В молельном сарае пылали огни: огромный костер, разложенный на земляном полу, и факелы на стенах давали возможность разглядеть убогий интерьер в мельчайших деталях. Вдоль стены напротив их наблюдательной позиции тянулся длинный дощатый настил. Невысокий, голый, и не понять: то ли стол, то ли лавка, то ли полати. По обе стороны от возвышения стояли вместительные крынки. В крынках белело. Пузырчатая пена норовила перевалить через выщербленные края и стечь по стенкам пузатых сосудов. «Скисшее молоко, — догадался Бурцев. — Прусский кумыс».

Сверху свисало, отсекая от людских взоров солидный угол храма, широкое полотнище. Тряпица шевелилась от сквозняков, и казалось, будто за ней кто-то лениво ворочается. Кто-то огромный и жуткий.

На ритуальной занавеске Бурцев различил изображения трех человеческих фигур: могучий бородач, седовласый старик и юнец. Вероятно, главные божества пруссов. Как их там? Перкуно, Патолло и Потримпо, кажется.

Меж костром и занавесью на утрамбованной земляной куче стоял прусс неопределенного возраста в длинном балахонистом одеянии. На переносице — шрам, левый глаз отсутствует, и не понять: то ли высечен веткой, то ли выбит стрелой, то ли выцарапан лесным зверем. В руках пруссак держал крепкий и увесистый кривой посох.

Судя по всему, обладатель посоха являлся жрецом-вайделотом — таинственным гостем из Священного леса, приглашенном на общинные моленья. У ног священнослужителя зияла яма. Перед ямой застыли двое. Впереди — мужчина, за ним — женщина. Бородатый, заросший чуть ли не по самые брови мужик вцепился в веревку, привязанную к рогам черного козла. Жертвенная животина ошалело мотала головой и тихонько блеяла.

— Козел! — в ужасе ахнула Аделаида — Черный козел! Да это же не просто язычники. Это дьяволопоклонники какие-то собрались! И зверя адского с собой привели! Вацлав, мне страшно!

Она еще сильнее прильнула к смотровой амбразуре. Ну все, теперь любопытную княжну за уши не оттащишь, блин!

Женщина, стоявшая позади бородача, держала на деревянном подносе квашню. Тесто было сырым, адский зверь — напуганным, мужик с бабой — худющими и изможденными. Бурцев ничуть не удивился бы, если б узнал, что в дар богам предназначался последний козленок и последняя мера муки обедневшего рода Глянды.

За этой парой с подношениями плотным полукругом толпилась вся община. Гомон человеческих голосов стих. Люди молча внимали жрецу. Даже дети, приведенные на моленье, словно прониклись важностью момента: не слышно было ни всхлипа, ни плача.

Жрец говорил. Делал он это громко, долго и вдохновенно, словно читал заунывным речитативом бесконечную героическую сагу. Вайделот то простирал руки над трепещущей паствой, то склонялся в поклонах перед обрядовым полотнищем. С древнепрусским у Бурцева было не ахти. Хоть и улавливало ухо порой в словах оратора славянские корни, общий смысл сказанного все же остался за пределами понимания.

Жрец, наконец, закончил вступительную речь. Кивок — и бородатый мужик подтащил козла поближе. Священнослужитель возложил длань на рога упирающемуся животному, затянул что-то по новой. Насколько понял Бурцев, в этот раз звучало не эпическое повествование, а торжественное перечисление. Похоже, вайделот взывал ко всем многочисленным богам и божкам прусского пантеона. Первыми прозвучали знакомые уже имена Перкуно, Потримпо и Патолло.

Жрец умолк. Боги призваны? Недолгая — в пол-секунды пауза и… Словно по команде, пруссы разом бухнулись на колени. Заголосили, заканючили, завизжали, завопили наперебой — Аделаида под боком Бурцева аж вздрогнула от неожиданности. Но наблюдения не прервала.

А в сарае творился полнейший бедлам. Кто-то бил себя кулаками в грудь, кто-то катался в пыли, кто-то рвал собственные волосы и бороду. Так, значит, это и есть общинное покаяние?! Бедные прусские небожители! Вряд ли даже им под силу разобрать хоть что-либо в этом многоголосом оре кающихся грешников.

Самоуничижительные возгласы как-то незаметно перешли в песнопения. Люди один за другим поднимались с колен. Двое или трое подхватили несчастного козла, оторвали истошно мекающую животину от земли, протащили вокруг костра. И вновь опустили перед жрецом.

Вновь стало тихо. Только жалобно блеял черный козел, да что-то втолковывал своей пастве кривой вайделот. Видимо, теперь речь шла о жертвоприношении. И правда — под козлиной бородкой в багровых отблесках костра блеснул изогнутый нож с широким лезвием.

Агонизирующего козла крепко держали за изогнутые рога над ямой в земляном полу. Кровь из перерезанных артерий упругой струей лилась в яму. Кровь пенилась. Кровь дымилась. Козел затихал.

Затем в благоговейной тишине жрец опустил в кровавую ванну деревянную чашу, зачерпнул теплой темной жидкости, брызнул вокруг. Алый крап остался на закопченных стенах сарая, несколько капель попало в костер. На углях зашипело. Приподняв полотнище, вайделот щедро плеснул и туда. Потом накапал красного в крынки со скисшим молоком. Забормотал молитву, провел над сосудами руками, освящая так любимый пруссами напиток. Бурцев поморщился. Забродившее кобылье молоко с козлиной кровью, сдобренное к тому же вайделотской магией… Забористое, должно получиться пойло!