Накапливаем силы

В одну из первых ноябрьских ночей мы заняли свои места по боевой тревоге. Была сыграна тревога и на соседних батареях — 312-й и 211-й. Нам было приказано обеспечить артиллерийское прикрытие перехода каравана с важным грузом из Ленинграда в Ораниенбаум. А это означало, что, если заговорят батареи противника, расположенные в наших секторах, надо немедленно открыть огонь и подавить их. Задача была в достаточной степени отработанной, координаты всех целей, обладавших способностью простреливать залив, лежали у нас, как говорится, в кармане.

Всю ночь мы не смыкали глаз, напряженно всматриваясь в дальномеры, визиры, стереотрубы, бинокли. Чернильную тьму изредка вспарывали лучи прожекторов. Не ни одной вспышки так и не было обнаружено ни с командного пункта батареи, ни с наблюдательных постов. Под утро был дан отбой.

Днем мы узнали, что за груз особой важности потребовал нашего обеспечения. Оказалось, к нам на пятачок прибыла железнодорожная артиллерия. Огневая мощь Ижорского укрепленного сектора возросла теперь за счет трех 130-миллиметровых батарей 406-го дивизиона майора Я. Д. Тупикова и отдельной шестидюймовой батареи капитана А. В. Марчукова. Тут и ребенку было ясно, что приготовления эти не для обороны.

Узнали мы и то, как была осуществлена эта нелегкая транспортная операция. Погрузка железнодорожных транспортеров весом по 125 тонн каждый и прочего подвижного состава производилась на паромную баржу, специально оборудованную рельсовыми путями. Дело происходило в Ленинградском морском торговом порту. Выполнялась работа с помощью 200-тонного плавучего крана. Все это время не прекращался довольно интенсивный обстрел порта, но сорвать погрузку он не смог.

С наступлением темноты два тральщика взяли баржу на буксир и под прикрытием катера-дымзавесчика потащили ее из Невской губы на запад. В это время и были приведены в готовность береговые и корабельные батареи — все, что могло своим огнем воспрепятствовать вражеской артиллерии сорвать буксировку.

В Ораниенбаумский порт караван прибыл затемно. По специально проложенному настилу паровоз вытянул транспортеры, платформы и вагоны на причал, и батареи отправились на отведенные им места.

А через день обстановка для нас стала еще яснее. Майор Коптев собрал командиров подразделений и объявил нам, что с пятого числа основной задачей дивизиона будет обеспечение перевозки войск 2-й ударной армии из Ленинграда на ораниенбаумский плацдарм. Той самой 2-й ударной, которая в составе Волховского фронта участвовала в прорыве блокады. Нам предстоит заняться подавлением батарей, обстреливающих Ораниенбаумский порт, а также тех, которые будут пытаться нарушать наши перевозки. Кроме того, каждая батарея и рота должны выделить людей в специальную команду — ей вменяется в обязанность поддерживать порядок в порту и участвовать в разгрузочных работах. От форта пойдут 80 человек. А всего в составе команды будет 200 моряков.

— Значит, скоро начнется? — нетерпеливо спросил кто-то из присутствующих.

— Что начнется? — строго переспросил Коптев.

— Наступление...

— Товарищи, я сказал то, что сказал. А свои предположения держите при себе, — заключил Григорий Васильевич.

Да и к чему нужны были эти уточнения? То, что готовится наступление, и притом в ближайшее время, становилось совершенно очевидным. А когда, что и как об этом нам могли сказать не раньше, чем придет соответствующий приказ.

Перемещение сильной, имевшей опыт наступательных боев 2-й ударной армии в «Лебяжьенскую республику» свидетельствовало, что намечается операция не менее чем фронтового масштаба и что нашему плацдарму отводится в ней не последняя роль. Сил для обороны, для уравновешивания напора фашистских войск у нас и без того хватало — это подтверждали два с лишним года существования пятачка. А вот наступать без существенного пополнения мы не могли. Чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на штабные карты с нанесенной на них обстановкой.

Плацдарм окружали мощные, глубоко эшелонированные полосы неприятельской обороны. Первая полоса включала в себя две фронтальные и две отсечные позиции. Ее передний край проходил по северным и северо-западным скатам высот в районе сел Керново, Гостилицы, Петровское и Троицкое. Почти сплошь он был прикрыт минными полями и проволочными заграждениями глубиной от 50 до 100 метров. Вторая позиция главной полосы была оборудована в 2-4 километрах от переднего края. Эти позиции занимали достаточно боеспособные фашистские соединения: моторизованная дивизия СС «Нордланд», пехотная дивизия СС «Полицай», 9-я и 10-я авиаполевые диивизии с приданным батальоном моряков «Остланд». Противник здесь располагал 265 орудиями, из которых 97 имели калибр свыше 150 миллиметров. Передний край второй полосы обороны проходил по линии населенных пунктов Копорье, Витино, Кипень, Алакюля, Сибилево и Сашино. Он тоже в достатке имел и опорные пункты, и узлы сопротивления.

Нельзя было сбрасывать со счета и дальнобойные батареи, предназначенные для обстрелов Ленинграда, — они, как известно, могли быть повернута в любую сторону. А для этой цели у немцев имелось 24 дивизиона полевых орудий от 75до 105-миллиметрового калибра, 24 дивизиона артиллерии резерва главного командования калибром от 105 до 220 миллиметров и 2 дивизиона железнодорожной артиллерии, где калибр орудий достигал от 240 до 406 миллиметров.

Взломать такую оборону могла лишь по-настоящему мощная группировка. И вот такую группировку у нас на плацдарме начали создавать.

В оставшиеся до 5 ноября дни мы готовились к стрельбам по вражеским батареям, достававшим своим огнем до Ораниенбаума, вели дополнительное изучение целей, пристреливали репера.

В ночь на пятое мы совершили упреждающий огневой налет по выделенным нам целям. Результат был успешным. Удар оказался неожиданным для противника, и он почти не обстреливал Ораниенбаумский порт. В ту ночь как раз и пришли первые 10 кораблей с бойцами 2-й ударной.

Сами по себе ночные морские перевозки между Ленинградом и Ораниенбаумом не могли озадачить врага, вызвать у него какие-либо подозрения. Ведь именно таким путем поддерживалась жизнедеятельность нашего плацдарма на протяжении всей навигации. Немцы достаточно привыкли к этому. Именно это и определило намерение нашего командования производить переброску войск малыми группами судов, так, чтобы противник не догадался о происходящей передислокации, не почуял замысла, в соответствии с которым готовилась операция.

На следующую ночь повторилось то же самое. Стреляла Красная Горка, стреляли и другие батареи Ижорского сектора, в том числе и вновь прибывшие, железнодорожные. И снова в порт прибыла сравнительно небольшая группа судов.

Наступил день 26-й годовщины Октября. Праздник мы встречали в атмосфере радостной озабоченности. Для нас наконец наступила пора особенно интенсивной работы. Нетерпеливое ожидание грядущего наступления захлестнуло всех. И каждая новость, хотя бы косвенно свидетельствующая о его приближении, распространялась мгновенно. К разряду таких новостей принадлежал приход в Ораниенбаум штаба 2-й ударной армии, который прямо в праздничный день приступил к приему участка обороны у штаба Приморской оперативной группы.

Сразу после праздников я с несколькими артразведчиками выехал на переднцй край, в район Петергофа. Оттуда удобнее было управлять огнем на подавление батарей, угрожавших Ораниенбаумскому порту. К тому же надо было запастись личными наблюдениями об этих целях.

Едва миновали Большие Ижоры, как навстречу нам стали попадаться колонны солдат. Колонны были немногочисленные; видимо, командование не хотело мозолить глаза неприятельской разведке. Бойцы шли бодро, хорошо держа равнение. Лица все больше мелькали молодые, здоровые. Обмундирование на людях было новенькое, все были хорошо вооружены. А вдоль дороги, в лесках, виднелись тщательно замаскированные танки, орудия и автомашины.

Невольно мне вспомнился далекий сорок первый год, остров Бьёрке, рассказы бойцов, переправившихся с материка. Тогда им, бредущим напролом через лес, ошеломленным неожиданным отступлением и всем ходом боев, складывавшихся не так, как учили, достаточно было услышать несколько автоматных очередей и крик «Окружили!», чтобы впасть в отчаяние. А сейчас навстречу нам шли солдаты, у которых вдосталь было и автоматов, и самозарядных винтовок, и, главное, светилась твердая уверенность в глазах. Это было совсем иное войско, вкусившее счастье побед, проникшееся ощущением своего боевого превосходства над врагом. Слово «окружение» им тоже было знакомо, но окружали не их, а они.

Конечно, и такие могли не взять какой-нибудь высоты или отступить под напором превосходящих сил. Но именно отступить, а не побежать. Потому что тот, другой, период войны был пережит, выстрадан, как тяжелая, но преодоленная болезнь. Пусть не ими, их старшими братьями. Но иммунитет перешел и к ним. И снова заболеть они уже не могли. Да, передо мной проходила новая армия, армия конца сорок третьего года, обновленная не только оружием и людьми, но и всем своим духом. Право же, этим нельзя было не гордиться.

— Товарищ капитан, — прервал мои размышления шофер, краснофлотец Шведов, когда наступленье-то начнется?

— А вам самому как кажется?

— Да вроде бы скоро должны. Вон сколько войск, да и техники разной...

— Вот и я думаю, что скоро. А когда именно — через месяц или через два, мне это известно не больше, чем вам.

— Скорей бы уж, — вздохнул Шведов. — А то надоело взаперти сидеть...

Проскочив разбитый, закопченный Ораниенбаум, мы выехали на пустынную грунтовую дорогу. То и дело приходилось петлять, объезжая воронки, оставленные снарядами. Пробуксовывали колеса в раскисшей глине. Мелкая сетка дождя затушевывала стволы высоких акаций, выстроившихся по обеим сторонам дороги. Но и через эту сетку видны были раны, оставленные на их коре стальными осколками. Иные деревья были и вовсе безжалостно расщеплены, другие, срезанные под корень, лежали на коврах из желто-бурой листвы. Сердце щемило от такого пейзажа.

Дальше — больше. За окном кабины замелькало то, что когда-то составляло улицу дачной деревушки. Деревянные дома были разнесены в щепы, от каменных остались груды мелкого битого кирпича. Видно, снаряды тут по нескольку раз попадали в одно и то же место.

Машина въехала на горку, знаменитую прежде своим пышным парком. Многие поколения искусных садовников трудились здесь, облагораживая растительный мир на радость глазу российских императоров и их семей. Парка теперь не было вовсе — будто прошелся тут кто-то с разбойным топором. Лишь кое-где среди щепы торчали безжизненные комли.

А вот какие-то черные руины. Что это? Ах да, здесь же был Екатерининский дворец. Рядом — остатки дачного садика. Помнится, тут на бронзовых пьедесталах гордо стояли мраморные статуи. Вон они, искалеченные, валяются на жухлой траве, среди потускневших осколков зеркального стекла и цветных ваз. Прекрасные дворцы и парки, шедевры зодчества и ваяния, которыми восхищался весь мир, превращены фашистами в груды щебня. И эти варвары мнят себя высшей расой!

Неожиданно из кустов вышел боец с автоматом и преградил нам дорогу:

— Дальше на машине нельзя, товарищ капитан. Обстреляют.

По узкой тропинке мы добрались до переднего края, в район наблюдательных постов. Лестница, привязанная к высокой сосне, привела меня в «воронье гнездо», укрытое среди хвои. С одной окраины Петергофа, разделенного фронтовой линией на две части, я рассматривал в стереотрубу другую половину города, находившуюся в руках врага.

С этими местами, проплывавшими в окулярах, у балтийцев была связана память о небольшой, но исполненной высокого трагизма странице из истории боев за Ленинград.

В начале октября сорок первого года, когда линия фронта вокруг города уже стабилизировалась, немцы продолжали атаковать позиции 8-й армии в восточной части ораниенбаумского пятачка, стремясь разделаться с неподатливым плацдармом у себя в тылу. Тогда-то флотское командование и решило высадить в Петергофе тактический десант, который в случае удачи мог бы обеспечить соединение плацдарма с ленинградской группировкой.

Ночью 5 октября катера со шлюпками на буксире тихо подошли к берегу в районе Нового Петергофа. Они доставили из Кронштадта около 500 моряков. Основу отряда составляли матросы из учебного отряда, с линейных кораблей «Октябрьская революция» и «Марат», курсанты Военно-морского политического училища. В десант взяли только добровольцев, членов партии и комсомола. Командовал отрядом полковник Андрей Трофимович Ворожилов из кронштадтского учебного отряда, комиссаром был назначен опытный политработник полковой комиссар Андрей Федорович Петрухин.

Бой вспыхнул сразу после того, как на берег высадилась разведка. Основные силы высаживались уже под огнем. Вооруженные винтовками, гранатами, пистолетами и финскими ножами, моряки быстро продвинулись вперед. Бой откатился от берега и заполыхал где-то в глубине немецкой обороны...

Радиосвязь с десантом установить не удалось. Катера с боеприпасами, отправленные следующей ночью из Кронштадта, не пробились к берегу — их встретил плотный огонь. Не сумели установить связи с десантниками и в последующие сутки. Следы отряда потерялись, судьба его оставалась неизвестной. Не было сомнений лишь в одном: в том, что моряки дрались до последнего.

Позже, получив данные от разведки флота и от представителей 8-й армии, удалось узнать некоторые подробности. Еще при высадке одна из раций была разбита осколком мины. Остальные вышли из строя, побывав, в воде. Этим и объяснялось отсутствие радиосвязи. При высадке был насмерть сражен пулей полковник Варожилов. Командование отрядом принял полковой комиссар Петрухин. К середине дня 5 октября десантники овладели Нижним парком. Отдельные группы моряков вырвались на улицы Петергофа и завязали там бой. Соединившись с бойцами сильно потрепанной 10-й стрелковой дивизии из состава 8-й армии, балтийцы достигли железной дороги Ленинград — Ораниенбаум.

Эти успехи были настоящим подвигом, рожденным необыкновенной самоотверженностью, высочайшим боевым порывом и флотской солидарностью советских моряков-патриотов. Однако силы врага были слишком велики. Противник, оправившись от неожиданности, перешел в наступление. 6 октября отряд был отрезан от моря. Не удалось ему прорваться и на пятачок. Вечером 7 октября бой окончился. Говорили, что погибли все моряки до единого. Те, кто не сложили голову на поле боя, были схвачены и замучены фашистами.

Была ли эта высадка десанта грамотной в военном отношении, действительно необходимой? Имела ли реальные шансы на победный исход? На эти вопросы ни я, ни мои товарищи не искали ответа. Да мы тогда и не смогли бы его найти. Главное, что поражало наше воображение, — это ореол героизма, окружавший подвиг балтийцев. И трагическая безвестность: не уцелел никто, кто бы мог рассказать, как все это было...

Тогда, в сорок третьем году, я, разумеется, не предполагал, что спустя много лет после войны отыщутся уцелевшие участники десанта, которых судьба провела и через рукопашные схватки у Петергофских фонтанов, и через многие другие бои — до самой Победы...

На обратном пути из Петергофа я задержался в Ораниенбауме — мне хотелось узнать, как работают наши батарейцы в порту. Старший по выгрузке майор А. Г. Брилль похвально отозвался о береговых артиллеристах.

Выгрузка боевой техники, и особенно боеприпасов, требовала строгого соблюдения мер безопасности. А ведь дело происходило в кромешной тьме, при полной светомаскировке. От разгрузочной команды требовались и находчивость, и энтузиазм, и мужество. И в примерах того, как проявлялись эти качества, не было недостатка.

Краснофлотец Тихомиров, идя с тяжелым снарядом на спине по сходне, перекинутой через открытый трюм судна, поскользнулся и сорвался вниз. При падении с такой высоты и ударе о металл снаряд мог взорваться. И Тихомиров, падая, старался удержать его на спине, чтобы смягчить удар. От серьезного увечья или гибели матроса спасла нефть, заполнявшая трюм на глубину человеческого роста. Он отделался крепким ушибом. А на следующий день, несмотря на полученное освобождение от работы, Тихомиров вышел на выгрузку орудий.

Майор Брилль сказал мне, что команда красногорцев служит примером для всех и что ей всегда поручают самые трудные и ответственные задания.

Повидавшись с нашими товарищами, мы отправились дальше, к дому.

...Холодный ветер гнал над заливом низкие, разбухшие тучи, густо ронявшие мокрый снег. Но непогода не вызывала досады. То, что сообщил нам сейчас полковник Румянцев, вызвало такой прилив радости, что все вокруг виделось в розовом свете.

Войдя в помещение командного пункта, снова ставшего местом моего жилья, я расстегнул мокрую шинель и повесил ее на вешалку. Ровный электрический свет заливал комнату. Здесь было тепло — на форту теперь не испытывали острого недостатка в топливе.

Два года назад, почти в эту же самую пору, я пришел с совещания у Румянцева в свою землянку на Бьёрке. Пришел подавленный, опустошенный свалившейся на нас бедой: нам приказали готовиться к эвакуации, оставить острова, которые, как нам казалось, могли держаться и держаться. Это тогда я написал на томике Ленина: «Оставляем остров непобежденным. Мы скоро вернемся...»

Целых два года прошло с тех пор, два очень длинных и очень тяжелых года. И только теперь час нашего возвращения на оставленные земли стал по-настоящему близким. Расхаживая между пультом управления огнем и вделанным в стену кожаным диваном, я мысленно воспроизводил то, что сказал нам полковник на коротком совещании сегодня, 19 ноября.

— Переброска войск второй ударной армии к нам на плацдарм продолжается и будет полностью закончена к новому году, — сообщил Владимир Тимофеевич. — Уже существует достаточно подробный план наступательной операции, где ораниенбаумскому плацдарму отводится весьма важная роль. Естественно, что большие задачи ложатся и на части Ижорского укрепленного сектора. Береговая артиллерия скажет свое слово и в боях за полное снятие блокады Ленинграда. Подготовиться к этому мы должны весьма тщательно. Поэтому мне сегодня предложено довести до вас план огневой поддержки в полосе наступления второй ударной армии...

Наконец-то о наступлении, в скором начале которого мы нисколько не сомневались, было сказано во весь голос. Мало того, мы получили хотя бы приблизительное представление и о его сроках. Теперь надо было браться за дело засучив рукава. Многое нам предстояло сделать, чтобы во время взламывания неприятельской обороны артиллерия работала с точностью хронометра, с сокрушительной снайперской меткостью. Но для такого дела, с таким настроением мы готовы были горы своротить!

Через неделю нам сообщили более подробные сведения об артиллерийском обеспечении операции. Всего флот выделял для этой цели 290 стволов калибром от 100 до 406 миллиметров. Решением командующего флотом адмирала В. Ф. Трибуца эти силы были разбиты на четыре группы. В первую группу, возглавляемую подполковником Е. А. Проскуриным, включались артиллерия Красной Горки и Серой Лошади, бронепоезда «Балтиец» и «За Родину», железнодорожный дивизион и батарея, недавно прибывшие к нам на пятачок, батареи кронштадтских фортов и корабельные орудия линкора «Марат», эсминцев «Сильный» и «Страшный» и канонерской лодки «Волга». В эту наиболее сильную группу входило около половины выделенных флотом стволов.

Вторую группу под командованием вице-адмирала Ю. Ф. Ралля составляла артиллерия таких кораблей эскадры, как линкор «Октябрьская революция», крейсера «Таллин», «Киров» и «Максим Горький», лидер «Ленинград» и эсминец «Свирепый». В третью группу, которую возглавил капитан 2 ранга М. Г. Иванов, вошли четыре эскадренных миноносца и три канонерские лодки. Четвертую группу, руководимую инженер-капитаном 1 ранга 2-й ударной армии, утвержденном 26 ноября командующим И. Д. Снитко, представляли орудия морского артиллерийского полигона.

Кроме того, на красносельском направлении должна была действовать 101-я морская бригада железнодорожной артиллерии полковника С. С. Кобца.

В плане артиллерийского обеспечения операции 2-й ударной армии, утвержденном 26 ноября командующим флотом, нашей первой группе ставились следующие задачи на первые три дня наступления:

«1. Подавить 6 артиллерийских батарей владимиро-настоловской группировки противника.

2. Нейтрализовать наиболее активные батареи, сковать действия неприятельской артиллерии в районе Сашино, Низино и Симоногонт, Кузнецы.

3. Огневыми ударами по жизненным центрам и путям сообщения нарушить управление противника.

4. При перемещении вражеских батарей в южном направлении вскрыть их новые позиционные районы и организовать огневое воздействие по ним.

5. Обеспечить оборону левого крыла 2-й ударной армии восточнее линии Ораниенбаум — Ропша, а также обеспечить устойчивость обороны правого фланга армии на участке 71-й отдельной морской стрелковой бригады».

Для решения этих задач выделялось 8 тысяч снарядов различных калибров.

Наша подготовка к операции разворачивалась, приобретая все более углубленный характер.

А тем временем переброска войск 2-й ударной армии в «Лебяжьенскую республику» шла своим чередом. До начала ледостава в Ораниенбаум было доставлено свыше 600 орудий и минометов, до 1300 вагонов грузов и снаряжения. Когда залив замерз, войска стали переправдять по ледовым трассам в район Малых Ижор.

Вся передислокация армии была завершена 31 декабря. Командование выражало удовлетворение скрытностью, которую удалось соблюсти в этом нелегком деле. И, как оказалось, для такого удовлетвореция были все основания. Из неприятельских документов стало известно, что гитлеровцы обнаружили наши крупные войсковые перевозки лишь 30 декабря. Причем, проанализировав эти данные, противник пришел к выводу, что войска переводятся... с ораниенбаумского плацдарма в район Ленинграда.

 

Подготовка

 Однажды утром во второй половине декабря мне позвонил комендант сектора.

— Товарищ Мельников, — услышал я в трубке голос Владимира Тимофеевича, приготовьте батарею к учению и осмотру. Сейчас прибудет командующий второй ударной армией.

Едва мы успели привести в боевую готовность одну башню и командный пункт, как в блоке появился генерал-лейтенант Иван Иванович Федюнинский с группой генералов и офицеров. Сопровождал их Владимир Тимофеевич Румянцев.

Обход и осмотр батареи начали с низов. В погребе командарм живо интересовался весом и разрывной силой снарядов. Тут же при нем один снаряд подали в перегрузочное отделение. А вся наша группа по трапу поднялась в боевое отделение башни. Командующему показали, как выполняется раздельное и автоматическое заряжание орудий. Чувствовалось, что все это производит на Ивана Ивановича большое впечатление. Он не стеснялся проявлять интерес к окружающему, не изображал из себя этакого всезнающего человека. Подойдя к штурвалу вертикального наведения, генерал попробовал слегка повернуть его. Орудие быстро и плавно пошло на подъем. Командарм не впал и в другую крайность: не предался неумеренным восторгам. Он только покачал головой и произнес:

— Ничего подобного я еще не видел.

Из башни мы перешли в боевую рубку. Командующий сел за визир, осмотрел морской сектор и побережье Карельского перешейка.

— Вот такой бы визир поставить нам на НП в районе переднего края, заметил он.

На командном пункте, у планшета, генерал подробно расспрашивал меня о возможностях батареи, о дальности ее стрельбы. Он попросил показать ему на карте, до каких пунктов достаем мы своими снарядами, поинтересовался, сколько можем сделать выстрелов в минуту. Потом спросил:

— А как вы осуществляете корректировку огня на такое расстояние?

Я доложил ему о системе постов сопряженного наблюдения, об организации стрельбы на сухопутном направлении. Более всего командарма интересовали районы деревень Гостилицы, Дятлицы, Кожерицы и Ропша.

— Советую вам самому выехать для пристрелки реперов, в направлении Гостилиц, — сказал он на прощание.

Насколько я понял, генерал Федюнинский. нанес нам свой визит, чтобы лично убедиться в боевых возможностях форта, составить собственное представление, какую помощь от него можно получить при прорыве неприятельской обороны.

Сразу после встречи Нового года — а встретили мы его довольно буднично, в больших заботах и хлопотах — я выехал в район Гостилиц, на передний край. Даже непродолжительного пребывания на наблюдательном пункте было достаточно, чтобы убедиться: в селе находится сильный опорный пункт. Об этом свидетельствовало и усиленнее движение автомашин к центру, где, по-видимому, располагался немецкий штаб, и неплохо замаскированные оборонительные сооружения на окраинах.

Теперь было понятно, почему командарм предложил уделить Гостилицам особое внимание: несомненно, этот крепкий орешек лежал в полосе прорыва 2-й ударной.

Я пристрелял здесь несколько реперов. Пристрелка помогла нам испытать установленную организацию стрельбы, связи, корректировки огня. При этом мы отстреляли подобранную партию зарядов, убедились, как действуют снаряды. Словом, была проведена проверка всей предшествующей подготовки к бою. А подготовка эта была основательной и многогранной.

Начать с того, что связисты сектора и форта капитан Лещенко, старший лейтенант Юсипов, старшина Пупышев и их подчиненные за короткое время среди лесов и болот развернули 120 километров полевого и проложили 5 километров подземного кабеля. Кроме того, они проверили исправность 200 километров постоянных воздушных линий.

В районе предстоящих действий 2-й ударной армии было развернуто 26 новых наблюдательных и корректировочных постов. Создали даже подвижной корпост на специальной машине. Ему предписывалось наступать вместе с боевыми порядками частей и оттуда корректировать огонь красногорцев. Во главе поста был поставлен старший лейтенант Юрий Кузнецов с нашей батареи, занимавший у нас должность заместителя командира башни. В оперативное подчинение подполковника Проскурина, командира первой артгруппы, был выделен еще и самолет-корректировщик Ил-2.

На командном пункте форта развили кипучую деятельность старший лейтенант М. И. Кончаков, собиравший и анализировавший разведданные, и младший сержант В. И. Муравьев. Я посмотрел маленькое чудо искусства, изготовленное руками Муравьева: панораму переднего края обороны противника от деревни Воронино до Петергофа. Впечатление оставалось сильное: ну прямо подлинная местность в миниатюре. Любой мальчишка отдал бы за такое все свои игрушки. Но здесь панорама нужна была, понятно, не для игры — она имела силу точного боевого документа. Для ее составления младшему сержанту пришлось облазить множество деревьев и наблюдательных пунктов.

Готовились к наступательным боям и сами батареи.

Частично снялась с места 211-я, которая нередко работала в унисон с нашими двенадцатидюймовыми. Две ее стотридцатки были перебазированы ближе к переднему краю, в район деревни Пеники. Туда же полностью перебралась и 518-я сто двадцатимиллиметровая. Для железнодорожных транспортеров были оборудованы позиции в районе между Малыми Ижорами и Ораниенбаумом, а также неподалеку от села Калище. Бронепоезд «За Редину» перешёл от Красной Горки к платформе Мартышкино, а «Балтиец» оставил поселок Большие Ижоры и занял место на путях у станции Ораниенбаум,

Вовсю готовились и на нашей флагманской. Под руководством старшин Чуева, Поленова, Тарана комендоры произвели текущий ремонт электромоторов, постов заряжания, поворотных и подъемных механизмов и других узлов артсистем. Работы эти велись поорудийно, так, чтобы три пушки все время оставались в готовности к открытию огня.

Трехдневному предупредительному ремонту подверглись и приборы управления стрельбой. Трудились артэлектрики самоотверженно. В центральном посту у одной из шестеренок сломалась ось. Старшина Покидалов и младший сержант Божанов, уподобившись ювелирам, за сутки вручную восстановили ее.

Надо отдать должное инженер-капитану Сирому, капитану Жигало и его подчиненным из артмастерской форта старшине Чернышеву, сержанту Несмачному, краснофлотцам Рожкову и Снеткову. В наших ремонтных работах они принимали самое деятельное участие.

Артиллеристы с особой тщательностью готовили боеприпасы. Энергетики в который раз проверяли дизель-генераторы и распределительные щиты, заботясь о том, чтобы башни не знали перебоя в электропитании.

Но подготовка техники, оружия — это была лишь одна сторона дела. Другая, не менее важная сторона заключалась в работе с людьми, в совершенствовании их выучки. Была ли в этом нужда? Ведь все наши боевые коллективы в подавляющем большинстве состояли из испытанных огнем артиллеристов, отточивших свое мастерство во многих стрельбах. Все до единого люто ненавидели врага и мечтали хоть как-то сквитаться с ним, все ждали дня, когда поступит приказ освободить Ленинград от осады.

И все-таки подготовка людей к операции была необходима, и притом весьма серьезная.

Ведь мы приступали к решению самой ответственной и самой важной за последние два года задачи. И в ней было много новых для нас элементов. Во-первых, план предусматривал исключительно высокую концентрацию огня, достигавшуюся предельно согласованной боевой работой многих дивизионов и батарей. Во-вторых, нам предстояло самое тесное и непосредственное взаимодействие с армейскими частями, причем частями наступающими. А практики в этом мы не имели. Поэтому за оставшееся до начала операции время нам предстояло не только уяснить свои частные задачи, не только проработать способы их выполнения, но и по возможности приобрести некоторые навыки в не освоенных еще видах стрельб. В любом бою имеет силу закон: чем больше необходимых действий доведено до автоматизма, тем больший простор остается для работы мысли, для оценки обстановки и принятия решений.

Поэтому-то всем участникам боя требовалось пройти и через специальные занятия, и через тренировки.

Еще на исходе декабря под руководством начальника штаба Ижорского сектора подполковника Г. П. Забаринского и начальника артиллерии сектора подполковника А. И. Берга на Красной Горке были проведены трехдневные сборы командиров батарей. К такой массовой форме обучения офицеров у нас прибегали не часто один-два раза в год. Сейчас для проведения сборов были все основания. Каждому из нас предстояло внести свою лепту в артиллерийское обеспечение наступления. И задачи перед всеми стояли общие. Их мы и проработали на военной игре, посвященной всем трем этапам операции: артиллерийской подготовке, поддержке атаки и прорыву обороны, сопровождению пехоты и танков в глубине обороны.

Кроме того, у нас в дивизионе после получения выписки из плановой таблицы артобеспечения боя и таблицы координат вероятных целей ежедневно проходили тренировки в подготовке исходных данных и в управлении стрельбой по наземным целям. Командир дивизиона майор Г. В. Коптев и начальник штаба капитан Н. В. Усков устраивали для нас групповые упражнения, учения командных пунктов батарей с привлечением корректировочных постов. И я, и мои товарищи капитан И. Н. Бердников и старший лейтенант Ф. X. Юдин и все остальные офицеры были захвачены этой, казалось бы, надоедливой учебой. Нас возбуждало и подхлестывало нетерпеливое: «Скорей бы, скорей бы...»

Напряженно готовились и комендоры с номерными. У них шли непрестанные тренировки и учения на боевых постах. Отрабатывалась четкость работы на механизмах, умение быстро устранять различные задержки и неисправности. Широко развернулось движение за овладение одной-двумя смежными специальностями, чтобы каждый боец в случае нужды мог уверенно работать за себя и за товарища.

Особое место занимала работа с пришедшим осенью молодым пополнением. Надо сказать, что и в сорок втором году к нам на форт прибывали призванные на службу бойцы. Было их, конечно, очень немного. Да и где могли взять блокированные Ленинград и Кронштадт свежие силы? За счет призывников форт и в малой мере не мог покрыть некомплект, вызванный отправкой людей на фронты и сухопутные участки нашей обороны. Сейчас, после прорыва осады, пополнение пришло более многочисленное. И его требовалось хорошо подготовить к ответственным стрельбам — ведь молодые краснофлотцы были расписаны и на весьма важные боевые посты: в башни, в погреба, в агрегатные.

Над молодыми взяли шефство старослужащие артиллеристы. К каждому из них был прикреплен, так сказать, персональный учитель. По инициативе комсорга батареи младшего сержанта П. Ф. Гусева состоялись технические конференции на такие, например, темы: «Как лучше подготовить материальную часть к стрельбе в зимних условиях», «Причины возможных задержек замка и их устранение». Все это поднимало знания молодежи. Да и бывалые бойцы получили от этого немалую пользу.

Боевой дух красногорцев был высок, как никогда, но это вовсе не означало, что отпадала необходимость в усиленной политико-воспитательной работе. Цель ее состояла в том, чтобы духовные силы людей полностью претворить в дело: каждый должен был знать и понимать свою задачу, стремиться выполнить ее самым наилучшим образом, осознанно и грамотно. Забота об этом лежала прежде всего на Федоре Васильевиче Кирпичеве и на нашем парторге Афанасии Борисовиче Чуеве.

Одно из направлений в их деятельности состояло в том, чтобы ненависть краснофлотцев к врагу стала побудительным мотивом старательной подготовки к бою, самоотверженного поведения в нем. На батарее было много ленинградцев, семьи которых жестоко пострадали от вражеских обстрелов и лишений, принесенных блокадой. Да и никого из остальных военная беда не обошла стороной. Почти каждый потерял кого-нибудь из родных или близких.

Взять старшину комендоров Ивана Петровича Поленова. Последнее письмо от отца он получил в конце лета 1941 года. Потом его село заняли фашисты, и связь с родителями, с женой, ожидавшей ребенка, оборвалась. Лишь спустя два долгих года, минувшим летом, получил он горькую весть. Отец умер. Брата угнали в Германию на подневольные работы. Жена успела эвакуироваться в тыл, но не дожила до родов: не выдержала перенесенных потрясений. Надо ли объяснять, какое впечатление произвело на человека это известие!

Но Поленов не надломился. Еще больше времени проводил он теперь в башне, среди боевых товарищей, всего себя отдавая делу. Когда у нас шел ремонт, он своими руками отремонтировал одно из орудий. Старшина рационализировал процесс регулировки механизмов. Если раньше эта операция занимала три дня, то теперь он выполнял ее за шесть часов.

Как раз в те дни Иван Петрович получил свою первую военную награду медаль «За боевые заслуги».

Вот и старался парторг Чуев, чтобы коммунисты держались такой же линии поведения, что и Поленов, чтобы словом и делом поднимали они остальных товарищей на беззаветный ратный труд во имя Родины, во имя родного Ленинграда, во имя победы.

Другое направление в партийно-политической работе строилось на пропаганде славного боевого прошлого Красной Горки, ее революционных традиций, на призывах умножать эти традиции в предстоящих боях. Во всей этой деятельности главенствующая и руководящая роль принадлежала, естественно, политотделу сектора, возглавляемого в ту пору полковником Геннадием Никифоровичем Вишневским. Политотдел выпускал листовки такого, например, содержания:

»...Моряки Красной Горки! Немеркнущей славой овеян ваш исторический форт. Ваши отцы — революционные матросы — огнем красногорских батарей громили полчища белогвардейцев, рвавшихся к Красному Питеру. Смертоносные залпы красногорских орудий громили врага в 1939 году. В боях с немецко-фашистскими захватчиками артиллеристы Красной Горки показали, что они свято чтут и множат славные традиции своих отцов. Огнем своих пушек, грудью своей вы, доблестные воины Балтики, заслонили от врага Ленинград и остановили фашистов на этом участке фронта.

Никакой пощады фашистам!

Точнее огонь, комендоры! Докажите, что в ваших жилах течет кровь ваших отцов — героических матросов Октября. Родина верит в ваше мужество и воинское мастерстве. Ведь вы — балтийцы, вы — моряки Красной Горки! Сильнее беспощадные удары по врагу!

Смерть и только смерть гитлеровским оккупантам!

За Родину — огонь!»

Может быть, нынешнему читателю эти строки и покажутся излишне риторичными. Но тогда их эмоциональный запал сыграл свою роль. Они ложились на хорошо подготовленную почву, какую представляло собой и наше умонастроение, и весь мир наших чувств, обожженных войной.

Понятно, деятельность политотдела отнюдь не ограничивалась выпуском листовок и руководством газетой «Боевой залп», которая в те дни была заполнена материалами, призывавшими отлично подготовиться к бою и сражаться по-балтийски. Политотдельские инструкторы дневали и ночевали в дивизионах, батареях, ротах. Именно там сосредоточивалась вся работа.

Помогали они и нашему Кирпичеву. А он в свою очередь то инструктировал агитаторов, которые шли информировать бойцов об остановке или рассказывать им о традициях Красной Горки, то спорил на заседании редколлегии стенной газеты, то давал задания редакторам боевых листков.

После Нового года прошла неделя. Уже несколько дней, как вся огромная работа по подготовке к операции достигла апогея. Казалось, все, что надо сделать, сделано, и ожидание становилось нестерпимым. В то же время каждый день обостренный глаз командиров подмечал какие-нибудь недоработки, и тогда где-то в глубине сознания начинало тлеть осторожное: «Не поспешили бы, не застали б нас врасплох...» Но через какой-нибудь час жгучий огонек неуверенности захлестывала волна общего подъема: «Скорей бы! Ведь в главном мы готовы, а всех мелочей не переделаешь и до конца войны...»

В то время к нам и прибыл начальник береговой обороны ВМФ генерал-лейтенант артиллерии Иннокентий Степанович Мушнов. До тех пор мне ни разу не приходилось видеть этого генерала, но о его строгости и придирчивости я был наслышан достаточно, об этом среди старых береговиков ходило немало легенд.

Мушнова мы ожидали с некоторой робостью. Ведь он должен был проверить и оценить нашу готовность к обеспечению наступления. И если человек специально для этого добирался к нам из Москвы, то можно было предположить, что проверка будет взыскательной.

.Разговор со мной генерал начал вопросом:

— Ну, с кем же вы воюете, капитан?

Вопрос меня несколько обескуражил. Я не сразу понял, какой ответ ожидается от меня, и, чувствуя, что говорю не то, все-таки пробормотал:

— С германским фашизмом, товарищ генерал-лейтенант, с его сателлитами... Мушнов нахмурил брови:

— Я догадываюсь, что наша страна воюет не с турецким султаном. Могли б сообразить и вы, что меня не интересуют такие откровения. Я хотел бы услышать более конкретные вещи: по каким целям вы готовитесь вести огонь, каковы их характеристики.

Разговор вошел в привычное для меня русло, и я принялся докладывать, уже не сковывая себя ожиданием какого либо подвоха.

Мушнов перестал хмуриться и начал одобрительно кивать головой. Как будто, неблагоприятное впечатление, вызванное моим неудачным ответом, стало у него пропадать. Потом Иннокентий Степанович поинтересовался, каков наш вероятный противник на морском направлении, как называются крупные германские корабли, которые могут появиться в Финском заливе, в каких секторах и с каких дистанций мы откроем по ним огонь. Но правде говоря, мы давно уже свыклись с мыслью, что с моря нам ничего не может угрожать. Но сведения о тех неприятельских силах, для борьбы с которыми создавалась береговая оборона, отложились в голове твердо. И поэтому мне удалось ответить без запинки. Генерал пришел в хорошее расположение духа. Ему, наверное, было приятно хотя бы мысленно обратиться к делу, которое являлось для него самым главным на протяжении нескольких десятков лет. А то, что не придется стрелять нам по немецким крейсерам и линкорам, он, понятно, знал не хуже нас.

Батареи форта Иннокентий Степанович проверил быстро. Все ему здесь было знакомо до мельчайших подробностей. Порой ему было достаточно беглого взгляда, одного-двух вопросов, чтобы составить ясное представление о готовности техники и людей к решению огневой задачи.

Закончив проверку, он вновь появился в нашем блоке. В салон к Коптеву были приглашены комбаты. Мушнов поговорил со всеми о текущих делах, быстро решил несколько вопросов, связанных с нашим снабжением. А потом как-то незаметно, даже неожиданно для окружающих, принялся вспоминать старину, свою еще дореволюционную службу на форту Ино и на Красной Горке. Рассказчиком он был отменным, и слушать его было одно удовольствие. Тем более что на похвалы генерал был скуп, а из всеведущей флотской молвы было известно: если он закончил проверку воспоминаниями о своей прошлой службе, значит порядок, это равносильно хорошей оценке.

И мы с интересом слушали, какой изнурительной была работа на крупнокалиберных крепостных батареях, где в давние времена все механизмы заряжания и наведения приводились в движение вручную; и какими чопорными, отягощенными многими условностями были отношения в офицерской среде. А мысли наши то и дело обращались вперед, в завтрашний день: «Теперь-то, после этой проверки, скоро начнется...»

 

Началось!

 13 января. К вечеру на форту получили боевой приказ. Были в нем такие строки:

«Береговым батареям крупного калибра:

— ударами но узлам коммуникаций и последующим ведением методического огня нарушить управление и связь, воспрепятствовать маневру противника в районах Гостилицы, Дятлицы;

— подавить артиллерийские батареи противника на левом крыле наступающей армии. Вести борьбу с вновь обнаруженными и ожившими батареями в период обеспечения атаки и боя в глубине обороны противника;

— быть готовыми к отражению контратак в направлениях Ораниенбаума, Томузи и к постановке плановых огней;

— быть готовыми к ведению контрбатарейной борьбы с владимирско-настоловской группировкой; расход боеприпасов и порядок ведения огня — согласно плановой таблице.

К выполнению боевой задачи приступить утром 14 января через два часа после получения сигнала «Мастика».

Майор Коптев на коротком совещании объявил приказ офицерам.

— Форт будет обеспечивать прорыв неприятельской обороны, который вторая ударная армия осуществит на гостилицком направлении, на фронте шириной десять с половиной километров, — сказал он. — Приступайте к непосредственной подготовке. Боевой приказ доведете до личного состава после того, как получите сигнал «Мастика». А пока можете говорить о содержании задачи лишь в общих чертах.

Мы быстро разошлись по батареям. Остаток дня обещал быть напряженным.

Собрав офицеров, я рассказал им о значении завтрашнего боя и о роли нашей батареи в нем. Потом, с этой же целью, я собрал и сержантов. После этого все принялись за работу по окончательному приготовлению батареи к бою.

Мне очень хотелось поспеть везде и самому все проконтролировать. Десятки телефонных звонков настигали меня то в башнях, то в погребах, то на силовой станции или на командном пункте. Звонили и из штаба форта, и из штаба сектора офицеры-специалисты. Спрашивали о нашей готовности, каждый по своему направлению, напоминали о необходимости произвести различные проверки, выполнить те или иные подготовительные действия. Это, признаться, сильно нервировало. И так каждый из нас знал, что ему надо делать. А если кто-нибудь и мог что-то упустить из виду, то и это предусматривалось: на звенья, где находились не очень опытные люди, обращалось особое внимание.

Дольше всего я задержался в центральном посту. Там командовал лейтенант Сергей Овсейчик, лишь недавно прибывший на батарею из училища. Но вскоре я убедился, что у него дела в полном порядке. Ведь помощниками у молодого офицера были такие мастера, как старшина Покидалов и сержант Белоусов. Они-то превосходно знали, как надо приготовиться к ответственнейшей стрельбе. И отношения с лейтенантом, как я убедился, у них установились деловые, правильные. Когда дело касалось практических приемов подготовки, тот вполне полагался на них.

Я хорошо представлял, что такая же сосредоточенная, неустанная работа идет сейчас на всех батареях. Да и не только на батареях — в любом подразделении форта. Проверка готовности проводилась и на льду, сковавшем уже Финский залив. Сухопутную оборону там держали пулеметная рота и хозяйственная команда — они несли службу боевого охранения, выставляли дозоры и секреты. И сейчас, когда мы готовились наступать, нельзя было забывать, что на северном берегу сидит противник, от которого всего можно ожидать. Поэтому служба на льду с этого дня была усилена теми, кому не предстояло принять непосредственного участия в стрельбах.

В 21 час Федор Васильевич Кирпичев собрал агитаторов и проинструктировал их. Потом побеседовал с редакторами боевых листков.

В 22 часа началось общее партийное собрание батареи, на котором мне пришлось сделать краткий доклад о предстоящей завтра боевой работе и о том, какую роль в ней призваны сыграть коммунисты.

Решение, принятое собранием, походило на воззвание:

«Каждому коммунисту отлично выполнить свой долг перед Родиной по разгрому немецких захватчиков под Ленинградом.

Мы, коммунисты, клянемся Родине, что выполним задание командования отлично. Отомстим за все злодеяния и издевательства над нашим народом кровавым фашистским извергам!

Артиллеристы Красной Горки! Теперь настала и наша очередь, настал наш час отбросить врага от города Ленина. Так ударим по фашисту, чтобы ни одного вражеского солдата не осталось на ленинградской Земле!

Сильнее, беспощаднее удары по врагу!

Смерть и только смерть фашистским оккупантам!»

Уже совсем поздно меня позвал к телефону подполковник Е. А. Проскурин. Я знал, что Емельян Андреевич, возглавлявший первую флотскую артгруппу, находится на передовом наблюдательном пункте в районе деревни Горки вместе с командующим флотом и с Владимиром Тимофеевичем Румянцевым.

В трубке послышался одесский говорок Проскурина:

— Ну, как, гроза фашистов, у тебя дела? Все ли готово? Командующий флотом возлагает большие надежды на ваши «чемоданы». Смотрите не подкачайте!

Я доложил, что у, нас все на «товсь», и подполковник пожелал нам удачи... .

14 января. Ночью, в 2 часа 25 минут, от Проскурина поступило сообщение: «Начало атаки в 10 часов 40 минут». В 7 часов 50 минут я принял по телефону сигнал, состоявший из одного слова: «Мастика».

Теперь обстановку и задачу на операцию можно было довести до людей, которые с 6 часов находились на ногах. Я приказал Пономареву построить батарею и, когда бойцы замерли по команде «Смирно», прочел им боевой приказ. Глаза у всех горели радостью. Долгожданный день наступил, и приказ для всех звучал, как прелюдия; к победному сражению.

После этого начался митинг. Выступали люди искренне, взволнованно, давая в словах выход накопившемуся нетерпению.

— До войны мы жили в Ленинграде — отец, мать, брат и три сестры, — говорил слегка дрожащим голосом наводчик старший краснофлотец Николаев. — Жили хорошо. Теперь нет у меня матери и отца, нет двух сестер — всех их задушила костлявая рука голода во время блокады. Нет в живых и любимого брата — он убит вражеской пулей на Карельском перешейке. Дом, в котором мы жили, превращен в груду развалин фашистскими бомбами и снарядами. Я буду мстить фашистам за раны родного города, за смерть моей семьи до последнего своего дыхания!

В этом выступлении, наиболее характерном для митинга, были выражены настроение и чувства каждого из нас.

Офицеры, сержанты, краснофлотцы разошлись по боевым постам. В этот последний час ожидания незаметную, но очень нужную работу выполняли агитаторы. Вот как об этом вспоминал потом в «Боевом залпе» один из лучших наших агитаторов командир орудия коммунист Виктор Протас:

«Говорить о том, что надо драться упорно и самоотверженно, мне было ни к чему. Каждый боец стремился к этому. Важно было, чтобы люди знали, как лучше действовать, чтобы понимали поставленную задачу.

Я рассказывал, куда будем стрелять, о значении района нашей цели в Гостилицах, где был расположен штаб и узел связи фашистского полка. Этот населенный пункт я знал, потому что был на передовой в свое время в качестве снайпера. Я разъяснял, что главное — не забыть ни одной мелочи, не допустить ни малейшей оплошности.

Замковым у меня молодой матрос Дербенев, которому предстояло стрелять впервые. Он заметно волновался. Я занялся с Ним особо, успокаивал, и это помогло».

Медленно сочился серый балтийский рассвет. Утро выдалось хмурым и туманным. Рваные свинцовые облака низко нависали над деревьями.

Я поднялся в боевую рубку. С постов на переднем крае докладывали, что густой туман затрудняет наблюдение за районами целей. От Проскурина пришло окончательное уточнение: время первого залпа — 9 часов 35 минут. Мы были готовы открыть огонь в любой момент.

В 9 часов 10 минут я взял в руки микрофон громкоговорящей связи и обратился к бойцам:

— Товарищи! Наши снаряды должны разрушить опорный пункт в деревне Гостилицы. Соседняя с нами триста двенадцатая батарея капитана Бердникова имеет задачу разрушить второй опорный пункт в деревне Дятлицы, а батареи двести одиннадцатая старшего лейтенанта Юдина и пятьсот восемнадцатая капитана Пашенова должны подавить огонь немецких батарей в районе деревни Сашино. Кроме того, слева от нас, в районе Мартышкино, Ораниенбаум будут действовать батареи четыреста шестого железнодорожного дивизиона и бронепоезда «Балтиец» и «За Родину», а справа, в районе Калище, будут бить врага орудия тридцать третьего отдельного дивизиона.

Товарищи! Войскам второй ударной и сорок второй армий приказано в десять часов сорок минут начать наступление на Ропшу и разгромить петергофско-стрельнинскую группировку врага севернее Роппш и Красного села. Артиллерийская поддержка частей второй ударной возложена на Ижорский укрепленный сектор. Бейте как следует, товарищи, фашистскую сволочь!

9 часов 30 минут. Туман почти рассеялся. Командую:

— Башни зарядить! Поставить на залп...

В боевой рубке сгустилась тишина. С волнением слежу за бегом секундной стрелки. С каждым ее скачком словно бы туже натягиваются нервы. И вот 9 часов 35 минут.

— Залп!

Привычный грохот. Привычное содрогание бетона и металла...

Башни работают, как хронометр, — без пропусков, без задержек. Так, по крайней мере, это воспринимается мною, в боевой рубке. А как дается эта строгая размеренность тем, кто находится на боевых постах — у орудий, в погребах, в агрегатных?

В первой башне командует Михаил Осипович Мельник. Перед третьим или четвертым залпом здесь перекосило полузаряд в заряднике на орудии младшего сержанта Протаса. Сколько раз стреляли, и не было ничего подобного, а тут как назло... Перекос не дает крышкам зарядника полностью закрыться, а из-за этого прибойник не идет вперед. Еще секунда, другая, и орудие сделает пропуск. Но старшина Поленов мигом ныряет под зарядник и, подняв руки, оттягивает на себя его крышку. Несколько мгновений он покачивается, как бы примеряясь, нащупывая правильное положение тела, и, наконец, замирает, бросая Протасу:

— Включай рубильник!

Младший сержант, зажмурившись, включает рубильник. Ведь риск-то какой: прими Поленов неверную позу, ошибись на несколько сантиметров, и прибойник размозжит ему голову! Но Иван Петрович достаточно знает себя, чтобы не ошибиться. Прибойник с силой проталкивает полузаряд. Закрывается замок, и тут же хрипит ревун, покрываемый раскатом залпа. Пропуска не произошло, темп стрельбы не нарушен...

Во второй башне у Ивана Яковлевича Макарова тоже в разгаре стрельбы заминка. На орудии сержанта Попова зарядник остановился на полпути при подъеме. И почему такое случается именно во время самых ответственных стрельб, подготовка к которым ведется с тщательностью, исключающей, казалось бы, любое заедание? Но раздумывать над этим не время. Надо действовать. Положение спасает старшина комендоров, он же парторг, Афанасий Борисович Чуев. Старшина моментально представил себе, какой из многих десятков контактов мог разомкнуться и прервать движение зарядника. Пулей бросившись к шахте, он по тросу скользнул вниз, наощупь, не глядя, замкнул нужный контакт, и зарядник вновь плавно пошел вверх. И голос орудия прозвучал вовремя, слившись с общим громом залпа.

А дальше все идет нормально. Только секунды видят комендоры снаряд в башне, но успевают прочесть торопливые надписи, выведенные на металле мелом: «За муки ленинградцев!», «За моих детей!»

— Это Федоров написал, — узнают в башне.

Со штурвалом наводки слился Николаев. Он тоже мстит за свою семью. В подбашенном отделении за двоих работает краснофлотец Екимов. И ему есть за кого мстить: в Пскове, в оккупации, остались его отец и мать. Что стадо с ними?

В погребах людей не хватает. Но краснофлотцы Бачек и Круглов вдвоем справляются вполне.

— Сегодня и снаряды кажутся легче, — говорит Круглов Бачеку.

Отлично работали у механизмов сержанты и краснофлотцы электромеханической части форта Кузин, Смолянков, Левин, Филиппов, Головин. У каждого здесь тоже свой счет к оккупантам. Младший сержант Сладков, обслуживающий один из агрегатов, знает, что гитлеровцы сожгли его дом и замучили 65-летнюю старуху мать. А краснофлотец Моцапей может только гадать, что стало с его близкими: он родом из Первомайска, пока что занятого врагом.

Каждый в эти предельно сжатые минуты с особой остротой ощущал, что, вкладывая свои усилия в точный, согласованный залп, он приближает час освобождения родного дома, час очищения советской земли от врага.

Об атмосфере, царившей на боевых постах, о деталях в поведении людей я, понятно, узнал позже, когда был дан отбой. Узнал я и о боевой работе наших соседей. Высокой успешностью отличалась стрельба 312-й батареи. Капитан Иван Николаевич Бердников и его помощник старший лейтенант Иван Яковлевич Саковский умело и точно управляли огнем. «Журавли» — так прозвали краснофлотцы открытые орудия этой батареи — давали дружные залпы. Как и у нас, у них не было пропусков, строго выдерживался темп огня. С большой похвалой командир отзывался о мастерстве, проявленном во время стрельбы лейтенантами Сибирцевым и Стародубом, старшиной Филипповым, сержантами Михайловым, Моисеевым и Вавилкиным, комендорами краснофлотцами Федоровым, Гагаркиным, Климкиным и Константиновым. Они буквально блеснули своей выучкой.

Стрельбу 211-й батареи, частично перебазированной в район деревни Пеники, противнику удалось засечь. Вскоре он открыл по ней ответный огонь. Несколько снарядов разорвалось совсем рядом с двориком, где стояло орудие старшины Гришенкова. На комендоров сыпались комья мерзлой земли, но они работали хладнокровно, не сбивая темпа. Краснофлотцы Соловьев и Пронин быстро стирали со снарядов землю и спокойно досылали их в казенник. Установщик краснофлотец Бондарев заботился лишь о том, чтобы поднятые взрывами земля и пыль не попадали на механизм прицела.

Единоборство с неприятельской батареей продолжалось недолго: вскоре она была подавлена. И тогда орудия старшины Гришенкова и сержанта Светлова обрушили залпы на двигавшуюся по дороге колонну автомашин. Через несколько минут три автомашины были разбиты, пять повреждены, а вся колонна оказалась рассеянной. После этого батарея совершила огневой налет по плановой цели. Результат был превосходный. От корректировщиков поступил доклад: «Снаряды рвутся в районе цели. В расположении фашистов бушует море огня».

А над головами артиллеристов 211-й, шурша и пригибая воздушной волной верхушки деревьев, летели в район Гостилиц наши полутонные снаряды. Их взрывы были видны и слышны за десяток километров.

Как всегда во время боя, адов труд выпал на долю связистов. Взрывная волна и осколки от неприятельских снарядов рвали провода. И младший сержант Самойлов, краснофлотцы Шпак, Григорьев и Воскресенский, рискуя жизнью, быстро восстанавливали линии связи. У радистов работа не была столь рискованной, но и она требовала огромной выдержки и высокого мастерства. И эти качества в полной мере проявили сержанты Балагуров и Боцев, краснофлотцы Борисов и Скобин.

Когда первый огневой налет, которым началась артиллерийская подготовка, был окончен, я по громкоговорящей связи известил боевые посты, что, по сообщениям корректировщиков и наблюдателей, наша стрельба была весьма успешной, и, поблагодарив бойцов и командиров, призвал их с такой же самоотверженностью обеспечить следующий удар по врагу.

В налете участвовали 24 батареи первой артгруппы. Этим внезапным массированным ударом были уничтожены штабы и опорные пункты фашистов в районе Гостилиц, Дятлиц и Ропши. Немалый урон врагу нанесли и те батареи Ижорского сектора, которые не участвовали в общей артиллерийской подготовке, а вели огонь по указанию командующего артиллерией 2-й ударной армии по узлам дорог и населенным пунктам Глобицы, Керново и Копорье.

Спустя полчаса после первого налета начался второй — форт продолжил свою огневую атаку. Наши снаряды накрывали артиллерийские и минометные батареи, сокрушали инженерные сооружения, наносили потери живой силе врага.

В 10 часов 40 минут я скомандовал «Дробь!». И в это мгновение, когда над всем фронтом повисла оглушающая тишина, в атаку пошли полки 2-й ударной армии. Находившийся на передвижном наблюдательном пункте старший лейтенант Юрий Кузнецов передавал по радио с переднего края:

— Вперед пошли танки! За ними идут пехотинцы в белых маскхалатах... Бегут. Кричат «ура!». Они захватили первую траншею и продвигаются вперед!..

О том, что происходило в те часы в стане врага, лучше всего может рассказать полученная нами запись радиоперехвата.

«9 часов 45 минут;

Началось артиллерийское наступление русских!

9 часов 47 минут. В сети артиллерийских батарей:

— Бешеный огонь на моем участке! Немедленно приготовить огонь на подавление батарей... Торопитесь!

В сети минометных батарей:

— Внимание! Наши пехотинцы на моем участке покидают линию. Старший лейтенант тяжело ранен. Прошу огонь...

В сети батальонов:

— Артиллерийский огонь русских огромной силы. Большой урон от пушек. Убито четыре человека, ранено пятнадцать. Прошу огонь по квадратам... Связь с минометами потерял... Почему наши не стреляют?..

— Внимание! Русская пехота пошла в наступление, торопитесь с артподдержкой по квадратам... Чрезвычайное сообщение: русские прорвались силой до полка с танками, мы вынуждены отступить. Прошу выслать заградительные резервы...

— «Иваны» силой до полка с шестью танками теснят наши резервы, стык на окраине леса сто восемьдесят метров восточнее Варвароси, селение оставлено нами.

— Приказ во что бы то ни стало удерживать позиции! Из Жеребятки идут два свежих батальона!.. Держитесь!..

— Доношу обстановку: русские вводят свежие резервы в район прорыва. Мы вынуждены отступить на вторую линию. Старший лейтенант Людвик убит, в районе танки. Отделение РАК оставило свои орудия между Перелесьем и Варвароси.

— У русских шесть танков, у нас три бронемашины. Прошу поддержки!»

Ну, а мы поздравляли друг друга, узнав, что танковая рота Героя Советского Союза старшего лейтенанта А. И. Спирина во главе частей 131-й дивизии с ходу ворвалась в деревню Порожки. Первый порог в обороне врага был взят! Название деревни в данном случае было прямо-таки символичным.

 

В наступлении

 Орудия еще не успели остыть после стрельбы, а коммунисты батареи уже собрались в ленинской комнате. Афанасий Чуев открыл внеочередное партсобрание.

— Ко мне поступило шесть заявлений от наших бойцов с просьбой принять их в партию, — объявил он. — Вот что пишет в своем заявлении краснофлотец Иванов: «У меня в Ленинграде погибли отец и две сестры. Мое сердце полно ненависти к фашистским убийцам. Прошу принять меня в члены Коммунистической партии. Хочу сражаться коммунистом. Не пожалею ни сил, ни крови, чтобы оправдать доверие партии. Буду беспощадно мстить гитлеровцам за раны любимого города».

Обсуждение заявлений было недолгим — каждого, написавшего их, все хорошо знали. За всех шестерых проголосовали единогласно...

Кстати сказать, в первый день боя на форту было подано 35 заявлений о приеме в партию.

После коммунистов ленинской комнатой завладели комсомольцы. И у них было что обсудить. Комсорг батареи младший сержант Петр Гусев прочел письма, которые предлагалось от имени комсомольской организации послать родителям краснофлотцев Смелякова и Дербенева, отлично проявивших себя в бою. Потом рассмотрели просьбу комсомольцев Бачека, Дербенева и Яблокова дать им рекомендации для вступления кандидатами в члены партии. Просьбу эту собрание решило удовлетворить.

Редколлегия тем временем готовила выпуск боевых листков, где рассказывалось о бойцах, отличившихся во время артподготовки, сообщались первые сведения о результатах нашего удара и об успехах наступающих войск.

Но тут снова прозвучала команда «К бою!». Мы получили приказ вести внеплановый огонь по ожившим батареям владимирско-настоловской группировки.

Как ни ошеломили противника наша утренняя артиллерийская подготовка и внезапное наступление войск 2-й ударной, это вовсе не было «игрой в одни ворота». Два года держали немцы здесь свою оборону, не переставая совершенствовать ее. И уже одно это говорило о том, что они считались с возможностью нашего наступления. После же перелома в ходе войны, после неслыханных поражений под Сталинградом и Курском они, естественно, еще больше ожидали проявления активности с нашей стороны и здесь, на ораниенбаумском плацдарме. К тому же не следует забывать, что мы имели дело с лучшей армией Западной Европы, превосходно подготовленной в профессионально-военном отношении. Поэтому, несмотря на растерянность, вызванную шквалом тяжелых снарядов, сокрушавших считавшиеся неприступными оборонительные сооружения, батареи и узлы связи, несмотря на нарушенное управление войсками, противник с первых же минут боя открыл ответный артиллерийский огонь. И батареям Ижорского сектора, расположенным подобно 211-й ближе, чем мы, к переднему краю, пришлось нелегко.

Правда, оперативная и тактическая внезапность, а также тщательность подготовки к наступлению помогли нашим артиллеристам выиграть все поединки, возникавшие в тот момент в ходе контрбатарейной борьбы. Но спустя некоторое время после окончания артподготовки заговорили те неприятельские батареи, которые молчали из-за нарушившегося управления, и те, что оправились после полученного удара. К тому же вражеская пехота, придя в себя, оборонялась с ожесточенным упорством.

Словом, сражение разгоралось тяжелое, и нужда в нашем огне вскоре возникла вновь. Хорошо, что, готовя нас к операции, командование предвидело именно такой ход вещей. Силы и возможности противника были взвешены очень трезво, без какой-либо недооценки. И мы были готовы к дальнейшему огневому содействию войскам, прогрызавшим оборону врага. Повторный сигнал «К бою!» мы ждали, были готовы к нему.

Отгремела и эта стрельба. Снова посты донесли о том, что огонь наш был эффективен.

После обеда мне доложили, что младший сержант Васенков нарушил дисциплину. Это могло бы вызвать возмущение, если б дело не было в следующем. Моряк заболел. Еще накануне врач направил его в госпиталь. Но, узнав о предстоящем бое, Васенков в госпиталь не пошел и старался избегать посторонних глаз до самой боевой тревоги. А по тревоге он занял место на своем боевом посту.

В иной обстановке я бы отчитал сержанта и отправил его на лечение. Но слишком большим событием в нашей жизни был начавшийся сегодня бой. Поэтому я позвонил врачу и, выяснив, что болезнь не заразная и здоровью самого Васенкова серьезно не угрожает, разрешил ему остаться на батарее.

Едва был разрешен этот небольшой конфликт, как в блоке у нас появились член Военного совета Ленинградского фронта генерал-майор А. А. Кузнецов и член Военного совета флота контр-адмирал Н. К. Смирнов. Сопровождал их полковник Г. Н. Вишневский. Политработники совершали обход батарей. Они побеседовали с моряками, рассказали о том, как развивается наступление, с какой самоотверженностью сражаются наши соседи. Услышали мы от них похвальные слова и в свой адрес.

В 23 часа мы собрали бойцов на политинформацию. Вести, которые им сообщили, были радостными. Наши танкисты и стрелки не остановились в Порожках. Продолжая наступление, они захватили деревню Зеркино, а к исходу дня ворвались в Гостилицы. В этот успех были вложены и наши силы — ведь именно туда посылали мы свои снаряды. После этого гостилицкие укрепления не смогли стать серьезной помехой на пути танкистов.

Всего же за этот день береговая и корабельная артиллерия первой группы провела 131 стрельбу, выпустив 2957 снарядов от 76- до 305-миллиметрового калибра.

15 января боевой работы у первой артгруппы не убавилось. С утра три железнодорожные и одна береговая батареи вели огонь по плану разрушения важных оборонительных сооружений противника в полосе наступления 42-й армии. Из 251 запланированной к разрушению цели разрушено 169. Войска 42-й армии из района Пулкова начали наступление, стремясь соединиться со 2-й ударной.

Поддерживая наступление, часть артиллерии Ижорского сектора вела огонь по 13 батареям, а также узлам дорог и резервам противника. Две береговые батареи действовали на западном направлении по плану командира 71-й отдельной морской стрелковой бригады. Их ударом была рассеяна колонна фашистов в районе деревни Глобицы.

Большой урон врагу нанесла в этот день 101-я морская железнодорожная артиллерийская бригада. В полосе 42-й армии ее орудия выпустили около 7 тысяч снарядов по вражеским позициям и укреплениям.

Не сидели без дела и красногорцы. Наша флагманская била по району деревни Варвароси, где особенно упорно сопротивлялись гитлеровцы. И на этот раз мы сумели добиться точных попаданий. Армейцы с благодарностью отзывались о нашем огне. Но больше любой благодарности нас обрадовало поступившее ночью известив, что деревню взял батальон лыжников. Нам удалось облегчить ему эту задачу. Выходит, стреляли не зря.

Вечером Федор Васильевич Кирпичев, проводя политинформацию был поставлен в тупик. Хотел назвать отличившихся — и не смог. Все моряки действовали безупречно, и невозможно было выделить кого-либо из них.

16 января. Утром меня вызвал майор Коптев.

— Сегодня у вас большой работы не предвидится, — сказал он. — Линия фронта отодвинулась. Собирайтесь-ка в район Гостилиц — мы туда отправляем группу командиров, хотим зафиксировать результаты нашего огня. Да и на батареях людям будет полезно послушать очевидцев. Это у них дух боевой поднимет. Пономарев справится без вас, если что?

— Конечно, справится. Он подготовлен к управлению огнем по любым целям.

— Тогда счастливого пути!

И вот на нескольких машинах мы приблизились к бывшему переднему краю нашей обороны — туда, где еще пару дней назад можно было пробираться только пешком, принимая все меры предосторожности. Навстречу нам двигалась группа из нескольких десятков пленных, сопровождаемых одним молодым бойцом.

Жадно вглядывался я в лица немцев, пытаясь прочесть на них отпечаток той уверенности и силы, что довела их до стен Ленинграда, до предместий Москвы, до берегов Волги и кавказских перевалов. Но ничего подобного я рассмотреть не смог. Вспомнилось, как два с половиной года назад мы на Бьёрке взяли в плен двух фашистских разведчиков. Те поначалу действительно держались надменно, свысока, будто плен их — досадное недоразумение и скоро, наоборот, мы у них будем в плену. А сейчас я видел грязных, изможденных людей, закутанных в какую-то рвань, с лицами, выражавшими полную примиренность со своей судьбой. В глазах их можно было прочесть даже нечто вроде удовлетворения: «Слава богу, для нас весь этот ужас кончился!»

Честное слово, в этот момент к ним невозможно было испытывать злого, мстительного чувства. Наоборот, было даже как-то обидно: и эти вот жалкие людишки продержали нас два с лишним года взаперти на ораниембаумском пятачке! Но тут же я подумал, что вид поверженного врага не должен вводить в заблуждение относительно сил, которыми он обладал до поражения. Шофер наш, притормозивший машину, чтобы мы получше рассмотрели пленных, пробормотал:

— Ишь, гады, притихли. Скоро всех вас под орех разделаем.

С каждым километром таких групп, конвоируемых одним-двумя бойцами, становилось все больше. Там, где проходил передний край неприятельской обороны, мы вновь затормозили. Здесь уже были видны результаты нашей работы. Все вокруг перепахали разрывы тяжелых снарядов. Из вздыбленной земли торчали бревна, припорошенные снегом, и обрывки колючей проволоки. Это было все, что осталось от блиндажей и дзотов. Поодаль похоронная команда собирала в одно место трупы гитлеровцев. К нам подошел старшина команды.

— Вы бы посмотрели, — сказал он, — как эти звери обходятся со своими покойниками. У кого пальцы отрезаны, у кого челюсти выбиты. Это те, кто уцелели, охотились за золотом — кольца, зубы.... Тьфу, смотреть тошно.

Мы все-таки вылезли из машин и посмотрели: старшина ничего не преувеличил.

Снова тронулись в путь и вскоре опять остановились: в стороне от дороги виднелась вражеская батарея. Мы пошли осмотреть ее. Без труда удалось установить, что, застигнутые нашим огнем врасплох, артиллеристы не успели сделать ни одного выстрела. Пушки были заряжены. Около одного из орудий лежал сраженный осколками расчет — шесть солдат. Прислуга остальных пушек, видимо, покинула огневую позицию, не выдержав обстрела.

Мы не просто осматривали результаты своей работы. У одного из офицеров-разведчиков был фотоаппарат. Все наиболее интересное и значительное он фотографировал. Несколько раз мы замеряли воронки, оставленные снарядами. Хотелось порадовать комендоров не только пересказом виденного, но и точными цифрами, беспристрастно свидетельствующими об уроне, причиненном врагу.

Вскоре мы подъехали к Гостилицам, которые до этого видели лишь немногие из нас, да и то в бинокли и стереотрубы. По дороге к деревне, видимо, беспорядочно отступали фашисты. Вокруг валялось много еще не убранных трупов. На окраине села вздыбились буквально вывернутые из земли остатки блиндажей. Кое-где бревна еще дымились. Склонив ствол к земле, стояло разбитое орудие.

Сама деревня была изрыта громадными воронками. И снова в глаза бросалось обилие трупов в грязно-зеленых шинелях. Возле одного из домов стояла машина с чемоданами, коврами, перинами, кухонной утварью. Я вспомнил покорные глаза пленных. Видно, совсем иным огнем горели они, когда за несколько часов до плена грузилось в машины награбленное добро...

Мы отыскали дом, в котором помещался полковой штаб. Рядом безжизненно висели телефонные провода. Сруб порядком обгорел. Но внутри все было цело. Гитлеровские офицеры не успели даже увезти или уничтожить секретные документы. Мы нашли в блиндаже под домом папки, карты, схемы. Для наших разведчиков эта находка оказалась приятным сюрпризом.

За южной околицей Гостилиц мы вновь наткнулись на разбитую батарею. Отсюда мы и решили повернуть назад. Дальше наши орудия в этом направлении не стреляли. Постояв и послушав доносившуюся с юга артиллерийскую канонаду и треск ружейно-пулеметной перестрелки, мы сели в машины и двинулись домой.

Вечером в ленинской комнате собрались все свободные бойцы батареи. Как можно подробнее я описал им все виденное. И окончательно убедился, что ездил к Гостилицам не зря. Какое впечатление произвело все это на людей! Как радостно было услышать им из первых уст о своем вкладе, в боевой успех, зримо представить себе, какие потери понесли фашисты от их ударов!

— Ну, а что у нас нового? — спросил я Кирпичева после беседы с моряками.

— Стреляли один раз в красносельском направлении. Корректировщики донесли, что успешно.

— Знаю, Пономарев уже доложил. А на других участках как? Что о наступлении говорят?

— Информировали нас, что дела идут неплохо. Вторая ударная и сорок вторая продолжают расширять прорыв. Красносельско-ропшинская группировка — под угрозой окружения.

Далее Федор Васильевич рассказал, что морская артиллерия и сегодня получила высокую оценку общевойскового командования. Флотские батареи хорошо поддерживали наступающие войска, подавляя активность владимирско-настоловской артиллерийской группировки немцев, сокрушая узлы сопротивления, громя подходившие к фронту резервы врага. На нашем плацдарме в этот день особенно интенсивно действовали железнодорожная батарея лейтенанта Проскурова, береговая батарея капитана Симакина и бронепоезд «За Родину». Доброго слова опять заслужили связисты, самоотверженно восстанавливавшие поврежденные линии под артиллерийским и минометным огнем.

Рассказав все это, Кирпичев вздохнул:

— А для нас работа на днях, может, кончится. Это, конечно, хорошо — на то оно и наступление. Но боюсь, люди рапорты понесут: в войска проситься станут. Что нам с тобой, товарищ командир, отвечать? Сидите, мол, смотрите, как другие воюют, а вы уже отвоевались? Это на настроение знаешь как повлияет! Боюсь, и на дисциплине скажется.

— Не преувеличивай, товарищ Кирпичев, — возразил — Конечно, огорчатся люди, что им своими руками фашиста добивать не придется. Но мы-то с тобой на что? А коммунисты, комсомольские активисты, агитаторы?! Всю эту силу надо направить на разъяснение, что, во-первых, пока не кончилась операция, мы снижать готовности не имеем права. Противник перед нами, сам знаешь, не слабак. Вдруг он где-нибудь контратакует, прорвется, а мы вовремя огня открыть не сумеем? И, во-вторых, северный берег. Пока враг там сидит, держит залив под обстрелом, война для нас не кончилась. Еще придется пострелять.

— Что ж, логично, — согласился Федор Васильевич. — Завтра же и начнем эту работу.

— Начинать можно. Только не торопись чересчур. Завтра-то, наверное, еще стрельнем...

 

Ленинградский салют

 17 января мы все-таки стрельнули. Красная Горка, железнодорожные артустановки и бронепоезда вели огонь на подавление семи немецких батарей, обстреливавших Ленинград и позиции наступающих войск. Батареи были приведены к молчанию. Особенно активно проявил себя «Балтиец»: в дополнение к сделанному он еще нанес удар по узлу дорог в районе Ропши. Высокой похвалы заслужила и железнодорожная батарея капитана Шпилева, моего однокашника по училищу.

С фронта пришли хорошие вести: в прорыв введена подвижная группа 2-й ударной армии, состоящая из танковой бригады и самоходно-артиллерийского полка, что несколько ускоряло продвижение войск вперед.

18 января флагманская не стреляла. Слишком далека стала линия фронта. В бой был введен второй эшелон 2-й ударной армии в составе двух стрелковых дивизий. В не прекращавшейся контрбатарейной борьбе Ижорский сектор представляли главным образом орудия на железнодорожных транспортерах и неутомимый «Балтиец».

19 января у нас опять не прозвучала команда «К бою!». Вероятность того, что нам еще когда-либо придется стрелять в сухопутном направлении, стремительно приближалась к нулю. Однако все мы не ослабляли работу, направленную на поддержание высокой боевой готовности и четкого воинского порядка. А первая артиллерийская группа еще продолжала вносить свой вклад в наступление. Ижорский сектор за эти сутки провел 17 боевых стрельб, обрушивая снаряды на узлы коммуникаций и колонны отступавших частей врага. Наши посты докладывали, что на петергофском участке разрозненные неприятельские подразделения начали сплошной отход, а в районах, занятых еще противником, видны сильные взрывы и пожары.

Днем мы собрались на митинг: по радио передали приказ Верховного Главнокомандующего, в котором говорилось:

«Войска Ленинградского фронта, перейдя в наступление из районов Пулково и южнее Ораниенбаума, прорвали сильно укрепленную, глубоко эшелонированную долговременную оборону противника и за пять дней напряженных боев продвинулись вперед на каждом направлении от 12 до 20 километров и расширили прорыв на каждом участке наступления до 35-40 километров по фронту..,»

Было чему радоваться, слушая приказ: уж если об этих успехах объявляют на весь мир, значит, они завоеваны надежно.

На митинге мы услышали и такие новости. 42-я армия утром ввела в бой второй эшелон. 2-я ударная дралась на подступах к Ропше и Кипени — населенным пунктам, которые еще совсем недавно воспринимались нами как далекий неприятельский тыл, лежавший вне нашей досягаемости.

В тот же вечер радио донесло из Москвы раскаты салютных залпов в честь прорыва обороны врага.

А ночью стало известно, что несколько часов назад освобождены Ропша и Красное село, что войска обеих наших армий соединились в районе Русско-Высоцкого, образовав сплошной фронт наступления. Неприятельская группировка в районе Петергофа и Стрельны оказалась отрезанной от своих частей.

20 января. Стрелять продолжали лишь те батареи сектора, которые имели колеса и могли двигаться по железнодорожным путям, или же береговые батареи, расположенные у бывших границ ораниенбаумского плацдарма. Например, 211-я, передислоцированная перед началом наступления. В этот день была полностью разгромлена петергофско-стрельнинская группировка.

Наконец-то наш славный пятачок перестал быть пятачком! Закончила свое существование «Лебяжьенская республика» — осажденный клочок Советской земли. Она снова, как и положено ей, слилась с великим целым — с территорией всей страны. И первыми, кто должен был материализовать это слияние, оказались бойцы 486-го отдельного железнодорожного восстановительного батальона: они приступили к разминированию шоссейной дороги Ораниенбаум — Петергоф Стрельна. И право, сразу было как-то трудно по достоинству оценить тот знаменательный факт, что Ижорскому сектору наряду с боевой работой пришлось взяться за созидательный труд.

И еще одна радостная весть: Волховский фронт, принимающий участие в операции, овладел Новгородом. И все это, вместе взятое, означало, что фланговые группировки 18-й немецкой армии, входящей в состав группы армий «Север», были разгромлены. Таким образом, как стало нам понятно позже, появились условия для наступления по всему фронту — от Финского залива до озера Ильмень.

21 января. Закованные в стальной панцирь паровозы потащили оба бронепоезда и транспортеры 406-го дивизиона от Ораниенбаума к станции Калище. Эти посланцы Ижорского сектора еще могли следовать за армией. Ну, а нам пришла пора подвести некоторые итоги. Они были внушительны. За неделю, прошедшую с начала операции, ижорцы провели 153 боевые стрельбы, более ста раз подавляя неприятельские батареи, двенадцать раз вызвав крупные взрывы, разрушив десятки дотов и дзотов, рассеяв два батальона, следовавших в автоколоннах. Число уничтоженных солдат и офицеров врага измерялось сотнями.

О силе огня береговых батарей свидетельствовали пленные (некоторые их показания прочитали нам). Вот что говорил унтер-офицер, взятый в плен 15 января:

«Артиллерийская подготовка была невиданной силы. Я находился на наблюдательном посту нашей батареи, когда начали накрывать нас снарядами. Мы скрылись под бетонированными казематами, но русские снаряды настигали нас и здесь. Мои товарищи все погибли...»

Радист 914-го артиллерийского дивизиона старший ефрейтор показал на допросе: «Это был совершенный разгром. Наша третья батарея не сумела оказать никакого сопротивления. Она сразу же была подавлена. Солдаты в большинстве были убиты».

Наступление продолжалось. И уже не только корабельная и береговая, но и железнодорожная артиллерия не участвовала в нем: она не могла продвигаться вслед за войсками из-за разрушенных путей и мостов.

24 января, в день, когда были освобождены Пушкин и Павловск, флотское командование получило телеграмму от Наркома Военно-Морского Флота. Николай Герасимович Кузнецов писал в ней:

«В боях по прорыву блокады Ленинграда особо хорошо себя показали артиллерийские дивизионы под командованием Б. М. Гранина, Н. 3. Волновского, Г. И. Барбакадзе, С. И. Жук, С. Ф. Крайнева, Г. В. Коптева.

За отличную работу командирам и бойцам дивизионов объявляю благодарность и о ваших успехах докладываю правительству».

Этой телеграммой как бы подводился окончательный итог боевым действиям флотских артиллеристов в наступательной операции под Ленинградом и Новгородом.

Через день торжествующий голос Левитана объявил приказ Верховного Главнокомандующего войскам Ленинградского и Волховского фронтов и Краснознаменному Балтийскому флоту. Радио донесло из Москвы раскаты двенадцати залпов из ста двадцати орудий. А 27 января в частях зачитывался приказ Военного совета Ленинградского фронта, где говорилось:

«В итоге боев решена задача исторической важности: город Ленина полностью освобожден от вражеской блокады и от варварских артиллерийских обстрелов противника...» В приказе объявлялась благодарность за отличные боевые действия всем войскам фронта и балтийцам, участвовавшим в боях за освобождение города от блокады.

В самом Ленинграде этот день был необычным. Давно здесь не было такого праздника. Вечером над городом раскатилась канонада. Грохот, ставший привычным каждому ленинградцу за 900 дней осады. Но нынче он звучал как весенний гром, возвещавший радость жизни и обновление природы. И люди, вышедшие, несмотря на мороз, на улицу, со слезами на глазах смотрели, как в мглистом небе рассыпаются соцветия ракет. Гремел первый ленинградский салют. Двадцать четыре залпа из трехсот двадцати четырех орудий.

Люди на улицах обнимались, целовались, не стесняясь своих слез. Салют славил мужество, несгибаемую силу духа всех живых и мертвых. Он торжественно объявлял: павшим слава, живым — жить и бороться.

Все мы понимали и чувствовали, что в нашей военной судьбе перевернута очень важная страница. Было ясно, что впереди — облегчение материальных условий жизни и упрощение боевых задач, стоящих перед фортом. А вместе с тем и неудовлетворенность малым объемом дел, не соответствующим духовному подъему, стремлению к более активной борьбе. Исчезал тот важнейший нравственный стержень, который придавал значимость нашим делам в наших же собственных глазах: необходимость защищать Ленинград ют обстрелов, обеспечивать его устойчивое сопротивление осаде. Словом, приближались те трудности, которые беспокоили Кирпичева еще в первые дни наступления. И хотя я знал, как противостоять им, когда речь шла о батарее, труднее было подавить противоречия в себе самом. Когда-то, на Бьёрке, я испытывал такое и представлял, как нелегко примириться с мыслью о невозможности оказаться там, где идут жаркие бои.

Но пока эти сложные чувства затмевались радостью. Такие будничные дела, как лечение перетруженной за дни боев техники, тщательный анализ проведенных стрельб и подробный разбор действий каждого бойца, окрашивались праздничной приподнятостью газетных статей, посвященных Красной Горке, благодарственными письмами, приходившими на форт из Ленинграда. Вокруг них проводилась большая работа дружными усилиями политаппарата, партийного и комсомольского актива, агитаторов.

29 января и 5 февраля состоялось награждение красногорцев: свыше 150 человек получили ордена и медали. Принял и я из рук коменданта сектора коробочку с орденом Красного Знамени. Признаться, не ожидал я, что мое участие в операции будет оценено так высоко.

С Ленинградом установилась связь по суше. Сначала пошли по шоссе машины. Потом, как в былые добрые времена, заработала железная дорога. Впрочем, об этих временах, былых и добрых, когда от Балтийского вокзала одна за другой бежали на Петергоф электрички, набитые веселыми лыжниками, напоминало не многое.

Движение вначале было нерегулярным. Ходили только паровики, тащившие товарные составы с воинскими грузами. Но на станции «Краснофлотск», обслуживавшей Красную Горку, стало много оживленнее.

Сам же путь на Ленинград изменился до неузнаваемости. Проехав по нему раз, я все время ловил себя на мысли, что оказался в местах, где никогда до этого не был. Ни одного станционного строения, ни одного целого дерева. Расщепленные или опаленные огнем стволы, груды развалин на месте деревень — таким было все побережье от Ораниенбаума до Ленинграда.

Многие бойцы и офицеры форта побывали в городе. Все они, возвращаясь, рассказывали об ужасах и страданиях, выпавших на долю их родных или знакомых, о невероятных испытаниях, которым подверглись ленинградцы. И как бы хорошо мы ни представляли все это, рассказы сослуживцев каждый раз заставляли нас вновь и вновь поражаться стойкости людей, выдержавших кошмар безжалостной осады.

Теперь к нам стали регулярнее приходить письма. И новости, долетавшие из городов, деревень и с фронтов, стали занимать большее место в нашей жизни. Все отчетливее виделся победный исход войны. И все сильнее зудели руки: так хотелось самим приблизить этот счастливый час!

К командованию форта все чаще стали поступать рапорты, где наиболее нетерпеливые просили перевода в состав действующей армии — на любой участок фронта, на любую специальность. Но времена изменились. Если полтора-два года назад на батареях считали возможным оставить минимум людей, едва обеспечивающий способность вести огонь, то теперь пополнение войск стрелками не встречало прежних затруднений. А квалифицированные артиллеристы береговых батарей стали цениться куда выше. И на рапорты ложилась неизменная резолюция: «Отказать. Будет использоваться по специальности».

Все чаще у нас заходили разговоры, что скоро, наверное, стационарные батареи сектора начнут передислоцировать на запад. И случилось это куда быстрее, чем мы предполагали. 1 февраля пришел приказ о демонтаже 211-й; батареи и переводе ее на новое место. Выполнение приказа не затянулось. Через девять дней я уже прощался с Федором Харлампиевичем Юдиным, Батарея его включалась в состав 170-го отдельного артиллерийского дивизиона, командиром которого был назначен подполковник Леонид Петрович Крючков — старый знакомый, под началом которого я встретил войну. Дивизион входил в состав только что созданной новой военно-морской базы.

Вот ведь как оборачивались дела! Юдин возвращался в подчинение к своему первому командиру. Батарея возвращалась на свои прежние позиции, которые ей пришлось оставить в сорок первом году. Выходило, что начинается второе, после предвоенных лет, развертывание береговой артиллерии в средней и западной частях Финского залива. Знаменательные наступали события! И они несколько охлаждали пыл чересчур горячих голов, хотевших в бой немедленно, сию минуту, помогали обрести душевное равновесие тем, кто опасался встретить окончание войны в бездеятельности.

Но если снималась с места 211-я, если такие же перспективы открывались и перед другими стационарными батареями открытого типа, то сам форт, увы, был лишен способности к перемещениям. Красной Горке с ее флагманской батареей предстояло застать окончание войны там же, где она ее встретила. А мне в те дни так вспоминался Бьёрке! Новое назначение Крючкова, перемещение Юдина особенно оживили память об острове, где вместе мы приобретали свой первый боевой опыт.

Было совершенно ясно, что скоро береговые артиллеристы вновь обоснуются на Бьёрке. За батарею там я готов был оставить и неуязвимые стальные башни в бетонном блоке, и грозную мощь двенадцатидюймового калибра. Но рассудок говорил о том, что путь к островам Выборгского залива лежит через разгром противника на Карельском перешейке. Мало того, не одержав этой победы, нельзя было полностью гарантировать безопасность Ленинграда и Кронштадта, наших морских коммуникаций на Красногорском рейде от неприятельского артиллерийского огня. Значит, надо было ждать такой операции. Ждать с верой в то, что участие в ней Красной Горки понадобится обязательно.

Это и прибавляло нам сил, побуждало не снижать усердия в учебе, в поддержании ежеминутной готовности к бою.