Вред и польза от оккупантов

И мир вокруг тоже изменился, хотя здесь кажется, что войны совсем не было. С жадностью вглядываемся в знакомые пейзажи, дома, деревья, дороги. На первый взгляд – все как было три года назад. Только небольшая зеленая станция Рахны превращена в огромный склад оружия. Рядом с железной дорогой километра два занимают непрерывные штабели стрелкового оружия, немецкого и нашего, различных боеприпасов, пушек разной величины. На платформах зенитных установок, как на карусели, катаются мальчишки. Наверное, это был не настоящий склад, а некий пункт, на который свозили все трофейное и поврежденное оружие. Эта пещера Аладдина существовала около года после нашего возвращения и почему-то никем не охранялась. Только божьим промыслом я и близкие друзья остались живы рядом с такими сокровищами. А многие погибли или стали калеками. Но об использовании военной техники и оружия в мирной жизни речь еще впереди.

Все так же величественно и привольно стоят могучие липы вдоль шоссе. Не сразу замечаешь, что одна из многих наполовину сгорела и возле нее горелый остов автомобиля, еще дальше – могучий ствол разворочен взрывом, и липа погибла. Вне шоссе никаких следов войны не было. Даже наоборот: некогда грунтовая дорога была весьма прилично засыпана шлаком и укатана. Вокруг завода появилась высокая ограда из неизвестного материала. Позже выяснили, что ограда, как и многие сооружения, отлиты по технологии оккупантов из того же шлака и извести. На железнодорожной ветке, идущей к сахарному заводу, посредине появился третий рельс. Теперь по этой дороге могли ходить не только обычные, но и узкоколейные поезда…

О других изменениях мне придется рассказать, суммируя и повторяя рассказы очевидцев. В 1941 году после ухода из села Советской власти (оккупанты еще не пришли) самая активная часть трудолюбивого крестьянства приступила к тотальному разграблению сельмага и сахарного завода. Те, которые не успели к дележу самого лакомого, принялись за родные колхозы. И это происходило на моей Украине, где слово «злодiй », эквивалентное русскому «вор», а отнюдь не «злодей», считается самым позорным! Это на Украине, где хаты запирались деревянным запором рукой через дырку в стене, и только для того, чтобы туда не вскочил поросенок, и чтобы показать посетителям, что хозяев нет дома. Почему проснулись темные инстинкты? Может быть, это общее свойство человека, – стоит вспомнить грабежи и погромы в Нью-Йорке, когда там была энергетическая авария и везде погасло освещение? Может быть, потому, что «общее» – это «ничье»? А может потому, что на Украине слишком хорошо еще помнили раскулачивание и коллективизацию, когда была уничтожена самая трудолюбивая и самая трудоспособная часть крестьянства? А может быть потому, что совсем недавно был великий голод 1933 года, когда весь хлеб просто отняли? Скорей всего – действовали все причины одновременно. Понять – значит простить…

Моей малой родине несказанно повезло, причем несколько раз. Первый раз – оккупация произошла без боев. Где-то далеко замкнулся мешок окружения, и власть сама упала, как перезревший плод. Второй раз – она попала в румынскую зону оккупации. Беззаботные румыны поставили в Деребчине комендатуру из нескольких человек, которые воспринимали свою миссию весьма своеобразно. Утром, рассказывают, можно было видеть вооруженного румына, который провел ночь у любезной вдовы. Румын был сыт, пьян в стельку, волочил свою винтовку по пыльной дороге и распевал во весь голос румынский национальный гимн. Гимн этот разучивали в школе, и даже я от своих рассказчиков знал несколько строк. В немецкой зоне оккупации о таких либеральных порядках и думать было нельзя. А немецкая зона оккупации была совсем рядом: в Виннице, как мы узнали и увидели потом, находилась ставка Гитлера. Третий раз Деребчину повезло при освобождении. Отделение бойцов без единого выстрела разоружило пьяную румынскую комендатуру и своим ходом отправило ее сдаваться в плен. Случайно застрявшее в хате на окраине отделение немецких солдат начало было отстреливаться, но их просто забросали гранатами и пошли дальше. Был 1944 год. Воевать уже научились смело и размашисто…

Румыны, кроме пьянства, все-таки занимались и делами. Это они заставили улучшить дороги шлаком, показали способы строительства из смеси извести и шлака – шлакобетона, поставили третий рельс на широкую колею, чтобы не перегружать узкоколейные вагоны с сахарной свеклой. Они сохранили колхозы, как самую удобную форму хозяйства, у которой можно забрать весь производимый продукт. Работал также сахарный завод под их управлением. Самое занимательное состоит в том, что работающему населению они ничего не платили. Поэтому банальное воровство ставало не только единственным способом выжить, но и патриотическим долгом ослабления оккупантов. Однако народ так размахался на этой ниве, что уже не мог остановиться. Когда вернулась советская власть, многие попали под действие так называемых «законов о трех колосках», когда за, можно сказать – микрокражи, людей приговаривали к длительным срокам отсидки. Анекдот-быль тех времен. Многодетную мать судят за хищение 100 граммов сахара, по закону ей причитается большой срок заключения. Женщина-судья, сама мать, чуть не плача, спрашивает подсудимую:

– Ну, зачем, зачем Вы это сделали?

– Ой, пани судья, если бы Вы видели, какая там большая куча, Вы бы сами взяли!

 

Свои стены, свое имущество

В свою хату мы вселились через неделю: кого-то оттуда выселяли. Соседи и знакомые нас радостно приветствовали и вернули нам оставленное имущество (оставленное – ими , для возвращения – нам ): детали будильника, завернутые в тряпочку, и книгу – Библию. Остальное имущество – одежда, обувь, посуда, мебель, огромная библиотека и много другого – было безнадежно «приватизировано» неизвестными, говоря современным языком.

Особенно меня обрадовала Библия, которую раньше никогда не приходилось читать. Это была старинная книга, отпечатанная в две колонки мельчайшим, очень четким шрифтом. Книга включала в себя Ветхий и Новый Заветы, Евангелие, псалтыри, Жития святых и еще много вещей, которых я уже не помню. Каждую свободную минуту я использовал для чтения. Передо мной открывался новый, совершенно незнакомый мир образов и идей. Ставали понятными многие книги, картины. Библию надо было знать, даже будучи атеистом, если хочешь быть просто грамотным человеком, – решил я про себя. К сожалению, саму эту драгоценную книгу у меня подло украли, когда я дал почитать ее своей однокласснице – Зое Полуектовой. Мне не хватило характера пристать к ней «с ножом к горлу», требуя возвращения книги. Конечно, сейчас у меня есть новое издание Библии, может быть, даже более полное, с приложением карт, – ее купила за большие деньги и подарила мне дорогая моя теща. Но ту старую, отцовскую, чудесным образом пережившую войну, до сих пор не могу забыть и простить вора.

У будильника, шестеренки которого нам вернули в тряпочке, тоже была яркая судьба. Путем многочисленных проб и ошибок мне удалось его собрать, но на последней операции повредилась спиральная пружинка балансира. Очень долго пытался ее завить «как надо», но не смог. Отчаявшись, рассмотрел чужие «ходики» с маятником, и припаял самодельный маятник к балансиру будильника вместо пружинки. Часы, на удивление даже «творцу», пошли, но потребовали точного положения по вертикали. Я сделал специальную подставку на стене, и круглый стандартный будильник начал весело отсчитывать наше время, удивляя знакомых. Внизу будильника необычайно быстро качался маятник, вырезанный из банки американской свиной тушенки. Заводить будильник раз в сутки и правильно устанавливать его на «насест» могли только я и Тамила. Поскольку и часы, и собственно будильник, работали очень точно, мама с уважением смотрела на своих механиков, напоминая: «Пора заводить!», если мы забывали об этом. Часы эти работали несколько лет, пока маме на день рождения коллеги не подарили более удобные часы. Мы с Тамилой не без доли злорадства отметили, что ходят они не так точно, как наши, а звонят вообще противным голосом…

Надо было обживаться по-новому на старом месте: жить, одеваться, питаться, отапливаться и освещаться, ходить в школу. С харчами стало немного легче: картошка, во всяком случае, была, кое-что удалось собрать на оставленном нам огороде. Очень, например, нам помог большой урожай слив, от которых мы давно отвыкли. Яблоки, груши можно было купить очень дешево, и мы начали их сушить по казахстанскому опыту.

Дефицит всего остального, требуемого для жизни, был беспросветный, и не только у нас. Первое дело – одежда. Тканей не было никаких. Оккупанты перед бегством завезли большое количество мешков для затаривания награбленного сахара и зерна. Это богатство очень пригодилось изобретательным землякам. Из рогожных мешков, сделанных с немецкой добротностью, получались отличные костюмы. Никого не смущало то, что на заднице или рукаве при этом мог красоваться несмываемый немецкий орел со свастикой, или кусок надписи на вражеском языке. У тех, кто не имел доступа к вражеской таре (в их числе были и мы), и на парадной и на повседневной одежде продолжали множиться заплатки. Вся изношенная одежда не выбрасывалась: она пряталась, чтобы в надлежащий момент превратиться в заплату, которая была бы «в тонус », как говаривала одна дама, латаемой одежде. Крафт-мешки из нескольких слоев плотной коричневой бумаги тоже очень ценились и в прямом назначении и как неиссякаемый источник писчей бумаги. Чернила не расходились на плотной бумаге, из мешков изготовлялись отличные тетради. Писать на такой бумаге, по сравнению с письмом поверх газетного или книжного текста, было одно удовольствие, хотя толщина листов навевала воспоминания о письме на египетских папирусах.

Топливо все так же оставалось главной заботой, теперь уже персонально моей, как профессионального Лесоруба и Конструктора транспортных средств доставки. Увы, лес был очень далеко. Кроме того, бесхозного бурелома там просто не было – трудолюбивые бабули подбирали каждую упавшую веточку и транспортировали их на персональных горбах к семейным очагам. Нельзя было собирать и кизяк, как в Казахстане: весь навоз шел на огороды, да и сохнуть ему быстро не позволял климат.

Оставался единственный выход: лесозаготовки. Сельсовет проводил рубки на выделенных участках грабовых лесов. После валки все деревья тут же разделывались. Ствол распиливался на бревна длиной полтора метра и складывался между кольев. Это были «стосОвые» дрова, принадлежащие сельсовету. Они предназначались для отопления больницы, школ и т. п. Ветки («гиляки») тоже складывались в кучи высотой один метр между столбами с таким же расстоянием, образуя «складометр». Все «складометры» дров принадлежали лесорубам, которым больше ничего не платили. Мне удалось устроиться в бригаду лесорубов, благодаря хорошей памяти об отце. Меня по малолетству не очень хотели брать, но один из лесорубов сказал: «Так это же сынок Трохыма Ивановича!», – и вопрос мгновенно решился. Я очень старался не уронить высокое звание «сынка», кроме того сказался опыт ивановских лесозаготовок: топором и пилой я пользовался почти как ложкой – без страха и уверенно.

За десяток дней работы от зари до зари я получил персональных два «складометра» отличных дров. В виде награды за ударный труд мужики в мои складометры, впрочем – как и в свои, напихали достаточно нестандартных бревен. А вот телегу для доставки дров мама выпросила в колхозе, заплатив символическую сумму. Вознице был обещан «магарыч». Дед произнес: «Само собой. Только не бери самогон у Параски: разводит водой, зараза! ». На двух лошадках мы за день сделали две ходки, и вопрос топлива на зиму был закрыт. Лошадки, кстати, были «электрифицированные»: их упряжь была искусно сплетена из немецких телефонных проводов с разноцветной виниловой изоляцией.

 

Друзья старые и новые

В первые же дни после приезда я с радостью встретился со своими довоенными друзьями: Витей Бондарчуком, Броником, Васей Войчуком. Все они были мои «годки». После первых встреч, разговоров, воспоминаний, – мне стало казаться, что они маленькие еще, а я уже старый, и говорим мы на разных языках. Мне было интересней с ребятами старше меня: Колей Пинчуком, Витей Вусинским. Да, пожалуй, дело было даже не в возрасте: просто это были очень яркие увлеченные люди. Оба ушли очень молодыми. Возможно, у меня хватит времени рассказать хоть немного о них.

Самым близким другом на много лет мне стал Толя Размысловский. Он старше меня на два года. Наша дружба началась в 1944-м, и продолжается до сих пор. Я еще не раз напишу о нем. Толя выделялся из сельского общества своей начитанностью и грамотностью. Книги он глотал все, которые можно было добыть. Его речь в то время казалась какой-то сложной, напыщенной, изобиловала сложными оборотами и старинными полузабытыми словами. Очевидно, это был слепок с какого-нибудь понравившегося ему романа. Его несомненный юмор был настолько тонок, замысловат и вычурен, что сельские ребята, не отягощенные образованием, его просто не понимали, за что и уважали. Характер у него тогда был замкнутый, но за внешней суровостью и нелюдимостью скрывалась легкоранимая и чувствительная, даже сентиментальная, натура. Он обладал великолепным слухом, легко запоминал мелодии и звуки чужой речи. Я от него научился петь многие неизвестные и известные песни. Когда он изображал немцев с их выговором, я думал, что это пародия. Значительно позже я понял, что именно так говорят настоящие немцы. Одним словом, Толя имел все задатки, чтобы стать выдающимся гуманитарием, знатоком литературы, языков, искусства, культуры… Он стал паровозным машинистом. Водил тяжелые поезда в Сибири и на Украине. На пенсии обосновался в зеленом городке Коростень, недалеко от Чернобыля, мирно растил дочек и огурцы. Во время чернобыльской катастрофы оказалось, что только старинные паровозы могут вплотную подойти к пылающему реактору. А паровозные машинисты уже вымерли как класс. И вот пенсионер Анатолий Николаевич Размысловский расконсервировал стоящий в госрезерве паровоз и стал почти круглосуточно подвозить материалы прямо в атомное пекло для укрощения пылающего реактора…

Анатолий Размысловский в 1949 г.

Одно событие далекого 1937 года изменило возможную судьбу моего друга. Его отца, крупного хозяйственника(?), арестовали как «врага народа» и расстреляли. Мать осталась с тремя детьми (Толя – средний) без всяких средств к существованию. Нищета была потрясающая. Хорошо, что осталось хоть жилье: власти оттяпали только половину большого дома под «железной» крышей в центре Деребчина. Только мать знает, как ей удалось сохранить и вырастить троих детей: никто не был сдан в детдом, не пошел в бандиты или на паперть. Но дорога в ВУЗ для них была закрыта по определению. Хорошо еще, что сами не загремели в один из лагерей для семей врагов народа. Вот что написал мне по почте в Интернете мой друг Толя Размысловский в 2006 году:

По поводу отца. Я себя начал помнить с того момента, как на улицах по утрам находили трупы. Это было в Мурафе, и это был год 1933-й. Отец работал каким-то специнспектором в Шаргородском райпотребсоюзе, контора которого находилась почему-то не в Шаргороде, а в Мурафе. Что он был этим самым инспектором, я узнал из фотографий тех времён, где под его фото была надпись «специнспектор Размысловский Н. И.».

Затем, уже где-то в году 1936, его перевели в Деребчин главным бухгалтером местного сельпо. Оттуда его и забрало НКВД в декабре 1937 года. Дом он купил у одного еврея (кажется, Аарона). У отца была библиотека. Но всё это было конфисковано, и дом тоже. Но дом нам потом в 1939-м году возвратили. Обвинили отца в том, что он был в войсках Украинской Народной Республики (т. е. у Петлюры).

Это потом оказалось ложью, но пока это всё всплыло наружу, много таких, как он, успели расстрелять в Виннице.

Вот и всё, что я об этом знаю. Мне кажется, что в те времена была тенденция избавляться от людей грамотных, интеллигентных под любым предлогом. Ибо эти люди видели просчёты власть имущих в деле строительства «светлого будущего». Вождь всех времён и народов избавлялся от своего окружения. Вожди помельче – от своего. Ладно, не будем об этом.

В седьмом классе, в котором я начал учиться в сентябре 1944 года, почти все были переростками: три румынских «класса» не засчитывались. Два парня уже были покалечены войной, в основном из-за неумеренного любопытства к взрывоопасным предметам. Общество собралось разношерстное, вполне взрослое и любознательное. Например, такая сценка: молодая симпатичная учительница Зоя Столярчук вдруг замечает, что вся мужская часть класса спряталась под парты. Через какое-то время она начинает понимать, что именно она «интересно» сидит, и класс с восторгом разглядывает ее прелести. Зоя становится пунцовой, садится по-другому, урок продолжается.

В седьмом классе нас поразила эпидемия чтения на уроках. Кто-то из наших ребят на чердаке тетушки нашел огромные залежи «Нивы» и приложений к ней. Главные писатели в приложениях, как мы тогда определили, были Дюма, Фенимор Купер, Генрих Сенкевич. Тетка выдавала по одной книге. На «Королеву Марго», «Графиню Монсоро», «Сорок пять», «Прерия», «Следопыт», «Последний из могикан» и другие книги был установлен жесткий график, который часто, увы, срывался: времени уроков не хватало, а дома хватало других занятий, да и скорость чтения у всех была различной. И вот кто-то из нас придумал смелое решение: разодрать книгу на мелкие пронумерованные тетради. Способ был варварский, но сверхэффективный: теперь весь класс одновременно мог читать одну книгу. За некоторые «тягомотные» уроки можно было прочесть 2–3 тетради. Чтобы прочесть недостающую часть трилогии Сенкевича «Огнем и мечом», пришлось даже слегка изучить польский алфавит и язык (многие польские слова становятся понятными, если их правильно прочесть).

Конечно, читалось не на всех уроках. Необъяснимым образом ученики мгновенно «тестировали» учителя и определяли свою линию в дальнейшем общении. Выстрелов шариками по лысине учителя уже не было: все стали старше, но предаваться упоительному чтению на «пустых» уроках – святое дело. Очень хорошо проходили уроки у мамы. Она преподавала алгебру так интересно, что почти все полюбили эту науку. Помню начало. После переклички, мама предложила решить задачку. Встречается гусь со стаей и здоровается:

– Здравствуйте, сто гусей!

Те отвечают:

– Нас не сто. Вот если бы еще столько, да еще полстолько, да еще четверть столько, да ты с нами, – вот тогда бы была сотня!

Так сколько же было гусей? Класс углубился в перебор вариантов, но ничего не получалось. Тогда учительница Евгения Семеновна, очень доходчиво обозначив число гусей через икс, прибавила к нему все высказанное стаей. Решить такое уравнение – уже детская задача.

Кстати об уравнениях. Через год, когда я уже работал на заводе, мой друг и учитель премудростям кузнечного и литейного дела Миша Беспятко с деланно безразличным видом задал мне задачку на тему: если я тебе отдам одно яблоко, то будет…, а если ты мне отдашь два, то станет… Сам он решал эту задачку несколько дней, решил ее, и очень этим гордился. Он заранее предвкушал, как я буду мучиться, и как он придет мне на помощь, открыв Истину, как бывало обычно, когда он учил меня рабочим премудростям. Я на клочке бумаги написал два уравнения, решил их и через несколько секунд выдал ему ответ. Миша начал меня разглядывать с каким-то ужасом, как будто у меня вместо одной головы выросли три. «Как ты это сделал?», – наконец смог он спросить. Я объяснил. «Ты меня научишь?». «Конечно, Миша, ты ведь меня тоже учишь!». О Мише, интересном и талантливом человеке, я еще напишу.

Одним из наших учителей в школе был еще довоенный, работавший вместе с отцом, учитель Ялонецкий. Теперь я даже не помню, что он нам преподавал, кажется, – немецкий язык и еще что-то. Он был участником еще той войны, когда мы освобождали Западную Украину. Тогда по глупости я все добивался от него «боевых эпизодов». Великую Отечественную он как-то благополучно «проскользнул» и возвратился на круги своя. Запомнился он своими речами, например:

– Сядь, голубе, та сядь, голубе! Ти ж дурний, та ти ж дурний, як сало без хлiба, та як сало без хлiба!».

Может, он ничему нас не научил, зато я на всю оставшуюся жизнь запомнил, что сало без хлеба – «дурне».

Самой колоритной и незабываемой фигурой в нашей школе, несомненно, был военрук Василий Леонтьевич. Я очень умышленно не называю фамилии, опасаясь мести его потомков, или его самого, дай бог ему здоровья, если жив. Василий Леонтьевич (Лявонтиевич) был из сержантов, то есть рядовых, воевавших честно и инициативно. Образование у него было незаконченно-неполно-среднее. Жил бы он спокойно и размножался с аппетитом, если бы сам Диавол не толкнул его на педагогическое поприще, на котором он основательно истрепал нервы и пошатнул собственное, дотоле крепкое, здоровье. Поскольку мы с Толей были главными «шатальщиками» его здоровья, то начать придется издалека.

 

Вооружаемся. Наш военрук – лучший в мире

Мы зачастили в Рахны. Неохраняемый двухкилометровый склад оружия нас неудержимо притягивал. Из боеприпасов нас привлекали толстые макароны артиллерийских порохов: ими можно было отлично растапливать печку. Капсюли-детонаторы мы использовали вместо хлопушек. Их надо было завернуть в тлеющий материал и оставить на пути следования того, кого желаешь развеселить. Очень хороши были снарядики от авиационной пушки. Трассирующие удобно было бросать в костер: они давали яркую красную вспышку. А вот в бронебойных среди свинца был очень полезный инструмент – твердый стальной сердечник, которым можно было накернить или пробить любую железяку. (Мне такой инструмент был очень нужен: я отремонтировал один замок и немедленно был завален соседскими поломанными замками). Часами бродили мы по складу, выбирая себе достойное личное оружие. Артиллерийские и зенитные системы мы сразу отвергли, как недостаточно компактные для наших жилищных условий. Хотели было заиметь немецкие пулеметы Maschinengewehr, к которым даже была уйма запасных стволов, но уразумели, что у нас будут трудности со снабжением боеприпасами. Аналогичное положение было и с автоматами и пистолетами, которые, кроме того, все оказались неисправными.

Наши игрушки

Как люди практичные, мы остановили свой выбор на русской трехлинейной винтовке Мосина, образца 1891/30 года. Боеприпасов к ней было вдоволь, конструкция известная мне до боли еще по начальной школе в Казахстане, где мы часами разбирали – собирали затворы. Устраивал также магазин из пяти патронов: война кончалась, и незачем было палить очередями. Известные тяжесть и громоздкость оружия мы решили исправить собственными конструкторскими доработками, что и было проделано на чердаке у Толика. Стволы были решительно укорочены на две трети. Из деревянных приклада и ложи остался лишь небольшой кусочек с ложбинками, где винтовку поддерживают левой рукой. Вместо шейки приклада были изготовлены рукоятки как у автомата ППС. Получилось весьма компактное оружие, размером и весом не намного больше маузера. Боевые испытания показали, что стреляет оно оглушительно, пробивная способность пули на расстоянии 100 метров выше всяких похвал. Вскоре оружие нам остро понадобилось, но об этом чуть после: надо окончить рассказ о военруке.

Он стал нам читать развернутые лекции! На разные военные темы, одна другой лучше. Началось с отравляющих веществ. Водя пальцем по изысканному где-то плакату, читая чуть ли не по слогам, он нам пересказывал сведения из плаката, заодно умудряясь их перевирать!

– Иприт имеет запах прелого сена, – торжественно провозглашает он.

– Чеснока, – бурчу я, не отрывая глаз от «Королевы Марго» под партой.

– Нет, прелого сена! – взвивается военный руководитель, тыча пальцем в плакат. К учительскому столу выходит Толя, находит графу «Иприт» и громко, по слогам, читает:

– Иприт имеет запах чеснока. Запах прелого(?) сена имеет люизит.

Класс стает на уши. Кто-то задает вопрос, какой идиот, понюхав иприта и люизита, смог рассказать оставшимся жить об их запахах? Начинается такой базар, что малыши, через класс которых мы проходим в свой, прекращают урок и, не слушая растерявшуюся учительницу, прилипают к стеклянным дверям.

Следующую тему о Красной Армии наш несравненный военрук решил рассказать своими словами, не доверяя трудно читаемым плакатам.

– В 1940 году финны забрались на сопку Заозерную и начали оттуда обстреливать Ленинград и Сталинград, – начал он лекцию. Класс притих и дружно раскрыл рты.

– А что Сталинград и Ленинград недалеко друг от друга? – смог кто-то выдохнуть.

– Да, они рядом, – уверенно заявляет наш стратег.

– А где же тогда Саратов? – спрашивает Толя первое, что приходит на язык.

– А Саратов – вовсе на финской территории, – без тени сомнения заявляет наш военный руководитель.

Финны на сопке Заозерной

Класс взревел так, что малыши из проходного класса просто ввалились в наш и, раскрыв рты, созерцали, как катаются по партам «взрослые дяди»…(Во все это трудно поверить, но я пишу не юмористические рассказы, а автобиографию, и у меня есть свидетели). И вот этот редкостный знаток военного дела заявляет, что на следующем занятии мы будем изучать мины. «Надо, по крайней мере, обеспечить учебный процесс наглядными пособиями», – подумал я.

Очень скоро, по совершеннейшей глупости, я начал осуществлять задуманное. В Рахнах я прихватил снаряженную взрывателем 120-миллиметровую мину и потащил ее в Деребчин. Мина весила килограммов 6–8, нести ее под рукой было тяжело, черный нос взрывателя с прозрачным донышком угрожающе наклонялся к земле. Тогда я снял рубашку, довольно ветхую, положил туда мину и так донес ее до дома, прячась от мамы и Тамилы. Везет не только пьяным, но и дуракам: мина не выскользнула и не размазала меня в пространстве.

На следующий день я пришел в школу пораньше и положил мину под парту. Она спокойно лежала там несколько уроков, дожидаясь лекции нашего военного ученого. Когда он начал объяснять, что мины бывают и для миномета, я вытащил из-под парты свое наглядное пособие и положил его бывшему сержанту на стол.

Такого эффекта не мог предвидеть никто. Едва взглянув на взрыватель, наш доблестный военный руководитель рванул к окну, распахнул его одним ударом, вскочил на подоконник и сиганул вниз с довольно приличной высоты бельэтажа. Все случилось настолько быстро, что все замерли с открытыми ртами.

Эффект наглядного пособия

Сначала до меня начал доходить комизм случившегося, от которого хотелось ржать, затем – невероятная глупость содеянного и опасности для всех, отчего хотелось, по крайней мере, задуматься. Что я делал первым, что вторым – не помню. Военрук внизу не просматривался, значит, приземление прошло удачно. Направление его движения было неизвестно, что нам делать после его бегства – тоже непонятно. Класс молчал, с опаской поглядывая на хвостатую смерть. Через минут десять вошел директор Редько и расставил всех по местам: меня – в учительскую, учеников – по домам, мину – какому-то военному представителю.

Надо мной опять нависла угроза исключения из школы. Я искренне покаялся и был прощен. Васю-сержанта куда-то убрали. Мама говорила, что мои выходки ей добавили много седых волос. Одна Тамила втайне гордилась мной, рассказывая подружкам, что ее любимый Колька хотел взорвать школу…

Взгляд из будущего. Где-то в конце шестидесятых годов на военном «козлике» я объезжал ракетные старты, которыми мы усеяли всю Прибалтику. Тогда массовые ракеты не летали еще далеко, и мы их натыкали как можно ближе к границам НАТО. Переезжая в Латвии через мостик маленькой речушки, я заметил в руках мальчика некий знакомый предмет. Я велел водителю остановиться, выскочил из машины, очень спокойно поздоровался с ребятами и попросил их подарить или продать мне ЭТУ штуку. Малыш охотно подарил мне вымазанную илом мину и предложил мне взять еще, если они мне так нравятся. Я оглянулся. На бережке просыхали еще десяток хвостатых 50-ти мм мин, которые ребята выуживали из ила под мостом. Я велел ребятам идти по домам, они беспрекословно повиновались (на мне была черная морская форма, весьма напоминающая эсэсовскую) и послал водителя за властями, чтобы разминировать опасное место. Надеюсь, в небесной канцелярии мне хоть частично скостили мой долг за деребчинскую мину…

А вот наше стрелковое оружие чуть не выстрелило еще громче. Ходили мы с Толей на станцию, где разгружали уголь для завода. Уголь был из Силезии, курной, и хорошо горел в обыкновенных печках. На путях и рядом после разгрузки можно было собрать пару ведер угля, совсем не лишнего в холодную зиму. Не брезговали мы и крупными кусками из еще неразгруженных платформ. Однажды за таким занятием нас застукал хромой Илюша Шевченко, какой-то начальник в заводской охране. Несмотря на наше сопротивление, он затащил нас в комнату охраны. Держал там нас он несколько часов, затем избил и пинками здоровой ноги вышвырнул из помещения.

Решение наше было единодушным и непреклонным: убить гада. План был тщательно разработан. Гад (по другому теперь мы его не называли) всегда возвращался домой поздно вечером, после кино в заводском клубе, через мост вблизи Толиного дома. Засада была предусмотрена в близких кустах с обеих сторон дороги. Намечен был видный ночью камень на дороге, по достижении которого Гад отправлялся в мир иной одновременными выстрелами с двух сторон. Промах почти исключался из-за близкого расстояния, но было предусмотрено и добивание двумя выстрелами в упор. Были разработаны пути ухода и, на всякий случай, – перепрятывание оружия. О том, чтобы его, по примеру современных киллеров, бросить, – и мысли не возникало: потеря оружия, знали мы, – тягчайший грех.

Намеченные обстоятельства: кино и присутствие на нем Гада, произошли уже через несколько дней. Мы, не досмотрев фильм, смылись раньше, вооружились и залегли в облюбованных точках. Шаги хромого Гада («рупь – двадцать» по нашим дразнилкам) мы услышали издалека, но на этот раз он шел не один: его под ручки вели две женщины. Стрелять было нельзя, и мы скрепя сердце отложили казнь. Следующее совпадение обстоятельств произошло через пару месяцев, но к тому времени мы немного остыли, а главное – стали старше на целых два месяца и великодушно разрешили инвалиду Великой Отечественной Илье Шевченко продолжать жить.

Взгляд из будущего. Через несколько лет, уже будучи студентом, я со смехом рассказал Илье, на каком тонком волоске висела тогда его жизнь. Он задним числом испугался и сказал: «Вот так иметь дело с пацанами!», и попросил прощения за прошлое свое недомыслие. Однако Илье видно было в книге судеб записано погибнуть насильственной смертью: его из ревности зарубила топором собственная жена. Спи спокойно, Илюша, ты был не самым плохим человеком, защищая Родину и сберегая социалистическую собственность. Спасибо тебе, Господи, что Ты не допустил, чтобы Твоя воля исполнилась руками двух юных олухов!

 

Комсомол – школа молодых

Где-то к началу декабря в школе появился инструктор райкома комсомола – молодая симпатичная девушка и завизжала от удовольствия: у нас был «большой контингент неохваченных», т. е. таких, которые по возрасту могли быть комсомольцами, но таковыми не были. Она – охватила. Приняли сразу человек 10, чтобы создать свою организацию. Почему-то, когда возник вопрос: кому рулить – большинство показало пальцами на меня. Я вяло отнекивался, но тщеславие распирало меня: доверили. В дальнейшей моей жизни меня часто ловили на удочку особого, личного и т. д. доверия, чтобы навесить на горб еще какую-нибудь ношу (однажды мне поручили даже стать банкиром!)…

Правда, тогда комсомол гремел всякими подвигами – и на войне, и в труде. Да, и вообще, – все интересное и боевое было в комсомоле. Если молодой человек не в комсомоле, не со всем народом, – значит он контрик, баптист или имеет еще какую-нибудь неведомую ущербность. Просто без этого нельзя было тогда жить.

Я начал крутиться в новой должности: проводил собрания, кого-то «разбирали» за плохую успеваемость, кого-то – за дисциплину. Запомнилось такое комсомольское поручение райкома: собрать куриные яйца для детдомов. Со товарищи мы развернули бурную деятельность и набрали две корзины, что было очень непросто в то голодное время. Хранить их долго было негде. Вдвоем с одной девушкой мы на собственном горбу, пешком, понесли эти две корзины за 22 км в райком. Основную ношу, естественно, тащил я, как человек облеченный доверием. Было голодно, но съесть пару яиц для собственного подкрепления, – и мысли не возникало. В райкоме мы добавили наши две корзины к большой куче и с чувством исполненного долга налегке отправились в обратный путь.

Мы свято верили, что райком так же переправит драгоценный харч по назначению, а не превратит его в яичницу для собственного потребления. О таком разложении, которое позже показали в кино «ЧП районного масштаба» и подумать было нельзя: партия бдительно смотрела за своим молодым резервом, отбирала инициативных, грамотных, работоспособных, – затем растила и двигала их все выше и выше…

Взгляд из будущего – обзор моих подвигов на политическом поприще

В принципе – все так и было, наверное, пока сама партия не начала загнивать – с головы, конечно. Когда я перечислял требования к отбору лидеров, которые производила партия, я лукаво упустил один из самых главных: покорность, полная управляемость этих «выдвиженцев». У меня с этим делом было туго. По некоторым качествам я «выдвигался», избирался на довольно высокие места в комсомольской и, позже – партийной иерархии. Затем, с неотвратимой регулярностью, я восставал против какой-нибудь тупорылости или подлости, и система низвергала меня обратно в нулевое состояние. Я надеюсь рассказать еще об этих метаморфозах… Был бы умнее, – дослужился бы до Генсека районного масштаба.

 

Отца уже нет в живых…

В трудах и заботах прошла зима 1944 – 45 годов. Нам перестали выплачивать пособие как семье красноармейца. На наш запрос в Москву, оттуда пришло извещение, что ответ будет дан через военкомат. В военкомате сообщили, что отец осужден Военным трибуналом, без всяких подробностей и причин. К тому времени его уже не было в живых… Какие-либо попытки, узнать хоть что-нибудь о его судьбе, неизменно оканчивались ничем.

Передо мной и Тамилой закрывались все двери будущего. На семейном совете было принято такое решение: везде, всегда, во всех анкетах, которых тогда заполнялось великое множество по любому поводу, писать одно: «отец ушел воевать в 1941 году, сведений о нем не имею ». Этим мы не отрекались от тебя, дорогой наш папа. Просто мы знали, как приходится жить детям «врагов народа» и таким наивным способом пытались защититься. В целом наше утверждение соответствовало истине: никаких официальных сведений о судьбе отца мы действительно не имели. Не имею их и теперь – я, единственный пока живой из нашей семьи. На запрос полковника Мельниченко Н. Т. о судьбе рядового Мельниченко Т. И. архив родного Министерства Обороны ответил, что сведения не сохранились… Что же – мы жили в стране, где миллионы людей исчезали бесследно…

Взгляд из будущего, некоторые аналогии. Мой кузен Володя Мельниченко, ныне капитан первого ранга в отставке, где-то в году 1965 блестяще оканчивал ВВМУРЭ. Практику он проходил в Москве в ГРУ и имел 100 %-ную уверенность, что туда получит и назначение. Однако просунулась чья-то «волосатая рука», и это назначение получил «средненький» товарищ, а Володя – на Северный флот. В знак протеста Володя порвал чертежи дипломного проекта, тянувшего на кандидатскую, и на следующий день готовился перед строем демонстративно сорвать только что врученные лейтенантские погоны. К счастью, он пришел ко мне, уже подполковнику, поделиться своими планами. Его глаза горели, он уже отчетливо представлял эффект своих действий. «Ну и что будет дальше после твоего идиотского представления?», – спросил я его. И объяснил, что двери будущего закроются не только перед ним, что было бы вполне справедливо за проявленную глупость, но и перед его детьми и внуками, которые уж точно ни в чем не виноваты… Я ему сделал такое «вливание», что он в течение ночи при помощи друзей восстановил чертежи, прошел защиту дипломного проекта и все построения – поздравления – вручения. Жизнь и карьера его сложилась вполне благополучно, хотя он чуть не утонул вместе с подводной лодкой подо льдами Северного полюса. Его сын – молодой ученый…

Пришла долгожданная весна Победы – конец Великой Войны – время больших надежд на лучшую жизнь. Сам День Победы мне почему-то не запомнился: радио не было, и про капитуляцию Германии мы узнали только на второй или на третий день.

Приближалось окончание школы. О сдаче экзаменов за седьмой класс ничего не помню: то ли они прошли без всякого напряжения, то ли нам просто поставили в аттестат оценки за четверть. Все мысли были о будущем. Бывшая наша средняя школа после войны превратилась в НСШ – неполно-среднюю. Восьмого класса уже не было, так как не было ни учителей, ни учеников, ни штатов. Несколько моих одноклассников отправились продолжать учебу в Мурафу – местечко километров за 12 от Деребчина. Там они снимали углы или комнаты, продукты возили из дома. Такой вариант для меня исключался: ни денег, ни одежды, ни продуктов для содержания оторванного от дома студента без всякой стипендии – у нас не было. Мама получала копейки, маленькую Тамилу еще надо было поднимать.

Оставался один выход – идти на работу. В разваленный до основания колхоз идти было бессмысленно: пока палочки трудодней превратятся в нечто съедобное – уже некому будет кусать. Оставался сахарный завод. Платили там, таким как я «черным специалистам», – копейки, но и они были нужны. Но главное – на заводе по карточкам рабочим давали по 500 граммов хлеба, от которого мы опять стали отвыкать после ивановских торфяников. И еще: рабочим ежемесячно выдавали стимул. Загадочным иностранным словом обозначались отходы сахарного производства – патока, в которой уже не было сахара. Мне известно только одно (но какое!) применение этого «стимула»: изготовление самогона. В принципе – самогон можно добывать из чего угодно, даже из табуреток. Мои земляки добывали его из производных сахара. Низший сорт самогона «бурячанка» изготовлялся из сахарной свеклы, высший – из драгоценного сахара. Из патоки изготовлялись промежуточные сорта самогона, но знатоки ценили их даже выше сахарных за особый аромат. Поэтому «стимул» являлся всегда ликвидным продуктом и даже свободно конвертируемой местной валютой. На заводе стимул выдавали почему-то в старинных пудах: минимум – полпуда (8 кг), максимум – полтора пуда –24 кг. Из килограмма патоки получалось две пол-литровые бутылки самогона (исчисление конечного продукта велось только в полулитрах).

На следующий день после прощания со школой я уже работал на заводе. Ко дню официального перехода из детства в рабочий класс мне уже исполнилось 13 лет и 10 месяцев.

Уже во время работы на заводе я где-то прочитал объявление о наборе учеников в КВАСШ. За такой, прямо скажем, – неблагозвучной аббревиатурой скрывалась Киевская военно-артиллерийская средняя школа. Воспитанники (кадеты? курсанты? ученики?) этой самой КВАСШ находились три года на полном государственном обеспечении, затем направлялись(?) в военные училища. Маме не очень нравилось такое мое будущее, даже глядя на успешного артиллериста И. А. Редько. Но грядущее «обут – одет – накормлен» – вдохновляло.

Я колебался: по слухам в Киеве была такая же КВАСШ, только авиационная. Как-то небо было желаннее, чем гром канонады. Я начал собирать документы. Кроме школьных бумаг требовались еще комсомольская характеристика. Я уже догадывался, что начальство, даже комсомольское, не должно само составлять бумаги, а только подписывать. Вспомнив свои яичные подвиги, я написал сам себе умеренно-теплую характеристику предельно доступным мне каллиграфическим почерком и сбегал за 22 км в районный Шаргород. В райкоме меня признали, чему я несказанно удивился. Главный районный комсомолец Музыко, по слухам – контуженый офицер, пробежал мою бумагу, произнес: «Это делается не так!». Через несколько минут застучал Ундервуд секретарши. Подпись Райгенсека, печать, регистрация, расписка, – и я счастливый обладатель Первой Официальной Бумаги с Печатью, где я назван по имени – отчеству и где указаны мои заслуги!!!

Обратную дорогу я летел на крыльях. С такой Бумагой – мне везде дорога! В ней, правда, были две неточности: для краткости проигнорированы три года восточной жизни и добавлен один год моей жизни: по правилам я не мог окончить семь классов в столь юном возрасте.

С дрожью отправлял я в Киев драгоценную бумагу вместе с другими. Ответ пришел неожиданно быстро. К моим бумагам КВАСШ приложила свою: школа комплектуется детьми погибших офицеров через военкоматы. Лично для меня ничего сделать нельзя, т. к. она – КВАСШ – уже наполнена до краев… С Киевом мне определенно не везло: это уже был второй «отлуп », – при первом меня не приняли в писатели. Ничего не оставалось, кроме как произнести классическое: «И не очень хотелось! », тем более, что и в самом деле – не очень.