Полячка рычала диким зверем и рвалась из пут. Выворачивая шею, силясь поймать мужа в поле зрения. Смотрела затравленно, дышала тяжело. Когда же Бурцев поднял с земли меч, в гневливых очах малопольской княжны Агделайды Краковской промелькнуло… Нет, это был не страх, но крайнее изумление.

— Ты что же, голову мне рубить надумал, да?

— Не-а.

Изумление переросло в негодование, когда Бурцев срезал мечом прочный гибкий прут.

— Что?! Что ты собираешься делать? Мужлан?! Вацлав!

— Голова мне твоя сейчас ни к чему, Аделаида, — спокойно объяснил Бурцев. — А вот…

Он откинул на голову княжны подол черного балахона, обнажив ягодицы. Седалище было белым, мягким и нежным. Небитым, нестеганым еще. Что ж, надо когда-нибудь начинать.

— Да я тебя! Да ты меня! Да я же княжна! Краковская! А ты! Смерд! Кмет!

Ну, ты и напросилась, колбаса краковская! Бурцев поднял хворостину.

Аделаида задергалась пуще прежнего. Похоже, розги гордую княжну страшили больше, чем обезглавливание. Но не обессудь, Ваше Высочество. Есть слова и поступки, за которые приходится отвечать. И есть простые науки, которые вколачиваются только так — через пятую точку, раз уж иными путями понимание не приходит.

Княжна была слишком разъярена и растеряна, чтобы сразу прибегнуть к испытанному средству — слезам в три ручья. И это — к лучшему. Бурцев терпеть не мог, когда жена плакала. Слезы беззащитной девчушки, в которую неизменно, словно по мановению волшебной палочки, превращалась ревущая дочь Лешко Белого, подтачивали его решимость. Что, наверное, тоже не есть хорошо. Пора вырабатывать иммунитет и на слезы любимой.

— Ты чего?! — Она не могла поверить в происходящее в то, что занесенный гибкий прут опустится, стеганет. — Чего ты творишь-то?!

— Уму-разуму учу тебя, милая.

— Подонок!

Ну что ж, приступим, помолясь…

— Мерза…

Ать!

— А-а-а!

На белоснежной коже проступил первый багровый рубец.

Ать!

— А-а-а! — вначале она кричала грозно, басовито даже, будто обезумевший берсерк в битве, обещающий врагу неминуемую смерть.

— Ничего, родная. Потерпи малость. Бьёть — значит, любить.

Ать!

— Ай-ай-ай! — а теперь, порастеряв былую спесь, княжна просто ревела. Взахлеб. По-бабски. Полились, покатились по щекам первые слезы. Большие. Крокодильи.

Бурцев старался не раскисать и не поддаваться. Начатое дело нужно было закончить. Чтобы впредь ничего подобного не начинать сызнова. Он смотрел сейчас только на дергающийся под крепким прутом зад. И настегивал, настегивал. Уж прости, любимая, но надо, надо… А то ведь и в самом деле вынудят, блин, выбирать между дружиной и супругой.

Ать! — за все хорошее.

— Ай!

Ать! — за все плохое.

— Ай-ай!

И за остальное тоже — ать! ать! ать!

— Ой-ой-ой! Пес вонючий! Скот козлорогий! — вовсе уже и не страшно, а жалобно верещала княжна.

Ладно, чего уж. Слова — они слова и есть. Пусть выкричится — легче станет. А то ярость копить вредно. Это Бурцев знал по себе.

И еще разок — ать!

— А-а-а! Фа-а-ашист! — заливаясь слезами, прорыдала княжна.

Ух ты, новенькое бранное словечко появилось в лексиконе Ее Высочества? Словечко, в сердцах брошенное Бурцевым штурмбанфюреру СС.

— Фа…

Ать! Ать! Ать!

— Фа-а-а-ай-ай-ай!

Фашист, говоришь? Ну, это ты, вообще-то, напрасно подруга. Вот в эсэсовском хронобункере над тобой измывались фашисты. Настоящие. А здесь — так… Любящий муж поучает любимую жену. Любя поучает. И только-то. Так что…

Ать!

— А-а-а!

Визгу-крику было много, хотя флагеляция продолжалась недолго. И притом, сказать по правде, Бурцев не особенно-то и усердствовал — крови, вон, почти нет. Только красные рубцы на красной попе. Все-таки намерения сечь по-настоящему и спускать шкуру с негодницы у него не было. Требовалась просто показательная порка.

Ну, все, хватит, пожалуй. Экзекуция закончена.

Он прикрыл подолом горящий зад жены, развязал руки. Помог всхлипывающей страдалице сползти с дерева. Сейчас надо держать ухо востро и глаза беречь. Чего доброго вцепится Ее Высочество ногтями в лицо.

Аделаида, однако, в драку не лезла. Одной рукой оглаживала через ткань посеченные ягодицы, другой — утирала слезы. И смотрела омытыми глазами как-то по-новому. С удивлением и опаской. Не отводила боязливого взгляда от прутика, которым Бурцев задумчиво похлопывал себя по сапогу. И за язычком следила — не ругалась больше. Таких разборок в их бурной семейной жизни еще не было. Вот и не знала Аделаида, как реагировать на подобное. Не знала и страшилась повторения.

— Ты… ты плохо со мной поступил, Вацлав, — осторожно сказала она. — Очень-очень плохо.

— Угу, — Бурцев сорвал травинку, сунул в рот.

Спорить он не собирался. Да, хорошего мало. Но почему-то не жалелось о содеянном. Ничуть. Душу отвел, в общем. За столько-то лет разок — можно. Нужно даже.

— Я… Я ведь плачу, Вацлав! Ты что не видишь?

Видел. По лицу Аделаидки, действительно, текли не слезы — слезищи целые.

— Я же пла-а-ачу… — она ревела и дивилась непривычному спокойствию мужа.

— Угу…

Нет, слезками своими она его теперь точно не проймет. «Нет больше твоей власти надо мной, Аделаидка», — думал Бурцев. Была, да вся вышла. Он все еще любил ее, но в любви этой и о себе не забывал. И о верных товарищах. Наверное, пришло время строить другие отношения. Как в домострое прописано, а не в слюнявых рыцарских романах.

— Я ведь убегу сейчас! — вскинулась княжна. — Возьму вот и убегу. Навсегда.

— Угу, — Бурцев жевал травинку и делал вид, что не смотрит на жену.

Бегать-то Агделайда Краковская всегда была горазда. Да только куда ей тут бежать-то? А если и дернет сдуру, так поймаем. И — Бурцев щелкнул прутиком по сапогу — продолжим науку. Догнать будет не трудно — с постеганной попой, да в неудобном длинном балахоне шибко не побегаешь.

— «Угу»?! Да я! Ах, так… Так, да?