В вагоне Сергей хмурился, почти ни с кем уже не старался заводить разговоры. Он считал, что ему не повезло с попутчиками. В других вагонах много студентов, там весело, они не замечают километров. А в его купе два молчаливых старичка и еще один, тоже немолодой, с быстро бегающими, выискивающими глазами; он все время где-то пропадает, а если иногда и появляется в купе, то говорит только о самых яблочных городах Украины — Бахмаче и Миргороде, где он сможет «как следует подзагрузиться».

В памяти всплывали недавние дни работы в поле. Вспомнился один обеденный перерыв, когда девушки попросили его прочесть стихи. Он ясно видел застенчивую Катю, внучку чудаковатого деда Ермоленко, осиротевшую в годы войны. Видел чистый блеск ее широко открытых глаз, ровные частые зубы. Она слушала и не замечала, что на нее смотрят подруги, не обращала внимания на недовольное покашливание тракториста Федора Каплунова. Сергей не заговорил с ней ни разу до самого отъезда, но после этого ему как-то легче работалось и в поле и над начатой летом поэмой. Глядя сейчас в потолок вагона, он видел и благодарный прощальный взгляд друга детства — Феди Каплунова.

Наташа… Помнил он о ней или не помнил все это лето?.. Хотел написать. Несколько раз хотел написать. Но зачем?..

Его размышления прервал «подзагружающийся» попутчик, попросивший помочь ему снять с багажной полки большой тяжелый чемодан. Сергей неохотно поднялся и помог. На его вопросительный взгляд тот деловито пояснил:

— Перетащу в другое купе, на случай ревизии.

Сергей улыбнулся, с наигранной наивностью спросил:

— Зачем вам столько яблок?

— А вы, молодой человек, бывали северней Москвы? — ответил тот вопросом на вопрос.

— Нет.

— То-то оно и видно. Хорошие места. Лесные. Болотные. И люди там задирают носы навстречу южным поездам. Яблочный аромат вдыхают. И с удовольствием платят, когда этот аромат им в руки…

Сергей молча шагнул к окну и резким рывком опустил стекло.

— Душно у нас что-то.

Уловив понимающие улыбки молчаливых стариков, он вышел из купе. «И вот такая жаба, наверно, — думал он про спекулянта, — объяснялась когда-то в любви… Пойду покурю».

В тамбуре пусто. За окном пасмурный день. Вторая папироса давно была выкурена, но Сергею не хотелось возвращаться на свое место. Вглядываясь в мелькающие сизо-зеленые леса и пролески Средней России, кое-где просвеченные первыми желтыми листьями, он на какое-то время забыл о своих попутчиках. Настроение у него совсем поправилось, когда поезд вырвался на широкую ровную степь; на далеком восточном горизонте он увидел рыжеватую тучу, освещенную заходящим солнцем. Он достал записную книжку и, отыскав белую страничку, отметил на ней дату, место, детали увиденной им нечасто встречающейся в природе картины. Затем спрятал записную книжку и, оглядевшись, как бы кто ни услышал его, прислонился к стеклу и задумчиво прочитал:

Подступала, прояснялась и тревожила интонация и своего нового стихотворения. Он часто слышал, что стук вагонных колес многим поэтам подсказывал ритм зарождающихся поэтических вещей. Но ему этот стук как раз наоборот почему-то мешал: мелькающие за окном неоглядные дали родной земли от него требовали сейчас задумчивого спокойствия, чистого звона затерянных в лесных оврагах ручьев…

* * *

Приехав в Москву, Сергей переоделся и позвонил Наташе. Четвертый, пятый гудок в трубке, но никто не подходит. Он знал, что телефон квартирный, в коридоре, и потому решил дождаться семи-восьми гудков. Наконец кто-то снял трубку, и он услышал вначале прерывистое дыхание, затем какое-то мягкое, испуганное «да-а» и сразу же узнал ее.

— Что с тобой, Наташа? Ты бежала?

Она тихо засмеялась.

— Ага, бежала, Сережа… Здравствуй.

Сергей помолчал. От ее картавящего, журчащего голоса у него тоже захлестнулось дыхание, стало тепло на душе. А в трубке совсем тихо:

— Я тебя вижу, Сережа…

— И я тебя… Мы встретимся?

— Когда?

— У нас в институте вечер лирических стихов. Через час буду ждать у входа.

— Жди. Жди… Я не хотела было подходить к телефону. Знала, что ты… Но потом… Словом, жди.

Они встретились, когда вечер уже начался. Во дворе института было пусто и темно. Он обнял ее, но она загородилась рукой от его поцелуя. А потом вдруг сама в щеку поцеловала его.

Конференц-зал был переполнен. Выступали студенты разных курсов, но тон вечеру задавали новички…

Сергей по своему опыту знал, что в первые дни учебы слишком уж много думается о собственной необычности: как-никак из всех республик страны, вместе со студентами из других стран — на первом курсе всего лишь тридцать человек. И ты один из этих тридцати. Он знал также, что такие настроения, как правило, живут до первых семинарских «веничков», когда после обсуждения всего написанного тобой вдруг начинаешь осознавать, что ты пока лишь самый обычный начинающий, обещающий. И тебе только лишь казалось, что ты уже гордо въехал в литературу на белом коне. Зато на следующий год ты уже можешь смотреть с чувством превосходства, к которому примешивается какая-то участливая, почти братская жалость, на величественно расхаживающих по коридорам института новичков.

Но последние два набора… Нет, они решительно не хотели признавать эти давние традиции. Правда, не все — большей частью вчерашние школьники. Самыми рьяными из них были второкурсники Семен Железин и Елена Куталова.

Всех, кто не мирился с ними, они называли завистливыми дубами, сочиняли каламбурные частушки о том, что нельзя к Парнасу дубу перебраться, были вездесущими и вездеслышимыми. И создавалось такое впечатление, будто их очень много, непостижимо много. Их попытались по-дружески пожурить на собраниях, но они сразу же начали кричать повсюду о гонении на думающих лириков.

К удивлению Сергея, с этими студентами постепенно стал сближаться поэт Виктор Вершильский, с которым он долгое время жил в одной комнате. Они, кажется, неплохо понимали друг друга в своих взглядах на жизнь и творчество. Сергей перевел на русский язык его хорошую поэму о силезских рабочих. Перевод похвалили на семинаре. Но потом Виктор все реже и реже стал делиться с ним своими планами; когда встречались, он вечно куда-то торопился, нетерпеливо играя «молнией» на пухлой желтой папке.

Сейчас Вершильский читает свои стихи, судорожно вцепившись пальцами в красное полотно, покрывающее небольшую трибуну, бегает глазами по сторонам, как будто торопится поскорей уйти из этого зала, от всех внимательно слушающих его здесь людей.

Сергей почти не слушает стихи, раздумывая над все более заметными переменами в Викторе. «Что с ним? Почему он так снисходительно смотрит на затемненные ряды?.. Или, может быть, я слишком пристрастно сужу о нем только потому, что он обходит меня?..»

Его размышления прервал удивленный шепот Наташи. Она попросила его наклониться к ней.

— Сережа, скажи, у вас все вот такие… — она помолчала и тут же закончила с легким присвистом в шепоте: — …фифы, — и кивнула в сторону сцены.

Сергей поднял голову, понимающе улыбнулся: Вершильского сменила Елена Куталова. Облокотившись, она читала трескучим простуженным голосом, без конца теребя ниспадающие на щеки рыжие, словно обсосанные клочки волос. Глаза заискивающе бегали по рядам. А строки стихов вкрадчиво расползались по тихому залу.

Сергей недовольно заерзал в кресле. Хотелось громко, во всеуслышание возразить Куталовой, но сказал только Наташе:

— Я бы на ее месте назвал это «Насморком», — вдруг голос его смягчился. — Нет, Наташа, не все у нас такие.

— А что вы им говорите на семинарах, в общежитии? Ты, например?

— Я?.. — Сергей недоумевающе приподнял плечи и неопределенно ответил: — Говорим каждый по-своему…

Ему припомнилось, как прошлой зимой, в дни каникул, с командировкой от журнала «Техника — молодежи» он побывал в маленьком, заваленном снегом городке над Десной и как совершенно неожиданно встретился в нем с этой самой Куталовой. Ее мать, работающая там администратором гостиницы, обнаружила в паспорте штамп института и сразу же заинтересовалась Сергеем. Человек ведь учится вместе с ее Елей, надо пригласить к себе в дом, расспросить подробней, потому как Еля вечно занята своими стихами и сердится, когда ее отвлекают ненужными вопросами. Встретившись с этой добродушной, словоохотливой женщиной, Сергей из вежливости сказал, что — как же! — знает такую, хотя имел еще слишком смутное представление о первокурсниках. И уже на следующий день, кончив работу, мать Куталовой зашла к Сергею, увела к себе.

Дом Куталовых стоял в каких-нибудь двадцати метрах от крутого деснянского обрыва, фасадом к реке. Старый, деревянный, немного скошенный в сторону города, оторванный от улицы. Казалось, будто он когда-то убегал от нее и, взобравшись на пригорок, увидев перед собой обрыв, отшатнулся, попятился да так и застыл в немом оцепенении. Испуг этот пришелся не по душе хозяину, и он поставил две крепкие рельсовые подпорки: нечего, мол, бояться реки, она своя — накажет и помилует.

Когда вошли в дом, хозяйка, осторожно ступая по пересохшему скрипящему полу, направилась к двери боковушки и, робко постучав, спросила: «Елечка, к тебе можно?» Дверь резко распахнулась, и Елечка, узнавшая Сергея, бросилась мимо матери к нему. Приподнявшись на цыпочки, она звонко и горячо поцеловала его разрумяненную от ходьбы и колкого ветра щеку. И тут же засуетилась, сняла с него пальто, шапку, передала все матери и, усадив за стол, села сама напротив, радостно заглядывая ему в глаза.

— Каким это ветром тебя занесло в нашу «однообразную красивость?» — И, не давая ему отвечать, продолжала засыпать такими же, не требующими ответа, вопросами: — Надолго?.. Ты, конечно, пойдешь со мной на Десну. На коньках ведь бегаешь?.. Звала сюда Сеню Железина, не приехал, побоялся, что жена обидится. Глупый, правда? Мы ведь с ним друзья.

Мать не вмешивалась в разговор, сразу же пропала на кухне, звеня там кастрюлями и сковородками. Только однажды, когда, видимо, уже приготовила ужин, заглянула к ним и спросила: «Елечка, может, подождем отца? С минуты на минуту должен прийти». Дочь, не оглядываясь, согласно кивнула и снова занялась Сергеем.

Вскоре и в самом деле появился отец. С его приходом залитые тусклым предвечерним светом вещи, стены, окна комнаты как бы оживились, встрепенулись и потеряли свою первоначальную уютную угрюмость. Он снял большие кожаные рукавицы, похлопал ими и бросил на диван. Затем подошел к поднявшемуся навстречу Сергею, властно пожал его руку.

— Слышал, слышал, — бархатным, роскошным басом загремел он, отпуская руку. — Мать вчера известила о тебе. А ты и взаправду хороший из себя, не красавчик. Такого бы Ельке нашей…

— Папа! — обиженно вспыхнула дочь.

— Шучу, понимаешь ведь, а хорохоришься. — Он повернулся и шагнул к вешалке, на ходу окликнув жену: — Надя, накорми нас!

Когда все четверо сели за стол, Куталов снова обратился к Сергею:

— Стало быть, понаблюдать к нам? Что ж, можно. Живем не хуже других. Увидишь. А захочешь на земли наши посмотреть, приходи ко мне, захвачу на свой паровоз.

— Вы машинист? — Сергей отложил ложку.

— Через семнадцать дней будет уже двадцать лет, как машинист, — гордо ответил Куталов. — А ты небось стишками забавляешься? Угадал? Ничего, тоже занятие. Может, прочтешь что-либо?

Нет, он определенно нравился Сергею и этой грубоватой непосредственностью в обращении, и могучим голосом, и завидной несокрушимой крепостью ладно сбитой фигуры. Сергей не заставил себя упрашивать и начал читать стихи. Куталов тоже отложил ложку, сосредоточенно вслушиваясь в строки. Когда Сергей умолк, хозяин покровительственно заметил:

— Одобряю. Экономно вяжешь. Не то что Елька.

— При чем тут Елька! — загорячилась дочь.

— А при том, — категорически и твердо ответил Куталов, — что линялые стихи пишешь.

Сергею стало неловко. Ему хотелось как-то поддержать Елену, вступиться за нее, но он не знал ни одной ее строки. Та, видимо, поняла его и потому сама возразила отцу:

— Ничего ты не понимаешь, папа. Просто у нас разная с Сережей манера письма.

— Это у тебя манера, Елька. Что правда, то правда. А он не из манерных.

Сергей невольно улыбнулся, а Елена звонко, раскатисто рассмеялась. Немного успокоившись, она придвинулась к отцу и крепко обняла его.

— Веселый у меня папа, правда, Сережа? — она пригладила жесткие, с густой проседью волосы Куталова. Тот поднял на нее удивленные глаза, широко и добродушно улыбнулся.

— Дуреха ты у меня, Елька, Ей-богу, дуреха, — и прижал ее голову к своей широкой груди.

— Давно бы так, — обрадовалась все время молчавшая мать. — Вечно придирается, бессердечный, к дитю.

— Не избаловала бы дите вот это непутевое, не придирался бы…

Прощаясь, Сергей пообещал Елене завтра, как только освободится от дел, зайти за ней, чтобы потом — вместе на Десну.

Когда он пришел на следующий день к Куталовым, Елена уже была в полном сборе, и на табуретке лежали приготовленные две пары коньков с ботинками, вязаные варежки. Они быстро собрались и пошли на Десну.

Сергей сразу же увидел, что она лучше его бегает на коньках. Превосходная скорость, красота движений, отточенность; Елена делала дальние быстрые рейды по голубым ледяным тропкам, которые петляли, огибая заснеженные белые заплаты на реке. Мужское самолюбие заставляло его напрягать все силы, чтобы держаться от нее на более или менее сносном расстоянии. А она, то сгибаясь, то выпрямляясь, как бы в отместку за вчерашнее, когда его расхваливал перед ней отец, выкладывала сейчас свой неисчерпаемый запас непостижимых для него виражей. Сергей злился, и она это понимала, продолжая самозабвенно упиваться своей ледяной властью. Однажды, обгоняя его, она кокетливо подбоченилась, сделала широкий шаг в сторону и вдруг, покачнувшись, легко и бесшумно упала. Он бросился ей на помощь, подхватил под руки. Она обернулась и снисходительно улыбнулась.

— Оставь меня. Я сама. — И не успел он еще подумать, что ему делать после такого ответа, как она резво поднялась и, отряхиваясь на ходу, умчалась вперед.

Он не стал больше гнаться за ней, расслабленно, отдыхающе, словно расхаживая по комнате, начал скользить по короткому отрезку ледяной дорожки: туда — обратно, туда — обратно. Она не приближалась к нему. Так прошло добрых полчаса. И все-таки ей пришлось первой приблизиться к нему: как-никак он был ее гостем.

Когда возвращались, Сергей старался быть разговорчивым, пытался сгладить все шутками: стоит ли убиваться, если не рассчитала и, что называется, «пустила петуха».

Вошли во двор. Она пихнула ногой дверь сарая и поманила его за собой. В сарае стояла серая, пропитанная запахом сосновых досок полутьма. Она включила свет, сняла с гвоздя связанные старенькие валенки и, присев на кучу досок, поставила валенки рядом.

— Хочу надеть и вспомнить детство: они висят здесь еще с десятого класса.

Он недоумевающе, с молчаливой снисходительностью следил за ней. Она сняла ботинки, протянула вперед ноги, слегка покачивая ими.

— Правда, у меня красивые ноги?

Он кашлянул.

— Мужчины ведь в таких случаях всегда вежливы. Но ноги и в самом деле красивые.

Она рассеянно улыбнулась, развязала валенки, с опаской, словно ступая в холодную воду, просунула в них ноги. И только тогда взглянула на него и протянула руку:

— Помоги мне.

Сергей взял ее за плечи и легко приподнял. Она тихо всхлипнула и ткнулась лицом в его грудь. Не поднимая головы, вдруг глухо и решительно сказала:

— Я очень хочу быть матерью. Без всяких обязательств со стороны мужчины.

От неожиданности Сергей опешил. Руки сами собой соскользнули с ее плеч. Она снизу вверх заглянула ему в глаза и… расхохоталась.

— Поверил! Ей-богу, поверил! И струсил. — И снова хохот, презрительный, уничтожающий.

Сергей еле сдержался, чтобы не влепить ей пощечину. Он резко повернулся, направился к двери…

В тот же вечер он собрался уезжать.

Перед самым прибытием поезда на небольшой, но хлопотливой городской станции, забитой товарными составами, Сергей встретился с Куталовым. Машинист торопился и потому, увидев Сергея, не подошел к нему, а лишь замедлил шаг и спросил:

— Домой, значит?

— Да, пора. Я уже все сделал, — как бы оправдываясь в чем-то, ответил Сергей.

— Ну-ну!.. Счастливо. Я тоже домой, — он кивнул в сторону подступающей к самой станции степи и, взмахнув рукой, почти побежал к пыхтящему паровозу.

Сергей с грустной завистью посмотрел вслед Куталову и пожалел, что так и не узнал его имени и отчества. И тут же перед глазами встал пятящийся, оторванный от улицы дом над Десной, в котором снова, наверно, притихли, потускнели вещи, стены и окна. Там теперь все под стать оставшимся в нем. А Куталов, видно, не в шутку назвал своим домом гудящую зимнюю степь.

В вагоне думал о прошедшем дне, о Елене.

«Экстравагантная девица», — решил он тогда. И сейчас, наблюдая за ее заискивающими, ощупывающими зал глазами, подумал: «Ей, как мне помнится, что-то не больше двадцати двух, а она какая-то пепельно-тусклая. В прошлом году еще, кажется, хорошо выглядела».

Куталова умолкла и, видимо, в ожидании аплодисментов несколько задержалась у трибуны. Но в зале стояла такая дружная тишина, что Еля растерялась и у нее от обиды подступили к горлу слезы. Она, задрав веснушчатый носик, не глядя по сторонам, прошла в коридор. За ней выскользнули Железин и Вершильский. Они считали, что после них в зале не осталось поэзии.

Как только кончились стихи, сразу же начались танцы на двух этажах: наверху — в читальном зале и внизу — в конференц-зале. Сергей с Наташей пошли наверх. Танцуя, она все время расспрашивала о каникулах, о работе и старалась избежать его вопросов. Он быстро понял ее и ни о чем не спрашивал. Часам к десяти внизу начались игры. Все танцующие хлынули туда. Сергей тоже было повлек ее за собой, но у самых дверей остановился. Они остались в зале вдвоем и долго не снимали с проигрывателя «Гавайский вальс». Время от времени Сергей подкруживал ее к двери, и, если никого на лестнице не оказывалось, они приостанавливались и целовались. В дверях изредка появлялся кто-нибудь, но, понимая, что этим двоим, танцующим «Гавайский вальс», нужно побыть одним, не входил, спускался этажом ниже.

— Красивые люди у вас, Сережа.

— Я же говорил тебе. Хорошо, что Железин и Куталова не загородили их для тебя.

— Я никогда не забуду их вот таких, сегодняшних.

— И я. Но… давай не будем эгоистами. Выйдем, и пусть здесь танцуют другие.

Когда они остановились у ее подъезда и Наташа начала прощаться, он с какой-то почти детской капризностью стал проситься к ней в комнату.

— Уже поздно, Сережа.

— Может, это и к лучшему, — упорствовал он.

— Иди, иди, мой хороший. С богом.

— Не хочу с богом, хочу с тобой.

Она притихла, кусая губы и глядя мимо него. После минутного молчания твердо ответила:

— Нелегко и непросто для меня все это, поверь. Ну, иди, Сережа, — и, горько улыбнувшись, закончила: — А в следующее воскресенье я приеду к тебе в Переделкино… Даже если ты откажешь мне в этом.

Сергей резко повернулся и молча направился к воротам.

— При-е-ду, — негромко и протяжно повторила она ему вслед, — в двенадцать часов.

Через два дня от нее пришло очень путаное письмо. Она по-прежнему не отказывалась от своих намерений. И Сергею ничего не оставалось делать, как выйти в воскресенье на платформу и встретить ее.

Сдержанно поздоровавшись и обменявшись общими, малозначащими фразами, вроде: «Как жизнь?», «Что нового?», они направились к дачному городку. Разговор явно не клеился, и от этого обоим становилось не по себе. Понимая, что именно ей, настоявшей на этой встрече, нужно искать выход из игры в молчанку, Наташа вдруг остановилась и, кивнув на лес за церковью, спросила:

— Там много дач?

— Совсем нет, а что?

— Может, пойдем туда, побродим?

— Туда так туда, — не глядя ей в глаза, согласился Сергей.

В лесу после недавнего, на редкость теплого дождя было очень свежо, просторно. Среди густой, еще темно-зеленой травы светлели тропки, посыпанные, как чистым желтым песком, первыми опавшими листьями. Хвойные запахи, смешанные с грибными, действовали пробуждающе на обоих, и от этого становилось стыдно за свое настроение. Появились первые улыбки, первые теплые слова. Она все время шла впереди, то и дело отыскивая в кустах покинутые мокрые гнезда птичьей мелочи. Там, где попадались вязкие, топкие места, он переносил ее на руках. В одну из таких минут она высвободилась из его рук и, хохоча, петляя между деревьев, бросилась бежать. Он сначала остановился, удивленный. Потом все понял и тоже побежал: она, очевидно, вспомнила, что в таких случаях надо убегать, так поступают в книгах, фильмах. Поэтому и получилось очень принужденно, неестественно. Но постепенно, как-то само собой, все поправилось, и, когда Сергей догнал ее, они, запыхавшись, остановились, оба смеялись, как дети.

Во время бега у нее сбилась на плечи косынка, и теперь, целуя ее волосы, он улавливал в них запахи лесных теневых трав и отстоявшихся на листьях капель недавнего дождя. И, только когда совсем отдышались, оба почувствовали тяжесть промокших, до колен забрызганных росой ног. Сергей хотел было снять с себя плащ и накинуть ей на плечи, ко она его остановила:

— Сумасшедший, простынешь.

— Неправда, у меня хватит тепла до самой нашей общежитейской дачи.

— Только и всего?

Он засмеялся и, притянув ее к себе, зашептал:

— Хорошая ты сегодня, Наташа.

— Это потому, что я устала. Говорят, усталые женщины всегда очень чутки на ласки…

Он проводил ее на одну из последних электричек, когда Николай Лаврухин и Борис Мишенин пришли из студенческого клуба. Прощаясь, он уговорил ее через два дня пойти с ним на футбольный матч. Она помахала ему небольшим букетиком собранных в лесу последних лютиков. В ответ он низко склонил голову, повернулся и пошел, не оглядываясь, обратно. Не могли они предполагать, что следующая их встреча будет совсем не обычной и не на стадионе «Динамо».