборот десятирублевки с подчеркнутыми цифрами. Однако, Переверзев обращал внимание на то, что отобранные десятирублевки отличались однообразием порядковых номеров. Никитин находит подтверждение своих слов у Троцкого, который в ответ на обвинения, выдвинутые против большевиков, говорил, что арестованных просто грабили под предлогом, что найденные деньги были отпечатаны в Германии. Троцкий («Моя жизнь») под «немецкими» деньгами, конечно, подразумевал другое – деньги, полученные от «немецких» агентов.

486

Сообщение это столь важно, что оно требует особой точности. В интервью, данном сотруднику «Возрождения» Любимову, Переверзев как бы подтверждает сообщение: «при помощи нашего тайного агента, состоявшего в то время в комитете большевиков (его имя и теперь не считаю возможным огласить), удалось установить, что Ленин сносится с Парвусом нарочным». На мой запрос Переверзев, однако, этого не подтвердил.

487

Надо иметь в виду, что содержание писем Никитин передает по памяти. Переверзев в своем «интервью» значительно сузил рамки и говорит лишь про одно письмо, в котором находились выражения: «присылайте материалы» и «будьте архиосторожны в сношениях».

488

Припомним, что формально Ленин уклонялся от всех встреч, за исключением якобы встреч с левыми шведскими социалистами.

489

Шперберга, по словам тогдашних газет, изобличали и в связях с Колышко.

490

Дипломатическая переписка, сохранившаяся в архивах Временного Правительства, говорит о том, что ведомство Терещенко пыталось создать свою самостоятельную «контрразведку» в Стокгольме с целью «обнаружения путей и средств, коими пользуются немцы для пропагандирования в России идей об окончании войны» (Сообщение Терещенко Ону 6 июня).

491

Так ли это было в действительности, проверить нет возможности. Надо сказать, что архив Департамента Полиции, по-видимому, совершенно не был использован при расследовании дела о большевиках в 17 году. При министерстве юстиции работала особая комиссия, отбиравшая соответствующие дела для Чрез. Следственной Комиссии под председательством Муравьева. Она выясняла состав секретной политической агентуры, но все это для того только, чтобы определить состав преступлений старой власти. Когда Бурцев при допросе 1 апреля попытался коснуться вопроса о немецкой шпионаже, председатель с откровенностью сказал, что «шпион» интересен Комиссии лишь тогда, когда он высоко гнездится». Поэтому Муравьев так усиленно допрашивал ген. Иванова о «корнях шпионажа германского». Большевики естественно не принадлежали к этим привилегированным сферам (намек можно найти лишь в беглых замечаниях Белецкого о раскрытии шпионской организации в Швеции, связанной с именем фон Люциуса). Равным образом и заграничная Комиссия Сватикова, как видно из его доклада, дошедшего до Правительства в октябре, очень много говорила о подозрительных действиях «правых» в смысле «германского шпионажа», и решительно ничего о большевиках (доклад этот напечатан в 20-й книге «Красного Архива»). Пожалуй, столь же показательна и судьба случайно всплывшего летом 17 года одного документа из архива разгромленного Департамента Полиции, касающегося австрийской пропаганды на Украине. «Объемистое дело» Департамента было доставлено в издательство «Сила Земли», которое финансировалось Союзом частных банков. Представителем банков состоял б. военный министр Гучков. Он, по словам С. Сумского («Арх. Гр. Войны», вып. 2), отказал в ассигновке за «ненужностью этого издания», между тем именно Гучков, как было указано, придавал роли немецкой агентуры в революции преувеличенные размеры. Документы, очевидно, не были сообщены и тем, кто официально расследовали украинскую линию в деле пр. Ермоленко.

492

Конечно, под влиянием разных причин люди часто морально опускаются. Но должен сказать, более отвратную фигуру, чем Козловский, мне редко приходилось встречать в своей жизни. Я столкнулся с Козловским уже в ЧК, когда он допрашивал меня в 18 г. в качестве представителя комиссариата юстиции, контролирующего деятельность Ч.К. За время пятилетнего своего пребывания в советской России мне пришлось иметь дело со многими видными чекистами – последовательно в разные годы меня допрашивали Скрыпник, Петерс, Дзержинский, Кедров, Фельдман, Менжинский, Агранов, Ягода и гл. прокурор Крыленко. Более гадливое чувство, чем то, которое я испытывал от «беседы» с хихикавшим петербургским адвокатом, пытавшимся обращаться ко мне со словами: «тов. Мельгунов» – трудно себе представить.

493

Общее число телеграмм, изъятых военной цензурой после восстания, по словам Никитина, было «гораздо больше».

494

Французский посол Палеолог еще до революции считал банкира Мануса раздатчиком немецких субсидий, а придворный историограф ген. Дубенский называл его «душой всех друзей немцев».

495

«Протест против деятельности Ганецкого-Фюрстенберга, – отвечает на мой запрос находившийся тогда в Стокгольме в качестве корреспондента «Русского Слова» С.Л. Поляков-Литовцев, – имел причиной нс политику, а уголовщину». Ганецкий, выдавая немецкий товар за шведский, подделывал лицензии. Журналисты, находя, что «этот господин компрометирует корпорацию», вынесли протест.

496

«В оправдание действий министра юстиции, – пишет Керенский, – можно сказать только одно: он не знал о готовящемся и для судьбы большевиков решающей аресте Ганецкого». Таким образом руководитель ведомства не знал не только о расследовании, но и о решении «триумвирата» арестовать Ганецкого.

497

Звание б. члена 2-й Госуд. Думы, лидера «с.-д. фракции» в ней, импонировавшее солдатской массе, конечно, для интеллигенции не имело никакого значения; сообщение было бы значительно более «авторитетно», если бы появилось за подписью профессионалов из ведомства министерства юстиции.

498

«Непонятная», по мнению Гуревича, на первый взгляд – не оглашать уже сообщенного в печати одного из документов следственного производства по волнующему всех вопросу о государственной измене, «несомненно нашедшей себе приют в недрах большевизма».

499

Комиссия скоро была упразднена, и представители ее вошли в Правительственную Комиссию. К сожалению, в напечатанных протоколах Исполн. Комитета мы имеем зияющую пустоту в период от 30 июня по 16-ое июля. Отсутствуют таким образом документы одного из важнейших моментов русской революции.

500

Большевистский съезд особым письмом демонстративно приветствовал вождь меньшевиков-иитернационалистов Мартов, выражавший «глубокое возмущение против клеветнической кампании». В данном случае политическая честность, побудившая Мартова выступить с протестом против «травли», влекла его на путь весьма односторонний. Его защита Ленина, Колонтай и др. от обвинения в «государственной измене» совершенно лишена элементов критики. Зато под его пером запестрели термины «бандиты социал-шовинизма», «банды наемников», «прихвостни буржуазии» но адресу инакомыслящих (Статья «О рыцарской технике» в № 81 «Новой Жизни»).

501

Рязанов заявил даже на заседании петроградского Совета 19 авг., что «неявка Ленина и Зиновьева никакого ущерба суду не принесет, ибо они в свое время к суду явятся». За подобное заявление он получил выговор от своего Ц.К.

502

На основании дополнительных данных 23 июля были арестованы также Троцкий и Луначарский.

503

См. мою книгу «Как большевики захватили власть», посвященную октябрьскому перевороту 1917 года.

504

Невольно вспоминался и ответ Милюкова в «Речи» (правда, за месяц до Кольских разоблачений) на публичное заявление Троцкого 5 июня (на совещании Советов), что на Милюкове «останется клеймо бесчестного клеветника», если он «не подтвердит или не снимет этого обвинения» – дело касалось требования Милюкова на частном совещании членов Гос. Думы ареста Ленина и Троцкого, кап. агентов Германии. Милюков отвечал: «Я действительно недоволен тем, что гг. Ленин и Троцкий гуляют на свободе, но мотивирую необходимость для правительства «быть последовательный» относительно их не тем, что они «состоят агентами Германии», а тем, что они достаточно нагрешили против уголовного кодекса». Это было в сущности отступление, так как в упомянутой речи лидер партии к.-д. совершенно определенно сопоставлял Ленина и Троцкого с «агентами германского правительства» Гриммом и Колышко, назвав их агитаторами «однородного типа» («Речь» 4 июня). Б. министр иностр. дел имел соответствующую информацию, как было указано, еще за долго до официального расследования.

505

Судебные органы своеобразным исчислением размеров этих залогов как бы подчеркивали различие в правительственной оценке преступлений подследственных лиц: Троцкий был освобожден под залог в 3000 руб., с Колышко взяли 30 тыс. (в своем письме в ред. «Посл. Нов.», № 1234, журналист К. утверждал, что был фактически освобожден «без всякого залога» и в этом видел доказательство своей невиновности); а родственники гр. Фредерикса, бывшего министра двора, к которому не было предъявлено никакого обвинения и который был арестован в мартовские дни группой любителей самочинно творить революционное правосудие, должны были внести 50 тыс. (если только здесь нет опечатки – так несуразна эта цифра) для того, чтобы старика выпустили, наконец, из Петропавловской крепости («человек совершенно незапятнанный» – характеризовал его Гучков в письме Алексееву 6 марта). Как же могло общество в таких условиях отнести июльское обвинение, предъявленное большевикам, к числу «величайших проявлений государственной измены»?

506

Чрезвычайно показательную телеграмму 9 октября прислал итальянский министр иностранных дел Сонино петербургскому послу маркизу Карлотти. Он передавал секретное сообщение, полученное из Христиании от итальянского поверенного в делах: «Я узнал из авторитетного русского источника, что крайние русские партии поддерживают секретные сношения с немцами в целях ускорить заключение мира. Они готовы употребить все свое влияние, чтобы всеми средствами облегчить продвижение немцев на северном фронте, так как они убеждены, что со взятием Петрограда мир должен быть заключен.

507

Наиболее серьезную критику можно найти в издании Бишофа с предисловием Шейдемана, выпущенном в Берлине в 1919 г. с.-д. германской газетой «Форвертс»: «Die Entlarwung der dcutsch-bolschevistischen Verschwоrung».

508

Здесь требуется одна оговорка, значение которой выяснится дальше. Едва ли «курьер» из Петрограда мог привезти всю серию документов в Новочеркасск в конце декабря 17 г. (часть их была напечатана тогда в ростовских газетах). Копии с этих документов появились весной 18 г. – вся серия полностью была приобретена и мною в Москве. Моя копия имеет, пожалуй, и некоторые преимущества по сравнению с американским текстом – в ней не было тех внешних несуразиц в датах, которые бросаются в глаза в американском издании. Любопытно, что я приобрел всю серию через посредство тех самых лиц, связанных с немецко-большевистской контрразведкой, которые доставили мне копии с ноты Гинце и дополнительных пунктов к брест-литовскому миру, подлинность которых была впоследствии подтверждена. См. мою статью «Приоткрывающаяся завеса» в № 1 «Голоса Минувшего на чужой стороне». 1925 г.

509

Автор не называл имени этого «экономиста», не зная, где он находится. Нетрудно догадаться, о ком идет речь. И хотя «экономист» за границей, я не буду все-таки высказывать своих предположений.

510

Как обнаружил хотя бы процесс Мануйлова-Минясевича перед революцией неподкупность и петербургского собрата московского органа (вернее его сотрудников) не стояла на должной высоте (систематическая травля Утсмана, одного из директоров «Треугольника», по подозрению в германофильстве).

511

В 1923 году в «Джорнале д’Италии» появилась статья Амфитеатрова «Железное кольцо», посвященная изобличающим Ленина документам. Как часто бывало у этого писателя, правда в ней перемешивалась с фантастикой (напр., рассказ о том, как 11 большевистских главарей делили между собой многомиллионную субсидию). Амфитеатров познакомился с копиями, снятыми Герм. Лопатиным с «подлинников», находившихся у «известного революционера С.» и с верной оказией переправленных за границу. Амфитеатров и его друзья размножили на гектографе текст и разослали писателям. Таково происхождение некоторых, по крайней мере, циркулировавших копий.

512

Свое впечатление от ознакомления с Сиссоновскими документами за границей Милюков передавал так: «Я лично… получил впечатление их несомненной подлинности. Но некоторые доказательства фальсификации и на меня произвели впечатление. Лично для себя я разрешил вопрос так – что лица, доставлявшие документы Сиссону, действительно, имели доступ к большевистским учреждениям и, действительно, дали ценные документы, но так как за эти документы платили деньги и, вероятно, не малые, то, быть может, за оскудением подлинных документов, посредники иной раз (курсив мой) подкидывали и сочиненные ими при помощи приобретенных ими зданий и бланков».

513

Относительно основных документов в примечании Милюков замечает: «точного критерия я до сих пор не имею». Но «из другого источника (к сожалению, он не указывается) я также имел случай узнать, что по крайней мере некоторые из собранных ими (агентами Семенова) подлинны».

514

Для цитат я пользуюсь французским изданием – «Le complot germano-bolchevlste» (1920 г. – издание Bossard).

515

Матрос Маркин – доверенное лицо Троцкого.

516

Газеты тех дней отмечали появление большевистских комиссаров в мин. ин. дел и юстиции датой 7 ноября.

517

В объяснениях, напечатанных в «Посл. Нов.», Семенов подчеркивает знаменательное совпадение в цифрах – и Бернштейн говорил о 50 мил. Только Бернштейн говорил о 50 мил. зол. марок, уплаченных большевикам в 17 г., а документ Семенова о 50 мил. руб., отпущенных в январе 18 г.

518

Любопытно, что некая «тов. Соня» действует и в февральские дни. Ее направляет Шляпников делегаткой в Москву с сообщением о петербургских событиях.

519

Напр., документ 61 от 14 октября 16 г. воспроизводит распоряжения о выдаче субсидии русским эмигрантам, согласным вести агитацию среди военнопленных.

520

Из июльского «дела» обычно цитируется и показание б. нач. контрразведывательного отделения штаба петербургского округа полк. Якубова: «Мне ничего не известно о связи Ленина и его единомышленников с германским ген. штабом, а равно я ничего не знаю о тех средствах, на которые работал Ленин». Может быть, полк. Якубову и, действительно, ничего не было известно. Его подчиненные сами о своей работе говорили: «немцы могут не бояться», так как подлинные шпионы ускользали из поля зрения «серых чертей».

521

Вспомним, что горьковская «Новая Жизнь» весной 18 г. была закрыта за сообщение, уже post-factum, о секретном заседании в Ставке 22 декабря при участии видных большевистских деятелей и представителей немецкого командования.

522

В миссии, по сведениям московской «Вл. Нар.,» числилось 150 человек, из которых 9—10-ых принадлежали к офицерской среде.

523

По свидетельству корреспондента «Вл. Нар.», миссия с первого же дня заняла независимое положение в Петербурге. Уже вечером в день прибытия ее представители захватили одно из помещений главного телеграфа и удалили всех служащих.

524

Бурцев в «Общем Деле» в ответ на это утверждал, что документы надо искать в архивах военного министерства, а Бернштейн в «Vorwârts» повторил, что мин. ин. дел и без документов хорошо известно, кто субсидировал Ленина.

525

Алданов не сомневался, что в Германии должно было существовать образцовое «счетоводство» и для всех секретных фондов – такова натура немцев.

526

Впоследствии Алданов коренным образом изменил свою точку зрения.

527

Арн. Рехберг – небезызвестный представитель германской промышленности, выступивший в 1925 г. во французской печати, определенно засвидетельствовал, что в 1921 г. сам Людендорф говорил ему, что если бы он мог предвидеть результат деятельности большевиков в России, он никогда не согласился бы дать этим фанатикам пропуск через Германию.

528

Сам Бернштейн не был, однако, последователен – вскоре его статьи стали появляться в «Die Glockc» Парвуса – того Парвуса, который продолжал сохранять организационную связь с большевиками (Wl. Orloff. «Môrdcr, Filischer, Provokateure». Berlin, 1929.

529

«Общее Дело» 20 января 1921 г. Эта беседа была следовательно напечатана через неделю после выступления Бернштейна. Между прочим, дававший интервью утверждал, что главная сумма была выдана Ленину при поездке в Россию.