Однако повести и очерки уже мало удовлетворяли писателя. Его мыслям было слишком тесно в очерковых рамках. Сразу после очерка «Иван Савич Поджабрин», в 1843–1844 годах, Гончаров начинает работать над романом «Старики». Об основной идее этого произведения мы узнаем из письма В. А. Солоницына Гончарову от 6 марта 1844 года: «Предположение Ваше показать, как два человека, уединясь в деревне, совершенно переменились и под влиянием дружбы сделались лучше, есть уже роскошь». Здесь впервые серьёзно проявилась одна характерная черта Гончарова: его высокая требовательность к себе и вечное сомнение в своих силах. Рукопись неоконченного романа передаётся колеблющимся Гончаровым Солоницыну, который пишет: «Вам, почтеннейший Иван Александрович, грех перед Богом и родом человеческим, что Вы только по лености и неуместному сомнению в своих силах не оканчиваете романа, который начали так блистательно. То, что Вы написали, обнаруживает прекрасный талант». Несмотря на дружеские увещевания, Гончаров уничтожил свой первый роман, содержание которого, впрочем, не пропало втуне: мотивы «Стариков» обнаруживаются и в «Обломове», и в «Обрыве». Но главное, примерно в это же время он пишет свой первый роман «Обыкновенная история»(1847). По признанию самого писателя, роман был задуман в 1844 году, а писался в 1845–1846 годах. Однако воспоминания A.B. Старчевского подтверждают, что роман в его первой редакции существовал уже в 1844 году. Гончаров читал свой роман в салоне Майковых, и притом неоднократно. После каждого чтения мнения слушателей анализировались, автором производился отбор мнений, и в текст произведения вносились коррективы. Но и в ходе самого чтения романист, прекрасно чувствовавший аудиторию, сам начинал вносить правку в текст. Такие чтения для не совсем уверенного в себе Гончарова имели принципиальное значение. Точно так он читал впоследствии и «Обломова», и «Обрыв», и даже свои поздние очерковые произведения. A.B. Старчевский вспоминал: «… Я явился в семь часов вечера к Майковым и застал там всех наших знакомых. Спустя четверть часа Ив[ан] Ал[ександрович] начал читать свою повесть. Все мы слушали ее со вниманием. Язык у него хорош; она написана очень легко, и до чаю прочитано им было порядочно. Когда разнесли чай, начались замечания, но они были незначительны и несущественны. Вообще, повесть производила хорошее впечатление. Чтение продолжалось несколько вечеров сряду, и, по мере ближайшего знакомства с действующими лицами, все чаще и чаще становились замечания… Ив[ан] Ал[ександрович] обратил внимание на некоторые замечания самого младшего из нас, Валерьяна Майкова, и решился сделать изменения в повести «Обыкновенная история», сообразно с указаниями молодого критика. Конечно, Ив[ан] Ал[ександрович] во время чтения своей повести при многочисленном обществе сам лучше других замечал, что надобно изменить и исправить, и потому постоянно делал свои отметки на рукописи, а иногда и просто перечеркивал карандашом несколько строк. Но все же переделка эта потребовала немного времени, потому что, спустя несколько дней, опять назначено было вторично прослушать «Обыкновенную историю» в исправленном виде».
«Обыкновенная история» свела Гончарова с кружком
В. Г. Белинского: «Я с ужасным волнением передал Белинскому на суд «Обыкновенную историю», не зная сам, что о ней думать». Роман был передан Гончаровым через хорошего знакомого М. А. Языкова, которому, впрочем, показалось, что рукопись «плоховата» и что «печатать не стоит». Он продержал рукопись у себя целый год! И лишь когда он обмолвился о романе Некрасову, тот взял у него «Обыкновенную историю». Некрасов был тонким ценителем литературы, о чём свидетельствуют его многочисленные рецензии. Как издатель, он имел особенный нюх на талантливые произведения. Некрасов сразу понял, что перед ним не рядовое произведение, и передал наконец рукопись Белинскому. Ни одним словом не упомянул Гончаров в течение своей жизни «дружескую услугу» Языкова, из-за которого потерял целый год! А ещё говорят порою о плохом характере Гончарова…
Кружок Белинского состоял из личностей известных. Здесь бывали H.A. Некрасов, И. С. Тургенев, Ф. М. Достоевский, П. В. Анненков, порою критика посещали А. И. Герцен, В. П. Боткин и др. С многими членами кружка Гончаров поддерживал отношения до конца жизни. Правда, не всегда эти отношения были безоблачными. В своё время Тургенева он обвинит даже в плагиате, и состоится литературный «третейский суд». Не всегда ровно складывались отношения и с Достоевским, который сразу воспринял Гончарова как соперника в литературе, и соперника счастливого. В письме к своему брату М. М. Достоевскому от 1 апреля 1846 года автор «Бедных людей» и «Двойника» высказался о Гончарове: «Явилась целая тьма новых писателей. Иные мои соперники. Из них особенно замечателен Герцен (Искандер) и Гончаров. 1-й печатался, второй начинающий и не печатавшийся нигде. Их ужасно хвалят. Первенство остается за мною покамест и надеюсь, что навсегда…»
Общение с Белинским очень много дало молодому писателю. Однако Гончаров весьма трезво просеивал полученную информацию. Он глубоко усвоил многое из эстетических воззрений Белинского, но ко времени встречи с ним он был уже сложившимся человеком со своими взглядами. Тем не менее личность критика произвела на него огромное впечатление, разговоры в кружке Белинского обогатили писателя трезвым взглядом на современную жизнь, ещё более расширили его кругозор.
Роман читали в тесной квартирке Белинского в начале 1846 года. И. И. Панаев вспоминал: «Белинский все с более и более возраставшим участием и любопытством слушал чтение Гончарова и по временам привскакивал на своем стуле, с сверкающими глазами в тех местах, которые ему особенно нравились… Гончаров несколько вечеров сряду читал Белинскому свою «Обыкновенную историю». Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно, и все подсмеивался по этому поводу над нашим добрым приятелем М. А. Языковым…» Критик первым угадал особенный характер необычайного дарования Гончарова. В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» он писал об авторе «Обыкновенной истории»: «Он поэт, художник — и больше ничего. У него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам, они его не веселят, не сердят, он не дает никаких нравственных уроков ни им, ни читателю… Из всех нынешних писателей он один, только он один приближается к идеалу чистого искусства… у г[осподина] Гончарова нет ничего, кроме таланта; он больше, чем кто-нибудь теперь, поэт-художник… К особенностям его таланта принадлежит необыкновенное мастерство рисовать женские характеры». Здесь много верного, хотя писательский характер Гончарова несколько выпрямлен: Гончаров не был-таки чужд морализма и желания преподнести «нравственный урок».
Белинский был личностью темпераментной. Если ему по-настоящему нравилось произведение, он не мог удержаться от бесконечных похвал и славословий. Он встречал Гончарова восторженно и пророчил ему громкую известность. Писатель вспоминал, что Белинский при всяком свиданий осыпал его горячими похвалами, постоянно и много говорил всем, кто только ни встречался, о романе, так что задолго до печати об «Обыкновенной истории» знали все — «не только в литературных петербургских и московских кружках, но и в публике». Да ведь и Гончаров полюбил критика, сразу поняв, что перед ним совершенно детская честная и восторженная до пафоса душа, «нервная, тонкая, страстная натура».
Правда, даже хорошие, искренние и честные черты в характере Белинского выражались с каким-то юношеским максимализмом. Белинский совершенно не знал реальной жизни и, словно ребёнок-мечтатель, жил в придуманном мире. Для уравновешенного и совершенно трезвого Гончарова это казалось странным, в особенности когда критик, не успев ещё осмыслить как следует одни впечатления, бросался к другим с новым восторгом, попирая вчерашних кумиров. Наблюдая этот лёгкий переход от бурного восхищения к ядовитым сарказмам, мнительный Гончаров уже предвидел, как Белинский начнёт «разоблачать» и его самого, и его роман: «Белинскому нередко приходилось стыдиться своих увлечений и краснеть за прежних идолов. Тогда он от хвалебных гимнов переходил в другой, противуположный тон — и не скупился на сарказмы, забыв прежнюю нежность к своим любимцам. Когда он в первые мои свидания с ним осыпал меня добрыми, ласковыми словами, «рисуя» свой критический взгляд на меня мне самому и заглядывая в мое будущее, я остановил его однажды. «Я был бы очень рад, — сказал я, — если б вы лет через пять повторили хоть десятую часть того, что говорите о моей книге («Обыкновенная история») теперь». — «Отчего?» — спросил он с удивлением.
«А оттого, — продолжал я, — что я помню, что вы прежде писали о С., как лестно отзывались о его таланте, — а как вы теперь цените его!»…
Мое справедливое замечание, сделанное мною, впрочем, вскользь, шутливым, приятельским тоном, неожиданно тронуло и задело его за живое. Он задумчиво стал ходить по комнате. Потом прошло с полчаса. Я уже забыл и говорил с кем-то другим, а он подошел ко мне и посмотрел на меня с унылым упреком: «Каково же? — сказал он наконец, указывая кому-то на меня, — он считает меня флюгером! Я меняю убеждения, это правда, но меняю их, как меняют копейку на рубль!» И потом опять стал ходить задумчиво.
Он, конечно, верил в то, что говорил, потому что он никогда не лгал, — но это его объяснение было неверно. Он менял не убеждение, а у него менялись впечатления… Он, как Дон Жуан к своим красавицам, относился к своим идолам: обольщался, хладел, потом стыдился многих из них и как будто мстил за прежнее свое поклонение. Идолы следовали почти непрестанно один за другим. Истощившись весь на Пушкина, Лермонтова, Гоголя (особенно Гоголя, от обаяния которого он еще не успел вполне успокоиться, когда я познакомился с ним), он сейчас же, легко перешел к Достоевскому, потом пришел я — он занялся мною, тут же явился Григорович, попозже Кольцов, наконец, Дружинин…» К счастью, Гончаров ошибся: Белинский навсегда остался одним из самых проницательных ценителей «Обыкновенной истории» и его писательского таланта вообще. Когда его последний роман подвергнется настоящему остракизму в журнальной критике 1860-х годов, он выскажет сожаление, что Белинского, с его абсолютным художественным вкусом, уже нет в живых.
Уже в первом романе Гончарова проявилось уникальное свойство своего писательского дара: многовекторность узлового конфликта, который вбирает в себя самые различные проблемы — как своего времени, так и непреходящие, вечные. В гончаровских романах можно увидеть пересечение социальных, нравственно-философских, религиозных проблем. И все они поданы автором в столь органичном единстве, что их невозможно разделить. Напротив, все эти разнородные жизненные планы романа дают удивительную «подсветку» друг на друга, расширяя внутреннее пространство произведения. «Обыкновенная история» рассказывает о приезде провинциала в столицу, о столкновении молодого человека с грубой реальностью жизни, об утрате чистых, но весьма абстрактных юношеских мечтаний. Роман в этом смысле явно перекликается со знаменитыми «Утраченными иллюзиями» О. Бальзака и показывает столкновение двух укладов русской жизни: с одной стороны, мечтательность, мягкость, романтическая «детскость мышления» провинции, а с другой — жесткий прагматизм, холодный расчёт, деловитость и широта деятельности столицы. В романе присутствует «перевёрнутый» конфликт «отцов и детей»: старший по возрасту дядя — Пётр Адуев — лучше сориентирован в проблемах современной жизни, он истинный столичный житель, вполне цивилизованная личность. Его племянник Александр хотя и молод, но представляет собою архаичный, уходящий из жизни провинциальный тип романтика-идеалиста.
Гончаров всегда разоблачал склонность слабых душ к остановке в духовном росте, к инертности, а вместе с тем и к незаметному, но глубокому самообману, к иллюзии. Писатель понимал, что иллюзии — это не только результат малого жизненного опыта, юношеской мечтательности. Иллюзия, в его понимании, постоянно стремится проникнуть в сознание и психику человека — в совершенно различных обличьях. Иллюзией жизни для человека может стать что угодно: маниловская мечтательность и плюшкинская скупость, обломовская леность и гордость Веры, самовлюблённость Ольги Ильинской и дилетантизм Райского. А главное — неистребимая в русском человеке инфантильность. Человек должен быть в постоянном движении вперёд, в постоянном внимании к себе, должен напряжённо анализировать своё нравственное состояние, свои желания и пр. Только в этом случае возможен его духовный и нравственный рост. «Обыкновенная история» впервые ставит в гончаровском творчестве вопрос о трагичности самообмана, иллюзии, инфантильности. Главный конфликт произведения сконцентрирован в прямом столкновении двух мужских персонажей: дяди и племянника. Если Александр Адуев мечтает о необыкновенной любви, о высокой дружбе, о служении человечеству, о творчестве, то его дядя, Пётр Адуев, в своё время также приехавший из провинции в столицу и уже прошедший искус «утраты идеалов», стремится отрезвить его и в патетические моменты обливает племянника холодным душем прагматической и заземлённой логики. Он не без доли цинизма срывает романтические покровы и с «неземной любви», и с верной дружбы и т. д. Однако при этом оказывается, что его правота тоже весьма относительна. Убрав из своей жизни все «сантименты», он впадает в другую крайность, в другой род самообмана и иллюзорности. Племянник же, сталкиваясь с первыми жизненными трудностями, с необходимостью принимать жизненно важные и мужественные решения, вырабатывать серьёзное отношение к жизни, требующее напряжённого внутреннего поиска, постепенно сдаётся и меняет свои юношеские иллюзии на иллюзии своего дяди-прагматика. Он становится его alter ego, исповедует рассудочное приспособление к жизни. С ним совершается «обыкновенная история», ибо он человек обыкновенный, каких много. Как тяжело, оказывается, просто трезво глядеть на вещи! Сколь трудно сменить недостижимые юношеские мечтания на мужественное отношение к жизни, осознать и выполнять свой жизненный долг. При всей видимой простоте задачи, такое доступно лишь немногим.
Роман населён удивительными и разнообразными женскими типами. Сначала перед нами проходит пусть и не идеальный, но тёплый и трогательный тип женщины-матери. Кто, прочитав однажды, забудет этот панегирик матери, вылитый, словно из бронзы, на вечные времена во славу всех матерей? «Матери не ожидают наград. Мать любит без толку и без разбору. Велики вы, славны, красивы, горды, переходит имя ваше из уст в уста, гремят ваши дела по свету — голова старушки трясется от радости, она плачет, смеется и молится долго и жарко. А сынок, большею частью, и не думает поделиться славой с родительницею. Нищи ли вы духом и умом, отметила ли вас природа клеймом безобразия, точит ли жало недуга ваше сердце или тело, наконец, отталкивают вас от себя люди и нет вам места между ними — тем более места в сердце матери. Она сильнее прижимает к груди уродливое, неудавшееся чадо и молится еще долее и жарче».
Потом перед нами проходит целая вереница женских образов: наивная, но кокетливая Наденька Любецкая, сама ещё не сознающая женской ответственности за сердце любимого человека, затем эгоистичная и «надоедливая» до приторности в своей любви Юлия Тафаева, простодушная, по-детски доверчивая Лиза, драматически переживающая опыт первого чувства, наконец, жена Петра Адуева — Елизавета Александровна — духовно одарённая, но надломленная семейной жизнью без истинной любви женщина. Гончаров — великий знаток женской души, но женские образы в «Обыкновенной истории» призваны объяснить состояние ума и души мужчин: Петра и Александра Адуевых.
Столкновение патриархально-романтического и прагматично-буржуазного типов сознания преподносится Гончаровым в исторической подсветке. Петербург в его изображении — не просто город, не просто даже столица. Это «окно в Европу». Недаром дядю зовут Петром, как и основателя Петербурга, а в облике города автор акцентирует образы гранита и камня. Описывая столкновение Александра со столицей, Гончаров доводит обобщение до самых высоких степеней, фактически прибегая к символизации и показывая уже конфликт двух громадных эпох русской жизни: петровской и допетровской: «На него наводили тоску эти однообразные каменные громады… Заглянешь направо, налево — всюду обступили вас, как рать исполинов, дома, дома и дома, камень и камень, все одно да одно… нет простора и выхода взгляду: заперты со всех сторон, кажется, и мысли и чувства людские также заперты». Современному человеку в эпоху буржуазной цивилизации, — как бы говорит своим романом писатель, — волей-неволей приходится быть взрослее, строже к себе, ответственнее. Приходится переодеться из домашнего вольного халата в строгий военный или чиновничий мундир. Уже в «Обыкновенной истории», по сути, первоначально поставлена проблема, глубоко разработанная в «Обломове»: проблема «сознания необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела в борьбе с всероссийским застоем». Застой и дремота русской жизни волновали Гончарова с университетских времён. В своих воспоминаниях о Белинском он пишет, что именно застой был ощутим многими уже в 1840-х годах: «Снаружи казалось все так прибрано, казисто; общество выделяло из себя замечательных, даже блестящих единиц в разных сферах деятельности, на вершинах его лежал очень тонкий слой общеевропейской культуры. Но масса общества покоилась в дремоте, жила рутиной и преданиями и не готовилась еще идти навстречу тем реформам, мысль о которых уже зрела в высших правительственных сферах и приближение которых чуяли и предсказывали некоторые умы, в том числе и Белинского».
Прочитав роман, Белинский в письме к В. П. Боткину воскликнул: «Я уверен, что тебе повесть эта сильно понравится. А какую пользу принесет она обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!» Да и сам Гончаров говорил, что в образе Александра Адуева хотел изобразить «всю праздную, мечтательную, аффектационную сторону старых нравов». Противостояние дяди и племянника, рассудочного и сердечного отношения к жизни, Гончаров не решает однозначно — в пользу того или другого. Недаром в ответном письме к Белинскому Боткин обращал внимание не только на романтизм и мечтательность: «Ты замечаешь, какой удар повесть Гончарова нанесет романтизму, — и справедливо; а мне также кажется, что от нее не очень поздоровится арифметическому здравому смыслу». В самом деле, принцип, который исповедует в своём романе Гончаров, проверен ещё в Античности, — всё в меру. Такой подход к теме уже был опробован в русской литературе. Речь идёт о повести Н. М. Карамзина «Чувствительный и холодный», в которой автор также ведёт поиск золотой середины между двумя крайностями. Кажется, роман шаг за шагом доказывает правоту Петра Адуева, который то и дело отрезвляет своего провинциального племянника-идеалиста холодным душем неоспоримых доводов и примеров. И однако же, когда Александр уже «ломается» и твёрдо становится на жизненную колею своего дядюшки, происходит нечто непредусмотренное: жизнь «берёт своё» и показывает Петру Ивановичу всю тщету его, казалось бы, безупречных расчётов. Жизнь не поддаётся расчётам, далеко не всё, оказывается, можно просчитать, взвесить, обмерить. Обязательно что-нибудь упустишь. Об этом гораздо позже будет писать Ф. Достоевский в своём романе «Преступление и наказание»: всё, казалось бы, расчёл Родион Раскольников. Не учёл только одного, а именно того, что у него есть душа, совесть, которые живут какой-то своей, не всегда понятной человеку жизнью. Вот и Пётр Иванович не учёл, что и у него самого, и у его жены Елизаветы Александровны есть душа. Есть нечто выше и мудрее человеческой логики — то, что интуитивно задано в человеческом сердце, которое является идеальным камертоном надмирной воли, природы, самой жизни. Белинский, говоря о Петре Адуеве, признал правоту молодого писателя: «… мантия его практической философии была сшита из прочной и крепкой материи, которая хорошо могла защищать его от невзгод жизни. Каковы же были его изумление и ужас, когда, дожив до боли в пояснице и до седых волос, он вдруг заметил в своей мантии прореху — правда, одну только, но зато какую широкую. Он не хлопотал о семейственном счастии, но был уверен, что утвердил свое семейственное положение на прочном основании, — и вдруг увидел, что бедная жена его была жертвою его мудрости, что он заел ее век, задушил ее в холодной и тесной атмосфере. Какой урок для людей положительных, представителей здравого смысла! Видно, человеку нужно и еще чего-нибудь немножко, кроме здравого смысла!»
Мечта Гончарова — золотая середина, в то время как герои его романов выражают собою лишь одну какую-нибудь крайность: пустой идеализм и расчётливый прагматизм, неподвижную созерцательность и бессмысленную деятельность. Жена Петра Адуева Елизавета Александровна «была свидетельницею двух страшных крайностей — в племяннике и муже. Один восторжен до сумасбродства, другой — ледян до ожесточения».
«Обыкновенная история» — это не только роман о столкновении в современной русской жизни застоя и прогресса, благодушной, ни к чему не обязывающей мечтательности — и прагматичной ответственности, почти азиатской провинциальности — и европейской трезвости и расчётливости. В название романа входит слово: «история». Перед нами история человеческой жизни, причём обыкновенная, типичная для современного человека. В письме к A.A. Краевскому от 12 мая 1848 года сам Гончаров писал: «… обыкновенная история значит история — так по большей части случающаяся, как написано». Эта история драматична, при всей незаметности драмы. Типично сложившаяся история жизни уже не противопоставляет, а объединяет дядю и племянника: оба они проходят одну и ту же школу жизни, одну и ту же эволюцию души. И тот и другой, столкнувшись с «каменной громадой» современного Петербурга, не сумели сохранить свою личность, своё, как говорил Пушкин, «самостоянье». Пытаясь вписаться в крутые повороты петербургско-европейской «цивилизации», и Пётр, и Александр Адуевы вынуждены «прогнуть себя» под эту цивилизацию, под этот опустошающий душу город. Между прочим, точно так же они не смогли противостоять и «сну» патриархальной русской жизни. Для автора «Обыкновенной истории» проблема состоит не только в противостоянии европейского прогресса и провинциального застоя, но едва ли не прежде всего — в способности человека остаться самостоятельной личностью при любом укладе жизни. Здесь Гончаров подхватывает главный тезис пушкинского творчества: «Самостоянье человека — залог величия его». Гончаров пишет не только современную, но и вечную «обыкновенную историю». Каждое новое поколение людей, приходя в этот мир, переживает свою «историю», в которой юношеские чистые мечты зачастую предаются ради прагматических выгод. Лишь немногим ценою жертв удаётся остаться самими собой. Но это уже истории необыкновенные.
Роман был воспринят критикой 1840-х годов как произведение остро современное. Но он пережил своё время. На протяжении полутора столетий «Обыкновенная история» воспринимается в духе «антиромантического» произведения, и только. Однако за временными пластами романа легко обнаруживалось нечто иное. Когда-то, объясняя значение своего «Обрыва», писатель с невольной горечью произнес: «На глубину я не претендую, поспешаю заметить: и современная критика уже замечала печатно, что я неглубок». Но здесь же у него вырвалось и другое: «Иные не находили или не хотели находить в моих образах и картинах ничего, кроме более или менее живо нарисованных портретов, пейзажей, может быть живых копий с нравов — и только… Какая же особенная, видимая автором и не видимая его критиками глубина крылась «между строками» романов Гончарова? Конечно, нужно вглядеться в логику жизни писателя, в то, что он ценил более всего и что хотел передать своим читателям. В этом смысле Гончаров писал всегда об одном, ибо идеал человека видел в Христе.
Проблематика «Обыкновенной истории» восходит к Библии. Вопрос о смысле жизни (а только такого масштаба проблемы и интересуют писателя) романист разрешал прежде всего в религиозном ключе. Здесь всё та же проблема: вечный христианский идеал и современный цивилизованный человек. На протяжении почти двух столетий знатоки творчества Гончарова замечали лишь одну сторону его романов — цивилизационную и совершенно не видели второй, главной стороны — религиозного идеала, в его соотношении с современной цивилизацией. Во всех трех гончаровских романах заметно противопоставление не патриархального романтика (Александра Адуева, Ильи Обломова, Райского) и прагматичного буржуа (Петра Ивановича, Штольца, Тушина), но мифологемная и всеопределяющая, универсальная оппозиция «ада» и «рая». Человек в гончаровских романах, несмотря на практически полное отсутствие в этих романах церковной лексики, получает как личность религиозную оценку. Его свободный выбор ведет его либо к Богу, либо от Него. Писатель решает проблему человеческой жизни с учетом ее абсолютной, не только земной, но и внеземной, ценности и заданности. Более того, Гончаров вынашивает замысел о пути человека к Богу — через напластования и ошибки земной жизни. Хорошо известен факт, что в 1840-х годах романист не только создает и публикует «Обыкновенную историю» и «Сон Обломова»(как зерно и увертюру будущего романа «Обломов»), но и разрабатывает план «Обрыва». Религиозный план не только проявляется в каждом отдельном гончаровском романе — «Обыкновенной истории», «Обломове» и «Обрыве», — он и связывает все три романа в одно целое. Однажды и сам Гончаров признался: «Только когда я закончил свои работы, отошел от них на некоторое расстояние и время, — тогда стал понятен мне вполне и скрытый в них смысл, их значение — идея. Напрасно я ждал, что кто-нибудь и кроме меня прочтет между строками и, полюбив образы, свяжет их в одно целое и увидит, что именно говорит это целое».
Итак, перед нами не три романа, а трилогия. И только через эту трилогию, «целое», можно узнать, что заключено «между строками» — так говорит сам писатель. Прислушаемся же к нему. Об этом необычайном единстве романов говорят фамилии их главных героев. Если герои «Обыкновенной истории», Петр Иванович и Александр, носят фамилию Адуевы, то герой последнего романа «Обрыв» зовётся Райским. Адуевы принимают цивилизацию, или, как они говорят, современный «век», за такую самоценность, для которой христианство кажется не более чем окаменевшим мифом. Они хотят быть современными людьми, а христианство, семена которого были посеяны матерью в детстве, кажется им красивой сказкой, а не живой реальностью, определяющей смысл жизни и призывающей к нравственной, духовной работе над собой. Герой последнего романа Райский, в сущности, занят одним — именно работой над собой — в свете христианского идеала. Гончаров так прямо и говорит, что в нём то медленнее, то бурно шла «работа духа». По Гончарову, вполне современный, культурный, цивилизованный человек (или, по его собственному выражению, «порядочный человек») может оставаться таковым только как христианин. Для него христианство — не миф, а базис для развития цивилизации и культуры. В письме к философу Владимиру Соловьеву после прочтения его книги «Чтения о Богочеловечестве» на склоне лет Гончаров писал: «Да, нельзя жить человеческому обществу этими добытыми результатами позитивизма… надо обратиться к религии, говорите Вы (и все мы с Вами тоже)… надо обратиться к другому авторитету, от которого убежали горделивые умы, к авторитету миродержавному. Но как? Чувства младенческой веры не воротишь взрослому обществу: основания некоторых библейских сказаний с мифологическими сказаниями греческой и других мифологий — (не говоря уже о новейшей науке) подорвали веру в чудеса — и развившееся человеческое общество откинуло все так называемое метафизическое, мистическое, сверхъестественное».
Гончаров в своих романах как раз и ищет, чем возместить современному человечеству утраченную веру в мистическое, чудесное. Он ищет свой мостик, соединяющий христианство и цивилизацию, ищет не только во всех трёх своих романах, но и во «Фрегате «Паллада»», и в статье о картине Крамского, изображающей Христа в пустыне, и в статьях о Гамлете и о мильоне терзаний Чацкого…
Но вернёмся к роману. Недаром старшего Адуева зовут Петр, что в переводе с греческого означает «камень». Образ Петра Адуева как бы слит с каменным Петербургом, со статуей Медного всадника, с петербургской деловитой холодностью. Через имя «Петр» романист возводит ассоциативный ряд к самому основателю этого города — Петру Великому. Петр велик в одном и слаб в другом. Историческая раздвоенность образа Петра Великого помогает осознать и авторскую оценку образа Петра Адуева. Соединяя образ Петра и образ «камня» в изображении каменного Петербурга, Гончаров по-своему возвращал читателя к словам Христа: «И Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою» (Мф., 7:24). Такова ассоциация, связанная с фактом построения города на Неве, круто изменившего исторические судьбы России и повернувшего ее лицом к цивилизации и просвещению. Однако в этом процессе (как и в поведении Петра Адуева) есть и другая сторона. В финале романа мы обнаруживаем ассоциативную связь с другим евангельским упоминанием: «Итак, всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое» (Мф., 7: 24–27). «Цивилизатор» Петр Адуев «слушал и не исполнял» слов Христа, имея каменное сердце, рассчитывая на себя и своей собственной мерой измеряя то, что принадлежало и было подвластно только Христу, — человеческое сердце. Вот почему в финале он переживает «падение великое». Великое падение переживает и его племянник, отрекшийся от «младенческой веры», от серьезных задач жизни. Это изображение первого «обрыва» в гончаровском творчестве. Есть в имени Петра Адуева и иная новозаветная ассоциация. Племянник, нуждающийся в исключительной духовной поддержке дяди, получает от него весьма своеобразную «помощь», сводящуюся к тому, что дядя старается поскорее «развить», «отрезвить» Александра от «младенческой веры в чудесное». Вместо реальной духовной поддержки Петр Иванович дает Александру лишь отрезвление от идеалов, не исправляя его плохого воспитания, не исцеляя его духовные немощи, а лишь меняя одни на другие — с противоположным знаком. Дядя в данном случае относится к редким исключениям, в основе которых — снова образ камня: «Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень?» (Мф., 7: 9).
Гончаров, как религиозно мыслящий художник, тем не менее, ни в коем случае не отрицает науку. В его библиотеке недаром значительное место занимали труды современных светил и популяризаторов естественных наук: Ч. Дарвина, Д. Арго, Д. Тиндаля, Л. Фигье, К. Фламмариона и других Первый герой-«позитивист» в русской литературе Петр Адуев изображается им с определенной симпатией, хотя адуевские сравнения человека с машиной, а психических процессов с механическими могут шокировать. Так, герой говорит, что любовь — это «действие электричества; влюбленные — все равно что две лейденские банки: оба сильно заряжены; поцелуями электричество разрешается, и когда разрешится совсем — прости, любовь, следует охлаждение». Петр Адуев объясняет своему племяннику, что разум — это «клапан», который природа дала человеку для управления чувством. Он часто обращается к Александру со словами: «закрой клапан», «выпусти пар».
Любопытно, что такое приравнивание психических процессов к механическим не слишком смущает самого автора. Во всяком случае, в письме к Е. А. и С. А. Никитенко от 16 августа 1860 года он сам буквально и без всякой иронии воспроизводит весь «позитивистский» дух речей своего героя: «… Припадки жизненной лихорадки… это своего рода пар, который требует не того, чтоб выбрасывали его беспорядочно или задыхались от него, а чтоб применяли его к делу, к рельсам и колесам, пользовались им и садились читать, писать или делали что кому назначено».
Деятельная направленность психической жизни человека — вот чего ищет Гончаров и вот что находит родственного и здорового в позитивизме. Сравнение человека с паровозом обнаруживает, что писатель (в отличие, например, от Достоевского) признает за позитивизмом определенные права — в рамках цивилизаторской философии «преобразующей деятельности». Научный дух познания, направленного на преобразующую деятельность человека и человечества, оказывается тем здоровым зерном в позитивистской философии, которую автор «Обрыва» вполне приемлет.
Но Гончаров всегда и во всем ставит вопрос о мере вещей. Позитивизм хорош для него лишь до той границы, за которой начинается разрушение равновесия между «умом» и «чувством», «наукой» и «религией». А начинается для него эта граница там, где философию позитивизма берут на вооружение не созидатели-цивилизаторы, а «разрушители-нигилисты». Позитивизм был течением весьма широким, захватывавшим в сферу своего воздействия разнородные силы. Основоположником этого учения, народившегося в 30-х годах XIX века, считается Огюст Конт. Главные представители его — Дж. С. Милль, Г. Спенсер, Г. Бокль, Э. Литтре, Э. Ж. Ренан, а в России — В. Н. Лесевич, М. М. Троицкий, В. Н. Ивановский, П. Л. Лавров, К. К. Михайловский и другие. Влияние позитивистских идей испытали Т. Н. Грановский,
И. М. Сеченов, А. М. Бутлеров, Д. И. Менделеев, М. А. Бакунин и другие. Со многими трудами позитивистов Гончаров был знаком как цензор.
Писатель признавал роль позитивизма в развитии естествознания, науки, но при этом активно протестовал против попыток позитивистов привнести естественно-научные методы в учение о нравственности, в понимание человеческой природы и природы общественной жизни. Особенно его возмущало отрицание самой категории «идеального», понятия «души». В работе вульгарного материалиста А. Бюхнера «Сила и материя» сказано: «Надо поставить науку на место религии, веру в естественный и ненарушимый миропорядок на место веры в духов и призраки, естественную мораль на место искусственной и догматической». В эти годы некоторые церковные публицисты с сожалением отмечали, что наука и религия нигде так не отчуждены друг от друга, как в России. Гончаров прекрасно видел опасность, которая грозила русскому обществу из-за резкого разрыва в сознании «передовых» людей между Евангелием и наукой. Он неоднократно высказывался по этому поводу, неизменно подчёркивая, что пути науки и религии «параллельны и бесконечны».
Первый роман гончаровской трилогии можно соотнести с первой же частью «Божественной комедии» Данте. Здесь доминирует тема ада. Ад в «Обыкновенной истории» — одно из наиболее емких и значимых понятий. Не только потому, что два главных персонажа романа носят фамилию Адуевы. При этом
Адуев-старший рассуждает, по выражению племянника, «адски холодно». Адом, с точки зрения провинциальных обитателей, является сам символ прогресса — Петербург. Противополагая Петербург провинции, Гончаров, в сущности, ставит проблему соотнесённости нравственности, с одной стороны, и цивилизационного прогресса — с другой. Уже в 1840-х годах взгляд на эту проблему у Гончарова определился окончательно. Если в «Обыкновенной истории» она «сформулирована» эстетически, то в прямой форме Гончаров выражает ее в предисловии к роману «Обрыв»: «…B нравственном развитии дело состоит не в открытии нового, а в приближении каждого человека и всего человечества к тому идеалу совершенства, которого требует Евангелие…»То есть, по Гончарову, нравственные истины не зависят от прогресса, от степени цивилизованности людей. Однако прогресс облегчает жизнь людей, дарит людям комфорт (одно из ключевых понятий для Гончарова). Этим определяется его особое внимание к цивилизационному историческому процессу.
В «Обыкновенной истории» два полярных пространственных полюса: Петербург и имение Александра Адуева, место зарождения его «младенческой веры» — Грачи (ад и рай). Петербург ассоциируется в романе с адом не только по фамилии главных героев. При отъезде в столицу Сашеньки Адуева мать говорит ему: «И ты хочешь бежать от такой благодати… в омут, может быть, прости Господи… Останься!» Омутом Петербург Анна Павловна называет прежде всего из-за того, что в нем люди почти не ходят в церковь:
«— Ходил ли он в церковь?
Евсей несколько замялся.
— Нельзя сказать, сударыня, чтоб больно ходили… — нерешительно отвечал он, — почти можно сказать, что и не ходили… там господа, почесть, мало ходят в церковь…
— Вот оно отчего! — сказала Анна Павловна со вздохом и перекрестилась. — Видно, Богу не угодны были одни мои молитвы. Сон-то и не лжив: точно из омута вырвался, голубчик мой!»
В конце своего пребывания в Петербурге уже и сам Александр несколько раз называет его «омутом».
Естественной оппозицией аду-омуту является в романе рай. Рай в «Обыкновенной истории» представлен как идиллия, причем часто это — литературная идиллия. Дядя склонен к скептическому, насмешливому восприятию идиллического. Он смеется над своим племянником, когда говорит:
Однако сами обитатели Грачей воспринимают имение как райскую обитель. Ассоциации с раем вызывает в некоторых случаях и слово «сад» (что вообще свойственно для Гончарова). Слово «сад» в романе зачастую отсвечивает библейскими оттенками смысла. Таков сад в Грачах: «От дома на далекое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени». В таком-то саду и зарождается «младенческая вера» мальчика Александра — до его столкновения с современной цивилизацией Петербурга, в котором происходит демифологизация нежной детской веры.
Как сказано у любимого Пушкина, «ум сомненьем взволновал». Один из ведущих мотивов «Обыкновенной истории» — мотив искушения. В роли демона-искусителя выступает прагматичный и рациональный «цивилизатор», или, как говорил иногда сам Гончаров, «культурхер», Пётр Адуев — дядя Александра. На своего дядю Александр смотрит через призму поэзии Пушкина. В письме к своему другу Поспелову он так характеризует Петра Ивановича: «Я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона… Не верит он любви и проч., говорит, что счастья нет…» Имеется в виду пушкинское стихотворение «Демон». Как и лирический герой «Демона», младший Адуев переживает время, когда ему «новы все впечатленья бытия — и взоры дев, и шум дубровы, и ночью пенье соловья». Ему также волнуют кровь «свобода, слава и любовь». Дядя же его, как и пушкинский демон, «вливает в душу хладный яд», «зовет прекрасное мечтою», «не верит… любви, свободе», «на жизнь насмешливо глядит»…
За несколько лет жизни в столице Александр утрачивает все свои идеалы, религиозные верования, веру в любовь, в дружбу, в высокое служение Отечеству — да и всему «человечеству». Он переживает душевный упадок и чувствует, что ему нужно осмотреться, осмыслить прожитый опыт. Утрату «младенческих верований» он осознает как катастрофу. Вернувшись в Грачи, Александр восклицает: «Младенческие верования утрачены, а что я узнал нового, верного?., ничего: я нашел сомнения, толки, теории… и от истины еще дальше прежнего… К чему этот раскол, это умничанье?.. Боже!., когда теплота веры не греет сердца, разве можно быть счастливым? Счастливее ли я?» Гончаров мудрец и даёт нам понять, что задача современного человека — совсем не в том, чтобы обладать либо «младенческими верованиями», либо цивилизационными принципами, а в том, чтобы соединить то и другое. Нужно соединить прагматическую деятельность и поэзию, развитый аналитический ум — и сердце, науку — и «теплоту веры». Окунаясь в цивилизационный процесс, необходимо не утратить истинной веры и христианских идеалов. В этом-то и вся соль, и вся премудрость! Это «момент истины» в «Обыкновенной истории». Кажется, Александр, наконец, понимает «меру жизни»: «Пока в человеке кипят жизненные силы, — думал Александр, — пока играют желания и страсти, он занят чувственно, он бежит того успокоительного, важного и торжественного созерцания, к которому ведет религия… он приходит искать утешения в ней с угасшими, растраченными силами, с сокрушенными надеждами, с бременем лет…»
Таким образом, Гончаров очень рано нащупал идейный нерв своих романов, связанный с изображением человека, отошедшего от простоты и наивности «младенческой веры» и не обретшего веру иную — мужественную, сознательную, «реальную» в том смысле, что преданность Божьей воле сочетается в человеке с мужеством исторического деятеля.
После петербургского «омута» душа героя совсем иначе воспринимает Бога: перед нами уже не то «отмахивание» от материнских наставлений, какое мы видим в начале романа, когда Александр собирается в Петербург, кажущийся ему «землей обетованной». Кажется, герой вот-вот переродится духовно, вернется к вере — и роман уложится в смысловые рамки притчи о блудном сыне. Однако Гончаров пишет типичную картину современного духовного состояния людей. Устами Адуева здесь говорит все современное человечество. Гончаров строго констатирует факт духовного перерождения русского общества. «Младенческая вера» для самого автора «Обыкновенной истории» совсем не абстракция. Он видел ее, наивную и смешанную с обрядоверием, — в Симбирске, в симбирских церквях, в своем родном доме. В народном православии писатель видел крайне необходимое зерно живой «младенческой веры», которое должно сохраняться на всех уровнях религиозного состояния человека — в любом социальном сословии, на любом уровне интеллектуального развития. Сам Гончаров на протяжении всей жизни — при различной степени своей воцерковленности в разные периоды жизни — хранил это зерно «младенческой веры», страха Божия и смирения. В письме к А. Ф. Кони от 30 июня 1886 года он писал: «Я с умилением смотрю на тех сокрушенных духом и раздавленных жизнью старичков и старушек, которые, гнездясь по стенке в церквах или в своих каморках перед лампадой, тихо и безропотно несут свое иго — и видят жизнь и над жизнью высоко только крест и Евангелие, одному этому верят и на одно надеются!
Отчего мы не такие. «Это глупые, блаженные», — говорят мудрецы мыслители. Нет — это люди, это те, которым открыто то, что скрыто от умных и разумных. Тех есть Царствие Божие и они сынами Божиими нарекутся!»
Александр возвращается в Петербург с благими намерениями. Однако никакого синтеза «христианства» и «цивилизации», «теплоты веры» и «деятельности» не происходит. У героя не оказывается должного мужества, чтобы выстроить свою личностную философию жизни, противостоять соблазнам окружающей «среды». Он идёт по пути наименьшего сопротивления: малодушно начинает жить «как все», идёт «в ногу с веком»: «Я иду наравне с веком: нельзя же отставать!» В сущности, герой отказывается от своих идеалов и от дальнейшего «беспокойного» духовного поиска и становится заурядным обывателем. Задача поиска смысла жизни снимается. Он терпит духовное поражение и просто механически повторяет вариант жизненного пути своего дядюшки. «Обыкновенная история» потому и обыкновенна, что она повествует о человеке, выбравшем торную дорогу: от одних иллюзий к другим, от тезы к антитезе, минуя «синтез». Лишь «необыкновенные истории» — удел немногих. История же «обыкновенная» — массовая, для большинства. Эпиграфом к «Обыкновенной истории» могли бы стать слова Христа из Евангелия от Матфея: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф., 7:13–14). Александр Адуев идет «широкими вратами», «обыкновенной», торной дорогой, и его путь — к духовной смерти. Отсюда и фамилия героя.
Роман оказался настолько новаторским, что даже критика не сразу осознала его истинное значение. В «Обыкновенной истории» Гончаров ступил на дорогу серьезной самостоятельной мысли. Он, пожалуй, как никто из его современников, далеко отходит в романе от захватившей в то время всех и вся гоголевской традиции, в частности — полукарикатурного изображения чиновничества. Его Пётр Адуев — объективное, а в чём-то и идеализированное изображение крупного современного чиновника: он умён, имеет, помимо службы, своё собственное дело (фарфоровый завод), он «знает наизусть не одного Пушкина», «читает на двух языках всё, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний, любит искусства, имеет прекрасную коллекцию картин фламандской школы — это его вкус, — часто бывает в театре…». Очевидно, Гончаров уже внимательно вглядывался в этот новый тип времени, «собирая» его черты среди некоторых своих знакомых. Недаром Белинский сказал о нём: «Петр Иваныч — не абстрактная идея, живое лицо, фигура, нарисованная во весь рост кистью смелою, широкою и верною».
Роман «Обыкновенная история» — произведение сугубо петербургское. Однако первый отзыв на него появился в Москве.
Аполлон Григорьев писал в «Московском городском листке»: ««Обыкновенная история» Гончарова, — может быть, лучшее произведение русской литературы со времени появления «Мертвых душ», первый опыт молодого таланта… опыт, по простоте языка достойный стать после повестей Пушкина и почти наряду с «Героем нашего времени» Лермонтова, а по анализу, по меткому взгляду на малейшие предметы, вышедший непосредственно из направления Гоголя». Первые критики романа сразу отметили исключительную наблюдательность Гончарова: «.. От наблюдательности г-на Гончарова не ускользает ни одно малейшее движение Евсея, Аграфены, дворника, его жены, ямщика, лодочников. Эти черты наблюдательности тем больше вас поражают, что рядом с ними в то же время главное действие продолжается само собою, идет своим путем…» Новыми, ни на кого не похожими были и женщины в романе. Белинский отметил это первым: «Мы не будем распространяться насчет мастерства, с каким обрисованы мужские характеры; о женских мы не могли не заметить, потому что до сих пор они редко удавались у нас даже первостепенным талантам; у наших писателей женщина — или приторно сентиментальное существо, или семинарист в юбке, с книжными фразами. Женщины г. Гончарова — живые, верные действительности создания. Это новость в нашей литературе». Так уже первые рецензенты романа обратили внимание на совершенную самостоятельность Гончарова как художника. В отзывах особо отмечался лёгкий, правильный, льющийся язык автора «Обыкновенной истории», о которой Белинский сказал, что это «не печатная книга, а живая импровизация». В. П. Боткин писал Белинскому: «Этой изящной легкости и мастерства рассказа я в русской литературе не знаю ничего подобного». Уже в первом романе проявилось одно из главных качеств Гончарова: он умеет о самых серьезных и даже драматических вещах говорить без пафоса, описывая поток будничной жизни просто и даже с постоянно пробивающимся мягким и каким-то очень симпатичным юмором. Это не гоголевский юмор, «забирающий за живое» острым и метким словцом. Нет, юмор Гончарова — это мягкое и задушевное сочетание серьезного и ироничного. И это необыкновенное сочетание проявляется не местами, а практически на протяжении всего текста произведения. Во всяком случае, так обстоит дело в «Обыкновенной истории». Но чем более автор вкладывает в роман сам себя, тем менее в нем этой стилистической ровности. В «Обломове», книге более автобиографичной, возникают уже некоторые разрывы между юмором и драматизмом. А в «Обрыве» Гончаров порою возвышается и до пафоса. Первый роман прояснил и другое: в произведениях Гончарова практически нет цвета, хотя писатель чрезвычайно тяготеет к живописи. Зато он очень пластичен, почти скульптурен. Он прирождённый мастер большой художественной формы: романы Гончарова имеют великолепную продуманную архитектонику.
Первое крупное произведение Гончарова по достоинству оценили самые взыскательные читатели. Л. Н. Толстой послал «Обыкновенную историю» своей знакомой с припиской: «… Прочтите эту прелесть. Вот где учишься жить. Видишь различные взгляды на жизнь, на любовь, с которыми можешь ни с одним не согласиться, но зато свой собственный становится умнее и яснее».