Правда скрывается чуть подальше от лжи, рядом с кладбищем

– Водка – это краска, которой можно разукрасить серый мир. Но она быстро смывается. Вот поэтому я здесь снова, – сказал Рома, завсегдатай бара, и опрокинул содержимое рюмки в рот.

– Ты лжёшь самому себе, – ответил бармен. Иногда он поддерживал разговор с Ромой. От нечего делать. Если не было клиентов.

– Мне остаётся только разглагольствовать. Все громкие события последних дней говорят об одном, нас терпеть не хотят, ненавидят. В скором времени – стрелять начнут. А смерть узаконят. Людей надо любить, а вещи использовать. Меня используют, например, и тебя тоже – не любят, не могут любить. А мы молчим. И пьём, – Рома подставил рюмку, чтобы бармен налил ещё.

– В долг наливать? – бармен не торопился выполнить просьбу завсегдатая.

– А сколько я должен?

– Пять сотен.

Рома порылся у себя в карманах, нашёл четыре сотки.

– Вот, вычеркни, – он протянул деньги.

– Значит, в долг, – сказал бармен.

Рюмку Рома подтянул к себе, но пить сразу не стал, сказал:

– Вся хрень, творящаяся вокруг, говорит об одном: начался закат, новейшая история пишется другими людьми.

– Говорить такое не боишься?

– Послушай, – Рома перегнулся через стойку бара, – для меня будет более мучительно больно, если я замолчу совсем. Из-за страха, или по какой-то другой причине. Иногда надо говорить, чтобы заговаривать возникающую боль. – Он снова вернулся на своё место, присел, выпил водку. – Недавно наткнулся на интересную фразу в интернете. Кто-то сказал, что выбраться из жизни живым никому всё равно не удастся. Ты не знаешь, кто это сказал?

– Не знаю, – бармен был краток. Он уважал этого постояльца за то, что тот никогда не врал. И всегда отдавал долги. Его пьяные разговоры совпадали с его мыслями. Только он молчал, а этот говорил вслух. Может быть, он говорил эти вещи только ему, но какая разница. За смелость он уважал Рому.

– Вот и я не знаю. А сказал хорошо! И он вошёл в историю. Анонимно. Для меня. Но я его фразу запомнил, и я ей воспользовался. Кто был этот человек, кем он был, совершал ли ошибки – тайна. И не так важно – совершал он их или нет, он аноним. Сам он мёртв, может, а его фраза жива. Для истории это безразлично, если нет имени. Многие из нас много говорят, но всё впустую. Потому что не в том ранге. История про нас даже не вспомнит. Но посмотри, друг, на тех людей, которых мы видим в зомбоящике, – они войдут в историю! И тут возникает мысль, что история разбирает ошибки после, которые можно было не совершать. Это понимают многие, понимаешь ты, друг, думаю, понимаю я, но не те, кто в эту историю войдёт. Они чего – специально так делают? – Рома на мгновение замолк. Бармен ему ничего не ответил, он стоял и слушал, ждал продолжения монолога, а может, хотел услышать ответ на поставленный вопрос из уст самого задававшего его. И Рома сказал: – Налей-ка мне ещё рюмочку, – и бармен ему налил. Так и не дождавшись ответа, потому что завсегдатай бара закурил, его глазки сузились, и он отстранённо посмотрел куда-то выше головы бармена. Невольно, бармен перевёл взгляд в ту точку, куда смотрел Рома, уж больно он пристально смотрел туда. Но ничего там не увидел.

– Ты пьёшь и не закусываешь. Есть бутерброд. Будешь? Бесплатно.

– Хорошая обслуга у меня – буду.

В одно мгновение перед Ромой на пластиковой тарелке появился ломтик хлеба с двумя колясками копчёной колбасы и веточка петрушки.

– Отлично, друг! – сказал Рома. – Умеешь услужить!

– Жалко тебя, – сказал бармен. – Ты годишься мне в отцы. Я тебя не знаю, и ты меня не знаешь, но я к тебе проникся.

Рома усмехнулся, сказал:

– Друг, я тебя знаю. По твоему бейджику: Орехов Иван. Хорошее имя, хорошее фамилия. Но имей в виду: важно сочувствие с жалостью не путать, разные это вещи. Может, поэтому тот, кто считает жалость хорошим чувством, удивляется, когда люди отвечают на его всякие добрые намерения агрессией. Я, конечно, не из тех людей. Я говорю тебе спасибо за бутерброд, а не за проявленную ко мне жалость.

– Ещё налить?

– Бесплатно?

– Хорошо, но только одну рюмку.

– Это по-нашему, друг! Тепло принимаешь. Теперь я понимаю, почему ходить в гости лучше осенью или зимой. Вона, на улице прохладно, а ты своей лишней рюмкой моё больное сердце согреваешь.

– Я оказываю внимание, так как начало рабочего дня, клиентов нет пока.

– Это понятно. Я знаю точно одно, друг: тебе места в аду не хватит. Ты добрый малый, таких бравых солдат не берут в преисподнюю. Скорей всего жизнь даст тебе пинка под зад, и ты улетишь в небеса. Но произойдёт это не скоро, сам понимаешь… Налей мне ещё рюмочку, я тебе сейчас историю одну расскажу. И пойду домой потом спать. Кстати, из моего окна, если взглянуть – этим я, видимо, никого не удивлю – видно кладбище. Кресты, могилки, венки, оградки, каштаны и сирень. А ещё – кучи кладбищенского мусора: салфетки, искусственные цветы, облезлые венки, спиленные ветки. Зимой это всё засыпано снегом. Летом – видится зелёный рай. Каждую ночь горит одинокий фонарь. А если восходит Луна, сторож не включает электрический свет, от этого становится жутковато. Чьи тела покоятся там? О чём они мечтали? Думали о чём? И ведь где-то они засыпали, и ведь с кем-то они засыпали?.. Бог ты, – водка мой язык подвешивает…

– Пожалуйста, – бармен пододвинул рюмку ближе к завсегдатаю. Рома откашлялся и, будучи тем самым евреем, только бедным, исполосованным русской повседневностью, но больше алкоголем, а стало быть – совсем обрусевшим, стал рассказывать:

– Это было лет двадцать назад. Так вот, бар «Брандмейстер». Здесь наливали приличное пиво. А главное – дёшево. Я туда заходил каждый вечер. Рома – тот мой знакомый тоже был Рома – приходил раньше, занимал самый дальний столик, откуда было хорошо видно посетителей, телевизор, а главное – в жару поток воздуха от кондиционера дул не прямо на тебя, а просто обдувал, понимаешь…

Вначале мы сидели вдвоём. До самого закрытия. Сбегали от домашнего холостяцкого одиночества. То есть до часу ночи. Бармен нас знал, как ты сейчас меня – может, чуть лучше, а официантка Юля всегда составляла компанию, если у неё было свободное время от других посетителей. Нам всегда доливали пива до самых краёв, как положено.

А после появилась она. Это произошло неожиданно. Для всех. Потому что посетители, большая часть клиентов, – мужики, уставшие и грязные (рядом с пивнушкой тогда ещё работал механический завод), спешащие домой с работы, к детям и жёнам. Нам же, Роме и мне, спешить особо было некуда, и мы тянули пиво медленно, не спешили, чтобы почувствовать весь вкус благородного напитка.

Так вот, она вошла в бар, подошла к стойке. Шум, гул, гам питейного заведения – и вдруг тишина… Все смотрели на неё. Рома тоже глазел. А я рассматривал. И там было на что взглянуть! Высокая, стройная, смуглая – боже! – эта молодая женщина обладала той самой красотой, на которую обращают внимание любые мужики; слепой бы прозрел, импотент возбудился; я мог бы вечно смотреть на неё, и я незаметно для всех почесал яйца – полтора литра пива дали о себе знать почему-то зудом между ног. Она была, на первый взгляд, из тех женщин, что, сохраняя вид невинных страдалиц, ухитряются полностью утолять свой голод, всегда и везде.

Она взяла кружку пива, огляделась – все столики были заняты – и увидела нас.

– Разрешите? – спросила она.

– Да, конечно, – ответил Рома.

Я обратил внимание на голос, низкий и грубоватый, нисколько не сочетающийся с её внешностью. Мелькнула мысль, много курит. И то, как она спросила – не «можно», как обычно говорят женщины, а «разрешите».

Когда она подсела, в баре снова застучали бокалы, задвигались с грохотом стулья, возобновилась прежняя жизнь.

Изменения, перемены…

Её звали Аня. Она сразу представилась и по-мужски протянула руку. Вначале Роме. Потом мне. Я попытался задержать её ладонь в своей руке чуть дольше. И она это позволила.

– Рома, – сказал я.

– Мой бывший муж – тоже Рома. Я помню только его имя. Остальное – забыла. Стёрла из памяти. Но чувства похожи на привычку – пока болею.

– Как вы оказались здесь, Аня? – я назвал её на «вы», по-другому не смог. И я знал, чтобы она не ответила, я ей не поверю: женщины часто поступают неосознанно.

– Работаю рядом. Главным бухгалтером, кстати. И очень люблю пиво. Хорошее пиво. А здесь – оно лучшее. И, мальчики, просьба – обращайтесь на «ты».

– Это правильно, – сказал Рома. – За это надо выпить.

Так мы познакомились. Я обратил внимание на Рому, он смотрел на нашу новую знакомую с оттенком подозрительности. Видимо, не верил, что такая красавица может оказаться здесь, а после – рядом с ним. У него дрожали руки, и, когда она села за наш столик, он пытался с ними справиться, унять дрожь.

Я рассказал анекдот про Вовочку. Анекдот был политический. Затем ещё один и ещё… Аня смеялась от души. То, как она это делала, – было видно, ей действительно смешно. Морщинки вокруг глаз и в уголках губ углублялись, а глаза светились огоньком.

Аня допила пиво, заказала второй бокал. Я, было, хотел угостить, но она отказалась.

– Не надо. Сама попрошу, не волнуйся.

Она мне нравилась. Не только за смазливую внешность. Что-то в ней присутствовало грубое и мягкое одновременно.

– Почему выбрала наш столик? – поинтересовался я. – Подсядь за любой – тебе не отказали.

– Рома… и Рома – вы не из этого места, – она обвела рукой зал, наблюдая за кистью своей руки. Видимо, Аня уже была слегка пьяна, когда вошла. – Каждый из вас тут – и не тут. Это сразу заметно. И я не отсюда. Но здесь подают хорошее пиво. Там, где подают хорошую еду, нет хорошего пива. А я повторяю, мальчики, – Аня сделала паузу, – люблю хорошее пиво. И мало ем. Кому бы я составила компанию? Правильно – только вам. Я редко ошибаюсь.

Она нас называла мальчиками, хотя нам было за тридцать пять. Видимо, она всех мужчин называла мальчиками. Это слово выбивало из неё огонь. И чтобы затушить пламя – Аня вливала в себя пиво. Когда она это делала, сжималась как бы, сутулилась. Сделав глоток, остывала и выпрямлялась.

Затем в баре появился инвалид с ребёнком. У него не было правой руки выше локтя. Он направился к нашему столику уверенным шагом. Ребёнок громко поздоровался. Так его, наверно, учили в садике. А инвалид этого делать не стал. Я решил, потому что он без правой руки.

– Мой отец заботливый дед, – обрадовалась Аня. – А это Вадик, сынок. Мы живём вместе.

– Пойдём, – отец Ани был немногословен. На нас он не обратил никакого внимания.

И они ушли. Напротив входа в бар стояла «семёрка», как сейчас помню, красная такая!.. Аня села за руль. Она не боялась водить автомобиль в нетрезвом виде – как и все женщины, была слишком самоуверенна. Это нормально, конечно, если отвечаешь только за себя. Но с ней был ребёнок и отец.

Короткие посиделки Ани с нами продолжались трижды. Она приходила одна. Сразу подсаживалась. Заказывала пиво. Курила после каждой кружки. Затем появлялся отец-инвалид с внуком, она прощалась и уходила.

Своим уходом она волновала меня. Потому что я смотрел, как она уходит – довольно быстрой походкой – и видел её зад, упругий мячик. С самим собой я всегда договорюсь, думал. Выпью пива – и нет проблем. А вот с Аней – пиво не помощник.

Потом она не пришла. Рома завёл разговор о ней. Ему, естественно, тоже нравилась Аня. Он спросил:

– Как думаешь, что она здесь делает? Снимается? – вопрос этот тоже меня интересовал, но я его не задавал самому себе, не знал ответа.

– Вряд ли. Ей это не нужно.

– Всем нужно. Я знаю.

– Не в этом же месте. Искать приключений.

– А где? Может, она хочет грязного, грубого секса. Надо ей намекнуть, если увидим снова. Ты посмотри, как она пьёт пиво, она – алкоголичка!

– Пьём мы все, ты сам прекрасно знаешь. У каждого своя мера. Об остальном молчу – я не могу отвечать не за себя.

– Не, у неё, правда, на лице написано – хочу… пива и секса, – Рома засмеялся. С ним я был давно знаком. Потом долго не виделись. И вот встретились тут. Он развёлся. Я развёлся. На этом и пересеклись.

Я спросил:

– Чего развёлся?

– Изменила. Красивые женщины легко изменяют, – сказал он и успокоился.

– Я так не думаю.

– А зря. Я уже год пью, а она целый год трахается со своим новым возлюбленным. И, насколько мне известно, готова сбежать к другому любовнику. Я вообще не понимаю женщин – у меня было всё: дом, машина, бизнес. Она училась семь лет. Я её содержал. А после – раз, и нет ничего! Ненавижу!

В прошлом Рома имел шесть магазинов «Рыбак». Торговал удочками, крючками и прочей хренью.

– Как бизнес? Ты здесь в баре сутками пропадаешь.

– А нет его! Продал.

– На что живёшь? – удивился я.

– На вот это и живу. Лет на десять ещё хватит денег, чтобы не работать.

– А потом?

– Сдохну…

– И это всё из-за неё?

– Да.

– Любовь спасает, а в твоём случае – она смертельна.

– Я в такой депрессии, если бы ты знал…

– Рома, вижу по лицу.

– И я это вижу в зеркале, но остановиться не могу. Мне ничего не интересно. Я не хочу читать, я не хочу куда-нибудь ехать, я не хочу есть, я не хочу смотреть футбол. Я не хочу… Хочу вечно пива. И чтобы не так скучно было – смотрю телевизор. Всё подряд смотрю.

В тот вечер я подумал, а я чем отличаюсь? Ничем! Разница только в том, что работаю. Иначе – не проживу.

– Жить не страшно? – спросил я.

– А ты у себя о том же спроси, – парировал он.

Я отхлебнул остаток пива из кружки, подумал и сказал:

– Трудно отвечать за двоих. Думаю, больше всего я боюсь самого себя, а не жизни – я сам для себя не изучен.

Рома смолк. Он тяжело вернулся из прошлого в настоящее. Это было видно по его глазам: когда он рассказывал – взгляд его протрезвел. А теперь становился мутным.

Бармен спросил:

– Это всё?

– Да.

– А что произошло с той Аней?

– Я на ней женился.

– И?..

– Она была самоуверенна, я же сказал.

– Не понял, извини…

Рома поднял на бармена глаза, всё это время он смотрел куда-то в пол. Они слезились.

– Нет её, разбилась на машине. Не вошла в историю раньше, чем могла не войти.

– Грустная история…

– Это не история, друг, это жизнь. Она не любила меня, поэтому продолжала пить своё любимое пиво, «Брандмейстер»… Я пойду, налей-ка ещё…

Возле выхода Рома остановился. Несколько человек вошли в бар.

– Поэтому я живу возле кладбища, моё окно выходит прямо на её могилу… А я её любил, – сказал Рома бармену, но тот его не услыхал, он был занят, принимал заказ у новых посетителей.

 

Чёрная смерть

Почему я пью? Этот вопрос у меня всегда возникает, когда я просыпаюсь с бодуна. Ответить на него я, естественно, не могу. Понятно почему. Ибо каждый день у меня начинается плохо.

Короче говоря, сидим мы с Борисом Ивановичем, соседом, на скамейке, напротив нашего пятиэтажного дома, где проживаем уже более двадцати лет. Он проживает с семьёй. Я проживаю один. Мы все проживаем здесь, не живём – обстоятельства такие: то свет отключат, то воды сутками нет, ни горячей, ни холодной, то канализация прорвёт, воняет на весь дом… Неосуществимые мечты, безработные мысли, кризисные планы, трясущиеся руки – это у меня. У Бориса Ивановича того хуже: неизвестно от кого беременная семнадцатилетняя дочь, остановившийся завод, жена – сука и стерва, как обычно бывает в таких обстоятельствах, тёща в больнице с инфарктом. О тёще Борис Иванович говорит прямо по Чехову: она дивный, чудный, святой человек, а такие на небе нужнее, чем на земле. Я, бывало, одёргиваю его, мол, так нельзя, а он мне в ответ: моя жизнь, мои выстраданные слова, не нравятся эти слова – не лезь в мою жизнь! Да я и не лезу, он сам, блин, всё рассказывает.

Так вот, сидим мы, значит, курим, а Борис Иванович прямо читает мои мысли, говорит:

– Эх, водочки бы сейчас испить!

– Холодной, – уточняю я.

И только мы заговорили об этом, как баба Варя с третьего подъезда подходит к нам с просьбой:

– Клавдия померла. Помочь надо.

– Благое дело, – говорю ей. – Поможем. И помянем. Обязательно.

Баба Варя почему-то плюёт себе под ноги:

– Тьфу, на тебя, Андрей! Остепенись. Звать-то больше некого, одни старики в доме. А ты нажрёшься раньше времени!

– Баб Варя, – говорю, – а чего тогда зовёшь меня, коль возмущаешься? Делать тебе нечего?

– Того – и нечего. Нет никого больше.

Родственников у Клавдии не было. Жила она одна. Как в заточении. За десять лет ни разу не вышла на улицу, даже на балконе не появлялась. Странная старушка.

Доглядывала за Клавдией тётка Ирка, также стоящая одной ногой в могиле. Десять лет, кабы не дольше, изо дня в день к Клавдии приходила. Я думал, тётка Ирка раньше на тот свет отправится. Ошибся. Ясно, что вся возня из-за квартиры, она у Клавдии однокомнатная была, и теперь переходила другому хозяину. Тётка Ирка говорила, что для сына старается, он уже седьмой год по съёмным квартирам шарахается с женой. Заработать сейчас свой угол невозможно, но я как мать должна помочь, раз силы ещё есть.

И вот, значится, мы с Борисом Ивановичем спускаем тело с пятого этажа в беседку во дворе, кладём в гроб, едем на кладбище, копаем могилу. Всё как полагается, путём делаем. Позже тётка Ирка водки, закусить передала. На следующий день похороны (решили быстрей закончить с траурной церемонией новоявленные родственники и соседи), могила засыпана, после поминки, нас благодарят, дают водки ещё (много её осталось на столах), и мы с Борисом Ивановичем два дня в коматозе, так сказать…

Снова сидим на скамейке. Молчим. А что говорить? За эти несколько дней друг другу всё высказали. Переругались. Чуть было не подрались. Но хватило ума закончить спор мирным путём: друг другу плюнули в морды и – промахнулись. У каждого из нас была своя правда. А когда две правды одна ложь получается. Да и не помнил никто из нас, о чём спорили-то.

Вижу, баба Варя направляется в нашу сторону.

– Горе-то какое! – восклицает она. – Дед Матвей помер. Что за напасть у нас в доме, а?

– Помощь, наверное, нужна? – спрашиваю я. Как вовремя смерть наступила, думаю. Дед Матвей знал, когда умереть. Хороший дед был! И смерть подгадал точь-в-точь, когда Борис Иванович и я могли сами в мир иной уйти.

– Да, Андрюша, – сказала баба Варя. – Не откажи.

– Дела как сажа бела, – промолвил Борис Иванович.

И всё повторяется вновь. Деда Матвея спускаем – только уже с четвёртого этажа – в беседку, кладём в гроб, едем на кладбище, копаем могилу… Поминки, забытьё, похмелье, бодун, скамейка: Борис Иванович и я на своих местах. Пыхтим сигаретами.

– Странно как-то, – говорю. – Две смерти за неделю. Кто следующий будет?

– Наверно, кто-то с третьего этажа, – говорит Борис Иванович. – Это уже закономерность, система.

Баба Варя знала, где нас искать. Она шла уверенным шагом, и я догадывался, что у неё плохие новости. А для нас – повод похмелиться.

– Денис, восемнадцатилетний парнишка, с третьего этажа разбился сегодня ночью на машине.

Борис Иванович толкнул меня в плечо:

– Я же говорил.

Невольным взглядом я посмотрел на дом. Окна умерших людей выходили во двор. Клавдия – пятый этаж, дед Матвей – четвёртый этаж, третий – Денис, второй этаж – там Константин Ильич, раковый больной, однозначный исход, первый этаж… у меня перехватило дыхание – я!

Баба Варя рассказывала, как разбился Денис. С её слов он на скорости сто километров в час врезался, пьяный, в дерево и вылетел из машины через лобовое стекло, но вылетел не весь: нижняя часть тела осталась в искорёженной до неузнаваемости машине. Баба Варя страшные вещи рассказывала. Я слушал краем уха, а сам думал о своей судьбе: если так будет продолжаться, то и мне придёт конец. Совсем скоро.

Похороны были грандиозные! Человек двести точно присутствовало. Наша помощь с Борисом Ивановичем не понадобилась. Там всё уплачено было другим людям. И всё равно мы надрались!

После, чувствуя близкий конец, я расплакался другу в плечо:

– Умру я скоро, Борис Иванович, как собака сдохну!

– Похороним, Андрейка, тебя похороним… не беспокойся! Честь по чести, всё сделаем по-людски.

Умел Борис Иванович успокоить, не спорю. Он пожелал мне быстрой смерти, и как только Константин Ильич отдаст Богу душу – я обязан блюсти некий ритуал, то есть не пить.

От этих слов мне сделалось совсем худо!

– Как не пить?! Да я точно тогда откину ласты! Привычка, как могила, свята! Ты чего, козёл старый, меня на тот свет раньше времени отправляешь, совсем нюх потерял, а! – И я его ударил. Дело происходило поздно вечером. Поэтому я промахнулся, попал кулаком в стену. Кость руки затрещала.

– Так тебе и надо, – заявил Борис Иванович и пошёл домой.

Злой рок навис надо мной. Ожидание.

Руку загипсовали. Я возвратился из больницы – новость не была для меня неожиданностью: Константин Ильич.

Баба Варя смотрела на мою руку и говорила, жаль, что я ничем не смогу помочь, вся надежда на Бориса Ивановича.

– Нет, – отрезал он, – хватит!

– Что так? – баба Варя стояла растерянной.

– Следующий Андрей, если разобраться.

Ничего не понимая, баба Варя махнула руками, сказала:

– Да он ещё молодой, куда ему! Сорок лет – не срок.

– Вот именно, Борис Иванович, не отказывайся, помоги. А со смертью я сам как-нибудь разберусь.

И дни полетели опадающими с деревьев листьями. Осень. Два месяца я ждал смерти, мой черёд давно уже настал. Желание взглянуть смерти в лицо пьяными глазами, чтобы не испугаться, дыхнуть перегаром – где ты, сука? – усиливалось… Боишься меня? Я тебя – нет!

Так я себя успокаивал, а сам дрожал, держа гранёный стакан, до самых краёв налитый, всегда наготове, если что…

…и появилась она, в чёрном балахоне, с косою, похожая чем-то на бабу Варю, и сказала:

– Здесь от тебя пользы нет, и там не будет. Жизненная суть твоя правдива, а весь реал жизни – лживый. – Ху… ню сказала, это понятно, но зато достала бутылку водки «Чёрная смерть», поставила на стол и ушла. Больше я её не видел. Водка была кстати, моя закончилась.

Утром пришёл Борис Иванович.

– Ты ещё жив? – он каждое утро меня навещал.

– Не заметно, что ли? На хотенье есть терпенье.

– Тёща умерла, – грустно произнёс он. – И дочь родила. Всё в один день. Радоваться мне или плакать?

Я сам бы не знал, как поступить. Поэтому предложил:

– Давай лучше выпьем, смотри, что у меня есть… – и пригласил зайти ко мне в гости.

 

Чермет

Второй день запоя.

В доме выпить мало и нечем закусить.

Танюха спит, уткнувшись лицом в стену. Она перебрала вчера больше меня, но опьянела меньше. У неё всегда так. Гладко в первый день, а на второй – её воротит. Если не дать выпивки.

Егор лежит рядом с ней. Его рука залезла ей под блузку. Никто из них не ощущает прикосновения. Инстинкт в пьяном угаре: без чувств.

Я открываю бутылку пива зубами (армейская привычка), одним залпом опорожняю её содержимое.

Легче!

Надолго ли?

Ноутбук не закрыт. Шевелю мышку. Вспыхивает экран: порнография. Егор пялился. Танюхи мало, что ли? Она вчера стриптиз показывала. Уже в стельку пьяной. После оделась – и в отруб! Наверное, ничего не помнит. Всегда так: трезвеет, говоришь, какой у неё классный танец получился, а она не верит, что могла раздеться.

Но сон её всегда спасает от секса. Оно и понятно, собрались не для оргии – побухать. А пьём быстро – быстрей, чем кончаем. Дальше, как карта ляжет.

Рождённый пить – е… ть не может.

Алкоголизм.

Но только я один считаю себя алкоголиком.

Ни Егор, который пьёт, наверное, с первого класса, ни Танюха, блуждающая, где наливают, из хаты в хату, на протяжении уже трёх лет, не признают этот факт. Они здоровые члены общества! Танька видит в себе пока ещё женщину, смазливую, которой только за тридцать, а Егор в двадцать девять лет выглядит на все сорок, но ему срать на свой внешний вид, он не баба, а мужик, которому не в зеркало надо смотреть. Правда есть разница, я на четвертый день приду в себя, а они – не знаю. Там узелок покрепче завязан. На этой почве.

В магазине беру ещё водки и пива. Закусь: грибной салат, маринованные огурчики, курица-гриль, полторашка колы. На оставшиеся сутки хватит.

Звенит мобила. С работы. Трубку не беру. Отмажусь после. Не в первый раз. Прокатит.

Входную дверь открываю тихо, чтобы не разбудить спящих. Медленно крадусь в гостиную.

Егор не спит. Он стащил джинсы с Танюхи, снял её трусики, но Танька, кажется, продолжала спать или претворялась.

– Ты что делаешь? – спрашиваю.

– Витёк, сколько баб было у меня за всё время, но ни у одной не рассматривал так близко…

Меня пробивает смех. Я не сдерживаю себя. Эта сцена из другой жизни. Егор не врёт. Все мимолётные пьяные трахи проходили у него на скорую руку. Как у мастурбирующего мальчика. Откуда ж познания анатомии женского тела?! Бедняжка. Дорвался до халявы!

Танюха приходит в себя и по инерции бьёт в лоб Егора пяткой.

Приступ смеха истеричный. Я валюсь на пол. Егор, отлетевший в сторону, не понимает, что произошло. Он смотрит то на меня, то на Таньку.

После сам начинает смеяться.

– Вы меня хотели изнасиловать!– заявляет потерпевшая.

– Тебя просто рассматривали, как картинку в порножурнале, – говорю я сквозь слёзы.

Танька натягивает джинсы, забыв про трусы. Ей не до смеха.

– Врёте!

– Успокойся. Это правда.

Она мне не верит. По глазам вижу: испугана. Своей беззащитностью.

– За два года нашего знакомства тебя трогал кто-нибудь без твоего согласия? Я или Егор? Другие – знать не хочу.

– Нет.

– Вот видишь. А Егор был сломлен твоей красотой. Между ног особенно. Да и выпил не в меру. Вчерашний стриптиз раззадорил. Любопытство проснулось. Ему захотелось заглянуть во внутрь.

– И что там интересного, гинеколог хренов?

– Да так…

Она успокоилась. Я был убедителен.

– Выпить ещё есть? – Танюху трясло.

Я кинул бутылку пива. Она, как кошка, поймала свою добычу. Но не без труда.

Егор открыл водку и принялся пить с горла. Я остановил его.

– Дружок, не наглей. Это не пиво. Разлей по рюмкам.

Недовольный, он нашёл на журнальном столике грязную замусоленную тару, налил по пятьдесят, сказал:

– За вас, ребята.

– Извинись, – говорю, – перед Танькой.

– Щас, выпью…

Он отставляет рюмку и лезет целоваться. Танюха отталкивает его рукой в лицо. Егор валится на пол.

– Сука!

– Тихо, извращенец. Не ругайся.

– Витёк, она издевается надо мной.

– Правильно делает.

Егор заползает на диван, ложится, отвернувшись от нас. Обиделся. Слабохарактерный, он всегда так поступает.

– Пить больше не будешь? – спрашивает Танька.

– Оставьте пива.

– Я думал, тебя оставить в покое.

– Витя, ты – скотина, – шепчет он.

Его слова я пропускаю мимо ушей. Не стоит волноваться по пустякам.

Бутылка допита. Сон смаривает. Хотя всего три часа дня.

Первой засыпает Танюха. Егор спит давно. Я ухожу последним…

– Тань, а Тань? – спрашиваю.

– Чего надо?

– Давай тебе в жопу засуну два пальца.

– Почему два?

– Три не поместится.

Егора интригует наш диалог. Он говорит мне:

– У тебя не стоит уже? Пальцы решил применить?

– Хочешь на себе испытать?

– Витя, ты гомик!

– Зачем так грубо, Танька тебе поможет. А, Танюха? И с Егором квиты будете.

– Не хочу руки марать…

– Жаль, а то бы он подмылся.

Полночь.

Шведский стол пуст.

Снаряжаю Егора в ночной ларь. Даю деньги.

– Ментам, смотри, не попадись. Мне на тебя… сам понимаешь, а вот нас оставишь ни с чем.

– Лады, – отвечает. И уходит.

Танюха начинает приставать первой. Алкоголь делает женщину нимфоманкой. Она говорит:

– Я, Витя, ребёнок, милый, наивный… я не принадлежу никому. Я вижу свободу во всём, когда показываю вот это… – она снимает блузку и лифчик, большая отвисшая грудь беспомощно свисает до пупка; сиськи кажутся мне неестественными, днём раньше они были не такими, и я мотаю головой. – Хочешь, я взберусь тебе на колени котёнком? Ты погладишь меня.

– Отсоси!

Кончить в рот невозможно, коль не стоит. И Егор вернулся быстро…

– Я не помешал?

– Нет, – говорю.

Ширинку мою Танюха застегнула сама.

Всё повторяется. Пьём молча. Не по правилам. Егор думает, что я на него злюсь из-за Таньки. Ошибается. Я добрый и злюсь на себя. Я не вижу разницы между нами. Интересно, а у Егора получится?

– Танюша, Егорка тоже человек.

Она делает ему минет, я пью пиво. Смотрю.

Странное чувство возникает, когда ты не при делах. Егор оказался сильней меня, пусть я и старше…

– Идите вон! – не выдерживаю.

– Ты сам попросил, – говорит Егор.

Я бью его в лицо. Он падает на четвереньки.

Танька убегает в ванную, закрывается. Я не могу сломать дверь. Мне хочется её ударить. Злость закипает во мне расплавленным свинцом. От бессилия я поворачиваюсь, чтобы ударить ещё раз Егора, но получаю сам чем-то тяжёлым по голове…

Силуэт двоится. Фокусировка не удаётся сразу.

– На. Выпей!

Двести грамм водки. Егор протягивает мне гранёный стакан. Где он его взял?

– Ты живой?

– А что произошло?

– Да так, ничего.

– Где Танька?

– Ушла. Больше не придёт. Тебя испугалась.

Я выпиваю лишь половину. Закусываю пучком петрушки. Егор допивает всё остальное.

– Я пойду, – говорит он. И поспешно уходит, не объяснив ничего.

На работе отмазаться не получилось. Уволили.

Грусть возрастает, когда нет сочувствия, а природа смеётся тёплым деньком. Я знал, что предпринять, но желание выпить отпадало само собой сразу, в одно мгновение, когда на встречу шла какая-нибудь красотка. И я оглядывался, переводя взгляд вниз, на бёдра, не стесняясь взглядов прохожих, бросаемых в мою сторону, на эту наглость. Мне было всё равно; я не знал почему.

Пьяный без вина, без вины виноватый (так я считал в тот момент) я болтался сам по себе по местной округе, не желая заходить ни в одно кафе или бар, где предмет вожделения можно было найти почти сразу. Требовалось чего-то другого, романтики, наверное. И это в тридцать пять лет, когда всё романтичное отпадает само собой за ненадобностью, а из-за повседневности возникает суета, перекрывающая чёрной вуалью цвета радуги, и дни превращаются в однообразное варево кислых щей. Радость, как всплеск эмоций, на короткий миг, улетучивается яркой искрой, показавшись в ночном небе падающей звездой, да так, что не успеть желание загадать. И от этого становится грустно больше. Обиды лишь нет: обижаться-то не на кого, только на себя. И злости нет. Безволие и апатия.

Танюха позвонила на сотовый:

– Я хочу выпить. Я приду?

– С Егором?

– Он умер. Не знаешь?

Мне было всё равно.

– Нет.

– Я приду? Помянем.

Такое случается. И с каждым может случиться.

– Как он умер?

– Сбил пьяный водитель.

– А он был трезвый?

– Не знаю.

Какая разница. Действительно, равнодушие опустошало.

– Царство небесное! – И я отключил телефон.

В голове слышится стук металла о металл. Не металла о плоть, нет…

«Вторчермет»… Я оттуда уволен.

 

Хлёбово

1

Ночь прошла беспокойно. Однако под утро мне приснился сон, что я потерял время. Казалось, я нахожусь в свободном падении, а мир проплывает вокруг меня в режиме какой-то паузы, стоп-кадра; хотел быть точным, чтобы не опоздать на работу, но не смог: электронные часы во всём городе, а вместе с ними время – исчезли, испарились, ликвидировались. Надо полагать, отразилось молнией, кто поймал время, застолбил – тот не спешит. Поспешность – неспешность. Равенства между этими понятиями нет, скорей – тире. Мой мозг явно не находился в состоянии покоя, он бодрствовал, хотя на самом деле я спал.

2

Обладая номером «78654», я мог себе позволить летающий автомобиль «Летатра-7500». Правда, он был в употреблении. Зато квантовый двигатель находился в хорошем техническом состоянии. И то, что немного протекала плазма, а на лобовом стекле расположилась трещина, не имело значения, ибо голографическая магнитола, сиденья с подогревом, сигнализация с лазерной турелью компенсировали остальные недостатки.

Анну я подвёз к отелю – у меня возникали мысли жить с ней вместе, но я пугался той её отрешённости от жизни, какую проявляли почти все долгожители, и Анна была не исключением. По пути нам встретилась новая красочная реклама, которой раньше на этом месте не было. Она гласила: «МУЧАЕТ СОВЕСТЬ? ПРИМИ ТАБЛЕТКУ СЧАСТЬЯ!» И мелким шрифтом под фотографией улыбающейся полуобнажённой девушки: дёшево, доступно каждому.

Она сказала сухо, но сумела в одно слово вложить всю свою уставшую от бытия душу:

– Спасибо!

Я смотрел ей вслед, её тембр голоса возбуждал – не резкий, не монотонный. Вот что цепляет меня в ней. Я нуждаюсь в ласковом слове, я понимаю интонацию. Это так странно звучит. Тем более перед инструктажём, который я сейчас буду проводить перед двумя десятками охранников. И голос мой, как старшего по смене, должен быть убедительным, я обязан найти правильную интонацию: суметь объяснить просто. Кажется, я догадываюсь, почему привязан к этой красивой женщине, привязан уже полгода – я её понимаю.

Она скрылась за входной дверью. Квантовый двигатель щёлкнул – на работу без опозданий.

3

Торговая сеть «Вестер» являлась крупнейшей в стране. Супермаркет, где я работал, насчитывал двадцать тысяч квадратных метров торговой площади – без учёта складских помещений.

На входе наряду с пластиковой карточкой доступа была предоставлена таблетка «совести» – минус 0.02 креда с зарплаты. Всё буднично, как обычно бывает перед сменой.

Меня уже ждали. Я обвёл взглядом собравшихся – из двадцати человек пять новеньких, одна из них девушка. Политика супермаркета была таковой по отношению к своим сотрудникам, что любая провинность каралась в лучшем случае увольнением. И так как коллектив менялся, каждый день в мою обязанность входила ежедневная лекция либо планёрка, на которую отводилось тридцать минут.

– Первое, на что следует обратить внимание, – начал я свою речь, вспоминая голос Анны, – это распределение потока людей в торговом зале. Второе – исключить возможность проникновения посторонних лиц в служебные помещения. Тотальная слежка за всеми – в первую очередь за работниками супермаркета. Практика показывает, что львиная доля хищений совершается именно сотрудниками, а не покупателями. Двое из вашего числа будут отслеживать работу самих охранников – об этом я сообщу анонимно по телефону, кого посчитаю достойными. И за этими двоими непосредственно буду следить я сам через событийный видеоконтроль у себя на рабочем месте аналитика. Есть вопросы?

Девушка спросила:

– Всё так серьёзно?

– Новенькой, прощаю этот вопрос. Я понимаю, есть те, кому надоели эти инструктажи, но это моя обязанность, которую я буду выполнять неукоснительно, до запятой в тексте… Идём далее. Значит, сразу определяйте зоны, наиболее вероятные для совершения хищений. Во-первых, это места выгрузки товара, места маркировки товара. Во-вторых, сами торговые залы, кассы. Необходимо проверять заднюю территорию супермаркета, на улице, но не задерживаться там с сигаретой в зубах дольше трёх минут – я всё это прекрасно буду видеть. Теперь: способы совершения преступлений. Стало быть, это кражи, совершаемые покупателями, это кражи, совершаемые непосредственно персоналом, это хищения, совершаемые в сговоре между персоналом супермаркета и покупателями…

– А возможен сговор между старшим охранником и главным менеджером, к примеру, чтобы отстранить неугодного работника? – Сергеев задал вопрос, который интересовал и меня. В моё отсутствие.

– Нет, – ответил я. – Сергеев, ты уволен.

Он вышел из конференц-зала, молча. Таблетки совести порой дают побочные действия.

Моя должность позволяла убирать неугодного подчинённого, но эта должность не позволяла подобрать на освободившееся место угодного мне человека.

– На чём мы остановились? Основные мероприятия по предупреждению хищений. Это самая важная часть в нашей работе – предотвратить, а не поймать. Главное, я считаю, – это использование методов психологического воздействия, под которыми следует понимать демонстрацию присутствия охраны с вашей стороны, я же в свою очередь провожу видеонаблюдение, информируя об этом в громкоговорители покупателей и сотрудников супермаркета. С целью выявления лиц, как покупателей, так и сотрудников, вынашивающих умысел совершить преступление, сотрудниками службы безопасности, то бишь охранниками, должна вестись агентурно-оперативная работа. Для негласного сотрудничества следует выявить лиц из персонала супермаркета, кто сможет с нами работать негласно. Руководство для этих целей выделяет солидные денежные средства для поощрения, как охранников, так и персонала супермаркета. Охранник обязан следить за работой рабочего персонала. Лишние разговоры, недоброжелательность к покупателю, частые выходы в курилку и прочее – всё фиксируется, в форме докладной предоставляется мне. Охранник службы безопасности должен уметь определить потенциального вора в общей массе покупателей, уметь вести наблюдение за подозрительными лицами, правильно задерживать и предъявлять претензии, предельно корректно и вежливо вести себя со всеми покупателями, даже если это оказался вор. Одним словом, потенциальный вор, оценивая нашу работу, должен говорить, что есть только одна причина, удерживающая его от преступления, – охранник, способный свести с ума своим присутствием, – подытожил я. – Да, и ещё… Помните: контролируете вы, контролируют вас.

Последнее предупреждение было самым важным из всех – потерять статус означало опустить себя на дно жизни, никаких привилегий, рабский труд, презрение общества, забвение.

4

Рабочий десятичасовой день подошёл к концу. Прошли те времена, когда ты работал восемь часов. Гудок, и чуть ли не строем все покидают рабочие места, никаких вольностей, иначе – понижение социального статуса, увеличение порядкового номера.

Я забрал Анну с отеля. Каждый день я выполнял одни и те же действия.

5

Сон повторился. Но я не смог его увидеть до конца, проснулся: Анна переворачивалась на другой бок и зацепила меня. Она не была моей женой, не была любовницей. Анна не была даже проституткой. Так она считала, но я ей платил за её услуги. Она была похожа на разумного человека, и могла понимать, что ей говорили, и более или менее успешно исполнять любовницу. Высшие власти знали, кто она такая. Знал и я.

За окном ещё не рассвело, и неоновая вывеска рекламы ярко светила, ослепляя, красной надписью: «КУПИ СЧАСТЬЕ! ДЁШЕВО! А ЛУЧШЕ ПОТРАТЬСЯ! ПОДАРИ СЕБЕ РАДОСТЬ ЖИЗНИ! КУПИ ВЕЧНУЮ МОЛОДОСТЬ!» И мелким шрифтом под фотографией улыбающейся полуобнажённой девушки: «Дорого».

В утренних сумерках мне сделалось страшно. Я сжался в комок, подогнул под себя колени, и подбородок упёрся в них. Я привык к рекламе не постепенно – сразу! Всосал с грудным молоком матери ложь. А теперь догадывался – и я был не одинок в своих мыслях – реклама инструмент. То есть я-то так считал, но вслух не говорил, поймёт ли ближний? Хотя всем известно, что сигареты, алкоголь, вечная молодость и смерть одна волчья ягода. Правда, вечная молодость – здесь есть сомнения, профессоры высказывают свою точку зрения по этому поводу, но она всегда совпадает с официальной точкой. Что не удивительно. Анна в своё время это тоже понимала. Её двузначный порядковый номер «97» говорил о высоком статусе в обществе – она не могла не знать, но купилась на дешёвую рекламу с надписью «дорого». Тогда это было престижно, престижно и сейчас. Да, двадцатипятилетняя успешная модель не смогла удержаться перед соблазном. А как иначе? Остановив старость – она остановила и любое развитие своей личности. Ей сто двадцать, старушка. Молодое тело, а душа устала. Сколько таких! Тысячи. Бывшие толстосумы или дети их. Они живут вечно, а кончают суицидом. Правительство не поощряет самоубийц, зарабатывает на этом. Купить смерть дороже, чем вечную молодость. Бизнес на смерти и вечной молодости – выгодная статья дохода государства.

Рука прикоснулась к груди девушки. Эрекция. Я вошёл в неё спящую. Она проснулась и стала симулировать оргазм – привычка, выработанная за десятки лет, тяжёлая ноша. Для проститутки это естественно, но Анна, я говорил, не считала себя таковой, и мне не казалось странным её поведение – зачем? Ладно, IQ. Видимо, у неё, действительно, не могли срабатывать никакие другие защитные реакции организма – она знала, так надо, ей платят за это. Вечная молодость – вечная покладистость… Нет проблем. Поэтому правительство перечеркнуло её двузначный порядковый номер на запястье ещё девяносто пять лет назад, но не извело совсем, как напоминание о том далёком благополучии.

Мой номер «78654» соответствовал среднему статусу. Я не завидовал ни тем, кто вверху, и не испытывал сочувствия к тем, кто внизу. Они находились в недосягаемости от меня. И когда семя вылилось в пустоту, я сумел остаться безразличным, ибо спать с бессмертной женщиной не каждый может себе позволить. А я могу! И здесь моя ложь выглядит открыто, как на ладони.

Из прикроватной тумбочки я извлёк деньги, отсчитал нужную сумму. Я мог бы дать ей и меньше, но те самые таблетки совести, которыми пичкает правительство почти бесплатно каждый день всех и каждого, действовали, наверное, со вчерашнего дня. И я был честен с ней.

Она спрятала деньги в потрёпанную сумочку и неожиданно сказала:

– Если бы ты, Сергей, сумел бы меня убить, я бы была тебе благодарна. Там, на том свете возвратила долг. Тысяча кредов – это приличная сумма в моём положении. Но хотелось бы освободиться, понимаешь? – она сделалась грустной и от этого ожила, приняла человеческий облик.

Я обладал толикой понимания, как ни странно.

– Глупостей не говори, – сообщил ей.

– Эвтаназия – мало кому доступна. Как и вечная молодость. А руки на себя не поднимаются. И грех, говорит правительство. Страшный грех, говорит церковь. Они правду говорят?

Она разучилась различать цвета. Её недостаток – благо для цивилизованного общества. Рекламные щиты, рекламирующие вечную молодость, часто располагались рядом со щитами, рекламирующими смерть. Я знал наизусть текст этой рекламы – эту рекламу знали, видимо, все. Она гласила: «НЕ БЕРИ ГРЕХ НА ДУШУ, ПРЕКРАТИ СУИЦИД, ДОВЕРЬСЯ ДРУГИМ – ЗАКАЖИ ЭВТАНАЗИЮ! ОПЫТНЫЕ СПЕЦИАЛИСТЫ ПОМОГУТ ТЕБЕ СПРАВИТЬСЯ С ЖИЗНЬЮ!» И мелким шрифтом под фотографией улыбающейся полуобнажённой девушки со шприцем в руке: очень дорого.

Я ушёл от щепетильной темы, сказал:

– Мне пора на работу, сегодня вечером снова тебя заберу.

6

– … да, и ещё… Помните: контролируете вы, контролируют вас, – закончил я привычной фразой планёрку.

Событийный видеоконтроль работал безупречно. На своём рабочем месте я был уверен в электронном устройстве. Руководство супермаркета совсем недавно поставила эту систему, и она окупилась, поговаривали, за четыре месяца.

Вот и сейчас звуковой сигнал сообщил об обнаружении вора. Монитор включил нужную картинку. Это был покупатель. Он снимал маркировку с дорогой бритвы. Сегодня или завтра придёт подельник. А может, и он сам вернётся. Я сообщил охранникам номер стеллажа, но предупредил, чтобы его не задерживали. Если брать, то с поличным. Нанесение вреда маркировки товара не является преступлением.

Обед на рабочем месте. Как обычно. Я заварил себе кофе, оно не даёт эффект сонливости, сделал быстрый плов в пластиковом пакете.

Событийный экран вывел картинку: в супермаркет зашла полная дама в дорогой длинной шубе. Она обошла множество отделов, рассматривала технику, примеряла одежду, купила кое-что из косметики и, видимо, собиралась уходить. Я отвлёкся, чтобы доесть плов. Через пару минут позвонил охранник, работающий в зале.

– Сергей Николаевич, – сказал он, – спускайтесь вниз, сработали антикражевые ворота.

Кофе пришлось оставить остывать. Спускаюсь вниз.

На внешний вид даме было лет шестьдесят. Сколько ей на самом деле не знал никто, только пластиковая карточка паспорта могла прояснить этот вопрос. Я заставил женщину распахнуть шубу. Она возмутилась, но я сказал, что если даже что-то мы найдём, то отпустим её, представителям власти не будем выдавать. Она подчинилась: пылесос, разобранный по частям, был спрятан по потайным внутренним карманам.

– Не хорошо, – сказал я.

Пылесос был изъят. Я попросил даму пройти ворота ещё раз, но они зазвенели снова.

Даму проводили в отдельную комнату. Девушка-охранник, новенькая, осталась с ней наедине. Даме предстояло полностью раздеться. Она долго сопротивлялась, выкрикивая бранные слова, угрожая всем и каждому. Но вскоре успокоилась. Видимо, вспомнив мои слова.

Когда она оделась, я вошёл в комнату. На столике лежали женские прокладки с защитной этикеткой: именно они, а не пылесос, стали причиной провала хитроумной операции.

Даму пришлось задержать до приезда правоохранительных органов (в любом случае я бы её не отпустил из супермаркета, даже если б не нашлись эти злосчастные прокладки), а руководству доложить о неполадках в электронике антикражевых ворот.

7

Анна никогда не говорила много. Старалась отвечать кратко «да» или «нет», не спорила и не пререкалась – можно сказать, она являлась идеальным вариантом для любого мужчины. Да, это так. Но мне с ней было скучно. Совместный ужин, просмотр альтернативного телевидения через интернет, секс, сон.

Секс получился быстрым. Вытирая салфеткой сперму с ягодиц девушки, я услышал снова:

– Убей меня, – она перевернулась на спину.

– Я не могу, – сказал я не сразу, комкая салфетку.

– Боишься правительства?

– Боюсь понижения статуса.

– Это одно и то же, Серёжа. Значит, боишься.

– А тебе не страшно? Умирать.

– Нет.

– Деньги для эвтаназии можно скопить.

– Я не могу их копить сто лет. В моём положении это невозможно.

– Оставим эту тему на завтра, хорошо?

– Ладно.

…казалось, я нахожусь в свободном падении, а мир проплывает вокруг меня в режиме какой-то паузы…

8

Он вернулся. Как я и предполагал. Бритва утонула в кармане пальто. На выход он шёл через рыбный отдел.

Там его и задержали.

Бритва была изъята – я удивился – из протеза: вор был инвалидом. Хитроумная уловка. Я видел, куда пряталась бритва. Но при досмотре в кармане её не оказалось.

Раздевался мужчина при мне. Оставшись голым, он казался таким беззащитным. Член и так маленький, сморщился, почти не был заметен в густых зарослях. Я обратил внимание на его ноги ниже колен. Они имели различие в цвете. Не трудно было догадаться – это протез из гибкого силикона, он полый.

Так оно и было. А карман пальто соединялся специальным рукавом, проходящим через брюки, с протезом. В нём я обнаружил ещё три баночки чёрной икры.

9

Её не было в номере. Никто из работников отеля не знал, когда она ушла. Телефон не отвечал. Постоянство было нарушено.

Летатра, подъезжая к дому, сломалась: вытекла вся плазма.

Звонок в морг.

– Головная служба моргов города.

– Девушка с перечёркнутым номером «97» к вам не поступала?

– Минуточку… полчаса назад.

Я прибыл в морг. Мне представили документы о её смерти: огнестрельное ранение в голову несовместимое с жизнью.

– Она сама это сделала? – спросил я у девушки, предоставившей документы.

– Нет, молодой человек. Он уже задержан, – сказала она и спросила:

– Тело вы будете забирать?

– Нет.

– У неё есть родственники?

– В таком возрасте у людей нет никого, – сказал я и пошёл прочь.

Я долго не мог уснуть. У неё, наверное, был ещё один любовник, о котором я мог бы догадываться. Именно он до конца смог понять её, войти в положение, и он дал ей шанс. Он знал, чем рискует.

И я это знал… и ушёл от ответа.

Был ли во всём этом смысл?..

Постепенно я погрузился в сон. Стоп-кадр превратился в подвижную картинку, время ускорило ход.

 

Сучонок

Многие неурядицы в жизни Феди объяснялись очень просто – вовремя не опохмелялся. Да, да, да! Именно так! Бухал Федя. И как всякий студент, так сказать, – денег почти не имел. Поэтому лил в себя всякое дешёвое пойло. Это сейчас так, думал он, а завтра, гляди – что-нибудь дороже попадётся, если богу будет угодно, коньяк там, или виски (Федя был верующим студентом, но в меру, без фанатизма).

Вообще, этот Федя был круглый дурак, но каким-то образом попал в институт по направлению. Поэтому ему исправно платили стипендию, хоть и мало, от работающего где-то на Урале предприятия (как говорится, дуракам везёт), но Федя никогда ничего не учил. Списывал всегда нагло и бессовестно. Природная лень преобладала в нём, но имелась смекалка. Тут, главное, умнее всех себя суметь обозначить. А Федя умел.

Преподаватели никак не могли его уличить в списывании, и ставили тройки, потому что ответ на билет он знал, а на дополнительные вопросы ответить не мог. Получал тройки до тех пор, пока не попал на Семёна Семёновича, преподавателя термодинамики. Именно – попал!

Короче говоря, Федя шёл на сдачу зачёта в четвёртый раз.

Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поёт, девочки… это было вчера, к слову. А сегодня – он ненавидел термодинамику. А термодинамика ненавидела Федю. Семён Семёнович в свою очередь, как раз наоборот, любил свой предмет. А ещё он любил виски. Чуть-чуть так, без злоупотребления.

А на улице, значится, жара, у Феди, естественно, бодун… И хотел Федя выпить пива, да денег не хватило. Даже на сигареты. И выпил он минеральной воды.

Вчерашний остаток смешался с газами и дал, видимо, брожение. Федя захмелел. И, так сказать, нежданно-негаданно опохмелился заодно. В любом минусе есть свой плюс, подумал Федя.

Вдруг он вспомнил последние слова Семёна Семёновича:

– Вы списали, студент, я уверен, раз не отвечаете даже на элементарные вопросы по теме билета. Жаль, я не смог вас поймать за руку при списывании.

Уже в коридоре института Федя почувствовал некое волнение, такое с ним бывало всегда. Правда, через некоторое мгновение страх вдруг исчезал.

Так произошло и сейчас. Федя взбодрился, отрыгнул голодной отрыжкой и, стуча в дверь кабинета преподавателя, почувствовал некую приятную лёгкость во всём теле: всё обойдётся, то есть. Это он – знал. Однако не знал предмета. И в ближайшее будущее не заглядывал.

– Войдите!

Федя открыл дверь.

– Ага! Фёдор Сурков! – как обычно, засуетился Семён Семёнович, снимая очки. Лет шестидесяти – этот мужчина имел маленькое брюшко, которое, казалось, мешало ему в его вечной суетливости. – Мне срочно надо идти, мой дорогой, вернусь часа через два, поэтому сидеть с тобой некогда. Но ты проходи, не стой, присаживайся за стол.

Федя сел.

– Нет, постой! Встань.

Федя встал.

– Извини, я тебя обыщу на предмет шпаргалок. И сотовый твой заберу, и свой ноутбук со стола. На всякий случай. Чтобы интернетом не смог воспользоваться.

Глубоко вздохнув, Федя поднял руки. Семён Семёнович выудил все шпаргалки с карман. Сотовый телефон Федя отдал ему сам.

– Так-то лучше, мой дорогой. Напишешь ответы на вопросы билета – останешься в институте, – и спрятал шпаргалки в сейф. – Ключ от сейфа я тоже заберу, – улыбнулся Семён Семёнович.

Вздохнув ещё раз, Федя обдал Семён Семёновича перегаром.

– Ого, студент! Вы пили. Ну, да ладно. Дам один совет вам перед уходом: существует что-то, с чем стоило бы вам бороться. Вы понимаете, о чём я?

Федя промолчал.

– Всё вы понимаете. Молчание знак согласия, я буду надеяться. – И вышел из кабинета, закрыв дверь на ключ.

Оглядевшись, Федя взял шариковую ручку в левую руку – он был левша. А левши все – не от мира сего…

Однако вернулся Семён Семёнович часа через четыре. Перед Федей был исписанный листок бумаги с ответами на вопросы, причем правильными и подробными. И разило от него уже не перегаром, а виски, как показалось Семёну Семёновичу. Но он не придал этому значения, ибо сам только что употребил грамм сто.

Семён Семёнович устало сел на стул, прочитал ответы. Затем спросил:

– Федя, скажи, как ты это сделал, честно скажи, и я поставлю тебе не тройку, а четвёртку… Такой талант должен и дальше учиться в нашем институте…

Тут надо заметить, что, как говорят зоологи, признак разума, как у человека, так и у животного, – это умение врать.

…Федя не соврал. Он, молча, показал на черный телефонный аппарат фирмы «Panasonic», стоящий на столе преподавателя.

Семён Семёнович, так же молча, поставил в зачетке «хор»… Вернул сотовый телефон обратно.

– Спасибо, Семён Семёнович! – Фёдор был само благородство. – Я пойду?

– Иди, Федя…

Когда Фёдор Сурков покинул кабинет, Семён Семёнович поднялся, подошёл к шкафу, где была припрятана запечатанная бутылка редкого и дорогого виски.

…Он нашёл её не сразу. Пустая бутылка «Orcadian Vintage» урожая 1970 года стояла возле корзины для бумаг…

По истечении часа, а может быть и двух часов (история этот промежуток времени умалчивает) Семён Семёнович рассмеялся. Ему было действительно смешно, а виски жалко. Как-никак – 2000 евро! Подарок благодарного студента.

И он выругался:

– Вот же сучонок!

 

Пьянь

– Витёк, с горла пить самогон могу, с горла пить водку – не могу. Не пить совсем?

Воробьёв смотрел в мою сторону с надеждой. Его руки дрожали, щёки и веки отвисли. Запах дорого одеколона не скрывал вчерашнего перегара – наоборот, усиливал. Он верил, что я скажу ему последнюю его же фразу.

Я ответил:

– Как хочешь, Валера. Я умею по-всякому. Будешь?

Рука потянулась к бутылке. Я отдал ему вожделенную жидкость, он снял пробку, глянул на меня, как в последний раз, и засадил полствола.

– Знатный ты булдырь!

Запить тоже было нечем. Валера скривился. Рвотные позывы погнали содержимое желудка наружу. Он хрюкнул как бы и еле успел высунуться из окна автомобиля.

«Ауди» стояла на окраине города у обочины ещё минут двадцать. Я приводил Воробьёва в чувства. Ему не следовало пить с горла – правда. Но желание похмелиться всегда выше желания перетерпеть, заставить себя сдержаться, чтобы потом не думать о дрожащем теле, похожим на ливер, вынутый из убитого животного, – и это правда более горькая, известная мне самому так же хорошо, как и сам бодун.

– Витёк, допивай без меня, – сказал Валера.

– Я бы тебе и не дал больше! Добро переводишь. Смотри и учись! – Я допил бутылку с двух заходов и выкинул в окно. – Главное, не торопиться.

Валера хмыкнул недовольно. Лицо его было болотного цвета. Интересно, как выгляжу я со стороны?

– Поехали?

Воробьёв сорвался с места, как сумасшедший гонщик Шумахер. В таком состоянии он был плохой водитель, я переживал. Надо было всё-таки оставить ему водки.

Я обязан был показаться на работе. Мой статус не позволял мне прогуливать, как и Воробьёву. Я работал завмагом на одного «крупного» предпринимателя. А Валера – мент поганый – начальник милиции, подполковник. Ему и флаг в руки с надписью «даёшь стране обрезанных костей!».

Щербакова не было. Как хозяин, он мог появиться в любое время. Я оказался первым на рабочем месте, хотя и опоздал на целый час.

Спрятавшись в кабинет, я включил компьютер, выпустил пар. В сейфе стояла бутылка коньяка, но о ней стоило забыть: неприлично пить одному.

Щербаков позвонил на сотовый, сказал, что не будет сегодня. Всех, кто станет спрашивать его, отсылать на завтра.

Коньяк вынырнул из сейфа. Мариночка, секретарь Щербакова и по совместительству его любовница, разлила коньяк по рюмкам. Двадцатилетняя сучка позволяла делать с собой всё. Я это знал от Щербакова, он рассказывал, доверялся. Но позволяла делать только ему, остальных она просто не замечала. Или делала вид. Гордая.

Мою персону она лицезрела и относилась ко мне, как к необходимости: работа есть работа. Но выпить любила. Коньяка или шампанского. Поэтому я её и пригласил в кабинет к себе.

Мы ни раз уже выпивали, и до Щербакова ничего пока не доходило. Но даже если Мариночка и проговорилась бы, то всё равно ничего бы не произошло: слишком многих людей из милиции, налоговой инспекции и прочих инстанций я знал. И умел договориться. Именно поэтому Щербаков и держал меня в начальниках. По сути своей, я должен был следить за порядком и дисциплиной в торговом зале. Старший менеджер отвечал за приём товара и ревизии. Я же отвечал за самого себя. Не работа – подарок судьбы, халява. И ещё: зарплата. Приличная.

Мариночка тонкими пальчиками взяла рюмку. Я представил её ручку, сжимающую мой возбуждённый член. Прелестная картина! В ширинке появилась жизнь. Жив я ещё, жив, пьянь сраная!

– В этом месяце плохая торговля, – сказала Марина.

– Не надо о работе, – попросил я её.

– Виктор Тимофеевич, вам всё равно, а я получаю от прибыли.

Я усмехнулся. Кто, как ни я, знал о премиях Марины.

– Не надо, – повторил я свою просьбу.

– Так за что выпьем?

– За тебя, за твоё здоровье, красавица!

– Вы мне льстите, Виктор Тимофеевич.

– Констатирую факт! И будь более доступной.

– На что вы намекаете? Для вас, что ли?

– Можно и так.

Она улыбнулась.

– Замуж хочется, наверное?

– За первого встречного не пойду.

Отвечает, как ребёнок. Красивой жизни хочется.

– Это правильно. – Я опрокинул свой коньяк в горло, Мариночка сделала маленький глоток.

– На примете есть кто?

– Почему это вы так интересуетесь, Виктор Тимофеевич?

– Интересно, просто.

– Пока никого.

– Значит, свободна?

– Как ветер в поле.

Я решил рискнуть.

– После работы поехали ко мне, а?

– Заманчивое предложение. А потом секс?

– Как пожелаешь.

– Старый конь борозды не портит, – усмехнулась Мариночка.

– Вот и сделаешь выводы.

– А сколько вам лет, Виктор Тимофеевич?

– Сорок два.

– Хорошо сохранились. Жена знает о ваших похождениях?

– Жена знает, что я алкоголик, поэтому со мной не живёт.

Я налил нам по второй.

– Шутите, Виктор Тимофеевич.

– Я не шучу – и хватит называть меня на «вы». Проще, Мариночка, проще будь.

– А мне так нравится. И я не хочу быть простой. Это не интересно. В первую очередь для вас, мужчин.

– О! Ты знаешь толк, стало быть, во всём.

– Знать всё невозможно. И вы об этом тоже знаете.

– Я слишком много знаю, Мариночка.

– Поэтому и пьёте много?

– Может быть. Так ты едешь вечером со мной?

– Еду, Виктор Тимофеевич. Вы такой лапочка! Уговорили.

– И не пытался.

Коньяк мы так и не допили. Помешала пожарная проверка. Не хватало пять огнетушителей по инструкции. Пришлось отдать товар по себестоимости в кредит.

Ненавижу я работу пожарников! Интимный разговор нарушили, суки!

Мариночка отработала по полной программе. Шлюха из неё вышла бы высококлассная!

Я ей сказал:

– В Голландию тебе надо. Там всегда была бы при деле. И деньгах. Улицу Красных Фонарей знаешь?

Ничего не поняв, пьяная, Мариночка сказала:

– Старый конь! Борозду испортил! Мне плохо…

Наверное, зря я предложил вначале выпить.

Сотовый надрывался.

– Виктор Тимофеевич, возьмите трубку. Ваш звонит. Раздражает!

Я было хотел вырубить телефон, но увидел, что это Воробьёв.

– Да, Валера!

– Витёк, я к тебе еду на такси.

По голосу видно было, что Воробьёв – в хлам!

– Что случилось?

– Потом.

Валера не вошёл в квартиру – ввалился. На нём были шорты, футболка и тапочки: домашний вариант. В пакете пять литров пива. Пиво было кстати, сам Воробьёв – нет.

– О! – сумел сказать он и выбил чечётку. – Мясо!

– Это кто? – спросила Мариночка сонным голоском.

– Начальник полиции нравов.

– Я больше никому не дам. Не хорошо мне… Нахал вы, Виктор Тимофеевич.

Воробьёв прилёг рядом с ней на диван.

– А я с женой поругался. И вовремя это сделал.

– Я догадался, Валера.

– Она спит? Как её зовут?

– Мариночка пьяна. Ты для неё что шёл, что ехал. В данный момент. Раньше ругаться с женой надо было. Тогда был бы и секс. Может быть.

Валера откинул одеяло, мутным взглядом окинул голое тело девушки, сказал:

– Красивая! Моя жена была когда-то такой же. Двадцать лет назад.

– Забудь!

– Забыл, Витёк. Только сейчас вспомнил.

Мариночка как будто не пила. Сразу видно – молодость! Она бегом отыскивала свою шмотку, одевалась.

– Я с кем-то спала ещё? Не помню, – она смотрела на храпящего Воробьёва.

– Успокойся!

– Виктор Тимофеевич, мы опаздываем на работу.

– Я вызову такси. И скажешь Щербакову, что я тебе звонил и предупредил, что задержусь на пару часиков.

Пива не было: выпили ночью всё. Воробьёв позвонил сыну. Сказал, чтобы тот пригнал его машину.

– Валера, – сказал я, – ты в плохой форме.

Он оглядел себя, перезвонил снова сыну, сказал:

– Олежек, не забудь в прихожей мою милицейскую форму.

– Витёк, с горла пить самогон могу, с горла пить водку – не могу. Не пить совсем?

Воробьёв смотрел в мою сторону с надеждой. Его руки дрожали, щёки и веки отвисли. Запах дорого одеколона (уже моего) не скрывал вчерашнего перегара – наоборот, усиливал. Он верил, что я скажу ему последнюю его же фразу.

Я ответил:

– Как хочешь, Валера. Я умею по-всякому. Будешь?

Рука потянулась к бутылке. Я отдал ему вожделенную жидкость, он снял пробку, глянул на меня, как в последний раз, и засадил полствола.

– Знатный ты булдырь!

 

Огни притона

1

– Эдик!

Тишина.

Она оставила кастрюли на кухонном столе, вошла в комнату, повторила:

– Эдик, не слышишь, что ли? Мне тебя, Эдик, нужно вот на что: что мы ужинать с тобой будем? – Жанна, тридцатипятилетняя женщина, сохранившая фигуру двадцатилетней девушки, потому что бог не дал детей (а может быть, не в боге дело было), но уже уставшая от жизни – лицо и шея выдавали возраст, – обратилась к мужу. – Давай, иди за хлебом, не ленись, я картошки пожарю. – И достала из валявшейся на журнальном столике дамской сумочки кошелёк, выудила последнюю крупную купюру, мелочи не хватало на хлеб. – Сдачи, чтоб вернул, – уточнила она. – А то не дотянем – когда аванс дадут?

– Дней через десять, – Эдик потянулся в кресле, выключил телевизор, показывали новости, сладко зевнул (так зевают все, даже те, кто ложится спать, зная, что завтра утром его расстреляют) и добавил: – Кому на Руси жить хорошо – те уже в Лондоне, остальные пока в Кремле, – этими словами он хотел показать невидимому слушателю, не супруге – к подобным вещам она относилась безразлично, что есть другой мир, невидимый, но более важный, он – добро неоспоримое, и в нём существуют, не живут, его жена, друзья и знакомые.

Пространственные речи своего мужа Жанна часто не понимала – зачем усложнять себе жизнь, если и так не всё просто. Суббота всегда была для неё самым утомительным днём. Эдик обычно бездельничал, уткнувшись в экран телевизора, а ей приходилось стирать, делать уборку, готовить. Среди всех этих дел она стремилась найти часок-другой, чтобы передохнуть, потому что вечером мужу захочется её оседлать. Именно оседлать! Действительно, уставшая и не отдохнувшая, Жанна часто чувствовала себя в постели ездовой лошадью – какое там удовольствие от секса, или любви. И то, и другое понятие уже через год после замужества слились для неё воедино. В супружеской постели, а это алтарь супружества, кто-то один должен приносить себя в жертву, но жертвой всегда становилась Жанна. Так ей казалось.

– Ворона ты разнокрылая – вот кто ты, Эдя. Попроси у начальника, чтобы раньше выдал, не дотянем, сам знаешь.

– Да как же я попрошу – всё равно откажут! Унижаться, что ли?!! Хрен! – сказал Эдик и показал дулю жене, вообразив её, видимо, своим непосредственным начальником.

– Ты мне дули не крути, я не резиновая, чтобы тянуться, вытягивать семейный бюджет – мне обещают зарплату ещё позже, страшно представить. И, пожалуйста, без фокусов, без пива твоего. Всю сдачу вернёшь в кошелёк. Понял?

– Ой, не веришь ты мужу, не доверяешь, сколько уже – четырнадцать лет! Вот сама и иди.

– А ты картошки пожаришь, да? За всё это время никакой помощи от тебя. Как и зарплаты. Дура, что живу с тобой! На меня до сих пор мужики заглядываются, – Жанна подошла к зеркалу, приподняла халат, чтобы самой оценить красоту своих ног. – Не ценишь ты жену свою, надоела я тебе, опостылела, наверное.

Эдик глубоко вздохнул, поднялся со своего насиженного места, подошёл к супруге, обнял за талию, небрежно поцеловал в щёку (у Жанны создавалось такое впечатление, когда он так её обнимал, что Эдик хочет сообщить ей своими грубыми средствами немого животного что-то серьёзное), сказал:

– Сила часто в том и заключается, дорогая, что надо поддаться. Иду я, иду. Не ругайся, ага? – слово «дорогая» Эдик нарочито выделил. Дал понять, мол, с годами ничего не меняется, ценности остаются прежними. Ему не легче.

Он вышел из дому. Пляжные тапочки, засаленные шорты, порванная футболка – домашний вариант: магазин находился в двух шагах. Сел на лавочку возле подъезда, закурил. На улице царил непереносимый зной, хотя было почти восемь вечера; солнце шло на закат, жаром дышал асфальт, как больной с высокой температурой – субботний вечер плавно перетекал в воскресную ночь. Эдик старался вид иметь весёлый и довольный, но показывать его было некому. Кажется, я ей не нравлюсь, подумал он, а впрочем, господь её ведает! И загрустил.

2

Ребёнок, появившись на свет, сразу начинает сосать материнскую грудь. Как только она его отнимает от груди, ему предоставляется соска. Но если у ребёнка отнять соску – он начинает сосать палец. Вредная привычка, от которой малыша сложно отучить. Родители Сашки – отец и мать давно уже покоились на кладбище – в своё время мазали палец сыну горчицей, но ему, видимо, горький вкус нравился, и он так и не избавился от вредной привычки. Убедившись не в эффективности этого способа, отец однажды намазал ему указательный палец водкой – подействовало. Сашке исполнилось тогда уже пять лет.

Зато в семь он попробовал пиво, в восемь мог выпить стакан яблочного вина, а в девять лет пробовал водку. Выпивал чекушку.

К двенадцати годам Сашка стал алкоголиком. Во дворе дома соседи знали, что он пьёт, говорили родителям. Но отец и мать сами не выходили из похмелья. Отец бил Сашку, если ему сообщали об алкоголизме сына. Мать тоже била Сашку. А Сашка гонял во дворе ровесников, стрелял деньги на бухло, и все думали, что он долго не протянет.

Так оно и вышло. Забрали однажды Сашку менты. Ограбил он с дружками парикмахерскую, потащили оттуда шампуни дорогие, фены. А попался на сбыте он один, не повезло. И вот, стало быть: либо тюрьма, либо армия. Участковый дал выбор, сжалился, видимо, над ним, понимал, что тюрьма Сашку не исправит – наоборот, искалечит; он жил вместе с Сашкой в одном доме. И Сашка выбрал армию.

Попал в Абхазию, воевал. А когда вернулся – стал другим человеком. Поступил в университет, на юридический факультет. После работал на заводе юристом. Удачно женился.

И мог бы подняться по служебной лестнице выше, получить квартиру от завода (была ещё такая возможность), но… изменила жена.

Месяц Сашка пил горькую. Когда напивался в хлам, превращался в ребёнка и сосал указательный палец. С работы его уволили. А тут ещё отец с матерью один за другим ушли на кладбище. И Сашка стал тем, кем стал. Проживал в квартире родителей. Варил самогон на продажу. Пил сам. Тем и жил.

Было почти восемь вечера. За весь день ни одного клиента за самогоном. Сашка винил во всём жару. В такие дни пьют пиво даже самые отъявленные алкаши, думал он.

А в доме – шаром покати, холодильник пустой. Но зато на окне настаивается трёхлитровая банка самогона на перепонках грецкого ореха и на апельсиновой кожуре. Такой самогон Сашка не гнал на продажу, изготавливал для себя. И хоть был он алкоголик конченный – предпочитал себе делать не простое пойло, а золотое (приготавливаемая им жидкость имела действительно золотистый цвет), очищенное, не воняющее сивухой.

Он достал лейку, нашёл грязную стеклянную бутылку, помыл её под краном, осторожно налил самогон из банки, закупорил пластиковой пробкой, завернул в газету и вышел из квартиры.

Когда спускался, ему вспомнился почему-то сон, приснившийся то ли этой ночью, то ли прошлой. Как будто точно также идёт он по лестнице вниз, запах жареной картошки витает по подъезду, и вдруг его кто-то толкает в спину, мол, быстрей иди. Обернувшись, он видит Еву, она почти голая. «Ты чего в таком виде?» – спрашивает Сашка. А она ему: «Чтобы всем показать, что такое красота женского тела». И выталкивает его за плечи с подъезда. А там, на улице, уже сидят Эдик, жена его, баба Галя, тётка Танька, Серёга и друг его, Витька, и кто-то ещё, кого он не знает. Все смотрят на них, удивляются, почему Ева голая, да и он не совсем одет. «Ах, мой милый Саша!», восклицает Ева. Сашка чувствует, что эта девушка – Эверест, её покорять надо, а он альпинист, но его руки слабеют, и бутылка падает на асфальт, разбивается. Запах самогона распространяется по всему двору, он оборачивается, чтобы сказать, что ты наделала, Ева, но её уже нет…

И тут он проснулся.

Возле подъезда сидел сосед, курил. Они выросли вместе в одном дворе.

Эдик поздоровался с Сашкой – тот был по пояс голый, в порванных джинсах, которые, не смотря на излишнюю худобу его, шли ему, жопа не свисала, как бывает у некоторых. В руках – газетный свёрток.

– Выгнал самогону, очистил. Давай выпьем. Только закусь не взял. Нет дома ничего.

Эдик почесал подбородок, задумался. А после сказал:

– Сиди, я в магазин.

Сашка стрельнул у Эдика сигарету, достал коробок – в нём была последняя спичка. Она зажглась. Обычно с последней спичкой ему не везло. Он закурил, выпустил кольцо, а затем тонкой струйкой дыма попал в него.

Получить два кольца и попасть в них ему пока не удавалось. И он сделал попытку. Получилось. Вышло красиво. Но никто этого не увидел. Каждый человек способен на многое. Но, к сожалению, не каждый знает, на что он способен. Сашка же был способен на всё плюнуть и попасть в самого себя. Пока что он ни разу не промахнулся, все собственные плевки летели в него.

3

С детства Ева любила садиться к отцу на колени. А в семнадцать лет делала это охотней. Со стороны, если кто-нибудь увидел, такая сцена поразила бы любого, знай он, что мужчина в полном расцвете сил – её отец.

Она любила отца. И говорила ему:

– Папа, я тебя люблю!

Он позволял ей это делать. Но не долго. Такая близость с дочерью смущала его. Была бы мать Евы жива – она тоже расценила поведение дочери, мягко выражаясь, неправильным поступком. Поэтому отец разрешал дочери сесть на колени, но через минуту отталкивал её, говорил, что она тяжела для него. Сказать, мол, так нельзя, он почему-то не мог. Он никогда не говорил дочери, что этого и вот этого делать нельзя.

Ева целовала отца обычно в щёку. И уходила гулять.

Её действия на тот момент, как не покажется странным, не были осознанными, всё происходило на подсознательном уровне – это в отношении отца. Что касается остального – у неё не было пока ни одного мужчины по-настоящему, один минет не в счёт. И она хотела переспать с кем угодно, чтобы лишиться этого самого бремени, девичьего гнёта, зовущегося девственностью.

По мнению Евы, её ровесницы стадию потери невинности прошли давно. Она тоже говорила подругам, что у неё был мужчина, и ни один. Но она знала, что врёт не только кому-то, но и самой себе. Врали ли ей подруги, она точно сказать не могла.

И вот, когда это случилось, Ева поняла, что стала женщиной, настоящей, не на словах. Фраза партнёра тогда не удивила, она пропустила мимо ушей этих два слова: «Большая девочка», приняв их за комплимент, типа, вот ты и стала взрослой; и ей понравилось, хотя, как утверждали многие подружки, в первый раз нет ничего приятного, без оргазма. Но у неё даже кровь не выступила. Она не знала, почему. И это её пугало (позже Ева поймёт, что отсутствие крови – её занятия в секции художественной гимнастики, многие девочки теряют девственность из-за особых нагрузок на тренировках, а отсутствие боли – особая анатомия). А оргазма не было – да, как случалось, бывало, в моменты мастурбации в ванной комнате перед зеркалом.

В пору своих любовных переживаний Ева боялась расспрашивать у отца про «женские проблемы». Верно, она могла сесть отцу на колени, но сказать, что в положенный срок не пришли месячные – не решалась.

Так она забеременела.

На третьем месяце втайне ото всех сделала аборт. И что-то в ней перевернулось. Она озлобилась. На всех мужчин сразу. В том числе на отца. Потому что у него в тот период появилась женщина, он её любил больше, и Еве казалось, что так грешно поступать родному отцу. Любовь надо разделять поровну. У него есть ещё она, Ева. Но настоящей злостью назвать это было нельзя.

Потом он переехал в дом к своей новой жене. Дочь оставил одну. Она выросла давно.

Ева решила жить так, как ей захочется, то есть оставаться одной. Нелюбовь к мужскому полу была у неё наигранна. Ей хотелось любви, но не хотелось, чтобы эта любовь превращалась в единственную на всю жизнь. Ею надо делиться, представлялось Еве. А не так, как делает отец.

Переспав с одним мужчиной, с другим, Ева вошла «во вкус». За это ей даже давали деньги, хотя вначале она их не брала. Но разобравшись, что помощи от отца ждать не приходится, Ева сначала брала столько, сколько давали. А после стала назначать цену сама.

Вскоре в доме заговорили, что она проститутка. И Ева изменила тактику: больше никогда не приводила мужчин к себе на квартиру. Спала только с теми, кто приглашал её. С кем попало тоже не трахалась, выбирала. Ставку делала не на тех, кто может сегодня заплатить, а кто всегда при капусте.

В свои двадцать восемь Ева имела великолепную внешность, неплохой заработок и море приятных ощущений чуть ли не каждый день – ей нравилось, что она делает. Она понимала – теперь уже понимала, – что это неправильно, так настоящие женщины не поступают, как не поступают и молодые девушки, садясь на колени к отцу. Но изменить стиль жизни и изменить саму себя Ева не могла. Она представляла тот тип продажных женщин, которые становятся проститутками не по нужде, а по причине своей физиологии и неправильного воспитания.

Она возвращалась от очередного клиента. В небольшом городе Ева обходилась без сутенёра. Один клиент делился номером сотового телефона с другим своим знакомым, а тот в свою очередь передавал информацию дальше по цепочке.

Такси привезло её к дому, она расплатилась с водителем. На лавочке сидел Сашка. Он догадывался, чем зарабатывает себе на жизнь Ева. Но ему было, честно говоря, всё равно.

Он поздоровался с Евой. В детстве она была прекрасным ребёнком, мелькнуло у него в голове. А теперь красивая блондинка, вся в соку! И уже в спину спросил Еву, пока она не скрылась в подъезде:

– Может, выпьем, соседка?

Она остановилась, обернулась. Сашка показал ей бутылку, развернув газету.

– Хорошая! – большой палец правой руки он поднял вверх. – Во! Сейчас Эдик подойдёт.

– Я такое не пью, – сказала Ева. Немного подумав, она села рядом с Сашкой, достала тонкую сигарету себе и ему. – У меня в холодильнике есть холодное шампанское, сейчас вынесу. И шоколад.

Вернулся Эдик. Он купил колбасы, сыра, банку кильки в томатном соусе, пластиковую посуду и минералку.

– Присоединяйся, – сказал он Еве. И тоже показал на бутылку.

– Дай докурить, – сказала она.

– Ева, всё тебе дай, да дай… – в шутливом тоне молвил Эдик.

– Без того нельзя, чтобы не погалдеть, успокойся!.. Я сейчас приму душ, и присоединюсь к вам. Без меня не пейте. Я быстро.

Когда она уходила, и Сашка, и Эдик глядели не ей вслед, а на её зад.

Потом Эдик сказал:

– Интеллигентный человек не смотрит на женскую жопу, не занимается онанизмом. Мы с тобой, Сашка, обычные люди, подверженные инстинктам.

– Нормальная реакция здорового мужика на красивую бабу, – ответил Сашка и покосился на бутылку в газете. – Если долго ждать, тёплый самогон придётся пить.

Эдик улыбнулся первой фразе. А Сашка отреагировал, что он улыбается по поводу тёплого самогона, и сказал:

– Не смейся. Я серьёзно.

4

Когда-то Галя работала на заводе крановщицей. Почти весь свой трудовой стаж. А начинала в колхозе телятницей, ей было тогда шестнадцать лет. Потом замужество, переезд в город. Учёба в ПТУ, завод.

С мужем ей повезло. Он почти не пил, а это, как казалось, главное в семейной жизни, если не считать детей. Жили они с Мишей в общежитии, так звали мужа. Он тоже работал на заводе, мастером. Деньги все отдавал жене, если что-то и оставлял себе – это не имело никакого значения, мужики все так поступают. Галя гордилась своим Мишкой. Иногда даже хвасталась перед подругами, какой он хороший. Подруги, естественно, завидовали.

Потом родился Вадик. Им дали квартиру со всеми удобствами – счастью не было предела.

Но, как часто случается, в жизни может возникнуть преграда. И этой преградой стала лучшая подруга, Маша. Не красавица – она была любовницей Мишки, как оказалось. Слухи ходили.

Вывести мужа на откровенный разговор не составило труда, – да, Мишка признался в своём грехе. И неожиданно заявил, ухожу к ней, всё!

– Так ведь она не красивая! – вдруг сказала тогда Галя. Она понимала всю безнадёжность ситуации – он меня не любит.

Ответ мужа её покоробил. Мишка сказал:

– Женщин не бывает некрасивых, бывают у мужчин разные представления о красоте.

И он ушёл.

Только через год они развелись официально. Она с Вадиком осталась в квартире. Попытки найти нового мужа не увенчались успехом. Вокруг многие пили. И, как бывает в таких случаях, мать всю себя отдала на воспитание ребёнка, работая порой в две смены на заводе.

Труды были не напрасны. Вадик окончил школу с серебряной медалью, поступил в лётное училище, оставив мать одну.

До пенсии оставалось совсем немного. Ровно год. В этот период спасала работа. Но, выйдя на заслуженный отдых, уже баба Галя (у неё родился внук) заскучала. Было дело, даже к рюмке приложилась. Но вовремя опомнилась.

Вадик приезжал в отпуск каждый год. С внуком и женой. У него всё складывалось хорошо. Он умел наводить контакты с любыми людьми. Даже с отцом у него не было в отношениях никаких проблем, хотя воспитанием сына он не занимался.

Когда Вадик уезжал, наступали пасмурные дни. Баба Галя не находила себе места. Плюс ещё маленькая пенсия. Её не хватало. Квартира была двухкомнатная – платежи высокие. Разменивать квартиру она не собиралась – может, внуку пригодится, как ни как – лучше две комнаты, чем одна. И тогда она устроилась в один из маленьких магазинчиков уборщицей. Мыла полы по вечерам.

А вскоре в дом въехала баба Таня. Они сдружились. Нашли общий интерес – обе любили вязать. Одна из них приходила в гости к другой, сядут на диван и вяжут, поддерживая неторопливый разговор. И обе изготавливали домашнее виноградное вино. Чисто для себя. У каждой имелся свой рецепт.

В процессе вязания, делая остановку, чтобы отдохнули глаза, подруги выпивали, делали маленькие глотки с миниатюрных фужеров, которые когда-то подарил Вадик.

Баба Таня была одинокой женщиной. Вдовой. Общения ей не хватало. Сын умер давно. И знакомство с Галей вывело её на новый уровень жизни, она обрела верную подругу на старости лет. Ведь женская дружба часто становится по-настоящему крепкой только в преклонном возрасте, когда в прошлом все эти любовные трения и интрижки, и великие страсти исчезли за давностью лет, делить-то некого уже, всё в прошлом.

Вечерело. Баба Галя возвращалась домой. Сегодня она устала чуть больше, чем вчера, убирая магазин, – духота.

Во дворе дома увидела соседей. Ева стояла с бутылкой шампанского, а Сашка-алкаш и Эдик, у неё создалось впечатление, – никак напиться решили.

Она прошла мимо вначале, потом остановилась и говорит:

– Если выпивать собрались, не светитесь! Полицаев, мать их, тьма-тьмущая, оштрафуют же, идите вон туда, на лавочку, там кусты сирени, не видно будет.

– Баба Галя, а ты к нам присоединяйся, – сказала Ева. – Я одна в мужской компании. Правда – шампанское будете?

– Если мужики не против – я за вином поднимусь. И Таньку позову, хватит сидеть, смотреть сериалы. Выпить и мне хочется, старой!

– Давай, баба Галя, – сказал Эдик. – Нам-то чего…

– И вина не жалей, – уточнил Сашка. – У тебя оно хорошее.

Компания, послушав бабу Галю, перебралась за столик, в кусты сирени.

Ева разложила закусь. Сашка занервничал. Процесс ожидания его утомил, он уже пожалел, что не накатил рюмашку дома.

Пиликает сотовый телефон Эдика.

– Ты хлеба скоро принесёшь? Картошка скоро будет готова, – беспокоится Жанна.

– Уже несу…

– Не задерживайся.

– Хорошо, хорошо… Скоро вернусь домой. С хлебом. Без меня не ешь.

Каждый лжёт в меру своей надобности. Эдик понимал, что, приди сюда Жанна, он распрощается со всей честной компанией.

– Ну, ты – артист! – сказала Ева. – Чего жене-то врёшь, никуда ты не пойдёшь, я по глазам вижу. Скажи ей честно, где ты.

– Ага, я редко вру, поэтому часто ввожу в заблуждение. Ничего я говорить не буду.

– Смотри, чтобы хуже не было.

– Чего ты к нему пристала, – влез в разговор Сашка. – Наливай лучше, не знаю, как там вы, а я заждался. Иначе сейчас с горла опрокину.

– Давай сюда бутылку, только открой вначале, – сказала Ева и разлила самогон по пластиковым стаканчикам. – А я дождусь бабу Галю с бабой Таней… И чего я с вами связалась?

5

Хоть у Серёги с этой девочкой ничего не было, он питал к ней очень нежные чувства.

Она выходила замуж.

Побывать на свадьбе – всё равно что поучаствовать в марафоне под лозунгом «Когда это всё закончится?», где нет финиша.

Серёга и Витька были приглашены на свадьбу. Друг Валерка женился первым, ибо залетел чувак! Это стало полной неожиданностью в первую очередь для Серёги, а не для родителей невесты, ибо дочь в семье, которой исполнилось восемнадцать лет, всегда может преподнести сюрприз для мамы с папой.

И понеслось! Рядом с сосватанным другом они были с самого утра. Следили за тем, чтобы он не забыл взять паспорт, букет для невесты – зарядить телефон и удалить из фотоаппарата снимки с мальчишника. Потом выкуп невесты (дружком посчастливилось не быть ни Витьки, ни Сергею), после выкупа помогали заталкивать гостей по машинам свадебного картежа – жених чуть было до ЗАГСа не сел в автомобиль с невестой, а этого делать нельзя. Затем ЗАГС. Утомительная процедура бракосочетания. После напутственного слова регистраторши – бестолковое катание по городу. Ресторан. Выпивка. Горько! Ведущая нудная, на ней, видимо, чья-то сторона сэкономила деньги. Дарение подарков. Ещё все трезвые и мнутся, не знают, что сказать молодым. Музыка отстойная, шансон, да «чёрные глаза», никакой альтернативы. Дружка красивая, но она принадлежит дружку. Молодых девушек мало, а те, кто есть – заняты, с мужьями… Обязанность для дружка и дружки – Витька и Серёга стащили туфлю у невесты – выпить водки из украденной туфли. Выпили. Окосели, а ещё не вечер. Конкурсы, тупые и глупые: «ударник труда» – попади поварёшкой по сковородке поступательным движением таза, «дырки» – женщины на коленях с карандашом в зубах делают отверстия на листах бумаги, лежащих на коленях у мужчин… Драка: Витька и Серёга набивают морду какому-то родственнику со стороны невесты, был не прав, как им казалось, – это уже не конкурс. Затем Серёга знакомится с девушкой, взявшейся невесть откуда на свадьбе, Витька крадёт со стола две бутылки водки и закусь. И они покидают втроём место торжества, утомлённые обыденностью празднества…

– Идёмте сюда, – говорит Витька, показывая на кусты сирени.

– Куда вы меня привели, – удивляется девушка.

– Это наш двор, – поясняет Серёга.

И вот друзья смотрятся немного растерянными, когда появляются за столиком. Сашка и Эдик держат пластиковые стаканчики в руках, готовые опрокинуть их содержимое себе в рот. Ева нарезает сыр.

Первым опомнился Сашка, увидев пакет с водкой в руках у Витьки, сказал:

– Чего стоите, доставайте – что там у вас? – ставьте на стол.

– Присаживайтесь, – добавил Эдик. – Будьте как дома. Хотя вы и так дома. Как зовут девушку?

– Инна, – сказал Сергей.

– Она с тобой? – спросила Ева.

– Да, со мной, – Сергей держал её за руку.

– Мы со свадьбы возвращаемся, хотели продолжить банкет здесь, – уточнил Витька.

– Это правильное решение, – сказал Эдик. – Главное вовремя уйти, чтобы тебе никто не надоел. И не с пустыми руками.

Зазвучал аккордеон.

– А вот и мы, не ждали? – баба Галя поставила на стол две пластиковые литровые бутылки вина.

Баба Таня – никто не знал, что она владеет аккордеоном – стала играть почему-то «День победы». Звуки музыки разлились по местной округе. И вокруг стала собираться пятилетняя детвора, бегавшая во дворе. За ними подходили их мамы и папы.

И вдруг всё закрутилось, завертелось в бешеном ритме, как будто время ускорило ход.

Сашка шепнул Эдику на ухо, так и не опрокинув свой стопарик, держа его в руке:

– Глянь, сколько народу сходится, бухла не хватит!

А новые лица всё прибывали и прибывали, пока баба Таня наяривала, воодушевлённая зрительской толпой.

Кто-то запел.

И каждый теперь нёс на общий стол всё, что мог принести. Кто-то закуску, а кто-то выпивку. И когда, казалось, уже нет места (стол, надо заметить, был не маленький), всё разложено и разлито, чтобы поднять первый тост, появилась Жанна. Она прервала игру аккордеона. Баба Таня потеряла аккорд, смолк голос певца, и воцарилась тишина…

– Где хлеб, Эдя? – Жанна метала молнии.

– Нету, – неуверенно ответил Эдик.

– А деньги где?

И тут баба Галя замечает, что на столе есть абсолютно всё, но никто не додумался принести хлеба.

Она вмешивается в разговор двух супругов, один из которых готов разорвать в клочья другого, и говорит:

– Жанна, хлеба нет даже у нас на столе. Ладно тебе… не хлебом единым…

…Звучит аккордеон, баба Таня заглушает свою подругу музыкой. Кто-то толкает Жанну за стол, она присаживается, ей наливают вина. А Эдика просят, мол, говори, и он неохотно, но произносит первый тост:

– Миру – мир, войны не нужно!

Все его дружно поддерживают, аплодируют, выпивают.

Сашка наливает себе ещё, не дожидаясь никого, снова шепчет Эдику на ухо:

– Я думал, застолье рухнет, а тут всё только начинается.

– Кончится у меня дома, когда останусь наедине с женой, – вздыхает Эдик. – Вечная борьба двух полов укрепляет иммунитет, хоть и расшатывает нервы… Налей-ка мне тоже, пока моя не смотрит… Как бы ни кастрировала она меня ночью, денег-то не осталось совсем.

– Зачем ты ей нужен будешь, кастрированный?

– Не знаю, Сашка. Вот ты, к примеру, никому не нужен, ты живёшь один. А я живу в паре, и мне кажется, что я тоже никому не нужен.

Уже стемнело, и они, не прячась, выпили по третьей.

Эдик закурил.

– У нас, Сашка, не дом, а притон какой-то, а мы, каждый из нас, кто здесь живёт, тусклые огни, которые загораются на всю свою мощь только в момент всеобщего празднества. Давай за это выпьем, наливай, – и он обратился ко всем собравшимся: – За типичную ситуацию, за нетипичных женщин, за типичную Россию, за атипичную пневмонию – за всё хорошее и плохое, будем!

– Будем! – поддержала баба Таня и заиграла туш.

 

На втором плане

Как жить в мире, с которым ты совсем не согласен?.. Идти против течения? Или затаиться за кулисами и наблюдать оттуда? Но даже спрятавшись, я не стану довольным, ни единым днём своей жизни, ни единым сказанным словом. Уродство во мне, уродство вокруг. Самоотрицание. Тяга к самоуничтожению растёт медленно. И в то же время – существует надежда, она тоже прячется за кулисами, наблюдает, ждёт, что в одно прекрасное мгновение всё изменится, можно выйти из тени и показаться…

А кто-то идёт напролом. Это их выбор. Правильный ли?

В этой забегаловке подавали хорошее пиво. В последнее время я не пил водку, шалило сердце. А вот с почками, видимо, было всё зашибись, и я мог позволить себе пять-шесть кружек пива после работы.

Возвращаясь домой, я намеренно делал крюк, чтобы зайти в эту забегаловку.

Резя курил на улице. В последнее время внутри забегаловки курить запрещали.

Я подошёл, поздоровался. У Рези слезились глаза.

– Как дела?

Резя засмеялся. Он постоянно смеялся. Одних бодун озлобляет. Резю бодун веселил.

– Нормально, Витёк. Кошкин с женой поругался. Пошёл за водкой, – и вытер слёзы ладонью. Он забыл, видимо, носовой платок.

В забегаловке лили пиво. Водки не было. Но при определённых обстоятельствах, купив барменше шоколад, можно было раздавить бутылочку водки под пиво.

– С Олей, что ли? Она жена? Я думал – сожительница.

Кошкина я видел однажды с этой женщиной в забегаловке. Мы пили пиво вместе. У неё пахло изо рта парным молоком. Но всё равно было неприятно.

– Жена. Поругались. Сам знаешь, он водку пьёт только когда с ней ругается. А она уже заходила сюда, пока его нет. Выпила пива, ушла.

– За ним приходила?

– Наверно.

Мы побросали окурки в урну, культурные. Зашли в забегаловку. Курить на улице, когда идёт снег, да ещё и ветер – малоприятно, но лично я, курильщик со стажем, всегда предпочитал не накуренные помещения.

Взяли пива. Рижского. Местная пивоварня сварила новое пиво. Надо было попробовать.

Пришёл Кошкин. Подсел к нам.

Барменша, Аня, подошла, сказала:

– Только аккуратно!

Кошкин отдал ей шоколадку и апельсин.

– Анечка, всё будет в норме.

– А Машка, официантка? Она с головой не дружит. Ментов однажды вызвала за распитие крепких напитков… – пить водку я не собирался, но решил уточнить.

– Меньше светитесь.

Аня была своей в доску! Хорошая женщина.

Кошкин налил водки себе и Резе в пластиковые стаканчики. Я с ними чокнулся пивной кружкой.

В последний раз я видел Кошкина без бороды. Сегодня он поменял имидж. Короткая, седая борода делала его похожим на участника бандформирования. Круглое лицо дополняло это впечатление. Приземистый, широкоплечий, с небольшим животиком – Кошкин, как я был наслышан, имел невиданную силу. Ещё бы! Я понимал это, когда здоровался с ним: моя рука утопала в его ладони, рукопожатие у него было чувствительным даже для меня.

И в то же время он обладал неким обаянием: мог поддержать любой разговор, любил животных. В прошлый раз он рассказывал про свою собаку, Дуську, которую нашёл в камышах, на речке. Сегодня говорил о кошках. Одна из самых любимых у него была Муська. Подобрал он её зимой, котёнком, лет восемь назад. Возвращался домой, пьяный. Зима, ветер – холод ужасный! Увидел белый комок. Сидит возле ларька, прячется от ветра. Кошкин поднял его, но, так как был сильно пьян, не смог рассмотреть – кошка это или кот. Засунул за пазуху. Возле стадиона остановился поссать. Котёнка достал, посадил возле ног. Подумал, уйдёт – ну и *** с ним! Останется – заберу. Котёнок остался. Кошкин снова засунул его за пазуху. Дома накормил, искупал, вытащил из белой шерсти сорок одну блоху (число сорок один он повторил два раза), высушил, отправил спать. Утром рассмотрел – кошка. Но выкидывать не стал, пожалел.

Вскоре из котёнка выросла красивая белая кошка, говорил он, которая гуляла только с одним соседским котом, тоже белым. И всегда приводила белых котят. Но не это самое интересное, пояснил. Муська была преданной. Она, как собака, могла сопровождать меня по городу. В те времена существовал бар «Ночь». Я всегда туда ходил. И она со мной. Ждала до последнего. После – провожала домой. Однажды с семьёй я поехал на кладбище. Взял и Муську с собой. По пьяной лавочке про Муську все забыли, оставили её там… Через пять дней она вернулась!..

В прошлом году пропала вместе с белым котом: и его не стало видно. Наверно, исчезли вместе.

Резя слушал и всё смеялся. Слёзы так и текли из его глаз. Когда Кошкин замолчал, заговорил Резя.

Он рассказывал про свою вторую бывшую жену. Эта женщина, говорил Резя, потирая глаза пальцем правой руки, мне весь мозг вынесла. Ревнивая была. На заводе я работал, инженером и, бывало, часто мотался в командировки. По возвращению домой она изводилась необоснованной ревностью. Будто я ебусь на стороне. Да!.. Я ебался, но домой возвращался. Женщины… у них логика отсутствует! Как может мужик не поебаться, если предоставляется такая возможность?..

Я смотрел на Резю и думал про себя: неужели у него и в правду выходило поебаться? Щуплый, худой, сутулый, вечно смеющийся без причины – мне казалось, он врал. Правда, в подробности не вдавался, с кем и как. Чем внушал уважение.

Машка принесла третью кружку пива. Резя и Кошкин почти прикончили семисотграммовую бутылку водки. Пили они быстро. Запивали пивом. И вот здесь запалились. Машка подняла шум.

Слабослышащая, она разговаривала громко. Резя повторял:

– Маша, не кричи! Маша, не кричи! – и смеялся, вытирая глаза от слёз.

Подошла Аня, увела Машу.

– Я же просила, – сказала она, – аккуратно!

Когда они ушли, я спросил у Кошкина:

– А ты Игоря Вовк знал?

Он задумался.

– Знакомое имя… Кличка у него не Макс?

– Макс. Сосед. Был соседом. Живёт теперь в соседнем доме, квартиру купил. Рефом работает в рефрижераторном депо, в поездках по полгода.

И тут Кошкин изменился в лице. Я сидел напротив него. Он перегнулся через столик, сказал:

– Увидишь Макса, можешь так ему сказать: «Чёрт, привет от Кошкина!», – и засмеялся громко, подражая как бы Резе, вызвав тем самым бурную реакцию у Машки: – Я вызову полицию!..

Один из посетителей что-то сказал Кошкину. Он на него цыкнул. Посетитель съёжился, спрятался, голова утонула в плечах.

– Тише! У Маши ума хватит ментов вызвать, знаю, – попросил я его. – Вижу, нагадил он тебе. Я о Максе, э!

– Не только мне. Он кололся. Жил на хате с Брежневым – царство небесное! – жил и тащил у него, то одну вещь, то другую. Дозу купит, а не делится. Сам я наркотой не баловался. Но имел неосторожность Максу занять денег.

– Сейчас он сполз с иглы.

– Раз квартиру купил, значит – у этой твари всё заебись! Пока ещё…

В забегаловку вошла Оля. Она села за соседний столик. Ей принесли пива. Кошкин видел жену, но подходить к ней не собирался. Пьяный, он лишь стукнул кулаком по тяжёлому деревянному столу. Удар был такой силы, что моя кружка пива и его упали на пол, разбились.

– Сука! – сказал он на весь зал.

В этот момент, видимо, Машка вызвала ментов.

Кошкин налил себе и Резе остатки водки. Теперь они не прятались. Выпили.

Я обернулся, посмотрел на Олю. Она была невозмутима.

– Покурим? – спросил я у Кошкина.

– Покурим! – сказал он громко, обращаясь, видимо, к жене.

Мы вышли на улицу. Снега намело достаточно. Давно такой снежной зимы не было. Я достал зажигалку, закурил и увидел подъезжающую машину ментов.

Вышла жена Кошкина. В тот самый момент, когда менты вывались из машины. Их было четверо. Два полицейских, два казака. Новенькая иномарка сверкала свежей надписью «полиция».

– Кто здесь бушует? – спросил, видимо, старший.

– Он, – сказала Оля и показала на мужа.

– Гражданин, пройдёмте!

И тут началось! Кошкин имел невиданную силу. Он не бил полицейских и казаков не бил – он их отталкивал. Они отлетали от него, как теннисные мячики, бьющиеся об ракетку на тренировке, падали в снег, вскакивали, снова бросались в игру, не в бой, но ничего не могли поделать. Пока один из них не вызвал подмогу.

Восемь человек с трудом скрутили Кошкина, посадили в машину.

Там он успокоился.

Я и Резя зашли в забегаловку. Оля с нами. Я взял себе ещё пива.

Резя спросил у Оли:

– Зачем пришла?

– Захотела и пришла.

Жена Кошкина, как мне показалось, не была пьяной. Но лучше бы она здесь не появлялась. Изо рта у неё так же нехорошо пахло парным молоком.

– У меня сын работает в полиции. Он папашу любит, освободит.

Минут через двадцать зашёл полицай, обратился к нам:

– Забирайте! Он идти не может.

Действительно, Кошкин идти не мог сам. Он падал. Силы все, наверное, отдал, раскидывая ментов. Плюс алкоголь.

Жил он рядом от забегаловки. И мы с Резей потащили еле живого Кошкина домой.

– В гараж его! – приказала жена.

– Замерзнет, – сказал я.

– Гараж отапливается.

Действительно, гараж оказался тёплый, в углу стоял старый диван.

Я уложил Кошкина на правый бок, чтобы, если сблюёт, не захлебнулся.

Вместе с Резей мы пошли домой. Оля увязалась с нами. Мы шли впереди, она сзади. Напротив забегаловки стоял полицейский автомобиль. В нём никого не было. Полицейские допрашивали Аню и Машку внутри забегаловки. Подмога уехала на втором автомобиле.

И тут я услыхал глухой стук, обернулся. Резя тоже смотрел на жену Кошкина. Она ногой – эдакая каратистка – ломала стекло заднего вида полицейского автомобиля.

Ей это удалось. С третьего удара.

Полицейские вышли, когда она руками доламывала зеркало. Один из них заломил ей руку, и сделал это так резко, что разорвал по шву рукав кожаной куртки, она завизжала почему-то: «Насилуют!».

В отделении Резя говорил, что это не она, кто-то другой. Я молчал, говорил, что ничего не видел. Честно, мне было срать на Олю, срать на зеркало заднего вида полицейской машины, которое дорого стоит. Моя роль второго плана была сыграна, хорошо ли, плохо – похуй! Я не хотел не во что ввязываться, я пришёл выпить пива! Но, видимо, поколение семидесятых – это поколение наркоманов, алкоголиков, «вояк» на Кавказе, чьи жизни сгорели бенгальским огнём в чьих-то руках. Кто выжил – сопротивляется. Или пытается это делать.

Когда один из полицейских спросил у меня: «Чего молчишь, ты?» – я сказал:

– Недолюбливаю я вас.

Он спросил:

– Почему? Мне приходится работать с туберкулёзниками, с алкашами, с бомжами, с наркоманами… с преступниками…

Я ничего не ответил. Он сказал так, что – туберкулёзники, алкаши и бомжи у него превратились в преступников. Неудачники стали преступниками. Интересно, кто же я на самом деле?

И снова противоречия: я и менты, где я – это я, а менты – это власть: я власть – ненавижу! Я чаще бываю прав, но бесправный…

А ведь и я могу оказаться на месте того же алкаша или бомжа.

Домой вернулся под утро. Так и не уснул. В восемь утра пошёл на работу.

 

Лабиринт

1

Лабиринт существовал до того, как появился город, или, наоборот, город породил лабиринт, неизвестно. И вот, стало быть, город рос, расширялся, а вместе с ним и лабиринт. Он располагался в самом центре города и был окружён каменной живой стеной – она двигалась, расползалась по мере необходимости, захватывала новые земли. Горожане поговаривали, что в лабиринте находится сам мэр города, он правит оттуда (а где ему ещё быть?), издаёт указы, принимает важных гостей с других городов, может казнить преступника, своими руками или чужими, никто не знал, а может помиловать. А преступниками он считал всех горожан, поэтому один раз в год выбирался один из мужчин, кому исполнилось тридцать лет (каким образом крутилась рулетка, чтобы выбрать того или иного горожанина, мэр не объяснял), за ним приезжала полиция, забирала, увозила за стены лабиринта. Там ему предстояло спуститься в катакомбы и в полной темноте преодолеть за сутки лабиринт подземелья. Мэр обычно выходил в прямой эфир через интернет и объявлял об очередном испытании. Несчастного показывали крупным планом, ему завязывали глаза и связывали руки за спиной – камера снимала весь процесс. Затем полицейские подводили его к какой-то двери, открывали её, запускали, дверь закрывалась, и вешался замок. В мониторе компьютера снова появлялось лицо мэра, он говорил, что если испытуемый выйдет с обратной стороны подземелья через сутки либо раньше (картинка в мониторе менялась, показывали другую дверь, она была открыта), то он, мэр города, издаст указ об отмене ежегодного «чёрного», но справедливого, по его мнению, ритуала, который, как он считает, сдерживает преступность в мегаполисе. Само собой разумеется, никто ещё не сумел выйти из катакомб лабиринта целым и невредимым. Естественно, никто не вышел оттуда вообще! Поэтому горожане не то, чтобы боялись мэра, а не доверяли ему, ибо понимали, что он бросает слова на ветер, они знали также, что по-другому не будет, квартиры их не станут больше, карманы шире, чтобы положить туда толстый кошелёк, воспоминания светлыми, мысли правильными… А кто станет испытуемым в следующий раз, мало кого волновало: большой многомиллионный город определял всякого, а кто станет «всяким» – это всё равно, что сорвать джек-пот в лотерею. И вот новость уже распространилась, полиция взяла некоего Джека, взяла прямо в постели, он спал с женой, занимался с ней любовью. Полиция разбудила и маленького сына Джека, ребёнок плакал, голая женщина прикрывала халатом обнажённую грудь, она бежала к ребёнку. Всевидящее око видеокамеры ничего не упускало – представление начиналось!.. Но стоит уйти от дальнейшего повествования, сместиться на тридцать лет назад, когда Джек только родился. Именно тогда и был придуман план неким Лютером, профессором медицины, который хотел проверить свою теорию, а вместе с ней, если повезёт, покончить с «чёрным» обычаем. Пусть не сразу, а только через тридцать лет. Он выбрал Джека в роддоме, которого бросила мать-одиночка, усыновил его. Лютер понимал, в случае неудачи, его отправят в лабиринт, где и казнят. А неудачей могла быть смерть ребёнка. Но он уже не мог отойти от задуманного плана. Через анонимные источники ему стало известно, что все, кто отправлялся в лабиринт катакомб, были съедены крысами, которых водилось там великое множество. Правда, не только в катакомбах жили эти твари, но и в самом городе, однако, в меньшем количестве. Значит, Лютер понимал, человек, ступивший на территорию крыс, сам обязан принять если не облик крысы, то её инстинкт. И вот однажды у себя дома профессор вживил ребёнку стволовые клетки крысы. Перед этим часть головного мозга маленького Джека он разрушил. Через три недели крысиные клетки создали устойчивые структуры и связи, одним словом, мозг маленького Джека заработал нормально. Это было успехом! Профессор доказал самому себе, что такие клетки можно интегрировать в человеческий череп. В предрассветных сумерках профессор часто подходил к ребёнку, который мирно спал. Он смотрел на него, укрывал одеялом. Только утром он мог позволить поухаживать за Джеком. В остальное время за ребёнком присматривала няня. Она же ребёнка и воспитывала, замечая со временем за ним разные странности. Например, маленький Джек проявлял особую активность в тёмное время суток, его невозможно было уложить спать, он игрался с игрушками, бегал по комнате почти до самого утра. Если няня, зная ребёнка, сумела выработать режим, чтобы отдыхать вместе с ним, то профессор, приходивший уставший с работы, не мог себе позволить такого. Поэтому часто уходил из дому, в гостиницу, где и ночевал. А Джек продолжал расти крепким и послушным мальчиком. Внешне он не отличался от сверстников. Лютер часто рассказывал ему сказки, говорил (эта сказка мальчиком была любима), что в городе коварное и мрачное существо владеет силами человеческого ума. Оно также обладает тайнами подземелий. В его власти изменять свой вид, он способен растворяться в воздухе и преображаться снова в человека, с руками и ногами, в одежде, имея лицо и глаза. Вот его полный, хотя и не настоящий образ… Джек слушал внимательно, но однажды он прервал рассказ, и Лютер услыхал, как Джек отчётливо и с выражением рассказывает стишок. Ребёнок с улыбкой на лице цитировал на память:

– Кто тебя научил? – спросил профессор. – Няня?

– Нет, – ответил Джек. – Я сам, – и тут же добавил: – Я маленький умный крысёнок.

Джеку на тот момент исполнилось только-только три года. Интуитивно, а лучше сказать – инстинктивно, он осознавал, кто-то в нём поселился ещё. А профессор отчётливо понимал: это неизвестное ребёнку существо пока спит, но оно проснётся и покажет себя в тот самый нужный момент, когда другая сущность, человеческая, этого потребует. Сбоя произойти не должно.

2

Его вели под прицелом видеокамер, народ, идущий навстречу, расступался, оглядывался. Джек понимал, что происходит, он вспоминал слова отца перед смертью: «Я всё устроил, ты будешь знать, что делать, инстинкт тебя не обманет, а крысы не съедят». И он шёл, твёрдо ступая ногами о землю, предчувствуя победу, хотя страх не покидал его, ибо всё произошло неожиданно. И чтобы унять этот необоснованный ничем страх, вернуть себе уверенность, Джек стал напевать известную только ему мелодию, и он улыбался, передавая положительные эмоции окружающим, которые не понимали напущенного веселья на его лице. Полицейский воронок ждал за углом дома. Жена бежала следом с ребёнком на руках. Полы халата раздувались лёгким ветерком и все желающие могли увидеть красивые ножки будущей вдовы, которая (вся в слезах, целовала ребёнка, чтобы тот тоже успокоился) ничего не могла поделать, ни с детским плачем, ни с собой, ни с теми обстоятельствами, которые ввели её в такое состояние. Усаживаясь в машину, Джек крикнул жене: «Я вернусь, вот увидишь!» Включилась сирена, дверь воронка захлопнулась, но Джек уже ощущал себя господином своих возможностей.

3

Джек шагнул вперёд и остановился. Ему показалось, как будто неизвестный лучник пустил стрелу, она вошла глубоко, застряла в спине. И вытащить её не было сил. Но Джек оставался живой, он обернулся, и ничего не увидел – глаза завязаны, руки связаны. Он услышал, как закрывается дверь, вешается замок. Сразу повеяло прохладой. Загробной и сырой. Чувства обострились, как у слепого. Он двинулся вперёд и тут же упал, спотыкнулся об неизвестный предмет. Поднялся, двинулся дальше. Пройдя метров пять, как ему показалось, он столкнулся со стеной. Пока что Джек оставался человеком, инстинкт не включился. Он не знал, что делать. И пребывал в неподвижном состоянии, упираясь головой о стену. Попытка развязать руки не удалась. Снять повязку с глаз, делая круговые движения плечом, было невозможно. И, вообще, зачем это нужно, подумал он, ведь здесь наверняка мрак, хоть глаза коли! Послышался писк грызунов. Эти твари, видимо, предчувствовали пиршество. Когда крысы приблизились совсем близко – он ощущал, как зверьки трутся о его ботинки, – Джек молвил:

– Я свой, прочь!

Крысы как будто уловили невидимые флюиды, почувствовали родную кровь и больше не соприкасались с Джеком. Они продолжали находиться рядом и чего-то ждали. Ждал и Джек. Он вдруг перенёсся из катакомб лабиринта домой, увидел жену, она сидела у окна и продолжала плакать, увидел своего маленького ребёнка, он успокоился и теперь спал в своей кроватке, увидел умирающего профессора, своего отца, – он ничего не говорил в этот раз, просто смотрел на Джека, и всё. Среди бесчисленных тайн, которые унёс с собой в могилу Лютер, оказалась правда, почему Джек не такой, как все, и почему он ступит за порог лабиринта, а ни кто-то другой, например, Александр, друг его детства, с которым он продолжал общаться до последнего момента. Отец не посветил сына в эту тайну, даже престарелая няня не могла знать ничего. Когда Джек задал ей вопрос по этому поводу, она лишь качнула головой, сказала:

– Сирота ты, а Лютер тебя усыновил.

Джек развернулся спиной к стене. Сырость и пот пропитали рубаху. Он оставался в отчаянии. Нужно было идти, двигаться, а не стоять на месте, но он не мог сдвинуться – воспоминания одно за другим обрушивались на него. Неожиданно слова Александра, сказанные ещё в детстве, разрезали воспалённое сознание. Он сказал тогда:

– Ты особенный. Когда войдёшь в лабиринт, тебе придётся выбирать: остаться там, с крысами, или выйти наружу, к людям. Спасёшь себя, спасёшь других.

Александр знал про крыс в лабиринте, потому что он сам, Джек, рассказывал ему про них. А он, разумеется, слышал о крысах со слов своего отца. И Джек нашёл силы оторвать себя от стены, двинуться вперёд – и тут же остановиться… Движение вперёд не определяло ничего. Он мог кружить по одному месту, тыкаться лбом о сырые стены – терять драгоценное время, что определяло бы одно, смерть! Джек призвал человеческий разум, он взывал к нему, но не слышал ответа. Разум молчал. Загробные звуки тишины и шуршание крыс под ногами делали своё дело – придавали больше растерянности. Джек оставался в неподвижном состоянии, наверное, целую вечность. И от этого, сам того не подозревая, он отходил от своей сущности, перетекая из одного тела в другое. Внешне, он оставался при этом человеком, приобретая другую форму сознания. Когда трансформация завершилась, Джек опустился на корточки и крысы перегрызли прочную верёвку, и тогда Джек сорвал повязку с глаз, но, как и ожидал, ничего не увидел, и поднял руки, нащупал слева от себя влажную стену, сделал шаг и пошёл вперёд, не отпуская рук от стены. Крысиный инстинкт подсказывал ему выход из лабиринта: держись только левой стороны стены, и ты когда-нибудь выйдешь из катакомб этого лабиринта, каким бы длинным и запутанным он не был. И крысы бежали вместе с ним, путаясь под ногами. Одну из них он даже раздавил ботинком (неприятный скрежет костей и плоти), но ни одна крысиная тварь не тронула его, ибо был раздавлен вожак стаи. По законам крысиного племени убивший вожака сам становился главным в стае.

Джек ускорил шаг, он почти бежал, постоянно спотыкаясь о невидимые предметы. В одном месте ему пришлось плыть, он грёб правой рукой, а левой держался за стену. Крысы не отставали от него. Эти маленькие зверьки, писклявые, сейчас были друзьями, и он приходился им членом стаи. Он не одинок и это внушало уверенность, которая могла принадлежать только человеческой сущности…

4

Как ни странно, его ждали на выходе. Это был оператор. Он спал. Раннее утро, рассвет только начинался. И это помогло Джеку спасти глаза от яркого света. Он подошёл к спящему человеку, тронул его за плечо. От неожиданности оператор подпрыгнул, увидел перед собой Джека и не поверил глазам. Камера работала, поэтому оператор мог не переживать, что спал на рабочем месте.

– Привет! – сказал Джек.

Оператор снял камеру с треноги и пошёл следом за Джеком, оббегая его, снимая спереди и со спины. Картинка в прямом эфире шла в интернет. Начал собираться народ. Кто-то кричал:

– Вот это да!

– Он смог! – провозглашал другой.

Джек шёл, не замечая никого, он шёл к жене и к своему ребёнку.

5

Мэр города говорил на следующий день в прямом эфире, обращаясь к горожанам через интернет (рядом с ним присутствовал Джек):

– Прежде всего, я хотел бы поблагодарить этого человека, который сумел сделать то, чего не делал до него никто. От своего имени и от имени своих коллег хочу выразить признательность ему, но хочу добавить, что этим самым мы не искоренили преступность…

Джек не слышал речи, он отстранился от действительности. Он видел перед собой жену и своего ребёнка, они присутствовали на церемонии награждения. Он понимал, что спас себя, но так и не сумел спасти других. Теперь он часть этого лабиринта, окружённого живой стеной. Мэр повернулся к Джеку и повесил ему на грудь золотой крест. В этот момент, направив взгляд в сторону, мимо плеча мэра, Джек увидел крысу, спрятавшуюся в углу зала, за большой цветочной вазой. Она наблюдала за церемонией. Когда все присутствующие стали аплодировать, крыса исчезла. Она понесла в лабиринт весть: их новый вожак ещё не раз вернётся в лабиринт, поэтому не стоит разбойничать в городе.

Чувствовать Джек уже не мог да и мыслить тоже – в этом, видимо, заключалась трагедия. И с этого началась возня с самим собою в шикарных апартаментах лабиринта…

 

Куски

Я познакомился через интернет, в социальных сетях, с Любовью. Она была из Москвы, 26 лет. А как познакомился, не помню! Был пьян.

Помню только её высказывание под моей студийной фотографией: «Какой пронизывающий взгляд! Я прочитала несколько твоих рассказов».

Я ответил, спасибо!

Потом написал статус, есть ли у кого интимные истории, делитесь со мной. И тоже был пьян, когда это писал. То есть, как обычно, не помнил, что делал (я считаю себя алкоголиком, и это та самая правда, которая столкнулась с другой правдой, о которой хочу рассказать).

Отозвалась Любовь. Она спросила:

– Ты хочешь узнать мою историю?

– Да, – ответил я. А сам подумал, зачем мне это?

Вечером мы списались с ней.

– Я больна СПИДом. Что ты на это скажешь? – сразу рубанула она. У меня аж перехватило дыхание. Такую правду, однако, скрывают. Ото всех.

– Сочувствую.

– И всё? Что ты подумал, когда я тебе это написала?

– Это всё равно, что сесть в автомобиль и попасть в аварию, разбиться насмерть.

– Наверное, ты прав, Виктор, – сказала Любовь. – Я хочу выговориться.

– Можешь начинать, – мои ответы, наверное, казались ей циничным. Но я, правда, не знал, что ей сказать, как успокоить. Да и надо было ли это делать?.. Момент истины – и эта девочка зацепила меня за живое, во мне появилась жалость, пропала чёрствость.

Любовь я ни разу не видел. Даже фотографии её были для меня закрыты. На подсознательном уровне я понимал, что надо девушку выслушать. Ещё она говорила, что много друзей потеряла. Остались лучшие. Их мало, но они остались. Любовь была одинока, как и я сам. И это, видимо, нас связывало. Бездна бездну ищет.

Потом она дала ссылку на свои фотографии. Она мне понравилась. Любовь оказалась симпатичной блондинкой. Два фото были эротическими, сделанными в студии.

– Как тебе мои вишенки? Правый бок у меня в шрамах после операций, поэтому наложена ретушь.

– Ты красивая.

– Спасибо! Я сейчас в Томске, Витя. Мама умерла, с бумагами верчусь. До связи!

Прошло два дня. Пришло сообщение. Любовь писала следующее:

– Ну что ж, я начну, пожалуй. Небольшая предыстория, – начала она издалека. – Родом из Томска… Родители развелись, когда мне было годика три. Папа москвич. Мамочка самый добрый в мире ангел! По какой-то до сих пор не понятной мне причине, мои родители решили, что мне, тогда уже десятилетней девчонке, будет лучше пожить с отцом, в Москве!.. Лучший лицей столицы, репетиторы, школа танцев, школа искусств, и в итоге, с золотой медалью окончила школу, поступила в АТ и СО (академия труда и социальных отношений) на факультет финансов, всё удачно, складно, звучно!.. Редкие встречи с мамой, частые ссоры с отцом из-за возрастных каких-то капризов моих. В итоге – желание поскорее стать самостоятельной!

И тут папа сообщил неприятное известие… он женится! Ах, так! Значит, я буду в подчинении у какой-то женщины, не понять какой?!! Мой протест выражался уже не в ссоре, не истерике, я ушла из дома! Но ушла замуж! С Русланом мы познакомились на одном из праздников наших общих знакомых, взрослый мужчина, мне 17,ему 24, мне казалось, что он знает всё на свете! Я не скажу, что это была большая любовь, скорее первая наивная влюблённость… и я сбежала с ним, ровно в тот день, когда мне исполнилось 18. Был первый секс… и первое разочарование, потому что кроме боли я не испытала абсолютно ничего…

Но заботой и пониманием он всё-таки меня пригрел, и мы начали наши отношения уже как пара. Я училась, он работал… я даже и не предполагала, откуда он берёт деньги, какая у него работа, меня всё устраивало, отец тем временем занимался своей жизнью, обо мне как-то и подзабыл даже. Вроде бы совершеннолетняя стала, значит, отдаю отчёт своим поступкам, но отцу всегда не нравилось, что Руслан по национальности чеченец, всегда спрашивал, не обижает ли он меня, с подозрительностью и осторожностью относился к моему избраннику. Мама благословила меня на семейную жизнь и с пониманием отнеслась к моему поступку…

Руслан хотел детей, но мне не хотелось торопиться и рожать, ни в 18, ни в 20 лет… в 22…после окончания академии я всё-таки решилась на ребёнка. Недостатка в деньгах не было, и, если мне бы захотелось пойти работать, проблем бы с нянечкой не возникло… я подумала и решила, что, наверное, уже пора… забеременела… Посетила всех необходимых врачей… начался процесс ожидания. Вот округлился животик… вот первые снимки с УЗИ… счастливый Руслан, прыгающий от радости – сын! У него будет сын!.. Первые толчки ножек нашего крохотного комочка в моём животе… я радостная и счастливая ходила, как будто носила рюкзачок с богатством, довольная до жути собой, важная вся такая – будущая мамочка!

На тот момент в своей жизни я не знала потерь, не знала, как больно потерять близких людей, как вести себя на похоронах, когда в гробу лежит тело твоего близкого, ещё невыносимее, родного человека… Моему малышу было 6 месяцев. Утром он особенно активно пинался в животе, и мне казалось, что он будит меня, заставляет проснуться раньше, чем обычно, чтобы подышать ещё свежим, не прокалившимся выхлопными газами воздухом… выпить свежевыжатый сок… улыбнуться новому дню. В тот день Руслан нервничал и уехал на работу почему-то злой и агрессивный, а днём позвонил и запретил выходить из квартиры – и так было несколько дней, я сидела в квартире одна. Нельзя было разговаривать по телефону даже с мамой, нельзя было подходить к окнам и раздёргивать занавески, я, конечно, догадывалась, что он занимается не совсем законными делами, но мы семья и я не смела спрашивать то, что меня категорически не касалось. И он всегда на мои вопросы о работе отвечал, что это мужское дело – зарабатывать деньги! А я хранительница очага и просто женщина, со всеми вытекающими последствиями (в тот момент я ещё не понимала, насколько фатальным станет это определение для меня). Потом мы уехали за город, быстро, впопыхах, без необходимых вещей… Руслан сказал, что мне нужно выехать за границу на время, и рожать я должна не в России. Но тут взыграло во мне непонятное буйство! Я испугалась за него… дура! Если б я тогда знала, что случится, я бы бежала вперёд самолёта оттуда… В тот день я потеряла ребёнка… скорая добиралась несколько часов… малыш родился мёртвым…

После этого моя жизнь пошла под откос. Когда меня выписали, Руслан ушёл из дома, я осталась одна. Сначала тупо сидела и выла, потом стала встречаться с подругами, выпивали, начались ночные посиделки в клубах, пришли наркотики, таблетки, энергетики и, конечно, появились друзья-паразиты, ну а что ж, бабла немерено, я всех угощаю! Несколько недель я тупо убивала себя спиртным, пока Руслан не выдернул меня из одной таких тусовок, увёз к своим родственникам на дачу, где я часто слышала шушуканья: не могла родить наследника… нездоровая, мол, что за жена такая, даже ребёнка не уберегла. В итоге новый приступ депрессивного психоза… и ругань с Русланом… я снова в Москве, где снова та же компания, снова дикая боль в душе от осознания, что я не нужна мужу, потому что не смогла выносить. И он стал изменять! Сначала тайно, потом открыто, а я по-прежнему жалела себя…

В этот период были сделаны самые ужасные ошибки в моей жизни: окончательное отречение от отца, обвинение его во всём, что я только смогла придумать, от одиночества мамы (они развелись, когда я была крохой) до его новой пассии чуть ли не моего возраста. Типичная дурость и поиск виноватого, крайнего, о чём, конечно, после я очень сожалела и сожалею до сих пор…

Последовало молчание. Любовь исчезла на несколько дней.

Потом появилась снова, она продолжила рассказ:

…Я просто хочу сказать всем тем, кто перестал верить в сказку – терпите… Просто терпите все эти больные времена и кровоточащие раны… Я знаю, каково это. Месяцами ненавидеть утро… И реветь из ночи в ночь. Из ночи в ночь… Скулить и разлагаться по плитке в ванной… Отрекаться от жизни, потому что жизнь отреклась от тебя. Я знаю, как молчит телефон… Как предательски в «мои сообщения» подбрасываются чужие имена и нелепые «привет-как-дела?». Я знаю, каково это. Когда весь ты из боли… И всё твое существование боль… знаю, как умирает вера, и не стану скрывать, моя вера умирала не раз… А сейчас?.. Сейчас пустота…

Разве можно объяснить, что такое разочарование?.. Легко возненавидеть всех… и всё… и приходится уговаривать себя – жизнь не так плоха… и бывает счастье. И счастливые люди… Просто – мне не повезло, но – обязательно повезет, в другой раз… так устроена жизнь…

Я её прервал, сказал:

– Хватит! Ты убиваешься, когда это пишешь, я вижу.

Но она не могла успокоиться:

– Я хочу выпить, Витя. Отлучусь на минутку…

Я ждал. Несколько минут…

– Ты не представляешь, насколько сейчас мне плохо! Он уродовал меня, насиловал и рвал на куски! Но не успокоился на этом. Он мне однажды сказал, что я всю жизнь буду его помнить… Так и есть! Он заразил меня ВИЧ! Через шприц. У меня вторая стадия. Врачи дают от двух до двенадцати лет…

Начиналась истерика, это чувствовалось.

– Не вздумай мне писать о прошлом! – попросил я её. – Всё! Сжалься над собой! Я тебя прошу, ладно? Пиши настоящее, как есть. Ага?

Я попытался её успокоить.

– Как есть?

– Да.

– Хорошо. Есть следующее: у меня развился никроз печени, сделали несколько операций в Хайфе, удалили желчный пузырь, чистили кровь, посадили на морфин, теперь я инвалид без права на нормальную семейную жизнь. Настоящее радует? При всём этом у меня год был молодой человек, который ждал. Я тебе начала это рассказывать к тому, чтобы спросить в итоге: как бы ты поступил в моей ситуации? Смог бы ты быть с человеком, который готов тебя принять даже с ВИЧ, но при этом каждую ночь, ложась в постель, подвергать его риску?

Я не представлял себя на её месте. Она, видимо, это чувствовала, спросила снова:

– Как бы ты поступил в моей ситуации?

– Не смог, – ответил, чуть подумав.

– Что не смог?

– Подвергать человека риску.

– Вот и я не смогла. Мы с ним остались друзьями. Секса не было. Только петтинг. С презервативом. Но я его люблю!

Она замолчала. Видимо, пила.

Я вспомнил стихотворение Чарльза Буковски, но не стал ей писать. Процитировал для себя:

Я написал:

– Хочу сделать тебе подарок.

– Какой? – оживилась она. Я был уверен, что она сейчас пьяна. А у неё больная печень.

– Выслать свою книгу.

– Буду рада.

Она прислала точный московский адрес. А ещё пригласила в гости.

– Ты часто бываешь в Москве?

Я сказал, что занят до конца лета, работаю. И это была правда. Я боялся заразиться СПИДом.

Это не излечимо. Ибо готов был лечь в постель хоть с самим чёртом в женском обличии, если он понравится! А последствия – вот тут часто и не задумываешься об этом. Ведь Любовь была мне симпатична.

На следующий день я подписал книгу и пошёл на почту.

Переписка ещё продолжается. И будет продолжаться, думаю, как минимум два года.

(Этот рассказ я ей так и не показал.)

P. S. Переписка продолжалась ещё три месяца, я узнал больше правды из первых рук, так сказать, горькой правды. За четыре дня до смерти Любовь написала: «Береги себя». А после её не стало.

 

Каучук

1

Иду в бар выпить пива.

Заведения, подобные этому, имеют один и тот же запах: кисло-рыбно-прокуренный.

Беру два бокала пива, фисташек.

Вечер только начался, а уже почти все посетители – дрова! Интересно, это зависит от некачественного дешёвого пенистого напитка или от состава посетителей?

Много женщин. Полупьяных. Все – затасканные: этих я называю бабами. Они ищут грязного секса, а иначе – разве можно появиться уважающей себя даме в таком обществе?!

Но на них мало кто обращает внимание. В последней стадии опьянения некоторые из мужчин начнут приставать к ним, – какая потом уже разница! Конечно, жаль весь скотный двор, но ничем не поможешь…

Часто сам бываю в подобном состоянии… Но у меня оправдание – трезвый пьяного не понимает. В данный момент.

Пока я не в форме, чтобы напиться. Литр пива – это не показатель.

Допиваю остатки, выхожу на улицу, закуриваю. Чем бы заняться?

Достаю сотовый телефон, звоню Ленке.

Ленка – проститутка. Работает в «Эскорте» – элитное агентство продажной любви. Раз элитное, значит лучшее, значит дорогое. Но за хорошее обслуживание – денег не жалко.

Возвращаюсь домой.

2

Я заказываю только Ленку. Она мне нравится. Можно сказать, она красавица. Описывать внешние данные – это всё равно, что алкоголика выводить из похмелья заочно, рассказывая ему басни о водке и не давая выпить; у каждого свои представления о красоте, как и о вреде алкоголизма.

Ей двадцать пять лет. Как она говорит. Я даю больше, но это не важно.

Дома делаю уборку, жду.

Сутенёр привёз девушку в назначенное время. Я открыл дверь. Он зашёл первый, она – следом. Ленка остановилась возле меня, он, не разуваясь, пошёл через прихожую в одну комнату, в другую, выискивая, как ищейка, непонятно что.

– Всё нормально, шеф, – говорю. – Ты не в первый раз здесь. Я живу один.

– Положено.

– Ты, как ментяра, – смеюсь.

– Я – он и есть.

– Бывший, – шепчет Ленка в моё ухо. Возбуждает.

Он выныривает из кухни, смотрит на часы:

– Время пошло. В два часа ночи я звоню в дверь.

Уходит. За ним запираю дверь на все замки.

Ленка сидит в кресле, нога за ногу. Длинные тонкие ноги оголены выше колен до неприличия. Я любуюсь ими какое-то мгновение. Она улыбается. Редкое явление для проститутки. У неё ровные белые зубы – пока никто не бил, видимо. Это – такая же редкость, как гроза в Антарктиде.

– Витёк, с тобой я отдыхаю. Уморили меня сегодня. Давай чуть позже, а?

– Как скажешь, – говорю. – Мне не горит.

– Не ври. Горит, ещё как! Иначе – не вызывал бы.

– Угадала. Но ты заметила, что третий раз я хочу только тебя. Не знаю, что буду делать, если уйдёшь из агентства. Не дрочить же!

– Я девушка красивая, – она оголяет сиськи и два тёмных соска нагло смотрят на меня, – знатная… Короче, хватит разглагольствовать, – я жрать хочу!

– Проголодалась, девочка, – я целую соски поочерёдно, – еда на кухне.

Ленка отталкивает меня, вырывается из рук.

– Чуть позже, Витя.

Она сама открывает холодильник, достаёт ветчину, майонез. Я отрезаю хлеб.

– Чай заваришь? – просит.

– Могу водки предложить.

– До утра ещё успею набраться. Не стоит!

Включаю электрочайник.

– А я выпью.

– Для храбрости? – она издевается надо мной с забитым ртом. Но не зло.

– Шутка неудачная.

– Неприкасаемый! Шутка может быть и неудачная, но, когда твоё чудовище входит в мои дырочки, здесь не до шуток, – она смеётся заливным обаятельным голоском. – Тебе нужна лоханка. У нас в «Эскорте» есть Жанна. Могу посоветовать.

– Жанна из тех королев, кто любит роскошь и ночь?.. Учтём на будущее. Она хоть ничего? Внешне.

– Тебе понравится. Я и Жанна – самые востребованные девушки…

– Интересно. – Я наливаю сто грамм водки, выпиваю, занюхиваю душистыми волосами Ленки, закусываю кусочком ветчины. – Закажу вас двоих. После.

– Валяй! Мы тебя затрахаем!

– Уверена?

– Уверена. На сто процентов.

– Посмотрим. А не боишься, что Жанна придётся мне по вкусу?

– Я не ревнивая, Витя, – голос Ленки завибрировал.

Разговор ни о чём продолжается ещё минут тридцать. Я даю девчонке отдышаться от предыдущих клиентов.

– Этот урод, что с тобой приехал, – где он там стоит, внизу? – что он ищет, что ему нужно?

– Ты заказываешь девушку для себя, один. Бывали случаи, что в подобных ситуациях некоторых из нас ждала группавуха. Шесть, а то и семь человек. Поверь, это страшно. Обычно без побоев не обходится. Дважды сама попадала в подобные ситуации. Живого места нет. Неделя потеряна. И для меня. И для маман.

– Понятно. – Я закуриваю сигарету.

– Ещё он смотрит, пьян ты или трезв. К пьяным нас не пускают. Но в процессе работы – можно, и нам, и клиентам.

– И всем руководит женщина?

– А ты не знал, что ли?

– Откуда мне знать.

Ленка и я идём в душ. Первый выхожу я.

Я раздеваюсь, ложусь в постель.

3

У нас с ней всё по-домашнему, как у мужа с женой. Разница только в том, что, в конце сексуальной гонки, я достаю рубли, отсчитываю положенную сумму, расплачиваюсь. Сделка совершена. Каждый остался довольным. И продавец, и покупатель.

А там, внизу, под балконом, сидит сутенёр в машине. Он ждёт Ленку. И он готов по первому зову, наверное, прийти ей на помощь. Получится?

Но я её и пальцем не трону. А вот его побил бы. Морда лица сутенёра просит кирпича! Есть люди, которым желание помочь возникает безвозмездно, так они выглядят; или излучают флюиды жертвы, если за ними наблюдает психически нездоровый человек. А есть такие люди, которым выписать пиз… й как сказать «здрасти» хочется – каучук.

Теперь я понимаю, почему маньяки редко ошибаются в выборе жертвы. Она, жертва, сама притягивает насильника: то ли поведением, то ли внешностью, то ли чем-то ещё… Ленка – уже жертва тех обстоятельств, вогнавших её в древнее ремесло. Да, со мной она оживает, с другими – черствеет (самозащита), превращается в резиновую женщину…

От злости я сжимаю челюсти. Звук скрежещущих зубов приводит в себя.

4

После секса – как разбитый арбуз, с тебя течёт, ничего не хочется. Я удивляюсь в работоспособности рабынь любви – ведь это не в кайф! Несколько раз в день с кем попало! Я у Ленки не последний за сегодня. А кто следующий? Конь в пальто?

Сверх положенной суммы кладу три сотки.

– Нормально?

– Витенька, ты мой любимчик. А Жанночка – она не достойна такого клиента. Она, понимаешь, дура. Ей подавай мальчика с обложки!

– Я тебя не променяю, не боись. Но ты сама меня заинтриговала.

В оставшееся время я накатил три рюмки водки.

Ровно в два часа раздался требовательный звонок в дверь.

– Мне пора, Витюля!

– Вали. Как зовут-то этого сутенёра-мента?

– Вадик. – Она идёт на выход.

– Почему я не люблю это имя, а? Ленка, ты не знаешь?

Меня целуют – это новенькое что-то. Я открываю дверь, выпускаю девушку.

– Вадик? – обращаюсь к долговязому пареньку. – Мне тебя так представили. Эээ… значит, ты мне не нравишься. В следующий раз приедешь вместе с Ленкой, то получишь точно так же, – и бью его в лицо. Прикладываюсь изо всех сил, он летит по лестничному маршу вниз.

– Что ты делаешь! – орёт Ленка на весь ночной подъезд. Эхо, исходящее от стен, усиливает крик.

Она подбегает к Вадику, который не двигается, опускается перед ним на колени.

– Брось его, сам очухается.

– Ты меня подставляешь, – она смотрит бешеными глазами. – Обслуживания больше не будет, дурак. Не в моих силах сделать невозможное – тебя накажут!

Подхожу к Вадику. Он потерял ориентацию и не может подняться. Я его ещё разок пинаю ногой в рёбра, он хрипит.

– Убьёшь, успокойся!.. Сволочь!

– Таких не жалко, – я завожусь от того, что Ленка пытается остановить меня.

Я бью его второй раз кулаком в нос и чувствую хрустящую мягкую кость переносицы. Вот теперь он теряет сознание – точно. И в этот момент чувствую ощутимый пинок в пах.

– Сволочь, ты!

Ленка тут же получает «леща» по щеке! Секундная пауза – и она ревёт, захлёбывается слезами, выступившими из больших красивых глаз.

– Он ничего не сделал…

– Уверена?

– Да!

– И что ты хочешь этим сказать? Он – хороший, а я – плохой, так что ли?

– Я говорю – ты безмозглое животное, зверь…

Взваливаю пострадавшего на плечо, спускаю к машине – он тяжелый, хотя и худой. Ленка находит ключи в карманах его брюк, открывает дверь. Сажаю бесчувственного Вадика за руль старенькой «шестёрки».

– Сиди с ним. Придёт в себя, скажи, если привезёт тебя ко мне опять – получит, как я обещал. Он, думаю, всё прекрасно усёк. Поняла? А лучше сама отвези его в больницу, водить ты умеешь, думаю, – и ухожу.

– Следующего раза не будет, – слышу. – Не надейся.

5

Дома допиваю бутылку водки.

Не нахожу себе места. Блядво, нашла кого жалеть! Себя уважать надо в первую очередь. Я удивляюсь… Правда заключается в жёсткости слов и в силе кулака, а чем жестче слова и костлявей кулак, тем правдивей сказанное в лицо.

«Шестёрки» под окном нет. Значит, не сомневаюсь, будет жить… Вадик… Такие живучие!

Я закуриваю сигарету из пачки, забытой Ленкой.

Откуда у меня взялось столько силы для удара? Это от злости. Нет злости, нет поставленного удара. Иногда я плохо о себе думаю.

 

Задний ум

Часто удивляются, как такой-то человек, будучи всегда умным человеком, при должности, скажем, пусть и маленькой, мог так глупо поступить. И сделал он глупость не потому, что не знал, а наоборот – понимал, догадывался, предполагал. Можно сказать, жизнью своей рисковал, но рисковал напрасно, и нет ему оправдания, что он полицай, в звании лейтенанта, молод и неопытен.

В тот день лейтенант Григорий Мясищев вышел на работу с головной болью. И боль эта была похмельной, едкой – пробивала из затылка в лоб, как будто кто-то специально бил по голове, чтобы ему плохо было, стыдно было: должность обязывает быть трезвым на рабочем месте. А с другой стороны, хороший алкоголь, хороший секс и спящая совесть – вот идеальная жизнь любого полицейского.

Пока Мясищев, сидя в кабинете, попивал кофе и стыдился своего нетрезвого состояния, житель села Прудниково, Ерохин Алексей, местный старожил, так сказать, ветеран войны и труда, сматывал удочки, собирался идти домой – не было поклёва, хоть ты убей! Он сложил снасти, осмотрелся – всё ли взял, не забыл: восемьдесят шесть лет, значится, старческий маразм и всё такое. Удостоверившись, что ничего не забыл, Ерохин, сел на кочку, снял левый кирзовый сапог, перемотал портянку, снял правый сапог – да так и остался сидеть с поднятой ногой: дело было не в артрите… То, что он увидел, привело его в ужас, вернуло на шестьдесят пять лет назад – почти у самой воды, в зарослях травы, торчал снаряд большого калибра.

Забыв про портянку, дед Алексей подхватил удочки и мелкими шажками посеменил в село.

Мясищев не был рад деду Алексею. Со своей головной болью – он никому не был рад в своём кабинете. А то, что снаряд времён Великой Отечественной войны торчит на берегу Егорлыкского канала, торчит и может взорваться в любой момент, – ой да как не вовремя! Так всегда, когда плохо тебе – нате, получите дополнительную болячку!

Ерохин провёл Мясищева к опасному месту и с чувством собственного достоинства подобрал забытую портянку, удалился, сославшись на домашнее хозяйство, мол, живность не накормленная.

Первым делом Мясищев закурил, осмотрелся. Затем огородил опасное место самодельными флажками (нарвал камыша и воткнул вокруг), всё как полагается, так сказать, и только после позвонил со своего сотового телефона – благо, деньги имелись на счёте – сотрудникам райвоенкомата, а после дозвонился до МЧС. Своё непосредственное начальство в городе проинформировал в последнюю очередь, чтоб знали, коль так всё сложилось для него. А то вечно претензии, мол, местный участковый не загружен на сто процентов, лодырь. Кстати, везде прозвучал одинаковый ответ, как будто в разных структурах сговорились: «Организуйте оцепление и ждите сапёров, выезжаем!»

Оцепление Мясищев организовал, чётко! Он выхаживал по периметру обозначенной флажками зоны, курил, ходил, курил, снова ходил… садился на кочку, отдыхал, снова вставал, ходил, курил, оглядывался… через пару часов понял – протрезвел. И это вылилось потом: проступила испарина на лбу, взмокла форменная рубаха (пиджак и фуражку он снял).

Далее все действия лейтенанта повторились. И так с раннего утра до позднего вечера.

Наконец стемнело. Сапёров всё не было. Глаза начали слипаться. А есть-то, хочется! Как-никак с бодуна – жор пробирает смертельный. Как быть? Что делать?

И вообще: быть или не быть в «оцепленной» зоне?

Мясищев позвонил на оставшиеся деньги в родное ОВД. Ответ был предполагаем: «Оцепление не снимать, ждать сапёров!» А дело-то к полуночи уже приближалось, Луна светила над головой, вода билась о берег настоящими морскими волнами, рыба плескалась, русалки, водяные – короче говоря, звуки непонятные зазвучали, и боязливо стало Мясищеву, так боязливо, что он решился на единственный верный шаг. Он был уверен в своём решении.

Обернувшись туда-сюда, Мясищев принёс из опорного пункта лопату, аккуратно выкопал снаряд, обтёр его старыми тряпками, которые захватил с собой, взял снаряд под мышку и понёс к себе в кабинет. Запер на три замка, никогда так не закрывал надёжно. И пошёл домой. Поужинать да и вздремнуть малость.

В пять утра дед Алексей разбудил лейтенанта.

– Увезли снаряд? Взрыва я чё-то не слыхивал.

Мясищев ударил себя в лоб ладонью. Скоренько оделся – и в участок. Дед Алексей – за ним.

– Случилось ли, милок, что, а?

– Отстань дед, домой иди, говорю!

Но дед не отставал, он даже нагнал лейтенанта и пошёл с ним вровень.

Мясищев остановился, сказал:

– Дед, проболтаешься, – он сжал кулак, – накажу. Понятно?

– Ты парень молодой, а я старый хер – чего удумал?

Лейтенант огляделся и тихо сказал:

– Снаряд у меня в кабинете – не приехали сапёры! Не мог же я бросить взрывоопасный предмет без присмотра. Спать хотелось, понимаешь?

– Понимаю. И что далече?

– Вернуть надо предмет на место. До приезда сапёров.

– Верная мысль, – согласился дед Алексей. – Давай подсоблю, а? Вдруг чего, а я старый, мне умирать не страшно. Тебя жалко будет.

– Не, сам принёс, сам и ворочу, дед. Вдруг споткнёшься, древний же ты, ноги плохо слушаются тебя, сам говорил. За смерть твою мне отвечать придётся, хоть ты и старый пердун.

– Нынче каждый сам за себя. Я, смотри, с тобой иду. Не гони.

– Дед, не делай глупостей.

– Моя глупость в двух шагах от тебя, милок. Пошли, время не тяни.

Снаряд снесли на прежнее место, быстро и без свидетелей. Закопали. Действия свои Мясищев замаскировал. И вот, стало быть, флажки поправлены, форма очищена и одета – оцепление вышагивает по периметру, дед Алексей сидит чуть в сторонке, курит папиросу.

– И зачем мы так торопились, правда?

– Послушай дед, молчи! – сказал Мясищев. – Без разговорчиков!

Прошло несколько часов. Так никто и не проронил слова.

А к обеду приехали сапёры. Дед Алексей спал на пригорке, лейтенант кидал камни в воду, когда услыхал шум двигателей.

Вскоре участкового и деда отогнали на рубеж безопасного удаления. Сапёры надели взрывозащитные костюмы, приблизились к снаряду, осторожно его откопали, вывернули поржавевший взрыватель (он оказался во взведённом состоянии), погрузили опасную находку в кузов КАМАЗА. И уехали. Представитель МЧС задержался, чтобы поблагодарить лейтенанта Мясищева за оказанное содействие в патрулировании опасной зоны, а деда Ерохина за бдительность, пожал каждому руку, и хотел было уйти, чтобы сесть в УАЗИК, как дед обмолвился:

– А чё так долго-то ехали? Тащить снаряд в участок второй раз мы не собирались. Скажу я вам, начальник!

Мясищев почувствовал, как на его шею опускается гильотина. И подумал: «Старый пердун!»

– Шутки шутить – это по-нашему, – отозвался представитель МЧС. И сел в автомобиль.

Вскоре прозвучал взрыв в старом карьере. Перепуганные птицы все разом взлетели с деревьев.

– Ты, дед, с ума точно сошёл, – сказал Мясищев.

– Я правду сказал, – обиделся дед Алексей и добавил: – Участковых надо беречь, а сапёрам поторапливаться. Дисциплина, знаешь ли… Вот я воевал – за отсутствие дисциплины расстреливали…

Мясищев его не слушал, он вытер платком пот со лба, огляделся вокруг – красота! И ему захотелось жить. Жить крепко, по-людски: хороший алкоголь, хороший секс и спящая совесть! «Сегодня напьюсь», – подумал Мясищев и сказал деду, перебив его монолог:

– Что же, доброе дело мы сделали.

– Мудрено сотворено, – ответил тот. – Я бы на твоём месте окажись, заночевал бы возле снаряда.

– Старый ты, дурной, гражданин Ерохин.

– Да не глупей тебя, чугунный лоб.

– Не оскорбляй, старый, представителя власти.

– Ой, посмотри на него, представитель, тьфу!.. Паразит! В войну вшей меньше было, я тебе скажу.

Они шли и спорили между собой: так сказать, хрен редьки не слаще… И здесь можно с уверенностью сказать, что лейтенант Мясищев совершил подвиг: он не боялся, потому что не думал о последствиях. Задний ум – задор молодой выявляет.

 

Другие женщины

Больше всего я боюсь – и это не выдумка, – что мне придётся каяться, а людям, которые заметят во мне что-то неладное, осуждать, ибо они, как зрители, могут видеть больше, как не скрывайся и не прячься. А делать именно так приходится, да. И это сводит с ума. Особенно та мысль, что зрителем может стать жена. Но, как не удивительно, наблюдателем оказываюсь я. Осознание этого факта наступает не сразу, постепенно. И трудно передать, до какой степени ноет то ли душа, или её остатки, одним словом, признаюсь, как человек спрашивающий, я не всегда получаю ответы. А значит – гори всё синим пламенем, говорю я себе каждый раз, потому что страсть, как и любовь, осознаю, в период весеннего обострения изгоняет разум. Не до конца, конечно. Что-то остаётся, чтобы как-то балансировать на канате над пропастью, и вот так идёшь прямо, осторожно ступая, вниз не смотришь. Может быть, потому, изо дня в день, в таком напряжённом состоянии человек в силах сделать с самим собой то, что иначе невозможно. То есть происходят чудеса: вместо того, чтобы свалиться вниз, ты продолжаешь двигаться вперёд. При этом человеческая воля просто выкидывается невидимой, мистической силой – и препятствовать ей напрасно, как молнии во время грозы. И зачем, вообще? Ведь ты идёшь, а не летишь вниз.

Мысли – ох уж эти мысли-образы! Возникающая дилемма между двумя женщинами, когда невозможно определиться, загоняет в тупик, однако.

Я выглядываю в окно: снег идёт всю ночь и утро. В обед кто-то слепил снежную бабу. Она становится достопримечательностью двора, детвора водит хороводы вокруг неё, а вечером идёт дождь. Настоящий ливень! Вокруг снежной бабы образовывается огромная лужа – не подойти. Но она стоит, не растаяла, стоит совсем одинокая, омытая слезами, и никого вокруг. Для неё, я думаю, наступает тот самый критический момент, за которым последует, разумеется, настоящий «конец света». Она может исчезнуть – видимо, и у человека свой «конец света» наступает в то или иное время, а не у всех в один миг, как заставляют верить. И когда я её вижу, остановившись покурить в подъезде дома, возвращаясь из магазина с вином и конфетами обратно к Еве, мне кажется, что она продолжает бороться с водной стихией, являясь сама частью этой самой стихии (человек тоже часто борется с самим собой и себе подобными), – и она напоминает мне о жене, Ирине. Я выпускаю сигаретный дым вверх огромным кольцом, вдыхаю полной грудью свежего воздуха – выдыхаю, как бы сожалея участи снежной бабы. Если дождь продлится до следующего утра, а это вполне возможно, она не сможет выстоять, растает вся – погибнет, без всякого на то сомнения, как любой человек, оставшийся один на один со своей бедой. Сожалея, я улавливаю в воздухе странный запах. Кажется, пахнет порохом. Его сгоревшими остатками. Странно, но я принюхиваюсь – моему обонянию знакомо это вещество, которое, сгорая, обязательно оставляет след. Так и есть, я, кажется, не ошибаюсь. И утром, покинув Еву, я уже не вижу снежной бабы, она растаяла, превратившись в талую воду, а запах пороха во влажном воздухе усиливается – по правде говоря, я не в полной мере верю своему нюху, ссылаясь на хронический насморк. Так ли всё на самом деле? Скорей всего этот запах ассоциируется у меня с вечерней встречей, после работы, с женой. Вот в чём дело оказывается. Так оно и есть, без сомнений. И когда я прихожу с работы, специально задержавшись на три лишних часа, Ирина меня не замечает, она спит. Не замечаю её и я. Кажется, обходится.

Открываю глаза. Утренний рассвет. Суббота. Супружеское ложе. Меня не прогоняют и в этот раз. Я поворачиваюсь к жене. Ирина не спит, смотрит на меня. Как долго она это делает? Гипнотизирует? Или что-то другое в этом взгляде – просто ненавидит?

– Мне кажется, что во всём виновата я, – говорит она, избирая странную тактику ведения разговора, – виновата в том, что старею. И становлюсь тебе не нужной, Игорь. Как поломанная вещь. Правда, я пока работаю: стираю бельё, готовлю обеды и ужины, мою полы, глажу тебе рубашки. Этакая универсальная машина-автомат. И я удивляюсь, что мне удаётся оставаться женщиной, на которую, в отличие от тебя, заглядывают молодые мужчины.

Я, конечно, ждал этих слов, или подобных этим, я, можно сказать, привык к ним.

И я молчу, не объясняю, почему меня не было дома несколько дней, а телефон сотовый выключен. Ирина, предполагаю, прекрасно понимает, что это означает, потому что ложь не может спасти ни меня, ни её. Она продолжает говорить, я слушаю – так надо для неё самой, чтобы выговориться, облегчить таким образом душу. Да, я отмалчиваюсь, глядя на эту женщину, которая почти двадцать лет терпит меня, ухаживает за мной, при этом не оставляет попыток цепляться за остатки былой красоты. В свои сорок лет (мы с ней ровесники, если не считать разницы в полгода, что я старше) она, надо сказать честно, пытается выглядеть «хорошо». Очевидно, мне-то известно, что для этого она прилагает большие усилия: косметические салоны, маски, кремы… Она даже год назад сделала пластическую операцию: врачи подтянули ей кожу лица… Мысли иногда, конечно, бывают чрезвычайно ничтожны, но, буду откровенным, у женщин в этом возрасте происходит некое «осознание каждой части тела». И, если говорить об Ирине, она всерьёз считает, что сможет остановить процесс старения. Тем самым сумеет снова привлечь меня к себе, а может, рассчитывает и на большее…

По её мнению, если судить, я убегаю от неё. Это не так. Я ухожу на время, да. Но не убегаю совсем.

Пока она говорит, я пытаюсь сравнить Иру с Евой. Ничего не выходит. И дело не в том, что у них существует огромная разница в возрасте – пятнадцать лет. Это два разных типа женщин и по внешности, и по характеру. Если жена, к примеру, может терпеть, то Ева капризна. Но не в этом, наверное, дело. Между Евой и мной находится некая пелена, которая искажает пространство, а вместе с ним искажается действительность – кто-то из нас носит розовые очки, а если быть более точным, мы поочерёдно цепляем их себе на нос. А между Ирой и мной такой пелены не существует, она является частью меня самого, а самому себе, по крайней мере, лгать не станешь – скорей промолчишь. А раз так – она тоже, в этом не может быть сомнений, способна изменить.

– Ты разлюбил меня, Игорь, – продолжает Ирина.

– Я привык, – говорю, но она как будто не хочет слышать.

– У тебя есть любовница. Не отрицай. И что она может тебе дать? Скажи?

– Успокойся, – говорю я, пытаясь прекратить этот разговор. – Тебе не идёт такой тон.

– Нет, ты скажи, Игорь. Честно скажи!

Я молчу, глядя в потолок.

– Что тебе от меня нужно, тогда скажи?

На этот вопрос я не могу точно ответить. И говорю первое, что приходит на ум:

– Я знаю, Ира, кто ты, но не знаю, кто она, та самая, о которой ты говоришь. Ты у меня одна, поверь, остальные подделки.

Очень мало людей умеет разговаривать между собой, даже в семье. Ещё меньше тех, подчёркиваю, кто умеет понимать. Полагаю, я и Ирина понимаем друг друга так, как никто другой, ибо умеем подбирать слова.

И вот жена позволяет мне себя обнять и поцеловать. В это мгновение я вижу другую женщину. Она становится моложе лет на пять, и я чувствую некий восторг, в уме всё мелькает, как вихрь, а сердце вылетает из груди, словно первый раз: страсть возникает из пустоты, ниоткуда, как будто не было тех двух ночей с Евой.

Я собираю вещи, чтобы уйти с работы. Ева звонит на сотовый телефон. Мы с ней разговариваем о всяких мелочах. Сотрудники думают, наверное, что я держу разговор с женой – пусть так думают. Излишняя откровенность позволяет, видимо, им делать такие выводы: всякого влечёт чужая страсть.

Итак, стало быть, уточню здесь, Ева знает об Ирине. И знает, что у меня есть сын, который учится в другом городе. Она видит, что сын для меня многое означает, здесь не возникают споры, но не понимает, почему я возвращаюсь к жене. В свою очередь я догадываюсь о тех чувствах Евы, которые определяют её поведение и отношение ко мне: занимаясь со мной любовью, она избавляется от забот о хлебе насущном, намазанным шоколадным маслом. Она не находится у меня на содержании. Но я даю ей денег столько, сколько она просит, хотя предполагаю, рассуждая из своего болота, что спрашивать денег – гадкая история, если чувствуешь, что их не совсем заслужил. Правда, я могу позволить себе такую «роскошь».

Именно – «роскошь»! Это слово меня забавляет. Я часто прокручиваю его на языке. Однажды в порыве страсти сказал Еве: «Ты моя роскошь!», хотя в голове крутились слова «моя дорогая». И то, и другое слово означают одно для меня – трату денег. Не ошибусь, право, то же самое означают эти слова и для неё. Но в обратном смысле.

Если более конкретно и точно говорить о Еве, то можно применять такие слова, как, например, «мне кажется, что её профессиональные достижения связаны благодаря моему появлению в её жизни» (совсем недавно на работе шеф повысил её в должности до заместителя главного бухгалтера). Или: «мне кажется, её новая любовь настоящая, в ней нет равнодушия». Либо: «мне кажется, её радости имеют прямое отношение к тем переменам, что происходят в моей и её жизни».

Мне кажется – и я понимаю почему.

Но мне не кажется, а именно так всё и есть, что происходят трансформации – как не называй это – жизненных сложившихся устоев в моей семье, а вместе с ними, однозначно, изменяется и сама Ирина.

И вот, когда я ухожу с работы, договорившись с Евой встретиться сегодня вечером, но вначале я должен попасть домой, мне становится ясно, что я страшный эгоист, потому что моя страсть к Еве точно также распространяется и на жену. В этом я убеждаюсь, когда захожу на порог своей квартиры, – я почти не узнаю Ирину!

– Не понимаю, ты снова сделала пластическую операцию? – спрашиваю я её. – Это невозможно, когда успела?

– Нет, и не думала, Игорь. Я тебе нравлюсь? – Ирина подходит к большому зеркалу в прихожей, скидывает халат себе под ноги, остаётся обнажённой, и приподнимает груди руками. – Стали меньше отвисать. Что скажешь?

Я прикасаюсь к жене, одной рукой к плечу, другой провожу по низу живота. Лёгкая дрожь проходит по её телу. Я не знаю, чем возможно такое объяснить, но тело Ирины приобретает некую былую свежесть, – передо мной другая женщина!

Зная, что последует за всем этим, я прикидываю, что бы сказать Еве после, которая ждёт меня у себя дома, надеясь на дорогой подарок, который ей пообещал.

Испытывая чувство вины, как перед Евой, так и перед женой, я, под предлогом купить сигарет, покидаю квартиру, еду к Еве.

В ювелирном салоне покупаю золотой браслет. С этим подарком появляюсь у Евы – она изменяется тоже! Это становится заметно, не в лучшую сторону, да так, что я отступаю на шаг, когда она целует меня.

Я примеряю Еве браслет и вижу, что подарок ей не нравится, что ли. У девушки портится настроение, словно погода в летнюю пору: набежавшие чёрные тучи сейчас извергнут на мою голову град, догадываюсь. И я интересуюсь, в чём дело? Но она не отвечает. Я предполагаю, всё дело в моей непунктуальности. Пытаюсь разобраться – она не делится со мной ни одним словом, предпочитает молчать. И от этого, как мне кажется, становится невзрачной, серой, а на лбу и вокруг век, я вижу, угадываются глубокие морщинки, которых ранее не замечал.

– Я тебе не нравлюсь, – вдруг говорит она. – Что-то не так, я вижу. – Ева снимает браслет, кидает его на пол. – Ну, ударь меня за это, докажи, что ты хам! Сделай, что я тебя прошу.

Начинается истерика и слёзы – не переношу. Одеваюсь и ухожу.

В скором времени складывается впечатление, что Ева избегает меня. На телефонные звонки не отвечает. Всё чаще и чаще я возвращаюсь домой вовремя. И с каждым днём понимаю, что Ирина перевоплощается в молодую женщину – я вижу в ней тот самый сексуальный огонь, который горел в ней лет десять назад. Это чудо для меня. А для Ирины – вдвойне. У неё рождаются какие-то детские планы, она полна радости и восторга. Однако всё это не передаётся мне.

Попытки дозвониться до Евы так ни к чему и не приводят.

И вот однажды, вернувшись с работы, я не застаю жену дома. Она исчезает. Сотовый молчит. Всё повторяется в точности наоборот, где жена занимает моё место.

Я еду домой к Еве. Она сама зовёт меня к себе. Я понимаю, что эта девушка, может быть, рассчитывает на очередной подарок. Не всё так просто у неё. Но я не хочу быть любезным в этот раз. Я сам не знаю, зачем к ней направляюсь, прошло ведь несколько дней, прежде чем она сама удостоила меня своим звонком.

Всё время в пути думаю об Ирине – куда чёрт её понёс? Не зря она тогда упоминала каких-то мужчин. Знать бы, где она есть…

Но оставлю…

В квартире Евы снова чувствуется запах сгоревшего пороха. Она стоит ко мне спиной, а когда поворачивается, – я вижу женщину в годах, за пятьдесят. Почему-то я к этому лёгко отношусь. Меня не пугает преждевременная старость Евы. Как ни странно, но меня не цепляют за живое её проблемы, о которых она второпях рассказывает, а ведь всеобщее уважение и влияние – это есть возраст.

Она плачет. Я развожу руками, здесь я бессилен.

Ева говорит:

– Я превратилась в некрасивую женщину, и знаю об этом. Я несчастна – пожалей меня, Игорь…

Есть женщины, с которыми хорошо, но без которых ещё лучше. А есть женщины, с которыми плохо, но без которых ещё хуже. Даже в лучшие времена я определял Еву к первой категории. В теперешней ситуации, я понимаю отчётливо, требуется бежать, бежать и бежать, пока Ева не сгорела совсем в своём возрасте. Но я стою и смотрю на неё.

– Мне пора, – говорю и ухожу.

Я возвращаюсь домой в ужасно возбуждённом и, не знаю почему, в ужасно весёлом состоянии духа. Это, наверное, потому, что так легко расстался с Евой. Теперь я могу догадываться, кого встречу, если Ира вернулась. Но я боюсь анализировать последние события. Они не поддаются логике, и мне становится смешно. От безысходности.

Возле своей квартиры я снова улавливаю знакомый запах. Распахиваю дверь, захожу – и вижу трёхлетнюю девочку.

Обратный процесс – это тоже смерть, безобразное явление природы. А это всё должно оставаться в тайне, без посторонних глаз. Я закрываю квартиру (слышу детский голос, Игорь!) и направляюсь в бар: всему приходит конец.

Поймёт ли Ира мой поступок? Я не могу быть в этом уверенным, она теперь ребёнок. И наливаю водки в рюмку.

 

Грязь

Через два часа развод. Надо успеть почистить форму, отутюжить. Для меня это целый ритуал. Я никогда не тороплюсь. Не хочу, чтобы получились две складки на брюках вместо одной. Любая пылинка, малейшая грязь должны быть удалены, без пятен. Перед дежурством я довожу форму до блеска, чтобы она сияла: как представитель власти, я обязан быть безупречен. На меня обращают внимание.

Иду в участок. Вечереет. Середина апреля. Ощущается слабый запах весны. Наверное, будет дождь: воздух разряжен и хорошо прослушивается стук колёс поездов о стыки рельсов, гудки электровозов перекликаются между собой, отзываются далёким эхом, – будет гроза? Если, само собой разумеется, туча не пройдёт стороной. Мало хочется патрулировать по городу в дождливую погоду. Издержки службы.

Казалось бы, весна, ожидание предстоящей любви, природа шепчет, и, тем не менее, в воздухе весит слабый запах осени: он, без сомнения, вызван остатками дыма, – дворники жгут прошлогодние листья, убивая тем самым всю прелесть запахов только что распустившихся цветов плодовых деревьев. И на душе становится неуютно, как будто из зимы ты сразу попадаешь в осень, – паранойя!

Этот городишко не отличается серостью улиц, домов и людей. Нет, конечно. И пасмурная погода на исходе дня здесь не причём. А запах гари – вряд ли кому-то другому может поменять настроение, если он, например, влюблён, стало быть, предстоящая встреча с возлюбленной обещает жаркие плотские утехи, которые могут теперь быть скрыты не только в четырёх стенах свободной квартиры, но и на свежем воздухе, в укромном местечке лесопарка или пустующего пока стадиона. Тут всё дело, наверное, во мне, в моей серости сознания, в моём восприятии окружающей действительности, которую я специально окрашиваю в тёмные тона; я не обладаю, видимо, тем самым качеством молодого человека, который должен быть уверен в себе, потому что совсем недавно ему, то бишь мне, исполнилось только тридцать, но он – я! – не способен найти для себя ту самую точку отсчёта, от которой можно делать уверенный шаг в будущее. Я начинаю искать в собственном воображении элементы той несуществующей, достойной жизни, которая могла бы меня если не переделать, то хотя бы растормошить, уйти от самого себя на короткое время, чтобы попытаться оказаться по другую сторону бытия, ибо здесь, где я, мало чего хорошего. Попытка длительного запоя, пожалуй, – это не выход из положения, не моё. Хотя, честно признаться, я способен на многое, в том числе и на такой необдуманный шаг.

Что за херню я несу! Действительно, весна с ума сводит! Думать о том, что, кажется, второсортно, когда идёшь на работу, – непростительно. Для мента. Сука, расслабился.

Я плюю себе под ноги, вычёркиваю всю эту лирическую белиберду, злюсь, что мог такое взять в голову. Слово «взять» у меня ассоциируется со словосочетанием «брать в рот». Любимая пословица майора Щербатова звучала так, мол, не берите в голову, берите в рот – легче выплюнуть. Припоминаю одного педика, наряженного в бабу, который работал на трассе, рядом с кафе, где часто приходилось патрулировать, так вот он обслуживал дальнобойщиков – бедные водилы, думали, кормят бабу, красивую бабу, а это – мужик! Я с того гомика бабки сосал: мол, сдам, что ты не баба, и он платил, боялся, исправно платил, пока не захлебнулся спермой, урод. Лихая смерть! Не смог выплюнуть! Одно дело быть застреленным преступником на дежурстве – поганый мент становится героем! – или вот так уйти из жизни, по-блятски. Баб, проституток, могу понять, а педрил не понимаю совсем, они как будто иностранцы в моём городе.

Развод закончен. Я, сержант Прокопенко, старший. Напарник, младший сержант Долгало, – в нагрузку. Сопливый он, гляжу на него. Совсем недавно в ментах. Устроиться на работу из-за грёбанного кризиса нигде не смог – в мусора полез! Понятное дело, работать-то надо где-то…

Центральный стадион и прилегающие окрестности – наша территория. Патрулируем. Идём молча. Высматриваем всякую пьяную рвань. У нас план: задержать и привести в отделение не менее трёх человек. Я, конечно, удивляюсь с такого «плана», но от него зависит моя премия. До полуночи двух человек задержим однозначно, протокол, значится, захуевертим – писанина эта, правда, угнетает; Долгало – тот совсем баран, писать не может, приходится мне бумагу марать. А после – в подсобное помещение, к Зинке, в бар, – смена сегодня её, глядишь, ещё и бухнём! На халяву. Получится, раньше к ней зайдём, – возможно, вот-вот дождь накрапывать начнёт.

Проходим мимо стадиона. Я говорю:

– Долгало, когда совсем стемнеет, вернёмся сюда – я знаю, как можно сделать деньги. Много не обещаю. Если не получится – лоха однозначно в участок приведём.

Долгало молчит. Слова не выдавишь. В истину – дебилоид! Хоть что-то сказал бы в ответ. По таким служивым о нас и судят негативно, басни придумывают. Последняя байка, слышал, мол, почему менты по двое ходят? Да потому что один говорить может, а другой писать. Мой напарник не может не то, не другое, бог дал и бог взял. Или это: сколько ментов надо, чтобы вкрутить лампочку? Десять человек! Почему так много? Значит, один лампочку вставляет в патрон, четверо стол держат, вращаясь по часовой стрелке, а остальные в противоположную сторону шагают, чтобы у тех, кто держит стол, голова, значится, не закружилась.

Сука, я бы этих авторов дубинкой по спине пару раз приласкал. Заслужили! Любая работа требует уважения, но не всякий может с такой вот работой справиться, в жару и холод, изо дня в день со всякой швалью общаться.

Рация рычит загробным голосом.

– Сержант Прокопенко слушает.

– На Островского восемнадцать загляните, вы там рядом?

– Так точно.

– Там кто-то с балкона шагнул. Проверьте.

– Труп – это не наше дело.

– Знаю, но вы будете первыми, не успеваем.

Труп лежал на асфальте бесформенной массой. Вокруг человек пять, охают. Долгало вздохнул глубоко, закурил.

– Кто знал потерпевшего?

– Я, – сказал молодой человек. – Я знал.

Ожидая следственный отдел, пришлось выслушивать этого придурка. Валера его звали. Слезливый такой типчик. Никто ему вопросов не задавал, он сам всё рассказывал и рассказывал о потерпевшем, находясь, видимо, под воздействием увиденного.

Он говорил:

– Все в доме звали его Борисович. Он тяжело болел. У него парализовало ногу, и он с трудом передвигался даже по квартире. Жена – паскуда, так все говорили в доме – бросила его почти сразу, как он слёг. Детей не было. Единственный сын пропал без вести, так Борисович говорил. Просто взял и исчез: ушёл однажды из дома и больше не вернулся – сыну тогда стукнуло двадцать, и он всегда был неадекватен в поведении. Со слов же Борисовича, жена винила только его в поступке любимого сына, так как видела во всём некий протест. Она не переставала упрекать, что Борисович, как отец, не нашёл с Олежкой общего мужского языка, придерживаясь строгого воспитания… Я не мог его, как соседа по лестничной площадке, оставить на произвол судьбы. И помогал по возможности: то ходил за продуктами в магазин, то стирал (первобытная «Вятка-автомат» работала исправно); приходилось делать и уборку. Он настаивал, Валера, брось это неблагодарное дело, брось, я сам, не мужская эта работа. Но я не в состоянии был бросить его, не позволял себе прислушиваться к настойчивым словам. Обычное человеческое общение – наша разница в возрасте двадцать лет не имела значения – было для него важней, наверное, чем все мои мелкие хозяйственные дела. И я это видел. Борисович преображался, когда я заходил к нему. Мы вместе часто подолгу засиживались на лоджии, пыхтя сигаретами. Он рассказывал больше про жену, Елену, и ни разу не сказал о ней плохого слова, не мог, видимо, поверить в её предательство. Её поступок подломил его окончательно, ещё сильней, чем та самая болезнь…

Он перевёл дыхание, огляделся, будто ожидал увидеть кого-то, кто может его осудить за дальнейшие слова, и перешёл на тихий голос, к которому приходилось прислушиваться, чтобы лучше расслышать:

– Вчера он вручил запечатанный конверт без каких-либо надписей.

– Завтра вскрой, – сказал Борисович. – Утром, когда проснёшься.

– Что там? – поинтересовался я.

– Не задавай вопросов, увидишь, – буркнул себе под нос. Как будто вернул журнал, взятый на время для прочтения.

– Я вскрыл конверт только что, совсем позабыв про него.

Долгало затушил о стену дома очередной окурок. Я смотрю, курит он много, переживает. Всех не пожалеешь.

– Где письмо? – спрашиваю у этого Валеры.

– Здесь, со мной. – Он достал из кармана измятую бумажку.

Читаю (Долгало заглядывает мне через плечо): «Моя внутренняя сила настолько мала – она равна почти нулю. Внешние силы непропорциональны, они сжимают меня, пригибая к земле ураганным ветром, словно осиновую ветку. Я не пытаюсь бороться, я слаб – я просто существую. В любую минуту меня может оторвать от ствола дерева, и я превращусь в хворост, пригодный лишь для сожжения в печи… Интерес к жизни пропал. Любовь прошла. Петрович с семнадцатой квартиры сказал, что я умер. И я действительно ушёл из жизни. Сам.

P. S: иногда я вижу женщину в чёрной фетровой шляпе, которая смотрит на меня прищуренными от солнца глазами, и от этих глаз разбегаются множество морщинок. Она в возрасте – она жива, ей хорошо в лучах солнца. Я не вижу в её взгляде любви, и испытываю к ней странную, суровую жалость. В выражении её лица нет доброты, от этого становится не по себе. И оба – и я, и она, – находясь далеко друг от друга, чувствуем, что, может быть, когда-нибудь сумеем примириться с фактом расставания… Для этого ей придётся умереть – я это знаю. Совсем скоро. Она же об этом даже не догадывается, в этом мире все равны. Обиды и предательства прощаются. Ада – нет, не нами он придуман, не нам туда дорога».

Следственная группа как всегда прибыла вовремя. Я вручил им предсмертную записку, и мы с Долгало покинули место суицида, или убийства, какая, честно говоря, теперь разница.

Возле стадиона вспоминаю свою идею.

Уже совсем темно. Стадион не освещается. Приходится внимательно всматриваться в темноту.

– Что мы ищем? – любопытствует Долгало.

– Тише!

Перед нами футбольное поле. Я говорю:

– Мотай себе на ус, Долгало. То, что мы делаем, незаконно, сам попадёшь в такую ситуацию по молодости – можешь смело посылать, куда подальше любого, кто будет приставать к тебе.

И вот вижу долгожданный объект!..

– За мной, только тихо.

Подходим ближе. Хоть и темно, теперь можно хорошо разглядеть влюблённую парочку с обнажёнными задницами. Поза боком. Очень удобно. Сам знаю. Лежат, кажется, на джинсовой куртке парня, он услужливо простелил её для своей дамы; нас не замечают, увлеклись.

– Разрешите обратиться, сколько лет девушке? – спрашиваю. – Сержант Пирожков, – вру и отдаю честь для приличия.

Парочка подскочила на ноги, быстро натягивая на себя джинсы. Парень говорит:

– Двадцать лет.

– А паспорт есть? У девушки.

– Давай документы, – потребовал он от своей подружки.

– Откуда? – голос дрожит.

– Пройдёмте в отделение.

– Но ей есть двадцать лет, скажи им, Света.

– Да, я совершеннолетняя.

– У тебя на лбу это написано, милая? В общественном месте заниматься любовью – это мелкое хулиганство, а если девушке нет восемнадцати, – включаю фонарик, направляю в лицо парню, – ты понимаешь, что тебе светит?! Пройдёмте!!!

– Но товарищ сержант! Может, договоримся?..

Пошёл моросящий по-осеннему дождь, правда, тёплый. Мелкими перебежками направляемся в бар.

Долгало купил себе в ночном магазине пачку дорогих сигарет, важно запыхтел. Остальные бабки, сказал, потратит на свою Юльку, цветов купит, – романтик!

Зинка впустила нас в подсобку, на кухню, совсем уже мокрых. Я нагло запустил ей под белый халат руку, ухватил за грудь. Зинка взвизгнула от удовольствия.

– Наливаешь?

– Есть вино, клиенты не допили. Полбутылки.

– Пойдёт!

В тепле сон накатывает, как волна на берег. Уже час ночи. Вино делает своё дело. В расход пошла третья бутылка красного.

Зинка шеф-повар. Заказов мало, и она присоединяется в нашу компанию. Выпиваем.

Она рассказывает, сколько сорвала левых денег – мало. Я тоже хвалюсь удачной рыбалкой, рассказываю про влюблённую парочку. Она смеётся, говорит, что у меня нет совести, обнаглел, мол, до крайней степени, и говорит, вся страна – это сплошные менты, а порядка нету. И не будет. Я соглашаюсь. Говорю, если мы с Долгало берём по маленькому, то нас вряд ли поймают, – чем выше чин, тем больше взятка. Банальщину говорю, но говорю, потому что вино язык развязывает. А Долгало молчит. Ест, главное, остатки с барского стола, пьёт вино, и молчит! Вот с кого хороший легавый может получиться. В будущем. И тупой. Но никто, ни о чём не узнает.

В четыре утра покидаем гостеприимную Зинаиду – бар закрылся. Дождь прекратился, свежо и пахнет сыростью. Патрулируем дальше.

Оба на! Поздний клиент из бара делает попытку дозвониться по сотовому кому-то. Наверное, такси вызывает. Он пьян в стельку, еле на ногах держится. Надо успеть задержать, план никто не отменял.

– Ваши документы? Сержант Прокопенко, – чеканю.

– Иди на х… й, сержант Прокопенко!

Честно говоря, я не ожидал такой наглости. Хотя он базарит правильно, я сам не в восторге от своей профессии, сука. Долгало берёт его за локоть, но тот вырывается и пытается бежать.

Я догоняю его, делаю подсечку, он падает мешком на асфальт. Не встаёт.

– Гражданин, подорвался! – приказываю.

– Я же сказал, иди на х… й!

Нервы не железные, я достаю дубинку, перетягиваю его спину смачным ударом.

– Помогите, мусора убивают! – заорал он.

Ещё раз я приложился дубинкой к его спине. Он заорал громче. Но так и не поднялся с асфальта. Протестует.

– Долгало, – говорю, – берём его с обеих сторон за руки и тащим в ту подворотню.

Гандон, сопротивляется. Хоть ты убей, не можем мы его сдвинуть с места. И я ещё разок бью его дубинкой прямо по лицу.

Кажется, успокоился.

– Вызывай машину, сами не допрём.

Долгало связывается по рации с мобильной группой. Те, видимо, спят, ехать не желают.

– Скажи им, срочно, – уже кричу, не могу говорить.

– Минут через пять будут, – сказал Долгало.

Приседаю на корточки, глянуть – клиент жив? И только я это сделал, как увидел, эта пьяная тварь зачерпнула в ладошку весенней грязи с газона, где дворники произвели рыхление почвы для будущих цветочков, и обтёрла о мои брюки. Я онемел от этой наглости – я увидел себя со стороны: запачканный чёрным перегноем… об меня вытерли руки!.. Я ничем не смогу оттереться сейчас! Форму, которую я каждый день довожу до блеска, чтобы быть идеальным в глазах любого прохожего, измазал какой-то поддонок, не имеющий представление, что такое мундир и пагоны представителя власти. Он замарал меня, а завтра он замарает кого-нибудь ещё. Это непозволительно никому! К любой власти должны испытывать и страх, и уважение, плевать в неё нельзя… И вся моя ярость обрушивается на этого говнюка. Я пинал его ногами, прикладывался дубинкой… я умолял в глубине своей души, чтобы Долгало меня остановил, но ему, видимо, доставляло удовольствие смотреть на всё это, он курил свои дорогие сигареты, молча, смотрел на нас, ждал, когда подъедет мобильная группа.

Они меня и оттащили от бессознательного тела.

Тому уроду повезло, что я его не убил. Легко отделался. Мобильщикам, правда, пришлось доставлять пострадавшего не в участок, а в больницу, договариваться, что, мол, это не их рук дело, подобрали на улице.

К следующему разводу форму пришлось отстирывать в хорошем дорогом стиральном порошке. И не раз, и не два. Грязь въелась глубоко, пропитала, видимо, структуру ткани основательно. Но пятно осталось, малозаметное. Если хорошо присмотреться – невозможно не заметить…

 

Глубокие воды

Такое сравнение, наверное, может показаться неправильным. Но передо мной возникают и множатся промежуточные пространства, где образы дробятся, раскалываются на куски, подобно астероидам, входящим в земную атмосферу. И я слышу слова поэта: «Как нам бороться, если наше оружие невидимо?» Стало быть, я вижу девушку. Она выходит из дома с помадой на губах и кружевами на заднице – фирменные джинсы, обтягивающие худой зад, имеют довольно симпатичную вышивку на интересном месте. Я не знаю, как её зовут, – и это неважно для повествования. Она идёт уверенно. Можно сказать, её походка вызывающая. На неё обращают внимание – и девушке это нравится. Она имеет автомобиль, но ни за что не променяет скорость на вот эти похотливые взгляды серых небритых мужчин и завистливых угрюмых женщин; лица последних, она видит, разрисованы дешёвой косметикой. Лёгкая и нестойкая реальность напоминает ей порнофильм, в котором не участвуют только больные, а она – в главной роли. Кажущаяся доступность огорожена невидимой колючей проволокой, через которую за ней наблюдают. И она это позволяет делать – нате вам, смотрите, любуйтесь, я – яркая картинка, получайте удовольствие, глядя на меня, а я получу удовольствие от ваших ненасытных взглядов, мне это нравится, правда! Ведь я не скрываюсь за тонированным стеклом автомобиля, я доступна, но руками не трогать, однако. Для неё текущая жизнь – дешёвое порно, одни смотрят, другие показывают: поток мутных физиологических жидкостей сменяет полное отсутствие внятного сюжета. Но стоит сменить ракурс и освещение – и порно превращается в эротику. Об этом, правда, она не задумывается, ей тяжело вникать в кинематографические тонкости.

– Привет! – говорит ей кто-то.

Она не замечает его. Очередной придурок, решивший оживить картинку для себя.

– Хорошо выглядишь, – говорит другой прохожий.

Девушка не отвечает и ему. Кстати сказать, сегодня ночью эти два незнакомца, попытавшие счастья с ней заговорить, призовут на помощь виртуальный мир, который создаст для них безупречную иллюзию, а туман, окутывающий границы реальности, отступит, приоткроет некие ориентиры, которые окажутся заманчивыми обнажёнными миражами. А девушка тем временем заходит в бутик – волшебный мир дорогих безделиц и мимолётностей. Здесь здравый смысл и идеалы сгорают на костре тщеславия. Она – постоянный клиент. Таких ценят. Золотая дисконтная карта делает её саму золотой в этих стенах и даёт право на скидку. Такой поход в магазин хорошая самореклама. И девушка пиарится. Когда она делает покупки, отступают все грозные призраки, о которых она слышала, но не более того: войны, эпидемии, катастрофы, апокалипсисы, теракты. Ей улыбаются продавцы, она улыбается в ответ. Но за стенами бутика слышатся завывания фурий. Их заунывный вой исходит отовсюду, и различается здесь, прикрытый форменной блузой и бейджем. Счастливая, девушка покидает бутик, направляется в кафе. Её руки заняты разноцветными пакетами. Она довольна покупками и не замечает тех съёжившихся людишек, идущих навстречу, – какой разительный контраст теперь наблюдаем: с одной стороны, человек, боязливо съёжившийся, с другой – колоссальная жизненная энергия в фирменных джинсах; одних время выбирает, чтобы насиловать, других – чтобы ласкать… но это, не забываем, порнофильм, определение выдано! Да, джинсы девушки, подчеркну, связывают воедино прошлые века, достижения науки, разума и крупных купюр, переплетённых между собой и прикреплённых к одному человеку (есть и другие девушки, женщины и мужчины, на которых завязаны все достижения человеческие, дающие благо, но перед нами – она одна, других не трогаем). Так вот, в это же самое время изверившиеся людишки определяют другую сторону монеты, уже мелкой, правда: дымящиеся развалины, остановившиеся заводы, бесформенные обломки – серость и уныние на лицах… И вот девушка присаживается за свободный столик. Людей в кафе мало: светлое время суток – время, когда существует только настоящее. Девушке становится скучно. Она растеряна. Такое с ней случается редко, но сейчас именно так, и она заставляет себя действовать. Она разрывается между толпой и одиночеством, её разносит в клочья, в ней рушатся внутренние барьеры, но ничего этого никто не видит. Внешне она спокойна, ничего не произошло, всё, как всегда. Действительно, встречаются девушки одарённые, но не умеющие распорядиться своими возможностями разумно. Умение управлять своим даром – особый дар. И она на свой лад начинает действовать – знакомится с официантом, смазливым блондином. Он из тех, изверившихся, думает она, но ещё не покрылся щетиной. И как только они обменялись номерами сотовых телефонов – произошло то, что называется «крушением морали». Для неё. Смысл жизни поменялся. Запахло любовью, которая несовместима с определением «порно». Она быстро допивает заказанный коктейль, не замечая того, что делает это поспешно. Уходить ей не хочется. Блондин обслуживает других пришедших посетителей, она наблюдает за ним и внутри у неё что-то переворачивается. Девушка ничего не понимает, но, как автор, хочу пояснить, что подсознательно она чувствует рубеж двух эпох, и она увидит скоро новый мир, старый останется позади – он ничем её сейчас не удивляет, проплывает мимо, ибо она плохо ориентируется на местности. После старые, негодные дорожные атласы и сломанные компасы сменятся на новые ориентиры. И это произойдёт так скоро, как она этого захочет. Истина очевидна. Но ей вдруг становится страшно, она покидает кафе. Сделав первый шаг, она не уверена – сделает ли второй. И, стало быть, поздно вечером уже звонит блондин, сгорая от желания.

– Я освободился. Встретимся?

Девушка не отвечает сразу. Она вроде готова сказать «да». Это так просто – кажется нам. Для неё – сложно! Она из другого мира, где «ничего не менять, пусть всё остаётся, как есть, не замечать плохого, оно должно остаться в стороне», – есть аксиома. Очевидное «да» смущает её сознание. Она боится взять на себя ответственность, чтобы лишиться девственности. Ибо ответственность грозит наказанием – скорым, суровым и зачастую несправедливым. Как было с её отцом, оберегавшим её, чиновником в прошлом (он всегда говорил ей – я чиновник, это значимо), а теперь арестантом, но в то же время и бизнесменом, собственность которого висела теперь на этой девушке, раздумывающей над предложением симпатичного блондина. Она продолжала гордиться своим отцом – он оставался опорой для неё и стеной, отгораживающей от внешнего мира, откуда сейчас ей звонили. А тем временем пауза затягиваться больше не могла, но девушка раздумывала.

– Так как? – слышит она.

– Нет, я не смогу, – выдавливает она из себя и сбрасывает разговор простым нажатием кнопки.

Перед сном она занимается самоудовлетворением. Лаская клитор пальцами правой руки, она представляет рядом с собой официанта, – казалось, это он прикасается сейчас к ней… Скажу, что мир, конечно, не меняется от того, что восемнадцатилетняя девушка отказала официанту – нет, нет и нет! Но по определению мы присутствуем в порнофильме, поэтому закончу рассказ так: та решительность, проявленная девушкой в кафе, и та непоследовательность позже, напомнили ей случайного пьяного прохожего, вышедшего из-за угла, которого шатало из стороны в сторону. И образ блондина сменился пьяным мужиком с трёхдневной щетиной – она так и не сумела кончить в этот вечер, обозлившись на весь окружающий мир. А официант – он просто постарался позабыть о нашей героине: тихие воды глубоки.

 

В ином свете

Он выращивал свиней. Всю сознательную жизнь. А дело, значится, это хлопотное, но прибыльное, свиноводство. Пятьдесят свиней в хозяйстве – это не так много, конечно, но и не мало, если считать, что с делами он справлялся сам. Жена умерла сразу, как родила ему дочь. Видно, что молву поветрием носит: очень хорошая женщина была, о ней долго в деревне хорошим словом отзывались. Так сказать, доброму Савве добрая и слава. Он долго переживал, чуть было к рюмке не приложился, но соседи отговорили. Одним словом, мужик взял себя в руки. Ему прекрасно было известно, как кормить поросят-отъёмышей, поэтому для него не составило труда выходить своего ребёнка, свою кровиночку. А жениться, надо сказать, он больше не смог – слишком любил свою жену, и не мог представить для своей дочери другую маму. Нет иной мамы, есть отец и мать в одном лице тогда. Дни бежали, дочка подрастала, о маме спрашивала редко – она не могла сравнить, что такое жить с мамой, а после только с папой. И хозяйство росло – уже не пятьдесят свиней в подворье, все сто! Училась дочка хорошо и, как заботливый отец, он все свободные средства вкладывал в ребёнка, чтобы потом девочка смогла поступить в высшее учебное заведение. А она хотела стать медиком, как мило с её стороны это выглядело, чтобы мамы не умирали у детей. Отец не возражал, медиком – так медиком, что может быть лучше? И продолжал работать: кормил маленьких поросят густыми влажными мешанками три раза в сутки (смеси делал вручную, душу вкладывал, однозначно), корм давал через равные промежутки времени, поддерживал чистоту; поил животных, часто с рук. Делал всё по норме, чтобы не осаливались поросята. Был ласков с ними, как с детьми малыми, а вырастали – ничего не поделаешь, некоторых под нож лично сам отправлял, хотя и жалко было. Взрослых особей он держал отдельно от молодняка. Поросёнок считался взрослым, достигнув веса тридцати килограмм. Откорм – основная цель разведения свиней, считал он, решающий показатель экономического результата. И он умел, никаких сомнений, его достигнуть, получая дешёвую мясную свинину по себестоимости. Сам же и разводил поросят, используя искусственное осеменение. У самок свиней овуляция происходит в ранние утренние часы. Поэтому он решил, сегодня не ложиться спать вообще, в два часа ночи вставать надо, а утром выспаться часок-другой. У соседа взял фильм на DVD для просмотра. Дочь уже спала, завтра в школу, десятый класс. Он включил проигрыватель, вставил диск. Странный фильм, подумалось ему, и в правду сказать. Почти без слов, и всё так узнаваемо. Главный герой деревенский романтик! Было видно, что в утренние часы он любил наблюдать за звёздами. Только небо светилось у него над головой да тусклая лампочка над входом в сарай – он, сидя на порожках, пялился на звёзды, на Луну, произносил непонятные монологи, говоря о пастухах и диче. Но вот небо осветили необычные шары. Он принял их за шаровые молнии. По сюжету ему приходилось их уже наблюдать – ещё одна загадка природы, вот она взрывчатка мироздания. И этой ночью так и было, он, видимо, знал, что это произойдёт. После обычно находили в полях вытоптанные круги местные фермеры. Сначала это казалось для всех в диковинку, а спустя некоторое время деревня привыкла к феномену. Чему быть того не миновать. После того, как уфологи из Москвы истоптали одному фермеру всё пшеничное поле, и он понёс убытки, больше никто не захотел обращаться к этим доморощенным учённым. Себе самому хуже сделаешь, а тайны не узнаешь, пожалуй. Никто из этих учённых не сможет понять, что иные миры сломали десять тысяч колосков, а люди – миллионы. Такие совсем обыденные мысли вертелись в головах жителей деревни, проводником которых был этот самый главный герой, романтик. Он тоже имел приусадебное хозяйство, растил подростка-дочь, делал своё дело, одним словом, но чувствовалось, что всё давно предрешено. Прямая из точки «А» не пересечётся с точкой «С», она всё равно упрётся в точку «В», только кривая изменится. На его лице ощущалась тревога, рыхлая кожа век дрожала, глаза слезились. Деревня, где он жил, постепенно становилась безлюдной. Люди то ли уезжали, то ли умирали, было не совсем понятно: дома пустели, их хозяева исчезали бесследно. Далее: топтание на месте, обыденность, тяжёлый труд – и пьянство, как итог. Многие разводили руками, а кто-то опускал руки совсем, вялый сюжет клонил ко сну. Не только зрителя. Белая пелена перед глазами. И вот приехал покупатель – просигналила машина. Покупатель приезжал один раз в десять дней. С ним было выгодно работать, он хорошо платил. Слово за слово, дело было сделано. Расплатившись, он сказал, что яйцеобразные формы облаков впервые видит (они висели над ними), да чтобы ещё светились в тёмное время суток!.. Хозяин подворья произнёс: любопытное кино – и всё стало исчезать после мощной вспышки; она ослепила, в глазах засияло яркое жёлто-красное пятно, в ушах жужжания шмеля… и знакомый голос дочери: «Папа, папа, мне страшно!» Дочь спала, он это знал, а теперь её голос слышался совсем где-то рядом. Он хотел её успокоить, но слова исчезли в пустоте пространства, он хотел броситься ей на помощь, но ноги парализовало, они не слушались его. Пятно рассеялось, жужжание шмеля усилилось, он увидел покупателя, превращающегося в маленького серого карлика, который уходит по лучу света вместе с его дочерью… хлопок – и всё как будто вернулось на свои места. Он очнулся, выключил телевизор, который приглушённо шумел, – вот откуда этот звук! Я, кажется, проспал. Больше, чем предполагал. Надо приниматься за работу. За окном ещё темно. Господи, старый балда, решил развлечься! Тьфу! А свиноматки ждут папку! Проходя мимо спальни дочери, заглянул к ней: подросток отсутствовал в своей постели. Он подошёл к кровати, дотронулся рукой до простыни: она хранила ещё тепло её тела. «Что же это такое?» – задался он вопросом. Страшилка была близка к тому, чтобы сбыться… И она сбылась – не воротилась дочь. «В гостях воля хозяйская, – повторял он соседям одни и те же слова каждый день, завидев кого, – а кто они, чтоб дочь мою удерживать? Не люди! Мы у них бычки на верёвочке». На что соседи отмалчивались, а когда раздосадованный горем отец шёл прочь, говорили полушёпотом: «Совсем старик с ума сбрендил, видимо, – загуляла его дочь, загуляла, сбежала от него и от его свиней».

 

Бродяга бассет-хаунд

Это Валентин Елыгин. Он грузчик. Пакует холодильник. У него работа такая, паковать и курить. Лицо его выражает неудовольствие, он считает себя рабом, но ничего не может поделать. Этакая безысходность самовнушения. Наконец он натягивает последнюю ленту, оттягивает холодильник в сторону – и замечает собаку.

Пёс породистый. Такого пса он видел в сериале «Карин и её собака». Давно. Как точно порода называется, Елыгин не знает. Пёс приземистый и длинный, как такса, но крупней в три раза. Глаза «кто тебя обидел» грустно смотрят из-подо лба. Морщинистая кожа на шее требует срочной глажки.

Собака обнюхивает кусты, подходит то к одной открытой двери склада, то к другой. Тонкий хвост торчком… А где хозяин? Пёс – бродяга, можно предполагать. Потерялся.

Елыгин подзывает его. Тот спокойно подходит к нему – и Елыгин накидывает собаки на шею петлю из снятой с холодильника ленты.

– Ты чей? – спрашивает он пса и отводит в склад, привязывает ленту к столбу. Собака смотрит на него большими печальными глазами.

– Потерпи до конца дня, – говорит он ему. – Не обижу. – И у него меняется настроение.

Валентин живёт один. Ему страшно по ночам в трёхкомнатной квартире. Он даже фильмы ужасов не смотрит по вечерам, боится, хотя любит этот жанр. Поэтому, если и смотрит, делает это днём, в выходные дни.

С собакой страх исчезнет.

Елыгину было приятно осознать, что такого пса можно вернуть за хорошее вознаграждение хозяину, коль скоро тот объявится. На крайний случай – продать, если что. Потом. А в детстве он всегда мечтал иметь собаку, но родители не позволяли ему обзавестись такой мечтой.

И вот он идёт домой, ведёт пса на самодельном поводке. Пёс по ходу движения обнюхивает всё, что ему позволяет обнюхать новый хозяин, а заодно успевает поднять ногу, чтобы отлить.

Идущие навстречу пешеходы обращают на собаку внимание. Елыгин получает удовольствие от этого, как будто он идёт вместе с красивой женщиной, на которую не просто смотрят – любуются ею.

Он соображает, как назвать пса. В голове вертятся имена: Джек, Жак, Пират… Может, назвать его Василий? Нет. Человеческое имя не устраивает Валентина. Если и человеческое, тогда лучше иностранное. Но ни одно из имён не ласкает ему слух. Надо так, чтобы и псу было приятно.

В квартире собака почувствовала себя вольно. Она сразу зашла в кухню, как только её отцепили от самодельного поводка, села возле холодильника – видимо, известен был ей этот кухонный предмет.

– Ты голоден? – спросил Валентин. На что пёс ответил громким лаем.

Из холодильника была извлечена кастрюля с борщом. Пёс смачно облизнулся, предвкушая сытную трапезу. Валентин достал самую большую чашку, налил туда борща – полкастрюли нету!

Выражая нетерпение, собака ткнула морду в чашку, как только ей поставили еду, – голод не тётка. Длинные уши полоскались в борще, пёс вертел головой, измазывая паркетный пол жирным бульоном, летели слюни – это не понравилось Валентину, но ничего не поделаешь, животное – оно такое, не человек: чего серчать, когда уже того…

Отведав борща, собака посмотрела на Валентина.

– Мало?

Ответа не последовало. Но пёс смотрел в глаза Елыгину так, что тот глубоко вздохнул и отдал свою порцию. На что пёс радостно пролаял и съел всё, что ему предназначалось. И, видимо, не отказался бы от третьей пайки – настоящий проглот.

Валентин просто попил чаю. Заодно обзвонил знакомых, предлагая купить у него породистую собаку, но назвать породу не мог – ссылался на известный сериал, и только. Его посылали… и гнев в нём умножался надвое.

– Да, на чертей мне твоя собака нужна… – говорил один.

– Я бы своего слюнтяя сам бы отдал кому-нибудь… – сказал другой.

И все в один голос матерились, а когда Елыгин начинал настаивать – добавляли: «Иди ты…».

В это время пёс вошёл в комнату и притих. Валентин убрал на кухне за собой и собакой, выключил тусклый свет – он экономил на всём.

Пёс лежал на диване, спал. Странный запах витал в воздухе – не псина вроде. Валентин разозлился на собаку, согнал её с дивана: «Вон твоё место, у порога», сказал он и увидел большую кучу говна на паласе.

Кличка родилась сама собой – Гандон. Но любая тварь, однако, хочет жить, как она хочет. Собака не исключение.

Так получилось, что имя не понравилось Елыгину. И вряд ли могло понравиться собаке, если бы она поняла его смысл. Но она откликалась на скабрёзную кличку, приветливо крутила тонким хвостом.

Ночью Валентин спал плохо. Как только он засыпал, Гандон запрыгивал ему на ноги. Так как пёс был не маленький, Елыгину казалось, что ему сваливают мешок картошки с большой высоты. Он включал свет, брал пса на руки, уносил в прихожую, шёл в спальню, и только он засыпал – мешок картошки приземлялся на прежнее место.

Утром Гандона вывели на прогулку. Может, Валентин сделал бы эту услугу для собаки значительно позже, но Гандон стал скулить и лаять.

Гуляя с собакой с заспанными глазами и борясь со сном, Елыгин подумывал о том, чтобы скорей нашёлся хозяин.

Но хозяин не находился.

Три дня Гандон уже жил у Елыгина, ел больше его и тихо срал прямо на палас, в одном и том же месте. На утренних и вечерних прогулках Гандон как будто специально не оправлялся. Елыгин попытался однажды даже ударить собаку, но Гандон зарычал.

– Думается мне, большой ты прохвост, собака, – сказал он ему.

Короче, произошла полная несовместимость собаки и хозяина. Елыгин подумал, было дело, выгнать Гандона из дому навсегда – такого пса подберут, однозначно. Даже мысль о выгодной продаже у Елыгина исчезла напрочь, ведь как ошибаются те, кто считает деньги… считает деньги поводырями в том неизвестном направлении, где, если разобраться, присутствует опустошение и ничего в общем-то нет… Так все мы считаем деньги.

Но тут вмешался случай: жена следователя Баскакова, Наташа, увидела собаку, сказала, что это редкая порода и спросила, как зовут симпатягу.

– Гандон, – ответил Елыгин с серьёзным видом.

– Что так? – удивилась Наташа.

– Заберёшь, узнаешь, – сказал Елыгин.

И добавил:

– Он чем-то меня напоминает. Собаки всегда похожи на хозяев, – Валентин не шутил, он говорил правду, без всяких намёков.

– Говоришь, просто забрать?

– Даром отдаю, – сказал Валентин.

А после он, конечно, пожалел, что не взял денег. Пусть даже с жены следователя.

Это квартира следователя Баскакова. Богатая обстановка, евроремонт, дубовый паркет, плазма и прочая дорогая срань, которая, очень вероятно, находилась в квартире не к месту.

Мужа Наташи звали Евгений Николаевич. Он был следователь по особо важным делам в городской прокуратуре, человек занятый, серьёзный и с плоским чувством юмора, то есть – совсем без него.

– Кто это? – задал он вопрос жене, когда та привела собаку в квартиру.

– Гандон.

Пока слова жены доходили до пытливого ума следователя по особо важным делам, собака отрыгнула утренним супом, что давал ей Елыгин и заскулила.

– Действительно, Гандон, – сказал Евгений Николаевич, глядя на блевотину. – Притащила, сама убирай за ним.

И стал Гандон жить припеваючи в квартире Баскаковых. Здесь он не гадил на палас, стыдился, ибо чувствовал к себе совсем другое отношение со стороны хозяйки (иногда только – не со зла – отрыгивал остатки сытной пищи на пол). Но не возлюбил Евгения Николаевича. Его и на работе не очень-то любили и жаловали, если так можно выразиться. И жена не любила его – она и вовсе боялась мужа. Но дело, конечно, не в этом. Просто, если Наташа звала к себе пса: «Гандон, иди ко мне», то делалось это с любовью, без всяких на то определений. И совсем по-другому подзывал собаку Евгений Николаевич: «Эй, Гандоныч, сюда иди!». Точно так же он общался с подследственными и с младшим персоналом прокуратуры. Собака обычно не обзывалась. И тихонько рычала.

Евгений Николаевич стал побаиваться Гандона. Он и на работе в тайне ото всех боялся, что его поймают за взятки. Большие взятки. Он всегда брал больше, чем этого требовалось. И ему давали. Потому что боялись его.

Однажды Гандон пережрал «педигри». Да так, что ему потребовался ветеринарный врач.

В ветеринарной клинике назначили клизму. Евгений Николаевич взялся помочь жене с процедурой, как он считал, опасной. И не зря считал.

Гандона поместили в ванную. Развели специальный раствор.

Клизму вгонял Евгений Николаевич. И, будучи далёким от медицинской науки, то ли он ввёл энный прибор глубоко, то ли повернул его лишний раз. Короче говоря, Гандон цапнул Евгения Николаевича за руку. Хорошо цапнул – глубоко прокусил.

После окончания шоковой процедуры, Гандон прохаживался по квартире, искал пятый угол. Ему было по-собачьи обидно, что так унизительно с ним обошлись. И кто? Сам Евгений Николаевич… По заслугам ему досталось… И вдруг Гандон захотел пукнуть!..

Поскольку был произведён укус руки Евгения Николаевича, то собаке не до конца оказали должного внимания: наспех сделали клизму… Каловые массы отошли не все. Давление в кишечнике всё повышалось… Одним словом, простой пук вышел под давлением в тот самый момент, когда Евгений Николаевич сел за рабочий стол, достал документы, а Гандон проходил мимо, повернувшись к хозяину задом… Случайность? Нет, закономерность.

Больше всего Евгений Николаевич жалел, что не вогнал клизму всю, полностью в зад Гандона – испачканные спортивные трико и тапочки не в счёт.

Вскоре собаку забрал к себе непосредственный начальник Евгения Николаевича – главный прокурор. Естественно, рекомендации о псе были даны самые положительные.

Это большой дом, построенный непосильным трудом, главным прокурором, Усом Валерием Сергеевичем. Дом огромный. Гандон никогда не мог подумать, что собачьи будки могут иметь такие размеры. Вот это да!

Валерий Сергеевич восседал в кресле. Это был большой человек. И внешне, и по должности. Действительно! Какой человек! Что за душа! И обращение! Всеми уважаем и вообще…

Он выпил рюмку водки, скривился, взял с журнального столика кусок сервелата, откусил. Остаток протянул Гандону.

– Угощайся.

Пёс осторожно взял из рук еду, проглотил.

С этих самых пор ему так и доставались маленькие кусочки объедков со стола. Про собаку просто забывали, что она живёт в доме. Понятно, что Ус – занятой человек, его жена – тоже (директор школы). Всю работу по дому выполняла служанка. Но с собакой ей не хотелось иметь дело – она не любила собачью породу. Поэтому у Гандона имелось много свободного времени, чтобы быть наедине с самим собой и пустым желудком. Нагадить на палас – и то проблема.

Время летело быстро. Вот и новый год скоро. Гандон понимал это по запаху – в доме начали готовить праздничные блюда. Но собаке был строго-настрого запрещён вход в кухню. Но стоит только пожелать, как говорится, случай всегда найдётся.

А Валерий Сергеевич тем временем играл в карты с друзьями. Он был заядлый игрок. Гандону разрешалось присутствовать во время игры. Он лежал обычно на коврике возле книжного шкафа, наблюдая за Евгением Николаевичем, гостем.

Играли в покер. На евро. Пили армянский коньяк. Евгений Николаевич часто проигрывал, злился. Проигрывал и судья Григорян, но тому было всё равно.

На первый взгляд, если внимательно посмотреть на Баскакова, это было не заметно – следователь же! Но Гандон видел, как его пальцы ног сжимаются и разжимаются, носки рвались. Усу, напротив, везло. Он был в хорошем расположении духа, много шутил.

– Рассердясь на вшей, да и шубу в печь. – Он всё прекрасно понимал.

У Евгения Николаевича зазвонил сотовый телефон.

– Да?

Звонил одноклассник Дима. Юрист одного из предприятий города.

– Евгений, здесь одной моей сотруднице помощь нужна.

– Ну…

– Ус – обвинитель, понимаешь… В январе суд. Сын у неё под следствием. Готова заплатить. Скажи, сколько надо? С Усом у тебя дружеские отношения, насколько мне известно.

– Фамилия сына?

– Новиков.

– Сейчас перезвоню.

Евгений Николаевич объясняет ситуацию Усу, шепчет на ухо (Григорян сейчас лишний). Тот в таком хорошем расположении духа, ему фартит, и он называет заниженную цифру.

Евгений Николаевич извиняется, выходит из-за стола, идёт в другую комнату.

Гандон поднимается с коврика, плетётся следом.

– Алло, Дима?

– Слушаю.

Евгений Николаевич называет сумму в два раза больше.

– Хорошо, я передам. Она, сотрудница, кстати, сейчас рядом со мной.

Гандон смотрит на Евгения Николаевича. Тому не нравится, как смотрит на него собака, и прогоняет её.

Вскоре сделка совершена. Все остались довольны. В том числе и Евгений Николаевич, хотя он проигрался в пух и прах. И своё довольство он проявляет так, что гладит Гандона, которого не гладил вообще никогда.

Гандон рычит, и Евгений Николаевич одёргивает руку.

– Исхудал пёс, – говорит он, обращаясь к Валерию Сергеевичу. – Вон как рычит!

– Танька, – зовёт Валерий Сергеевич служанку, – накорми Гандона. А то он и правда всех гостей перекусает.

Наступает ночь. Завтра Новый год. Хозяева спят. Не спится только Гандону. Его снова плохо накормили.

Он пробирается в кухню, дверь открыта.

Очертания большого холодильника видно во тьме. Гандон садится напротив. Там, за дверью, столько кушанья! Он знает. И пытается открыть мощной лапой дверь холодильной камеры.

С третьей попытки ему это удаётся.

Яркий свет бьёт в глаза – а запах!..

От удовольствия Гандон тявкнул. Но не громко. Слюни потекли из клыкастой пасти. Ещё бы! Гусь жареный с золотистой корочкой. Сандвичи с сёмгой и сыром. Шашлык из курицы. Утиные окорочка с ананасами. Рулет из индейки с черносливом. Нежные котлетки. Салаты. Говядина… «Во гадина!» – подумал Гандон, сожрал всё и тут же насрал возле холодильника.

Это собачий вольер. Он специально сделан для Гандона, и сделан поспешно.

Зима, Гандон мёрзнет и готовит побег.

Он прокопал под сеткой ограждения яму и ждёт теперь, когда его накормят.

Танька несёт похлёбку. Гандон ест последний раз в этом доме. Облизывается. Громко лает на прощанье. Пролазит через подкоп – и бегом прочь в неизвестность.

Это Бес. Бомж. Он стоит возле церкви, просит милостыню. На поводке у него собака. Вместе с собакой на территорию церкви ему нельзя. Кошкам можно, а собакам вход воспрещён. Там ночлежка – Бог заботится почти обо всех тварях, как может. Бесу поэтому пёс в тягость, он не Бог, он тварь. Но и отпустить собаку не может. По тем же самым причинам, что и Валентин Елыгин.

Прихожанам он предлагает собаку по бросовой цене, за три бутылки водки. Никто не берёт. Даже не торгуется.

Одна бабушка говорит:

– Бесик, я знаю хозяина этой собаки. – И даёт ему адрес.

Бес идёт, уверенный, что сейчас будет совершена сделка.

Дверь открывает Елыгин.

– Только не Гандон! – успевает он сказать и закрывает дверь.

Во дворе дома он встречает выпившего Евгения Николаевича – он его знает по старым, заведённым на него делам.

– Пёс не нужен? – предлагает.

– Гандон никому не нужен, – говорит безразлично Евгений Николаевич.

В этот же день Бес отвёл собаку в безлюдное место, сказал, что гандонам нет места в этом мире, ударил пса по голове…

С опозданием в несколько дней Бес смог сытно отметить Новый год.

У себя в шалаше за бутылкой вонючего самогона в компании таких же, как он сам, Бес подавал на стол котлетки, голубцы, солёный салат с курицей – и мог бы подать ещё много чего, но… Аминь!

Это автор. Я услыхал эту историю случайно. Я даже рад, что дело так кончилось. Да, жаль бассет-хаунда, но в оправдание скажу: отмучился Гандон, с паршивой собаки хоть шерсти клок. Что верно, то верно… И автор гандон, кстати. Как ни крути…

 

Большие сиськи, большой болт

1

У неё были большие сиськи. Да, представьте себе, худое тело и большие сиськи. И миленькое круглое личико. Дочку звали Ксюня. А обладательницу больших сисек звали Лена. Мне показалось, что я обязан стать Ксюне папой, а для её мамы стать мужем. Хотя бы на десять дней – я приехал в отпуск к Чёрному морю, я был один.

Но вначале я познакомился с Анатолием Седых. Бывшим футболистом. Известным в своё время футболистом. Мы проживали вместе в одном крыле гостиницы, если так можно выразиться. Точней сказать, в частном дворе, где имелся общий душ с тёплой водой и два туалета, один из которых не закрывался, просела дверь. Кухонный большой стол стоял посередине двора, поэтому каждый из нас – и Лена, и Ксюня, и Анатолий, и я – могли лицезреть друг друга ежечасно, или даже ежеминутно, сидя за этим столом.

Уже как восемь лет Анатолий закончил свою спортивную карьеру, был свободен от брачных уз, пил только пиво, я пил всё подряд, даже чачу. Пятьдесят пять градусов в чаче и пятьдесят градусов на солнце расплавляли мои мозги, я потел, курил и делал вид, что трезв. То есть пытался жить трезво. Каждый день. По чуть-чуть. И, так сказать, не забывал про большие сиськи.

А такое разве забудешь?..

Анатолий был человек очень приятный – сладкий. Хвалил любого, льстил каждому. К таким людям я всегда относился с некоторым призрением. Но в душу Толян не лез. В маленьком курортном городке, с его слов, в прошлом году он хотел организовать футбольный клуб. Но столкнулся с бюрократической волокитой. В конечном итоге клуб организовали, но его кинули. Ныне возглавлял клуб какой-то хач по кличке Богро, не имевший к футболу никакого отношения.

Я сказал:

– В России футбольные клубы организовывают не для того, чтобы играть и выигрывать, а для отмывания денег. Профессионалы здесь не нужны.

– Верно, – согласился Толяныч. – А у тебя деньги есть? Пива купить. Я на мели пока, товарищ к концу недели долг отдаст, он сейчас в Сукко.

Странное поведение и безденежье нового знакомого меня насторожило. Я купил пива. Мы выпили.

– Я знал такого футболиста, как Анатолий Седых, – сказал я ему. – Ты есть тот самый Седых?

– Не веришь?

– Не верю.

Мимо проходила как раз Лена. Я с ней не был знаком пока. Её большие сиськи болтались под футболкой. На мгновение я представил, какой у них размер?.. Цифра шесть мелькнула в голове… Пока я представлял, Толян в это время уже выпросил планшет, открыл страницу в гугле.

– Смотри, – сказал он, – это я…

Я сравнил фото в интернете с реальным человеком.

– Да, это ты, – говорю.

– А теперь – читай! – И он сам стал читать вслух: – С 1986 по 1988 год играл за волжское «Торпедо», сезон 1988 года провёл в камышинском «Текстильщике». В 1989 году выступал за львовские «Карпаты», затем перешёл в клуб «ЦСКА», где провёл десять матчей, забив два гола…

– Верю, – перебил я его.

– Может ещё по пиву?

Лена забрала планшет, ничего не сказала. Стала подниматься по лестнице. Я смотрел, как виляет она худыми бёдрами.

– Нравится? – спросил Толян.

– Такие женщины нравятся всем, – ответил я машинально. – Нужно снова влюбиться, чтобы для всех стать потерянным.

– Ты женат?

– Разведён.

– Я тоже.

Я дал Толяну денег, он купил пива. Мы уселись за столом.

– Сам ушёл от жены? Или она ушла? – я продолжал любопытствовать. На самом деле меня это мало интересовало. Надо было поддерживать разговор.

Он рассказал свою историю. Она походила на мой случай. Толян убивался – чего ей надо было? Деньги были, большие деньги! Квартира, машина… Да, я часто бывал на сборах…

– Вот именно – ей тебя как раз и не хватало. Девушка… Чувства… Любовь… Жена… Если ты сам ушёл от них, то всегда можешь возвратиться, если от тебя ушли – пиши, пропало всё, не воротишь. А любовь-суку всегда жаль, когда она уходит. Но жаль до тех пор, пока не появляется другая.

Потом мы пошли к морю. Толян не купался. Он говорил, что приехал недавно, но его кожа имела настоящий морской загар. Он здесь был давно.

Я вышел из моря. Вытерся полотенцем. Толян попросил сотовый телефон. Я дал позвонить.

Он поздравлял кого-то с днём рождения. Номер того человека Толян помнил наизусть.

Когда он вернул телефон, я спросил:

– Что случилось? Ты тот, кто есть, но не тот, кем был.

Он ушёл от ответа. И я его больше не спрашивал о прошлой жизни. Мне было всё ясно. Для него всё было сложно.

Вечером мы ужинали за мой счёт.

Затем Толян исчез, сказал, что надо встретиться с человеком, который должен ему деньги. Я понимал, он врёт. Хозяйка гостиницы, женщина в возрасте, некрасивая женщина, приютила его, я догадывался. И он с ней расплачивался тем, чем мог, – натурой. Это было понятно.

Несколько дней я не видел Толяна.

Я познакомился с постояльцами гостиницы. Поздними вечерами вокруг стола стали собираться человек двенадцать, наверное. Представители Севера, Востока, Запада и Юга России. Присутствовали всегда три танкиста (без собаки), с Омска, будущие офицеры; муж с женой с Казани, тихая парочка, приближающаяся к полувековому периоду; сорокалетняя парикмахер с Брянска, лично знавшая Эдуарда Багирова (несколько раз делавшая ему стрижку), заметившая: «Какой же Эдик бабник!» Бывший сорокадевятилетний мичман из Антрацита бредил предстоящими военными сборами, в них он углядел возможную войну России с Украиной, что, по его мнению, могло привести к третьей Мировой; молодая парочка из Москвы присутствовала со своей болонкой; был я и ещё кто-нибудь.

Каждый рассказывал о своей жизни. Кто-то интересно рассказывал, а кто-то не очень.

Перед тем, как собраться, я покупал себе бутылку вермута, предлагал собравшимся, но никто не пил. Курили, главное, все, но никто не пил. Меня это удивляло. И чтобы не выделяться – я выпивал за вечер два литра вермута (брал в магазине вторую бутылку). Меня кумарило, язык пытался развязаться, но я специально говорил мало, больше слушал. Даже неинтересный рассказ со стороны казался интересным – вино чужие разговоры делает содержательными. Правда, уже на следующий день не помнил, о чём мне рассказывали.

Лишь один человек показался в этих посиделках интересным – это толстая-толстая дама лет шестидесяти, она была с внуком.

Она рассказывала о своих болячках – у неё случилось четыре инсульта, видимо, поэтому она иногда забывала некоторые слова, делала паузы, вспоминала, продолжала говорить, прикладывая некоторые лишние усилия; рассказывала о своей работе на Севере, в Норильске. Работала она товароведом в Советские времена. Говорила интересно, образно. На мою ремарку, что товароведы жили неплохо, имели всё, так сказать, она возразила – взяток я не брала. Естественно, я не поверил – ну, да ладно. У нас никто ничего не ворует, однако.

Рассказывала, как чуть не разбилась на самолёте. Спасли шофёры «Уралов». Задние шасси самолёта не раскрылись, и приземлялись, уточнила она, крыльями на борта движущихся по взлётной полосе автомобилей. Я представил эту картину – получилось американское кино. Хотя я пил российский вермут. Зависимость от Запада проявлялась даже у меня. Это происходило в самом безопасном месте, в моей голове.

– Остались живы, видишь, Витя, – сказала она. – А то бы точно меня б здесь не было, не было бы внука и дочки.

– А где дочка? – спросил. К этому моменту все уже разошлись спать. За столом мы остались одни, часы показывали два часа ночи.

– На яхте плавает. Ночное купание себе устроила. А внука на меня бросила. Вот и жду её. А то давно бы спать пошла.

– Как зовут дочь?

– Маша… Да ну её! Шалопайка! Уже дважды замужем была. Никакого толку! Ни от мужей, ни от неё самой.

И только мы о Маше разговорились – явилась она. Ужаленная.

Я предложил ей вермута. Она не отказалась. Организм требовал яда ещё.

Сделав глоток, она заявила:

– Мама, завтра еду в Ростов-на-Дону…

– Куда?..

– Мама!.. Э-э… Налей-ка мне побольше, – Маша протянула стакан в мою сторону, я ей вылил остаток вермута, нужно было бежать ещё за одной бутылкой (в соседнем магазине нарушали закон, алкоголь продавали круглосуточно), поставил бутылку под стол. – Мама… я познакомилась с отличным парнем!.. Мама, он беженец с Украины, с Луганска. Живёт у родственников. В Ростове-на-Дону. Он пригласил меня в гости. Завтра он уезжает. Я еду с ним!

Мама в шоке! Глаза округлились.

– А с ребёнком должна остаться я? Не пущу!

– Мама, я что – никогда не сбегала из дома… Молодой человек, – она достала планшет из сумки, – посмотрите какой красивый парень, и он пригласил меня к себе, посмотрите…

Я увидел Машу в объятиях какого-то смазливого мальчика. Видимо, они познакомились в море, на яхте. Только что. Ему было лет двадцать пять, на первый взгляд. Бабы таких пацанов любят.

– В таком возрасте, – заметил я, – на Востоке Украины ребята за свою Родину гибнут. Или он инвалид?

Мне не ответили.

Я пошёл в магазин за вермутом.

Когда вернулся, никого за столом не было. Мать с дочерью ушли спать.

Ночь приближалась к утру. Я закурил. Налил себе стаканчик. Я находился в том самом состоянии, когда жизнь казалась прекрасной. Мне ничто, никто не мешал. Глубокая затяжка сигаретным дымом, глоток вина – весь мир идёт нахуй, остаёшься только ты, тлеющая сигарета и вино. Спать не хочется. Кажется, всё хорошо на этом свете. Но понимаешь (а я ещё понимал), что никто не в состоянии воспринимать действительность такой, какой она на самом деле есть. Здесь мир и тишина, рядом море. А в нескольких сотнях километров – война. Кто-то гибнет, а кто-то прячется у родственников в Ростове-на-Дону. Правда – это куб. И каждая его грань имеет свою плоскую истину. Рассмотреть куб, чтобы увидеть все его стороны одновременно, никому пока не удавалось.

Я и не заметил, как ко мне подсела Лена. Ксюня села рядом (удивительно, что дочку она таскала с собой всё это время; ещё больше я удивлюсь, когда узнаю, что она оставляет порой её одну с вечера до самого утра), но строгий голос матери отправил девочку спать.

– Сигарету можно? – спросила она.

Я чиркнул зажигалкой.

– Не видел никогда, чтобы ты курила.

– Я почти не курю.

– Лена?

– А ты Виктор – тебя Толик по имени называл.

– Ага. Вермута, может?

– Налей, только немного… Ты один?

– Один.

– А я замужем, – отрезала Лена, дала понять, мол, ничего не будет. Я это понял именно так.

– Дочка у тебя самостоятельная, – сказал я. – Сама в туалет ходит, сама в душ, посуду даже сама моет. Слышал, ей шесть лет. И послушная. Чьё воспитание? Соседский мальчуган капризный. Хотя, мне кажется, они одного возраста.

– Я воспитываю. Муж постоянно работает. Он нас содержит, и я не жалуюсь.

– Хороший муж, значит, у тебя.

– Пожаловаться не могу. Но вряд ли ему понравилось бы, что в два часа ночи я завела знакомство с одиноким мужчиной.

– Он хочет быть обманутым, раз уж ты со мной.

Я закурил. В возникшей паузе я лучше рассмотрел свою собеседницу. Она не была красоткой, но обладала чем-то таким, что заставляло её полюбить, сделать счастливой, если, конечно, такое было возможно.

– Я тебе нравлюсь?.. – Лена спросила неожиданно. И тут же сама ответила: – Нравлюсь. Это заметно. Ты тоже ничего. Просто так не подсела бы. Я имею свои представления о красоте. В том числе – о мужской красоте. Ты полная противоположность моему мужу. Он брюнет. И очень толстый. Не следит за собой.

– Может, ещё вермута?

– Ага. Какое плохое вино, заметь. Ты всегда пьёшь такое говно?

– Я пью то, что сейчас можно купить. А выбор в ночном магазине не велик.

Вскоре я шёл в магазин за очередной бутылкой. Вермут изменился во вкусе! В лучшую сторону.

Разговаривать приходилось в полголоса, чтобы никого не разбудить. Я подсел ближе к Лене. Обнял её. Она не сопротивлялась.

– Я в душ, – сказала она. – Ты – после меня. Главное, дочку не разбудить.

Я поднёс указательный палец к её губам, она согласилась и пошла за полотенцем к себе в комнату.

На улице горел слабый свет энергосберегающей лампочки. Из комнаты Лена вышла в махровом халате. Проходя мимо меня, распахнула его – я увидел сиськи, и у меня перехватило дыхание! Она снова обернулась халатом, юркнула за дверь душевой, щёлкнула щеколда. В душе нам вместе делать нечего. Стало ясно. А я хотел присоединиться. Верно, закрой глаза или даже ослепни – от своей потреблядской сущности не убежишь. Хлеба, зрелищ и секса!

Я налил себе полный стакан вермута. Жизнь удалась! Именно сейчас, именно здесь, всё остальное – не важно!

2

В моей комнате стояли две койки. Мы пошли ко мне.

И одна кровать, и вторая скрипели. Тонкие стены могли пропустить звук и разбудить Ксюню – наши комнаты соседствовали.

Включил свет. Без света я не мог представить, как мы будем трахаться.

Мы расположились на полу, скинув матрацы.

Я снял с Лены халат и попросил об одном одолжении. Мне хотелось взять в руку сиську и оценить вес плода, выросшего на тонком стволе дерева. Мне позволили это сделать.

Я сказал:

– Где-то два килограмма.

Лена уточнила:

– Один килограмм семьсот пятьдесят грамм. А когда кормила Ксюню грудью – где-то два килограмма одна грудь весила. Представляешь – четыре килограмма лишних таскать?

– Нет.

– А вот представь!.. – и она взобралась на меня. Я увидел перед собой два огромных соска, один после всё время тыкался мне в нос.

3

Лена не баловала меня какими-то изысками в сексе. Происходило обычное совокупление. Я жаждал экзотики! Но экзотики не было. Веяло норильским холодом, оттуда она была родом.

Однажды я засунул ей палец в жопу. Она сказала: «Витя, мне это не нравится!» Я отступил.

Целыми днями мы втроём валялись на берегу моря. Белокожий, я приобрёл медный загар. Вечером шли в казахский ресторан. Азиатская кухня нам пришлась по вкусу.

Я говорил, что скоро уеду. Она не отвечала. Ей было, видимо, всё равно. После моего отъезда она оставалась с дочерью ещё на семь дней, билет на самолёт у неё уже был куплен. За всё время нам удалось побывать лишь в дельфинарии. Виной всему стала Ксюня – она наотрез отказывалась ехать на какую-нибудь экскурсию. Я списывал это на её возраст. Ей было неинтересно.

Лена как-то сказала ей:

– В следующем году я поеду без тебя, оставлю с папой.

Ксюня ответила:

– С папой лучше. Он всегда бывает со мной.

Ответ показался странным, хотя, с другой стороны, девочки любят отцов больше.

Я подбил финансы, рассчитал, что могу остаться ещё на пару дней. И продлил проживание, заплатил хозяйке, но Лене об этом не сказал. Посчитал не нужным говорить. Чтобы не обольщалась. В этом, верно, и заключалась моя ошибка.

В тот вечер Ксюня осталась спать одна. Мы пошли гулять по набережной. Катались на аттракционах, стреляли в тире – я проиграл: меткость Лены превосходила мою. Она радовалась победы надо мной и не догадывалась, что у меня слабое зрение (я не носил очки). Побывали в ресторане украинской кухни. А уже после полуночи я стал звать Лену домой. Во-первых, дочка оставалась одна. Во-вторых, мне не терпелось снова лечь в постель, увидеть большие сиськи. Но она упорно не хотела возвращаться.

И мы поругались. Из-за Ксюни. Лена упрекнула меня:

– Почему ты сводишь любой разговор к моей дочери? Я уверена в ней, но не уверена в тебе.

Я оставил её одну, пошёл домой. Лена сказала правду: я не был сам в себе уверен, если оставался абсолютно трезвым (бухать не вредно, вредно долго не бухать), хотя внешне, наверное, казалось наоборот.

Ксюня спала, я проверил девочку первым делом. После купил, как обычно вермута, сел за стол.

Вскоре пришла Лена. Меня удивило, что она не проверила дочку, осталась стоять рядом со мной. Затем взяла бутылку в руки, отхлебнула с горла.

– Что, так и будем сидеть?

Я оставил бутылку на столе, поднялся с Леной в свою комнату.

Этой ночью она сделала минет. Было сложно как-то сосредоточиться на её ласках. Сказался конфликт. Не сразу, но я сумел разрядиться. И сделал это без всякого предупреждения, специально.

Она ушла к себе. Напоследок обозвала меня козлом. Я остался один. Старый козёл.

Спать не хотелось. Я вышел из комнаты, чтобы забрать недопитую бутылку со стола. Толстая товаровед сидела за столом, смотрела на меня. Я налил себе в стакан, выпил.

– Не спится? – спросила она.

– Усну только к утру, – ответил я, – хочется выпить.

– А моя дочурка вчера уехала в Ростов-на-Дону. Ничего не сказала, не предупредила. Я решила, старая дура, она не поедет, перегорела. Но вышло не так. Только что звонила, сообщила, добралась без происшествий.

Я допил вино. Пошёл, купил чачи.

Пил один. Уснул под утро. Просто, вырубился.

Проснулся в обед. И первым делом постучался в комнату Лены. Никто не ответил.

На море пошёл один. В парке встретил Толяна. Мы вместе пообедали (за мой счёт), выпили. Толян сказал, что мне завидует. Я спросил:

– О чём ты говоришь?

– О ком, – поправил он меня. – Ленка хороша!

Я не стал ему ничего рассказывать. Мы спустились к морю, искупались. А вечером вернулись домой.

Во дворе игралась Ксюня. Я подошёл к девочке, спросил:

– А где мама?

Ксюня оставила мячик и очень серьёзно сказала:

– До тебя у мамы был другой дядя, а сегодня она познакомилась с ещё одним дядей. Мама сказала, чтобы я никуда не уходила со двора. И строго настрого предупредила никому ничего не говорить, а в девять вечера, сказала, чтобы я легла спать. Я рассказала вам, приеду домой – расскажу папе. Маме ничего не говорите, ага?

– Умная девочка, я ничего не скажу, – молвил и срочно стал искать в карманах пачку сигарет. Нашёл. Принялся искать зажигалку. Не нашёл. Дал Толян. Быстро закурить не получилось, а закурил – легче не стало.

Толян разговор с ребёнком слышал.

– Что будешь делать?

– Я продлил своё проживание здесь. Думаю, сделал это зря… Что делать? Пить, конечно! Водку! Что ещё на море можно делать?..

Первым «свалился» Толян и ушёл в свою комнату. Пьяный, я сидел до трёх часов ночи. Ксюня спала у себя, я её охранял, если можно так выразиться, и ждал Лену. Но она так и не пришла.

Потом лёг спать я.

В полседьмого утра меня разбудил мой будильник – хотелось ссать. Я спустился по лестнице и наткнулся на Лену. Она только возвращалась домой.

– Дочка спит, – сказал я. Мне показалось, что я должен это сказать. – Скажи спасибо, что она у тебя самостоятельная!

– Не лезь ко мне, – услышал в ответ. Хотя я даже не пытался к ней притронуться. Притронуться означало для меня подхватить какую-нибудь заразу.

Я отшатнулся от неё как от прокажённой. Мочевой пузырь дал о себе знать нехорошим позывом, и я поспешил в ближайший туалет – в тот, в котором просела дверь.

Струя била в стенки унитаза, дверь была открытой, я подумал, что каждый из нас имеет вот такую не закрытую дверь в своё тело, а порой и в свою душу, пускаем кого угодно, а после негодуем, что к нам лезут без спроса, без стука.

Вечером я собрал вещи и уехал домой. Стало понятно, что от судьбы не уйдёшь, если не сбежишь от неё сам.

 

Близ Советской Гавани

1

Голос повторяет:

– Смени цифры, смени цифры, смени цифры… Огонь спишет корабль…

Рассветает. Кто-то ещё спит – семь тридцать утра; я проснулся в пять.

Прошедший день был серый и пасмурный, без снега. И вряд ли можно ожидать чего-то другого от наступившего дня. Мороз и снег редкость в этих краях, хотя на календаре 14 января, 1993 год. Такие пасмурные дни в Шкотово (23, 17 или 25…) случаются часто, Японское море штормит, двухметровые волны накатывают на берег, а повышенная влажность с ветром даже при плюсовой температуре пронзает до костей, любая тёплая зимняя одежда превращается как бы в летний наряд. В такие периоды мысли о бесконечности мирового океана, о его глубине и ширине превращаются в пытку, я утопаю в синих водах, иду ко дну, где и остаюсь вместе с кальмарами, креветками, морскими огурцами, русалками и морскими дьяволами.

Залив Стрелок. Одного взгляда на авианосец «Новороссийск» с любой точки посёлка в день и час, подобный нынешнему, достаточно для того, чтобы привести меня в состояние экстаза. Я влюблён в этот огромный корабль, влюблён больше, чем в Ирину, свою жену. Хотя, были периоды, года два назад, я бы так не сказал. Может, я вру, но Ирина – балласт, я считаю, женщина, не способная быть причалом для военного моряка. Неустроенность быта, маленькая зарплата и долгая разлука – коробят её, она злится, кричит, ругается, плачет… и засыпает мёртвым сном. Я же не сплю: потрёпан, истощён, раздавлен, выбит из колеи.

Старенький «нисан» ждёт во дворе съёмной лачуги – подарок, можно сказать, рыбаков за бесценок. Я сажусь за руль и уезжаю прочь из дому, сбегаю то ли от себя, то ли от жены, не знаю. «Нисан» натужно ползёт в сопку, слева от меня залив, и «Новороссийск» хорошо просматривается из окна автомобиля, видна даже взлётная палуба, как будто я не еду, а лечу на вертолёте, специально осматриваю корабль с высоты птичьего полёта, чтобы лучше запомнить эту двухсот семидесяти трёх метровую громадину.

Сегодня я должен находиться на службе. Впервые – я здесь, на берегу, а не там. Конфликт с женой, очередной, сотый или тысячный – какая разница! Но я впервые не пришёл на берег и не сел на катер, который с мая 1991 года регулярно меняет нас, служак, на боевом посту. Два года на якоре – это тяжело для меня. Плюс неспособность Ирины справиться с лишениями и невзгодами, так сказать, свалившимися в один миг не только на меня и мою семью – все находились на одном корабле, и некоторые поднимали если не панику, то истерику.

Я остановил машину. Закурил. Ещё раз посмотрел на корабль. Три глубокие затяжки – сигареты нет, китайское кислое дерьмо! Завёл двигатель, развернулся и поехал обратно.

Соседка по двору встретила меня.

– Что случилось? Опять поругались?

– Да, – согласился я.

– Она, кажись, собрала чемоданы и уехала. Волга такая старая забрала её.

Это была машина мичмана Михаила Рязанцева. Я догадывался.

– Двадцать первая модель?

– Ой, я не разбираюсь. Белого цвету, скажу. Точно.

Да, это был он.

Я потёр лоб рукой. Всегда так делаю, когда волнуюсь.

– Помощь тебе нужна, Дима, – сказала соседка. – Говорю, как бывшая жена военного моряка, прожившая в браке тридцать лет. И эта помощь должна исходить от женщины, любящей и верной.

– Ну, ну, – шепнул я.

– Дам я адресок одной местной бабки, сходи к ней. Поможет. А то я вижу совсем ты разбитый какой-то. Успокойся. И найди себе другую женщину. Не убивайся по этой.

– Хорошо, – ответил я, а сам снова подумал об Ирине.

Соседка сунула в руку записку, и я пошёл в дом.

Разбросанные вещи валялись везде. Я собрал их, и я был в отчаянии.

Самогон, купленный в соседнем дворе, скрасил холодный серый день и вечер. Я прижимался к холодному стеклу окна, смотрел на море, видел очертания корабля в вечерней дымке и плакал. Во мне боролись два чувства: злость закипала, а остаток любви пытался испарить искусственную ненависть – видимо, я любил Ирину, и я ей прощал этот побег, оправдывал его. Если бы она вернулась, я бы не сказал ей ни слова.

Записка валялась на столе, уже скомканная, готовая пойти в мусорное ведро. Я не верил в чертовщину и в мистику.

– Бабка-повитуха! Ха-ха! А чем чёрт не шутит! – рассмеялся я.

2

Голос повторяет:

– Смени цифры, смени цифры, смени цифры… Огонь спишет корабль…

Бодун. За окном рассвело. Та же серость осталась. Стайка чаек пролетела над морем. В доме было холодно, меня знобило. Остатки самогона в двухлитровой банке были так кстати. Я похмелился. Закусил консервами «камбала в собственном соку», которые выдавали на сухой паёк. Ещё раз похмелился, и ещё раз… согрелся. Помещение наполнялось теперь не только теплом, но и розовым мерцанием и ароматом полевых цветов. В голове появилась ясность сознания, пришло понимание случившемуся.

И вдруг меня изумило и ужаснуло похуистическое безразличие к службе. Я должен был сегодня обязательно попасть на авианосец, оправдаться – как нелепо звучит это слово, – но я не хотел. Не рвался, как прежде, в бой. Хотелось оставаться на месте: команду «смирно» отдал командир корабля, а «вольно» – это приказал я сам себе.

Музыка стреляла из правого виска в левый висок – это была не боль, – барабанные перепонки сделались динамиками. В таком настроении я запел песню. Любэ.

– Атас! – кричал я. – Атас!

Я выглядел совсем другим человеком. Никаких признаков паники не было. Это была песня, да. Почему-то я помнил только одно слово, и я не заметил, как перешёл на другой язык, понятный любому военному моряку:

– Васор! – надрывал я горло. – Васор!

Потом всё внезапно оборвалось. Я взирал куда-то в пространство и этот взгляд со стороны мог бы показаться кому-то диким. Я мог совершить что-нибудь драматическое, например, разбить окно, в котором видел «Новороссийск» или разбить китайские электронные часы на руке, ударив циферблатом об стол.

И меня вырвало. Я еле-еле успел выбежать наружу из дома. Холодный порыв ветра в лицо и освобождённый желудок явились тем самым освобождением, которого я ждал.

Туалет на улице. Я добрёл до него. Спустил последние остатки яда, оставшиеся в моче. Бредя назад, неожиданно вспомнил свою первую встречу с Ириной. Чувственная вальяжность придавала ей сходство с кошкой. Неторопливые движения, и хрупкое, земное тело. Тонкий голос звучал словно колокольчик. И она, как говорится, была создана для этого занятия, хотя не казалась конченной шлюхой, готовой отдаться в первый день первому встречному. Но так получилось, однако. Она тронула меня рукой сама, а я давно уже был готов.

Она спросила:

– Ты чего-то хочешь?

Я ответил:

– Да.

– Возбуждаться так быстро пока рано, – она смеялась надо мной, а рука уже мастурбировала член. – Пойдём на пляж, – сказала она и потянула за член.

Чем меньше разговоров, тем лучше, подумал я тогда. Если бы мог предположить, что лишних разговоров и криков будет так много – пошёл бы я с ней? Да, пошёл. Она увлекла, а я повёлся. Господи! Ничего особенного в этом нет, а голову срывает с плеч.

Я запомнил адрес, указанный в записке. То ли за соломинку хватался я, то ли не знал, что делать, но я твёрдо решил навестить эту бабку – что она скажет?

И поехал к ней.

3

Старушка выглядела древней. Я мог бы ей дать лет сто. Лицо в глубоких морщинах, узкие, но живые глаза выдавали в ней корейскую или китайскую кровь, но в этих глазах было столько доброты, что я почувствовал себя, как будто вернулся в детство, вернулся к бабушке в станицу, которая сейчас накормит меня борщом со сметаной, скажет ласковые слова…

Она говорила:

– Жизнь постоянно снабжает нас новой энергией, из новых источников, даже когда мы прибываем в бездействии. Любой опыт оттуда может быть использован для своего багажа. Используй его, Дима, – и замолчала.

Я не называл ей своего имени. Она приняла меня и сразу стала говорить свою пространственную речь.

Возникла пауза, и я не знал, что ей ответить.

– Смени цифры, а огонь всё равно спишет корабль…

Почему-то я ждал этих слов.

– Что это значит? – спросил я, готовый услышать что угодно, даже предсказание собственной смерти.

– Дорогую покупку, – повитуха, казалось, несла бред.

– Но у меня нет дорогих вещей.

– Машина.

Я усмехнулся.

– Не-а… Не может моя машина считаться дорогой вещью. Год выпуска у неё конец семидесятых, бабушка, такие «япошки» дешёвые…

– Эта вещь у тебя самая дорогая, – перебила она меня. – Смени номер автомобиля – поменяешь чувства, и не возвращайся домой раньше времени. А корабль ничем не спасёшь. Иди!

Автомобиль стоял возле поваленного забора повитухи. Кто-то ещё приехал к ней испросить судьбу. Несколько машин припарковалось рядом с моим «нисаном». Денег она не взяла, про жену ничего не сказала. Какие-то намёки на что-то пространственно-отвлечённое, не более.

Я посмотрел на номер автомобиля. Цифры как цифры! Е781ОП, регион – Приморский край, цифра 25. Или она имела в виду, чтобы я сменил место жительства? Разорвать контракт? Нет, этого я не могу позволить, не могу.

Предупреждение «не возвращайся домой раньше времени» звучало грозно. Но был ли смысл к нему прислушиваться?

Подъезжая к дому, я заметил «уазик» – меня ждали. Конвойные с гарнизонного караула. Вот в чём дело, подумалось мне. Но от них не уйдёшь, рано или поздно они бы пришли за мной, однозначно. И увидел Ирину, она вышла из дома. У меня ёкнуло сердце. От радости.

4

Ночь.

– Камера номер десять, – сказал караульный.

Я остановился, с меня содрали погоны, открыли дверь, я вошёл в помещение два на полтора метра. Дверь закрылась, неприятный скрежет, поворот ключа в замке.

Одиночка. Что может быть хуже?

Караульный посмотрел в щель двери для подачи еды с камбуза, сказал:

– Сейчас принесу нары.

Я огляделся, вокруг один бетон. Полумрак и сырость. Чувствовалась вонь говна и хлора, гальюн находился где-то рядом. Мысли разбежались по углам камеры, как корабельные крысы, – пустота внутри меня освободило пространство для чего-то нового, но душа сжалась в комок.

Принесли нары. По размеру они точь-в-точь поместились в камере, легли на пол. Я потоптался на месте, потом сел. Сна вначале не было. Я продолжал сидеть, подогнув колени под подбородок. Свет, видимо, горел круглосуточно. Это мешало. Из соседних камер слышался храп. Делать ничего не оставалось, и я лёг.

Сон пришёл сам по себе.

5

– Подъём! Нары – в коридор!

Дверь открылась.

– Бегом! – кричал уже другой караульный.

Я вынес нары, положил в коридор.

– В гальюн бегом марш!

Одиночку и подследственных в гальюн гоняли по одному. Из общих камер после выпустили всех сразу. Цепочкой по десять человек они по очереди и на время (две минуты) бежали справлять кто малую, а кто большую нужду.

После принесли завтрак. Бесцветный несладкий чай, кусочек хлеба и маргарин грамм двадцать.

Я не стал есть.

Посуду вскоре забрали. Я ходил с угла в угол. Тоска!

Вскоре послышался голос из-за стены:

– Как зовут?

Вопрос, видимо, задавался мне.

– Дмитрий, – и подошёл к запертой двери.

– Сергей я. Ты откуда? – говорили слева от меня. Сразу я не разобрал, из какой камеры исходит голос – эхо гуляло по стенам кичи.

– Авианосец «Новороссийск».

– Годок?

Я усмехнулся.

– Старший мичман.

– Ого! И как же тебя угораздило сюда попасть?

– Бывают случаи, знаешь. Сам-то за что угодил?

– С Разбойника я, старший матрос. Вечером в свинарнике поросёнка выловили, завернули в простыню, отнесли в посёлок и променяли на трёхлитровую банку самогону. Случилось так, что эта пьянка не прошла незамеченной. Меня признали зачинщиком. Правда, пропажу поросёнка никто не обнаружил. А то – все десять суток дали б!

– А сколько служишь?

– Полгода.

– Быстрый ты!

– Какой есть.

Голос караульного:

– Молчать, пидоры!

Наступила тишина. Я посмотрел вверх. Маленькое окно, решётка и плоская высокая стена – не залезть, метра три. И вдруг луч солнца упал на стену рыжим пятном. Тусклая лампочка на потолке не могла вести соревнование по яркости с природным светилом. Я смотрел на пятно и неожиданно для себя решил: «Рыжик!». Как моя Ирина. Это умилённое состояние длилось не больше минуты. Когда солнце развернулось или спряталось за тучу, и Рыжик исчез, время было потеряно…

Я ждал каждый день возвращения этого Рыжика, но природные силы не позволяли увидеть то, чего я хотел.

Мне дали пять суток. В одиночке двадцать четыре часа – это целый год, без всяких на то сомнений. Каждый день одно и то же: подъём, нары в коридор, гальюн, камера, камера, камера, обед, камера, несколько слов с соседом через стену, камера, камера, камера, ужин, камера, камера, гальюн и сон.

И мысли об Ирине. Я изводил себя этими мыслями. Я довёл себя до такого состояния, что камера стала напоминать мне уютное любовное гнёздышко. Я дожидался, когда горничная принесёт мыло и полотенце, давал ей на чай, закрывал дверь на ключ. Ирина ходила по номеру гостиницы голой, она должна была принять душ. Я мыл её тело, ласкал груди, а она ждала, когда я обниму её. Какая тёплая, цветущая плоть! Мне казалось, что от моих прикосновений она вот-вот взорвётся, как граната, тысячами осколков, пронзающих моё тело насквозь, и эта смерть будет такой сладкой и нежной, как и сами любовные ласки перед соитием…

И вот рапорт караульного прерывает мои эротические мысли:

– Товарищ старший лейтенант, за время несения гарнизонной караульной службы происшествий не произошло!

Это был начальник караула. Он стоял напротив камеры. Обычно в гарнизонный караул начкаром шёл офицерский состав, но бывали и исключения.

– Вольно, Шипилов!

Мою камеру открыли. Начкар сказал:

– Старший мичман Дмитрий Саламов, вы досрочно освобождены, на выход.

От него же я узнал, почему меня освободили досрочно. Он говорил, что 17 января на авианосце «Новороссийск» в машинном отделении произошёл пожар. Я нужен там. Мне давалось восемь часов, чтобы вернуться домой, помыться, побриться, переодеться – и на корабль. На вопрос, есть ли жертвы, он твёрдо ответил: «Без жертв, насколько мне известно».

6

Я торопился домой, а автобус ехал медленно. От Тихоокеанска, где находилась кича, до Шкотово сорок километров.

Перед арестом с Ириной пришлось переброситься лишь парой слов. Я сказал, чтобы она ждала, всё будет хорошо, я её прощаю. Она кивнула головой и произнесла:

– Дима…

Мне показалось, что ей хотелось сказать что-то ещё. А может, она произнесла моё имя от безысходности ситуации. В любом случае, она вернулась от этого мичмана Рязанцева, поняла, что меняет шило на мыло – какая между нами разница? Никакой. Только алименты. У него.

Я и раньше подозревал об измене. Но не пойман – не вор, а вот теперь, когда все улики на лицо, Рязанцев ответит – я его отпизжу! И пусть снова сяду на кичу, мне всё равно. Моя репутация будет очищена перед самим собой.

О том, когда я и Рязанцев уходили в плавание, что у Ирины были другие мужчины, я не пытался об этом думать.

А повитухи слова отчасти оказались пророческими. Интересно, если бы я успел сменить номер, Ирина ко мне не вернулась?

Я бы тогда сошёл с ума!

Старенький «пазик» гудел чахлым мотором, поднимаясь в сопку со скоростью сорок километров в час.

Своим неожиданным появлением я хотел сделать Ирине подарок. В руках у меня были цветы, знак примирения. Я купил их в Тихоокеанске на последние деньги, что оставались после покупки билета.

Шальная мысль пронеслась в голове: «Что бы он подумал обо мне и как поступил, если Ирина была его женой, а я её любовником?» Такие мысли показались мне столь нелепыми, что я испытал желание не просто от****ить Рязанцева – я готов был его убить.

Автобус покатил с сопки, набирая скорость.

Я вышел на остановке. До дома оставалось метров пятьдесят. Я обошёл дом с тыльной стороны, чтобы меня не заметили ни соседи, ни жена, если вдруг выглянет в окно. В запасе у меня оставалось три часа. За это время можно успеть всё…

«Нисан» стоял не там, где я его оставил в последний раз. Но я мог что-либо попутать.

Я заглянул в окно. Вначале не было видно никого. Затем послышался шум из другой комнаты, Ирина вышла из спальни. На ней было нижнее бельё. Это показалось странным. В доме у нас никогда не было зимой жарко. Она что-то искала. Открыла дверцу серванта, потом перебралась к комоду. Она торопилась.

В этот момент появился человек, похожий на меня. Как две капли воды. От такого видения мне сделалось плохо. Он кричал на Ирину. Я отвернулся, закрыл глаза – не может быть, показалось. Когда я снова посмотрел в окно – тот же мужчина, похожий на меня, его внешность не изменилась. Теперь он размахивал руками. Я снова закрыл глаза. И только это сделал – услыхал душераздирающий крик Ирины, а затем приглушённые звуки, похожие на всхлипывания. Я открыл глаза – я, то есть он, незнакомец, душил Ирину. Кто бы он ни был, я отбросил цветы и кинулся к входной двери – она, к счастью, оказалась не запертой. Вбежав в дом, я увидел, что Ирина выходит из спальни вместе с Рязанцевым. Он одет, а она – в нижнем белье. Заметив меня, Рязанцев рванулся к двери. Так быстро, что я не успел его остановить…

В следующую секунду я за себя не отвечал. Ирина хотела, видимо, одеться, поспешила к серванту, затем к комоду, но мои руки схватили шею Ирины, она закричала. Пальцы сжались мёртвой хваткой, крик стих до некоего бульканья. Ирина задыхалась. У неё закатывались глаза, она махала руками, несколько раз ударила меня ногой в пах, но я не отпускал хватку. Когда силы её стали подходить к концу, я посмотрел в окно – за стеклом находился я сам, который смотрел на это действо широко открытыми глазами и не мог пошевелиться. В какое-то мгновение я ослабил хватку, отвлёкся, Ирина резко дёрнулась, и я снова вцепился в неё хищным животным. Я снова посмотрел в окно, но там уже никого не было. Ирина, мёртвая, свалилась мне под ноги, когда я убрал руки с её горла. Я почувствовал, что во мне нет сил и готов свалиться рядом с мёртвой женой от усталости, от безысходности – от всех накопившихся проблем… ото всего, что происходило и произошло.

Я вышел на улицу, закурил. «Нисана» во дворе не было. Разанцев уехал на нём. Я посмотрел на море – авианосец тоже исчез со своего места. Исчезла, ушла из жизни Ирина, исчез, кажется, и я, исчезла бывшая Родина…

– Всё это бессмысленно, – сказал я сам себе. Мой рассудок, я понимал, пошёл по пизде.

P. S. Авианосец «Новороссийск» после пожара был поставлен в док, но 30 июня 1993 года было принято решение о его разоружении и исключении из состава ВМФ. 31 августа 1993 года команда «Новороссийска» расформирована. В том же году корабль продан за 4.314 млн. долларов южнокорейской фирме по цене чёрного лома.

Списанный авианосец «Новороссийск» при сроке службы 35 лет прослужил всего 11.

 

Без пизды

Люди не делятся на грешных и безгрешных, люди делятся на способных к развитию или не способных к развитию, эволюционирующих или нет. Ещё встречаются сумасшедшие, потерявшие рассудок, хотя, на первый взгляд, нельзя сказать ничего такого, что предвещает беду.

Знавал я одного доктора, звали его Рудольфом. Настоящий врач психиатр! Он даже жену свою положил в дурку, где сам её лечил, но так и не смог вылечить. Она скончалась в больнице, сумела на себя наложить руки.

Он рассказывал, делая некую усмешку над самим собой, а может – над целым миром, что после очередного скандала с женой лёг спать, уснул, а она попыталась отрезать ему член. Но Рудольф, будто охраняемый всевышними силами, вовремя проснулся. Членовредительство не удалось. В своё оправдание жена сказала:

– Я хотела отрезать тебя от мира сего.

Был суд. Супругу Рудольфа признали невменяемой, отправили на лечение.

– Насилие подчиняет, а не подчиняется. А значит, не излечивается, – заключил он. – Оно изолируется.

Ранее эту историю я слыхал, город маленький, но не из уст непосредственного участника трагических событий. Так получилось, мы сошлись вместе за барной стойкой. Слово за слово – так и познакомились. Я уже был без денег, а Рудольфу надо было выговориться, что-то случилось либо накопилось на душе; одинокие мужчины просто так не ищут слушателя в пивном заведении. Он угощал. Коньяком. Я слушал. Ему я не был интересен как личность, видимо. Он не спросил, как меня зовут. Но я понимал, что это лишнее. Узнав моё имя, он, покинув бар, тут же забыл бы его.

После мы стали разговаривать о женщинах, о сексе. Не секрет, что говорить с малознакомым человеком на такие темы легче. Я заметил, что женщина о сексе думает в два раза больше, мужчина о сексе чаще говорит вслух.

– В жизни должно быть всего много, и денег, и женщин, даже несчастья.

И Рудольф поведал мне одну историю из своей медицинской практики, забыв, наверное, о врачебной этике и тайне. Причиной тому стал, я решил, выпитый коньяк. В нас сидело, по меньшей мере, по бутылке этого пойла.

– Жизнь – это игра, построенная на жонглировании пятью шариками, – начал он издалека. – Так говорят мои коллеги, психологи. Эти шарики – работа, семья, здоровье, друзья и душа, и необходимо, чтобы все они постоянно находились в воздухе. Так вот, шарик «работа» сделан из резины – если его невзначай уронить, он подпрыгнет и вернётся обратно. Но остальные четыре шарика – семья, здоровье, друзья и душа – стеклянные. И если уронить один из них, он будет непоправимо испорчен, надколот, поцарапан, серьёзно поврежден. Или даже полностью разбит. Он никогда не будет таким, как раньше. Поэтому нужно осознавать это, стараться, чтобы этого не случилось. Лично я мало знаю людей, кто обладает искусством жонглёра. Не обладала этим талантом и та семья, о которой хочу поведать.

Так вот, она была первым и долгожданным ребёнком своих родителей. Они были так счастливы, что у них родилась белокурая дочь, похожая на маму, её назвали Светланой.

Света окончила школу с серебряной медалью. Поступила в университет, факультет финансов и кредита. Её мама была бухгалтером, и дочери казалось, что работа, связанная с бумагами и цифрами, очень интересная. И не ошиблась. Устроившись в компанию, которая занималась строительством дорог, Света чувствовала, что работа ей нравится. Весёлый и лёгкий человек – она имела много друзей. Предпочитая активный отдых, эта красивая девушка ездила с родителями в горы кататься на лыжах, отдыхала на лучших курортах Египта и Турции, была даже в Шри-Ланке, купалась в Индийском океане. Регулярно ходила в бассейн, дважды в неделю в спортзал. Она вела здоровый образ жизни, не курила, алкоголь – только полусладкое вино в малых количествах. Хотела иметь детей и любящего, заботливого мужа, который смог бы стать для неё умным и надёжным мужчиной, без проблем с весом, уверенным в себе, целеустремлённым и оптимистичным, с чувством юмора.

Так жила Светлана и такие вот мысли посещали её и в восемнадцать лет, и в двадцать, и в двадцать три. Нет ничего необычного во всём этом, если девушка не замужем и не прикоснулась, хотя бы мизинцем, к серым проблемам бытия, ограждаемая от них заботливыми родителями.

Если не одно «но», что означало переменчивость в характере, эмоциональность. И в её жизни наступали такие моменты, когда утром просыпалась у себя в постели другая девушка, внешне ничем не отличавшаяся от той. В её прекрасной головке срабатывал некий реверс, и она говорила о себе родителям – это было только начало, предвестник бури, – что она истеричка и невыносима. Началось это в семнадцать лет. Со слов мамы и папы. Но началось это, по-видимому, намного раньше.

– Что с тобой? – спрашивала мать.

– Ничего, – отвечала Света. – Я не люблю себя, я просто балдею! Посмотри на меня – разве можно не кайфовать от этого тела, а? И я понимаю, почему со мной любят трахаться все, кому не лень. Потому что я разная, как тысяча улыбок мира. Я эгоистка. Я великолепна. Я слепну от своих лучей, сияя. Я непостоянна, я ветрена. Я вечная эксгибиционистка, я обнажаю чувства и тело – я девушка почти без недостатков.

Вначале мать и отца шокировала откровенность дочери. Она говорила так, не ругаясь с ними, а между прочим.

Вскоре они привыкли. Считали, это переходный возраст, что их ангелок просто не нашёл свою половинку, в которую смог бы влюбиться, и таким образом занимается самобичеванием. Правда, удары плетью задевали и их самих.

А после мать и отца стала пугать некая ненависть по отношению к ним, явственно звучавшая в словах. Но они были бессильны перед бесом, вселявшимся в их дочь с той самой периодичностью, как ей исполнилось девятнадцать.

Именно в этом возрасте Света лишилась девственности с неким лицом кавказкой национальности на вещевом рынке, за ширмой, где покупатели обычно примеряли одежду, а Леван, тридцатилетний педофил, справлял свою сексуальную нужду. А не в семнадцать. Но это не важно.

Уже тогда Свете хватило ума не задерживать около себя больше одного раза новоявленного любовника. В период «кризиса», продолжавшегося около десяти дней, она могла сменить от двадцати партнёров. В двадцать лет, попытавшись подсчитать то «количество раз», она ужаснулась: их было более ста. Она трахалась везде и всюду, как кошка, как собака, как крольчиха – как неразумное животное, ей было всё равно, где и с кем это произойдёт. Она не делала выводов, оставалась безразличной. И не влюбляла в себя партнёров – попросту сбегала от них сразу. Только секс! Поэтому у неё не было врагов. Она улыбалась каждому мужчине, ибо каждый момент соития доставлял ей удовольствие – она испытывала оргазм. Процесс соблазнения был немногословен, и если Света отпускала мужчину без секса – бывало и такое, – так как он не понимал её, не означало, что она упускает его: найдутся другие. Она не старалась нравиться всем – она оставалась той самой, в кого превращалась, облик красивой женщины защищал её и оберегал от насмешек. Для каждого, кто познал её, Света была разной. Для кого-то глупой, другому она казалась умной, третьему нравилась её смазливая внешность, четвёртому было противно, но он не испытывал себя в такой ситуации, когда его соблазняли, уводили, а затем насиловали, – не он, а его!

– Девушка, вы ненормальная! – сказал однажды один партнёр, вытирая член влажной салфеткой, которую любезно предоставила ему Света. Она, можно сказать, силой затащила его к себе в автомобиль.

– Не волнуйся, я могу подсадить на секс без обязательств, но не шантажировать, если ты женат, – она заметила обручальное кольцо на его правой руке до того, как сесть в машину.

В дни «обострения», а они происходили часто, особенно тяжело Света чувствовала себя на работе. Здесь она оставалась – или старалась остаться – тем, кем её видели и считали. Это была пытка. Настоящий ад, где прохладно не бывает. Голова болела, а в промежности она испытывала невыносимый зуд, похожий на чесотку. Света часто выходила из рабочего кабинета, где помимо неё находились три женщины и мужчина (он кидал взгляды в её сторону, замечая, что с ней творится что-то неладное – она готова была его увлечь за собой), в туалет, мастурбировала.

После работы она садилась в машину, мчалась в ближайший бар либо ночной клуб, где можно было насытить свои желания, смешанные с буйными фантазиями, – и там разрывала своё тело на части, оставляя кровавые фрагменты самой себя…

Осознавала ли Света свою проблему? Да, без всяких на то сомнений. Но, когда «кризис» заканчивался, она не предпринимала никаких усилий, чтобы он не начался снова. И не позволяла родителям предпринимать контрмеры – грозилась покончить с собой.

Когда наступало «затишье», самой Свете, отцу и матери казалось, что всё, ничего такого не произойдёт, ведь почти полгода, а иногда и больше девушку не тревожила её болезнь. Но проходило время и всё повторялось. По этой причине Света не могла сойтись ни с одним молодым человеком, а желающих на роль жениха было много. Правда, дольше месяца она ни с кем не встречалась.

И так получилось, что именно с Олегом, в которого влюбилась по-настоящему с первого взгляда, всё и произошло. Он отвечал взаимностью. И это пугало Светлану, потому что она ждала «кризиса», со дня на день. Но ничего не могла с собой поделать: женщина чахнет без любви, как цветок без воды и солнца, а мужчина без секса становится агрессивным… время идёт, но ничего, однако, не меняется. И она решилась, привязав тем самым его к себе.

Всё началось неожиданно в субботу, утром. Олег пригласил Свету к себе домой – они были в клубе. Ночь прошла так, как хотелось обоим. Но в тот момент, когда Света проснулась от некоего удушья и посмотрела на Олега в утренних лучах солнца, она увидела не своего мужчину и будущего мужа – она заметила самца! И это испугало её. Не сейчас и не с ним!

Покинув тихо квартиру Олега, девушка взяла такси. У неё были деньги, но она с удовольствием отдалась таксисту – это был узбек с маленьким членом, который быстро кончил, и Света испытала мимолётный оргазм, усилив тем самым своё желание.

Он привёз её в гостиницу бесплатно.

Девушка заплатила за одноместный номер и попросила портье доставить ей в номер иголку и нитки.

Когда портье вошёл в номер, он обнаружил в кровати красивую обнажённую блондинку. Привыкший выполнять все капризы клиентов, этот молодой человек с лицом Дауна, что не ускользнуло от зоркого взгляда Светланы, и с толстым длинным членом удовлетворил желание клиента, который, как его научили, всегда прав.

Портье ушёл. Света уже осознала до конца всю свою проблему, но осознала по-своему, она ещё не пришла в себя. Перед зеркалом раздвинула ноги – влагалище покраснело. Оно не болело и не пекло, как бывало раньше, – влагалище онемело! И это вызвало у неё не ужас, а впечатление какой-то нереальности происходящего: непрерывный оргазм за оргазмом, оргазм за оргазмом, за которым по идее должна появиться боль, а не онемение.

Рука уверенно взяла иглу и вонзила в половые губы. Да, боль отсутствовала, рассказывала она. И это придало девушке уверенности. Иголка с ниткой входила в плоть, стежок за стежком. Девушка, казалось, сошла с ума, но она знала, какими словами себя сможет оправдать…

– До свадьбы заживёт, – сказала она в моём кабинете. В больницу девушку привезли её родители. Ей недавно исполнилось двадцать четыре года.

– За эту шалость, – сказал я, – в добрые, старые времена с шалуном такую расправу учинили б – выгнали из дома, понимаете?

– Но, доктор, в моей голове столько разных мыслей, идей, опасений и желаний, что любой мужик, наверное, давно уже спился, а я лишь взялась за иголку с ниткой. Я вот сейчас с вами сижу, а мысли мои где-то далеко летают… Реальность такова, как о ней говорить, доктор?.. У меня создаётся впечатление, раз уж я здесь оказалась, что вы ничего хорошего не скажите.

Беседуя со мной, она не предполагала, что объявленная война самой себе не может закончиться миром. Уверенность в том, что она сражается за своё освобождение, наполняла её пылким энтузиазмом. И то, что она сейчас находится не в женском монастыре, куда однажды хотела уйти, как рассказывал её отец, а в психушке, не объясняло ей ничего.

– У человека, испытывающего восторг перед жизнью, возникают прекрасные видения, а не страшные картины. Отчасти это хорошо, если человек здоров. Но вы больны, а это плохо, – сказал я ей. – Я постоянно слышу пациентов – они так много говорят, что создают шум. И я их не слышу, ибо не понимаю. Вы сами отдаёте отчёт за свои действия и поступки, Светлана?

– Но, доктор, женщину вообще сложно понять, – пациентка усмехнулась, я ей нравился, однозначно, мужчина в возрасте, вежливый такой и внимательный. – Вот посмотрите на меня… я не принцесса – корона всё время спадает. Я не ангел – крылья в стирке, а нимб на подзарядке, – она замолчала, пристально всматриваясь в моё лицо. Она соблазняла меня. Я ждал продолжения монолога, и она сказала то самое, что говорят все больные, попавшие сюда: – Я не сумасшедшая – всё ещё сойти пытаюсь…

Он замолчал. Я спросил:

– Она ещё в больнице?

– Думаю, что да. Родители пациентки переехали в другой город, и дочь перевели в другое заведение.

Разошлись мы молча, неожиданно, как и встретились. Каждый допил свой коньяк. Рудольф отошёл от барной стойки первым.

Я огляделся вокруг. Хотелось выпить ещё. Но знакомых никого не было. Я подумал, какая польза от денег? Никакой! Потому что они имеют свойство заканчиваться в тот самый момент, когда срочно надо.

На улице было прохладно. Осень. Ветер бил в лицо. Моросил дождь. Я раскрыл зонтик, пошёл домой.

Перед тем, как лечь спать, написал на своей страничке в интернете: «Я не люблю врачей. Врачи в России – ветеринары».

Конечно, я был не прав, я был по-своему болен.

 

Об авторе

Виктор Иванович Мельников. 1973 года рождения. Контркультурный автор, как он себя называет. «Учился на улице» – говорит он. Литературой увлёкся после армии. В 1993 году ему попалась книга Генри Миллера «Тропик рака». Она и перевернула его мировоззрение. Первый рассказ пишет в 2007 году. Его замечают писатель Анатолий Елинский и поэт-песенник Ярослав Трусов. «И пошло-поехало…»

О своём писательском таланте Виктор Мельников говорит так: «Талант, реализующийся в творчестве, – это мимолётный оргазм, растянутый на всю оставшуюся жизнь». С читателями несколько бесцеремонен: «Кстати, я не хочу отвечать за того читателя, который неправильно меня понял. Мораль моего творчества – голая правда. Без всякой на то морали. А правда, как известно, страшит».

Будучи автором около сотни рассказов в 2011 году издаёт свою первую книжку «Наказание жизнью». В 2013 году выходит в свет книга «Побег в Республику Z».

Так же публиковался в журналах «Горст», «Новый Карфаген», «Российский колокол». Рассказ «Чёрная смерть» выходил в электронном журнале «Сетевая словесность». В 2010 году этот же рассказ вошёл в сборник лучшей сетевой контркультурной литературы «Градусс-выше: выдержанное».