Прошло уже восемь дней, как Анатолий очутился на больничной койке. То ли из боязни показаться навязчивой («Мало ли что человек может подумать»), то ли из-за появившейся в последнее время холодной подозрительности мужа Катя все эти дни не звонила в больницу, не справлялась о здоровье своего дипломного руководителя. Она пришла туда только тогда, когда вдруг вспомнила с совестливым страхом, что к нему, наверно, вообще никто не ходит. Вспомнила, что у него даже нет знакомой девушки, которая смогла бы принести ему передачу, литературу или еще что-нибудь: она, Катя, бывала ведь у него дома очень часто, с предупреждениями и без предупреждений, и каждый раз он был совершенно один.

Выйдя к ней на лестницу и увидев ее с покупками в руках, он очень обрадовался. На похудевших, бледных щеках сразу же вспыхнул яркий смущенный и благодарный румянец.

— Катя, вы? Вот спасибо… Вы такая добрая. — И, освобождая ее руки от двух больших газетных кулей, он неожиданно чистосердечно признался: — А вы знаете, Катя, я ждал вас и верил в это. И потому у меня не было таких минут, когда бы я обижался на ваше отсутствие.

Она хотела было что-то сказать в свое оправдание, сослаться на занятость или на то, как долго ей пришлось отыскивать его: соседи не знали, в какой он больнице; но ничего у нее не получилось. Она опустила глаза и тихо ответила:

— Спасибо и вам, Анатолий Святославович.

— Что вы, Катя, что вы… Впрочем, я с вашего разрешения отнесу быстренько вот это, — он кивнул глазами на кули. Боясь обидеть ее, он умолчал о том, что ему не хотелось бы утруждать ее продовольственными заботами. Она же, в свою очередь, и хотела спросить, носит ли ему кто передачи, и боялась, в случае если никто не носит, подчеркнуть этим вопросом свою какую-то особую заслугу перед ним.

Когда он вернулся из палаты, они присели на скамейку, и она добрых полчаса рассказывала по его просьбе о своей работе. Уже собираясь уходить, она робко попросила:

— Анатолий Святославович, я надеюсь, вы на днях выйдете отсюда. Мне бы очень хотелось, чтобы вы заглянули в наш драмкружок. Я вас прошу.

Он тоже поднялся со скамейки, удивленно посмотрел ей в глаза и не сразу ответил:

— А я и не знал, что вы в кружке занимаетесь. Но мне кажется, Катя, вряд ли мое, как говорится, просвещенное мнение чем-нибудь поможет вам.

— Очень поможет, Анатолий Святославович! — она совсем близко, взволнованно задышала ему в лицо. — Понимаете, позавчера была у нас на репетиции Литовцева, говорила долго со мной, приглашала во МХАТ. Я так перепугалась, что ничего путного ей не могла ответить. Она же улыбнулась, вырвала из записной книжки листок, написала на нем номер своего телефона и дала мне.

— И после этого вы еще собираетесь спрашивать о моем мнении. — Анатолий нахмурился. — Да вас высечь сейчас мало — вот мое мнение окончательное.

— Но, Анатолий Святославович…

— Никаких «но»! — перебил ее Анатолий и от души расхохотался.

Она терпеливо выждала его смех и очень серьезно продолжала:

— Дело-то ведь не только во мне…

— А в ком же? — снова перебил ее Анатолий, но на этот раз без смеха и без улыбки.

— Юра не соглашается. Говорит, что… Да вы сами, наверно, догадываетесь, о чем может говорить в таких случаях муж. — Она глубоко вздохнула. — Вот потому я прошу вас прийти к нам на кружок, ну и как быть с Литовцевой. Я даже не знаю, что ей в конце концов ответить… Ведь что бы я ни придумала в оправдание своего отказа, все это будет неправда. Помогите мне, посоветуйте, Анатолий Святославович. Я вас прошу.

Анатолий заметил, что у нее проступают слезы, срывается голос. Он взял ее руки в свои, тревожно, почти шепотом сказал:

— Спасибо вам, Катя. Но, мне кажется, целесообразней будет сходить не на ваши репетиции, а к Юре и поговорить с ним.

— Ради бога, Анатолий Святославович, только не это. Он и так… — Она чуть было не проговорилась о том, как в шутливых, казалось совсем безобидных, замечаниях об их частых встречах в последнее время стали проскальзывать ледяные нотки настоящей, неподдельной ревности. Но вовремя спохватилась и, нервно прикусив нижнюю губу, растерянно притихла.

Но было уже поздно. Он понял. Тоном, отказывающим ей во всяких возражениях, сказал:

— В таком случае тем более я должен, нет, обязан переговорить с ним. И чем быстрей, тем лучше для вас. — И уже мягче: — Но вы все-таки приходите ко мне сюда, Катя, если меня вдруг эскулапы не будут долго отпускать. Обещаете? — Он положил ей руки на плечи, но тут же испуганно отстранился, почувствовав, как она вздрогнула при его прикосновении.

Она медленно приподняла голову, снизу вверх посмотрела своими широко открытыми, затуманенными глазами в его глаза и тихо прошептала:

— Не надо… Толя… Никогда не надо… А приходить я буду, несмотря ни на что. Хотя я верю, что вы… очень скоро выздоровеете… Вы не обижайтесь на меня за вот это… — Она запнулась на секунду, отыскивая слово. — За вот это панибратство. — И, не дожидаясь ответа, готовая расплакаться, она вдруг повернулась и, срываясь на бег, стала быстро спускаться по лестнице.

Ошеломленный такой неожиданностью, Анатолий не задержал ее, не бросился за ней, и только, когда она была уже у самого выхода на первом этаже, он окликнул ее. Но собственный голос ему не повиновался, получился шепот: «Ка-тя-я…» И он до боли в кулаках сжал прутья перил.

…После выздоровления он все-таки пошел к ним. И ничего, кроме неполного, отчужденного разговора, у него с Юрием не получилось. Предполагаемой откровенности также не было. Анатолий ушел ни с чем.

А затем подоспело лето, молодую супружескую чету Малаховых направили на Херсонщину, те немногие, кто знал о случившемся, постепенно забыли и не напоминали Анатолию об этом. Лишь сам он не забыл, запомнил на всю жизнь. Он начал сторониться женщин, стал замкнутым, немного педантичным в обращении со студентами, из-за чего за ним надолго закрепилась репутация суховатого и придирчивого преподавателя. Зато после случившегося у него появилась необыкновенно продуктивная, доходящая порой почти до одержимости работоспособность. Он перечитал огромные вороха русской и зарубежной литературы по своей специальности, без конца пропадал в длительных командировках и экспедициях по колхозам, совхозам, лесничествам и заповедникам. Через четыре года у него за спиной уже было несколько крупных работ, опубликованных в журналах и вышедших отдельными изданиями. О нем заговорили в ученом мире страны.

И только иногда он доставал из глубин своего письменного стола бережно хранимый синий конверт и неизвестно в какой уж раз перечитывал взволнованное, волнующее письмо Кати Малаховой. Может быть, потому, что оно было написано в минуты горького отчаяния, из-за этого в нем было много противоречивого, по-женски путанного, Анатолий каждый раз открывал в нем все новые и новые оттенки, полные то глубокой нежности, то тоски и упреков. Последнее он всегда находил между строк в тех местах, где она хорошо отзывалась о муже и рассуждала о нежелательности женитьбы людей, знающих друг друга с детства, потому что в таких случаях люди часто оказываются близорукими, понимающими друг друга, несмотря на долгие годы знакомства, односторонне, неглубоко.

Порой Анатолий находил что-то необыкновенно интимное даже в ее расслабленном, торопливом почерке. Он вставал, медленно и задумчиво ходил по кабинету, и тогда начинались тягостные самоупреки. Когда же в нем брал верх рассудок, он ловил себя на этих безвольных самоупреках и сразу же для успокоения брал в руки ее большую коричневую фотокарточку, хранящуюся в том же синем конверте. Это его успокаивало, и он снова прятал в глубину стола конверт…

Больше она ему никогда не присылала писем, но зато в редкие свои наезды в Москву каждый раз обращалась в справочное бюро (не сменил ли квартиру?), звонила, и они встречались, вспоминали о прошлом. И самые богатые, полные воспоминания были у них тогда, когда они сидели на скамейке какого-нибудь окраинного бульвара, с молчаливой грустью вспоминая прошлое…

Так было и во время последней их встречи ранним летом пятьдесят четвертого года. Но на этот раз профессор Анатолий Святославович Олишев с удивлением (как быстро летят годы!) узнал от нее, что в университете учится ее дочь, очень похожая на нее, на ту далекую Катю Малахову, из-за которой ему пришлось пережить когда-то немало тягостных и счастливых дней. Узнал он тогда и о Сергее и с тревожным нетерпением стал ждать встречи с ним.