родные пенаты (Шарлота)

– Ну-ка, Лота, подойди-ка ко мне, давненько я тебя, девочка, не видел. Да она вырастит у тебя настоящей красоткой. – Дядя Пет треплет меня по голове.

– Но слишком уж она у тебя шустрая и наглая. Мужья таких не любят. Ха-ха-ха, – он опять громко смеется, тряся огромным животом и всеми своими многочисленными подбородками, – Как она отбрила кюре.

– Да просто не знаю, что с ней делать, сущий сорванец, носится где попало, за пяльцы не усадишь, и язычок стал острый как жало. Пороть ее что ли чаще? Отец грозно смотрит на меня, но я то знаю, что он меня любит, и все его грозные слова просто так.

– Хотел отдать монахам на воспитание, может хоть они сделают из этого чертенка настоящую благородную девицу, да разве с женой договоришься! А после сегодняшнего, я думаю она вообще о Лоте говорить не захочет.

– Да, ты прав, на воспитание нужны деньги, эти чертовы монахи только твердят о бескорыстии, а сами дерут в три шеи. Дядя задумчиво подпирает голову.

– Но я попробую помочь тебе, Сорель.

Предметом обсуждения отца и заехавшего к нам в гости дяди Пета стало утреннее происшествие. Оно страшно разозлило мать, ввело в ступор кюре, озадачило отца, и почему-то развеселило дядю. Произошло же следующее.

Утром, еще до утренней трапезы, я тайком вылезла из окна своей комнаты и убежала на реку купаться с деревенскими мальчишками. Летом я почти всегда так делаю. С ними гораздо веселее. Это не тоскливые омовения, которые устраиваются раз в неделю моей матерью, когда все наше семейство выходит к реке. Ставиться палатка, в которой я и две мои сестры переодеваемся, напяливая на себя длинные до пят купальные рубашки. В этих рубашках, когда они намокнут, не то что плавать, просто двигаться невозможно. Но кого это волнует? Моя мать считает, что благородным девицам плавать необязательно – это низкое занятие. Когда очень жарко, можно лишь остудить тело в реке. Поэтому мы, под присмотром конюха Бара, чтобы не утонули, как дуры, чинно входим в воду на песчаной отмели, где глубина по пояс взрослому человеку. Окунаемся, но так чтобы не намочить голову. Постоим немного, слегка поворачиваясь из стороны в сторону, и чинно выходим обратно. Переодеваемся и возвращаемся в замок. Просто идиотизм. Сестры делают вид, что им это нравиться.

– Ах, как здорово было, мамочка! Вода такая хорошая!

Я же просто ненавижу эти купания. То ли дело с мальчишками. Мы весело сбегаем к речке, сбрасываем одежду и бросаемся в воду. Над душой никто не стоит, не надо думать, что можно благородной девочке, а что нельзя. Можно все! Плавать, нырять, прыгать в воду, брызгаться все, что придет в голову. И на берегу можно бегать, валяться на песке, дурачиться, кувыркаться, короче полная свобода. Конечно, мы купаемся голышом, ведь плавать без одежды гораздо удобнее и приятнее, и никого это не напрягает, мы просто не обращаем на это внимания. Ребятам все равно, они что голых девчонок не видели? Да и мне на это наплевать, бог всех нас создал одинаковыми, чего скрывать, если ты такая же, как и остальные.

Но в это утро моя вылазка не осталась незамеченной. Наверное моя сестра Бета заметила меня, когда я залезала обратно, и наябедничала. Поэтому наш кюре и привязался ко мне, мол тебе надо исповедаться и покаяться, а он от лица господа наложит на меня наказание. Ох и любит же наш кюре исповедывать и наказывать. Особенно допекает меня и моих сестер. Каждый раз на исповеди он просто выворачивает тебя наизнанку, особенно его почему-то всегда интересует, а что ты думаешь о мальчиках, видел ли кто-нибудь тебя голой, трогаешь ли себя за неприличные места и каким образом, что ты при этом чувствовала и тому подобные вещи. После его исповедей мне почему-то всегда было стыдно и гадко. Причем я стала замечать, что он старается нас унизить, все повернуть так, будто мы только и хотим сделать что-нибудь низменное. После исповеди обычно назначалось наказание: чтение молитв или порка. Наказание осуществляли в комнате у матери в присутствие кюре, матери и нас, всех трех сестер, независимо наказали тебя или нет. Кюре считает, что послушным детям полезно смотреть как наказывают провинившихся, а наказываемым должно быть стыдно перед сестрами. Изредка заходит отец. В этом случае кюре всегда отменяет порку и ограничивается только чтением молитв. Молитвы заставляли читать, стоя в углу на коленях. Та кому была назначена порка, раздевалась и ложилась животом на скамью у стены. Пороли кожаным ремнем, обычно сам кюре иногда мать. Били не сильно, так что бы спина и задница особенно не болели, мать наказывала сильнее – кюре дольше. Было не столько больно, сколько противно. Нас с Бетой чаще заставляли читать молитвы, а в плане порки особенно доставалось моей старшей сестре Сореле, она на два года старше, ей уже тринадцать лет и у нее на теле уже всякие штучки как у настоящей женщины. Как-то, когда она голая лежала на лавке и кюре, сально поблескивая глазками шлепал ее ремнем, я спросила, если показывать свое тело грешно, то почему кюре наказывая нас, заставляет раздеваться. В ответ меня тоже разложили на лавке и, охаживая по заднице ремнем, мать объяснила мне, что кюре человек святой, общается с богом за нас грешных и то, что нельзя показывать обычным людям, его не касается. Вот так. Интересно, а если бы у нас был брат, его пороли бы вместе с нами? Кажется после этого дня я возненавидела не только кюре, но и мать с ее богом.

Так вот, когда кюре после трапезы насел на меня со своей исповедью и покаянием, я заявила, что если я в чем виновата, я попрошу прощения у господа бога напрямую без посредников, и если он не сочтет нужным меня карать, то тем более это не дело кого-то мелкого священника. Когда я это сказала, царящий за столом гомон вдруг смолк, все замерли, как по команде. Тишина повисла словно перед грозой. Кюре, казалось, хватит апоплексический удар, он весь покраснел, рот, как у вытащенной на берег рыбы, часто и беззвучно разевался, хватая воздух. Мать, наоборот, побледнела и прямо-таки взвилась из-за стола, готовая разразится криком. Но тут раздался громоподобный хохот дяди, к которому сначала присоединился отец, а затем и все остальные. Под этот хохот кюре словно сомнамбула вышел из трапезной.

– Ай да девчонка, ай да молодец, – хохотал дядя. Отсмеявшись он встал из-за стола и повернулся к отцу.

– Сорель, пошли к тебе, выпьем винца, поговорим о жизни, и позови к нам этого сорванца.

И вот теперь мы в комнате отца и они с дядей обсуждают мою судьбу.

– Уж очень мне нравиться этот чертенок, – басил дядя, – а оставь ее здесь, твоя мымра со своим извращенцем просто сживут ее со свету. Как ты только можешь жить с такой стервой?

– Оставь Пет, ты же все знаешь.

– А, Сорель, ты всегда был тряпкой. Ладно собирай девчонку к камийцам, я дам денег на ее обучение. Ну, детка, – это уже мне – поедешь в монастырь?

– Поеду. – Сейчас я была готова ехать из дома куда угодно.

– Ну вот и славно. Ты вырастешь настоящей красавицей, в монастыре тебя всему научат, а мы тем временем найдем тебе достойного мужа.