Цветаева за 30 минут

Мельников Илья Валерьевич

Беленькая Татьяна

«Цыганская страсть разлуки!..»

 

 

Цыганская страсть разлуки! Чуть встретишь – уж рвешься прочь! Я лоб уронила в руки, И думаю, глядя в ночь: Никто, в наших письмах роясь, Не понял до глубины, Как мы вероломны, то есть – Как сами себе верны.

 

«Полнолунье и мех медвежий…»

Полнолунье и мех медвежий, И бубенчиков легкий пляс… Легкомысленнейший час! – Мне же Глубочайший час. Умудрил меня встречный ветер, Снег умилостивил мне взгляд, На пригорке монастырь светел И от снега – свят. Вы снежинки с груди собольей Мне сцеловываете, друг, Я на дерево гляжу, – в поле И на лунный круг. За широкой спиной ямщицкой Две не встретятся головы. Начинает мне Господь – сниться, Отоснились – Вы.

 

«Быть в аду нам, сестры пылкие…»

Быть в аду нам, сестры пылкие, Пить нам адскую смолу, – Нам, что каждою-то жилкою Пели Господу хвалу! Нам, над люлькой да над прялкою Не клонившимся в ночи, Уносимым лодкой валкою Под полою епанчи. В тонкие шелка китайские Разнаряженным с утра, Заводившим песни райские У разбойного костра. Нерадивым рукодельницам – Шей не шей, а все по швам! – Плясовницам и свирельницам, Всему миру – госпожам! То едва прикрытым рубищем, То в созвездиях коса. По острогам да по гульбищам Прогулявшим небеса. Прогулявшим в ночи звездные В райском яблочном саду… – Быть нам, девицы любезные, Сестры милые – в аду!

 

«День угасший…»

День угасший Нам порознь нынче гас. Это жестокий час – Для Вас же. Время – совье, Пусть птенчика прячет мать. Рано Вам начинать С любовью. Помню первый Ваш шаг в мой недобрый дом, С пряничным петухом И вербой. Отрок чахлый, Вы жимолостью в лесах, Облаком в небесах – Вы пахли! На коленях Снищу ли прощенья за Слезы в твоих глазах Оленьих. Милый сверстник, Еще в Вас душа – жива! Я же люблю слова И перстни.

 

«Лежат они, написанные наспех…»

Лежат они, написанные наспех, Тяжелые от горечи и нег. Между любовью и любовью распят Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век И слышу я, что где-то в мире – грозы, Что амазонок копья блещут вновь. – А я пера не удержу! – Две розы Сердечную мне высосали кровь.

 

«Даны мне были и голос любый…»

Даны мне были и голос любый, И восхитительный выгиб лба. Судьба меня целовала в губы, Учила первенствовать Судьба. Устам платила я щедрой данью, Я розы сыпала на гроба… Но на бегу меня тяжкой дланью Схватила за волосы Судьба!

 

«Отмыкала ларец железный…»

Отмыкала ларец железный, Вынимала подарок слезный, – С крупным жемчугом перстенек, С крупным жемчугом. Кошкой выкралась на крыльцо, Ветру выставила лицо. Ветры веяли, птицы реяли, Лебеди – слева, справа – вороны… Наши дороги – в разные стороны. Ты отойдешь – с первыми тучами, Будет твой путь – лесами дремучими, песками горючими. Душу – выкличешь, Очи – выплачешь. А надо мною – кричать сове, А надо мною – шуметь траве.

 

«Посадила яблоньку…»

Посадила яблоньку: Малым – забавоньку, Старому – младость, Садовнику – радость. Приманила в горницу Белую горлицу: Вору – досада, Хозяйке – услада. Породила доченьку – Синие оченьки, Горлинку – голосом, Солнышко – волосом. На горе девицам, На горе молодцам.

 

«К озеру вышла. крут берег…»

К озеру вышла. Крут берег. Сизые воды в снег сбиты, На голос воют. Рвут пасти – Что звери. Кинула перстень. Бог с перстнем! Не по руке мне, знать, кован! В серебро пены кань, злато, Кань с песней. Ярой дугою – как брызнет! Встречной дугою – млад – лебедь Как всполохнется, как взмоет В день сизый!

 

«Собирая любимых в путь…»

Собирая любимых в путь, Я им песни пою на память – Чтобы приняли как-нибудь, Что когда-то дарили сами. Зеленеющею тропой Довожу их до перекрестка. Ты без устали, ветер, пой, Ты, дорога, не будь им жесткой! Туча сизая, слез не лей, – Как на праздник они обуты! Ущеми себе жало, змей, Кинь, разбойничек, нож свой лютый. Ты, прохожая красота, Будь веселою им невестой. Потруди за меня уста, – Наградит тебя Царь Небесный! Разгорайтесь, костры, в лесах, Разгоняйте зверей берложьих. Богородица в небесах, Вспомяни о моих прохожих!

 

«Ты запрокидываешь голову…»

Ты запрокидываешь голову Затем, что ты гордец и враль. Какого спутника веселого Привел мне нынешний февраль! Преследуемы оборванцами И медленно пуская дым, Торжественными чужестранцами Проходим городом родным. Чьи руки бережные нежили Твои ресницы, красота, И по каким терновалежиям Лавровая тебя верста… – Не спрашиваю. Дух мой алчущий Переборол уже мечту. В тебе божественного мальчика, – Десятилетнего я чту. Помедлим у реки, полощущей Цветные бусы фонарей. Я доведу тебя до площади, Видавшей отроков – царей… Мальчишескую боль высвистывай, И сердце зажимай в горсти… Мой хладнокровный, мой неистовый Вольноотпущенник – прости!

 

«Откуда такая нежность?..»

Откуда такая нежность? Не первые – эти кудри Разглаживаю, и губы Знавала темней твоих. Всходили и гасли звезды, – Откуда такая нежность? Всходили и гасли очи У самых моих очей. Еще не такие гимны Я слушала ночью темной, Венчаемая – о нежность! – На самой груди певца. Откуда такая нежность, И что с нею делать, отрок Лукавый, певец захожий, С ресницами – нет длинней?

 

«Разлетелось в серебряные дребезги…»

Разлетелось в серебряные дребезги Зеркало, и в нем-взгляд. Лебеди мои, лебеди Сегодня домой летят! Из облачной выси выпало Мне прямо на грудь-перо. Я сегодня во сне рассыпала Мелкое серебро. Серебряный клич – звонок. Серебряно мне – петь! Мой выкормыш! Лебеденок! Хорошо ли тебе лететь? Пойду и не скажусь Ни матери, ни сродникам. Пойду и встану в церкви, И помолюсь угодникам О лебеде молоденьком.

 

«Не сегодня – завтра растает снег…»

Не сегодня – завтра растает снег. Ты лежишь один под огромной шубой. Пожалеть тебя, у тебя навек Пересохли губы. Тяжело ступаешь и трудно пьешь, И торопится от тебя прохожий. Не в таких ли пальцах садовый нож Зажимал Рогожин? А глаза, глаза на лице твоем – Два обугленных прошлолетних круга! Видно, отроком в невеселый дом Завела подруга. Далеко – в ночи – по асфальту – трость, Двери настежь – в ночь – под ударом ветра. Заходи – гряди! – нежеланный гость В мой покой пресветлый.

 

«Голуби реют серебряные, растерянные…»

Голуби реют серебряные, растерянные, вечерние. Материнское мое благословение Над тобой, мой жалобный Вороненок. Иссиня – черное, исчерна – Синее твое оперение. Жесткая, жадная, жаркая Масть. Было еще двое Той же масти – черной молнией сгасли! Лермонтов, Бонапарт. Выпустила я тебя в небо, Лети себе, лети, болезный! Смиренные, благословенные Голуби реют серебряные, Серебряные над тобой.

 

«Еще и еще песни…»

Еще и еще песни Слагайте о моем кресте. Еще и еще перстни Целуйте на моей руке. Такое со мной сталось, Что гром прогромыхал зимой, Что зверь ощутил жалость И что заговорил немой. Мне солнце горит – в полночь! Мне в полдень занялась звезда! Смыкает надо мной волны Прекрасная моя беда. Мне мертвый восстал из праха! Мне страшный совершился суд! Под рев колоколов на плаху Архангелы меня ведут.

 

«Не ветром ветреным – до – осени…»

Не ветром ветреным – до – осени Снята гроздь. Ах, виноградарем – до – осени Пришел гость. Небесным странником – мне – страннице Предстал – ты. И речи странные – мне – страннице Шептал – ты. По голубым и голубым лестницам Повел в высь. Под голубым и голубым месяцем Уста – жглись. В каком источнике – их – вымою, Скажи, жрец! И тяжкой верности с головы моей Сними венец!

 

«Гибель от женщины. вот знак…»

Гибель от женщины. Вот знак На ладони твоей, юноша. Долу глаза! Молись! Берегись! Враг Бдит в полуночи. Не спасет ни песен Небесный дар, ни надменнейший вырез губ. Тем ты и люб, Что небесен. Ах, запрокинута твоя голова, Полузакрыты глаза – что? – пряча. Ах, запрокинется твоя голова – Иначе. Голыми руками возьмут – ретив! упрям! – Криком твоим всю ночь будет край звонок! Растреплют крылья твои по всем четырем в Серафим! – Орленок! –

 

«Приключилась с ним странная хворь…»

Приключилась с ним странная хворь, И сладчайшая на него нашла оторопь. Все стоит и смотрит ввысь, И не видит ни звезд, ни зорь Зорким оком своим – отрок. А задремлет – к нему орлы Шумнокрылые слетаются с клекотом, И ведут о нем дивный спор. И один – властелин скалы – Клювом кудри ему треплет. Но дремучие очи сомкнув, Но уста полураскрыв – спит себе. И не слышит ночных гостей, И не видит, как зоркий клюв Златоокая вострит птица.

 

«Устилают – мои – сени…»

Устилают – мои – сени Пролетающих голубей – тени. Сколько было усыновлений! Умилений! Выхожу на крыльцо: веет, Подымаю лицо: греет. Но душа уже – не – млеет, Не жалеет. На ступеньке стою – верхней, Развеваются надо мной – ветки. Скоро купол на той церкви Померкнет. Облаками плывет Пасха, Колоколами плывет Пасха… В первый раз человек распят – На Пасху.

 

«На крыльцо выхожу – слушаю…»

На крыльцо выхожу – слушаю, На свинце ворожу – плачу. Ночи душные, Скушные. Огоньки вдали, станица казачья. Да и в полдень нехорош – пригород: Тарахтят по мостовой дрожки, Просит нищий грошик, Да ребята гоняют кошку, Да кузнечики в траве – прыгают. В черной шали, с большим розаном На груди, – как спадет вечер, С рыжекудрым, розовым, Развеселым озорем Разлюбезные – поведу – речи. Серебром меня не задаривай, Крупным жемчугом материнским, Перстеньком с мизинца. Поценнее хочу гостинца: Над станицей – зарева!

 

«В день благовещенья…»

В день Благовещенья Руки раскрещены, Цветок полит чахнущий, Окна настежь распахнуты, – Благовещенье, праздник мой! В день Благовещенья Подтверждаю торжественно: Не надо мне ручных голубей, лебедей, орлят! – Летите, куда глаза глядят В Благовещенье, праздник мой! В день Благовещенья Улыбаюсь до вечера, Распростившись с гостями пернатыми. – Ничего для себя не надо мне В Благовещенье, праздник мой!

 

«Канун благовещенья…»

Канун Благовещенья. Собор Благовещенский Прекрасно светится. Над главным куполом, Под самым месяцем, Звезда – и вспомнился Константинополь. На серой паперти Старухи выстроились, И просят милостыню Голосами гнусными. Большими бусами Горят фонарики Вкруг Божьей Матери. Черной бессонницей Сияют лики святых, В черном куполе Оконницы ледяные. Золотым кустом, Родословным древом Никнет паникадило. – Благословен плод чрева Твоего, Дева Милая! Пошла странствовать По рукам – свеча. Пошло странствовать По устам слово: – Богородице. Светла, горяча Зажжена свеча. К Солнцу – Матери, Затерянная в тени, Воззываю и я, радуясь: Матерь – матери Сохрани Дочку голубоглазую! В светлой мудрости Просвети, направь По утерянному пути – Блага. Дай здоровья ей, К изголовью ей Отлетевшего от меня Приставь – Ангела. От словесной храни – пышности, Чтоб не вышла как я – хищницей, Чернокнижницей. Служба кончилась. Небо безоблачно. Крестится истово Народ и расходится. Кто – по домам, А кому – некуда, Те – Бог весть куда, Все – Бог весть куда! Серых несколько Бабок древних В дверях замешкались, – Докрещиваются На самоцветные На фонарики. Я же весело Как волны валкие Народ расталкиваю. Бегу к Москва – реке Смотреть, как лед идет.

 

«Четвертый год…»

Четвертый год. Глаза, как лед, Брови уже роковые, Сегодня впервые С кремлевских высот Наблюдаешь ты Ледоход. Льдины, льдины И купола. Звон золотой, Серебряный звон. Руки скрещены, Рот нем. Брови сдвинув – Наполеон! – Ты созерцаешь – Кремль. – Мама, куда – лед идет? – Вперед, лебеденок. Мимо дворцов, церквей, ворот Вперед, лебеденок! Синий Взор – озабочен. – Ты меня любишь, Марина? – Очень. – Навсегда? – Да. Скоро – закат, Скоро – назад: Тебе – в детскую, мне – Письма читать дерзкие, Кусать рот. А лед Все Идет.

 

«За девками доглядывать, не скис…»

За девками доглядывать, не скис ли в жбане квас, оладьи не остыли ль, Да перстни пересчитывать, анис Всыпая в узкогорлые бутыли. Кудельную расправить бабке нить, Да ладаном курить по дому росным, Да под руку торжественно проплыть Соборной площадью, гремя шелками, с крeстным Кормилица с дородным петухом В переднике – как ночь ее повойник! – Докладывает древним шепотком, Что молодой – в часовенке – покойник… И ладанное облако углы Унылой обволакивает ризой, И яблони – что ангелы – белы, И голуби на них – что ладан – сизы. И странница, потягивая квас Из чайника, на краешке лежанки, О Разине досказывает сказ И о его прекрасной персиянке.

 

«Димитрий! Марина! в мире…»

Димитрий! Марина! В мире Согласнее нету ваших Единой волною вскинутых, Единой волною смытых Судеб! Имен! Над темной твоею люлькой, Димитрий, над люлькой пышной Твоею, Марина Мнишек, Стояла одна и та же Двусмысленная звезда. Она же над вашим ложем, Она же над вашим троном – Как вкопанная – стояла Без малого – целый год. Взаправду ли знак родимый На темной твоей ланите, Димитрий, – все та же черная Горошинка, что у отрока У родного, у царевича На смуглой и круглой щечке Смеясь целовала мать? Воистину ли, взаправду ли – Нам сызмала деды сказывали, Что грешных судить – не нам? На нежной и длинной шее У отрока – ожерелье. Над светлыми волосами Пресветлый венец стоит. В Марфиной черной келье Яркое ожерелье! – Солнце в ночи! – горит. Памятливыми глазами Впилась – народ замер. Памятливыми губами Впилась – в чей – рот. Сама инокиня Признала сына! Как же ты – для нас – не то;! Марина! Царица – Царю, Звезда – самозванцу! Тебя пою, Злую красу твою, Лик без румянца. Во славу твою грешу Царским грехом гордыни. Славное твое имя Славно ношу. Правит моими бурями Марина – звезда – Юрьевна, Солнце – среди – звезд. Крест золотой скинула, Черный ларец сдвинула, Маслом святым ключ Масленный – легко движется. Черную свою книжищу Вынула чернокнижница. Знать, уже делать нечего, Отошел от ее от плечика Ангел, – пошел несть Господу злую весть: – Злые, Господи, вести! Загубил ее вор – прелестник! Марина! Димитрий! С миром, Мятежники, спите, милые. Над нежной гробницей ангельской За вас в соборе Архангельском Большая свеча горит.

 

«Облака – вокруг…»

Облака – вокруг, Купола – вокруг, Надо всей Москвой Сколько хватит рук! – Возношу тебя, бремя лучшее, Деревцо мое Невесомое! В дивном граде сем, В мирном граде сем, Где и мертвой – мне Будет радостно, – Царевать тебе, горевать тебе, Принимать венец, О мой первенец! Ты постом говей, Не сурьми бровей И все сорок – чти – Сороков церквей. Исходи пешком – молодым шажком! – Все привольное Семихолмие. Будет твой черед: Тоже – дочери Передашь Москву С нежной горечью. Мне же вольный сон, колокольный звон, Зори ранние – На Ваганькове.

 

«Из рук моих – нерукотворный град…»

Из рук моих – нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрасный брат. По церковке – все сорок сороков, И реющих над ними голубков. И Спасские – с цветами – ворота, Где шапка православного снята. Часовню звездную – приют от зол – Где вытертый от поцелуев – пол. Пятисоборный несравненный круг Прими, мой древний, вдохновенный друг. К Нечаянныя Радости в саду Я гостя чужеземного сведу. Червонные возблещут купола, Бессонные взгремят колокола, И на тебя с багряных облаков Уронит Богородица покров, И встанешь ты, исполнен дивных сил… Ты не раскаешься, что ты меня любил.

 

«Мимо ночных башен…»

Мимо ночных башен Площади нас мчат. Ох, как в ночи страшен Рев молодых солдат! Греми, громкое сердце! Жарко целуй, любовь! Ох, этот рев зверский! Дерзкая – ох – кровь! Мой рот разгарчив, Даром, что свят – вид. Как золотой ларчик Иверская горит. Ты озорство прикончи, Да засвети свечу, Чтобы с тобой нонче Не было – как хочу.

 

«Настанет день – печальный, говорят!..»

Настанет день – печальный, говорят! Отцарствуют, отплачут, отгорят, – Остужены чужими пятаками – Мои глаза, подвижные как пламя. И-двойника нащупавший двойник – Сквозь легкое лицо проступит лик. О, наконец тебя я удостоюсь, Благообразия прекрасный пояс! А издали – завижу ли и Вас? – Потянется, растерянно крестясь, Паломничество по дорожке черной К моей руке, которой не отдерну, К моей руке, с которой снят запрет, К моей руке, которой больше нет. На ваши поцелуи, о, живые, Я ничего не возражу – впервые. Меня окутал с головы до пят Благообразия прекрасный плат. Ничто меня уже не вгонит в краску, Святая у меня сегодня Пасха. По улицам оставленной Москвы Поеду – я, и побредете – вы. И не один дорогою отстанет, И первый ком о крышку гроба грянет, И наконец-то будет разрешен Себялюбивый, одинокий сон. И ничего не надобно отныне Новопреставленной болярыне Марине.

 

«Над городом, отвергнутым Петром…»

Над городом, отвергнутым Петром, Перекатился колокольный гром. Гремучий опрокинулся прибой Над женщиной, отвергнутой тобой. Царю Петру и вам, о царь, хвала! Но выше вас, цари, колокола. Пока они гремят из синевы – Неоспоримо первенство Москвы. И целых сорок сороков церквей Смеются над гордынею царей!

 

«Над синевою подмосковных рощ…»

Над синевою подмосковных рощ Накрапывает колокольный дождь. Бредут слепцы калужскою дорогой, – Калужской – песенной – прекрасной, и она Смывает и смывает имена Смиренных странников, во тьме поющих Бога. И думаю: когда-нибудь и я, Устав от вас, враги, от вас, друзья, И от уступчивости речи русской, – Одену крест серебряный на грудь, Перекрещусь, и тихо тронусь в путь По старой по дороге по калужской.

 

«Москва! – какой огромный…»

Москва! – Какой огромный Странноприимный дом! Всяк на Руси – бездомный. Мы все к тебе придем. Клеймо позорит плечи, За голенищем нож. Издалека – далече Ты все же позовешь. На каторжные клейма, На всякую болесть – Младенец Пантелеймон У нас, целитель, есть. А вон за тою дверцей, Куда народ валит, – Там Иверское сердце Червонное горит. И льется аллилуйя На смуглые поля. Я в грудь тебя целую, Московская земля!

 

«Говорила мне бабка лютая…»

Говорила мне бабка лютая, Коромыслом от злости гнутая: – Не дремить тебе в люльке дитятка, Не белить тебе пряжи вытканной, – Царевать тебе – под заборами! Целовать тебе, внучка, – ворона. Ровно облако побелела я: Вынимайте рубашку белую, Жеребка не гоните черного, Не поите попа соборного, Вы кладите меня под яблоней, Без моления, да без ладана. Поясной поклон, благодарствие За совет да за милость царскую, За карманы твои порожние Да за песни твои острожные, За позор пополам со смутою, – За любовь за твою за лютую. Как ударит соборный колокол – Сволокут меня черти волоком, Я за чаркой, с тобою роспитой, Говорила, скажу и Господу, – Что любила тебя, мальчоночка, Пуще славы и пуще солнышка.

 

«Да с этой львиною…»

Да с этой львиною Златою россыпью, Да с этим поясом, Да с этой поступью, – Как не бежать за ним По белу по свету – За этим поясом, За этим посвистом! Иду по улице – Народ сторонится. Как от разбойницы, Как от покойницы. Уж знают все, каким Молюсь угодникам Да по зелененьким, Да по часовенкам. Моя, подруженьки, Моя, моя вина. Из голубого льна Не тките савана. На вечный сон за то, Что не спала одна – Под дикой яблоней Ложусь без ладана.

 

«Веселись, душа, пей и ешь!..»

Веселись, душа, пей и ешь! А настанет срок – Положите меня промеж Четырех дорог. Там где во поле, во пустом Воронье да волк, Становись надо мной крестом, Раздорожный столб! Не чуралася я в ночи Окаянных мест. Высоко надо мной торчи, Безымянный крест. Не один из вас, други, мной Был и сыт и пьян. С головою меня укрой, Полевой бурьян! Не запаливайте свечу Во церковной мгле. Вечной памяти не хочу На родной земле.

 

«Братья, один нам путь прямохожий…»

Братья, один нам путь прямохожий Под небом тянется. ………………………….я тоже Бедная странница… Вы не выспрашивайте, на спросы Я не ответчица. Только и памятлив, что на песни Рот мой улыбчивый. Перекреститесь, родные, если Что и попритчилось.

 

«Всюду бегут дороги…»

Всюду бегут дороги, По лесу, по пустыне, В ранний и поздний час. Люди по ним ходят, Ходят по ним дроги, В ранний и поздний час. Топчут песок и глину Страннические ноги, Топчут кремень и грязь… Кто на ветру – убогий? Всяк на большой дороге Переодетый князь! Треплются их отрепья Всюду, где небо – сине, Всюду, где Бог – судья. Сталкивает их цепи, Смешивает отрепья Парная колея. Так по земной пустыне, Кинув земную пажить И сторонясь жилья, Нищенствуют и княжат – Каторжные княгини, Каторжные князья. Вот и сошлись дороги, Вот мы и сшиблись клином. Темен, ох, темен час. Это не я с тобою, – Это беда с бедою Каторжная – сошлась. Что же! Целуй в губы, Коли тебя, любый, Бог от меня не спас. Всех по одной дороге Поволокут дроги – В ранний ли, поздний час.

 

«Люди на душу мою льстятся…»

Люди на душу мою льстятся, Нежных имен у меня – святцы, А восприемников за душой Цельный, поди, монастырь мужской! Уж и священники эти льстивы! Каждый-то день у меня крестины! Этот – орленком, щегленком-тот, Всяк по – иному меня зовет. У тяжелейшей из всех преступниц – Сколько заступников и заступниц! Лягут со мною на вечный сон Нежные святцы моих имен. Звали – равно, называли – разно, Все называли, никто не назвал.

 

«Коли милым назову – не соскучишься!..»

Коли милым назову – не соскучишься! Богородицей – слыву – Троеручицей: Одной – крепости крушу, друга – тамотка, Третьей по морю пишу – рыбам грамотку. А немилый кто взойдет да придвинется, Подивится весь народ, что за схимница! Филин ухнет, черный кот ощетинится. Будешь помнить цельный год – чернокнижницу! Черт: ползком не продерусь! – а мне едется! Хочешь, с зеркальцем пройдусь – в гололедицу? Ради барских твоих нужд – хошь в метельщицы! Только в мамки – не гожусь – в колыбельщицы! Коль похожа на жену – где повойник мой? Коль похожа на вдову – где покойник мой? Коли суженого жду – где бессонница? Царь – Девицею живу – беззаконницей!

 

«Обвела мне глаза кольцом…»

Обвела мне глаза кольцом Теневым – бессонница. Оплела мне глаза бессонница Теневым венцом. То-то же! По ночам Не молись – идолам! Я твою тайну выдала, Идолопоклонница. Мало – тебе – дня, Солнечного огня! Пару моих колец Носи, бледноликая! Кликала – и накликала Теневой венец. Мало – меня – звала? Мало – со мной – спала? Ляжешь, легка лицом. Люди поклонятся. Буду тебе чтецом Я, бессонница: – Спи, успокоена, Спи, удостоена, Спи, увенчана, Женщина. Чтобы – спалось – легче, Буду – тебе – певчим: – Спи, подруженька Неугомонная! Спи, жемчужинка, Спи, бессонная. И кому ни писали писем, И кому с тобой ни клялись мы. Спи себе. Вот и разлучены Неразлучные. Вот и выпущены из рук Твои рученьки. Вот ты и отмучилась, Милая мученица. Сон – свят, Все – спят. Венец – снят.

 

«Руки люблю…»

Руки люблю Целовать, и люблю Имена раздавать, И еще – раскрывать Двери! – Настежь – в темную ночь! Голову сжав, Слушать, как тяжкий шаг Где-то легчает, Как ветер качает Сонный, бессонный Лес. Ах, ночь! Где-то бегут ключи, Ко сну – клонит. Сплю почти Где-то в ночи Человек тонет.

 

«В огромном городе моем – ночь…»

В огромном городе моем – ночь. Из дома сонного иду – прочь. И люди думают: жена, дочь, – А я запомнила одно: ночь. Июльский ветер мне метет – путь, И где-то музыка в окне – чуть. Ах, нынче ветру до зари – дуть Сквозь стенки тонкие груди – в грудь. Есть черный тополь, и в окне – свет, И звон на башне, и в руке – цвет, И шаг вот этот – никому – вслед, И тень вот эта, а меня – нет. Огни – как нити золотых бус, Ночного листика во рту – вкус. Освободите от дневных уз, Друзья, поймите, что я вам – снюсь.

 

«После бессонной ночи слабеет тело…»

После бессонной ночи слабеет тело, Милым становится и не своим, – ничьим. В медленных жилах еще занывают стрелы – И улыбаешься людям, как серафим. После бессонной ночи слабеют руки И глубоко равнодушен и враг и друг. Целая радуга – в каждом случайном звуке, И на морозе Флоренцией пахнет вдруг. Нежно светлеют губы, и тень золоче Возле запавших глаз. Это ночь зажгла Этот светлейший лик, – и от темной ночи Только одно темнеет у нас – глаза.

 

«Нынче я гость небесный…»

Нынче я гость небесный В стране твоей. Я видела бессонницу леса И сон полей. Где-то в ночи подковы Взрывали траву. Тяжко вздохнула корова В сонном хлеву. Расскажу тебе с грустью, С нежностью всей, Про сторожа – гуся И спящих гусей. Руки тонули в песьей шерсти, Пес был – сед. Потом, к шести, Начался рассвет.

 

«Сегодня ночью я одна в ночи…»

Сегодня ночью я одна в ночи – Бессонная, бездомная черница! – Сегодня ночью у меня ключи От всех ворот единственной столицы! Бессонница меня толкнула в путь. – О, как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! – Сегодня ночью я целую в грудь Всю круглую воюющую землю! Вздымаются не волосы – а мех, И душный ветер прямо в душу дует. Сегодня ночью я жалею всех, – Кого жалеют и кого целуют.

 

«Нежно-нежно, тонко-тонко…»

Нежно-нежно, тонко-тонко Что-то свистнуло в сосне. Черноглазого ребенка Я увидела во сне. Так у сосенки у красной Каплет жаркая смола. Так в ночи моей прекрасной Ходит по сердцу пила.

 

«Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая…»

Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая Свет – люблю тебя, зоркая ночь. Голосу дай мне воспеть тебя, о праматерь Песен, в чьей длани узда четырех ветров. Клича тебя, славословя тебя, я только Раковина, где еще не умолк океан. Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека! Испепели меня, черное солнце – ночь!

 

«Кто спит по ночам? никто не спит!..»

Кто спит по ночам? Никто не спит! Ребенок в люльке своей кричит, Старик над смертью своей сидит, Кто молод – с милою говорит, Ей в губы дышит, в глаза глядит. Заснешь – проснешься ли здесь опять? Успеем, успеем, успеем спать! А зоркий сторож из дома в дом Проходит с розовым фонарем, И дробным рокотом над подушкой Рокочет ярая колотушка: Не спи! крепись! говорю добром! А то – вечный сон! а то – вечный дом!

 

«Бессонница! друг мой!..»

Бессонница! Друг мой! Опять твою руку С протянутым кубком Встречаю в беззвучно – Звенящей ночи. – Прельстись! Пригубь! Не в высь, А в глубь – Веду… Губами приголубь! Голубка! Друг! Пригубь! Прельстись! Испей! От всех страстей – Устой, От всех вестей – Покой. – Подруга! – Удостой. Раздвинь уста! Всей негой уст Резного кубка край Возьми – Втяни, Глотни: – Не будь! – О друг! Не обессудь! Прельстись! Испей! Из всех страстей – Страстнейшая, из всех смертей Нежнейшая… Из двух горстей Моих – прельстись! – испей! Мир без вести пропал. В нигде – Затопленные берега… – Пей, ласточка моя! На дне Растопленные жемчуга… Ты море пьешь, Ты зори пьешь. С каким любовником кутеж С моим – Дитя – Сравним? А если спросят (научу!), Что, дескать, щечки не свежи, – С Бессонницей кучу, скажи, С Бессонницей кучу…

 

«Нежный призрак…»

Нежный призрак, Рыцарь без укоризны, Кем ты призван В мою молодую жизнь? Во мгле сизой Стоишь, ризой Снеговой одет. То не ветер Гонит меня по городу, Ох, уж Третий Вечер я чую ворога. Голубоглазый Меня сглазил Снеговой певец. Снежный лебедь Мне под ноги перья стелет. Перья реют И медленно никнут в снег. Так по перьям, Иду к двери, За которой – смерть. Он поет мне За синими окнами, Он поет мне Бубенцами далекими, Длинным криком, Лебединым кликом – Зовет. Милый призрак! Я знаю, что все мне снится. Сделай милость: Аминь, аминь, рассыпься! Аминь.

 

«Ты проходишь на запад Солнца…»

Ты проходишь на Запад Солнца, Ты увидишь вечерний свет, Ты проходишь на Запад Солнца, И метель заметает след. Мимо окон моих – бесстрастный – Ты пройдешь в снеговой тиши, Божий праведник мой прекрасный, Свете тихий моей души. Я на душу твою – не зарюсь! Нерушима твоя стезя. В руку, бледную от лобзаний, Не вобью своего гвоздя. И по имени не окликну, И руками не потянусь. Восковому святому лику Только издали поклонюсь. И, под медленным снегом стоя, Опущусь на колени в снег, И во имя твое святое, Поцелую вечерний снег. – Там, где поступью величавой Ты прошел в гробовой тиши, Свете тихий-святыя славы – Вседержитель моей души.

 

«Зверю – берлога…»

Зверю – берлога, Страннику – дорога, Мертвому – дроги. Каждому-свое. Женщине – лукавить, Царю-править, Мне-славить Имя твое.

 

«У меня в москве – купола горят!..»

У меня в Москве – купола горят! У меня в Москве – колокола звонят! И гробницы в ряд у меня стоят, – В них царицы спят, и цари. И не знаешь ты, что зарей в Кремле Легче дышится – чем на всей земле! И не знаешь ты, что зарей в Кремле Я молюсь тебе – до зари! И проходишь ты над своей Невой О ту пору, как. над рекой – Москвой Я стою с опущенной головой, И слипаются фонари. Всей бессонницей я тебя люблю, Всей бессонницей я тебе внемлю – О ту пору, как по всему Кремлю Просыпаются звонари… Но моя река – да с твоей рекой, Но моя рука – да с твоей рукой Не сойдутся. Радость моя, доколь Не догонит заря – зари.

 

«Думали – человек!..»

Думали – человек! И умереть заставили. Умер теперь, навек. – Плачьте о мертвом ангеле! Она на закате дня Пел красоту вечернюю. Три восковых огня Треплются, лицемерные. Шли от него лучи – Жаркие струны по снегу! Три восковых свечи – Солнцу-то! Светоносному! О поглядите, как Веки ввалились темные! О поглядите, как Крылья его поломаны! Черный читает чтец, Крестятся руки праздные… – Мертвый лежит певец И воскресенье празднует.

 

«Должно быть – за той рощей…»

Должно быть – за той рощей Деревня, где я жила, Должно быть – любовь проще И легче, чем я ждала. – Эй, идолы, чтоб вы сдохли! Привстал и занес кнут, И окрику вслед – охлест, И вновь бубенцы поют. Над валким и жалким хлебом За жердью встает – жердь. И проволока под небом Поет и поет смерть.

 

«И тучи оводов вокруг равнодушных кляч…»

И тучи оводов вокруг равнодушных кляч, И ветром вздутый калужский родной кумач, И посвист перепелов, и большое небо, И волны колоколов над волнами хлеба, И толк о немце, доколе не надоест, И желтый – желтый – за синею рощей – крест, И сладкий жар, и такое на всем сиянье, И имя твое, звучащее словно: ангел.

 

«Как слабый луч сквозь черный морок адов…»

Как слабый луч сквозь черный морок адов – Так голос твой под рокот рвущихся снарядов. И вот в громах, как некий серафим, Оповещает голосом глухим, – Откуда-то из древних утр туманных – Как нас любил, слепых и безымянных, За синий плащ, за вероломства – грех… И как нежнее всех – ту, глубже всех В ночь канувшую – на дела лихие! И как не разлюбил тебя, Россия. И вдоль виска – потерянным перстом Все водит, водит… И еще о том, Какие дни нас ждут, как Бог обманет, Как станешь солнце звать – и как не встанет… Так, узником с собой наедине (Или ребенок говорит во сне?), Предстало нам – всей площади широкой! – Святое сердце Александра Блока.

 

«Вот он – гляди – уставший от чужбин…»

Вот он – гляди – уставший от чужбин, Вождь без дружин. Вот – горстью пьет из горной быстрины – Князь без страны. Там все ему: и княжество, и рать, И хлеб, и мать. Красно твое наследие, – владей, Друг без друзей!

 

«Останешься нам иноком…»

Останешься нам иноком: Хорошеньким, любименьким, Требником рукописным, Ларчиком кипарисным. Всем – до единой – женщинам, Им, ласточкам, нам, венчанным, Нам, злату, тем, сединам, Всем – до единой – сыном Останешься, всем – первенцем, Покинувшим, отвергнувшим, Посохом нашим странным, Странником нашим ранним. Всем нам с короткой надписью Крест на Смоленском кладбище Искать, всем никнуть в черед, Всем……….. не верить. Всем – сыном, всем – наследником, Всем – первеньким, последненьким.

 

«Други его – не тревожьте его!..»

Други его – не тревожьте его! Слуги его – не тревожьте его! Было так ясно на лике его: Царство мое не от мира сего. Вещие вьюги кружили вдоль жил, – Плечи сутулые гнулись от крыл, В певчую прорезь, в запекшийся пыл – Лебедем душу свою упустил! Падай же, падай же, тяжкая медь! Крылья изведали право: лететь! Губы, кричавшие слово: ответь! – Знают, что этого нет – умереть! Зори пьет, море пьет – в полную сыть Бражничает. – Панихид не служить! У навсегда повелевшего: быть! – Хлеба достанет его накормить!

 

«А над равниной…»

А над равниной – Крик лебединый. Матерь, ужель не узнала сына? Это с заоблачной – он – версты, Это последнее – он – прости. А над равниной – Вещая вьюга. Дева, ужель не узнала друга? Рваные ризы, крыло в крови… Это последнее он: – Живи! Над окаянной – Взлет осиянный. Праведник душу урвал – осанна! Каторжник койку – обрел – теплынь. Пасынок к матери в дом. – Аминь. Не проломанное ребро – Переломленное крыло.

 

«Не расстрельщиками навылет…»

Не расстрельщиками навылет Грудь простреленная. Не вынуть Этой пули. Не чинят крыл. Изуродованный ходил. Цепок, цепок венец из терний! Что усопшему – трепет черни, Женской лести лебяжий пух… Проходил, одинок и глух, Замораживая закаты Пустотою безглазых статуй. Лишь одно еще в нем жило: Переломленное крыло.

 

«Без зова, без слова…»

Без зова, без слова, – Как кровельщик падает с крыш. А может быть, снова Пришел, – в колыбели лежишь? Горишь и не меркнешь, Светильник немногих недель… Какая из смертных Качает твою колыбель? Блаженная тяжесть! Пророческий певчий камыш! О, кто мне расскажет, В какой колыбели лежишь? «Покамест не продан!» Лишь с ревностью этой в уме Великим обходом Пойду по российской земле. Полночные страны Пройду из конца и в конец. Где рот – его – рана, Очей синеватый свинец? Схватить его! Крепче! Любить и любить его лишь! О, кто мне нашепчет, В какой колыбели лежишь? Жемчужные зерна, Кисейная сонная сень. Не лавром, а терном – Чепца острозубая тень. Не полог, а птица Раскрыла два белых крыла! – И снова родиться, Чтоб снова метель замела?! Рвануть его! Выше! Держать! Не отдать его лишь! О, кто мне надышит, В какой колыбели лежишь? А может быть, ложен Мой подвиг, и даром – труды. Как в землю положен, Быть может, – проспишь до трубы. Огромную впалость Висков твоих – вижу опять. Такую усталость – Ее и трубой не поднять! Державная пажить, Надежная, ржавая тишь. Мне сторож покажет, В какой колыбели лежишь.

 

«Как сонный, как пьяный…»

Как сонный, как пьяный, Врасплох, не готовясь. Височные ямы: Бессонная совесть. Пустые глазницы: Мертво и светло. Сновидца, всевидца Пустое стекло. Не ты ли Ее шелестящей хламиды Не вынес – Обратным ущельем Аида? Не эта ль, Серебряным звоном полна, Вдоль сонного Гебра Плыла голова?

 

«Так, господи! и мой обол…»

Так, Господи! И мой обол Прими на утвержденье храма. Не свой любовный произвол Пою – своей отчизны рану. Не скаредника ржавый ларь – Гранит, коленами протертый. Всем отданы герой и царь, Всем – праведник – певец – и мертвый. Днепром разламывая лед, Гробовым не смущаясь тесом, Русь – Пасхою к тебе плывет, Разливом тысячеголосым. Так, сердце, плачь и славословь! Пусть вопль твой – тысяча который? – Ревнует смертная любовь. Другая – радуется хору.

 

«То-то в зеркальце – чуть брезжит»

То-то в зеркальце – чуть брезжит Все гляделась: Хорошо ли для приезжих Разоделась. По сережкам да по бусам Стосковалась. То-то с купчиком безусым Целовалась. Целовалась, обнималась – Не стыдилась! Всяк тебе: «Прости за малость!» – «Сделай милость!» Укатила в половодье На три ночи. Желтоглазое отродье! Ум сорочий! А на третью – взвыла Волга, Ходит грозно. Оступиться, что ли, долго С перевозу? Вот тебе и мех бобровый, Шелк турецкий! Вот тебе и чернобровый Сын купецкий! Не купецкому же сыну Плакать даром! Укатил себе за винным За товаром! Бурлаки над нею, спящей, Тянут барку. – За помин души гулящей Выпьем чарку.

 

«В оны дни ты мне была, как мать…»

В оны дни ты мне была, как мать, Я в ночи тебя могла позвать, Свет горячечный, свет бессонный, Свет очей моих в ночи оны. Благодатная, вспомяни, Незакатные оны дни, Материнские и дочерние, Незакатные, невечерние. Не смущать тебя пришла, прощай, Только платья поцелую край, Да взгляну тебе очами в очи, Зацелованные в оны ночи. Будет день – умру – и день – умрешь, Будет день – пойму – и день – поймешь. И вернется нам в день прощеный Невозвратное время оно.

 

«Я пришла к тебе черной полночью…»

Я пришла к тебе черной полночью, За последней помощью. Я – бродяга, родства не помнящий, Корабль тонущий. В слободах моих – междуцарствие, Чернецы коварствуют. Всяк рядится в одежды царские, Псари царствуют. Кто земель моих не оспаривал, Сторожей не спаивал? Кто в ночи не варил – варева, Не жег – зарева? Самозванцами, псами хищными, Я до тла расхищена. У палат твоих, царь истинный, Стою – нищая!

 

«Продаю! продаю! продаю!..»

Продаю! Продаю! Продаю! Поспешайте, господа хорошие! Золотой товар продаю, Чистый товар, не ношенный, Не сквозной, не крашенный, – Не запрашиваю! Мой товар-на всякий лад, на всякий вкус. Держись, коробейники! – Не дорожусь! не дорожусь! не дорожусь! Во что оцените. Носи – не сносишь! Бросай – не сбросишь! Эй, товары хороши-то хороши! Эй, выкладывайте красные гроши! Да молитесь за помин моей души!

 

«Много тобой пройдено…»

Много тобой пройдено Русских дорог глухих. Ныне же вся родина Причащается тайн твоих. Все мы твои причастники, Смилуйся, допусти! – Кровью своей причастны мы Крестному твоему пути. Чаша сия – полная, – Причастимся Св<ятых> даров! Слезы сии солоны, – Причастимся Св<ятых> даров! Тянут к тебе матери Кровную кровь свою. Я же – слепец на паперти – Имя твое пою.

 

«О, муза плача, прекраснейшая из муз!..»

О, Муза плача, прекраснейшая из муз! О ты, шальное исчадие ночи белой! Ты черную насылаешь метель на Русь, И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы. И мы шарахаемся и глухое: ох! – Стотысячное – тебе присягает: Анна Ахматова! Это имя – огромный вздох, И в глубь он падает, которая безымянна. Мы коронованы тем, что одну с тобой Мы землю топчем, что небо над нами-то же! И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой, Уже бессмертным на смертное сходит ложе. В певучем граде моем купола горят, И Спаса светлого славит слепец бродячий… И я дарю тебе свой колокольный град, – Ахматова! – и сердце свое в придачу.

 

«Охватила голову и стою…»

Охватила голову и стою, – Что людские козни! – Охватила голову и пою На заре на поздней. Ах, неистовая меня волна Подняла на гребень! Я тебя пою, что у нас – одна, Как луна на небе! Что, на сердце вороном налетев, В облака вонзилась. Горбоносую, чей смертелен гнев И смертельна – милость. Что и над червонным моим Кремлем Свою ночь простерла, Что певучей негою, как ремнем, Мне стянула горло. Ах, я счастлива! Никогда заря Не сгорала чище. Ах, я счастлива, что тебя даря, Удаляюсь – нищей, Что тебя, чей голос – о глубь, о мгла! Мне дыханье сузил, Я впервые именем назвала Царскосельской Музы.

 

«Еще один огромный взмах…»

Еще один огромный взмах – И спят ресницы. О, тело милое! О, прах Легчайшей птицы! Что делала в тумане дней? Ждала и пела… Так много вздоха было в ней, Так мало – тела. Не человечески мила Ее дремота. От ангела и от орла В ней было Что-то. И спит, а хор ее манит В сады Эдема. Как будто песнями не сыт Уснувший демон! Часы, года, века. – Ни нас, Ни наших комнат. И памятник, накоренясь, Уже не помнит. Давно бездействует метла, И никнут льстиво Над Музой Царского Села Кресты крапивы.

 

«Имя ребенка – Лев…»

Имя ребенка – Лев, Матери – Анна. В имени его – гнев, В материнском – тишь. Волосом он рыж – Голова тюльпана! – Что ж, осанна Маленькому царю. Дай ему Бог – вздох И улыбку матери, Взгляд – искателя Жемчугов. Бог, внимательней За ним присматривай: Царский сын – гадательней Остальных сынов. Рыжий львеныш С глазами зелеными, Страшное наследье тебе нести! Северный Океан и Южный И нить жемчужных Черных четок – в твоей горсти!

 

«Сколько спутников и друзей!..»

Сколько спутников и друзей! Ты никому не вторишь. Правят юностью нежной сей – Гордость и горечь. Помнишь бешеный день в порту, Южных ветров угрозы, Рев Каспия – и во рту Крылышко розы. Как цыганка тебе дала Камень в резной оправе, Как цыганка тебе врала Что-то о славе… И – высоко у парусов – Отрока в синей блузе. Гром моря и грозный зов Раненой Музы.

 

«Не отстать тебе! я – острожник…»

Не отстать тебе! Я – острожник, Ты – конвойный. Судьба одна. И одна в пустоте порожней Подорожная нам дана. Уж и нрав у меня спокойный! Уж и очи мои ясны! Отпусти – ка меня, конвойный, Прогуляться до той сосны!

 

«Ты, срывающая покров…»

Ты, срывающая покров С катафалков и с колыбелей, Разъярительница ветров, Насылательница метелей, Лихорадок, стихов и войн, – Чернокнижница! – Крепостница! Я заслышала грозный вой Львов, вещающих колесницу. Слышу страстные голоса – И один, что молчит упорно. Вижу красные паруса – И один – между ними – черный. Океаном ли правишь путь, Или воздухом – всею грудью Жду, как солнцу, подставив грудь Смертоносному правосудью.

 

«На базаре кричал народ…»

На базаре кричал народ, Пар вылетал из булочной. Я запомнила алый рот Узколицей певицы уличной. В темном – с цветиками – платке, – Милости удостоиться Ты, потупленная, в толпе Богомолок у Сергий – Троицы, Помолись за меня, краса Грустная и бесовская, Как поставят тебя леса Богородицей хлыстовскою.

 

«Златоустой Анне-всея Руси…»

Златоустой Анне-всея Руси Искупительному глаголу, – Ветер, голос мой донеси И вот этот мой вздох тяжелый. Расскажи, сгорающий небосклон, Про глаза, что черны от боли, И про тихий земной поклон Посреди золотого поля. Ты в грозовой выси Обретенный вновь! Ты! – Безымянный! Донеси любовь мою Златоустой Анне – всея Руси!

 

«У тонкой проволоки над волной овсов…»

У тонкой проволоки над волной овсов Сегодня голос – как тысяча голосов! И бубенцы проезжие – свят, свят, свят – Не тем же ль голосом. Господи, говорят. Стою и слушаю и растираю колос, И темным куполом меня замыкает-голос. Не этих ивовых плавающих ветвей Касаюсь истово, – а руки твоей. Для всех, в томленьи славящих твой подъезд, Земная женщина, мне же – небесный крест! Тебе одной ночами кладу поклоны, И все твоими очами глядят иконы!

 

«Ты солнце в выси мне застишь…»

Ты солнце в выси мне застишь, Все звезды в твоей горсти! Ах, если бы – двери настежь! – Как ветер к тебе войти! И залепетать, и вспыхнуть, И круто потупить взгляд, И, всхлипывая, затихнуть, Как в детстве, когда простят.

 

«Руки даны мне – протягивать каждому обе…»

Руки даны мне – протягивать каждому обе, Не удержать ни одной, губы – давать имена, Очи – не видеть, высокие брови над ними – Нежно дивиться любви и – нежней – нелюбви. А этот колокол там, что кремлевских тяжеле, Безостановочно ходит и ходит в груди, – Это – кто знает? – не знаю, – быть может, – должно быть – Мне загоститься не дать на российской земле!

 

«А что если кудри в плат…»

А что если кудри в плат Упрячу – что вьются валом, И в синий вечерний хлад Побреду себе…………. – Куда это держишь путь, Красавица – аль в обитель? – Нет, милый, хочу взглянуть На царицу, на царевича, на Питер. – Ну, дай тебе Бог! – Тебе! – Стоим опустив ресницы. – Поклон от меня Неве, Коль запомнишь, да царевичу с царицей. …И вот меж крылец-крыльцо Горит заревою пылью, И вот – промеж лиц – лицо Горбоносое и волосы как крылья. На лестницу нам нельзя, – Следы по ступенькам лягут. И снизу – глаза в глаза: – Не потребуется ли, барынька, ягод?

 

«Белое солнце и низкие, низкие тучи…»

Белое солнце и низкие, низкие тучи, Вдоль огородов – за белой стеною – погост. И на песке вереница соломенных чучел Под перекладинами в человеческий рост. И, перевесившись через заборные колья, Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд… Старая баба – посыпанный крупною солью Черный ломоть у калитки жует и жует. Чем прогневили тебя эти серые хаты, Господи! – и для чего стольким простреливать грудь? Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты, И запылил, запылил отступающий путь… Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше, Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой О чернобровых красавицах. – Ох, и поют же Нынче солдаты! О, Господи Боже ты мой!

 

«Вдруг вошла…»

Вдруг вошла Черной и стройной тенью В дверь дилижанса. Ночь Ринулась вслед. Черный плащ И черный цилиндр с вуалью. Через руку В крупную клетку – плед. Если не хочешь муку Принять, – спи, сосед. Шаг лунатик. Лик Узок и ярок. Горячи Глаз черные дыры. Скользнул на колени Платок нашейный, И вонзились Острия локтей – в острия колен. В фонаре Чахлый чадит огарок. Дилижанс – корабль, Дилижанс – корабль. Лес Ломится в окна. Скоро рассвет. Если не хочешь муку Принять-спи, сосед!

 

«Искательница приключений…»

Искательница приключений, Искатель подвигов – опять Нам волей роковых стечений Друг друга суждено узнать. Но между нами – океан, И весь твой лондонский туман, И розы свадебного пира, И доблестный британский лев, И пятой заповеди гнев, – И эта ветреная лира! Мне и тогда на земле Не было места! Мне и тогда на земле Всюду был дом. А Вас ждала прелестная невеста В поместье родовом. По ночам, в дилижансе, – И за бокалом Асти, Я слагала Вам стансы О прекрасной страсти. Гнал веттурино, Пиньи клонились: Salve! Звали меня-Коринной, Вас – Освальдом.

 

«Села я на подоконник, ноги свесив…»

Села я на подоконник, ноги свесив. Он тогда спросил тихонечко: Кто здесь? – Это я пришла. – Зачем? – Сама не знаю. – Время позднее, дитя, а ты не спишь. Я луну увидела на небе, Я луну увидела и луч. Упирался он в твое окошко, – Оттого, должно быть, я пришла… О, зачем тебя назвали Даниилом? Все мне снится, что тебя терзают львы!

 

«Наездницы, развалины, псалмы…»

Наездницы, развалины, псалмы, И вереском поросшие холмы, И наши кони смирные бок о бок, И подбородка львиная черта, И пасторской одежды чернота, И синий взгляд, пронзителен и робок. Ты к умирающему едешь в дом, Сопровождаю я тебя верхом. (Я девочка, – с тебя никто не спросит!) Поет рожок меж сосенных стволов… – Что означает, толкователь снов, Твоих кудрей довременная проседь? Озерная блеснула синева, И мельница взметнула рукава, И, отвернув куда-то взгляд горячий, Он говорит про бедную вдову… Что надобно любить Иегову… И что не надо плакать мне – как плачу. Запахло яблонями и дымком, – Мы к умирающему едем в дом, Он говорит, что в мире все нам снится. Что волосы мои сейчас как шлем… Что все пройдет… Молчу – и надо всем Улыбка Даниила – тайновидца.

 

«В полнолунье кони фыркали…»

В полнолунье кони фыркали, К девушкам ходил цыган. В полнолунье в красной кирке Сам собою заиграл орган. По лугу металась паства С воплями: Конец земли! Утром молодого пастора У органа – мертвого нашли. На его лице серебряном Были слезы. Целый день Притекали данью щедрой Розы из окрестных деревень. А когда покойник прибыл В мирный дом своих отцов – Рыжая девчонка Библию Запалила с четырех концов.

 

«Не моя печаль, не моя забота…»

Не моя печаль, не моя забота, Как взойдет посев, То не я хочу, то огромный кто-то: И ангел и лев. Стерегу в глазах молодых-истому, Черноту и жар. Так от сердца к сердцу, от дома к дому Вздымаю пожар. Разметались кудри, разорван ворот… Пустота! Полет! Облака плывут, и горящий город Подо мной плывет.

 

«И взглянул, как в первые раза…»

И взглянул, как в первые раза Не глядят. Черные глаза глотнули взгляд. Вскинула ресницы и стою. – Что, – светла? – Не скажу, что выпита до тла. Все до капли поглотил зрачок. И стою. И течет твоя душа в мою.

 

«Бог согнулся от заботы…»

Бог согнулся от заботы И затих. Вот и улыбнулся, вот и Много ангелов святых С лучезарными телами Сотворил. Есть с огромными крылами, А бывают и без крыл. Оттого и плачу много, Оттого – Что взлюбила больше Бога Милых ангелов его.

 

«Чтоб дойти до уст и ложа…»

Чтоб дойти до уст и ложа – Мимо страшной церкви Божьей Мне идти. Мимо свадебных карет, Похоронных дрог. Ангельский запрет положен На его порог. Так, в ночи ночей безлунных, Мимо сторожей чугунных: Зорких врат – К двери светлой и певучей Через ладанную тучу Тороплюсь, Как торопится от века Мимо Бога – к человеку Человек.

 

«И поплыл себе – Моисей в корзине!..»

И поплыл себе – Моисей в корзине! Через белый свет. Кто же думает о каком-то сыне В восемнадцать лет! С юной матерью из чужого края Ты покончил счет, Не узнав, какая тебе, какая Красота растет. Раззолоченной роковой актрисе – Не до тех речей! А той самой ночи – уже пять тысяч И пятьсот ночей. И не знаешь ты, и никто не знает, – Бог один за всех! – По каким сейчас площадям гуляет Твой прекрасный грех!

 

«На завитки ресниц…»

На завитки ресниц Невинных и наглых, На золотой загар И на крупный рот, – На весь этот страстный, Мальчишеский, краткий век Загляделся один человек Ночью, в трамвае. Ночь – черна, И глаза ребенка – черны, Но глаза человека – черней. – Ах! – схватить его, крикнуть: – Идем! Ты мой! Кровь – моя течет в твоих темных жилах. Целовать ты будешь и петь, Как никто на свете! Насмерть Женщины залюбят тебя! И шептать над ним, унося его на руках по большому лесу, По большому свету, Все шептать над ним это странное слово: – Сын!

 

«Соперница, а я к тебе приду…»

Соперница, а я к тебе приду Когда-нибудь, такою ночью лунной, Когда лягушки воют на пруду И женщины от жалости безумны. И, умиляясь на биенье век И на ревнивые твои ресницы, Скажу тебе, что я – не человек, А только сон, который только снится. И я скажу: – Утешь меня, утешь, Мне кто-то в сердце забивает гвозди! И я скажу тебе, что ветер – свеж, Что горячи – над головою – звезды…

 

«И другу на руку легло…»

И другу на руку легло Крылатки тонкое крыло. Что я поистине крылата, Ты понял, спутник по беде! Но, ах, не справиться тебе С моею нежностью проклятой! И, благодарный за тепло, Целуешь тонкое крыло. А ветер гасит огоньки И треплет пестрые палатки, А ветер от твоей руки Отводит крылышко крылатки… И дышит: душу не губи! Крылатых женщин не люби!

 

«Так, от века здесь, на земле, до века…»

Так, от века здесь, на земле, до века, И опять, и вновь Суждено невинному человеку – Воровать любовь. По камням гадать, оступаться в лужи ……. Сторожа часами – чужого мужа, Не свою жену. Счастье впроголодь? у закона в пасти! Без свечей, печей… О несчастное городское счастье Воровских ночей! У чужих ворот – не идут ли следом? – Поцелуи красть… – Так растет себе под дождем и снегом Воровская страсть…

 

«И не плача зря…»

И не плача зря Об отце и матери – встать, и с Богом По большим дорогам В ночь – без собаки и фонаря. Воровская у ночи пасть: Стыд поглотит и с Богом тебя разлучит. А зато научит Петь и, в глаза улыбаясь, красть. И кого-то звать Длинным свистом, на перекрестках черных, И чужих покорных Жен под деревьями целовать. Наливается поле льдом, Или колосом – все по дорогам – чудно! Только в сказке – блудный Сын возвращается в отчий дом.

 

Евреям

Кто не топтал тебя – и кто не плавил, О купина неопалимых роз! Единое, что на земле оставил Незыблемого по себе Христос: Израиль! Приближается второе Владычество твое. За все гроши Вы кровью заплатили нам: Герои! Предатели! – Пророки! – Торгаши! В любом из вас, – хоть в том, что при огарке Считает золотые в узелке – Христос слышнее говорит, чем в Марке, Матфее, Иоанне и Луке. По всей земле – от края и до края – Распятие и снятие с креста С последним из сынов твоих, Израиль, Воистину мы погребем Христа!

 

«Целую червонные листья и сонные рты…»

Целую червонные листья и сонные рты, Летящие листья и спящие рты. – Я в мире иной не искала корысти. – Спите, спящие рты, Летите, летящие листья!

 

«Погоди, дружок!..»

Погоди, дружок! Не довольно ли нам камень городской толочь? Зайдем в погребок, Скоротаем ночь. Там таким – приют, Там целуются и пьют, вино и слезы льют, Там песни поют, Пить и есть дают. Там в печи – дрова, Там тихонечко гуляет в смуглых пальцах нож. Там и я права, Там и ты хорош. Там одна – темней Темной ночи, и никто-то не подсядет к ней. Ох, взгляд у ней! Ох, голос у ней!

 

«Каждый день все кажется мне: суббота!..»

Каждый день все кажется мне: суббота! Зазвонят колокола, ты войдешь. Богородица из золотого киота Улыбнется, как ты хорош. Что ни ночь, то чудится мне: под камнем Я, и камень сей на сердце – как длань. И не встану я, пока не скажешь, пока мне Не прикажешь: Девица, встань!

 

«Словно ветер над Нивой, словно…»

Словно ветер над нивой, словно Первый колокол – это имя. О, как нежно в ночи любовной Призывать Элоима! Элоим! Элоим! В мире Полночь, и ветры стихли. К невесте идет жених. Благослови На дело любви Сирот своих! Мы песчинок морских бесследней, Мы бесследней огня и дыма. Но как можно в ночи последней Призывать Элоима!

 

«Счастие или грусть…»

Счастие или грусть – Ничего не знать наизусть, В пышной тальме катать бобровой, Сердце Пушкина теребить в руках, И прослыть в веках – Длиннобровой, Ни к кому не суровой – Гончаровой. Сон или смертный грех – Быть как шелк, как пух, как мех, И, не слыша стиха литого, Процветать себе без морщин на лбу. Если грустно – кусать губу И потом, в гробу, Вспоминать – Ланского.

 

«Через снега, снега…»

Через снега, снега – Слышишь голос, звучавший еще в Эдеме? Это твой слуга С тобой говорит, Господин мой – Время. Черных твоих коней Слышу топот. Нет у тебя верней Слуги – и понятливей ученицы. Рву за цветком цветок, И целует, целует мой рот поющий. – О бытие! Глоток Горячего грога на сон грядущий!

 

«По дорогам, от мороза звонким…»

По дорогам, от мороза звонким, С царственным серебряным ребенком Прохожу. Все – снег, все – смерть, все – сон. На кустах серебряные стрелы. Было у меня когда – то тело, Было имя, – но не все ли – дым? Голос был, горячий и глубокий… Говорят, что тот голубоокий, Горностаевый ребенок – мой. И никто не видит по дороге, Что давным – давно уж я во гробе Досмотрела свой огромный сон.

 

«Рок приходит не с грохотом и громом…»

Рок приходит не с грохотом и громом, А так: падает снег, Лампы горят. К дому Подошел человек. Длинной искрой звонок вспыхнул. Взошел, вскинул глаза. В доме совсем тихо. И горят образа.

 

«Я ли красному как жар киоту…»

Я ли красному как жар киоту Не молилась до седьмого поту? Гость субботний, унеси мою заботу, Уведи меня с собой в свою субботу. Я ли в день святого Воскресенья Поутру не украшала сени? Нету для души моей спасенья, Нету за субботой воскресенья! Я ль свечей не извожу по сотням? Третью полночь воет в подворотне Пес захожий. Коли душу отнял – Отними и тело, гость субботний!

 

«Ты, мерящий меня по дням…»

Ты, мерящий меня по дням, Со мною, жаркой и бездомной, По распаленным площадям – Шатался – под луной огромной? И в зачумленном кабаке, Под визг неистового вальса, Ломал ли в пьяном кулаке Мои пронзительные пальцы? Каким я голосом во сне Шепчу – слыхал? – О, дым и пепел! Что можешь знать ты обо мне, Раз ты со мной не спал и не пил?

 

«Я бы хотела жить с вами…»

Я бы хотела жить с Вами В маленьком городе, Где вечные сумерки И вечные колокола. И в маленькой деревенской гостинице – Тонкий звон Старинных часов – как капельки времени. И иногда, по вечерам, из какой-нибудь мансарды Флейта, И сам флейтист в окне. И большие тюльпаны на окнах. И может быть, Вы бы даже меня любили… Посреди комнаты – огромная изразцовая печка, На каждом изразце – картинка: Роза – сердце – корабль. – А в единственном окне – Снег, снег, снег. Вы бы лежали – каким я Вас люблю: ленивый, Равнодушный, беспечный. Изредка резкий треск Спички. Папироса горит и гаснет, И долго – долго дрожит на ее краю Серым коротким столбиком – пепел. Вам даже лень его стряхивать – И вся папироса летит в огонь.

 

«По ночам все комнаты черны…»

По ночам все комнаты черны, Каждый голос темен. По ночам Все красавицы земной страны Одинаково – невинно – неверны. И ведут друг с другом разговоры По ночам красавицы и воры. Мимо дома своего пойдешь – И не тот уж дом твой по ночам! И сосед твой – странно – непохож, И за каждою спиною – нож. И шатаются в бессильном гневе Черные огромные деревья. Ох, узка подземная кровать По ночам, по черным, по ночам! Ox, боюсь, что буду я вставать, И шептать, и в губы целовать… – Помолитесь, дорогие дети, За меня в час первый и в час третий.

 

«Так, одним из легких вечеров…»

Так, одним из легких вечеров, Без принятия Святых Даров, – Не хлебнув из доброго ковша! – Отлетит к тебе моя душа. Красною причастной теплотой Целый мир мне был горячий твой. Мне ль дары твои вкушать из рук Раззолоченных, неверных слуг? Ртам и розам – разве помнит счет Взгляд <бессонный> мой и грустный рот? – Радостна, невинна и тепла Благодать твоя в меня текла. Так, тихонько отведя потир, Отлетит моя душа в эфир – Чтоб вечерней славе облаков Причастил ее вечерний ковш.

 

«Мне ль, которой ничего не надо…»

Мне ль, которой ничего не надо, Кроме жаркого чужого взгляда, Да янтарной кисти винограда, – Мне ль, заласканной до тла и всласть, Жаловаться на тебя, о страсть! Все же в час как леденеет твердь Я мечтаю о тебе, о смерть, О твоей прохладной благодати – Как мечтает о своей кровати Человек, уставший от объятий.

 

«День идет…»

День идет. Гасит огни. Где – то взревел за рекою гудок фабричный. Первый Колокол бьет. Ох! Бог, прости меня за него, за нее, за всех!

 

«Мировое началось во мгле кочевье…»

Мировое началось во мгле кочевье: Это бродят по ночной земле – деревья, Это бродят золотым вином – грозди, Это странствуют из дома в дом – звезды, Это реки начинают путь – вспять! И мне хочется к тебе на грудь – спать.

 

«Только закрою горячие веки…»

Только закрою горячие веки Райские розы, райские реки… Где – то далече, Как в забытьи, Нежные речи Райской змеи. И узнаю, Грустная Ева, Царское древо В круглом раю.

 

«Милые спутники, делившие с нами ночлег!..»

Милые спутники, делившие с нами ночлег! Версты, и версты, и версты, и черствый хлеб… Рокот цыганских телег, Вспять убегающих рек – Рокот… Ах, на цыганской, на райской, на ранней заре Помните жаркое ржанье и степь в серебре? Синий дымок на горе, И о цыганском царе – Песню… В черную полночь, под пологом древних ветвей, Мы вам дарили прекрасных – как ночь – сыновей. Нищих – как ночь – сыновей… И рокотал соловей – Славу… Не удержали вас, спутники чудной поры, Нищие неги и нищие наши пиры. Жарко пылали костры, Падали к нам на ковры – Звезды…

 

«У камина, у камина…»

У камина, у камина Ночи коротаю. Все качаю и качаю Маленького сына. Лучше бы тебе по Нилу Плыть, дитя, в корзине! Позабыл отец твой милый О прекрасном сыне. Царский сон оберегая, Затекли колена. Ночь была… И ночь другая Ей пришла на смену. Так Агарь в своей пустыне Шепчет Измаилу: «Позабыл отец твой милый О прекрасном сыне!» Дорастешь, царек сердечный, До отцовской славы, И поймешь: недолговечны Царские забавы! И другая, в час унылый Скажет у камина: «Позабыл отец твой милый О прекрасном сыне!»

 

«На заре морозной…»

На заре морозной Под шестой березой За углом у церкви Ждите, Дон – Жуан! Но, увы, клянусь вам Женихом и жизнью, Что в моей отчизне Негде целовать! Нет у нас фонтанов, И замерз колодец, А у богородиц – Строгие глаза. И чтобы не слышать Пустяков – красоткам, Есть у нас презвонкий Колокольный звон. Так вот и жила бы, Да боюсь – состарюсь, Да и вам, красавец, Край мой не к лицу. Ах, в дохе медвежьей И узнать вас трудно, Если бы не губы Ваши, Дон – Жуан!

 

«Долго на заре туманной…»

Долго на заре туманной Плакала метель. Уложили Дон – Жуана В снежную постель. Ни гремучего фонтана, Ни горячих звезд… На груди у Дон – Жуана Православный крест. Чтобы ночь тебе светлее Вечная – была, Я тебе севильский веер, Черный, принесла. Чтобы видел ты воочью Женскую красу, Я тебе сегодня ночью Сердце принесу. А пока – спокойно спите!.. Из далеких стран Вы пришли ко мне. Ваш список Полон, Дон – Жуан!

 

«После стольких роз, городов и тостов…»

После стольких роз, городов и тостов – Ах, ужель не лень Вам любить меня? Вы – почти что остов, Я – почти что тень. И зачем мне знать, что к небесным силам Вам взывать пришлось? И зачем мне знать, что пахнуло – Нилом От моих волос? Нет, уж лучше я расскажу Вам сказку: Был тогда – январь. Кто-то бросил розу. Монах под маской Проносил фонарь. Чей – то пьяный голос молил и злился У соборных стен. В этот самый час Дон – Жуан Кастильский Повстречал – Кармен.

 

«Ровно – полночь»

Ровно – полночь. Луна – как ястреб. – Что – глядишь? – Так – гляжу! – Нравлюсь? – Нет. – Узнаешь? – Быть может. – Дон-Жуан я. – А я – Кармен.

 

«И была у Дон-Жуана – шпага…»

И была у Дон-Жуана – шпага, И была у Дон-Жуана – Донна Анна. Вот и все, что люди мне сказали О прекрасном, о несчастном Дон-Жуане. Но сегодня я была умна: Ровно в полночь вышла на дорогу, Кто-то шел со мною в ногу, Называя имена. И белел в тумане посох странный… – Не было у Дон-Жуана – Донны Анны!

 

«И падает шелковый пояс…»

И падает шелковый пояс К ногам его – райской змеей… А мне говорят – успокоюсь Когда-нибудь, там, под землей. Я вижу надменный и старый Свой профиль на белой парче. А где-то – гитаны – гитары – И юноши в черном плаще. И кто-то, под маскою кроясь: – Узнайте! – Не знаю. – Узнай! И падает шелковый пояс На площади – круглой, как рай.

 

«И разжигая во встречном взоре…»

И разжигая во встречном взоре Печаль и блуд, Проходишь городом – зверски – черен, Небесно-худ. Томленьем застланы, как туманом, Глаза твои. В петлице – роза, по всем карманам – Слова любви! Да, да. Под вой ресторанной скрипки Твой слышу – зов. Я посылаю тебе улыбку, Король воров! И узнаю, раскрывая крылья – Тот самый взгляд, Каким глядел на меня в Кастилье – Твой старший брат.

 

«И сказал господь…»

И сказал Господь: – Молодая плоть, Встань! И вздохнула плоть: – Не мешай. Господь, Спать. Хочет только мира Дочь Иаира. – И сказал Господь: – Спи.

 

«Уж и лед сошел, и сады в цвету…»

Уж и лед сошел, и сады в цвету. Богородица говорит сынку: – Не сходить ли, сынок, сегодня мне В преисподнюю? Что за грех такой? Видишь, и день какой! Пусть хоть нынче они не злобятся В мой субботний день, Богородицын! Повязала Богородица – белый плат: – Ну, смотри, – ей молвил сын. – Ты ответчица! Увязала Богородица – целый сад Райских розанов – в узелочке – через плечи И идет себе, И смеется вслух. А навстречу ей Реет белый пух С вишен, с яблонь…

 

«Над церковкой – голубые облака…»

Над церковкой – голубые облака, Крик вороний… И проходят – цвета пепла и песка – Революционные войска. Ох ты барская, ты царская моя тоска! Нету лиц у них и нет имен, – Песен нету! Заблудился ты, кремлевский звон, В этом ветреном лесу знамен. Помолись, Москва, ложись, Москва, на вечный сон!

 

Царю – на пасху

Настежь, настежь Царские врата! Сгасла, схлынула чернота. Чистым жаром Горит алтарь. – Христос Воскресе, Вчерашний царь! Пал без славы Орел двуглавый. – Царь! – Вы были неправы. Помянет потомство Еще не раз – Византийское вероломство Ваших ясных глаз. Ваши судьи – Гроза и вал! Царь! Не люди – Вас Бог взыскал. Но нынче Пасха По всей стране, Спокойно спите В своем Селе, Не видьте красных Знамен во сне. Царь! – Потомки И предки – сон. Есть – котомка, Коль отнят – трон.

 

«За отрока – за голубя – за сына…»

За Отрока – за Голубя – за Сына, За царевича младого Алексия Помолись, церковная Россия! Очи ангельские вытри, Вспомяни, как пал на плиты Голубь углицкий – Димитрий. Ласковая ты, Россия, матерь! Ах, ужели у тебя не хватит На него – любовной благодати? Грех отцовский не карай на сыне. Сохрани, крестьянская Россия, Царскосельского ягненка – Алексия!

 

«Во имя отца и сына и святого духа…»

Во имя Отца и Сына и Святого Духа Отпускаю ныне Дорогого друга Из прекрасной пустыни – в мир. Научила я друга – как день встает, Как трава растет, И как ночь идет, И как смерть идет, И как звезды ходят из дома в дом – Будет друг царем! А как друг пошел – полегла трава Как под злой косой, Зашатались черные дерева, Пал туман густой… – Мы одни с тобой, Голубь, дух святой!

 

«Чуть светает…»

Чуть светает – Спешит, сбегается Мышиной стаей На звон колокольный Москва подпольная. Покидают норы – Старухи, воры. Ведут разговоры. Свечи горят. Сходит Дух На малых ребят, На полоумных старух. В полумраке, Нехотя, кое-как Бормочет дьяк. Из черной тряпицы Выползают на свет Божий Гроши нищие, Гроши острожные, Потом и кровью добытые Гроши вдовьи, Про черный день Да на помин души Отложенные. Так, на рассвете, Ставят свечи, Вынимают просфоры – Старухи, воры: За живот, за здравие Раба Божьего – Николая. Так, на рассвете, Темный свой пир Справляет подполье.

 

«А все же спорить и петь устанет…»

А все же спорить и петь устанет И этот рот! А все же время меня обманет И сон – придет. И лягу тихо, смежу ресницы, Смежу ресницы. И лягу тихо, и будут сниться Деревья и птицы.

 

Стенька Разин

Ветры спать ушли – с золотой зарей, Ночь подходит – каменною горой, И с своей княжною из жарких стран Отдыхает бешеный атаман. Молодые плечи в охапку сгреб, Да заслушался, запрокинув лоб, Как гремит над жарким его шатром Соловьиный гром. А над Волгой – ночь, А над Волгой – сон. Расстелили ковры узорные, И возлег на них атаман с княжной Персиянкою – Брови Черные. И не видно звезд, и не слышно волн, Только весла да темь кромешная! И уносит в ночь атаманов челн Персиянскую душу грешную. И услышала Ночь – такую речь: – Аль не хочешь, что ль, Потеснее лечь? Ты меж наших баб – Что жемчужинка! Аль уж страшен так? Я твой вечный раб, Персияночка! Полоняночка! А она – брови насупила, Брови длинные. А она – очи потупила Персиянские. И из уст ее – Только вздох один. – Джаль – Эддин! А над Волгой – заря румяная, А над Волгой – рай. И грохочет ватага пьяная: – Атаман, вставай! Належался с басурманскою собакою! Вишь, глаза – то у красавицы наплаканы! А она – что смерть, Рот закушен в кровь. – Так и ходит атаманова крутая бровь. – Не поладила ты с нашею постелью, Так поладь, собака, с нашею купелью! В небе-то – ясно, Темно – на дне. Красный один Башмачок на корме. И стоит Степан – ровно грозный дуб, Побелел Степан – аж до самых губ. Закачался, зашатался. – Ох, томно! Поддержите, нехристи, – в очах темно! Вот и вся тебе персияночка, Полоняночка. И снится Разину – сон: Словно плачется болотная цапля. И снится Разину – звон: Ровно капельки серебряные каплют. И снится Разину дно: Цветами – что плат ковровый. И снится лицо одно – Забытое, чернобровое. Сидит, ровно Божья мать, Да жемчуг на нитку нижет. И хочет он ей сказать, Да только губами движет… Сдавило дыханье – аж Стеклянный, в груди, осколок. И ходит, как сонный страж, Стеклянный – меж ними – полог. Рулевой зарею правил Вниз по Волге – реке. Ты зачем меня оставил Об одном башмачке? Кто красавицу захочет В башмачке одном? Я приду к тебе, дружочек, За другим башмачком! И звенят – звенят, звенят – звенят запястья: – Затонуло ты, Степанове счастье! Так и буду лежать, лежать Восковая, да ледяная, да скорченная. Так и будут шептать, шептать: – Ох, шальная! ох, чумная! ох, порченная! А монашки-то вздыхать, вздыхать, А монашки-то – читать, читать: – Святый Боже! Святый Боже! Святый Крепкий! Не помилует, монашки, – ложь! Захочу – хвать нож! Захочу – и гроб в щепки! Да нет – не Хочу – Молчу. Я тебе, дружок, Я слово скажу: Кому – вверху гулять, Кому – внизу лежать. Хочешь – целуй В желтый лоб, А не хочешь – так Заколотят в гроб. Дело такое: Стала умна. Вот оттого я Ликом темна. – Что же! Коли кинут жребий Будь, любовь! В грозовом – безумном! – небе – Лед и кровь. Жду тебя сегодня ночью После двух: В час, когда во мне рокочут Кровь и дух.

 

Гаданье

В очи взглянула Тускло и грозно. Где-то ответил – гром. – Ох, молодая! Дай погадаю О земном талане твоем. Синие тучи свились в воронку. Где-то гремит, – гремят! Ворожея в моего ребенка Сонный вперила взгляд. – Что же нам скажешь? – Все без обману. – Мне уже поздно, Ей еще рано… – Ох, придержи язык, красота! Что до поры говорить: не верю! – И распахнула карточный веер Черная – вся в серебре – рука. – Речью дерзка, Нравом проста, Щедро живешь, Красоты не копишь. В ложке воды тебя – ох – потопит Злой человек. Скоро в ночи тебе путь нежданный. Линии мало, Мало талану. – Позолоти! И вырастает с ударом грома Черный – на черном – туз. Как перед царями да князьями стены падают – Отпади, тоска – печаль – кручина, С молодой рабы моей Марины, Верноподданной. Прошуми весеннею водою Над моей рабою Молодою. (Кинь-ка в воду обручальное кольцо, Покатай по белой грудке – яйцо!) От бессонницы, от речи сладкой, От змеи, от лихорадки, От подружкина совета, От лихого человека, От младых друзей, От чужих князей – Заклинаю государыню-княгиню, Молодую мою, верную рабыню. (Наклони лицо, Расколи яйцо!) Да растут ее чертоги – Выше снежных круч, Да бегут ее дороги – Выше синих туч, Да поклонятся ей в ноги Все князья земли, – Да звенят в ее кошелке Золотые рубли. Ржа – с ножа, С тебя, госпожа, – Тоска! Голос – сладкий для слуха, Только взглянешь – светло. Мне что? – Я старуха, Мое время прошло. Только солнышко скроется, Да падет темнота, Выходи ты под Троицу Без Христа – без креста. Пусть несут тебя ноженьки Не к дружку твоему: Непроезжей дороженькой – В непроглядную тьму. Да сними – не забудь же – Образочек с груди. А придешь на распутье, К земле припади. Позовет тебя глухо, Ты откликнись – светло… – Мне что? – Я старуха, Мое время прошло.

 

«И кто-то, упав на карту…»

И Кто-то, упав на карту, Не спит во сне. Повеяло Бонапартом В моей стране. Кому – то гремят раскаты: – Гряди, жених! Летит молодой диктатор, Как жаркий вихрь. Глаза над улыбкой шалой Что ночь без звезд! Горит на мундире впалом Солдатский крест, Народы призвал к покою, Смирил озноб – И дышит, зажав рукою Вселенский лоб.

 

«Из строгого, стройного храма…»

Из строгого, стройного храма Ты вышла на визг площадей… – Свобода! – Прекрасная Дама Маркизов и русских князей. Свершается страшная спевка, – Обедня еще впереди! – Свобода! – Гулящая девка На шалой солдатской груди! (Бальмонт, выслушав: – Мне не нравится – твое презрение к девке! Я – обижен за девку! Потому что – (блаженно – заведенные глаза) – иная девка… Я: – Как жаль что я не могу тебе ответить: – «Как и иной солдат…»)

 

«В лоб целовать – заботу стереть…»

В лоб целовать – заботу стереть. В лоб целую. В глаза целовать – бессонницу снять. В глаза целую. В губы целовать – водой напоить. В губы целую. В лоб целовать – память стереть. В лоб целую.

 

«Голубые, как небо, воды…»

Голубые, как небо, воды, И серебряных две руки. Мало лет – и четыре года: Ты и я – у Москвы-реки. Лодки плыли, гудки гудели, Распоясанный брел солдат. Ребятишки дрались и пели На отцовский унылый лад. На ревнителей Бога Марса Ты тихонько кривила рот. Ледяными глазами барса Ты глядела на этот сброд. Был твой лик среди этих, темных, До сиянья, до блеска – бел. Не забуду – а ты не вспомнишь – Как один на тебя глядел. (NB! с ненавистью – как мне тогда показалось, и весь этот стих – ответ на этот – классовой ненависти – взгляд. МЦ –

 

«А пока твои глаза…»

А пока твои глаза – Черные – ревнивы, А пока на образа Молишься лениво – Надо, мальчик, целовать В губы – без разбору. Надо, мальчик, под забором И дневать и ночевать. И плывет церковный звон По дороге белой. На заре-то – самый сон Молодому телу! (А погаснут все огни – Самая забава!) А не то – пройдут без славы Черны ночи, белы дни. Летом – светло без огня, Летом – ходишь ходко. У кого увел коня, У кого красотку. – Эх, и врет, кто нам поет Спать в тобою розно! Милый мальчик, будет поздно, Наша молодость пройдет! Не взыщи, шальная кровь, Молодое тело! Я про бедную любовь Спела – как сумела! Будет день – под образа Ледяная – ляжу. – Кто тогда тебе расскажет Правду, мальчику, в глаза?

 

«Горечь! горечь! вечный привкус…»

Горечь! Горечь! Вечный привкус На губах твоих, о страсть! Горечь! Горечь! Вечный искус – Окончательнее пасть. Я от горечи – целую Всех, кто молод и хорош. Ты от горечи – другую Ночью за руку ведешь. С хлебом ем, с водой глотаю Горечь – горе, горечь – грусть. Есть одна трава такая На лугах твоих, о Русь.

 

«И зажег, голубчик, спичку…»

И зажег, голубчик, спичку. – Куды, матушка, дымок? – В двери, родный, прямо в двери, Помирать тебе, сынок! – Мне гулять еще охота. Неохота помирать. Хоть бы кто за меня помер! …Только до ночи и пожил.

 

Але

А когда – когда-нибудь – как в воду И тебя потянет – в вечный путь, Оправдай змеиную породу: Дом – меня – мои стихи – забудь. Знай одно: что завтра будешь старой. Пей вино, правь тройкой, пой у Яра, Синеокою цыганкой будь. Знай одно: никто тебе не пара – И бросайся каждому на грудь. Ах, горят парижские бульвары! (Понимаешь – миллионы глаз!) Ах, гремят мадридские гитары! (Я о них писала – столько раз!) Знай одно: (твой взгляд широк от жара, Паруса надулись – добрый путь!) Знай одно: что завтра будешь старой, Остальное, деточка, – забудь.

 

«А царит над нашей стороной…»

А царит над нашей стороной – Глаз дурной, дружок, да час худой. А всего у нас, дружок, красы – Что две русых, вдоль спины, косы, Две несжатых, в поле, полосы. А затем, чтобы в единый год Не повис по рощам весь народ – Для того у нас заведено Зеленое шалое вино. А по селам – ивы – дерева Да плакун-трава, разрыв-трава… Не снести тебе российской ноши. – Проходите, господин хороший!

 

Кармен

Божественно, детски-плоско Короткое, в сборку, платье. Как стороны пирамиды От пояса мчат бока. Какие большие кольца На маленьких темных пальцах! Какие большие пряжки На крохотных башмачках! А люди едят и спорят, А люди играют в карты. Не знаете, что на карту Поставили, игроки! А ей – ничего не надо! А ей – ничего не надо! – Вот грудь моя. Вырви сердце И пей мою кровь, Кармен! Стоит, запрокинув горло, И рот закусила в кровь. А руку под грудь уперла – Под левую – где любовь. – Склоните колена! – Что вам, Аббат, до моих колен?! Так кончилась – этим словом – Последняя ночь Кармен.

 

Иоанн

Только живите! – Я уронила руки, Я уронила на руки жаркий лоб. Так молодая Буря слушает Бога Где-нибудь в поле, в какой-нибудь темный час. И на высокий вал моего дыханья Властная вдруг – словно с неба – ложится длань. И на уста мои чьи-то уста ложатся. – Так молодую Бурю слушает Бог. Запах пшеничного злака, Ветер, туман и кусты… Буду отчаянно плакать – Я, и подумаешь – ты, Длинной рукою незрячей Гладя раскиданный стан, Что на груди твоей плачет Твой молодой Иоанн. Люди спят и видят сны. Стынет водная пустыня. Все у Господа – сыны, Человеку надо – сына. Прозвенел кремнистый путь Под усердною ногою, И один к нему на грудь Пал курчавой головою. Люди спят и видят сны. Тишина над гладью водной. – Ты возьми меня в сыны! – Спи, мой сын единородный. Встречались ли в поцелуе Их жалобные уста? Иоанна кудри, как струи Спадают на грудь Христа. Умилительное бессилье! Блаженная пустота! Иоанна руки, как крылья, Висят по плечам Христа.

 

Цыганская свадьба

Из-под копыт Грязь летит. Перед лицом Шаль – как щит. Без молодых Гуляйте, сваты! Эй, выноси, Конь косматый! Не дали воли нам Отец и мать, Целое поле нам – Брачная кровать! Пьян без вина и без хлеба сыт, Это цыганская свадьба мчит! Полон стакан, Пуст стакан. Гомон гитарный, луна и грязь. Вправо и влево качнулся стан. Князем – цыган! Цыганом – князь! Эй, господин, берегись, – жжет! Это цыганская свадьба пьет! Там, на ворохе Шалей и шуб, Звон и шорох Стали и губ. Звякнули шпоры, В ответ – мониста. Свистнул под чьей – то рукою Шелк. Кто-то завыл как волк, Кто-то как бык храпит. – Это цыганская свадьба спит.

 

Князь тьмы

Князь! Я только ученица Вашего ученика! Колокола – и небо в темных тучах. На перстне – герб и вязь. Два голоса – плывучих и певучих: – Сударыня? – Мой князь? – Что Вас приводит к моему подъезду? – Мой возраст – и Ваш взор. Цилиндр снят, и тьму волос прорезал Серебряный пробор. – Ну, что сказали на денек вчерашний Российские умы? Страстно рукоплеща Лает и воет чернь. Медленно встав с колен Кланяется Кармен. Взором – кого ища? – Тихим сейчас – до дрожи. Безучастны в царской ложе Два плаща. И один – глаза темны – Воротник вздымая стройный: – Какова, Жуан? – Достойна Вашей светлости, Князь Тьмы. Да будет день! – и тусклый день туманный Как саван пал над мертвою водой. Взглянув на мир с полуулыбкой странной: – Да будет ночь! – тогда сказал другой. И отвернув задумчивые очи, Он продолжал заоблачный свой путь. Тебя пою, родоначальник ночи, Моим ночам и мне сказавший: будь. И призвал тогда Князь света – Князя тьмы, И держал он Князю тьмы – такую речь: – Оба княжим мы с тобою. День и ночь Поделили поровну с тобой. Так чего ж за нею белым днем Ходишь – бродишь, речь заводишь под окном? Отвечает Князю света – Темный князь: – То не я хожу – брожу, Пресветлый – нет! То сама она в твой белый Божий день По пятам моим гоняет, словно тень. То сама она мне вздоху не дает, Днем и ночью обо мне поет. И сказал тогда Князь света – Князю тьмы: – Ох, великий ты обманщик. Темный князь! Ходит – бродит, речь заводит, песнь поет? Ну, посмотрим, Князь темнейший, чья возьмет? И пошел тогда промеж князьями – спор. О ею пору он не кончен, княжий спор.

 

Boheme

Помнишь плащ голубой, Фонари и лужи? Как играли с тобой Мы в жену и мужа. Мой первый браслет, Мой белый корсет, Твой малиновый жилет, Наш клетчатый плед?! Ты, по воле судьбы, Все писал сонеты. Я варила бобы Юному поэту. Как над картою вин Мы на пальцы дули, Как в дымящий камин Полетели стулья. Помнишь – шкаф под орех? Холод был отчаянный! Мой страх, твой смех, Гнев домохозяина. Как стучал нам сосед, Флейтою разбужен… Поцелуи – в обед, И стихи – на ужин… Мой первый браслет, Мой белый корсет, Твой малиновый жилет – Наш клетчатый плед…

 

«Ну вот и окончена метка…»

Ну вот и окончена метка, – Прощай, мой веселый поэт! Тебе приглянулась – соседка, А мне приглянулся – сосед. Забита свинцовою крышкой Любовь – и свободны рабы. А помнишь: под мышкою – книжки, А помнишь: в корзинке – бобы… Пожалуйте все на поминки, Кто помнит, как десять лет Клялись: кружевная косынка И сей апельсинный жилет…

 

Юнкерам, убитым в нижнем

Сабли взмах – И вздохнули трубы тяжко – Провожать Легкий прах. С веткой зелени фуражка – В головах. Глуше, глуше Праздный гул. Отдадим последний долг Тем, кто долгу отдал – душу. Гул – смолк. – Слуша – ай! На – кра – ул! Три фуражки. Трубный звон. Рвется сердце. – Как, без шашки? Без погон Офицерских? Поутру – В безымянную дыру? Смолкли трубы. Доброй ночи – Вам, разорванные в клочья На посту!

 

«И в заточеньи зимних комнат…»

И в заточеньи зимних комнат И сонного Кремля – Я буду помнить, буду помнить Просторные поля. И легкий воздух деревенский, И полдень, и покой, – И дань моей гордыне женской Твоей слезы мужской.

 

«Бороды – цвета кофейной гущи…»

Бороды – цвета кофейной гущи, В воздухе – гул голубиных стай. Черное око, полное грусти, Пусто, как полдень, кругло, как рай. Все провожает: пеструю юбку, Воз с кукурузой, парус в порту… Трубка и роза, роза и трубка – Попеременно – в маленьком рту. Звякнет – о звонкий кувшин – запястье, Вздрогнет – на звон кувшина – халат… Стройные снасти – строки о страсти – И надо всеми и всем – Аллах. Что ж, что неласков! что ж, что рассеян! Много их с розой сидит в руке – Там на пороге дымных кофеен, – В синих шальварах, в красном платке.

 

Любви старинные туманы

Над черным очертаньем мыса – Луна – как рыцарский доспех. На пристани – цилиндр и мех, Хотелось бы: поэт, актриса. Огромное дыханье ветра, Дыханье северных садов, – И горестный, огромный вздох: – Ne laissez pas trainer mes lettres! [12] Так, руки заложив в карманы, Стою. Синеет водный путь. – Опять любить кого-нибудь? – Ты уезжаешь утром рано. Горячие туманы Сити – В глазах твоих. Вот так, ну вот… Я буду помнить – только рот И страстный возглас твой: – Живите! Смывает лучшие румяна – Любовь. Попробуйте на вкус, Как слезы – солоны. Боюсь, Я завтра утром – мертвой встану. Из Индии пришлите камни. Когда увидимся? – Во сне. – Как ветрено! – Привет жене, И той – зеленоглазой – даме. Ревнивый ветер треплет шаль. Мне этот час сужден – от века. Я чувствую у рта и в веках Почти звериную печаль. Такая слабость вдоль колен! – Так вот она, стрела Господня! – Какое зарево! – Сегодня Я буду бешеной Кармен. …Так, руки заложив в карманы, Стою. Меж нами океан. Над городом – туман, туман. Любви старинные туманы.

 

«Из Польши своей спесивой…»

Из Польши своей спесивой Принес ты мне речи льстивые, Да шапочку соболиную, Да руку с перстами длинными, Да нежности, да поклоны, Да княжеский герб с короною. – А я тебе принесла Серебряных два крыла.

 

«Молодую рощу шумную…»

Молодую рощу шумную – Дровосек перерубил. То, что Господом задумано – Человек перерешил. И уж роща не колышется – Только пни, покрыты ржой. В голосах родных мне слышится Темный голос твой чужой. Все мерещатся мне дивные Темных глаз твоих круги. – Мы с тобою – неразрывные, Неразрывные враги.

 

«С головою на блещущем блюде…»

С головою на блещущем блюде Кто-то вышел. Не я ли сама? На груди у меня – мертвой грудою – Целый город, сошедший с ума! А глаза у него – как у рыбы: Стекленеют, глядят в небосклон, А над городом – мертвою глыбой – Сладострастье, вечерний звон.

 

«Собрались, льстецы и щеголи…»

Собрались, льстецы и щеголи, Мы не страсти праздник праздновать. Страсть – то с голоду, да с холоду, – Распашная, безобразная. Окаянствует и пьянствует, Рвет Писание на части… – Ах, гондолой венецьянскою Подплывает сладострастье! Роза опытных садовников За оградою церковною, Райское вино любовников – Сладострастье, роза кровная! Лейся, влага вдохновенная, Вожделенное токайское – За нетленное – блаженное Сладострастье, роскошь райскую!

 

«Нет! еще любовный голод…»

Нет! Еще любовный голод Не раздвинул этих уст. Нежен – оттого что молод, Нежен – оттого что пуст. Но увы! На этот детский Рот – Шираза лепестки! – Все людское людоедство Точит зверские клыки.

 

Иосиф

Царедворец ушел во дворец. Раб согнулся над коркою черствой. Изломала – от скуки – ларец Молодая жена царедворца. Голубям раскусила зоба, Исщипала служанку – от скуки, И теперь молодого раба Притянула за смуглые руки. – Отчего твои очи грустны? В погребах наших – царские вина! – Бедный юноша – я, вижу сны! И служу своему господину. – Позабавь же свою госпожу! Солнце жжет, господин наш – далеко. – Я тому господину служу, Чье не дремлет огромное око. Длинный лай дозирающих псов, Дуновение рощи миндальной. Рокот спорящих голосов В царедворческой опочивальне. – Я сберег господину – казну. – Раб! Казна и жена – не едино. – Ты алмаз у него. Как дерзну – На алмаз своего господина?! Спор Иосифа! Перед тобой – Что – Иакова единоборство! И глотает – с улыбкою – вой Молодая жена царедворца.

 

«Только в очи мы взглянули – без остатка…»

Только в очи мы взглянули – без остатка, Только голос наш до вопля вознесен – Как на горло нам – железная перчатка Опускается – по имени – закон. Слезы в очи загоняет, воды – В берега, проклятие – в уста. И стремит железная свобода Вольнодумца с нового моста. И на грудь, где наши рокоты и стоны, Опускается железное крыло. Только в обруче огромного закона Мне просторно – мне спокойно – мне светло.

 

«Мое последнее величье…»

Мое последнее величье На дерзком голоде заплат! В сухие руки ростовщичьи Снесен последний мой заклад. Промотанному – в ночь – наследству У Господа – особый счет. Мой – не сошелся. Не по средствам Мне эта роскошь: ночь и рот. Простимся ж коротко и просто – Раз руки не умеют красть! – С тобой, нелепейшая роскошь, Роскошная нелепость! – страсть!

 

«Без бога, без хлеба, без крова…»

Без Бога, без хлеба, без крова, – Со страстью! со звоном! со славой! Ведет арестант чернобровый В Сибирь – молодую жену. Когда – то с полуночных палуб Взирали на Хиос и Смирну, И мрамор столичных кофеен Им руки в перстнях холодил. Какие о страсти прекрасной Велись разговоры под скрипку! Тонуло лицо чужестранца В египетском тонком дыму. Под низким рассеянным небом Вперед по сибирскому тракту Ведет господин чужестранный Домой – молодую жену.

 

«Поздний свет тебя тревожит?..»

Поздний свет тебя тревожит? Не заботься, господин! Я – бессонна. Спать не может Кто хорош и кто один. Нам бессонница не бремя, Отродясь кипим в котле. Так-то лучше. Будет время Телу выспаться в земле. Ни зевоты, ни ломоты, Сын – уснул, а друг – придет. Друг за матерью присмотрит, Сына – Бог побережет. Поделю ж, пока пригожа, И пока одной невмочь, – Бабью жизнь свою по – божьи: Сыну – день, а другу – ночь.

 

«Я помню первый день, младенческое зверство…»

Я помню первый день, младенческое зверство, Истомы и глотка божественную муть, Всю беззаботность рук, всю бессердечность сердца, Что камнем падало – и ястребом – на грудь. И вот – теперь – дрожа от жалости и жара, Одно: завыть, как волк, одно: к ногам припасть, Потупиться – понять – что сладострастью кара – Жестокая любовь и каторжная страсть.

 

«Тот – щеголем наполовину мертвым…»

Тот – щеголем наполовину мертвым, А этот – нищим, по двадцатый год. Тот говорит, а этот дышит. Тот Был ангелом, а этот будет чертом. Встречают – провожают поезда И….. слушают в пустынном храме, И все глядит – внимательно – как даме – Как женщине – в широкие глаза. И все не может до конца вздохнуть Товарищ младший, и глотает – яро, Расширенными легкими – сигары И города полуночную муть. И коротко кивает ангел падший, Когда иссяк кощунственный словарь, И расстаются, глядя на фонарь, Товарищ старший и товарищ младший.

 

«Ввечеру выходят семьи…»

Ввечеру выходят семьи. Опускаются на скамьи. Из харчевни – пар кофейный. Господин клянется даме. Голуби воркуют. Крендель Правит триумфальный вход. Мальчик вытащил занозу. – Господин целует розу. – Пышут пенковые трубки, Сдвинули чепцы соседки: Кто – про юбки, кто – про зубки. Кто – про рыжую наседку. Юноша длинноволосый, Узкогрудый – жалкий стих Сочиняет про разлуку. – Господин целует руку. Спят…….. спят ребята, Ходят прялки, ходят зыбки. Врет матрос, портной горбатый Встал, поглаживая скрипку. Бледный чужестранец пьяный, Тростью в грудь себя бия, Возглашает: – Все мы братья! – Господин целует платье. Дюжина ударов с башни – Доброй ночи! Доброй ночи! – Ваше здравие! За Ваше! (Господин целует в очи). Спит забава, спит забота. Скрипача огромный горб Запрокинулся под дубом. – Господин целует в губы.

 

«И вот, навьючив на верблюжий горб…»

И вот, навьючив на верблюжий горб, На добрый – стопудовую заботу, Отправимся – верблюд смирен и горд – Справлять неисправимую работу. Под темной тяжестью верблюжьих тел – Мечтать о Ниле, радоваться луже, Как господин и как Господь велел – Нести свой крест по-божьи, по-верблюжьи. И будут в зареве пустынных зорь Горбы – болеть, купцы – гадать: откуда, Какая это вдруг напала хворь На доброго, покорного верблюда? Но, ни единым взглядом не моля, Вперед, вперед, с сожженными губами, Пока Обетованная земля Большим горбом не встанет над горбами.

 

«Аймек-гуарузим – долина роз…»

Аймек-гуарузим – долина роз. Еврейка – испанский гранд. И ты, семилетний, очами врос В истрепанный фолиант. От розовых, розовых, райских чащ Какой – то пожар в глазах. Луна Сарагосоы – и черный плащ. Шаль – до полу – и монах. Еврейская девушка – меж невест – Что роза среди ракит! И старый серебряный дедов крест Сменен на Давидов щит. От черного взора и красных кос В глазах твоих – темный круг. И целое дерево райских роз Цветет меж библейских букв. Аймек-гуарузим – так в первый раз Предстала тебе любовь. Так первая книга твоя звалась, Так тигр почуял кровь. И, стройное тело собрав в прыжок, Читаешь – черно в глазах! – Как в черную полночь потом их сжег На красном костре – монах.

 

«Запах, запах…»

Запах, запах Твоей сигары! Смуглой сигары Запах! Перстни, перья, Глаза, панамы… Синяя ночь Монако. Запах странный, Немножко затхлый: В красном тумане – Запад. Столб фонарный И рокот Темзы, Чем же еще? Чем же? Ах, Веной! Духами, сеном, Открытой сценой, Изменой!

 

«Бел, как мука, которую мелет…»

Бел, как мука, которую мелет, Черен, как грязь, которую чистит, Будет от Бога похвальный лист Мельнику и трубочисту. Нам же, рабам твоим непокорным, Нам, нерадивым: мельникам – черным, Нам, трубочистам белым – увы! – Страшные – Судные дни твои; Черным по белому в день тот черный Будем стоять на доске позорной.

 

«Ночь. – норд-ост. – рев солдат. – рев волн…»

Ночь. – Норд-Ост. – Рев солдат. – Рев волн. Разгромили винный склад. – Вдоль стен По канавам – драгоценный поток, И кровавая в нем пляшет луна. Ошалелые столбы тополей. Ошалелое – в ночи – пенье птиц. Царский памятник вчерашний – пуст, И над памятником царским – ночь. Гавань пьет, казармы пьют. Мир – наш! Наше в княжеских подвалах вино! Целый город, топоча как бык, К мутной луже припадая – пьет. В винном облаке – луна. – Кто здесь? Будь товарищем, красотка: пей! А по городу – веселый слух: Где-то двое потонули в вине.

 

«Плохо сильным и богатым…»

Плохо сильным и богатым, Тяжко барскому плечу. А вот я перед солдатом Светлых глаз не опущу. Город буйствует и стонет, В винном облаке – луна. А меня никто не тронет: Я надменна и бедна.

 

Корнилов

…Сын казака, казак… Так начиналась – речь. – Родина. – Враг. – Мрак. Всем головами лечь. Бейте, попы, в набат. – Нечего есть. – Честь. – Не терять ни дня! Должен солдат Чистить коня…

 

Москве

Когда рыжеволосый Самозванец Тебя схватил – ты не согнула плеч. Где спесь твоя, княгинюшка? – Румянец, Красавица? – Разумница, – где речь? Как Петр – Царь, презрев закон сыновний, Позарился на голову твою – Боярыней Морозовой на дровнях Ты отвечала Русскому Царю. Не позабыли огненного пойла Буонапарта хладные уста. Не в первый раз в твоих соборах – стойла. Все вынесут кремлевские бока. Гришка – Вор тебя не ополячил, Петр – Царь тебя не онемечил. Что же делаешь, голубка? – Плачу. Где же спесь твоя, Москва? – Далече. – Голубочки где твои? – Нет корму. – Кто унес его? – Да ворон черный. – Где кресты твои святые? – Сбиты. – Где сыны твои, Москва? – Убиты. Жидкий звон, постный звон. На все стороны – поклон. Крик младенца, рев коровы. Слово дерзкое царево. Плеток свист и снег в крови. Слово темное Любви. Голубиный рокот тихий. Черные глаза Стрельчихи.