История началась зимней ночью, с разговора за картами. Молодой инженер Германн, который с удовольствием наблюдал за игрой, но сам играть не садился, стал объектом шуток других игроков. Германн объяснил, что, хоть игра его и увлекает, он слишком беден, чтобы рисковать, и «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде обрести излишнее». Тогда один из гостей, молодой дворянин Томский, заинтриговал присутствующих, намекнув, что с его бабушкой, графиней Анной Федотовной, связана некая тайна: она давно не играет. В ответ на расспросы он рассказал увлекательную историю.

Много лет тому назад его бабушка блистала в Париже, слыла московской Венерой. Однажды она попала в неприятности: крупно проигравшись в карты герцогу Орлеанскому, не могла вернуть долг, поскольку ее муж, возмущенный суммой проигрыша, отказался оплачивать его. Тогда бабушка Томского пошла к графу Сен-Жермену, обладателю загадочной репутации: говорили, что он изобрел жизненный эликсир и философский камень. Другие над ним смеялись, считая шарлатаном, однако графиня знала, что граф очень богат и надеялась на его помощь. Сен-Жермен на ее просьбу ответил, что поможет ей, но не деньгами… а отыграться. Он открыл ей тайну верных трех карт, поставив на которые проиграть невозможно. Графиня поехала в Версаль и отыгралась у герцога полностью. С тех пор она больше не играла.

История эта вызвала сомнения у друзей Томского. В доказательство он напомнил им другую историю – Чаплицкого, который «умер в нищете, промотав миллионы». Однажды в юности Чаплицкий проиграл около трехсот тысяч и совершенно отчаялся. Тогда графиня Анна Федотовна пожалела его и открыла тайну трех карт, велев поставить их одну за другой, отыграться и впредь больше не играть никогда. Чаплицкий сделал все, как она сказала, полностью отыгрался и остался еще в выигрыше.

Гости разошлись, но рассказ о тайне старой графини не шел у Германа из головы. Сам он был обладателем маленького капитала, который отец – обрусевший немец – оставил ему. Герман мечтал о большем. В голову настойчиво приходили мысли о таком легком способе разбогатеть – всего лишь узнать тайну трех карт! В своих думах, блуждая по ночному Петербургу, Герман не заметил как вышел к дому старой графини. Он остановился и стал смотреть в окна. В одном из них показалась черноволосая головка девушки, Лизаветы Ивановны, воспитанницы старой графини. Это подтолкнуло Германа к дальнейшим действиям.

Воспитанница старой графини Лизавета Ивановна была несчастна и ждала избавителя от своей доли. А доля ее заключалась в том, что она терпела придирки графини по поводу всего на свете: плохой погоды, плохого романа, количества сахара в чае. В свете ее не замечали. Она была самолюбива и страдала от своего положения.

Когда Лиза увидела под окном молодого офицера, который смотрел на нее, приходя под окно каждый день, все чувства ее были взволнованы. Первый шаг Германа был дерзким: он написал Лизе письмо с признанием в любви. Сопротивление девушки было недолгим: спустя короткое время девушка уже согласилась на ночное свидание и объяснила Герману, как попасть в дом незамеченным. Тому только того и надо было. Пробравшись в дом, молодой человек прячется, но не в комнате Лизы, а за ширмами в кабинете старой графини.

Когда графиня вернулась с бала, служанки переодели ее и покинули комнату. Германн вышел к ней и умолял раскрыть ему секрет трех карт. Анна Федоровна ответила, что это была лишь шутка, тогда молодой человек пригрозил ей пистолетом. Графиня подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела, потом покатилась навзничь и замерла. Она умерла.

После этого Германн поднялся в комнату к Лизе и все ей рассказал. Лиза поняла, что все его ухаживания были лишь предлогом подобраться ближе к старой графине. Раскаяние за смерть ее благодетельнице наполнило душу девушки. Герману же раскаяние чуждо, он переживает лишь о том, что тайна умерла вместе со старухой. Лиза показывает Герману тайный выход из дома через кабинет старой графини.

Хоть Герман и равнодушен к смерти, вызванной его угрозой, он полон предрассудков, а потому считает, что должен попросить прощения перед усопшей, чтобы избежать неприятных последствий. Он явился на отпевание. Когда он подошел к гробу, ему показалось, что «мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом». Юноша отступил назад и упал. В это же самое время Лиза упала в обморок. Эти странные события немного сбили торжественный настрой похорон, где никто даже не плакал: покойница была очень стара, и родные и так считали ее отжившей. Германн был сильно расстроен, он много выпил за обедом в трактире и, придя домой, заснул. Глубокой ночью он проснулся, ему привиделась графиня. Она сказала, что явилась против своей воли, но ей велено исполнить его желание. Старуха сообщила, что подряд выиграют тройка, семерка и туз. Но он не должен ставить в сутки больше чем на одну карту и всю жизнь потом не должен играть. А смерть свою графиня обещала простить юноше, если он женится на Лизе. С этими словами она исчезла.

Тройка, семерка и туз стали мучить воображение Германа, являясь ему в разных образах. Он страстно желал воспользоваться тайной, которую с таким трудом разузнал. И вот ему представился случай. В Москве составилось общество богатых игроков под председательством опытного и уважаемого всеми игрока Чекалинского. Один из друзей привел Германа к нему.

Германн сел играть против Чекалинского, поставил на тройку сорок семь тысяч и выиграл. Столь крупная игра сразу же привлекла к нему общее внимание. На следующий день Германн поставил на семерку весь свой предыдущий выигрыш и, когда выпала его карта, получил девяносто четыре тысячи.

Следующим вечером Германна уже все ожидали. Руки Чекалинского дрожали, когда он метал банк. Герман поставил весь свой вчерашний выигрыш и взял карту. Выпал туз. Германн решил, что он опять выиграл, но услышал ласковый голос Чекалинского: «дама ваша убита!» Перевернув свою карту, Герман с ужасом убедился, что поставил не на туза, а на пиковую даму. Он не верил своим глазам. «В эту минуту пиковая дама прищурилась и усмехнулась». И молодой человек в ужасе узнал в ней старую графиню.

Германн сошел с ума. Его поместили в семнадцатую палату Обуховской больницы, где он без конца повторяет: «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!»

Лиза вышла замуж за очень любезного молодого человека с порядочным состоянием, сына управляющего старой графини.

Отрывки из повести «Пиковая дама»

Гл. II (о положении Лизы)

Лизавета Ивановна осталась одна: она оставила работу и стала глядеть в окно. Вскоре на одной стороне улицы из-за угольного дома показался молодой офицер. Румянец покрыл ее щеки: она принялась опять за работу и наклонила голову над самой канвою. В это время вошла графиня, совсем одетая.

– Прикажи, Лизанька, – сказала она, – карету закладывать, и поедем прогуляться.

Лизанька встала из-за пяльцев и стала убирать свою работу.

– Что ты, мать моя! глуха, что ли! – закричала графиня. – Вели скорей закладывать карету.

– Сейчас! – отвечала тихо барышня и побежала в переднюю.

Слуга вошел и подал графине книги от князя Павла Александровича.

– Хорошо! Благодарить, – сказала графиня. – Лизанька, Лизанька! да куда ж ты бежишь?

– Одеваться.

– Успеешь, матушка. Сиди здесь. Раскрой-ка первый том; читай вслух…

Барышня взяла книгу и прочла несколько строк.

– Громче! – сказала графиня. – Что с тобою, мать моя? с голосу спала, что ли?.. Погоди: подвинь мне скамеечку, ближе… ну!

Лизавета Ивановна прочла еще две страницы. Графиня зевнула.

– Брось эту книгу, – сказала она, – что за вздор! Отошли это князю Павлу и вели благодарить… Да что ж карета?

– Карета готова, – сказала Лизавета Ивановна, взглянув на улицу.

– Что ж ты не одета? – сказала графиня, – всегда надобно тебя ждать! Это, матушка, несносно.

Лиза побежала в свою комнату. Не прошло двух минут, графиня начала звонить изо всей мочи. Три девушки вбежали в одну дверь, а камердинер в другую.

– Что это вас не докличешься? – сказала им графиня. – Сказать Лизавете Ивановне, что я ее жду.

Лизавета Ивановна вошла в капоте и в шляпке.

– Наконец, мать моя! – сказала графиня. – Что за наряды! Зачем это?.. кого прельщать?.. А какова погода? – кажется, ветер.

– Никак нет-с, ваше сиятельство! очень тихо-с! – отвечал камердинер.

– Вы всегда говорите наобум! Отворите форточку. Так и есть: ветер! и прехолодный! Отложить карету! Лизанька, мы не поедем: нечего было наряжаться.

«И вот моя жизнь!» – подумала Лизавета Ивановна.

В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи? Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо. Многочисленная челядь ее, разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала, что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху. Лизавета Ивановна была домашней мученицею. Она разливала чай и получала выговоры за лишний расход сахара; она вслух читала романы и виновата была во всех ошибках автора; она сопровождала графиню в ее прогулках и отвечала за погоду и за мостовую. Ей было назначено жалованье, которое никогда не доплачивали; а между тем требовали от нее, чтоб она одета была, как и все, то есть как очень немногие. В свете играла она самую жалкую роль. Все ее знали и никто не замечал; на балах она танцевала только тогда, как недоставало vis-à-vis, и дамы брали ее под руку всякий раз, как им нужно было идти в уборную поправить что-нибудь в своем наряде. Она была самолюбива, живо чувствовала свое положение и глядела кругом себя, – с нетерпением ожидая избавителя; но молодые люди, расчетливые в ветреном своем тщеславии, не удостоивали ее внимания, хотя Лизавета Ивановна была сто раз милее наглых и холодных невест, около которых они увивались. Сколько раз, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила плакать в бедной своей комнате, где стояли ширмы, оклеенные обоями, комод, зеркальце и крашеная кровать и где сальная свеча темно горела в медном шандале!

Гл. III (Герман проникает в спальню к графине)

Германн пошел за ширмы. За ними стояла маленькая железная кровать; справа находилась дверь, ведущая в кабинет; слева, другая – в коридор. Германн ее отворил, увидел узкую, витую лестницу, которая вела в комнату бедной воспитанницы… Но он воротился и вошел в темный кабинет.

Время шло медленно. Все было тихо. В гостиной пробило двенадцать; по всем комнатам часы одни за другими прозвонили двенадцать, – все умолкло опять. Германн стоял, прислонясь к холодной печке. Он был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но необходимое. Часы пробили первый и второй час утра, – и он услышал дальний стук кареты. Невольное волнение овладело им. Карета подъехала и остановилась. Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса, и дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла и опустилась в вольтеровы кресла. Германн глядел в щелку: Лизавета Ивановна прошла мимо его. Германн услышал ее торопливые шаги по ступеням ее лестницы. В сердце его отозвалось нечто похожее на угрызение совести и снова умолкло. Он окаменел.

Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с нее чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с ее седой и плотно остриженной головы. Булавки дождем сыпались около нее. Желтое платье, шитое серебром, упало к ее распухлым ногам. Германн был свидетелем отвратительных таинств ее туалета; наконец графиня осталась в спальной кофте и ночном чепце: в этом наряде, более свойственном ее старости, она казалась менее ужасна и безобразна.

Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись, она села у окна в вольтеровы кресла и отослала горничных. Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма.

Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графинею стоял незнакомый мужчина.

– Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь! – сказал он внятным и тихим голосом. – Я не имею намерения вредить вам; я пришел умолять вас об одной милости.

Старуха молча смотрела на него и, казалось, его не слыхала. Германн вообразил, что она глуха, и, наклонясь над самым ее ухом, повторил ей то же самое. Старуха молчала по-прежнему.

– Вы можете, – продолжал Германн, – составить счастие моей жизни, и оно ничего не будет вам стоить: я знаю, что вы можете угадать три карты сряду…

Германн остановился. Графиня, казалось, поняла, чего от нее требовали; казалось, она искала слов для своего ответа.

– Это была шутка, – сказала она наконец, – клянусь вам! это была шутка!

– Этим нечего шутить, – возразил сердито Германн. – Вспомните Чаплицкого, которому помогли вы отыграться.

Графиня видимо смутилась. Черты ее изобразили сильное движение души, но она скоро впала в прежнюю бесчувственность.

– Можете ли вы, – продолжал Германн, – назначить мне эти три верные карты?

Графиня молчала; Германн продолжал:

– Для кого вам беречь вашу тайну? Для внуков? Они богаты и без того; они же не знают и цены деньгам. Моту не помогут ваши три карты. Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот все-таки умрет в нищете, несмотря ни на какие демонские усилия. Я не мот; я знаю цену деньгам. Ваши три карты для меня не пропадут. Ну!..

Он остановился и с трепетом ожидал ее ответа. Графиня молчала; Германн стал на колени.

– Если когда-нибудь, – сказал он, – сердце ваше знало чувство любви, если вы помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче новорожденного сына, если что-нибудь человеческое билось когда-нибудь в груди вашей, то умоляю вас чувствами супруги, любовницы, матери, – всем, что ни есть святого в жизни, – не откажите мне в моей просьбе! – откройте мне вашу тайну! – что вам в ней?.. Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором… Подумайте: вы стары; жить вам уж недолго, – я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне только вашу тайну. Подумайте, что счастие человека находится в ваших руках; что не только я, но дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и будут ее чтить, как святыню…

Старуха не отвечала ни слова.

Германн встал.

– Старая ведьма! – сказал он, стиснув зубы, – так я ж заставлю тебя отвечать…

С этим словом он вынул из кармана пистолет. При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима.

– Перестаньте ребячиться, – сказал Германн, взяв ее руку. – Спрашиваю в последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? – да или нет?

Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла.

Каждое новое произведение Пушкина обязательно подвергалось цензуре, что удлиняло издательский процесс и немало беспокоило Пушкина, ведь писательство было единственным источником его дохода. Содержание семьи, материальная помощь родителям, сестре и беспомощному в денежных вопросах брату требовали постоянно денег. К 1836 году общий долг Пушкина правительству накопился до 45000 рублей.

Поэту не по силам нести расходы на жизнь в Петербурге. После того как в мае 1835 г. Пушкин провел 4 дня в селах Михайловском и Тригорском, он подает Бенкендорфу прошение об отъезде с семьей в деревню на 3-4 года, чтобы заняться литературным трудом и ограничить расходы в столице. В ответ на просьбу ему была выдана ссуда в размере 30000 рублей и разрешен четырехмесячный отпуск.

Этот отпуск не помог Пушкину преодолеть подавленное настроение и прийти в спокойное состояние. Два неполных месяца провел он в Михайловском. Самое известное стихотворение этого периода – «…Вновь я посетил».