Зрители молчали. Подавлено, угрюмо, недоверчиво, недоуменно. Наконец, на ристалище ступил Освальд. Этот рефери Божьего Суда тоже выглядел озадаченным. Рыцарь больше не размахивал мечом, не тыкал острием в небо по поводу и без оного.
— Ты владеешь неведомым воинским искусством или боевой магией, Вацлав, — обратился Освальд к победителю. — Иначе трудно объяснить случившееся. Честно говоря, не знаю, справедливо ли зачесть победу, добытую таким образом. По законам Польской правды ответчик должен победить, орудуя палкой или мечом. А тут все закончилось какой-то трактирной дракой. Хотя с другой стороны…
Освальд повернулся к зрителям:
— Все видели, как Божье провидение вырвало этого человека из-под удара Збыслава?
— Видели! Видели! Видели!
— Все видели, как дубина Збыслава переломилась на Божьем Суде?
— Видели! Видели! Видели!
— Ты признан правым в этом споре, Вацлав! — гаркнул Освальд, — Я снимаю с тебя все обвинения!
— Безумно рад, — хмуро отозвался Бурцев.
Он шагнул мимо неподвижного Збыслава, прошел сквозь расступившуюся толпу. Направился к ручью, журчащему в ивняке. Смыть поскорее с себя пепел, пот и грязь, — вот о чем мечтал сейчас Бурцев.
— Погоди, Вацлав! — окликнул Освальд.
Ну, что еще? Бурцев оглянулся.
— Ни один ополченец не способен драться так, как дрался сегодня ты, — прищурил глаз добжинец.
— Божий Суд, — пожал плечами Бурцев.
— Ладно. Не желаешь говорить о себе — не надо. У меня здесь много таких, кто не любит говорить о своем прошлом.
— Тогда чего ты от меня хочешь, Освальд?
— Ты — прекрасный боец. Суд судом, но я-то знаю: Господь на ристалище помогает только тем, кто сам чего-то стоит.
— Ну и?
— Иди ко мне в оруженосцы, Вацлав.
— Вместо Збыслава?
— Вместе со Збысловом. Земельного надела я тебе пока не обещаю — сам остался без фамильного лена. Но веселой жизни, богатой добычи, славы, вина и еды от пуза — этого получишь сполна. Может быть, со временем сосватаем тебе и красотку в каком-нибудь ополье.
— Я подумаю. Насчет еды от пуза — это заманчиво.
Рыцарь хлопнул себя по лбу:
— Э, да ты, верно, голодный, а я с тобой тут разговоры разговариваю! Пойдем к костру, Вацлав. Поешь, а после все обсудим.
— Я грязный, как свинья. Негоже в таком виде за стол садиться. Сначала умыться бы, да переодеться.
— Чудак-человек! — удивился пан. — Говорит, что ополченец, а ведет себя как князь. Но коли желаешь — отмывайся. Распоряжусь подобрать тебе чистую одежду. Кстати, а где ты взял свое одеяние, Вацлав? Никогда не видел такого диковинного.
— Нашел, — уклончиво ответил Бурцев. — Кто-то бросил на дороге, а я подобрал.
После ледяной родниковой купели, Бурцев почувствовал себя человеком. Конечно, не помешали бы еще мыло с мочалкой, но здесь о такой роскоши лучше не мечтать.
Синий от холода он переоделся в развешанные на кустах непривычные, но относительно чистые тряпки. Влез в необъятные льняные портки и плотные узковатые штаны-шоссы. Надел грубую длинную — чуть не до колен — полотняную рубаху навыпуск с вышитым разрезом на груди. Застегнул распахнутый ворот парой деревянных пуговиц, опоясался шнуром с идиотскими кисточками.
Теплая шерстяная накидка — здесь ее называли котта — Освальд выделил ему из личного гардероба. Котта оказалась побогаче нижней одежды. А почти новый меховой жупан — тот вообще выглядел как подарок с барского плеча.
Надежные омоновские берцы Василий решил оставить при себе. Местная обувь — даже дорогие сафьяновые сапоги — не внушали доверия. Бурцев поправил на голове бесформенную мохнатую шапку, и глянул в зеркало луж. Ну, видок! Зато сухо, тепло и практично. Это главное. Что ж, теперь пора и потрапезничать. Приглашали ведь.
— Дорогу победителю Збыслава! — рявкнул Освальд, едва завидев Бурцева.
Сам усатый рыцарь, правда, ни на йоту не сдвинулся с почетного места возле кабаньей ноги. Зато партизаны, сгрудившиеся вокруг, шумно потеснились.
Бурцев присел справа от добжиньца. Слева возник оруженосец с распухшим ухом. Очухался уже? Бурцев напрягся. Но ничего… Збыслав дружелюбно оскалился, будто и не было между ними жестокого боя на палках. Улыбка жутковатая, но вроде искренняя. Наверное, с этим рубахой-парнем можно иметь дело. Бурцев улыбнулся в ответ. Збыслав передал ему кабанью кость с огромным куском мяса. Мясо! В животе заурчало…
Он помедлил ровно столько, сколько требовалось, чтобы осмотреться и составить представление о местном застольном этикете. Этикет отсутствовал напрочь. Из столовых приборов использовались только ножи и кинжалы. Да и то крайне редко. Ели все, даже благородный рыцарь Освальд Добжиньский, голыми руками, смачно слизывая стекавший за рукава жир.
Ну и славно! Бурцев вонзил зубы в кабанятину. Из-под прожаренной корки брызнул аппетитный сок. И не только. Гм, бифштекс с кровью по-старопольски. Ничего вкуснее он не едал!
Чья-то пятерня вдруг хлопнула по спине. Опять Збыслав!
— Меня еще никто не побеждал на ристалище, — гоготнул оруженосец, указывая на разбитое ухо с таким видом, словно это он завалил Бурцева в поединке. Причем завалил именно своим левым ухом. — А ты смог, Вацлав. Держи кулявку!
И протянул диковинный кубок без ножки.
М-да, забавная вещичка. Пока не опорожнишь полностью — не поставишь: кулявка тут же упадет, расплескав все содержимое. Бурцев осторожно отхлебнул жидкость золотисто-янтарного цвета. Очень даже ничего…
— Добрый мед — волынский! — Рот Збыслава вновь растянулся в неполнозубой улыбке. — За твою победу, ратник!
Каким-то образом здоровяк-оруженосец умудрялся прислуживать своему господину, болтать с Бурцевым и заглатывать при этом чудовищные куски жареного мяса, заливая пищу щедрым водопадом из кулявки полуторалитрового — никак не меньше — объема.
— Но, право слово, тебе повезло, Вацлав, что у меня сломалась дубина. А не то…
Он сделал еще один глоток, сытно срыгнул, оттер рукавом губы, продолжил:
— Вообще-то я палочные бои не шибко жалую. Дубинки — дело долгое, занудное. А вот попался бы ты мне в лесу, да под мачугу…
Збыслав мечтательно закатил глаза. Ни угрозы, ни ненависти, ни обиды за недавнее поражение на ристалище в его голосе Бурцев не уловил. Только грубоватое признание вояки со стажем в любви к привычному оружию.
— Под мачугу?
— Кистень по-нашему, — пояснил Освальд. — Неблагородное оружие, лиходейское. Збыслав сам-то из литвинов, а там многие мачугами бьются. Кто победнее, делает палицы-насеки из дуба и кремня: врезает в молодой дубок острые осколки, а когда камень намертво врастает в дерево, получается ослоп, от которого только добрые латы и спасут. Ну, а кто побогаче — те идут в бой на лошади, с мачугой-кистенем. Збыслав здорово приловчился к этой штуковине — любой доспех пробьет, любой череп сокрушит.
Вряд ли добжинец преувеличивал: Бурцев припомнил, как ловко обращался кривоногий громила со своим грузиком на цепи во время вчерашней стычки с воинами Якуба Одноухого.
— Пан Освальд дело говорит! — глубокомысленно изрек оруженосец. — Если бы мы с тобой на ристалище с мачугами вышли…
А,пожалуй, и хорошо, что не вышли, — решил Бурцев.
— Ну, хватит, Збыслав, — приказал рыцарь. — Оставь гостя в покое. Дай поесть человеку.
— Да я-то, собственно, и сыт уже, — признался Бурцев. — Спасибо за гостеприимство и угощение.
— Ну, а раз сыт, так ответь — согласен остаться у меня в оруженосцах? Все равно ведь вам с княжной дальше хода нет. Татары, мазовцы, куявцы, тевтоны — кто-нибудь обязательно схватит — только высуньтесь из леса. Агделайду увезут, а с тобой, Вацлав, церемониться точно не станут.
Бурцев задумался. Не так уж и неправ Освальд Добжиньский. Не лучше ли пересидеть в лесных трущобах, пока все не устаканится? Хотя спокойно сидеть здесь тоже, наверное, не придется. Партизанский лагерь — не санаторий-профилакторий, а выгнанный из собственного замка Освальд горит жаждой мести. Вопрос: стоит ли ввязываться в чужую вендетту? Или… Или не такая уж она и чужая, если направлена против тевтонов? И, если рассудить, — в защиту интересов Аделаиды, которая… да чего там!.. которая основательно уже обосновалась в его, Бурцева, сердце.
И потом… Рыцарский оруженосец — это ведь уже не бесправный кмет-землепашец. Более того, насколько представлял Бурцев обычаи этой эпохи, хороший оруженосец имеет неплохие шансы и сам со временем выбиться в благородные паны. А раз так… Аделаида однажды высказала сожаление по поводу отсутствия у него рыцарского титула. Даже намекнула, что не прочь связать свою судьбу с простым, бедным, незнатным, но — обязательно — рыцарем. Слова эти, правда, были сказаны в минуту отчаяния, но кто знает, кто знает…
— Княжна говорила, крестоносцы мечтают укрепиться в Малой Польше. Потому и намереваются выдать ее за Казимира Куявского, послушного воле ордена.
— Верно говорила, — кивнул Освальд, — смышленая девочка. Немецкие рыцари хотят утыкать своими замками всю Польшу. Мазовия, Куявия, Силезия и Великопольское княжество уже готовы принять орденских братьев на своих землях, а вот с Малой Польшей у магистра Конрада Тюрингского не заладилось. А тевтоны почему-то рвутся именно туда. Ума не приложу, с какой стати, но вотчина Лешко Белого для них оказалась важнее прочих польских княжеств.
Бурцев немного помедлил, прежде чем дать окончательный ответ.
— Хорошо, Освальд, я буду твоим оруженосцем и соглашусь биться на твоей стороне. Но только если княжна тоже согласится остаться здесь. Согласится добровольно, а не по принуждению.
— Вот как? — добжиньский рыцарь в раздумье смотрел на угли костра. — Что ж, Вацлав, будь по-твоему. Прямо сейчас и поговорим с Агделайдой. Збыслав, приведи княжну. Хотя, погоди-ка… Знаешь что… Тащи-ка сюда заодно и Яцека. Ну, того рыжего кмета, что свидетельствовал против Вацлава. За лжесвидетельство нужно отвечать.
Оруженосец осклабился и бросился выполнять поручение.
— Что ты задумал, Освальд?
— Устроим еще одно состязание. У тебя будет возможность поквитаться с обидчиком.
— Да ну его! — отмахнулся Бурцев. — Не хочу руки марать.
Разбираться с Яцеком ему, в самом деле, расхотелось совершено. Былая ненависть к рыжему щербатому и хитроглазому крестьянину как-то незаметно смылась вместе с грязью, осталась в сброшенной за кустами заскорузлой одежде, утихомирилась с насытившимся желудком, размякла и раздобрела под легким медовым хмельком.
— Чудной ты человек! Впрочем, коли сам отказываешься покарать мерзавцы, этим займется Збыслав. Его хлебом не корми и медом не пои — дай только на ристалище порезвиться. Вручим обоим по мачуге и… Думаю, надолго поединок не затянется.
— И это тоже будет Божий Суд по Польской Правде?
Брови Освальдасошлись к переносице:
— Нет, Вацлав, это будет мой суд, по моей правде. Яцек — лжец. А лжецов я не терплю.