— Эй, куда это вы оба?! — Бурангул задержал Бурцева и Дмитрия, собравшихся уходить. — Стойте на месте. Иначе вас сочтут сочувствующими осужденным и самих вытащат в круг позора.

— А чего стоять-то? — удивился Дмитрий. — Все ведь уже закончилось. Плаху вон разобрали, топор унесли, Цзян тоже ушел.

— Ни топор, ни Сыма Цзян больше не нужны, — вполголоса объяснил Бурангул. — Знатным воинам за былые заслуги оказана великая милость. Опытный палач умертвит их без пролития крови.

— А смысл? — пожал плечами Бурцев.

— Ты еще спрашиваешь, русич! — возмутился татарин. — Каждому известно: душа казненного, которому отсекли голову, обречена на вечные скитания. Пролитая с позором кровь навеки закроет ей путь в царство мертвых. Демоны, элчи и эрлики не дадут такой душе посмертного упокоения, а повелитель умерших, Эрлик-хан не позволит ей возродиться к новой, более достойной жизни.

— И что же теперь сделают со знатными воинами? — недоумевал Бурцев. — Сожгут заживо, что ли?

После гильотинирования он бы ничуть не удивился, увидев в татаро-монгольском стане костры а-ля святая инквизиция.

— Им переломят хребет.

Ничего себе, «великая милость»!

— Прошу слова, непобедимый хан! — из освещенного факелами круга неожиданно донесся возглас отчаяния. На закричавшего нукера, с немым укором и презрением посмотрели даже лежавшие рядом товарищи по несчастью.

Кхайду поморщился, но процедил сквозь зубы:

— Говори. Если тебе есть что сказать.

— Я прошу не за свою никчемную жизнь, непобедимый хан, — смертник старался говорить, по возможности сохраняя достоинство. — Я прошу за своего господина и за твоего верного тысячника Шонхора. Он никогда не слыл трусом.

— У стен Вроцлава он обрел такую славу, — жестко заметил Кхайду.

— Мой господин отправил на штурм польской крепости всех своих воинов, почти не оставив при себе охраны! Его хотели пленить! Если бы мы не отступили за осадный частокол…

— И для тебя, и для твоего господина было бы лучше, если бы вы этого не сделали, а просто отбили бы атаку, — сурово произнес Кхайду. — В том бою даже ханьский старик вел себя достойнее, чем вы. А ведь он ученный муж и не обязан был ввязываться в схватку.

— Непобедимый хан! У нас не было иного выхода! Лесные разбойники пробились к моему господину. Один из них, которого я почему-то вижу сейчас здесь, сорвал с его груди твою серебряную пайзцу.

— Если твой господин позволил сделать это, значит, пайзца была дарована недостойному. Всё!

Хан взмахнул рукой. Из-за его спины выступил крепкий хмуролиций воин с длинной тяжелой дубиной в руках. Воевать такой оглоблей было бы несподручно, биться в палочном бою на Божьем Суде по Польской Правде — тоже. Видимо, дубина предназначалась для другого.

— Палач, — прошептал Бурангул.

Дмитрий тихонько присвистнул:

— Ослопом хребты ломать будут?

Ему не ответили. И так все было ясно.

— Непобедимый хан! — еще раз воззвал нукер без особой, впрочем, надежды, — Я прошу…

— Замолчи! — разъяренный рык пронесся над освещенным кругом. Нет, это не хан потерял терпение. На своего подчиненного орал сам тысячник Шонхор. — Перестань позорить себя и меня, песий сын, и прими смерть достойно.

Нукер осекся на полуслове и покорно уткнулся лицом в землю. Он стал первой жертвой палача. Описав широкую дугу, дубина обрушилась на спину воина. Короткий вскрик. Хруст человеческого позвоночника был сродни звуку, что издает в тишине леса толстая, но подгнившая ветка под лошадиным копытом.

Еще удар, еще вскрик, еще хруст.

А вот третий нукер даже не вскрикнул.

Человек с дубиной перебивал позвонки с одного удара, оставляя жуткие, но, действительно, практически бескровные вмятины на спинах.

Нет, это уже слишком.

— Непобедимый хан! — Бурцев шагнул вперед, раздвигая факельщиков.

Два кривых клинка в мгновение ока скрестились под его подбородком, преградив путь. Бурцев ощутил, насколько хорошо отточены изогнутые лезвия.

Теперь все смотрели только на него. И воины, толпившиеся за плотным оцеплением, и факельщики-стражники, и свита хана, и сам хан, и приговоренные к смерти. Даже палач, прервав работу, озадачено обернулся. Только три человека с перебитыми спинами глядели куда-то в ведомую лишь им одним даль. Они еще были живы. Но им уже было все равно.

— Непобедимый хан! Прошу слова!

Брови Кхайду чуть приподнялись. Потом сдвинулись. И все же хан кивнул бывшему полонянину.

Сабли, впившиеся в горло Бурцева, скрежетнули друг о друга, расползаясь в стороны. Он тронул шею рукой. Кровь. Располосовали-таки кожу, бусурмане. Ладно, могло быть и хуже.

— Что ты хочешь сказать мне, русич?

— Только одно, непобедимый хан. Ты казнишь воинов, которые храбро бились под Вроцлавом. Я могу засвидетельствовать это.

— Храбро? — по губам хана скользнула недобрая улыбка. — Если ты, русич и твои польские друзья не полегли там все до единого, значит, недостаточно храбро. Если пайзца Шонхора оказалась в твоих руках, значит, недостаточно храбро. Если сгорели мои осадные орудия и горшки с зажигательной смесью, значит, недостаточно храбро. Это должно быть ясно даже глупцу!

Последнюю фразу Кхайду выкрикнул, обращаясь уже не к Бурцеву — ко всем собравшимся. Оратор, блин…

Назад, за факелы, Бурцева втянули в четыре руки Дмитрий и Бурангул.

— Дурень, ты в своем уме? — русский десятник таращил глаза и раздувал ноздри. — Ишь, чего удумал. Лезть в круг и перечить хану. Ты ж сам за малым в том кругу не остался. Казнили б под горячую руку — и дело с концом.

— Считай, что тебе повезло, — поддержал товарища Бурангул. — Отделался царапиной на шее, а мог бы и головы лишиться. Ты ведь не знатный нукер, — хребет ломать тебе не станут.

Кхайду тем временем вглядывался в лицо опального тысячника. Палач растерянно переминался рядом. Приказа продолжать казнь он не получал.

— Встань, Шонхор! — наконец, приказал хан.

Тот медленно поднялся. Глаза не выражали ничего. Абсолютно.

— За тебя просят уже второй раз, Шонхор. И знаешь что? Если пожелаешь, я сохраню тебе жизнь.

Осужденный побледнел.

— Я могу поступить по примеру предков, с позором изгонявших трусов в Великую Степь. Ты волен уйти из лагеря, Шонхор. Ты пойдешь пешком, без лошади. У тебя не будет оружия и доспехов. Только колчан, набитый не стрелами, а конским навозом. Жители войлочных кибиток будут оплевывать тебя. Враги нашего народа станут охотиться за тобой. Что ты выбираешь? Позорное изгнание или бескровную смерть?

Тысячник не ответил. Он просто лег на землю у ног палача.

Кхайду кивнул. Дубина взлетела вверх и опустилась. Еще один хрусткий звук нарушил тишину.

Бурцев поймал взгляд угасающих глаз, обращенных в его сторону. Увы, жизнь из человека с перебитым позвоночником уходит слишком медленно. Бурцев отвел глаза.

— Больше желающих вступиться за того, кто заслуживает смерти? — Кхайду-хан оглядел толпу.

Толпа молчала. Факелы чадили. Палач работал. Скоро все было кончено.

— Надо отдыхать, — проговорил Бурангул, — Идемте.

— А как же они? — Бурцев растерянно указал на казненных. Уже казненных, но еще живых людей.

— Они умрут. Не сразу, но скоро. Их тела оставят на съедение зверям и птицам. Не стойте долго возле этих тел, русичи. Здесь место плохой смерти.

Что ж, надо отдыхать — Бурангул прав.

Впрочем, толком отдохнуть в ту ночь не удалось никому. Под утро о Шонхоре и его воинах забыли напрочь: на лагерь напали поляки.