Как простор наших горестных нив, Вы окутаны грустною дымкой; Вы живете для всех невидимкой, Слишком много в груди схоронив. В вас певучий и мерный отлив, Не сродни вам с людьми поединки, Вы живете, с кристальностью льдинки Бесконечную ласковость слив. Я люблю в вас большие глаза, Тонкий профиль задумчиво-четкий, Ожерелье на шее, как четки, Ваши речи – ни против, ни за… Из страны утомленной луны Вы спустились на тоненькой нитке. Вы, как все самородные слитки, Так невольно, так гордо скромны. За отливом приходит прилив, Тая, льдинки светлее, чем слезки, Потухают и лунные блестки, Замирает и лучший мотив… Вы ж останетесь той, что теперь, На огне затаенном сгорая… Вы чисты, и далекого рая Вам откроется светлая дверь!

К утешениям друга-рояля Ты ушла от излюбленных книг. Чей-то шепот в напевах возник, Беспокоя тебя и печаля. Те же синие летние дни, Те же в небе и звезды и тучки… Ты сомкнула усталые ручки, И лицо твое, Нина, в тени. Словно просьбы застенчивой ради, Повторился последний аккорд. Чей-то образ из сердца не стерт!.. Все как прежде: портреты, тетради, Грустных ландышей в вазе цветы, Там мирок на диване кошачий… В тихих комнатках маленькой дачи Все как прежде. Как прежде и ты. Детский взор твой, что грустно тревожит, Я из сердца, о нет, не сотру. Я любила тебя как сестру И нежнее, и глубже, быть может! Как сестру, а теперь вдалеке, Как царевну из грез Андерсена… Здесь, в Париже, где катится Сена, Я с тобою, как там. на Оке. Пусть меж нами молчанья равнина И запутанность сложных узлов. Есть напевы, напевы без слов, О любимая, дальняя Нина!

Дома до звезд, а небо ниже, Земля в чаду ему близка. В большом и радостном Париже Все та же тайная тоска. Шумны вечерние бульвары, Последний луч зари угас, Везде, везде все пары, пары, Дрожанье губ и дерзость глаз. Я здесь одна. К стволу каштана Прильнуть так сладко голове! И в сердце плачет стих Ростана Как там, в покинутой Москве. Париж в ночи мне чужд и жалок, Дороже сердцу прежний бред! Иду домой, там грусть фиалок И чей-то ласковый портрет. Там чей-то взор печально-братский. Там нежный профиль на стене. Rostand и мученик Рейхштадтский И Сара – все придут во сне! В большом и радостном Париже Мне снятся травы, облака, И дальше смех, и тени ближе, И боль как прежде глубока.

Нежен первый вздох весны, Ночь тепла, тиха и лунна. Снова слезы, снова сны В замке сумрачном Шенбрунна. Чей-то белый силуэт Над столом поникнул ниже. Снова вздохи, снова бред: «Марсельеза! Трон!.. В Париже…» Буквы ринулись с страниц, Строчка – полк. Запели трубы… Капли падают с ресниц, «Вновь с тобой я!» шепчут губы. Лампы тусклый полусвет Меркнет, ночь зато светлее. Чей там грозный силуэт Вырос в глубине аллеи? …Принц австрийский? Это роль! Герцог? Сон! В Шенбрунне зимы? Нет, он маленький король! – «Император, сын любимый! Мчимся! Цепи далеки, Мы свободны. Нету плена. Видишь, милый, огоньки? Слышишь всплески? Это Сена!» Как широк отцовский плащ! Конь летит, огнем объятый. «Что рокочет там, меж чащ? Море, что ли?» – «Сын, – солдаты!» – «О, отец! Как ты горишь! Погляди, а там направо, – Это рай?» – «Мой сын – Париж!» – «А над ним склонилась?» – «Слава». В ярком блеске Тюилери, Развеваются знамена. – «Ты страдал! Теперь цари! Здравствуй, сын Наполеона!» Барабаны, звуки струн, Все в цветах… Ликуют дети… Все спокойно. Спит Шенбрунн. Кто-то плачет в лунном свете.

Его любя сильней, чем брата, – Любя в нем род, и трон, и кровь, – О, дочь Элизы, Камерата, Ты знала, как горит любовь. Ты вдруг, не венчана обрядом, Без пенья хора, мирт и лент, Рука с рукой вошла с ним рядом В прекраснейшую из легенд. Благословив его на муку, Склонившись, как идут к гробам, Ты, как святыню, принца руку, Бледнея, поднесла к губам. И опустились принца веки, И понял он без слов, в тиши, Что этим жестом вдруг навеки Соединились две души. Что вам Ромео и Джульетта, Песнь соловья меж темных чащ! Друг другу вняли – без обета Мундир как снег и черный плащ. И вот, великой силой жеста, Вы стали до скончанья лет Жених и бледная невеста, Хоть не был изречен обет. Стоите: в траурном наряде, В волнах прически темной – ты, Он – в ореоле светлых прядей, И оба дети, и цветы. Вас не постигнула расплата, Затем, что в вас – дремала кровь. О, дочь Элизы, Камерата, Ты знала, как горит любовь!

Твой конь, как прежде, вихрем скачет По парку позднею порой… Но в сердце тень, и сердце плачет, Мой принц, мой мальчик, мой герой. === Мне шепчет голос без названья: – «Ах, гнета грезы – не снести!» Пред вечной тайной расставанья Прими, о принц, мое прости. === О сыне Божьем эти строфы: Он, вечно-светел, вечно-юн, Купил бессмертье днем Голгофы, Твоей Голгофой был Шенбрунн. === Звучали мне призывом Бога Твоих крестин колокола… Я отдала тебе – так много! Я слишком много отдала! === Теперь мой дух почти спокоен, Его укором не смущай… Прощай, тоской сраженный воин, Орленок раненый, прощай! === Ты был мой бред светло-немудрый, Ты сон, каких не будет вновь… Прощай, мой герцог светлокудрый, Моя великая любовь!

Я – Эва, и страсти мои велики: Вся жизнь моя страстная дрожь! Глаза у меня огоньки-угольки, А волосы спелая рожь, И тянутся к ним из хлебов васильки. Загадочный век мой – хорош. Видал ли ты эльфов в полночную тьму Сквозь дым лиловатый костра? Звенящих монет от тебя не возьму, – Я призрачных эльфов сестра… А если забросишь колдунью в тюрьму, То гибель в неволе быстра! Ты рыцарь, ты смелый, твой голос ручей, С утеса стремящийся вниз. От глаз моих темных, от дерзких речей К невесте любимой вернись! Я, Эва, как ветер, а ветер – ничей… Я сон твой. О рыцарь, проснись! Аббаты, свершая полночный дозор, Сказали: «Закрой свою дверь Безумной колдунье, чьи речи позор. Колдунья лукава, как зверь!» – Быть может и правда, но темен мой взор, Я тайна, а тайному верь! В чем грех мой? Что в церкви слезам не учусь, Смеясь наяву и во сне? Поверь мне: я смехом от боли лечусь, Но в смехе не радостно мне! Прощай же, мой рыцарь, я в небо умчусь Сегодня на лунном коне!

Гул предвечерний в заре догорающей В сумерках зимнего дня. Третий звонок. Торопись, отъезжающий, Помни меня! Ждет тебя моря волна изумрудная, Всплеск голубого весла, Жить нашей жизнью подпольною, трудною Ты не смогла. Что же, иди, коль борьба наша мрачная В наши ряды не зовет, Если заманчивей влага прозрачная, Чаек сребристых полет! Солнцу горячему, светлому, жаркому Ты передай мой привет. Ставь свой вопрос всему сильному, яркому – Будет ответ! Гул предвечерний в заре догорающей В сумерках зимнего дня. Третий звонок. Торопись, отъезжающий, Помни меня!

Придет весна и вновь заглянет Мне в душу милыми очами, Опять на сердце легче станет, Нахлынет счастие – волнами. Как змейки быстро зазмеятся Все ручейки вдоль грязных улицев, Опять захочется смеяться Над глупым видом сытых курицев. А сыты курицы – те люди, Которым дела нет до солнца, Сидят, как лавочники – пуды И смотрят в грязное оконце.

– «Herr Володя, глядите в тетрадь!» – «Ты опять не читаешь, обманщик? Погоди, не посмеет играть Nimmer mehr этот гадкий шарманщик!» Золотые дневные лучи Теплой ласкою травку согрели. – «Гадкий мальчик, глаголы учи!» – О, как трудно учиться в апреле!.. Наклонившись, глядит из окна Гувернантка в накидке лиловой. Fraulein Else сегодня грустна, Хоть и хочет казаться суровой. В ней минувшие грезы свежат Эти отклики давних мелодий, И давно уж слезинки дрожат На ресницах больного Володи. Инструмент неуклюж, неказист: Ведь оплачен сумой небогатой! Все на воле: жилец-гимназист, И Наташа, и Дорик с лопатой, И разносчик с тяжелым лотком, Что торгует внизу пирожками… Fraulein Else закрыла платком И очки, и глаза под очками. Не уходит шарманщик слепой, Легким ветром колеблется штора, И сменяется: «Пой, птичка, пой» Дерзким вызовом Тореадора. Fraulein плачет: волнует игра! Водит мальчик пером по бювару. – «Не грусти, lieber Junge. – пора Нам гулять по Тверскому бульвару. Ты тетрадки и книжечки спрячь!» – «Я конфет попрошу у Алеши! Fraulein Else, где черненький мяч? Где мои, Fraulein Else, калоши?» Не осилить тоске леденца! О великая жизни приманка! На дворе без надежд, без конца Заунывно играет шарманка.

Отцам из роз венец, тебе из терний, Отцам – вино, тебе – пустой графин. За их грехи ты жертвой пал вечерней, О на заре замученный дофин! Не сгнивший плод – цветок неживше-свежий Втоптала в грязь народная гроза. У всех детей глаза одни и те же: Невыразимо-нежные глаза! Наследный принц, ты стал курить из трубки, В твоих кудрях мятежников колпак, Вином сквернили розовые губки, Дофина бил сапожника кулак. Где гордый блеск прославленных столетий? Исчезло все, развеялось во прах! За все терпели маленькие дети: Малютка-принц и девочка в кудрях. Но вот настал последний миг разлуки. Чу! Чья-то песнь! Так ангелы поют… И ты простер слабеющие руки Туда наверх, где странникам – приют. На дальний путь доверчиво вступая, Ты понял, принц, зачем мы слезы льем, И знал, под песнь родную засыпая, Что в небесах проснешься – королем.

Он был синеглазый и рыжий, (Как порох во время игры!) Лукавый и ласковый. Мы же Две маленьких русых сестры. Уж ночь опустилась на скалы, Дымится над морем костер, И клонит Володя усталый Головку на плечи сестер. А сестры уж ссорятся в злобе: «Он – мой!» – «Нет – он мой!» – «Почему ж?» Володя решает: «Вы обе! Вы – жены, я – турок, ваш муж». Забыто, что в платьицах дыры, Что новый костюмчик измят. Как скалы заманчиво-сыры! Как радостно пиньи шумят! Обрывки каких-то мелодий И шепот сквозь сон: «Нет, он мой!» – «Домой! Ася, Муся, Володя!» – Нет, лучше в костер, чем домой! За скалы цепляются юбки, От камешков рвется карман. Мы курим – как взрослые – трубки, Мы – воры, а он атаман. Ну, как его вспомнишь без боли, Товарища стольких побед? Теперь мы большие и боле Не мальчики в юбках, – о нет! Но память о нем мы уносим На целую жизнь. Почему? – Мне десять лет было, ей восемь, Одиннадцать ровно ему.

Где-то за лесом раскат грозовой, Воздух удушлив и сух. В пышную траву ушел с головой Маленький Эрик-пастух. Темные ели, клонясь от жары, Мальчику дали приют. Душно… Жужжание пчел, мошкары, Где-то барашки блеют. Эрик задумчив: – «Надейся и верь, В церкви аббат поучал. Верю… О Боже… О, если б теперь Колокол вдруг зазвучал!» Молвил – и видит: из сумрачных чащ Дама идет через луг: Легкая поступь, синеющий плащ, Блеск ослепительный рук; Резвый поток золотистых кудрей Зыблется, ветром гоним. Ближе, все ближе, ступает быстрей, Вот уж склонилась над ним. – «Верящий чуду не верит вотще, Чуда и радости жди!» Добрая дама в лазурном плаще Крошку прижала к груди. Белые розы, орган, торжество, Радуга звездных колонн… Эрик очнулся. Вокруг – никого, Только барашки и он. В небе незримые колокола Пели-звенели: бим-бом… Понял малютка тогда, кто была Дама в плаще голубом.

Держала мама наши руки, К нам заглянув на дно души. О, этот час, канун разлуки, О предзакатный час в Ouchy! – «Все в знаньи, скажут вам науки, Не знаю… Сказки – хороши!» О эти медленные звуки, О эта музыка в Ouchy! Мы рядом. Вместе наши руки. Нам грустно. Время, не спеши!.. О этот час, преддверье муки, О вечер розовый в Ouchy!

Амбразуры окон потемнели, Не вздыхает ветерок долинный, Ясен вечер; сквозь вершину ели Кинул месяц первый луч свой длинный. Ангел взоры опустил святые, Люди рады тени промелькнувшей, И спокойны глазки золотые Нежной девочки, к окну прильнувшей.

Ты, кто муку видишь в каждом миге, Приходи сюда, усталый брат! Все, что снилось, сбудется, как в книге – Темный Шварцвальд сказками богат! Все людские помыслы так мелки В этом царстве доброй полумглы. Здесь лишь лани бродят, скачут белки… Пенье птиц… Жужжание пчелы… Погляди, как скалы эти хмуры, Сколько ярких лютиков в траве! Белые меж них гуляют куры С золотым хохлом на голове. На поляне хижина-игрушка Мирно спит под шепчущий ручей. Постучишься – ветхая старушка Выйдет, щурясь от дневных лучей. Нос как клюв, одежда земляная, Золотую держит нить рука, – Это Waldfrau, бабушка лесная, С колдовством знакомая слегка. Если добр и ласков ты, как дети, Если мил тебе и луч, и куст, Все, что встарь случалося на свете, Ты узнаешь из столетних уст. Будешь радость видеть в каждом миге, Все поймешь: и звезды, и закат! Что приснится, сбудется, как в книге, – Темный Шварцвальд сказками богат!

Тишь и зной, везде синеют сливы, Усыпительно жужжанье мух, Мы в траве уселись, молчаливы, Мама Lichtenstein читает вслух. В пятнах губы, фартучек и платье, Сливу руки нехотя берут. Ярким золотом горит распятье Там, внизу, где склон дороги крут. Ульрих – мой герой, а Георг – Асин, Каждый доблестью пленить сумел: Герцог Ульрих так светло-несчастен, Рыцарь Георг так влюбленно-смел! Словно песня – милый голос мамы, Волшебство творят ее уста. Ввысь уходят ели, стройно-прямы, Там, на солнце, нежен лик Христа… Мы лежим, от счастья молчаливы, Замирает сладко детский дух. Мы в траве, вокруг синеют сливы, Мама Lichtenstein читает вслух.

Повсюду листья желтые, вода Прозрачно-синяя. Повсюду осень, осень! Мы уезжаем. Боже, как всегда Отъезд сердцам желанен и несносен! Чуть вдалеке раздастся стук колес, – Четыре вздрогнут детские фигуры. Глаза Марилэ не глядят от слез, Вздыхает Карл, как заговорщик, хмурый. Мы к маме жмемся: «Ну зачем отъезд? Здесь хорошо!» – «Ах, дети, вздохи лишни». Прощайте, луг и придорожный крест, Дорога в Хорбен… Вы, прощайте, вишни, Что рвали мы в саду, и сеновал, Где мы, от всех укрывшись, их съедали… (Какой-то крик… Кто звал? Никто не звал!) И вы, Шварцвальда золотые дали! Марилэ пишет мне стишок в альбом, Глаза в слезах, а буквы кривы-кривы! Хлопочет мама; в платье голубом Мелькает Ася с Карлом там, у ивы. О на крыльце последний шепот наш! О этот плач о промелькнувшем лете! Какой-то шум. Приехал экипаж. – «Скорей, скорей! Мы опоздаем, дети!» – «Марилэ, друг, пиши мне!» Ах, не то! Не это я сказать хочу! Но что же? – «Надень берет!» – «Не раскрывай пальто!» – «Садитесь, ну?» и папин голос строже. Букет сует нам Асин кавалер, Сует Марилэ плитку шоколада… Последний миг… – «Nun, kann es losgehn, Herr?» [1] Погибло все. Нет, больше жить не надо! Мы ехали. Осенний вечер блек. Мы, как во сне, о чем-то говорили… Прощай, наш Карл, шварцвальдский паренек! Прощай, мой друг, шварцвальдская Марилэ!

Из рая детского житья Вы мне привет прощальный шлете, Неизменившие друзья В потертом, красном переплете. Чуть легкий выучен урок, Бегу тотчас же к вам бывало. – «Уж поздно!» – «Мама, десять строк!»… Но к счастью мама забывала. Дрожат на люстрах огоньки… Как хорошо за книгой дома! Под Грига, Шумана и Кюи Я узнавала судьбы Тома. Темнеет… В воздухе свежо… Том в счастье с Бэкки полон веры. Вот с факелом Индеец Джо Блуждает в сумраке пещеры… Кладбище… Вещий крик совы… (Мне страшно!) Вот летит чрез кочки Приемыш чопорной вдовы, Как Диоген живущий в бочке. Светлее солнца тронный зал, Над стройным мальчиком – корона… Вдруг – нищий! Боже! Он сказал: «Позвольте, я наследник трона!» Ушел во тьму, кто в ней возник. Британии печальны судьбы… – О, почему средь красных книг Опять за лампой не уснуть бы? О золотые времена, Где взор смелей и сердце чище! О золотые имена: Гекк Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!

– «За дядю, за тетю, за маму, за папу»… – «Чтоб Кутику Боженька вылечил лапу»… – «Нельзя баловаться, нельзя, мой пригожий!». (Уж хочется плакать от злости Сереже.) – «Не плачь, и на трех он на лапах поскачет». Но поздно: Сереженька-первенец – плачет! Разохалась тетя, племянника ради Усидчивый дядя бросает тетради, Отец опечален: семейная драма! Волнуется там, перед зеркалом, мама… – «Ну, нянюшка, дальше! Чего же вы ждете?» – «За папу, за маму, за дядю, за тетю»…

…Сдавленный шепот… Сверканье кинжала. – «Мама, построй мне из кубиков домик!» Мама взволнованно к сердцу прижала Маленький томик. …Гневом глаза загорелись у графа: «Здесь я, княгиня, по благости рока!» – «Мама, а в море не тонет жирафа?» Мама душою – далеко! – «Мама, смотри: паутинка в котлете!» В голосе детском упрек и угроза. Мама очнулась от вымыслов: дети – Горькая проза!

Холодно в мире! Постель Осенью кажется раем. Ветром колеблется хмель, Треплется хмель над сараем; Дождь повторяет: кап-кап, Льется и льется на дворик… Свет из окошка – так слаб! Детскому сердцу – так горек! Братец в раздумий трет Сонные глазки ручонкой: Бедный разбужен! Черед За баловницей сестренкой. Мыльная губка и таз В темном углу – наготове. Холодно! Кукла без глаз Мрачно нахмурила брови: Куколке солнышка жаль! В зале – дрожащие звуки… Это тихонько рояль Тронули мамины руки.

Жди вопроса, придумывай числа… Если думать – то где же игра? Даже кукла нахмурилась кисло… Спать пора! В зале страшно: там ведьмы и черти Появляются все вечера. Папа болен, мама в концерте… Спать пора! Братец шубу надел наизнанку, Рукавицы надела сестра, – Но устанешь пугать гувернантку… Спать пора! Ах, без мамы ни в чем нету смысла! Приуныла в углах детвора, Даже кукла нахмурилась кисло… Спать пора!

В темной гостиной одиннадцать бьет. Что-то сегодня приснится? Мама-шалунья уснуть не дает! Эта мама совсем баловница! Сдернет, смеясь, одеяло с плеча, (Плакать смешно и стараться!) Дразнит, пугает, смешит, щекоча Полусонных сестрицу и братца. Косу опять распустила плащом, Прыгает, точно не дама… Детям она не уступит ни в чем, Эта странная девочка-мама! Скрыла сестренка в подушке лицо, Глубже ушла в одеяльце, Мальчик без счета целует кольцо Золотое у мамы на пальце…

Ты с детства полюбила тень, Он рыцарь грезы с колыбели. Вам голубые птицы пели О встрече каждый вешний день. Вам мудрый сон сказал украдкой: – «С ним-лишь на небе!» – «Здесь – не с ней!» Уж с колыбельных нежных дней Вы лучшей связаны загадкой. Меж вами пропасть глубока, Но нарушаются запреты В тот час, когда не спят портреты, И плачет каждая строка. Он рвется весь к тебе, а ты К нему протягиваешь руки, Но ваши встречи – только муки, И речью служат вам цветы. Ни страстных вздохов, ни смятений Пустым, доверенных, словам! Вас обручила тень, и вам Священны в жизни – только тени.

Голубей над крышей вьется пара, Засыпает монастырский сад. Замечталась маленькая Сара На закат. Льнет к окну, лучи рукою ловит, Как былинка нежная слаба, И не знает крошка, что готовит Ей судьба. Вся застыла в грезе молчаливой, От раздумья щечки розовей, Вьются кудри золотистой гривой До бровей. На губах улыбка бродит редко, Чуть звенит цепочкою браслет, – Все дитя как будто статуэтка Давних лет. Этих глаз синее не бывает! Резкий звук развеял пенье чар: То звонок воспитанниц сзывает В дортуар. Подымает девочку с окошка, Как перо, монахиня-сестра. Добрый голос шепчет: «Сара-крошка, Спать пора!» Село солнце в медленном пожаре, Серп луны прокрался из-за туч, И всю ночь легенды шепчет Саре Лунный луч.

Этот крошка с душой безутешной Был рожден, чтобы рыцарем пасть За улыбку возлюбленной дамы. Но она находила потешной, Как наивные драмы, Эту детскую страсть. Он мечтал о погибели славной, О могуществе гордых царей Той страны, где восходит светило. Но она находила забавной Эту мысль и твердила: – «Вырастай поскорей!» Он бродил одинокий и хмурый Меж поникших, серебряных трав, Все мечтал о турнирах, о шлеме… Был смешон мальчуган белокурый Избалованный всеми За насмешливый нрав. Через мостик склонясь над водою, Он шепнул (то последний был бред!) – «Вот она мне кивает оттуда!» Тихо плыл, озаренный звездою, По поверхности пруда Темно-синий берет. Этот мальчик пришел, как из грезы, В мир холодный и горестный наш. Часто ночью красавица внемлет, Как трепещут листвою березы Над могилой, где дремлет Ее маленький паж.

Вечерний дым над городом возник, Куда-то вдаль покорно шли вагоны, Вдруг промелькнул, прозрачней анемоны, В одном из окон полудетский лик. На веках тень. Подобием короны Лежали кудри… Я сдержала крик: Мне стало ясно в этот краткий миг, Что пробуждают мертвых наши стоны. С той девушкой у темного окна – Виденьем рая в сутолке вокзальной – Не раз встречалась я в долинах сна. Но почему была она печальной? Чего искал прозрачный силуэт? Быть может ей – и в небе счастья нет?..

Новый месяц встал над лугом, Над росистою межой. Милый, дальний и чужой, Приходи, ты будешь другом. Днем – скрываю, днем – молчу. Месяц в небе, – нету мочи! В эти месячные ночи Рвусь к любимому плечу. Не спрошу себя: «Кто ж он?» Все расскажут – твои губы! Только днем объятья грубы, Только днем порыв смешон. Днем, томима гордым бесом, Лгу с улыбкой на устах. Ночью ж… Милый, дальний… Ах! Лунный серп уже над лесом!

Тому, кто здесь лежит под травкой вешней, Прости, Господь, злой помысел и грех! Он был больной, измученный, нездешний, Он ангелов любил и детский смех. Не смял звезды сирени белоснежной, Хоть и желал Владыку побороть… Во всех грехах он был – ребенок нежный, И потому – прости ему, Господь!

Сумерки. Медленно в воду вошла Девочка цвета луны. Тихо. Не мучат уснувшей волны Мерные всплески весла. Вся – как наяда. Глаза зелены, Стеблем меж вод расцвела. Сумеркам – верность, им, нежным, хвала: Дети от солнца больны. Дети – безумцы. Они влюблены В воду, в рояль, в зеркала… Мама с балкона домой позвала Девочку цвета луны.

Запела рояль неразгаданно-нежно Под гибкими ручками маленькой Ани. За окнами мчались неясные сани, На улицах было пустынно и снежно. Воздушная эльфочка в детском наряде Внимала тому, что лишь эльфочкам слышно. Овеяли тонкое личико пышно Пушистых кудрей беспокойные пряди. В ней были движенья таинственно-хрупки. – Как будто старинный портрет перед вами! От дум, что вовеки не скажешь словами, Печально дрожали капризные губки. И пела рояль, вдохновеньем согрета, О сладостных чарах безбрежной печали, И души меж звуков друг друга встречали, И кто-то светло улыбался с портрета. Внушали напевы: «Нет радости в страсти! Усталое сердце, усни же, усни ты!» И в сумерках зимних нам верилось власти Единственной, странной царевны Аниты.

Всему внимая чутким ухом, – Так недоступна! Так нежна! – Она была лицом и духом Во всем джигитка и княжна. Ей все казались странно-грубы: Скрывая взор в тени углов, Она без слов кривила губы И ночью плакала без слов. Бледнея гасли в небе зори, Темнел огромный дортуар; Ей снилось розовое Гори В тени развесистых чинар… Ax, не растет маслины ветка Вдали от склона, где цвела! И вот весной раскрылась клетка, Метнулись в небо два крыла. Как восковые – ручки, лобик, На бледном личике – вопрос. Тонул нарядно-белый гробик В волнах душистых тубероз. Умолкло сердце, что боролось… Вокруг лампады, образа… А был красив гортанный голос! А были пламенны глаза! Смерть окончанье – лишь рассказа, За гробом радость глубока. Да будет девочке с Кавказа Земля холодная легка! Порвалась тоненькая нитка, Испепелив, угас пожар… Спи с миром, пленница-джигитка, Спи с миром, крошка-сазандар. Как наши радости убоги Душе, что мукой зажжена! О да, тебя любили боги, Светло-надменная княжна!

Им ночью те же страны снились, Их тайно мучил тот же смех, И вот, узнав его меж всех, Они вдвоем над ним склонились. Над ним, любившим только древность, Они вдвоем шепнули: «Ах!»… Не шевельнулись в их сердцах Ни удивление, ни ревность. И рядом в нежности, как в злобе, С рожденья чуждые мольбам, К его задумчивым губам Они прильнули обе… обе… Сквозь сон ответил он: Люблю я!.. Раскрыл объятья – зал был пуст! Но даже смерти с бледных уст Не смыть двойного поцелуя.

Мы оба любили, как дети, Дразня, испытуя, играя, Но кто-то недобрые сети Расставил, улыбку тая, – И вот мы у пристани оба, Не ведав желанного рая, Но знай, что без слов и до гроба Я сердцем пребуду – твоя. Ты все мне поведал – так рано! Я все разгадала – так поздно! В сердцах наших вечная рана, В глазах молчаливый вопрос, Земная пустыня бескрайна, Высокое небо беззвездно, Подслушана нежная тайна, И властен навеки мороз. Я буду беседовать с тенью! Мой милый, забыть нету мочи! Твой образ недвижен под сенью Моих опустившихся век… Темнеет… Захлопнули ставни, На всем приближение ночи… Люблю тебя, призрачно-давний, Тебя одного – и навек!

«Мое сердце в тяжелых оковах, которыми ты его опутал. Клянусь жизнью, ни у кого нет цепей тяжелее.»

Как звезды меркнут понемногу В сияньи солнца золотом, К нам другу друг давал дорогу, Осенним делаясь листом, – И каждый нес свою тревогу В наш без того тревожный дом. Мы всех приветствием встречали, Шли без забот на каждый пир, Одной улыбкой отвечали На бубна звон и рокот лир, – И каждый нес свои печали В наш без того печальный мир. Поэты, рыцари, аскеты, Мудрец-филолог с грудой книг… Вдруг за лампадой – блеск ракеты! За проповедником – шутник! – И каждый нес свои букеты В наш без того большой цветник.

Нежные ласки тебе уготованы Добрых сестричек. Ждем тебя, ждем тебя, принц заколдованный Песнями птичек. Взрос ты, вспоенная солнышком веточка, Рая явленье, Нежный как девушка, тихий как деточка, Весь – удивленье. Скажут не раз: «Эти сестры изменчивы В каждом ответе!» – С дерзким надменны мы, с робким застенчивы, С мальчиком – дети. Любим, как ты, мы березки, проталинки, Таянье тучек. Любим и сказки, о глупенький, маленький Бабушкин внучек! Жалобен ветер, весну вспоминающий… В небе алмазы… Ждем тебя, ждем тебя, жизни не знающий, Голубоглазый!

Мама стала на колени Перед ним в траве. Солнце пляшет на прическе, На голубенькой матроске, На кудрявой голове. Только там, за домом, тени… Маме хочется гвоздику Крошке приколоть, – Оттого она присела. Руки белы, платье бело… Льнут к ней травы вплоть. – Пальцы только мнут гвоздику. – Мальчик светлую головку Опустил на грудь. – «Не вертись, дружок, стой прямо!» Что-то очень медлит мама! Как бы улизнуть Ищет маленький уловку. Мама плачет. На колени Ей упал цветок. Солнце нежит взгляд и листья, Золотит незримой кистью Каждый лепесток. – Только там, за домом, тени.

Эхо стонало, шумела река, Ливень стучал тяжело, Луч серебристый пронзил облака. Им любовались мы долго, пока Солнышко, солнце взошло!

Вы бродили с мамой на лугу И тебе она шепнула: «Милый! Кончен день, и жить во мне нет силы. Мальчик, знай, что даже из могилы Я тебя, как прежде, берегу!» Ты тихонько опустил глаза, Колокольчики в руке сжимая. Все цвело и пело в вечер мая… Ты не поднял глазок, понимая, Что смутит ее твоя слеза. Чуть вдали завиделись балкон, Старый сад и окна белой дачи, Зашептала мама в горьком плаче: «Мой дружок! Ведь мне нельзя иначе, До конца лишь сердце нам закон!» Не грусти! Ей смерть была легка: Смерть для женщин лучшая находка! Здесь дремать мешала ей решетка, А теперь она уснула кротко Там, в саду, где Бог и облака.

Горькой расплаты, забвенья ль вино, – Чашу мы выпьем до дна! Эта ли? та ли? Не все ли равно! Нить навсегда создана. Сладко усталой прильнуть голове Справа и слева – к плечу. Знаю одно лишь: сегодня их две! Большего знать не хочу. Обе изменчивы, обе нежны, Тот же задор в голосах, Той же тоскою огни зажжены В слишком похожих глазах… Тише, сестрички! Мы будем молчать, Души без слова сольем. Как неизведано утро встречать В детской, прижавшись, втроем… Розовый отсвет на зимнем окне, Утренний тает туман, Девочки крепко прижались ко мне… О, какой сладкий обман!

– «Все перемелется, будет мукой!» Люди утешены этой наукой. Станет мукою, что было тоской? Нет, лучше мукой! Люди, поверьте: мы живы тоской! Только в тоске мы победны над скукой. Все перемелется? Будет мукой? Нет, лучше мукой!

Каток растаял… Не услада За зимней тишью стук колес. Душе весеннего не надо И жалко зимнего до слез. Зимою грусть была едина… Вдруг новый образ встанет… Чей? Душа людская – та же льдина И так же тает от лучей. Пусть в желтых лютиках пригорок! Пусть смел снежинку лепесток! – Душе капризной странно дорог Как сон растаявший каток…

Гаснул вечер, как мы умиленный Этим первым весенним теплом. Был тревожен Арбат оживленный; Добрый ветер с участливой лаской Нас касался усталым крылом. В наших душах, воспитанных сказкой, Тихо плакала грусть о былом. Он прошел – так нежданно! так спешно! – Тот, кто прежде помог бы всему. А вдали чередой безутешно Фонарей лучезарные точки Загорались сквозь легкую тьму… Все кругом покупали цветочки, Мы купили букетик… К чему? В небесах фиолетово-алых Тихо вянул неведомый сад. Как спастись от тревог запоздалых? Все вернулось. На миг ли? На много ль? Мы глядели без слов на закат, И кивал нам задумчивый Гоголь С пьедестала, как горестный брат.

Вам сердце рвет тоска, сомненье в лучшем сея. – «Брось камнем, не щади! Я жду, больней ужаль!» Нет, ненавистна мне надменность фарисея, Я грешников люблю, и мне вас только жаль. Стенами темных слов, растущими во мраке, Нас, нет, – не разлучить! К замкам найдем ключи И смело подадим таинственные знаки Друг другу мы, когда задремлет все в ночи. Свободный и один, вдали от тесных рамок, Вы вновь вернетесь к нам с богатою ладьей, И из воздушных строк возникнет стройный замок, И ахнет тот, кто смел поэту быть судьей! – «Погрешности прощать прекрасно, да, но эту – Нельзя: культура, честь, порядочность… О нет». – Пусть это скажут все. Я не судья поэту, И можно все простить за плачущий сонет!

Рот как кровь, а глаза зелены, И улыбка измученно-злая… О, не скроешь, теперь поняла я: Ты возлюбленный бледной Луны. Над тобою и днем не слабели В дальнем детстве сказанья ночей, Оттого ты с рожденья – ничей, Оттого ты любил – с колыбели. О, как многих любил ты, поэт: Темнооких, светло-белокурых, И надменных, и нежных, и хмурых, В них вселяя свой собственный бред. Но забвение, ах, на груди ли? Есть ли чары в земных голосах? Исчезая, как дым в небесах, Уходили они, уходили. Вечный гость на чужом берегу, Ты замучен серебряным рогом… О, я знаю о многом, о многом, Но откуда-сказать не могу. Оттого тебе искры бокала И дурман наслаждений бледны: Ты возлюбленный Девы-Луны, Ты из тех, что Луна приласкала.

Ах, вы не братья, нет, не братья! Пришли из тьмы, ушли в туман… Для нас безумные объятья Еще неведомый дурман. Пока вы рядом – смех и шутки, Но чуть умолкнули шаги, Уж ваши речи странно-жутки, И чует сердце: вы враги. Сильны во всем, надменны даже, Меняясь вечно, те, не те – При ярком свете мы на страже, Но мы бессильны – в темноте! Нас вальс и вечер – все тревожит, В нас вечно рвется счастья нить… Неотвратимого не может, Ничто не сможет отклонить! Тоска по книге, вешний запах, Оркестра пение вдали – И мы со вздохом в темных лапах, Сожжем, тоскуя, корабли. Но знайте: в миг, когда без силы И нас застанет страсти ад, Мы потому прошепчем: «Милый!» Что будет розовым закат.

Темной капеллы, где плачет орган, Близости кроткого лика!.. Счастья земного мне чужд ураган: Я – Анжелика. Тихое пенье звучит в унисон, Окон неясны разводы, Жизнью моей овладели, как сон, Стройные своды. Взор мой и в детстве туда ускользал, Он городами измучен. Скучен мне говор и блещущий зал, Мир мне – так скучен! Кто-то пред Девой затеплил свечу, (Ждет исцеленья ль больная?) Вот отчего я меж вами молчу: Вся я – иная. Сладостна слабость опущенных рук, Всякая скорбь здесь легка мне. Плющ темнолиственный обнял как друг Старые камни; Бело и розово, словно миндаль, Здесь расцвела повилика… Счастья не надо. Мне мира не жаль: Я – Анжелика.

Все видит, все знает твой мудрый зрачок, Сердца тебе ясны, как травы. Зачем ты меж нами, лесной старичок, Колдун безобидно-лукавый? Душою до гроба застенчиво-юн, Живешь, упоен небосводом. Зачем ты меж нами, лукавый колдун, Весь пахнущий лесом и медом? Как ранние зори покинуть ты мог, Заросшие маком полянки, И старенький улей, и серый дымок, Встающий над крышей землянки? Как мог променять ты любимых зверей, Свой лес, где цветет Небылица, На мир экипажей, трамваев, дверей, На дружески-скучные лица? Вернись: без тебя не горят светляки, Не шепчутся темные елки, Без ласково-твердой хозяйской руки Скучают мохнатые пчелки. Поверь мне: меж нами никто не поймет, Как сладок черемухи запах. Не медли, а то не остался бы мед В невежливых мишкиных лапах! Кто снадобье знает, колдун, как не ты, Чтоб вылечить зверя иль беса? Уйди, старичок, от людской суеты Под своды родимого леса!

О, вы, кому всего милей Победоносные аккорды, – Падите ниц! Пред вами гордый Потомок шведских королей. Мой славный род – моя отрава! Я от тоски сгораю – весь! Падите ниц: пред вами здесь Потомок славного Густава. С надменной думой на лице В своем мирке невинно-детском Я о престоле грезил шведском, О войнах, казнях и венце. В моих глазах тоской о чуде Такая ненависть зажглась, Что этих слишком гневных глаз, Не вынося, боялись люди. Теперь я бледен стал и слаб, Я пленник самой горькой боли, Я призрак утренний – не боле… Но каждый враг мне, кто не раб! Вспоен легендой дорогою, Умру, легенды паладин, И мой привет для всех один: «Ты мог бы быть моим слугою!»

Как не стыдно! Ты, такой не робкий, Ты, в стихах поющий новолунье, И дриад, и глохнущие тропки, – Испугался маленькой колдуньи! Испугался глаз ее янтарных, Этих детских, слишком алых губок, Убоявшись чар ее коварных, Не посмел испить шипящий кубок? Был испуган пламенной отравой Светлых глаз, где только искры видно? Испугался девочки кудрявой? О, поэт, тебе да будет стыдно!

Бледные ручки коснулись рояля Медленно, словно без сил. Звуки запели, томленьем печаля. Кто твои думы смутил, Бледная девушка, там, у рояля? Тот, кто следит за тобой, – Словно акула за маленькой рыбкой – Он твоей будет судьбой! И не о добром он мыслит с улыбкой, Тот, кто стоит за тобой. С радостным видом хлопочут родные: Дочка – невеста! Их дочь! Если и снились ей грезы иные, – Грезы развеются в ночь! С радостным видом хлопочут родные. Светлая церковь, кольцо, Шум, поздравления, с образом мальчик. Девушка скрыла лицо, Смотрит с тоскою на узенький пальчик, Где загорится кольцо.