Костер был разложен возле самого рва. Аккуратно так разложен — по-немецки. Этакая поленница колодцем. Вокруг добротно сбитого дощатого эшафота. В центре — высокий столб. Понизу — охапки сухого хвороста и соломы. На дровах — ровнехоньких, одинаковых, словно на лесопилке напиленных, — потеки смолы и масла. Гореть такое сооружение должно с веселым треском и без дыма — жертва не задохнется, а именно изжарится заживо. Да… в чем-чем, а в казнях здесь толк знали.

А сама жертва уже стояла на дровяной куче. Прикована, примотана, привязана к столбу. Цепь и прочные пеньковые веревки, продетые сквозь пару железных колец, врезались в тело. Перекрученные путами сзади, за столбом, руки уже начинали синеть и опухать.

Молодая женщина лет двадцати с небольшим. Лица под длинными слипшимися волосами — пакля, а не волосы — так просто не разглядеть. Да и перепачкано все лицо. Дорожки слез на грязных щеках. Под глазом — синяк. Губы разбиты. Видимо, прежде чем отправить ведьму на костер, над ней здорово поизмывались.

Женщина была полуобнажена. Только нижняя юбка закрывала срам, а сверху, на обозрение всего честного люда выставлена… М-да… Голая грудь. Груди. Счетом ровно три.

Три молочные железы. Две — очень даже ничего, упругие, пышные, соблазнительные, располагались, где положено. Одна чахлая, маленькая, с кулачок величиной — как у девочки-подростка, но вполне сформировавшаяся, с острым соском в центре — приютилась промеж ними. Под платьем такую и не увидать, но на неприкрытом теле «сиська дьявола» сразу бросается в глаза.

— Ой-ой-ой! — запричитала за спиной Бурцева Аделаида. — Мерзость-то какая! Смотреть тошно. Жгли бы уж поскорее адово отродье, не тянули.

— Помолчи, а? — попросил Бурцев.

За спиной фыркнули. Но заткнулись.

Дружинники только покачивали головами. Хабибулла, Сыма Цзян и Бурангул поглядывали вокруг. Тревожатся. Не ровен час, самих под горячую руку на костер загонят! Вон, уже заприметил кое-кто иноземцев нехристианского вида — волками смотрит на бусурман. Если бы не явная благосклонность Альфреда фон Гейнца и не баронская свита…

Впрочем, сейчас гудящую толпу больше занимало другое. Трехгрудая ведьма на костре. Это все-таки зрелище поинтереснее, чем сарацин и два азиата.

Бурцев прислушался к разговору латников, толпившихся по правую руку. Воины из замковой стражи оживленно обсуждали приговоренную.

— Интересно, ежели грудь у нее такая, что ж тогда промеж ног будет? Может, рог или копыто?

— Дурак ты! Коли рог или копыто там, как бы тогда ее Дитрих обихаживал?

— Обихаживал? А ты верь ему больше, Дитриху-то! Может, как увидел красоту этакую, так всю мужскую силу и подрастерял наш Дитрих. Может, расхотелось ему сразу.

— Думай, о чем говоришь? Чтоб Дитриху, да расхотелось!

— Нет, а все же интересно, что под юбкой-то у ведьмачки.

— А вот сгорит юбчонка, тогда и посмотрим.

— Так не разглядеть же будет. Дым, огонь…

— А ты попроси отца Бенедикта, чтоб он только сзади поджигал. Тогда, небось, хорошо видно будет. Успеем разглядеть.

Хохот…

Альфред фон Рейнц объехал костер вокруг, с интересом рассматривая трехгрудую ведьму. Изрек:

— Н-да, хорош-ш-ша — аж сжигать жалко!

У Бурцева зародилась надежда, что аутодафе сегодня не состоится. Настроен фон Гейнц благодушно, а значит, мог из прихоти баронской пощадить трехгрудое чудо. Было бы здорово: смотреть, как человека сжигают заживо, Бурцеву совсем не хотелось.

— Хороша? — возмутился отец Банифаций. — Как вы можете, Ваша милость, говорить так о порождении геены огненной?!

— А что? Ведьмачка-то эта получше многих других порождений будет. По-моему, так даже самая безобидная из всех, что мы с вами на костер отправили.

— Безобидная?! — взвился священник, — Вы же знаете, кого оно кормит своим молоком! И вы называете эту тварь безобидной!

— А вы что скажете, господин комтур? — обратился к Бурцеву барон.

Бурцев сказать ничего не успел. Аделаида, сидевшая за спиной, опередила:

— У вас, что же, часто… такое? — ляпнула княжна.

Фон Гейнц окинул удивленным взглядом странную «служанку», влезшую поперек орденского комтура. Но, видимо, припомнив, что девушка «немного не в себе», снизошел до ответа. По обыкновению — весьма подробного и многословного.

— Сейчас уже нет, не часто. А вот раньше… Почитай, каждый месяц по несколько костров класть приходилось. И шестипалых жгли, и трехруких, и четырехногих. И двухголовых даже. Но эти обычно уже мертвыми рождались. Так мы их мертвыми и палили. Вместе с матерями. Ясно ведь, от кого нагуляли. От доброго христианина такие дети не рождаются. А уж сколько скотины попорченной сожгли — страшно вспомнить. Телята, свиньи, козы, птица домашняя…

— Кем? — спросила Аделаида.

— Что кем?

— Кем попорченной?

— Да уж известно кем…

Нет, барон, определенно был в хорошем настроении, раз соизволил поддержать разговор с простой орденской служанкой. Впрочем, на миловидную тевтонскую сестричку в уродливом балахоне фон Гейнц поглядывал всю дорогу. И, судя по интересу, проявленному по отношению к ведьме, слабый пол интересовал барона ничуть не меньше, чем этого… как его… лысого Дитриха.

Бурцев нахмурился. Не нравилось ему все это — ученный уже. Был один такой немец, заглядывавшийся на Аделаидку. Плохо оно кончилось.

А болтливый барон продолжал:

— Проклятый треугольник здесь у нас под боком, — с какой-то противоестественной гордостью сообщил фон Гейнц. — Не на наших землях — Господь миловал! — у швейцарцев. Но утешение небольшое. Все деревеньки, что окрест стоят, регулярно поставляли адово отродье для костров отца Бонифация. Даже когда люди оттуда ушли, в семьях, что жили там прежде, нет-нет, да уродится жуть какая-нибудь. Проклятое место — одно слово…

— Проклятое… Место… — сдавленным шепотом повторили сзади.

Аделаида за спиной дрожмя дрожала. Это Бурцев ощущал даже через плотный поддоспешник-гамбезон и кольчугу.

— Земпахское, Бальдекерское и Фирвальдштетское озера, — продолжал фон Гейнц. — Вот границы того треугольника. Раньше там еще стояли города и поселки. Люцерн, Земпах, Хильдисриден, Гисликон. Теперь — только развалины. По сию пору, кто сунется туда — назад не возвращается.

— А что, многие суются? — вступил в разговор Бурцев.

Таинственная аномальная зона — эти новоявленные Бермуды в самом центре Европы — его заинтересовали.

— Нет, конечно, — ответил барон. — Добрые католики туда не ходят. Кому ж охота душу свою бессмертную губить. Даже приближаться к проклятым местам люди боятся. Только нечисть всякая там нынче бродит.

— И что ж такое стряслось в этом треугольнике, а, барон?

— Так я же говорил, вроде, при нашей встрече — адова бездна там разверзлась на погибель швейцарцам. Геенна огненная открылась. А было то, дай Бог памяти, двадцать пять, нет — двадцать четыре года назад. Когда герцог Леопольд Третий Австрийский бить швейцарцев ходил. Да вот святой отец вам лучше расскажет, если интересуетесь. Он сам все видел. Правда, издалека. Но потому лишь и уцелел.

— Видел-видел, — закивал отец Бонифаций. — С Бальдекерских гор. Его Светлость граф Вюртембергский Эбергард IV, именуемый Добрым по приказу Его Сиятельства герцога Австрийского Леопольда III заходил в тыл швейцарцам. А я был в том отряде духовником.

— Что вы видели, святой отец? — поторопил Бурцев.

Каноник закатил глаза. Давняя картина, казалось, все еще стоит перед его взором.

— Яркую вспышку. До того яркую, что смотреть больнее, чем на солнце, было. Огненный шар, в мгновение ока испепеливший Хильдисриден, где доблестные рыцари в пешем строю бились с швейцарцами. Потом… потом столб пыли и дыма до самых небес. Он был похож… на гигантский гриб.

— На что? — Бурцев насторожился.

— На гриб. А после — и вспомнить страшно — волна пламени покатилась к трем озерам и за Рейс-реку. Огонь пожирал все, что могло гореть. И всех. Спастись смогли лишь австрийские всадники, оставленные на подступах к Сурзе охранять дорогу для обозов. Впрочем, и они погибли месяца за два-три. Кто-то дольше протянул, кто-то меньше, но в итоге всех Господь прибрал к себе, всех до единого. И каждому перед смертью явил милость свою — дал облегчение мукам, дабы сумел страдалец исповедаться и причаститься. А мучения были страшные. Тошнота, рвота, а слабость такая, что есть никто не мог. И понос кровавый. И мочились бедняги тоже кровью. И изо рта-носа кровь шла. И волосы выпадали. Лошади ускакавших из-под Сурзе тоже все передохли. Я сам долго болел, но Господь уберег меня, грешного-недостойного. Наверное, оттого, что не лез в самое пекло. Издали за всем наблюдал. И не долго совсем. Наш отряд, как увидел, что творится, сразу — на коней и за перевал…