За окном небо еще было достаточно светлым. Освещенное последними лучами солнца, оно быстро угасало, оставляя лишь светлую полосу на горизонте, как нить раскалывания продолжает гореть некоторое время после выключения света.

В комнате сделалось совсем темно, так что даже пыль на люстре заметно затемняла пространство вокруг. Казалось, в сумерках сквозь окна попадало больше света, чем сейчас излучали лампы.

Рождественское дерево было почти закончено, остался лишь последний штрих − завести огоньки вокруг ветвей.

Наконец, образ нашей ели был окончен. Огоньки начали хаотически сиять по всему дереву. Свет в комнате погас и она налилась умиротворенными синими оттенками мерцающих огоньков. На стенах, потолке, мебели беспорядочно возникали и снова пропадали немыслимые силуэты с теней, падающих от хвои и ветвей.

В комнате было тихо и ей определенно не хватало нарушителя этого покоя.

Я открыл окно, чтобы наполнить комнату свежим воздухом, а заодно и шумом ветра с полей. Даже ночью здесь было тепло, так что можно было оставить окно настежь. Но это нисколько не задевало рождественский дух.

Джеки зажгла свечи, которые потрескивая пламенем, придали атмосфере комнаты последние штрихи.

Подсвечники находились за углом комнаты и я наконец счел приемлемым проследовать в ту часть комнаты, что не давала мне покоя с самой первой ночи, предложив Джеки свою помощь.

Уголок оказался совсем небольшим, но достаточных размеров, чтобы в самой скрытой от глаз своей части поместилось фортепиано. Я сумел рассмотреть инструмент вопреки тому, что вокруг было темно. Только пламя спичек, вспыхивающие в руках Джеки, зажигающей свечи, позволяло на мгновение разглядеть все фортепиано.

Инструмент был старинным, вероятно, передающимся с поколения в поколение. Он как живой организм, казалось, дышал. Размеренно и тяжело − вздох за вздохом. В темноте было трудно разобрать, какого цвета было дерево, с которого выполнен инструмент, он утопал во мраке. Мой взгляд сразу привлекли к себе два деревянных подсвечника, что подобно ветвям вырастали над крышкой, скрывающей клавиши.

Я осторожно протянул свои руки к ним, опасаясь потревожить глубокий сон фортепиано. Оно было покрыто пылью и на ощупь казалось, что вот-вот раскрошится от грубых прикосновений. Резбленное дерево отдавало холодом, забрав тепло моих пальцев, от чего в воздухе начал распространяться аромат лакированного дерева, согретого теплом моих пальцев.

Джеки тихо подошла ко мне из-за спины, положив свою руку на мое плечо, на цыпочках выглядывая позади меня, будто предпринимая попытки в толпе рассмотреть, что там впереди. Она любовалась инструментом так же, как я, словно увидела его в первый раз.

− На нем давно никто не играет, оно осталось от родителей.

− Я могу?.. − не завершив своей просьбы, я просил разрешения открыть крышку и испытать фортепиано.

− Вы играете? Конечно, смелее, оно давно ждет Вас, − Джеки зажгла подсвечники фортепиано, удачно подобрав короткие (ранее использованные, о чем свидетельствует нарост восковых капель по всей длине) свечи, так что огонь оказался на уровне глаз, когда я сел за инструмент. Светящееся пятно равномерно разлилось по корпусу пианино.

Я брал первые уроки игры на клавишных еще с самого детства, когда не осознавал всех чувств, что овладевают музыкантом при изъятии звуков с инструмента. Настоящий музыкант чувствует себя неполноценным без инструмента. В игре же он словно обретает свою вторую недостающую половину, сливаясь с ней во единый живой организм, они звучат в унисон, сквозь тело вибрирует каждая нота, когда звук, кажется, исходит от человека, нежели от инструмента, на котором он играет.

Я не был мастером, потому как только с недавних пор осознал, что это значит, но я теперь я мог стремиться к этому титулу. Играть с душой − это больше чем слова. Мастерство музыканта заключается не в умении точно играть по нотам без метронома, выдерживая длительность каждой ноты. Этому, безусловно, сложно научиться, хотя основная трудность заключается в продолжительной практике − на это нужно затратить много времени. Но это под силу каждому, и этому учат в музыкальных классах, как на конвейере под копирку штампуя умельцев ударять по клавишам, каким стал я.

Если дано понять, чем отличается жизнь от существования, человеку под силу будет разобрать гениального музыканта от дилетанта. Дело не только в силе удара, скорости и положении кистей − контролировать это все невозможно, музыкант проникается всеми тонкостями, не принимая этого во внимание. Такое чувство единства приходит как озарение. Если человек играет с душой, пусть даже с ошибками, ему будут аплодировать стоя, в отличие от аморфно исполняющего свою партию музыканта без единой ошибки.

По-моему, впервые я осознал, что значит играть с душой, в филармонии, когда находясь вблизи от музыкантов − мне достались места у самой сцены − я видел, как пот стекает с лиц музыкантов от усердности их игры, как дирижер задыхался от нехватки воздуха после концерта. Вся их энергетика воплощалась в музыке. Да что там говорить, я тогда впервые от музыки сам ощутил физическую слабость, у меня вспотели ладони. Оркестр играл Вивальди, и в воздухе витала одухотворенность, ввергая публику в восторг.

В детстве я учился играть не по своей воле, но и не вопреки ей. Моя мама безумно желала, а порой это желание перерастало в маниакальную идею, чтобы я научился играть на пианино, хотя сама она не умела. Теперь, когда пришлось вспомнить это, мне стало очень тоскливо на душе. Ее отец когда-то играл и был настоящим мастером, по словам мамы, хотя занимался этим исключительно для себя.

Имеет смысл принять эту идею − чтобы достичь высот в искусстве, нельзя иметь скрытые намерения, только абсолютная, искренняя преданность, не преследующая выгод, кроме как удовлетворения души, может позволить творцу открыть совершенный уровень. Не стоит лгать себе, талантов не мало, мало талантов известных.

− Мама хотела, чтобы я играл, − очень грустно сказал я и бережно двинул крышку фортепиано, оголяя кремового цвета клавиши, некогда бывшие белыми. Все они были слегка затерты, впопад дополняя винтажный вид всего инструмента. Крышка глухо ударила о корпус, содрогнув разом все струны − корпус бесконечно тихо завыл всеми нотами сразу.

К разрезающим тишину потрескиванию пламени свечей и колышущимся полям за окном присоединились звуки клавиш сильно расстроенного фортепиано. Весь корпус жалостливо гудел от прикосновений моих пальцев к клавишам.

Я выдержал более длинную паузу, следовавшую за первой нотой произведения, наслаждаясь искаженной высотой звука. Шопен звучал совсем по-другому, но как всегда душевно.

Все увереннее набирая темп и силу удара, я продолжал играть. Ноты не успевали стихать, а заставляли фортепиано вибрировать, когда их место занимали новые, от чего деревянный корпус инструмента все громче издавал дребезжание на фоне извергающегося буйства звука.

Упадок, в каком пребывало фортепиано, был настолько эстетичен, что даже его необычное звучание казалось столь совершенным, будто это понятие более не имело прежних граней.

Звук резко стих и теперь лишь эхом отбивался от окружающих стен, еще долго отдавая звоном в ушах.