Я долго лежал неподвижно и ждал, но, в конце концов, уснул и высунул голову из соломы, когда уже было светло. Поезд шел быстро. В открытых дверях теплушки мелькали деревья и столбы. Рядом со мной на нарах сидел пожилой мужик в ватнике и косоворотке. Он вдумчиво ел вареную картофелину и запивал из жестяной кружки.

— Ночью сел? — спросил мужик.

— В Тюмени, — ответил я.

— А куда?

— В Москву.

— Я тоже в Москву. Ты к старшому подойди, предъявись — у нас такой порядок.

Я подошел к парню в офицерском кителе без погон и рассказал о себе.

— Слушай внимательно, — сказал старшой, — не курить! Везде солома. Вспыхнет на ходу, и всем конец. Я назначаю дневальных — за кипятком бегать и за барахлом присматривать. Приказы исполнять! О чужих сразу докладывать. Все!

Сосед в ватнике оказался более словоохотливым. Он рассказал, что едет уже пятый день от самого Челябинска, что он литейщик с «Серпа и молота», вернее, был литейщиком, а теперь отпущен из трудармии по болезни. Я спросил у литейщика, где находится в Москве киноинститут.

— Вроде, где-то за сельхозвыставкой, — ответил литейщик, — но ты туда не поступай, институт не солидный, а поступай лучше на «Серп и молот» — я посодействую.

В вагоне народ гадал, каким маршрутом пойдет наш «пятьсот веселый» — через Казань или через Ярославль. Всех это очень волновало. От маршрута зависели дальнейшие пересадки и другие дорожные мытарства. У меня в вещмешке была купленная на тюменском базаре буханка хлеба, два огурца и приобретенная за бешеные деньги банка американской тушенки. Я отрезал ломоть хлеба, вскрыл тушенку и предложил соседу. Сосед наотрез отказался. «Это хорошо, что угощаешь, — похвалил литейщик, — только больше этого не делай — кто знает, какая будет твоя дорога. В пути все бывает!» В том, что жизнь непредсказуема, я убедился еще в Тюмени, когда перед походом на рынок проверил свою наличность. Сняв сапог, я вытащил стельку, под которой хранились деньги. Но от долгого хождения по Тюменским инстанциям красненькие тридцатки стерлись и профиль вождя на многих из них непоправимо поблек. Я обеднел примерно наполовину, а приобретение тушенки разорило меня окончательно. На будущее, по совету литейщика, я стал делить свою провизию на маленькие порции и ел только раз в день. Сколько таких порций у меня получится и сколько дней еще предстоит провести в теплушке, я не знал.

«Пятьсот веселый» пошел не через Казань, а через Буй — Ярославль. Одни пассажиры горевали, другие радовались. «А нам с тобой все равно, — сказал литейщик, — в России все дороги на Москву!» Сторонясь Ярославля, наш поезд миновал желдорузел Всполье и прямым ходом устремился к столице. Мы сидели в дверях теплушки, и литейщик, как знающий человек, рассказывал мне всякую всячину. «Сейчас будет Александров, — говорил сосед, —сто первый километр! Сюда ссылают всяких мазуриков и оппортунистов!» Кого называл оппортунистами мой знающий попутчик, было непонятно.

В Москву «пятьсот веселый» пришел, конечно же, ночью. Мы с литейщиком долго плутали в неразберихе станционных путей и составов. Потом мы неожиданно и как-то сразу вышли к платформам Казанского вокзала.

Москвичи спешили к утренним электричкам. «Господи! Москва!» — сказал литейщик и заплакал. Про меня он сразу же забыл и пропал в толпе. Я пристроился на длинной скамье в переполненном зале ожидания и стал обдумывать свои планы. Прежде всего, нужно было отыскать Менделеевку. Я подошел к справочному бюро и неожиданно для самого себя спросил: «А как проехать к институту кинематографии?» Мне дали бумажный квадратик с адресом, и я поехал через огромный незнакомый город разыскивать безвестную улицу Текстильщиков.

Я долго трясся в набитом москвичами утреннем трамвае. На приезжего в мятой одежде и с остатками соломы на спине поглядывали с брезгливой осторожностью. От Рижского вокзала и к Ярославскому шоссе трамваи почему-то не ходили. Тогда я пошел пешком. Трамваи не ходили, оказывается, потому что большой пустырь перед сельхозвыставкой и до самого села Алексеевского заставлен был солдатскими палатками, танками и пушками. Здесь шла подготовка к параду в честь победы над Японией. К вечеру я, наконец, добрался до этой самой улицы Текстильщиков и отыскал дом номер один «бэ». Среди окраинных заборов и складов высилось серое здание с квадратными колоннами. У входа была надпись: «Киностудия Союздетфильм». Я обошел дом и нашел другой вход. На стене висела табличка: «Всесоюзный Государственный институт кинематографии». Входные двери были забиты фанерой. Я, на всякий случай, по фанере постучал. Дверь неожиданно открылась, и вышел старик в поношенной милицейской шинели.

— Чего? — спросил старик.

— Мне нужно в киноинститут, — сказал я.

— Осенью приходи!

— Так уже осень!

— Значит, через год приходи. С эвакуации еще не вернулись! Не видишь, что ли?

И сторож захлопнул дверь. Каким все же дальновидным оказался тюменский комсомольский начальник! Поздней ночью я брел по тверским-ямским переулочкам к Менделеевке. У фундаментальной проходной я позвонил. Отворил охранник в добротной форме с малиновыми петлицами.

— Приезжий? Факультет 138? — спросил охранник.

Я кивнул. Охранник провел меня по коридору и впустил в комнату, где стояли по-армейски заправленные койки.

— Выбирай любую и ложись, — приказал охранник, — явка в приемную к девяти ноль-ноль!

Ровно в девять я был уже в деканате факультета 138. В комнате ожидали будущие студенты. Все это были приезжие парни. Девчонок не было. Меня вызвали третьим.

— Мельников? Тюменская область? Документы!

Я предъявил человеку с малиновыми петлицами мои бумаги. Столичный малиновый внимательно просмотрел приглашение, копию аттестата и мое временное удостоверение личности. Удостоверение он рассматривал долго. Потом, наконец, отдал бумаги пожилому дяденьке в штатском. Штатский встал и вручил мне уже заполненный студенческий билет: «Поздравляю тебя, Мельников Виталий Вячеславович, с зачислением на первый курс нашего факультета 138. Желаю всяческих успехов! Направление в общежитие и продовольственную карточку получишь в комнате сорок один! Второй этаж!» Я молчал, потому что рассчитывал все-таки узнать, чему учат на факультете 138. «Что же ты стоишь? Ступай! Действуй!» — приказал штатский.

Я поселился в длинном шестиэтажном корпусе студ-городка в Головановском переулке. Всю войну корпуса эти простояли пустыми, потому что студенты воевали. Теперь в общежитии делали срочный косметический ремонт и завозили кровати. Всюду пахло скипидаром и масляной краской. Заселением и ремонтом шумно распоряжался комендант Повидло. Фамилия у него была другая, но студенты с первого дня закрепили за ним такое прозвище. Это был бодрый усач с замашками ротного старшины. Говорил он с сильным южнорусским акцентом. Сейчас все свои силы и энергию Повидло отдавал борьбе с клопами. Учебный процесс пока пришлось вообще приостановить. Оголодавшие за время войны и впавшие в спячку клопы очнулись от ремонтных запахов и учуяли появление молодых полнокровных студентов. В первую же ночь клопы устроили пиршество. Искусанные студенты не спали и чесались до утра. Комендант принял меры и залил керосином все подозрительные щели. Он также засыпал все и вся антиклопиным порошком «перетрум».

Но передышка была короткая и временная. Видимо, клопы из нашего корпуса подали весть собратьям из соседних, пустующих корпусов. В следующую ночь началась вакханалия. Все преграды, отравы и ловушки, которые приготовил для клопов Повидло, враги обходили с легкостью. Например, хитрый Повидло придумал ставить ножки наших кроватей в консервные банки и наливать туда керосин. Так он предполагал лишить этих тварей возможности перебираться с пола по кроватным ножкам в постели. Но клопы, пережившие войну, проявили смекалку. Они подползали по потолку и, выбрав позицию, пикировали на вкусных студентов сверху. Доведенный до отчаяния студент Лёша Петровский густо посыпал «перетрумом» простыню, плотно закрылся с головой и попытался уснуть. Его увезли на «скорой помощи» с «опасным для жизни токсикозом». А клопы, как ни в чем не бывало, жили прежней деятельной жизнью. Тогда бессонные студенты переселились на плоскую крышу корпуса. Осень выдалась теплая, студенты — народ неунывающий, и поэтому с крыши всю ночь теперь неслось хоровое пение. Потом кто-то

придумал танцы под радиолу, а тут уж было недалеко и до аморалки.

Однажды ранним утром на крышу общежития поднялась специальная комсомольско-профсоюзная комиссия. Она застала возмутительную картину — утомленные ночным бдением студенты и студентки спали на крыше вповалку, без различия полов и факультетов. Тогда явилась еще одна комиссия. Она состояла из солидных, ученого вида товарищей, вперемешку с малиновыми.

— Ну уж, твои-то с клопами покончат. И не только с клопами! — сказал мне Лёша Петровский.

— Кто это «мои»? — удивился я.

— Да, твои, со спецфака 138! Своих не узнаешь?

Таким неожиданным образом я познакомился со спецификой родного факультета. Здесь готовили будущих специалистов в области создания и производства ОВ, т. е. отравляющих веществ. Теперь многое становилось понятным: и посулы тюменского вожака, и повышенная стипендия, и набор студентов из отдаленных областей. Столичные мамы и папы быстро распознали бы, что к чему, и не отдали своих деток на эдакое дело.

Между тем, начался учебный процесс. Я добросовестно преодолевал начерталку, сопромат, усиленный курс химии. Учился я, по инерции, хорошо, как мама велела. В комнате мы жили вчетвером. У одной из кроватей всегда стояла сияющая кожей и никелем нога, а над другой висела скрипка. Владельцем протеза был фронтовик Михаил, а с помощью скрипки терроризировал общежитие Лёша Петровский. Он был скрипач-любитель. У меня личного имущества не было по известным причинам. Все, что считал ценным третий сосед, Коля Грешищев, всегда заперто было в его тумбочке на аккуратный замочек. По ночам Коля отпирал тумбочку и что-то жевал под одеялом. Жадность свою Коля не скрывал и даже гордился ею. О себе он говорил стихами: «Русский я мужик простой — вырос на морозе!» Была еще одна койка — пустая. Она числилась за профсоюзным активистом Борькой Гуттенбергом. Он появлялся у нас, извлекал из толстого портфеля всякие профподачки: плитки гематогена, талончики УДП — усиленного дополнительного питания, и с деловым видом снова исчезал. Жил он под Москвой, в Подольске, с мамой и папой.

Однажды, когда я вечером готовился к семинару по химии, а в комнате мы были только вдвоем с Михаилом, он вдруг спросил:

— Ну что, букварь, стараешься?

Букварями в Менделеевке называли первокурсников. Я кивнул утвердительно.

— Я бы на твоем месте не переутомлялся.

И Михаил, где намеками, а где и впрямую, объяснил, что меня ждет на спецфаке.

— Во-первых, — пообещал он, — после первого семестра тебя засекретят, возьмут подписку о неразглашении, присвоят воинское звание и ты, согласно твоей специальности, поедешь вдыхать иприты с льюизитами, куда Макар телят не гонял. Ты зачислен по направлению?

— По комсомольскому, — подтвердил я.

— Тогда дело обстоит еще хуже. Если ты теперь откажешься, могут пришить и политику. У тебя как с соцпроисхождением? Учти, что при засекречивании перетрясут всех твоих родственников до седьмого колена. А если что не так или что-нибудь ты утаил, тебя просто посадят и тогда ты, все равно, поедешь вдыхать тот же иприт, но уже как заключенный.

— А как же быть? — потрясенно спросил я.

— Прежде всего, не высовываться!

— Не посещать занятия?

— Такое здесь не проходит! Но ты постарайся учиться похуже, потом еще хуже, потом — совсем плохо. Если повезет, могут отчислить. Тупицы и на спецфаке не нужны!

Через месяц меня вызвали в деканат и сделали предупреждение за небрежное исполнение лабораторных работ. Вскоре на меня пожаловалась англичанка — у меня было карикатурно-плохое произношение. Ей даже показалось, что я ее передразниваю. Постепенно за мной установилась репутация ленивого среднячка-недотепы.

— Для изгнания со спецфака этого мало! — инструктировал меня Михаил.

— Может, слинять с октябрьской демонстрации? — предложил я.

— Нет! Только не это! — ужаснулся он.

Между тем, систематически увиливая от занятий, я оказался в рядах отстающих уже естественным путем. Через месяц меня лишили стипендии за неуспеваемость.

— Молодец! — похвалил меня Михаил и одолжил денег.

Одолженные деньги быстро кончились, а стипендию мне не восстановили. У Михаила была невеста Вера. Она жила в нашем общежитии, но на другом этаже. Заботливая Вера постоянно варила для Михаила суп и оставляла кастрюлю под подушкой для сохранения тепла. Теперь Михаилу пришлось со мной делиться и супом.

— Ничего, — подбадривал меня сосед, — мы своего добьемся!

Подходил к концу решающий семестр, а меня в деканат больше не вызывали. Староста курса проскакивал мимо меня, не поднимая глаз. Наконец, еще через месяц, к нам в комнату пришел из института торжествующий Михаил.

— Поздравляю, — сказал он, — висит приказ о твоем отчислении!