− Вы считаете себя счастливым? − на сеансах психотерапии мне велели быть максимально откровенным, доктор говорил не много, задавая простые вопросы, но чем больше говорил я, тем считалось, выздоровление ближе. Об этом мне сразу сообщили, и я не стал противиться, потому говорил много, что приняли за благоприятный знак.

− Знаете, я верю, что по-настоящему счастливыми бывают только глупцы. Им не о чем думать, их не беспокоят мысли по ночам, что не дали бы им уснуть. И если говорить о счастье, то… Да, я счастлив, что не принадлежу к их числу. Но мои мысли тревожат меня не только, когда мне одиноко, они постоянно звучат на дальнем плане. Иногда я думаю, что может быть именно я самый счастливый человек на свете, иной раз все наоборот − самый несчастный. Постоянно ощущать счастье сложно, это чувство всегда сопровождается страхом потерять его. Мне кажется, я не понаслышке знаю, как глаза наливаются горечью и как в кулаки прибывает кровь от ненависти к жизни.

− Это чувство ненависти − опишите его.

"Чувство ненависти" − он всегда выбирает самые режущие слух слова со всей речи. От меня ожидают более мягких высказываний. Если оставаться предельно честным, то скажу, "нельзя быть предельно честным с психотерапевтом".

− Я не точно выразился. На самом деле, я вовсе не эмоционален, но скорее сентиментален. Я не сумел научиться закрывать глаза на простые вещи, происходящие вокруг меня. Мне присуще испытать чужую боль, сквозь меня каждый день проходит порция тех чувств, что только усиливают собственную боль. Мне пришлось примерять маску, чтобы никто не посмел вторгнуться в мой мир, что я бережно храню от всех. Со временем эта маска прижилась, и я не заметил, как образ стал частью меня − злость сковала меня. Я знаю, что доверие это не самая благодарная черта. Мне кажется, что я никогда никого не сумею пустить в свои внутренние переживания. Мне страшна одна мысль, что кто-то может меня познать. Я стал нервным давно, меня очень легко вывести из себя, меня просто бесят люди, и я очень устал от глупой болтовни с ними. И я все больше погружаюсь в свой счастливый иллюзорный мир, где все идет так, как мне хочется, где я бы не был нервным, где люди бы никогда не бранились, где я бы был счастлив, в конце концов. Но это осознанное отстранение от реальности. Мне страшно оставаться собой, и я так напуган, что кто-то может оставить след в моей душе, что уже утратил любую возможность открываться людям, даже самым близким.

− Но как же Ваши беседы с той женщиной, Джеки? Вы открылись, почему Вы решили пустить ее в свой мир?

− Знаете, все почему-то считают, что близким людям можно доверить самое сокровенное, интимное. Конечно, можно, но есть ли в том смысл? Интимные вещи от того и сокровенны, что человеку трудно говорить о них, тем более с близкими. Ведь с ними нас связывают история и отношения, сложившиеся за годы. Нелегко найти в себе мужество поделиться своими переживаниями с людьми, которые всегда будут рядом, а значит, будут напоминать о вскрытии собственных тайн. Мешает осознание того, что внутренний мир будет выставлен напоказ, навсегда потеряв свой статус. Другое дело незнакомцы. С ними легче говорить. Можно стать кем угодно. А легче признаться в чем-либо, вскрыв подлинных себя или солгав незнакомцу потому, что ему, собственно, нет никакого дела. Он не знает, какой перед ним человек, как живет, не знает его проблем и не станет его осуждать. О важных вещах легче говорить с незнакомыми людьми, потому что они не придают того же значения вашим переживаниям, сводя важность к минимуму, что позволяет дать им независимую оценку и даже критику. Советы и утешения лучше искать у малознакомых людей, у тех нет скрытых мотивов навредить, как, увы, иногда неосознанно случается у близких. В тот вечер я играл на фортепиано, и после игры мы много проговорили, я до сих пор помню все, о чем шла речь. Музыка фортепиано определенно расположила нас к душевному разговору. Мы, кажется, допоздна тогда просидели.

− Вы не сожалеете, что позволили себе откровенничать?

Я окинул взглядом кабинет, который успел изучить еще во время первых приемов, − все стояло на своих местах, напоминая некую декорацию, что так бережно, но искусственно, создают и поддерживают реквизиторы в студиях. Притворный психотерапевт − что может быть лучше, подумал я.

− Я не сожалею об этом точно так же, как не буду сожалеть, что делюсь всем этим с Вами сейчас. Вы ведь доктор, на работе, мы с Вами не друзья и не стремимся ними стать, Вы для меня, как и я для Вас, просто незнакомец, − несколько резко выпалил я, не перегибая с грубостью, − Тогда мне это пошло на пользу, я выговорился о том, о чем даже не размышлял ранее наедине с собой. В тех разговорах не было ничего особенного, но сам факт диалога дал мне возможность разобраться. Я тогда был на гране и нуждался в именно таком разговоре.

− На гране, что Вы подразумеваете под этим состоянием?

− Мне кажется, я до сих пор так проживаю каждый свой день − находясь на грани − я хожу над пропастью и не понимаю, как остальные не испытывают страха оступиться. Не найду других слов, чтобы описать яснее. Я думаю, Вы понимаете, что я хочу сказать. Мне кажется, первый признак того, что человек находится на грани, это когда он начинает пялиться в пустоту. На самом деле он начинаем видеть ту самую пропасть и страх наполняет его душу. И да, это происходит не от хорошей жизни, но именно в тот самый момент человек начинает ощущать жизнь в ее полной мере – осознавая, сколько он упустил, представляя как прожил бы ее заново, будь у него такая возможность. Если у него найдутся силы, и он не слетит с катушек, он сумеет изменить свою жизнь, воплотив не те мечты, что выведут его на новый материальный уровень, а те, что сделают его счастливым. Тогда же можно попытаться ответить себе, что такое счастье. Сумей он это − и больше ничего не столкнет его в ту пропасть, с которой однажды повезло выбраться.

− Вы сумели ответить, что есть счастье для Вас?

− Я верю, что на полпути к этому. Пытаюсь начать с мелочей, как скажем, я постоянно опаздываю просто потому, что не вижу причин спешить… Я даже наслаждаюсь этой глупостью людей, которые до сих пор не понимают насколько все законы относительны и примитивны в своей сущности, даже касательно таких пустяковых, но навязанных, стандартов этикета. Хочется быть свободным от этого всего. Я честно горжусь, что знаю, если даже и не в чем смысл жизни, то хотя бы те вещи, которые чего-то стоят, стараясь объективно отсеивать сегодняшние мелкие проблемы. Достаточно представить себя лет через десять, и человек здорово удивится количеству ничтожных проблем, которым уделялось драгоценное время в прошлом.

− Выходит, главное для Вас − свобода?

− Я думаю, свобода одна из определяющих ценностности жизни и одна из основополагающих счастья. А вот главное в жизни − это чувства. Не знаю, как объяснить. Человек всегда в конце остается сам, наедине со своими мыслями. Я, можно сказать, воспитан на философских книгах и фильмах – практически, прожил множество разных жизней… Ведь нельзя просто втолковать человеку, какие чувства он должен испытывать в конкретной ситуации, он должен самостоятельно на себе познать их, восприняв вымысел на время за реальность, погрузившись в книгу, в спектакль, в картину. Это роль искусства − устремлять человека к совершенству, развивать в себе восприятие внешнего мира через тонкий слой души, не поддаваясь материальным соблазнам, что ошибочно культивирует человек. После осознания определенного количества вещей вся система мира со своими придуманными ролями и законами начала казаться ничем, тем самым начав разрушаться в моем представлении. Мы как роботы. Уверен, нет смысла перечислять список предсказуемых поступков. И что мы в итоге имеем? В конце концов, мы просто смирились, приняли то, с чем должны бороться от природы… Людям проще все разложить по полочкам, найти систему, объяснить все. "Закон требует доказательства" − и люди следуют этой схеме. Но, по-моему, мир намного сложнее, и понимать ничего не стоит, нужно просто его чувствовать…

− Вы считаете, люди не видят истинных ценностей? Что им мешает?

− Все не совсем так. Они безусловно видят их, но по какой-то причине стараются отстраниться, долгие годы занимаясь самообманом. Я думаю, все дело в страхе. Это как доверие − человек опасается доверия по той причине, что знает, в случае неудачи обратного пути не бывает. Это банальный страх, он руководит нами. Страх призывает человека ко лжи, только смелые могут говорить правду, а единицы с них − сказать правду себе самому. Обманывая себя, человек подсознательно спокоен за свои истинные ценности, поскольку не подвергает их реальности, а реальность − жестока, и она же твердит, ничто не вечно. Тысячи лиц, скользящие мимо нас ежедневно, имеют свою историю, что тронула бы каждого до глубины души, стоило бы только узнать ее. Но они трепетно оберегают себя настоящих, надевая толстокожие маски, все больше развивая притворство в своей жизни. И не стоит кого-либо осуждать, ведь опасение, что весь их счастливый мир может рухнуть, гораздо меньше, если мир этот иллюзорен.

− Ваша логика такова, что люди не те, за кого себя выдают. И делают они это нарочно. Кого же скрываете Вы?

− Знаете, я понял, что я ребенок. Меня заставляют улыбаться высказывание молодых людей о том, как они взрослы. Одна только их обида на несерьезное восприятие другими их слов еще раз доказывает, что они все те же дети. Ребенок живет в нас всю жизнь. Ребенок во мне никогда не вырастет. Но я умело спрятал его глубоко в своей душе и нехотя вооружился невыносимым характером, чтобы никто не сумел добраться до него, или что еще хуже, насмеяться над ним. Собственно, тот же страх заставляет всех нас прекратить верить в чудеса, испытывать счастье, любить − быть собой, одним словом.

Доктор выдержал длинную паузу, наверняка, составляя новые заметки к лечению моего диагноза.

Я не солгал ему, но рассказал не о всех своих мыслях. Я обещал говорить много и правду, но не давал обета делиться всем, хоть знаю, именно это имелось в виду. Но мной все равно были довольны, и, формально, договор не нарушен. Своим настоящим (а не так давно сильно выраженным) состоянием, весьма серьезным, я поделился лишь однажды. С Джеки. Я мастерски скрываю те мысли в себе, и продолжаю быть таким же, каким у меня получается казаться другим.

Я не стал говорить и о том, что в процессе выздоровления, когда пытался найти утешение в тех местах, что заставляли меня чувствовать себя лучше, считая, что они могли бы поспособствовать выздоровлению, что тот дворик придорожного кафе то ли на самом деле не был так заставлен растениями, то ли больше вовсе не походил на тот, каким я его помню, − игра воображения, или память исказила его образ, как это часто бывает. Но это открытие пошло мне только на пользу − ничто так не возвращает к реальности, как осознание перевоплощения со временем прекрасного в обыденное, а затем и вовсе безобразное, порой ужасное. Человеческой психике свойственно идеализировать единожды воспринятый образ. Так часто мы идеализируем вещи на витринах, что оставляем на позже, места отдыха, где провели однажды время, даже первую любовь. Но возвращение в те самые бутики, поездки в те же места, встреча с первыми возлюбленными зачастую оставляют лишь разочарование, не находя в них сходства.

− На следующей неделе мы поговорим с Вами больше о Джеки, ладно? Мы движемся с Вами в правильном направлении! − очень бодро и с натянутой, но вполне сносной для доктора, улыбкой сообщил мне он, привстав с кресла и протянув руку для пожатия в знак искренности своих слов.

Я заранее знал, что не сумею сказать всего в полной мере, но я не мог не предпринять попытки изложить того, что кричит во мне, насколько это возможно, предстать перед самим собой еще раз.

Но оставалось то одно, о чем я никак не мог сказать доктору откровенно, − что думаю о Джеки. Как каждое мгновенье только единожды длится в настоящем и навеки остается в прошлом, так точно такая же участь постигла Джеки, оставив ее лишь в моих мыслях.