Повесть

Рисунок П. Дзядушинского и Т. Егоровой

 

I

Майкл мгновенно узнал его: тот самый, что на фотографии. Черная курчавая бородка, усы, большой хрящеватый нос с горбинкой. Да Около самого кончика еще и родинка, как крапина на клюве у пеликана. Парня с такими приметами можно спутать разве что с его собственным двойником. «Ну вот и прилетела птичка», — усмехнулся Майкл. Но не глазами, а только краешком губы. Он был рад — наконец дождался. Три рейса встретил из Рима, этот — четвертый. Впрочем, спешить было ни к чему. Провожая глазами пассажиров, выходивших из похожей на аквариум стеклянной коробки аэровокзала, он незаметно наблюдал за Робертом. Быть может, кто-то его встречает? Нет, не похоже… С видом человека, которого, кроме безоблачного неба, в Лондоне больше никто не ждет, Роберт неспешно направился к стоянке таксомоторов. Что ж, тем лучше. Когда встречаются двое — третий лишний.

Сделав глубокую затяжку, Майкл прикинул на глаз расстояние, отделяющее его от приближающейся добычи, и отбросил сигарету в сторону.

— Мистер Ролт? — шагнул он к Роберту, ядовито улыбаясь, в предвкушении, как тот сейчас вздрогнет от неожиданности и заюлит перед ним глазами. Но Роберт лишь недоуменно повел плечом.

— Карапетян, сэр, — резко и твердо поправил он Майкла, вкладывая в эти слова максимум иронии. — Разве может быть Ролт с таким носом? Вот если бы вы сказали Костакис или, на худой конец, Мазарини…

Майкл напряг мускулы. Его широкие плечи нетерпеливо передернулись.

— Не валяй дурака, парень, — оборвал он Роберта н, переходя на приказной тон, добавил: — Мне очень жаль, но вам придется проехать со мной на Ридер-стрит.

— Я там ничего не забыл, сэр, — сдавленным, но по-прежнему твердым голосом парировал Роберт, делая шаг в сторону, чтобы уступить место носильщику, подкатившему тележку с чемоданами. — Но если вы уж так настаиваете…

Он взял с тележки увесистый, на колесиках чемодан, подал Майклу:

— Тогда… Подержите немножко, а я, если не возражаете, закурю, сэр.

Щелкнув газовым «ронсоном», Роберт оглянулся. Негромко свистнув, сделал кому-то жест рукой, указывая на чемодан.

У Майкла екнуло сердце: неужели не заметил встречающих? Это было его первое самостоятельное задание. Он стремительно обернулся, пытаясь определить, кому Роберт подал знак, но в этот момент три дюжих парня в джинсовых куртках набросились на него и сшибли с ног.

— Негодяй! Украл наш чемодан! Полиция!.. — кричали двое. Третий протянул Роберту руку:

— Спасибо, дружище!

Любопытные обступили дерущихся плотным кольцом. А Роберт с видом человека, убежденного, что совать нос в чужие дела занятие, недостойное истинного джентльмена, неторопливо продолжил свой путь.

— Клянусь, сэр, у этого типа хватило нахальства на прощание помахать мне рукой, — нервно теребя пуговицу пиджака, исповедовался Майкл капитану Макларену. — Но я его найду! — стукнул он кулаком по подлокотнику кресла. — Из-под земли вырою! И… зарою!

На скуле у Майкла крестом белела заплатка пластыря, а щеку пересекала багровая ссадина. Судя по резкости выражений и тому, как Майкл морщился, поворачиваясь в кресле, Макларен ничуть не сомневался, что Роберту не поздоровится, попади он в руки Майкла. Но пудинг любят все, а едят его только те, у кого он в тарелке.

Капитан принялся шагать по кабинету.

— Ты упустил террориста, — с укоризной произнес он, остановившись за спиной у Майкла. — Юнец обвел тебя вокруг пальца, как дурака в водевиле. И если раньше у меня еще оставались какие-то сомнения в том, что он действительно из банды террористов, теперь все совершенно ясно.

Макларен наклонился и через плечо заглянул Майклу в глаза:

— Однако что я доложу шефу? — мягко улыбнулся он.

Майкл подобрался, словно в ожидании удара. Старые сотрудники предупреждали его, что улыбка капитана верный признак величайшего гнева. Майкл, обреченно вздохнув, отвел глаза в сторону. Этот кабинет напоминал ему отсек космического корабля, каким его изображают в фантастических фильмах, вместо стен сплошная, до потолка, аппаратура — компьютеры, терминалы, дисплеи… Говорили, что, вложив в гнездо свою личную магнитную карточку с кодом, Макларен мог в считанные секунды получить из главного компьютера любые сведения. Даже о каком-нибудь паршивом индусе, нелегально приехавшем в страну неделю назад. Майкл всякий раз невольно ежился, попадая сюда. Один из его коллег как-то в шутку сказал: «В кабинете Макларена можно узнать о тебе больше, чем ты знаешь сам. Даже то, с кем и сколько раз изменяла тебе жена, как это влияет на семейный бюджет и что говорят на твой счет друзья».

Шутка шуткой, но Майкл хорошо знал — и не только из газет, — что электронная память главного компьютера хранит подробные досье на двадцать миллионов его соотечественников, включая католиков из Ольстера и адвентистов седьмого дня с острова Питкэри.

— Ты… понимаешь, что натворил? — снова зашагал по кабинету Макларен. Ему надлежало немедленно доложить о случившемся шефу, но он намеренно тянул время, дабы немного успокоиться Шеф в принципе не любил эмоций «Открыть свои чувства равносильно тому, что распахнуть все окна и двери в доме, где повсюду включен свет», — наставлял он как-то Макларена.

Проехав несколько кварталов на такси, Роберт посмотрел на счетчик и приготовил деньги за проезд, прибавив для верности полгинеи чаевых. Когда впереди вспыхнул красный сигнал светофора, протянул деньги водителю:

— Через минуту, дружище, я скажу тебе гуд-бай. Но прошу — не останавливайся, только притормози. Я мигом выскочу…

Слева по ходу показался пятиэтажный дом с полукруглой застекленной лоджией. На остановке рядом с ним в красный даблдеккер, увешанный, как рождественская елка, рекламными плакатами, садились пассажиры. Не теряя времени, Роберт выскочил из машины и, добежав до остановки, успел последним впрыгнуть в отъезжающий автобус. Он прильнул к окну и с удовлетворением отметил про себя, что уловка сработала — плотный поток машин с поперечной улицы отрезал возможную погоню. Но для верности через несколько остановок вышел и переселена другой маршрут.

На подъезде к Трафальгарской площади автобус попал в «пробку»: по улице не спеша двигались демонстранты. Роберт покинул автобус, лавируя в заторе машин, пересек улицу и присоединился к колонне, забившись в самую гущу людского потока.

Люди шли плотно, заполнив всю проезжую часть улицы. Рядом с Робертом оказался высокий пожилой блондин с исхудавшим лицом. Он шел, воздев над головой прибитый к рейке плакат с карикатурным изображением американского президента.

Вблизи какого-то перекрестка сосед по процессии повернул голову к Роберту. Лицо его было бледным. Светлые волосы прилипли к вспотевшему лбу.

— Молодой человек, у меня разгулялась язва, — протянул он Роберту плакат. — Будьте добры, понесите!

Роберт машинально ухватился за рейку, но пару минут спустя уже оглядывался по сторонам, не зная, как избавиться от злополучного плаката.

Полицейские не чинили демонстрантам никаких препятствий. В последние годы такие марши проходят в Лондоне чуть ли не каждую неделю, и на лицах «бобби» было как бы написано: «Дело привычное». Безучастные, они неторопливо шагали по обе стороны колонны вдоль бордюра, отделявшего тротуар от проезжей части.

Роберт чуть убыстрил шаги, оставив позади белокурого язвенника. Теперь соседкой стала кокетливая девушка в зеленом вязаном свитере. Она придерживала за шнурок сигарообразную ракету. Ракета парила над ее черными, растрепанными ветром волосами. От девушки пахло крепкими духами.

— Вам очень тяжело? — сочувственно стрельнула она на Роберта подкрашенными глазами.

Роберт пожал плечами и улыбнулся.

— Как и всей Англии, — неуклюже отшутился он.

Девушка хотела что-то сказать, то тут между ними вклинилась женщина средних лет. Она толкала перед собой коляску на дутых шинах, в которой резвился малыш, яростно накручивавший трещотку.

Впереди замаячила колонна Нельсона. Демонстрация выходила на Трафальгарскую площадь. Невнятно и хрипло слышалось из мегафонов:

— Долой американские ракеты!

— Нам нужен мир, а не «ядерный зонтик»!

— Давайте деньги бедным, а не военным!

Несколько самых находчивых ораторов взобрались на головы бронзовых львов, возлежащих у пьедестала колонны. Роберт поспешил вручить свой плакат какому-то восторженному юнцу, который, судя по его претендующему на столичный шик мешковатому пиджаку, приехал из провинции. Маячить на глазах у полиции в самом центре города? Что-что, а это в планы Роберта не входило.

«Куда податься? Домой? Ни в коем случае! Надо скорее связаться с Гарри, посоветоваться». Но идти к Гарри без предупреждения было бы опрометчиво. Сначала на всякий случай следовало позвонить.

Роберт отыскал телефонную будку, набрал номер. Длинные гудки. Не случилось ли чего и с Гарри?

«А не махнуть ли к Пат? — мелькнула идея. — Кого-кого, а Пат никто ни в чем не заподозрит. Участвует в антивоенном движении? Ну и что? Сейчас каждый второй англичанин выступает против американских «томагавков». Не все же под колпаком?..»

Правда, Роберт дал себе слово больше не приезжать к Пат. «Выходи за меня замуж. Давай обвенчаемся», — в который уже раз предложил он ей при их последней встрече, как раз накануне отлета в Рим. А Пат лишь покачала головой: «Нет, Роберт, я пока не уверена, что могу стать твоей законной женой. Прости за тривиальность, но семья — это дело серьезное. — Она поцеловала его и добавила с грустью: — Как мы можем идти рука об руку, если в жизни у нас разные цели? Ты меня тянешь в одну сторону, я тебя — в другую… Нет, милый, люди, которые по-разному смотрят на жизнь, не должны себя связывать узами брака…» Так ответила Пат. И все-таки… И все-таки единственный в Лондоне дом, в котором он, Роберт, может чувствовать себя в безопасности, — это тот, где живет Пат.

«Да, только к Пат!» — решил для себя Роберт и, повесив трубку на рычаг, резко хлопнул дверью телефонной будки.

 

II

— Да вы присаживайтесь, капитан, — сказал полковник Фрэд Харст своим обычным ровным голосом. — И подвигайтесь поближе, так будет удобнее.

Макларен с благодарностью кивнул, сел на стул, осмотрелся.

День выдался не по-лондонски ясный, солнце било в высокие окна, завешанные бледно-желтыми шторами, и в кабинете шефа стоял какой-то золотистый, приятный для глаз полумрак. Мерно шумели кондиционеры. Харст достал платок и вытер пот — дорогой на службу он порядком запарился. Затем ослабил узел галстука и расстегнул ворот белой рубашки. Летом полковник Харст надевал форму лишь в случаях служебной надобности. Крупный, лобастый, с резко очерченным двойным подбородком и немигающим взглядом карих глаз, он сразу давал почувствовать свою устоявшуюся привычку, ставшую натурой и характером, — повелевать и не терпеть прекословии.

Макларен разложил на столе перед шефом фотографии: как пасьянс — в несколько рядов.

Полковник взял крайнюю слева. Красивая, с распущенными волосами блондинка лет двадцати.

— Патриция Логэн, учительница, — пояснил Макларен. — Вот она разгуливает по Москве. А это, — пододвинул он к полковнику еще одну фотографию, — на пляже с женихом, Робертом Ролтом.

— По всему, этот чернявый в восторге от своей девчонки, — как бы между прочим заметил Харст. — Сложен хорошо, а вот с носом не повезло.

— М-да, — с готовностью подхватил капитан. — Носик, конечно, того… Не римский.

Харст сгреб фотографии в кучку и придвинул их к Макларену.

— Ну-с, — пожевал он губами, — что нам известно об этих людях?

— Сэр, они контактируют с террористом по кличке Герой. Всех их неоднократно видели с ним в ночном диско-клубе.

— Это еще не доказательство.

— Неделю тому назад в Риме арестован один из лидеров террористов, Бен Престон — правая рука Героя. Его взяли с пластиковой бомбой на улице. А полетел он в Италию с Робертом Ролтом. Они старые друзья. И Патриция Логэн в это время тоже была в Риме. По пути из Москвы навестила родственников во Франции и вылетела в Рим, где в нашем посольстве работает ее кузен.

Макларен взял со стола фотографию и подал Харсту.

— Что собой представляет Роберт?

— Вечный студент. Беспечный жизнелюб. Сын коммерсанта средней руки. Готовится стать юристом. Чемпион университета по гребле на каноэ. Дважды выигрывал приз своего клуба по стрельбе.

— А невеста его?

— Патриция? Дочь крупного банковского служащего, от политики весьма далекого. Он… довольно рано похоронил жену, все заботы по воспитанию детей взяла его старшая сестра, вдова. Ее муж погиб при форсировании Ла-Манша. — Макларен накрыл ладонью две фотографии. — Эти сделаны сегодня утром, сэр. Пат Логэн вернулась в женский лагерь у базы Гринэм-Коммон. Встреча с подругами, корреспонденты берут у нее интервью…

Харст сделал кивок, выражающий одобрение.

— Сегодня? — переспросил он с явным интересом в голосе.

— Да, сэр, — бесстрастно подтвердил капитан.

Макларен напоминал полковнику врача, которого частенько вызывала его мать, если чувствовала недомогание или когда ей попросту было скучно. Круглолицый, с легким румянцем на щеках, остроумный, он нравился своим пациентам и пациенткам непреходящим оптимизмом. О его квалификации как специалиста Фрэд тогда еще не мог судить, поскольку находился в возрасте более чем юном, однако приход веселого, добродушного человека всегда радовал его. После разговора с матерью врач выкраивал четверть часа на то, чтобы заглянуть и к нему. Разговаривать с веселым доктором можно было обо всем на свете, к тому же он не только умел увлекательно рассказывать, но и слушать — не перебивая, с неподдельным интересом.

Капитан Макларен напоминал полковнику того врача не только внешне, но и своей неиссякаемой энергией, прилежностью в работе. Он, как никто другой, отличался умением схватывать и развивать мысли Харста, когда детали намечаемой операции еще только очерчивались, обретая логику и взаимосвязь. Работать с ним было легко и приятно.

Видя, что Харст смотрит на фотографию отсутствующим взглядом, думая о чем-то своем, капитан не лез к нему с преждевременными вопросами.

— Не знаю, правильно ли вы поступили, арестовав этого Ролта сейчас…

Полковник потянулся к сифону, подставил стакан под шипящую струю.

— Мне очень жаль, сэр. Мой подчиненный упустил его в аэропорту несколько часов назад, — осторожно проронил Макларен, выждав, пока полковник допьет воду. Поймав вопросительный взгляд Харста, рассказал о случившемся в подробностях.

То ли настроение у Харста было соответствующим погоде — хорошим, то ли сказывалась его особая теплота в отношении к Макларену, но вместо ожидаемой раздраженности в голосе шефа капитан неожиданно услышал скрытое благодушие:

— А парень, оказывается, не промах!

Харст взял со стола фотографию и, всмотревшись в нее еще раз, снова как бы в задумчивости пожевал губами.

— Что ж, возможно, это и к лучшему. Честно говоря, я не вижу достаточных оснований для его ареста.

Чувствуя, что все обошлось и гроза миновала, капитан оживился:

— Уже одно то, что он летал в Рим с террористом, перевозившим пластиковую бомбу, дает все основания рассматривать его как прямого пособника.

— А он вам ответит: «Откуда я мог знать, что везет в своем чемодане Престон?» И нам останется одно — принести ему извинения.

— Но этому Ролту явно есть чего опасаться, — не сдавался Макларен. — Он же удрал от нашего сотрудника, и следовательно…

Полковник снова взял со стола фотографию.

— Это тоже не делает нам чести, — оборвал он Макларена, теребя фотоснимок в руках.

Капитан понял, что в голове шефа зреет новый замысел.

Он предусмотрительно пригасил пыл, выжидая.

Работали кондиционеры, заполняя своим глухим шумом затянувшуюся паузу.

— Пожалуй, целесообразно прощупать и другие связи этого Роберта, — сказал наконец Харст. — Глядишь, найдется еще что-нибудь заслуживающее внимания… И установите наблюдение за Патрицией Логэн — только очень осторожно. Чтобы у нее и тени подозрения не возникло. В наше время даже далекий от политики банковский служащий может наделать немало шума из-за незаконной слежки. Словом, задействуйте самых опытных сотрудников. Не из тех, которые позволяют, чтобы их оставляли с носом.

Разумеется, Макларен хорошо понял, на что намекает полковник. Но виду не подал.

— Да, сэр, — послушно кивнул он и аккуратно уложил фотографии в черную кожаную папку с тисненными золотом вензелями OHMS и приклеенной скотчем узкой полоской кодового номера. Выше белела предостерегающая надпись: «Top secret».

«Как он похож на нашего доктора. Просто удивительно!» — снова умилился Харст.

Особняк, в котором жила Пат, был отстроен в викторианские времена. Он стоял в окружении таких же почтенных, закопченных угольным дымом строений из красного кирпича. Переменив несколько поколений обитателей, но отнюдь не заведенные ими обычаи, дома остались совсем такими же, как в дни своей молодости, когда еще стояли на окраине, ныне отодвинувшейся далеко.

Перемахнув через чугунную оградку, Роберт прошел по гравийной дорожке к крыльцу, улыбнулся, увидев прикрепленный к двери медный молоток, заменявший в былое время звонок. Он, пожалуй, и теперь бы еще исправно служил по своему прямому назначению, но разве услышишь его стук, когда ревет телевизор или радиоприемник. Посему в косяк надежной дубовой двери с кованой ручкой была вмонтирована кнопка звонка

«Все как в добрые давние времена», — защемило у него в груди. Вспомнилось, как впервые он нажал кнопку этого звонка, когда учился еще в колледже. С робостью и благоговением. Эх, какая счастливая была пора, веселая, как рождественские праздники!

Дверь, как и тогда, открыла худощавая седая женщина с лицом, изборожденным мелкими, но глубокими морщинами, — миссис Фредерикс, сестра сэра Логэна, отца Пат, совмещавшая в одном лице экономку и хозяйку.

— Роберт! — радостно всплеснула она руками. — Проходи! Как хорошо… Прямо к обеду!

Роберту вспомнилось, что и в те далекие счастливые времена, когда он вошел в этот дом впервые, она встретила его точно так же радушно.

Прошли на просторную веранду, занавешенную спадающим с крыши плющом.

— А Пат в свой лагерь уехала, — вздохнула миссис Фредерикс, усаживаясь рядом с Робертом в глубокое кресло, обитое гвоздиками с медными шляпками. — Но мне велено вас ни в коем случае не отпускать, если появитесь. Сегодня она обещала заглянуть, чтобы повидаться с отцом. Посидите, почитайте… Я вот тут собрала для Пат все, что писали о Гринэм-Коммон газеты в ее отсутствие. Надоест, включайте телевизор. А может быть, хотите прилечь с дороги?

Роберт поднял руки кверху.

— Нет, нет, спасибо, миссис Фредерикс. Я не устал, — энергично запротестовал он.

Миссис Фредерикс понимающе кивнула. На ее лоб набежали морщины.

— Служанка наша уехала к родителям на ферму, я теперь одна, — с нотками извинения в голосе продолжала она, — так что не обессудьте, — придется мне вас покинуть.

— Конечно, конечно, — воскликнул Роберт. И из вежливости добавил: — Может, чем-то смогу вам помочь?

— Ах, сэр, какая от мужчин помощь? — отмахнулась старушка с улыбкой и направилась на кухню, шурша своим длинным, почти касающимся пола василькового цвета платьем.

В доме Логэнов, как и прежде, все сияло безупречной чистотой. В этом была немалая заслуга и добросовестней служанки, и миссис Фредерикс тоже.

Роберт никогда не видел ее без дела. Даже сидя у телевизора, миссис Фредерикс что-нибудь обязательно вязала или вышивала.

Просмотрев газеты, лежащие на журнальном столике, Роберт принялся перелистывать объемистый альбом с вырезками. Задержался на репортаже Марты Геллхорн «База в осаде». Занятый собственными переживаниями, Роберт начал читать его без особого интереса, но затем увлекся. Ведь все, о чем писала журналистка, было впрямую связано с жизнью его Пат.

«Американская военная база напоминает мне гитлеровские лагеря смерти. Земля за ее высокой колючей оградой, протянувшейся по периметру почти на пятнадцать километров, такая же голая, разбросанные на ней строения мрачны, безобразны — настоящие тюремные бараки. Злое, чуждое окружающему, пейзажу место. Людей, живущих на базе, охраняют полиция, солдаты, собаки. На их стороне сила. И все же базу взяли в осаду женщины, не опирающиеся ни на какую силу, кроме своей убежденности. Они живут возле четырех ворот базы, терпя лишения, которые заставили бы взбунтоваться в мирное время солдат любой армии. Эти скромные женщины стали всемирным символом, примером для бесчисленных простых людей, которые тоже говорят «Нет!» войне и ядерному оружию…»

Роберт оторвал глаза от газетного петита и посмотрел в окно. Небо было голубым и безмятежным.

«Как глаза Пат», — подумал он и тут же услышал голос миссис Фредерикс.

— Прошу в столовую, — певуче произнесла старушка. Подойдя к Роберту, наклонилась к журнальному столику.

— Что вы там читаете? — поинтересовалась она и заулыбалась: — О, это очень хорошая журналистка, я помню ее статьи времен войны. Она писала, как мы отбивались от проклятых «самолетов-снарядов». Но, — добавила миссис Фредерикс, вздохнув, — это же просто хлопушки в сравнении с нынешними ракетами… — Обедать мы теперь садимся поздно, Пат дожидаемся, — сказала она с укоризной в голосе. — А вам надо подкрепиться с дороги. Ешьте, я дочитаю.

Несмотря на годы, миссис Фредерикс прекрасно обходилась без очков, надевала их, лишь когда садилась за вязание.

— «…К нам подходит молоденькая, хрупкая женщина, в пальто из дешевой имитации каракуля, с младенцем на руках…»

Старая миссис подняла глаза на Роберта.

— Там, кстати, все не больно модничают. Было бы тепло. А дни-то какие стояли? Осень, да и только. Я вся извелась, думая о Пат. Сама туда меховую курточку и свитер отвозила.

Миссис Фредерикс оборвала себя на полуслове. Помолчав, снова принялась читать. Голос ее звучал мягко и отчетливо:

— «Ребенок родился здесь же, в лагере, с помощью «радикально настроенной» акушерки. Все любят этого первенца, здорового и вполне довольного своей необычной большой семьей. Беспокоясь о молодой матери, я спрашиваю о возможностях увечья в схватках с полицией. Она отвечает, что пока не участвует в них. Но пять женщин получили переломы рук и ног, одну зверски ударили ногой в живот, другой сломали пальцы, намеренно наступив на ногу сапогом, третьей раздробили кисть дубинкой. Мне рассказывали об оторванных ушах и выдранных волосах…»

Роберт, отхлебывая кофе из чашечки, слушал и не слушал добрую миссис Фредерикс. Мысли его снова и снова возвращались к происшествию в аэропорту.

«Дурацкая история… — досадовал он на себя. — Черт меня дернул выкинуть этот трюк. Ну задержали бы. Никаких серьезных грехов. Постращали бы и выпустили, а прояснилось бы многое. А теперь скрывайся, будто и в самом деле рыльце в пушку… Сплошные осложнения…»

Миссис Фредерикс, очевидно, поняла своим старческим чутьем, что Роберту сейчас не до газет.

— Я, наверное, вас утомила? — посмотрела она на него участливым взглядом. — Идите, пожалуйста, отдыхайте. — Помолчав, добавила: — Не хотите ли принять ванну?

Роберт и не помышлял о ванне, но рад был хотя бы такому предлогу, дабы остаться наедине с собой. К тому же перед глазами неотвязно маячил Бен Престон.

Как-то странно вел себя Бен всю неделю. Буйное веселье резко сменялось тоской и полной апатией Даже утром, когда садились в самолет и Роберт рассказывал ему анекдот из жизни марсиан, он смеялся, а глаза его оставались тоскливыми и словно бы затравленными

Арестовали Бена на улице, у Роберта на глазах. Бен вышел из машины, похлопав Роберта по плечу, сказал:

— Ну побежал… Мне тут рядом. До завтра!

Но, едва отошел от машины, его подхватили под руки двое, ловко защелкнули наручники. Чемоданчик упал на тротуар.

«Конечно, его кто-то предал!» — подумал Роберт, а вслух произнес другое.

— Спасибо, миссис Фредерикс, я с удовольствием приму ванну.

Харст подошел к окну, откинул штору. На залитой солнцем улице на удивление много народа. Кажется, все, кто только может двигаться, высыпали на Ридер-стрит. Так оживленно бывает только в праздничные дни, да и то если хорошая погода.

Как радовался каждому солнечному дню в начале лета белобрысый парнишка Фрэд, обращаясь к которому уже тогда, несмотря на то, что на нем были короткие штанишки, все почтительно добавляли: «сэр». Даже его дедушка. Больше всего в жизни хотелось тогда сэру Фрэду Харсту загореть. Загореть, чтобы спалить, утопить в густом темном загаре проклятые веснушки, облепившие нос и щеки. Ему казалось, они придают ему вид донельзя смешной. Но загар почему-то совершенно не приставал к коже Фрэда. И тогда, и сейчас…

Неоновые рекламы, даже днем светившие в окна кабинета Харста, размыло знойное солнце, а некоторые почти стерло в белесом мареве, и чудилось, будто разноцветные, суставчатые буквы выбились из сил в своей скачущей пляске.

Харст с трудом заставил себя вернуться к делам.

Достал из выдвижного ящика стола бумагу, взял вялыми пальцами карандаш. Долго думал, прежде чем нанести первые штрихи и линии. Но вот они посыпались быстрее: замысловатые зигзаги, спирали, скобки, круги, причудливо переплетавшиеся между собой. Это была его маленькая слабость — размышлять над своими замыслами именно так, вырисовывая нелепые чертежи, где всякая линия таила в себе лишь ему, Харсту, понятный смысл.

Версии выстроились. Хмыкнув удовлетворенно, он полюбовался затейливой вязью рисунка, потом скомкал листок и, положив в большую глубокую пепельницу из голубоватого стекла, чиркнул зажигалкой. Потом нажал клавишу селектора, вызвал Макларена. Как о чем-то не нуждающемся в пояснениях спросил:

— Какая телекомпания снимала Патрицию Логэн?

— «Вис-ньюс», сэр, — раздалось в ответ. — Для первой программы Би-би-си.

— У меня все, капитан.

Вместе с креслом Харст повернулся вправо, к выдвижной панели стола, где стояли, вытянувшись в ряд, телефоны разных цветов. Каждый имел собственный тон звонка. Чтобы не путать.

Харст набрал номер на белом, городском.

— Привет, Джордж! Харст. Что сегодня будет в твоих новостях? Так… Пришли мне пленку с забастовкой шахтеров и о взрыве в Дерри. Быть может, мы найдем знакомые лица. Да, кстати… Я слышал, вы сняли сегодня большое интервью на базе Гринэм-Коммон. Когда будете давать? О, старина, в пять не годится. Кто же его увидит? Все будут еще по пути к дому. И я, разумеется, тоже. Как насчет того, чтобы в восемь? А? Ну спасибо, Джордж. Нет, эту пленку присылать не надо, посмотрю по телевизору. А повторять ее будете? В двадцать два часа? Умница, Джордж, считай, ты мне удружил. Я у тебя в долгу, старина.

Полковника Фрэда Харста отличал особый стиль работы, основанный прежде всего на жесткой самодисциплине и организованности, на умении заблаговременно определить «стержневые» дела и задействовать на их исполнение соответствующих людей. В выборе он ошибался редко, хорошо зная подчиненных. Это позволяло работать без нервозности и, главное, без спешки, которую Харст терпеть не мог, считая, что она, спешка, первостепенная причина всякой неудачи. Инструктируя подчиненных, он любил повторять, что срочных дел нет, есть просроченные… Именно поэтому, когда в британских секретных службах начали создавать особый отдел F-3, начальство не колеблясь назначило Харста его руководителем. Он согласился, хотя тогда еще в полной мере не знал, насколько тяжелой окажется новая работа. Друзья советовали ему отказаться, но у Харста на сей счет имелись свои соображения, а он ничтоже сумнящеся взвалил на свои крепкие плечи всю «борьбу с внутренней напряженностью в стране».

 

III

После ванны Роберт немного успокоился: посидел на веранде, покурил, набрал номер телефона Гарри, но тот по-прежнему не отозвался.

«Если Бена выдал предатель, то, вполне возможно, они знают и о Гарри…» — сверлила мозг неотвязная мысль.

Вернувшись в гостиную, Роберт застал там миссис Фредерикс. С вязаньем на коленях старушка сидела в кресле у высокого камина. Даже летом она сидела именно здесь. А в тоскливые ненастные дни включала имитацию горящих углей, придававших комнате особый уют. Настоящий старинный камин бездействовал уже долгое время — теперь он считался модной роскошью. Цены на дрова взлетели настолько, что позволить себе наслаждаться «живым огнем» могли разве что лорды, коммерсанты с размахом, да еще дельцы из Сити. Но и то не все, а лишь преуспевающие.

По телевидению транслировали выпуск новостей.

Было начало девятого. На экране красовался американский генерал. Шла пресс-конференция.

Миссис Фредерикс ввела Роберта в курс происходящего:

— В ФРГ сгорел «Першинг-2», — с озабоченностью в голосе пояснила она.

И тут же раздался бодрый голос генерала.

— Ничего страшного не случилось, — успокоил он корреспондентов — Шли обычные тактические занятия, ракета не была оснащена боеголовками.

Генерала сменил репортер, побывавший в городе Хайльбронне, в окрестностях которого произошла катастрофа.

— Загорелся двигатель одной из ступеней ракеты, — тоном школьного зубрилы затараторил пухлый человечек с шевелюрой, едва умещающейся на экране. — Перед вами военная база американцев, что могла бы сгореть вместе с городом Хайльбронном, если не со всей Европой. Произойди ядерный взрыв, на других базах его могли бы принять за внезапный удар русских… Очевидцы утверждают: обломки ракеты летели вверх на сотни метров. Четыре американских солдата погибли, семь получили серьезные ранения.

Пухлого человечка сменил верзила в кожаной куртке — корреспондент телекомпании Си-би-эс.

— Всего лишь в нескольких сотнях метров от очага пожара расположен бункер для хранения ядерных боеголовок. Руководитель информационного центра в Вашингтоне адмирал Джон Ларок заявил: «Какими последствиями для народов Европы и всего человечества чревата такая «случайность», страшно даже подумать». К сожалению, это не первый случай такого рода. Газеты западногерманского города Хайльбронна пишут: «Всего лишь два месяца назад в районе Мутлангена перевернулся американский тягач с ракетой, повредив ее корпус. А через неделю загорелся тяжелый военный грузовик в колонне, транспортирующей ядерные ракеты».

Роберт устало закрыл глаза.

«Все то же самое», — подумал он, а из телевизора звучало:

— Продолжается забастовка горняков…

— В Дерри взорвалась еще одна бомба…

— Пат! — внезапно воскликнула миссис Фредерикс. Роберт встрепенулся.

На экране — главные ворота базы Гринэм-Коммон. Корреспондент телекомпании «Вис-ньюс» беседует с Пат. Рядом другие женщины из лагеря.

— В Советском Союзе вы скучали по своему лагерю? — Журналист широким жестом окинул уходящий за холм высокий забор из колючей проволоки в два ряда.

— Да, конечно, — смеется Пат. — Ведь он стал мне таким родным…

— Каково ваше мнение о русских?

— А как вы думаете, каким может быть мое мнение о людях, которые любят и ненавидят то же, что и я? Любят жизнь и ненавидят тех, кто хочет лишить их жизни.

— А не пытались красные обратить вас в свою веру?

— В свою веру? Такой вопрос может задать лишь тот, кто сам ни во что не верит. Но, думаю, если вам придется выбирать между жизнью и смертью, вы тоже придете к выводу, что американский афоризм «лучше быть мертвым, чем красным» нужно перевернуть наоборот.

— Чем вы в России занимались?

— Работала в молодежном интернациональном трудовом лагере. Вместе со мною были американцы, французы, немцы, итальянцы, киприоты… Когда работаешь плечом к плечу, друг друга понять проще. А еще — проводили дискуссии, на которых обсуждали формы борьбы за мир

— И к какому пришли решению?

— Лучше быть активным сегодня, чем радиоактивным завтра, — глядя прямо в глаза Роберту, ответила Пат. И, отбросив назад прядь волос, плотно сжала губы.

Роберт напрягся, ожидая, что последует дальше. Но на экране замелькали кадры мультипликации: диснеевский Микки-Маус рекламировал непревзойденные достоинства шотландского виски. Миссис Фредерикс выключила телевизор.

— Правительство принимает «решительные меры», — резюмировала она. — Сегодня общепарламентский комитет но обороне выдвинул предложение выделить миллион фунтов стерлингов, чтобы построить дополнительные ограждения вокруг базы Гринэм-Коммон.

«Да плюс миллион, уже потраченный на содержание полицейских, которых возят из Лондона, — мысленно прибавил Роберт. — Вот и все, чего добились от правительства Пат и ее подруги. Нет, кто по-настоящему прав, так это Гарри. Вот он-то человек истинного дела».

Миссис Фредерикс ушла на кухню: скоро должен вернуться с работы сэр Логэн, приедет Пат. Роберт удобно устроился в глубоком кресле, тихонько поскрипывающем потертой, но добротной кожей, и задумался о том, как все это началось — Пат, их любовь и непонимание, споры, которые привели к размолвке. Вспомнился почему-то отец, с которым он всегда отчаянно спорил по поводу проводимой властями политики.

Мистера Ролта считали закоснелым консерватором. Однако имели в виду не политический консерватизм, а традиционный английский скептицизм к любого рода переменам. Роберт же, как и многие его товарищи по колледжу, посещал кружки и диспуты, где они до хрипоты спорили о путях переустройства мира. Считалось модным отстаивать «левые» взгляды, ниспровергать всех и вся, не признавать никаких авторитетов. Однако, готовясь к дебатам, Роберт, как и его товарищи, считал своим долгом вооружиться мыслями из работ модных философов и социологов. Толком разобраться, что к чему, было некогда, импровизировать приходилось на ходу, так что диспуты большей частью превращались в словесную перепалку.

Отец постоянно отшучивался, и все попытки Роберта втянуть в споры и его оканчивались обычно ничем. Но иногда он все же излагал свою точку зрения всерьез.

— Золотая у тебя голова, Роберт. Жаль, не те в ней мысли. Да-да, не обижайся, потому что только безмозглые горлопаны вроде твоих друзей могут всерьез полагать, будто их болтовня в состоянии что-либо изменить. Политику всегда делали и будут делать те, для кого пропуском в парламент является банковский счет. Скажу больше — ваша болтовня им на руку: чем больше человек говорит, тем меньше возможностей у него остается сделать реальное дело.

— Но мы и не собираемся сидеть сложа руки, — не сдавался Роберт. — Нужна революция, которая бы…

— Революция в Англии произошла раньше, чем во Франции, а что изменилось? — парировал отец. — Бисмарк однажды заметил, что революции придумывают гении, осуществляют фанатики, а плодами пользуются проходимцы. Согласись, что Оливера Кромвеля, отрубившего голову королю Карлу, никак не назовешь Робеспьером… Запомни: если хочешь чего-то добиться в жизни — меньше болтай и больше делай.

Хотя внутренне Роберт не соглашался с отцом, считавшим, что его идеи — это не более чем пустое сотрясение воздуха, однако расхождение во взглядах никак не сказывалось на их отношениях. Уик-энды, дни отпуска и каникул они всегда проводили вместе: ловили рыбу, уходя в море на яхте, лазали по скалам, путешествовали, даже в клубных соревнованиях по стрельбе выступали за одну команду.

Но однажды появилась маленькая трещинка в их отношениях и с катастрофической быстротой превратилась если не в пропасть, то в глубочайший ров, перебраться через который вряд ли было уже возможно.

Нежданно-негаданно получив р наследство после смерти брата, считавшегося мотом и транжирой, довольно крупную сумму и добавив к ним собственные сбережения, отец ударился в коммерцию. И переменился буквально на глазах. Стал сварливым, раздражительным, в любой момент готовым взорваться из-за пустяка. Теперь у него, целиком ушедшего в бизнес, не находилось ни одной свободной минуты. Внешние атрибуты респектабельности, кругленький счет в банке потребовали отказа от радостей жизни. Через год-полтора отец и Роберт стали совершенно чужими. Впрочем, внешне все обстояло по-прежнему благополучно.

— Вот и я! — звонко послышался из передней голос Пат.

— А у нас Роберт, — оповестила ее миссис Фредерикс.

— Малый, не выходи! — тут же приказала Роберту Пат. — Я должна переодеться. Не хочу, чтобы ты меня узрел в таком наряде.

Скрипнули ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж.

— Да мы уже тебя видели! — открыв дверь в переднюю, крикнул Роберт.

— Где? — донеслось сверху.

— По телевизору!

— Уже показали! Ну и как?

— Прекрасно! Скоро ты станешь знаменитостью, — подняв голову кверху, отозвался Роберт и подошел к телефону. С приездом Пат безмятежное настроение, охватившее его, улетучилось, и мысли снова вернулись к событиям в Риме. Нужно еще раз попытаться дозвониться до Гарри. Если тот на свободе, следует обязательно предупредить его, что Бен арестован. Но и на этот раз в трубке тянулись длинные гудки.

«Как же дать ему знать? — лихорадочно соображал Роберт. — Как же предупредить Гарри?..» Он начал вспоминать номера телефонов друзей Гарри, но в эту минуту в гостиную вошла Пат. На ней было кораллово-красное платье. Туго затянутый пояс подчеркивал тонкость талии.

— Теперь ты можешь меня поцеловать! — игриво подставила она щеку.

На протяжении двух с половиной столетий Харсты поставляли Великобритании морских офицеров. Правда, больших высот они не достигали, только одному довелось выслужиться до адмирала. Фрэд изменил семейной традиции, отдавая дань моде тех времен, пошел в Королевские военно-воздушные силы. Но карьера пилота ему не удалась: после войны попал в аварию и по состоянию здоровья демобилизовался из авиации.

Сегодня Фрэд Харст принимал дома своего компаньона — главу фирмы «Прат-Утмей», специализирующуюся на выпуске электронной аппаратуры. После обеда хозяин провел гостя в кабинет.

Двери, оконные рамы и подоконники красного дерева, массивный стол и книжные шкафы мореного дуба, глубокие старые кресла, широкий диван с атласными подушками. Во всем размах.

Фрэд Харст опустился в кресло, а компаньон Джон Коннелл, высокий, худощавый, порывистый, похожий на списанного по возрасту баскетболиста, шумно заметался по кабинету.

— Уладь ты, пожалуйста, поскорее это дело с землей, — обрушился он на хозяина дома. — Мне всего-то нужен какой-то акр, понимаешь? Акр!

— Я не бог, Коннелл! — устало развел руками Харст.

Этим он еще больше подлил масла в огонь.

— Да прекрати ты, в конце концов, эту дурацкую игру в осторожность со мной, — взорвался Коннелл. — Играй в нее с кем угодно, а меня избавь. Мы с тобой можем говорить откровенно. Думаешь, я не понял твоих уверток, когда нам были нужны перспективные планы министерства обороны и разработки других фирм, чтобы наверняка предложить лучший проект? Думаешь, поверил, что ты случайно познакомил меня с этим подлецом из министерства, который в обмен на информацию стал набиваться в зятья? Я понимаю, ты не хочешь рисковать, но никакого риска и нет. С твоим положением и связями это плевое дело. Убери этого чертова сукиного сына — слугу господнего, или я придушу его собственными руками! И через год-полтора мы станем вдвое богаче. Понимаешь — вдвое!

Харст знал: спорить с Коннеллом в таком состоянии бесполезно. Надо дать ему иссякнуть, и тогда он осядет, размякнет, как автомобильное колесо, налетевшее на гвоздь. Попыхивая сигарой, Харст молчал в раздумье.

Коннелл чуть не грохнулся на пол, свалив кресло.

— Ты мне еще не заплатил за китайскую вазу, — бесстрастно напомнил Харст, не поворачивая головы

С некоторых пор он стал недолюбливать компаньона за его чрезмерные притязания и прямо сказал однажды, что с таким аппетитом можно легко подавиться, урвав кусок не по зубам. Однако в глубине души Харст считал, что именно таким азартным, не трясущимся перед риском должен быть человек, возглавляющий налаженный бизнес. Иначе его обойдут конкуренты Обойдут и затопчут

О том, что он и Коннелл ведут дела фирмы «Прат-Утмей» на паях, знали очень и очень немногие. В делах своих Харст всю жизнь следовал советам отца. Адмирал довольно рано ушел в отставку и на досуге занялся коммерцией, проявив на данном поприще незаурядные способности. «Если у тебя в кармане фунт — держись на пять, — вбивал он в голову Фрэда. — А о том, как и где ты заработал их, знать кому-либо необязательно. Даже твоей жене. Потому что она сегодня твоя, а завтра может стать женой твоего врага или еще хуже — конкурента. Нашел — молчи и потерял — молчи»

Между тем Коннелл совершенно выдохся и, словно надломившись, плюхнулся в кресло.

— Я могу на тебя рассчитывать, Фрэд? — спросил он, вытягивая ноги и переводя дыхание.

— А чем я тебе могу помочь? — снова развел руками Харст, повесив возле себя ленточку сигарного дыма.

— Мне нужен склад для сырья, Фрэд!

Харст хотел было послать компаньона ко всем чертям, но тут зазвонил телефон. По этому номеру могли звонить либо родные, либо же близкие друзья. Для служебных нужд существовал другой телефон.

— Привет, Фрэд! Узнаешь? — весело зарокотало в трубке. — Это я, Джонни.

Джонни… Американец, с которым они вместе воевали сорок лет назад.

— Тебя, да не узнать! Твой голос нельзя спутать ни с одним другим в мире, — то ли радостно, то ли ворчливо пробормотал Харст. Он этого и сам не знал. Ясно было лишь одно — этот чертов Джонни свалился как снег на голову. Неожиданно и не ко времени.

— Ты не стал еще генералом, старина? — осведомился Джонни таким тоном, словно только для того и позвонил, чтобы поинтересоваться, как он, Харст, продвигается по служебной лестнице.

— Нет, и теперь, пожалуй, уже не стану, — без особого сожаления ответил Харст. — Осенью думаю подать в отставку.

Это была сущая правда. Но мечта об отставке могла стать явью в случае удачного завершения операции.

— Каким тебя ветром занесло на землю предков? — спросил Харст.

В трубке раздался нарочитый вздох.

— На этот раз — ядерным, — услышал Харст и, бросив беглый взгляд на нервничавшего в кресле Коннелла, сказал:

— Понятно. Сколько же мы с тобой не виделись?

— Десять лет, старина Деловые люди за такое время успевают дважды разориться и пять раз разбогатеть. Завтра ты свободен?

Харст затянулся сигарой и лишь после этого ответил:

— Пожалуй, да.

— Я знаю одно местечко, где мы можем прекрасно пообедать.

Харст, сдвинув брови, что-то прикинул про себя, снова покосился на компаньона. Потом сказал:

— Нет, Джонни. Давай-ка лучше подъезжай ко мне…

Фрэд любил принимать у себя гостей. Но только тех, которых приглашал сам.

Под вечер на небе появились тучи. Значит, прощай хорошая погода!.. Снова дождь, навевающий сон, снова удушливый туман…

Пат плотно закрыла окно и все равно поеживалась от вечерней сырости.

Ни Роберт, ни Пат не подавали виду, что перед отъездом в Рим между ними произошла размолвка. И тем не менее она звучала в подтексте каждой фразы, ощущалась в каждом жесте. «Как ни склеивай разбитую вазу, а трещины все равно останутся», — подумалось Роберту. Он осторожно вытащил руку из-под головы любимой. Пат повернулась к нему и нежно погладила по щеке. Ее плечи покрывал ровный желтовато-коричневый загар.

— Как мне хотелось, чтобы ты был рядом со мной там, на Черном море! — задумчиво произнесла она и, потянувшись, спросила: — Я тебе, наверное, уже надоела со своими рассказами?

— Нет-нет, наоборот, — поспешил успокоить ее Роберт и облокотился на подушку: — Слушай… а тебе не показалось странным, что Форин-офис не чинил никаких препятствий с оформлением визы?

— Но я же вполне лояльная англичанка, — повела Пат обнаженным плечиком.

— Лояльные спят дома, а ты обосновалась «на своей базе».

— Завидуешь или, быть может, ревнуешь?

— Ни то и ни другое, — поморщился Роберт, подавив невесть от чего возникшее раздражение. — Просто не понимаю, чего вы добьетесь?

— А ты можешь предложить конкретные цели действия?

— Да. К примеру, захватить базу и предъявить американцам ультиматум: забирайте ваши игрушки немедленно! Или шарахнем одной из них по Пентагону!

— Долго ты над этим думал? — рассмеялась Пат и зажала ему рот ладошкой. — Фу, как пошло в постели говорить о политике…

Она обхватила Роберта руками за шею и привлекла к себе. Ее смуглое тело напряглось.

— А помнишь, как мы первый раз с тобой поцеловались? — прошептала Пат, коснувшись ресницами его губ.

Помнит ли он?.. Один из тех вопросов, которые никогда не требуют ответных слов. Роберт закрыл ее рот поцелуем. Помнит ли он?..

Колледж, в котором он учился, был исключительно мужским. Однако в здании через дорогу помещалась школа для девочек. В ней-то училась Пат. В тоненькую смуглую Пат он влюбился сразу, лишь только ее увидел. Это была любовь на расстоянии. Та, которую называют платонической. Роберт посматривал на Пат украдкой, потому что ему казалось немыслимым надеяться на взаимность. С его-то носом понравиться такой красавице?.. Сколько раз Роберт вроде бы случайно проходил мимо ее дома, чтобы увидеть Пат хотя бы в окне, чтобы дотронуться до ручки двери, которую открывала избранница его сердца.

Потом он стал посылать ей письма — восторженный сентиментально-романтический лепет, перемежающийся строфами из Китса и Шелли. Подписывать их своим именем Роберту не хватало смелости. «Любящий вас всем сердцем Р.» — вот как подписывался Роберт.

Так прошуршала опавшими листьями осень, проскрипела мокрыми снегами зима. Наступили пасхальные каникулы. И вот как-то в пахнущий молодой травой апрельский вечер Роберт и Пат совершенно неожиданно друг для друга встретились в парке. Роберт, поманивая ракеткой, вприпрыжку сбежал по лестнице, ведущей к теннисным кортам, и чуть ли не лицом к лицу столкнулся с Пат.

Ракетка выпала у Роберта из рук. Он заморгал, не веря своим глазам, чувствуя только, как кровь отливает от щек и стучит молоточками в виски.

А Пат?.. А Пат обхватила ладонями его лицо.

— Добрый день, любящий меня всем сердцем Р., — проговорила она, глядя Роберту в глаза, и крепко поцеловала его прямо в губы. Она уже тогда была решительной девчонкой, его синеглазая Пат…

— Какой же ты был смешной! — возвратил Роберта мечтательный голос Пат. — Стоишь передо мной бледный, губы трясутся…

Часы, лежавшие на столике в изголовье тахты, казалось, не тикали, а громыхали громче Биг-Бена. Роберт протянул руку и спрятал их под подушку.

Роберт, обняв Пат за шею, шепнул:

— Ты думаешь, легко мне смотреть в глаза твоему отцу, миссис Фредерикс?

Пат молчала.

— Нет, все-таки нам надо объясниться, — настаивал Роберт. — Понимаешь, надо! — Раздражение, подспудно владевшее им, неуемно рвалось наружу.

Пат рывком сбросила одеяло на пол и села на край тахты.

— Пойми… — Слова давались ей с трудом. — Я., не представляю замужества без детей. А дети… Да простит мне бог; дети — это страшно… Не могу избавиться от мысли, что мой ребенок погибнет на моих глазах… И сколько людей рассуждают подобно мне! Мы утратили врожденный человеческий оптимизм — жить и давать жизнь другим, продолжающим нас. Вероятно, это болезнь. Ты думаешь, я ненормальная? Но я следую логике. Логике, коей на самом-то деле подчинено все…

— Слова, — безжалостно оборвал ее Роберт. — Опять слова… А толк, толк какой? — добавил_он мягче и сел на тахте рядом с Пат.

Пат молчала, неподвижная, словно экспонат из музея восковых фигур мадам Тюссо.

Роберт встал. Подойдя к журнальному столику, зажег лампу, развернул, порвав, газету.

— Даже священники, — крикнул он, — которым сам бог велел нести людям его слово, перешли от проповедей к делу. Слушай:

«Четыре священника из Канзаса молотами разбили приборы ракетной установки. В Миннеаполисе двое разбили компьютер, предназначенный для подводной лодки «Трайдент». Во время судебного процесса судья Майлс Лорд вынужден был признать: «Когда я задумываюсь о мере наказания для этих обвиняемых, пытавшихся сломать орудие массового уничтожения, то невольно спрашиваю себя: могут ли дела создателей оружия быть более угодны всевышнему, чем тех, кто призывает к переговорам? Почему мы выносим смертный приговор отдельным убийцам и одновременно воспеваем достоинства поджигателей войны?!»

Роберт бросил газету на пол. Обернулся к Пат. Она сидела с закрытыми глазами. Лицо ее приняло какой-то сероватый оттенок.

— Тебе плохо? — встрепенулся Роберт.

— Нет, просто глаза закрыла, — пробормотала Пат. — Ну…, и чем там кончилось… у американцев?

— Тем, что судья Майлс Лорд просто молодчага. По закону обвиняемым грозило десять лет тюрьмы. А он им дал шесть месяцев — условно! Я бы и ему, и этим героям-священникам в ноги поклонился.

Забарабанил дождь, хлестнуло в стекло окон тугими струями. Ветер, налетая порывами, заставлял ветви деревьев шарить по стенал!.

— Как это пошло. — отрешенно произнесла Пат. — Постель и политика… Как в дурных фильмах…

Она зябко передернула плечами, подняла с пола одеяло и легла, укрывшись с головой.

Роберту внезапно стало остро и обреченно жаль ее. Нахлынула, стиснув горло, нежность.

«Боже, — подумал он, обмирая, — зачем, почему живет в нас отчуждение, как вирус, разъедающий все: любовь, понимание друг друга, хрупкий мир каждого…»

Он и сам не мог сказать, что происходило с ним, отчего в душе с каждым днем все больше нарастала какая-то неудовлетворенность, затягивая его в болото отчаяния и одиночества. Еще в школе он вдруг понял, что окружающим нет дела до его чувств и переживаний. Поглощенные своими мелкими заботами и проблемами, они воспринимали всерьез лишь личности, отмеченные сутью порока, проходимцев, разыгрывающих роль суперменов. Стоило ему искренне поделиться с кем-нибудь самым сокровенным, как тот не упускал возможности поддеть, уколоть его в самое больное место. И он научился жить, подобно моллюску в ракушке, то и дело захлопывая створки разных обличий — шута, циника, простачка, в зависимости от окружения и обстоятельств. Он с горечью ловил себя на том, что, избегая ссор, даже с Пат подчас вынужден был играть, и это злило и его, и ее…

Где-то уже под утро его разбудили стоны. Он нажал на кнопку ночника. Пат безумно металась по постели, хватая руками пустоту.

— Что с гобой? — Взял он ее за плечи.

Она открыла глаза и шумно, тяжело вздохнула Ее била нервная дрожь, на лбу блестели капельки пота. Узнав Роберта, приникла к его груди, рассказывая сбивчивым шепотом:

— Мне приснилось, будто я гуляю с детьми… И ощущение конца… Неотвратимое, цепенящее. Весна, деревья, зелень… Запахи — горькие, свежие. И это ощущение. И сразу другой запах: огня — всевластный, иссушающий. Какое-то убежище, потрескавшиеся губы: пить… И рядом вода — прозрачная, студеная, неживая, — отравленная… И черное пустое небо без звезд. Ужас!

Роберт обнял Пат и прижал к себе.

— Перестань… Я не знаю ни одного человека, которому не снилось бы подобное. Ты… Может, ты не поедешь завтра? Слышишь, что делается в саду?

— Надо ехать, — выдохнула она, еще вздрагивая.

Роберту опять вдруг стало тоскливо. Бен, Гарри, события мд-нувшего дня, тревоги, сомнения. Как выбраться из этого лабиринта? Как объяснить Пат, что творится у него на душе?

 

IV

Харсту принадлежал фамильный особняк в фешенебельном Мейфейре, но, пожалуй, куда больше он гордился не особняком, а огромным великолепным парком и не жалел на его содержание никаких денег. Парк был ухожен и причесан, как модный щеголь перед выездом на прием. Ожидая Джонни Симмонса, Харст, негромко напевая, с удовольствием прохаживался между рядами развесистых буков. Мелкозернистый белый песок приятно шуршал под ногами. К полудню погода разгулялась, но дождь, ливший целую ночь, все еще напоминал о себе — тяжелые капли, скатываясь с листьев, с глухим стуком падали на песок.

Вчерашний звонок взбудоражил Фрэда Харста, всколыхнул в памяти события военных лет, когда он впервые увидел Джонни Симмонса — блестящего молодого офицера ВВС США. Был тот умен, образован, а вдобавок красив и хорошо сложен, что в жизни тоже немаловажно.

В двадцать один год Симмонс имел уже чин майора, был штурманом лолка. Мундир его украшали три боевые награды. Войну Джонни закончил в Японии, и командование направило его в академию. А это означало: еще несколько годиков — и ты генерал.

Перед отлетом в Штаты Симмонс с группой офицеров поехал в Хиросиму. Посмотреть, что там наворотила атомная бомба.

«Мы вернулись люди как люди, — рассказывал Харсту знакомый американец, тоже участвовавший в той поездке, — а Джонни — с мозгами набекрень».

По возвращении в Штаты Симмонс незамедлительно подал в отставку и выступил в газетах с гневными разоблачительными статьями.

«Потрясающая бессмыслица! — негодовал Симмонс. — Нам твердят: «Месть за Пирл-Харбор!» А кому? Населению двух городов, в которых нет даже военных объектов. Между тем русские уже разгромили Квантунскую армию и тем самым поставили японских генералов на колени».

Но это было потом. А впервые Фрэд Харст встретил Джонни в мартовскую ночь 1945 года.

…Английские и американские самолеты базировались на аэродроме Бари в Италии. Проводились так называемые «челночные операции». Союзники помогали югославским партизанам. Чтобы взять больше на борт оружия и продовольствия, экипажи до минимума сокращали запас горючего. Сбросив грузы на парашютах в горах партизан, пилоты не возвращались на свою базу, а шли к русскому аэродрому. Там их заправляли бензином и маслом, загружали оружием и боеприпасами, и летчики по пути в Бари снова навещали партизан. Точно так же поступали и русские. В Италии их командование имело своих представителей.

Лейтенант Королевских военно-воздушных сил Фрэд Харст считал, что ему страшно не повезло. Друзья и приятели его, бывшие годом постарше, стали летчиками-истребителями, оседлали быстрокрылых «мустангов».

А молодой лейтенант Фрэд Харст «пилил» на толстяке С-47 американского производства. Правда, по тем временам это была неплохая воздушная лошадка, но она создавалась конструктором Сикорским не для военных целей и потому не имела никакого вооружения. Это значит — лети и думай: вот-вот появится «наци», а ты даже порцию свинцовых пилюль влепить ему не сможешь…

Однажды, уже под вечер, командование союзников в Бари получило тревожную радиограмму командира одного из партизанских отрядов: «Гитлеровцы зажали нас в горной долине. Боеприпасы на исходе. Если ночью не подбросите, утром нас уничтожат».

— Ваш штурман не имеет опыта ночных полетов, — сказал экипажу командир полка, — вместо него с вами полетит американец, толковый парень. Правда, у него репутация «красного», но, полагаю, за один полет он при всем желании не сможет вам затуманить мозги, ребята…

Лететь пришлось в сложных метеоусловиях Ветер гнал по небу многоярусные облака. Похожие на айсберги, они час от часу все плотнее сбивались в сплошную беспроглядную массу. Наконец в небе не осталось ни единого «оконца». Однако Джонни Симмонс и в самом деле оказался штурманом хоть куда. Вывел самолет точно к «воротам» — в долину, стиснутую горами. На карте она выглядела похожей на каменное корыто с зазубренными краями. Пробив сплошную облачность, экипаж увидел сигнальные огни партизан.

Мешки следовало бросать с предельно малой высоты, чтобы ветром их не отнесло к гитлеровцам. А «корыто» такое короткое, что за один заход выбросить грузы просто не удавалось. Пришлось взмывать вверх, делать круг и снова вслепую снижаться, рискуя каждую секунду врезаться в скалы.

Боши тем временем вызвали по радио истребители, и, когда массивная туша транспортника в третий раз уже подмяла верхний слой облаков под себя, ударили автоматические пушки и крупнокалиберные пулеметы «мессершмиттов» На головы пилотов посыпались осколки вдребезги разбитого остекления, и в тот же миг по гулкому фюзеляжу будто железными прутьями хлестнули: очередь пулемета прошила дюраль насквозь.

Чувствуя безнаказанность, боши принялись забавляться, играя с обреченным самолетом, как кошки с мышью. Очередь, затем крутой вираж — и так один за одним нападали «мессеры». Упал замертво бортмеханик, ткнулся головой в передатчик радист, не успев отстучать свою последнюю радиограмму. Голова его прижала черную пуговку ключа, и в эфир полетело бесконечное тире. Как предсмертный стон.

Командиру экипажа пуля пробила руку, задев кость. Наспех перевязав его, Джонни Симмонс сел за штурвал на левое сиденье. В тот же миг самолет дернулся, будто запнувшись обо что-то твердое, — снаряд угодил в правый мотор. Один, без помощи Джонни, Харст не сумел бы его удержать.

Плохо стали слушаться рули поворота и высоты. Правый мотор выключили — мог загореться бензобак. Все понимали: смерть неизбежна.

«Рискнем?» — знаком предложил Джонни, ткнув рукой в пол кабины.

«Была не была!» — кивнул ему Харст.

Оба начали тихонько отжимать штурвалы от себя. Израненный самолет осторожно полез в плотную спасительную мглу.

— Почему же они нас сразу не прикончили, Джонни? — спросил на другой день Харст, встретив американца на аэродроме.

— Я думаю, тут две причины, Фрэд, — раздумчиво произнес Симмонс. — Или они изрядно глотнули шнапса перед вылетом, покуражиться спьяну захотелось, или… — Не договорив, он показал рукой на стоянку русских самолетов. — Гляди, те же самые С-47, купленные у нас по ленд-лизу…

Под ярким весенним солнцем на зеленых фюзеляжах пузатых транспортных машин поблескивали прозрачным плексигласом колпаки. Из них предостерегающе высунулись черные рыльца крупнокалиберных пулеметов, установленных на турелях.

— Боши могли принять нас за русских, — развивал свою догадку Симмонс. — А русские научили их остерегаться даже транспортников. Может, потому «мессеры» и били с дальних дистанций: ждали ответного огня.

— А тебя, как видно, и в самом деле не зря называют «красным», — с подозрением глянул на Джонни Харст.

— А ты что? Предпочел бы, чтобы я был «коричневым»? — блеснул глазами в сторону Харста Джонни.

— Красные, коричневые — все они одного поля ягоды, — отмахнулся Харст и, чтобы замять инцидент, предложил: — Пойдем-ка лучше выпьем.

— За что? — с легкой иронией, но вовсе не оскорбительно поинтересовался Симмонс.

— За то, чтобы поскорее развязаться с этой войной. И за мир, в котором мы, белые, будем жить, не опасаясь ни красных, ни коричневых, ни прочих цветных!

Как бы там ни было, Харст был искренне рад встрече со старым боевым товарищем. И когда за оградой раздался гудок подкатившего автомобиля, как на крыльях бросился к воротам.

Джонни был все таким же поджарым и стремительным. Только короткий ежик жестких волос густо подморозила седина. Гладко выбритое, немного удлиненное лицо покрывал загар, скрадывавший морщинки у глаз, делавший его моложе. И что особенно понравилось Харсту: Джонни ничуть не горбился под грузом своих шести десятков лет.

…Симмонс сгреб в крепкие объятия Харста, радостно сияя.

— А ты стал еще монументальнее, старина. Убей меня бог!

Он говорил и — радовался за двоих.

— Да и ты вроде еще лихой парень, — засмеялся Харст, тоже от всего сердца радуясь.

Вышколенный дворецкий почтительным истуканом замер у дверей дома. За долгие годы службы у Харста таких бурных встреч он не видывал ни разу. Садовник, подстригавший газон, метнет да и тоже косил удивленные глаза на утратившего степенность хозяина и его веселого гостя.

За обедом вспоминали фронтовых друзей, живых и погибших. Боевые дела. А когда вышли из-за стола, Джонни завел песню военных летчиков, привезенную в Италию англичанами. Харст подхватил ее и даже принялся дирижировать, вскочив с кресла, как он делал это когда-то в офицерском ресторанчике в Бари, когда был молодым лейтенантом Королевских ВВС.

пел он, раскачивая в такт фужером.

— А ведь мы и сейчас, старина, идем на одном крыле, — вздохнул Джонни. — По дороге я слушал новости. За минувший год только на территории Англии и Уэльса больше полутора тысяч компаний приказали долго жить. Да и у нас дела обстоят не лучше. Вспомни довоенные годы… Не находишь похожих черт? Кризис, безработица, волна банкротств. Я, например, всерьез озабочен, честное слово. Тем более кашу, заварившуюся тогда, расхлебывать пришлось нам. А сейчас она заварится на ядерном огоньке, Фрэд.

Харст одним глотком опорожнил содержимое фужера. Со стуком опустил фужер на стол. Хорошего настроения как не бывало.

— Ну знаешь, — криво усмехнулся он, — исторические аналогии — штука сомнительная. Я согласен: мир болен. Но где найти лекарство? И какое?

Симмонс забарабанил пальцами по краю стола.

— Во всяком случае, не то, которое предложил Гитлер. Нужно разоружаться, искать пути к укреплению взаимного доверия, — заметил он, выжимая из пачки сигарету и закуривая.

— Красивые словеса, — снова скривил рот хозяин дома. — Да к этому не готовы ни мы, ни русские, Джонни! Абсурд!

Харст тоже закурил…

— Представь на миг, — продолжал он, пуская изо рта струйку дыма, извивающуюся наподобие ленточки серпантина, — что бы произошло, если бы оба лагеря в мире разом сказали: «Стоп!» Армия безработных возрастет в десятки раз. Окажутся не у дел ученые, инженеры, предприниматели… Хлынут домой миллионы демобилизованных солдат и офицеров. Полетят в тартарары правительства… Вся мировая экономика рухнет, как карточный домик.

— И это — лекарство?! — перебил его Симмонс, сделав глубокую затяжку.

Харст постучал концом сигары по столу.

— Так где же выход? — спросил он, взглянув на Джонни.

— Сам не знаю, честно говоря, — развел длинными руками Джонни. — Но, по-видимому, надо идти на компромисс, который предлагают русские. По крайней мере, пока заморозить гонку вооружений при равенстве сил.

Харст немного подумал и покачал головой:

— Боюсь, уже невозможно, Джонни.

— Почему? — с недоумением спросил Симмонс.

Харст провел концом сигары по краю стола, словно прочертив стайерскую прямую.

— Я вижу двух упрямых до безумия бегунов, — хладнокровно объяснил он. — У них нет финиша. Они будут бежать и бежать рядом бок в бок, пока кто-нибудь не упадет замертво. Или… — Харст умолк и, потерев пальцем подбородок, закончил: — Или в отчаянии вцепятся друг другу в горло.

Симмонс смерил Харста удивленным взглядом.

— Но ведь оба хотят жить! — воскликнул он.

Харст затянулся сигарой и сказал с уверенностью в голосе:

— Мало хотеть жить, надо суметь выжить.

— Уничтожив соперника? — хрипло рассмеялся Симмонс.

— Я этого не сказал, Джонни, — скрывая досаду, ответил Харст

Симмонс задумчиво мял в пальцах погасшую сигарету.

— Фрэд, а ты помнишь, как прокручивали нам пленку с записью последней радиограммы нашего радиста? У меня теперь все чаще звучит в ушах его последнее, прощальное тире, посланное им — мертвым.

Утром, когда Пат уехала, Роберт снова набрал номер Гарри. Тот наконец-то оказался дома.

— Как настроение? — прощупывая почву, издалека спросил Роберт.

— Как у матроса, которого списали с борта в чужом порту, — мрачно ответил Гарри и, опережая Роберта, проговорил быстрыми, отрывистыми фразами. — Я все знаю Нам необходимо встретиться. Приходи в кабачок на Грейв-Черч-стрит, где мы как-то обедали, помнишь? В обычное время — Ив трубке запульсировали короткие гудки.

С Гарри Роберт познакомился на студенческой вечеринке в доме у Бена. Гарри оказался очень обаятельным парнем, очаровавшим всех У него была такая улыбка, что все невольно улыбались в ответ.

После первой встречи было еще несколько, а потом их пути разошлись. Гарри, как лидер студенческого движения, был замешан в беспорядках, и ему пришлось перевестись в другой университет.

— Сам понимаешь, волчий билет мне ни к чему, — объяснил он Роберту.

Бен тоже уехал вместе с ним Они учились уже на третьем курсе, Роберт же был из числа желторотых первокурсников.

Роберт давно догадывался, что Гарри возглавляет организацию «Воины революции», объединившую самых радикально настроенных участников студенческого движения. Потом Бен по большому секрету подтвердил Роберту, что он не ошибается. Что касается самого Гарри, то он и словом не обмолвился о своей подпольной деятельности.

«Проверяют», — думал Роберт, не обижаясь. Единственное, что мучило его, — одиночество. Друзья вроде бы находились рядом. Только что толку, если друзья скрывают от тебя то главное, чему посвятили себя. Вот и получалось, что Роберт хотя и посмеивался над «ненасильственными действиями» Пат как над пустой тратой сил и времени, сам еще палец о палец не ударил, чтобы внести хотя бы крохотную лепту в борьбу с ядерной угрозой. Верно сказал однажды Гарри: осуждать и критиковать империализм легко, а вот бороться с ним не у каждого хватает характера.

Узнав о том, что Роберт собирается к отцу в Рим, Бен предложил ему полететь вместе.

— Только сам я еще не совсем готов, — предупредил он, — тебе придется, Роберт, подождать меня денька два.

— Прилетишь один. Меня ждет отец, — ответил Роберт.

— Это просьба Гарри, — выдвинул Бен как главный аргумент.

И Роберт согласился.

— Чем я тебе могу помочь? — только и спросил он.

— Ты большой мастер на всякие шуточки. Отвлечешь от меня внимание таможенников.

«Отвлечь-то я их, похоже, и отвлек: в саквояж Бена они не заглянули, но взяли парня сразу, как только он отправился по делам», — с горечью думал Роберт, подходя к ресторанчику, где была назначена встреча.

Гарри он увидел у входа. Тот прохаживался по тротуару.

— Ты не очень голоден? — спросил он, пожав Роберту руку.

— Нет. А что?

— Да так… Зал забит какими-то туристами. Давай-ка лучше поговорим в машине.

Белый «лендровер» Гарри стоял неподалеку. Они сели в него и поехали по Грейв-Черч-стрит, связывающей Сити с западными районами большого Лондона.

— Как там у вас все произошло? — спросил наконец Гарри.

Роберт коротко рассказал, добавив, что его чуть не арестовали в аэропорту.

— Очень жаль, что мы потеряли Бена, — вздохнул Гарри угрюмо. — Он все же ветеран нашей организации.

Роберта так и подмывало сказать, что он хоть сейчас готов выполнить любое задание организации, но вместо этого он спросил:

— Почему его взяли?

— Среди нас есть предатель. Мы подозреваем двоих, но никаких доказательств их вины пока нет. Не мог бы ты понаблюдать за одним из них?

Слова Гарри обрадовали Роберта. Это было уже задание, но он ничем не выказал радость.

— Как и где? — только и поинтересовался он, с деланным безразличием глядя перед собой на дорогу.

— Тебе надо будет с месяц пожить в молодежном трудовом лагере. Это не очень далеко от Лондона, в Соунси, и ты сможешь приезжать на уик-энд, думаю. Тем более тебе все равно надо на какое-то время исчезнуть из столицы.

— Что я там буду делать? — с напускным хладнокровием спросил Роберт.

— Ты согласен? — вопросом на вопрос ответил Гарри.

О ветровое стекло ударился какой-то жучок.

— Конечно, — с готовностью ответил Роберт, провожая глазами ползущего по стеклу жучка.

«Уцелел, не разбился!» — с удовлетворением подумал Роберт, а Гарри между тем продолжал инструктаж:

— Ты должен вести себя в лагере как все, ничем не выделяться и ждать человека, которого я тебе покажу. Деньги-то у тебя есть?

— Не густо, — признался Роберт.

Гарри достал бумажник.

— На, возьми. Они могут тебе пригодиться. — Он отсчитал Роберту несколько банкнотов по двадцать фунтов.

Роберту не хотелось одалживаться, но и отказаться от денег он не мог себе позволить.

— Я потом верну, — пообещал он, пряча деньги во внутренний карман куртки.

 

V

Джон Гарольд Симмонс был режиссером-кинодокументалистом. Однако даже те, кто хорошо знал его, пожалуй, удивились бы, услышав полное имя. Несмотря на возраст, он так и остался для всех просто Джонни. Друзья приписывали ему следующую фразу: «Я участвовал в шести государственных переворотах, три из которых сумел предотвратить».

Джонни уверял, что ничего подобного не говорил, хотя мог бы сказать с полным основанием, ибо все это было недалеко от истины. В его творческом багаже не имелось ни одной относительно «спокойной» съемки, ни одного ровного, тривиального фильма. Он постоянно искал темы острые, что называется с перчиком, такие, которые волновали бы не только его соотечественников, но и весь мир.

Сегодня Симмонс ехал на базу Гринэм-Коммон. В окне проплывал обычный английский ландшафт: невысокие зеленые холмы, по которым бродили овцы, крутые острые крыши домов, покрытые черепицей; блеснула на солнце речушка с заросшими пыльным кустарником берегами.

Военная база раскинулась на возвышенности, обрамленной серой лентой бетонки. К ней почти вплотную подступала роща. У главных ворот на поляне раскинулся палаточный городок. Его вполне можно было бы принять за обычный туристический лагерь, не будь перед ним трехметрового забора из двух рядов колючей проволоки с нависшим козырьком и пузатой спиралью Бруно посередине. Забор был сплошь увешан фотографиями детей. Симмонс знал из газет, что это дети женщин, которые жили в лагере раньше или живут в нем сейчас, а также тех, кто приезжал в Гринэм-Коммон, чтобы выразить свою солидарность с поселившимися здесь женщинами.

Беззащитные детские лица — серьезные — и улыбающиеся, капризные и озорные, пойманные любительским «Кодаматиком» и объективом профессионального фотографа — заглядывали в глаза каждому, кто приближался к базе, как бы спрашивая: а что будет с нами, если атомная война все-таки разразится?

Симмонсу вспомнилось интервью, которое он записал на пленку минувшей весной в Гамбурге. Одна из участниц «Марша мира» сказала: «У меня двое детей. Моя прямая обязанность — беречь их от насморка и простуды, следить, чтобы с ними ничего не случилось дома, чтобы они не попали под колеса машины на улице. Но почему же никто не хочет понять, что, как мать, я несу не меньшую ответственность и за то, чтобы уберечь их от угрозы ядерного уничтожения?»

«Быть может, где-то здесь и фотографии ее малышей?» — подумалось Симмонсу. Женщина говорила, что собирается летом посетить лагерь в Гринэм-Коммон. Он решил разыскать в архиве интервью с ней, затем еще раз окинул взглядом скрывающуюся за изгибом забора галерею детских лиц и направился к лагерю.

Как и к «бобби», к журналистам в Гринэм-Коммон привыкли и не обращали на них внимания. Вокруг походного примуса, на котором тихонько посвистывал ярко-оранжевый чайник, расположились женщины в годах. Они по-домашнему пили чай с молоком. Около соседней палатки молоденькая девушка пришивала к куртке эмблему лагеря — черной крылатой ракете преградили путь скрещенные руки. Ее подруга, сидя на корточках, красной краской выводила буквы на длинной матерчатой полосе транспаранта, подложив под нее лист фанеры.

Симмонс замедлил шаги.

— Вы откуда, девушки? Каким ветром занесло вас в Гринэм-Коммон? — спросил он, приподняв шляпу.

— Я из Глазго! — ответила та, которая пришивала к куртке эмблему.

— А я из Лампегера, — оторвав глаза от транспаранта, улыбнулась ее подруга и пояснила: — Это в Уэльсе.

Впрочем, пояснение было лишним. Ее сильный уэльский акцент говорил за себя сам.

Симмонс окинул взглядом палатку — малогабаритную и, казалось, до того легкую, что подуй ветер посильнее, и ее унесет.

— Тяжело, наверное, жить в палатке? — посочувствовал Симмонс.

Мягкие губы девушки из Уэльса неожиданно отвердели.

— Лучше жить в палатке, чем вовсе не жить! — тряхнула она головой.

Симмонс хотел было продолжить разговор, но тут его внимание привлекла стройная блондинка с распущенными волосами. Он вспомнил, что видел ее накануне в выпуске теленовостей. Она стояла в окружении женщин и что-то живо объясняла журналистам. Симмонс еще раз приподнял шляпу и, пожелав девушке из Глазго и ее уэльской подруге всего хорошего, направился к заинтересовавшей его группе. Подойдя поближе, прислушался.

— Джентльмены, вы пишете и говорите по телевидению и радио, что мы на содержании Москвы, — говорила блондинка, открывая сумочку. — А теперь убедитесь, кто помогает нам на самом деле. Вот чеки.

Опередив коллег по профессии, Симмонс выхватил из рук девушки стопку бумажек и стал их перебирать.

Чеки в основном были достоинством в пять, десять, пятнадцать фунтов. Но попадались и выписанные на довольно солидные суммы.

«Семьсот фунтов стерлингов» — значилось на одном из чеков.

— Кто жертвовательница? — поинтересовался Симмонс, тщетно вглядываясь в неразборчивую подпись.

— Барбара Лоусен из города Бигги-Хилл в графстве Кент, — ответила синеглазая блондинка с распущенными волосами и, достав из сумочки голубой конверт, добавила: — Кроме денег, Барбара прислала письмо.

— Можно прочесть? — протянул Симмонс руку к конверту.

— Я сама! — решительно возразила блондинка

«Мне 72 года. Я уже не в силах помочь вам своим присутствием на базе, но у меня есть скромные сбережения, и я охотно поделюсь ими…» —

прочла девушка выразительно и громко. Но вот интервью окончилось, и журналисты в поисках тем и сюжетов разбрелись по лагерю кто куда. Только Симмонс не торопился.

— Если меня не подводит память, вы Патриция Логэн? — тронул он за рукав девушку, которая тоже собиралась уйти, и во избежание недоуменного «откуда вы меня знаете?» поспешил объяснить: — Я видел вас во вчерашнем выпуске теленовостей Как это вы осадили корреспондента «Вис-ньюс»! Здорово осадили! Я полностью согласен с вами: «лучше быть красным, чем мертвым»!

— А еще лучше — пусть все живут и радуются жизни! — нахмурилась Пат.

— Именно поэтому вы здесь, в Гринэм-Коммон? — спросил Симмонс.

— И поэтому тоже, — уклонилась от прямого ответа Пат. И лицо ее озарилось улыбкой — очень откровенной и чистой

— Знаете, — улыбаясь чему-то своему, потаенному, продолжила она, — когда я в первый раз услышала о героинях из Гринэм-Коммон, то сказала себе: «Пат, это не для тебя!» Но однажды в школу, где я преподаю, пришло письмо. «Полиция собирается силой выдворить нас из лагеря, — говорилось в письме. — Чем больше женщин приедут к нам, в Гринэм-Коммон, тем труднее будет властям справиться с нами». И я решилась: взяла спальный мешок и приехала сюда, еще не зная, надолго ли мне хватит решимости. Через неделю я поняла, что решение мое правильное. Лагерь мира — это больше чем смелый жест неповиновения властям, лагерь мира — это как бы овеществленная метафора личной ответственности человека за все, что происходит в мире. Вот то главное, что я здесь поняла! — без улыбки закончила Пат.

Симмонс был бы никудышным журналистом, если бы через полчаса не знал о Патриции Логэн много такого, чего обычно не рассказывают при первом знакомстве. Но Джонни умел настраивать людей на волну откровенности и вскоре был посвящен даже в то, что у Пат есть жених, почти муж, как выразилась девушка, а «почти» потому, что она, Пат, все никак не может решиться вступить в законный брак.

— Не из-за того, что мы не любим друг друга, — вздохнув, пояснила Пат Симмонсу, — я люблю Роберта, и он любит меня. Но он ни во что не ставит мои убеждения, а из-за этого споры, в которых каждый из нас остается при своем. Мы и сейчас с ним в размолвке, — призналась она.

Она запнулась — из лагеря долетели крики: «Дамы, выселение!»

— Скорее! — на ходу бросила Пат, жестом приглашая Симмонса последовать за нею.

Придерживая кофр рукой, Джонни быстро, почти бегом, вернулся в лагерь. Здесь кое-что переменилось, и — увы — не к лучшему: на бетонке появились грузовики, между палатками расхаживали рослые, как на подбор, полицейские в черных мундирах и фуражках с лакированными козырьками. От ярких белых кубиков, усыпавших околыши, рябило в глазах.

— Дамы — выселение! — строго оповещали они.

Умудренный жизненным опытом, Симмонс видел по их лицам, что подобные мероприятия полицейским надоели до чертиков, но служба есть служба.

Началась суматоха. Но ни малейшей паники или растерянности. Судя по всему, жительницам лагеря происходящее было не в новинку. Женщины неторопливо собирали пожитки, снимали палатки. Относили к лесу столики на низеньких ножках, примусы и газовые плитки, посуду, ведра, продукты в картонных коробках, тазы, кастрюльки. Все это — частная собственность, святая святых А вот то, что окажется без присмотра, — Симмонс не сомневался в этом, — полетит в кузова грузовиков.

Симмонс заснял эвакуацию палаточного лагеря и отправился следом за женщинами в рощу. Сложив в кучи свой скарб, они собрались на широкой лесной поляне. Джонни подошел к корреспондентам, окружившим миссис Кронин, которую он знал по сообщениям печати. По годам она была молода, да и выглядела она молодо — ни единой сединки в аккуратно собранных заколками черных волосах, но обитательницы лагеря в знак особого уважения звали ее «мамаша Селина». В числе шестидесяти кардиффских женщин три года тому назад она прошагала по дорогам Англии сто семьдесят километров и пришла сюда, к американской военной базе крылатых ракет с ядерными боеголовками, да так здесь и осталась Три зимы в палатке!

Солнце внезапно зашло за тучи, сразу похолодало, подул ветер.

— Где же вы теперь ночевать будете? — с профессиональной участливостью спросил один из корреспондентов.

— Там же, где и ночевали, — поежилась миссис Кронин. — Отсидимся в этой тихой обители часов до семи вечера, а затем начнем перебираться на старое место.

Симмонсу рассказывали, что участок леса, на котором «отсиживались» женщины, принадлежал человеку из Ньюбери, который разрешил обитательницам лагеря пользоваться им в любое время. Здесь их никто не имел права и пальцем тронуть. Опять-таки все та же святая святых — частная собственность.

Журналист, верный себе, решил перевести разговор на серьезные рельсы.

— Миссис Кронин, почему вы здесь, в лагере? — с деланным, но располагающим к откровенности простодушием спросил Симмонс.

Карие глаза Селины погрустнели.

— Однажды, в день рождения моего сына, я решила свозить его к морю. Городок, где мы живем, очень тихий, а на взморье… Как тут отдыхать, если над тобой то и дело проносятся военные самолеты. Они ужасно пугали мальчика. «Мама, они собираются нас бомбить?» — испуганно спрашивал он. И неожиданно мне стало ясно: страх моего сына донельзя реален… Я хочу, чтобы он рос, не зная страха. Вот почему я здесь, в Гринэм-Коммон, — услышал Симмонс.

Поговорив с женщинами, Джонни ушел снимать другой лагерь, видневшийся за изгибом бетонки, а когда возвращался обратно, снова встретил мамашу Селину Набросив на куртку старенькое серое пальто, она, сидя на раскладном стуле, беседовала о чем-то с пареньком лет пятнадцати, худеньким, большеглазым, серьезным.

— Мистер Симмонс, — окликнула она Джонни. — Я хотела вам дать материалы о фирмах, работающих на ракеты. — Порывшись в вещах, достала полиэтиленовую папку с бумагами. — Вот. Может быть, пригодится. Мы собрали эти данные, чтобы объявить бойкот продукции предприятий, работающих на войну.

Белый «лендровер» влетел в провинциальный городок.

— Соунси, — объявил Гарри.

— Совершенно непонятно, почему его построили здесь, а не где-нибудь в другом месте? — Роберт рассматривал окрестности — Ни речки, ни гор, за которыми можно хотя бы от ветра укрыться…

Гарри свернул с главной улицы, и вскоре машина покатила по Голдсмит-стрит, которая выглядела так, словно ее отрезали у еще более захолустного городишка и приткнули к Соунси на всякий случай. Промелькнул магазин «Подержанная мебель», «Сапожная мастерская» с тусклыми стеклами окон, лавчонка антиквара «Мастера древности», харчевня с архаическим названием «Седло барашка», гараж «Пенфилд-моторс», похожий на закопченный ангар начала авиационной эры, серая каменная церквушка и пристроенный к ней как бы в качестве подпорки неказистый приземистый зал собраний, щеголяющий новой крышей из гофрированного шифера.

Гарри сбавил скорость, давая Роберту оглядеться. Ведь в этом захолустье ему предстояло прожить не день и не два.

За церковью тянулся участок земли, обнесенный зеленым штакетником. На нем пестрел палаточный городок. Каждую из палаток хозяева, видимо, выбирали по странному принципу: ни по цвету, ни по форме и размерам их палатка ни в коем случае не должна была походить на соседствующие с ней.

За палатками возвышались величественные корпуса зданий, поблескивающие стеклом и сталью. В этом захолустье они казались либо миражем, либо кинодекорацией.

— Фирма «Прат-Утмей» по соглашению с американской IBM выпускает компьютеры для крылатых ракет, — процедил сквозь зубы Гарри, поймав вопросительный взгляд Роберта. Прибавил: — Погляди на лагерь, да пойдем перекусим: посидим на прощанье в «Седле барашка».

Он развернул «лендровер». Улица была пустынной, лишь у проходной фирмы стояло несколько машин.

Вдоль глухой стены харчевни тянулась коновязь, сохраняемая, очевидно, как память о временах королевы Елизаветы. Гарри приткнул к ней «лендровер». Они вышли из машины, поднялись на крыльцо. Мраморные ступени словно осели посередине, стертые за многие годы ботинками и туфлями посетителей. Роберт осторожно тронул массивную медную ручку в зеленой паутине окиси, глубоко въевшейся в начищенный заботливым хозяином старый металл.

Двое перешептывающихся влюбленных и еще какой-то одинокий гость, тянувший пиво у обшитой оранжевым пластиком стойки, не обращали на Роберта и Гарри никакого внимания. Зато хозяин — невысокий толстяк со склеротическими жилками на носу — сразу выбежал навстречу.

— Что будем есть и пить? — как давнему другу, улыбнулся он Гарри.

Заказали телятину с сухим вином

— А готовят здесь недурно, — прищелкнув языком, заметил Гарри. — Советую забегать сюда почаще. Денег не жалей, для дела мы их не считаем. — Затем рассказал Роберту кое-что из истории молодежных трудовых лагерей.

Они появились сразу же после первой мировой войны; задача, которую ставили перед собой организаторы, была точно такая же, как и теперь: сблизить молодежь разных стран и мировоззрений в бесплатном труде на пользу тех, кто в нем нуждается, но не имеет средств нанять рабочих. Широкое распространение трудовые лагеря получили в последние годы, когда возросла опасность ядерной войны. Находятся они под эгидой ЮНЕСКО.

— Попасть в такой лагерь может каждый, — говорил Гарри. — Приходи, работай, слушай, о чем говорят другие, спорь, высказывай собственную точку зрения

Минут через двадцать, расплатившись, они вышли на улицу.

— Ну, Роберт, счастливо оставаться, — протянул руку Гарри. — Приезжай на уик-энд в Лондон.

Дул сильный холодный ветер. С мутного неба микроскопической пылью сыпался моросящий дождик. Продрогший Роберт с дорожной сумкой и притороченным к ней ремнями спальным мешком подошел к воротам лагеря. Как и штакетник, они были выкрашены в зеленый цвет.

«Цвет надежды», — невольно подумалось ему

Справа, под шиферным навесом, стоял столик, за которым сидел дежурный. На нем были линялая футболка, потертые джинсы, курчавившиеся лохмами неподшитых брючин над расшлепанными башмаками, на голове — желтая велосипедная кепочка с большим пластмассовым козырьком цвета томатного сока. С этой экипировкой бродяги контрастировало лицо, свежее, добродушное, краснощекое.

«Как у Санта-Клауса на рождественской открытке», — отметил про себя Роберт.

Дежурный, не вставая, скользнул полусонным взглядом по фигуре Роберта.

— К нам? — спросил он неожиданно тонким голосом.

— Как видишь.

— Вон в том Тауэре спроси Карен Коллинз, — показал он подбородком в сторону дощатого сарайчика, стоявшего неподалеку от палаточного лагеря. — Она у нас тут хозяйка.

По дорожке, посыпанной желтым гравием, Роберт направился к сарайчику. Подавленность, смутная тревога, ожидание каких-то перемен к худшему, не покидавшие его после возвращения из Италии, нахлынули снова. Да тут еще эта мерзкая погода: дождь не дождь, а так, невнятная осенняя морось. Хотя по календарю еще только начало августа.

Да, на таком промозглом ветру душа не запоет. Мало радости, «когда осенний ветер в волосы запустил пятерню», вспомнились Роберту стихи Дилана Томаса.

 

VI

Утром из ФРГ прилетел оператор Симмонса Стив Уиндем — молодцеватый, спортивного вида парень со щербинкой в верхнем ряду крупных крепких зубов. Говорят, такая щербинка отличает тех, кто любит, мягко говоря, присочинить к месту и не к месту. Стив Уиндем был лишен такого порока, правда, прихвастнуть иной раз любил. Но всегда не без оснований. Джонни Симмонс прощал Стиву этот его недостаток, ибо Уиндем обладал исключительной работоспособностью и умением добыть нужную информацию в самых невероятных обстоятельствах.

— Значит, так, шеф, — безо всяких извинений начал Уиндем, бесцеремонно вытащив Симмонса из постели и усевшись в кресло посреди комнаты. — Все, что мы снимали вместе, достойно лишь того, чтобы на него наплевать и забыть, Этот кейс, — похлопал он ладонью по своему черному чемоданчику, — нужно носить как портфель президента, приковав к руке наручником. Тут — весь наш фильм.

— Человечество вечно будет тебе за это благодарно, Стив Уиндем, — тоном, полным сарказма, произнес Симмонс, пытаясь стряхнуть с себя остатки сна. — Но это еще не повод, чтобы врываться ко мне в такую рань, тем более без чашки кофе.

— Поверьте, шеф, я сделал это из самых благих побуждений. Бы можете преспокойно упаковывать вещи — фильм готов. — Уиндем покрутил колесики наборного замка и, щелкнув никелированными застежками, откинул крышку чемоданчика.

— Вот это, — достал он пеструю коробку с видеокассетой, — информация, которая таинственным образом просочилась из штаба НАТО.

— Не без твоего, разумеется, участия? — снова съязвил Симмонс, вытряхивая в корзину для мусора остатки вчерашнего кофе, и включил в сеть портативную кофеварку, с которой не расставался в своих поездках.

— Почти угадали, — делая вид, что не замечает сарказма, отозвался Стив. Он достал блокнот, полистал его и наконец нашел нулевую запись. — Так-с. Вот. Натовский кодовый номер 10–1. Директива гласит: «При чрезвычайных обстоятельствах войска будут подавлять в странах блока любые волнения и выступления, угрожающие стратегическим интересам свободного мира».

— Ну, понятно, понятно. А заснять-то тебе что удалось? — буркнул Симмонс, наблюдая, как первые капли кофе с шипением упали на дно чашки.

— Тренировки. Спецподготовку офицеров в лагере Бад-Эдемс. Учения по разгону демонстрантов. «Демонстранты» — солдаты. На них нападают специально обученные команды. Побоища зверские. И тем и другим приказано «быть сверхагрессивными» и пускать в ход любые «подручные» средства…

Симмонс промолчал, понимая, что из-за этой, хотя и интересной записи Стив не стал бы врываться в его номер столь наглым образом, тем более в такую рань. Значит, приберегает самое интересное напоследок.

— А вот еще — чем не «гвоздь»! — поднял над головой другую коробку Уиндем. — Демонстрация в Хайльбронне. Вечером, после того, как сгорела ракетная база, все жители вышли на улицу — от мала до велика. Даже военные и полицейские среди них. Все в черном… Соорудили огромный гроб. В руках у каждого — зажженная свеча как символ памяти тех, кто мог бы погибнуть несколько часов назад… Картина феерическая! Хотите посмотреть?

— Ладно, не тяни, — оборвал его Симмонс, обжигая пальцы о горячую чашку. — Выкладывай, что у тебя там припасено на десерт?..

Он отхлебнул маленький глоточек кофе и в упор посмотрел на Стива.

— Сущая мелочь, — порывшись в чемодане, ответил тот. — Так, небольшой фейерверк, предшествовавший всеобщему ликованию…

Симмонс вмиг забыл про кофе.

— Ты и впрямь снял? — встрепенулся он.

— Разумеется, впрямь! — подтвердил Стив, внимательно наблюдая за выражением лица шефа. — Впрочем, вкось я снимал тоже… Сами знаете, как это иногда бывает…

Глаза Симмонса просияли.

— Пожар на ракетной базе? Да как же тебе это удалось?

Вместо ответа Стив вскочил с кресла и направился в конец комнаты, где стоял видеомагнитофон.

Экран телевизора засветился синью ясного летнего неба, постепенно заполнявшегося клубами какого-то маслянистого грязно-желтого дыма. Объектив камеры выхватил военную базу. За колючей щетиной проволоки пляшут языки пламени.

Симмонс не спускал глаз с экрана, где ошалело метались фигуры солдат.

Ужас на пятнистом от сажи лице офицера. В багровых отблесках пламени его глаза, приближенные трансфокатором, казались безумными.

Никак не могут разъехаться между двумя рядами тягачей пожарная машина и бульдозер…

Два солдата вытаскивают из огня обгоревший труп.

Корчится в кашле, схватившись за грудь, офицер охраны. У его ног — фуражка с высокой тульей.

Мощно хлещут тугие струи белопенной жидкости, скрещиваясь и дробясь на лету. Но огню хоть бы что, кажется, он только набирает силу…

Видеокассета кончилась, и, щелкнув, магнитофон зашуршал перемоткой.

Джонни Симмонс несколько минут сидел молча. Рука его машинально потянулась за сигаретой. Но он забыл, что еще в пижаме и сигарет в кармане нет.

— Боже! А если бы она била с боеголовкой?.. — оторвав наконец взгляд от погасшего экрана, произнес Симмонс и с уважением посмотрел на Стива.

— Но как тебе удалось это заснять? — встревоженно спросил он.

Стив с нарочитой невозмутимостью пожал плечами.

— Случайно, Познакомился с одним сержантом в баре. Оказался моим земляком из Нью-Джерси. Ну, выпытал у него, когда ракетчики будут выезжать на учения. Прикатываю на базу, а там пожар… Эх, если бы минут на десять пораньше приехал, при мне бы как раз и полыхнуло!

— Страшно было? — опустив голову, спросил Симмонс.

— Не то слово… — тихо отозвался Стив. — До сих пор поджилки трясутся. Думал, как сейчас рванет, и не останется от Стива Уиндема даже кляксы. Симмонс глядел на свои пальцы, сцепленные замком.

— Что бы ты только делал без меня, шеф? — засмеялся Стив, отчитавшись перед Симмонсом за две недели, проведенные в ФРГ.

— Если бы на базе произошел взрыв? — уточнил Симмонс и, положив руку на плечо верного Стива, вздохнул: — Не знаю…

Симмонс не был господом богом, а потому и в самом деле не знал этого.

Приехав в Лондон на первый уик-энд, Роберт сразу же из автомата позвонил Гарри.

— Ну как ты там, прижился? — раздалось в трубке с озабоченностью и участием.

— Вроде бы да, — ободрясь, успокоил он Гарри.

Роберту было приятно, что Гарри наконец-то признал его своим.

— Тот тип не появился?

— Нет.

— Куда-то запропал, мерзавец. Но ты будь начеку, он обязательно появится.

Наступила короткая пауза. Потом Роберт услышал:

— Знаешь, дружище, приезжай-ка в ночной бар «Дискавери» на Вест-Энде. И Пат прихвати с собою.

Об этом баре Роберт слышал, но бывать там ему не приходилось. Публика в нем собиралась разношерстная, потому что хозяин рекламировал свой бар как «Клуб клубов», позволяя посетителям заведения во всеуслышание высказывать любую точку зрения, как в Гайд-парке.

«Клуб клубов» никогда не пустовал. Правда, иногда вследствие буйных дебатов в клубе возникали драки и потасовки, но это было сущими пустяками. Поломанная мебель, выбитые окна, разлетевшиеся вдребезги зеркала и посуда — все это окупалось с лихвой.

Когда Роберт и Пат приехали в «Клуб клубов», зал был полон молодежи. Гудел густой говор, а табачный дым, клубившийся над столами, был еще более густым.

Только они сели за столик, погас свет. Открылась сцена с декорацией, изображающей зеленый луг. по-весеннему яркий, солнечный, в желтых пятнах одуванчиков. Нарядно одетые парни и девушки вели хоровод. Гремели электрогитары, почти по-человечески взахлеб хохотал саксофон. Азартно колотил в барабан пышущий здоровьем толстячок ударник.

Но вот по стенам зала, по потолку заметались, скрещиваясь и переплетаясь, словно отблески приближающегося пожара, багрово-красные всполохи. Музыка постепенно стала иной: тревожной, зловещей, с вплетающимся в нее погребальным перезвоном колоколов. Но люди, веселящиеся на весеннем лугу, казалось, не слышали ее. Под потолком у входа в зал появилась крылатая ракета. Медленно плыла она над головами людей к сцене. На стенах, чернея глазницами и провалами ртов, обозначились черепа и кости.

Ракета неотвратимо приближалась к цели. Вот ее черная тень коснулась луга. Она под ногами парней и девушек, а те в своем упоенном веселье не замечают ее, топчут ногами.

Роберт замер. Пат затаила дыхание.

Ослепительная вспышка ядерного взрыва и жуткий грохот. Показалось, разверзлась земля.

Пат вскрикнула, но крик этот услышал один только Роберт.

Свет прожекторов постепенно стал гаснуть, и вот на сцене уже не люди, а тени людей, сгоревших заживо.

Внезапно под потолком вспыхнула мощная ультрафиолетовая лампа, высветив невидимые до того крахмальные полоски на костюмах участников шоу. Полоски были нанесены в форме костей скелета. В полумраке скелеты спустились со сцены и разошлись к своим столикам.

И тут кошмар исчез.

Снова зеленеет залитый солнцем луг, снова желтеют одуванчики.

На сцену легко взбежал рослый парень с резко очерченным, нервным лицом. Дружески улыбнулся, поправил рукой свесившиеся на лоб волосы.

— Гарри! — наклонившись к Пат, прошептал Роберт.

Гарри поднял руку кверху, прося тишины и внимания. На нем были белые брюки и голубая рубашка.

— Мир спасут герои, — начал он.

Гарри прошелся по сцене, как бы собираясь с мыслями.

— А какой он, герой? — спросите вы, — продолжал он, приблизившись, как к краю пропасти, к самому краю сцены. — Поглядите вокруг. И увидите его. Обыкновенный человек — со слабостями, странностями и недостатками. Необыкновенна лишь его страсть: любой ценой спасти мир на земле!..

Роберту показалось, что Гарри говорит во всеуслышание, а обращается только к нему, да, только к нему одному…

— С того дня, когда герой в глубине души поклялся спасти человечество, он знает, что обрек себя на смерть. Он постоянно видит ее на своем пути, но бесстрашно идет вперед и сумеет умереть не дрогнув, — бросал со сцены Гарри жестокие, но прекрасные слова.

Роберт чувствовал, что Гарри, тот самый Гарри, который скоро сядет за их столик, именно его, Роберта, призывает стать героем.

Роберт покосился на Пат. Пат усмехалась.

«Мальчишество», — угадал Роберт значение этой знакомой ему усмешки.

А Гарри между тем говорил:

— Величие задачи, уверенность в победе дают одухотворенному идеей человеку энтузиазм, неиссякаемую энергию, день от дня крепят его волю. А бесстрашной своей смертью он утвердит свою правоту и бессмертие!

Зал взорвался восторженными аплодисментами. Не аплодировала одна только Пат. Во всяком случае, так показалось Роберту.

«Пат была права. Мы любим друг друга, но дороги у нас разные», — с горечью подумал он. С горечью и с болью в сердце,

Харст и Симмонс сидели на веранде летнего ресторана в парке Этленд. Большой пруд почти вплотную подступал к столикам, шеренгой протянувшимся вдоль легкой ограды, и порой казалось, что от набегавшей волны слегка покачиваются кресла.

Ресторан, так же как пруд и большая часть парка, принадлежал аристократическому клубу «Мейфейр», членом которого Харст стал с момента своего рождения. Он любил бывать здесь, но вовсе не потому, что членство в клубе напоминало о былом величии его рода, и даже не из-за возможности накоротке решить какой-либо вопрос с людьми, двери служебных кабинетов которых даже от него, Харста, бдительно охранялись обворожительными церберами-секретаршами и щеголеватыми аргусами-помощниками.

Клубный ресторан заслуженно славился превосходной кухней, гостеприимством и — что представлялось для Харста не менее важным — тишиной. Надпись над ажурной дверью перед входом в ресторан ненавязчиво напоминала: «Соблюдая тишину, вы делаете это прежде всего для себя».

Вылощенный высокий официант в белом сюртуке и перчатках, с плечами, угодливо поданными вперед, поставил перед Симмонсом «черепаху по-балтиморски». Харст предпочел бифштекс.

Симмонс, позвякивая о столик бокалом, рассказывал Харсту о Селине Кронин:

— Вот уже три года терпит она мытарства с полицией и властями, вдумайся в это. Три года бивачной жизни, полной лишений и тревог. А ты представляешь, сколько — таких, как она? У каждой, считай, базы, воздушной и морской. Их только в Англии сотня наберется! А если взять всю Европу? Я снимал в ФРГ марш мира с вертолета. Холод, дождь. Но люди идут и идут, колонна растянулась на семьдесят миль по дороге…

— Ты хочешь меня обратить в свою веру, Джонни? — лениво потянулся Харст, доставая зубочистку.

— В какую? — Симмонс передернул плечами. — Я не из красных, Харст. Это ты из тех, кто принимает за красного всякого краснеющего от стыда за все, что творится в этом безумном мире. Мне как американцу, например, стыдно за узколобость нашего правительства. Шестьдесят процентов англичан не хотят американских ракет, а мы продолжаем навязывать их, усугубляя и без того далеко не лестное мнение вашего народа об Америке.

Харст сделал глоток из своего бокала, держа его за граненую ножку.

— А ты не допускаешь мысли, что мудрость политиков заключается в способности видеть дальше тех, кто умеет лишь вопить: «Уберите ракеты!»? — спросил он с насмешливой, однако ничуть не оскорбительной улыбкой.

— Фрэд, — задумчиво кивнул Симмонс, — ты не хуже меня понимаешь: только маньяк или параноик может утверждать, будто русские стремятся к войне, хотят прибрать к рукам Европу, обе Америки, а также Африку вкупе с Азией и Австралией Мне это стало ясно еще в Югославии, когда мы вместе с их парнями смотрели смерти в глаза. А смотреть в глаза смерти все равно что смотреть в глаза правде.

Харст нахмурился, и тотчас же его брови расправились.

— Я готов бы согласиться с тобой, Джонни, но не все так просто, — заметил он, смакуя вино. — Меня просто бесит, что русские злорадствуют над нашими проблемами. Они используют любую возможность, лишь бы только напакостить нам Идет явная и скрытая борьба не на жизнь, а на смерть. А я старый солдат, и я на своем посту, Джонни. Всякую попытку русских нанести нам вред я воспринимаю как личное оскорбление, — сам конфузясь своей напыщенности, произнес Харст.

Симмонс перебил его:

— Уж не собираешься ли ты, Фрэд, доказывать мне, что массовые протесты англичан против американских ракет — дело рук Кремля? — спросил он не без сарказма и пристально посмотрел на Харста.

Взгляд, которым ответил ему Харст, был столь же пристальным.

— Нет, конечно, — выдержав паузу, воскликнул он. — Но борьба есть борьба. Наши крикуны по собственной глупости льют воду на мельницу русских. Почему же тем в таком случае не воспользоваться предоставляемой возможностью? И они, будь уверен, не теряют времени даром, очень тонко и умело направляют наших крикунов куда надо…

— Каким же образом? — Симмонс отодвинул бокал в сторону.

— Каким образом? — переспросил Харст и замолчал — к их столику подошел лакей.

— Вас к телефону, сэр, — наклонился он к уху полковника.

Лицо Харста моментально стало озабоченным

— Извини, Джонни, — поднялся он из-за стола.

Харст прошел в холл, взял лежавшую на низеньком столике трубку.

— Прошу прощения, господин полковник, — услышал он запинающийся голос Макларена. — Я не хотел бы беспокоить вас, тем более по открытой линии, но…

— Без реверансов, ближе к делу, — буркнул Харст.

— У нас некоторые неприятности… — Макларен кашлянул.

Харст выругался про себя. От хорошего настроения не осталось и следа. Он так и знал: что-то должно случиться, слишком уж все шло гладко… Впрочем, неприятности в начале дела лучше, нежели в финале, когда на то, чтобы внести коррективы, уже не остается времени.

— Говорите, в чем дело! — приказал Харст и услышал:

— Только что в доме Ролта, а затем в доме Патриции Логэн побывал человек… Он их не застал. Я навел справки: человек прибыл из Рима, из того же учреждения, где сейчас… находится в командировке Престон; более того, имел с ним контакты…

— Думаете, утечка информации? — нахмурился Харст.

— Вполне вероятно, сэр, — подтвердил его догадку Макларен.

— Никаких посланий не оставлял?

— Не исключено. Он покинул дом Логэнов через две минуты после того, как туда зашел. На словах за такое время…

— Ясно, — оборвал Харст. — Патриция Логэн не собирается в Лондон?

— Судя по всему, нет.

Полковник замолчал, внезапно ему захотелось поскорее очутиться в своем кабинете с листом бумаги на столе и карандашом. Извечный вопрос: что делать? Но есть же выход, он уже чувствует его, есть же… Да Есть!

— Алло? — прервал затянувшуюся паузу капитан.

— Вот что, — сказал Харст, незаметно для самого себя понизив голос. — У Патриции Логэн наверняка существуют друзья, навещающие ее там… Понимаете? И они наверняка справляются у ее домашних, не передать ли ей туда…

— Что-либо, — дополнил сообразительный Макларен.

— А по дороге, — Харст издал короткий смешок, — знаете, я однажды обменялся с соседом по поезду чемоданами. Два одинаковых, представьте себе, чемодана… Оч-чень забавный казус, не правда ли? При встрече расскажу, что я обнаружил в чемодане соседа….. Массу любопытных вещей…

— Понятно, сэр.

— Я скоро буду…

Харст вернулся к столу.

— На чем мы остановились, Джонни? — спросил он, с удовольствием глядя на парок, аппетитно вьющийся над горохом с грибами. — Ах, да… Так вот, чтобы закончить наши дебаты и перейти к вещам, более приятным, чем политика. Я как раз сейчас занимаюсь по службе одним крайне любопытным дельцем. Кажется, ухватился за крепкую ниточку. Если пробудешь у нас еще пару недель, даю тебе слово, Джонни, ты станешь первым журналистом, которому я представлю более чем веские доказательства связей между красными и, как ты изволил выразиться, краснеющими от стыда. Но пока… пока займемся горохом с грибами,

 

VII

Горожанину, привыкшему к разноголосому шуму толпы, к телефону, к автомобилям, к огням в окнах многоэтажных блоков, всегда не по себе в ночном лесу. А если это не горожанин, а горожанка? К тому же еще совсем молодая женщина?.. Чудятся непонятные шорохи и трески: уж не зверь ли крадется? Хрустнула ветка под ногой… Черной тенью скользнула в сумрачном просвете листвы хищная птица, зарябили по траве блики от луны, выглянувшей из облаков…

— Тебе не страшно, Пат? — прошептала Кети. В Гринэм-Коммон Кети приехала всего неделю назад и еще не сумела притерпеться к выходкам полиции, к превратностям судьбы и к трудностям бивачной жизни.

Они лежали рядом в опальных мешках. Старый дуб беспокойно и шумно шуршал над ними грубыми листьями.

— Я же тебе сказала, Кэт, — ответила Пат хрипловатым — то ли простуженным, то ли полусонным голосом. — Только одного на свете боюсь — ядерной войны.

Кети засмеялась:

— А ты не боишься, что парень твой тебя бросит? Ведь сама говорила, что он тебе изменяет!..

— Видишь ли, не изменяет, а что-то скрывает от меня, — поправила подругу Пат. — У него появилась какая-то своя тайна. Он обнимает меня, а мыслями он с этим краснобаем Гарри. Помнишь, я рассказывала тебе о нашей поездке в «Клуб клубов»? Я сразу раскусила, что Гарри авантюрист, а Роберт, как видно, каждое слово этого Бонапарта в белых брючках принимает за чистую монету.

Гарри… На днях он навестил Пат. Привез письмо, адресованное Роберту. Конверт передала Гарри миссис Фредерикс, когда он, заглянув в дом Логэнов, сказал, что едет мимо Гринэм-Коммон и. если нужно что-нибудь передать Пат, ему ничего не стоит выполнить поручение

Пат сразу узнала почерк Бена и, не колеблясь, вскрыла конверт.

«Роб!  — прочитала она. — Я понял, надо переходить к решительным действиям Особенно остро понял я это сейчас, в неволе, вспоминая наше дело, моих друзей. Особенно часто — тебя. Меня томит мысль о том, что ты, решительный и энергичный человек, которого я всегда считал своим лучшим другом, растрачиваешь свою жизнь впустую Покажи мою записку Гарри. Он поможет тебе, убежден. Ждите меня. Надеюсь выкрутиться.

Твой Бен».

Значит, Бен арестован!.. А Роберт между тем не сказал ни слова о том, что задержало их приятеля в Риме. Почему он утаил от нее это? Почему? Она сопоставила в мыслях то, что возглашал со сцены в «Клубе клубов» Гарри, со словами из записки Бена Престона и интуитивно почувствовала, что над Робертом нависла какая-то опасность.

— Да выбрось ты из головы эту проклятую записку!.. — попыталась подбодрить Кети.

Пат ничего не ответила.

«Почему так нескладно все получается?» — думала она, прислушиваясь к шорохам ночного леса.

И не только у нее. Всего два дня назад Кети рассказала о своей размолвке с мужем. Тот и раньше был недоволен ее поездками в Гринэм-Коммон, а тут, шутки ради, она возьми да и скажи ему, что раньше, мол, мужчины уходили на войну, защищая домашний очаг, а теперь времена переменились и женщины уходят из дома, чтобы защищать мир. Муж вспылил, сказал, что ее «игры в революцию» — так он выразился — ему надоели и он не намерен взваливать на себя все заботы по дому и обязанности перед больными родителями

Пат повернулась на другой бок и, чтобы отвлечься от тягостных раздумий, попыталась представить детали завтрашней операции.

Идея провести эту ночь в лесу родилась спонтанно. Пронесся слух, что на базе Гринэм-Коммон назначены учения и что начнутся они рано утром, как только рассветет.

И вот с вечера, покуда военные не выставили оцепление, женщины, пробравшись в лес небольшими группами, ожидали утра. На рассвете по дороге пойдут тягачи с ракетами, и тогда они, неожиданно высыпав на дорогу, перегородят ее.

«На снимках в газетах и на экранах телевизоров это будет выглядеть внушительно», — думала Пат и под эти мысли сама не заметила, как заснула.

На рассвете ее разбудил туман и его верный спутник — промозглый холод.

Весь лес будто затянуло дымом. Туман был низкий, густой. Казалось, протяни руку, и можешь захватить его в горсть, как вату. Не хотелось выбираться из спальников, но где-то там, за туманом, уже вставало солнце…

В половине седьмого со стороны дороги послышался треск мотоциклетного мотора.

«Полицейский патруль! Проверяют, нет ли на дороге посторонних…» — мелькнуло в мыслях у Пат.

— Готовься! — прокатилось по лесу.

Пат подкралась к дороге и затаилась в кустарнике. Рядом с ней была Кети.

— Где же корреспонденты? — вся как-то сжавшись, тревожно спросила она у подруги.

— Может, их не пропустили полицейские? — только и ответила Пат.

— Но ведь они должны были приехать пораньше, до того, как выставят оцепление, — нервничала Кети.

Пат промолчала. Она знала, что извещены многие журналисты, а значит, кто-то из них обязательно должен приехать. Мамаша Кронин отвела им место у высоковольтной опоры, стоящей возле поворота, но там не было ни души.

«Может, тоже еще сидят в лесу?» — думала Пат, не сводя настороженных глаз с дороги.

Туман постепенно рассеивался, и, словно на фотобумаге, опущенной в проявитель, все отчетливее проступал знакомый пейзаж: луга, холмы, дорога и небо, рябое от комковатых облаков, напоминающее только-только вспаханное поле.

И вдруг издалека донесся еле слышный рокот.

— Едут! — шепнула она подруге, вслушиваясь в эти, не по-доброму рокочущие звуки, мало-помалу перерастающие в грохот. Грохот, приближался с каждой секундой.

Вскоре показались тягачи. Подобно гусеницам, спускались они с покатого холма — неуклюжие, но мощные тягачи, тащившие платформы с ракетами.

Обогнав тягачи, вперед вырвался тупоносый шустрый вездеходик, похожий на майского жука. Проскочив мимо кустарника, в котором затаились Пат и ее подруги, вездеход остановился неподалеку — у развилки дорог. Из него вышел поджарый мужчина в куртке цвета хаки и форменной фуражке с высокой тульей. Подняв руку к глазам, посмотрел на часы.

Пат не отрывала глаз от американца, который, привалившись плечом к капоту вездехода, смотрел на приближающуюся колонну. Его худое, длинное лицо было неподвижно.

А передний тягач был уже возле опушки рощи. Американец что-то крикнул, но крик его потонул в надвигающемся лязге металла.

«Сейчас поравняются с кустарником, — подумала Пат, — и тогда…»

Но «тогда» наступило раньше, чем предполагала Пат Как во времена Робин Гуда, разнеслись пронзительные, резкие звуки охотничьего рога. Пат знала — это сигнал к действию.

— Вперед! — подхватила она под руку Кети. Подруги выбежали на дорогу. И не только они одни. Минуту спустя рев машин заглушили женские голоса. Женщины с песнями и протестующими возгласами выскакивали на дорогу и ложились на мокрый от ночного тумана бетон. Вскоре дорога была покрыта, к? к непреодолимым заслоном, ковром из живых человеческих тел.

Что оставалось делать водителю передового тягача? Он сбросил газ и нажал на тормоз. Вслед за первым остановилась и вся колонна.

Операция была осуществлена до того быстро, что американский офицер в первый момент растерялся. Оторопело глядел он то на остановившиеся тягачи, то на женщин, решительно бросающихся на дорогу. Потом словно обезумел: вне себя бросился вдоль бровки дороги к передовому тягачу, замершему в отдалении, попутно пиная ногами женщин, пытавшихся удержать его, цепляясь за башмаки

Вот офицер поравнялся с Пат.

— Стойте! — крикнула ему девушка, поднимаясь с бетонки. Вцепившись в рукав его куртки, она попыталась задержать американца. — Зачем вы приехали сюда? Нам не нужны ваши ракеты! Давайте спокойно поговорим, а потом вы расскажете своим командирам, своей жене и детям, что думают англичане о ваших «томагавках»…

— Отвяжись, ведьма! — прошипел ей в лицо офицер и локтем ткнул в живот, вырывая руку.

И тут же американец резко передернулся, будто от ожога. В нескольких шагах от него стоял человек с кинокамерой.

— Одумайтесь! Вы же человек! — закричал офицеру Сгив Уиндем, не отрывая глаза от объектива.

Вместо ответа он наотмашь ударил Стива кулаком по лицу…

Идея создать этим летом в Соунси Международный молодежный трудовой лагерь принадлежала Карен Коллинз — дочери секретаря национальной организации «Квакеры за мир». Злые на язык газетчики долго судачили, с какой это стати община квакеров, отвергающих церковь как таковую, вдруг решила помочь заштатному протестантскому приходу. Но причина была проста: в Соунси, неподалеку от церкви, находился приют для сирот английских горняков, погибших во время обвалов, пожаров под землей или по какой-либо другой причине оставшихся без, родительской опеки.

Приют по давней договоренности с местным пастором, преподобным отцом Джозефом, использовал церковную землю в качестве подсобного хозяйства. Воспитанники приюта выращивали зелень и овощи, разводили птицу и имели даже небольшое стадо баранов. В последние годы правительство несколько раз подряд урезало ассигнования на социальные нужды, и приюту хронически не хватало денег не только для поддержания подсобного хозяйства, но и для ремонта жилых помещений. После очередного, самого крупного сокращения руководители приюта были вынуждены обратиться за помощью к благотворительным организациям, в том числе и к квакерам.

Услышав об этом от отца, Карен, побывавшая годом раньше в трудовом лагере во Франции, предложила оказать приюту помощь. Она разослала молодежным организациям своей и других стран приглашение прислать добровольцев для работы в международном трудовом лагере в Соунси. Дорогу до места работы и обратно оплачивают сами добровольцы, а все остальные расходы берут на себя организаторы лагеря.

В свои девятнадцать лет Карен еще ни разу не бралась за столь сложное и ответственное дело. Отец, пообещав поддержку со стороны своей организации, пока ограничивался лишь советами. Это было в его правилах.

После первых попыток найти средства для лагеря у Карен стали опускаться руки. Она начала уже сомневаться, удастся ли собрать хотя бы небольшую сумму, необходимую, чтобы купить палатки и продукты для добровольцев. В официальных учреждениях ей вежливо, но весьма недвусмысленно давали понять, что не одобряют подобной самодеятельности. В профсоюзе горняков никто из руководителей даже не принял ее. И когда она, готовая расплакаться, стояла у окна в коридоре, к ней подоила какая-то женщина в наглухо застегнутой черной кофте. Узнав у Карен, чем она так расстроена, женщина подвела ее к коренастому сероглазому парню в бежевой водолазке и затертых брюках.

— Джек, по-моему, девчонка говорит дело, — представила она Карен.

Тот, кого звали Джеком, внимательно выслушал ее рассказ.

— Что же, мы поможем транспортом, палатками и инструментом. Но на пропитание будете зарабатывать себе сами — своим трудом. Заодно и проверите, на что годятся ваши добровольцы Дадим вам также пару опытных мастеров — для квалифицированного руководства, — заключил он понимающе и серьезно.

Джек помолчал, разглядывая свои широкие ладони, а затем добавил.

— Я попробую поговорить с нашими — может, удастся подкинуть что-нибудь в виде, так сказать, частных пожертвований. Но твердо обещать не буду, — предупредил он. — Ты знаешь, у нас сейчас забастовка, всем приходится нелегко…

Уже потом Карен узнала, что фамилия сероглазого парня Дейн и нет у него ни офиса, ни секретарши, ни служебного телефона. И зарабатывает он себе на жизнь, как и любой другой горняк, спиной и руками. Однако при одном упоминании имени Джека лидеры профсоюзной камарильи разом мрачнели, поскольку авторитет его как председателя неофициального комитета солидарности бастующих шахтеров был настолько весом, что без его согласия не принималось ни одно решение.

Джек сдержал обещание: деньги в фонд лагеря поступили не только от многих горняков, но и от руководства профсоюза.

Роберта определили в строительную бригаду, возводившую за церковью небольшое овощехранилище из кирпича. Эта работа была ему знакома. Он, еще когда учился в колледже, целое лето с отцом выкладывал стены загородного дома. Деньги ушли на покупку участка, вот им и приходилось изворачиваться.

Среди каменщиков один только бригадир оказался специалистом со стажем — долговязый американец Джон, который провел минувший месяц в молодежном лагере в штате Миннесота. Он выводил углы, а Роберт с тем самым краснощеким занудой, который первым встретил его у ворот перед входом в лагерь, вел по шнурку кладку стен. Звали парня Лоренсом.

Работа занимала лишь первую половину дня.

Потом по порядку, заведенному в интернациональных лагерях, начинались дискуссии в летнем клубе Роберту вначале они напоминали бесконечные споры в колледже, которые отец называл пустой болтовней Но постепенно и он начал втягиваться в разговоры

Вечерами часто заглядывал в клуб послушать молодежь и сам, преподобный отец Джозеф — уже в годах, но еще крепкий, осанистый мужчина Поношенный черный сюртук и неизменно белая сорочка с воротником-стойкой плотно облегали широкую грудь и налитые силой плечи. Все относились к нему с большим уважением. Роберту довелось и поработать рука об руку со священником несколько дней, когда по просьбе отца Джозефа меняли обветшалую крышу над залом для проповедей, притулившимся около церкви К удивлению Роберта, святой отец ловко орудовал топором и рубанком.

В состав молодежных делегаций, гостивших у англичан, входили представители различных слоев населения. Американка Елизабет Стоун, приехавшая вместе с Джоном, была учительницей.

— Мы помогаем миролюбивым силам через образование предотвратить войну, — рассказывала она. — Во многих наших школах уже введен курс «образование в духе мира». Разъясняем ученикам, что они должны думать не только о себе, но и о своем сопернике, мнимом или настоящем. Он тоже хочет жить, и не в его интересах сжечь себя и свою землю Наши ученики устраивают ралли мира, пишут письма политикам и генералам…

— Да, это ваше кроткое поколение может так и не вырасти, — оборвал ее Лоренс. — Надо его, конечно, растить, но спасать мир должны мы Он уже сколько раз был на волосок от гибели Вспомните хотя бы случай, когда один шутник из Пентагона сунул в главный компьютер пленку с записью военных игр и по тревоге были подняты стратегические бомбардировщики.

— Для того чтобы что-то изменить в этом мире, нужны действия, — подал голос Роберт. — Понимаете, не болтовня, а конкретные акции. От протестов и демонстраций, от ваших писем властям ни жарко, ни холодно. Знаете, как они все это называют? «Мышиная возня»! Действия нужны. Пусть и насильственные, да, я не против!

— Спастись от насилия насилием невозможно, дети мои, — нараспев, как с амвона, изрек отец Джозеф. — Народ могуч, когда он следует заветам бога. Иисус Христос учит нас сеять добро, а не зло.

— Учит, — усмехнулся Роберт. — «Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую». Но неужели вы не видите, отец Джозеф, что люди потеряли веру в слава, веру в бога. В Америке даже священники перешли от слов к делу — недавно в газетах было сообщение, что они молотками разбили компьютеры наведения ракет.

Пытаясь перекрыть смех, прокатившийся по залу, он закончил:

— И суд оправдал их.

Серьезный взгляд отца Джозефа заставил всех замолчать.

— Наша беда заключается не в отсутствии веры вообще, а веры в будущее, — молвил он, обращаясь к Роберту. — Цивилизация поражена и парализована страхом смерти. Мысль о смерти, о ядерном уничтожении становится невыносимой. Люди спрашивают: где он, бог, почему позволяет безумцам творить их безумие? Самое страшное для человека — распятие без воскрешения, молитва без вознаграждения…

Он задумчиво пожевал губами и потом вдруг продолжил без всякого перехода:

— Недавно меня пригласили в больницу к умирающей. И что бы вы думали — она выгнала меня Она кричала на всю палату: «Убирайся! Когда я была ребенком, меня укладывали спать, баюкая сказками. Теперь не надо мне сказок». А потом вдруг заплакала: «Мне не нужен бог. Я не хочу на том свете мучиться мыслью о бомбе. Я хочу, чтобы душа моя умерла со мною, чтобы не разрывали ее страдания о судьбе тех, кому предстоит пережить муки войны».

Отец Джозеф замолчал, и никто не решался перебить это молчание. Он повернулся к сидевшей рядом Карен, положил ей на плечо руку.

— Признаюсь, если бы у меня была дочь, я бы желал видеть ее с вами. Мне бы хотелось, чтобы она путешествовала по свету, помогала бедным и обездоленным. Думаю, дети мои, именно в этом и заключается предначертание, которое дано нам свыше. Живи в мире и согласии, возлюбя ближнего своего. Будь человеку другом, товарищем и братом. Не убий, не укради, будь щедр и добр к людям. Чти отца и мать своих. В поте лица добывай хлеб свой насущный. Это учение бога нашего, Иисуса Христа, и счастливы те, кто следует его заветам, — неважно, верующие они или атеисты.

Сверху, с шиферной крыши клуба, доносился скучный шорох теплого дождя.

«Слова, слова, слова», — хмурился Роберт, слушая отца Джозефа, своих коллег по лагерю. Безостановочные, как этот дождь, — слова, слова, слова…

Неожиданно взгляд его упал на лежащую на столе газету. Половину первой полосы занимал снимок, на котором были запечатлены женщины, густо устлавшие своими телами дорогу перед тягачом с ракетой.

«Где-то здесь и Пат», — подумал он, всматриваясь в фотографию, и к нему вновь вернулось тоскливое чувство, не дававшее покоя после возвращения из Рима «Что со мной происходит? Быть может, дело в том, что я — человек действия, энергичный по натуре — не нахожу применения своим силам, а Пат не только делаег большее дело сама, но и ведет за собой других?»

По правде сказать, здесь, в молодежном лагере, Роберт не так сильно чувствовал одиночество, да и скучать тоже было некогда. Однако его терзало неведение. Какое задание даст Гарри, когда в лагере появится тот, кого они ищут? Что будет, если Роберта выследят агенты Ми-ай-пять? Вряд ли они забыли про тот его полет в Рим вместе с Беном, да и выходку в аэропорту вряд ли простили.

Словом, Роберт чувствовал себя неуютно.

Рядом с молодежным лагерем возвышались громады корпусов фирмы «Прат-Утмей»

Роберту не раз приходила в голову мысль об этом странном соседстве. Здесь, в лагере, спорят о том, как уберечь мир от ядерной катастрофы, а за бетонной оградой совершенствуют электронное оборудование для смертоносных ракет. Он хотел было предложить Гарри взорвать корпуса, но вскоре сам отказался от этой мысли. Хозяева фирмы получат страховку, возведут новые цехи, поставят более совершенные станки и приборы…

У Роберта голова шла кругом от этих мыслей

«Как в лабиринте — за каждым поворотом тупик! Бьемся головой в запертую дверь», — подумалось ему.

Как-то вечером, когда Роберт вместе с Джоном возвращались из клуба, разбушевалась гроза. Яркий голубоватый свет молний тут же тушила сырая темень. От быстрой смены огненных вспышек рябило в глазах. Ослепленный, Джон так и застыл на месте — посреди тропинки, ведущей к палатке.

И тут с неба словно швырнули огромную охапку огненных водорослей, развесив их па а самым лагерем. Столько молний сразу Робер. увидел впервые в жизни. Раздался оглушительный треск.

— Скорее, мы в самом эпицентре грозы! — подтолкнул он к палатке Джона. Вскинув голову вверх, Роберт увидел пустое черное небо без звезд и почему-то вспомнил приснившийся Пат кошмар.

«Как-то ей там сейчас?» — острой тоской отозвалось в сердце. И он вдруг понял, что встреча с Пат — единственное средство от этой боли.

 

VIII

Разработанная Харстом операция близилась к завершающей стадии. И хотя полковник подключил к работе самых опытных из своих сотрудников, смутное ощущение тревоги не покидало его. Слишком много тонких, неосязаемых нитей логики и человеческой психологии сплетались в единый клубок, угрожая погубить все дело из за малейшего просчета в цепи предположений и умозаключений. Все это заставляло Харста нервничать. Он изменил своему неукоснительному принципу — никогда не браться за то, что могут сделать подчиненные, лично проверял, как развиваются события, постоянно требуя от Макларена обстоятельных докладов по поводу любой из мелочей.

Чувствуя состояние шефа, капитан старался не упускать ни единой детали.

— Сейчас вы все увидите своими глазами, сэр, — произнес он, предупредительно пропуская Харста первым в свой кабинет.

Сев за стол Макларен пробежал пальцами по кнопкам, и на дисплее компьютера появился макет местности Харст продолжал стоять. Он недолюбливал излишнее увлечение своих сотрудников чудесами электроники, хотя был согласен, что современная служба безопасности не только сложное искусство, но и наука, в которой, естественно, нельзя отставать от века. Но на этот раз вполне можно было бы обойтись элементарным ящиком с песком. Полковник молча рассматривал на экране местность, которую успел изучить до мельчайших подробностей Все совершенно точно, никаких погрешностей. Это лишний раз свидетельствовало о том что у его подчиненных квалификация высочайшего класса.

Макларен нажал на кнопку, и на экране, как в телеигре, появились белые фигурки людей.

— А нельзя ли взглянуть с другой стороны? — попросил Харст лишь для того, чтобы выплеснуть нарастающее раздражение.

Капитан снова коснулся сенсоров, и картина на экране вместе с фигурками людей на шла вращаться, сохраняя ощущение перспективы, как если бы они смотрели на нее с летящего вертолета.

— Достаточно, — сказал полковник. — А теперь чуть поближе. Вот так.

По периметру макета и в центре появились синие фигурки.

— Наши люди. Как видите, шеф, они просматривают каждый уголок. Ситуация под полным контролем.

— Продолжайте, — обронил Харст.

Белые фигуры пришли в движение. Некоторые из них поменялись местами. У красного квадрата в отдалении вспыхнули очертания машины, и тотчас два желтых человечка замерли в отведенных для них точках. Некоторые из белых фигурок снова поменялись местами.

Такой сценарий вполне удовлетворил Харста, но он какое-то время продолжал стоять молча, в задумчивости глядя на экран. Среди разноцветных фигур на макете он представил еще одну, известную лишь ему.

— Повторить еще раз? — с готовностью предложил капитан.

— Спасибо, Макларен, и так все ясно.

Харст попрощался легким кивком и направился к двери. Вернувшись в свой кабинет, сиял трубку телефона правительственной связи, вложил личную карточку с магнитным кодом в щель шифрующего устройства и не спеша набрал номер.

— Харст, — назвался он, дождавшись ответа.

— Что у тебя, Фрэд? — послышалось из трубки. Не очень радушно, однако и не совсем официально.

— Мы закончили подготовку операции, сэр, — доложил Харст.

— Можете приступать, Фрэд, — дал свое «добро» голос из телефонной трубки.

Они сидели за отдельным столиком в небольшой ложе, отгороженной от общего зала невысокими перильцами с отделкой под мореный дуб. Из дальнего конца ресторана доносилась негромкая музыка. Маленький оркестр исполнял в стиле «ретро» шлягер тридцатых годов — сентиментальное танго «Мелонга».

Утром Пат в лагере на базе Гринэм Коммон познакомила Симмонса с Робертом и его другом Гарри. Они приехали за ней, чтобы увезти в Лондон на уик-энд и заодно вместе поужинать.

Пат крайне не понравилось, как выглядит Роберт.

— Что с тобой происходит? Ты похудел, осунулся? — накрыла она ладонью руку Роберта, когда они стояли вдвоем у машины, ожидая замешкавшегося Гарри. — Тебя что-то гнетет?

— Черное небо без звезд, — невесело усмехнулся он.

По лицу Пат скользнула тень.

— Нашел чем шутить! — глухо произнесла она.

Роберту не хотелось говорить на эту тему, но, поколебавшись, он все-таки признался:

— Нет, Пат, я не шучу Небо без звезд я — видел наяву. — И Роберт рассказал ей о бушевавшей над лагерем грозе Пат отреагировала серьезнее, чем ожидал он.

— Плохое предзнаменование. Я боюсь за тебя, Роберт, умоляю, будь осторожнее. Ты меня так напугал с этой запиской.

Роберт поморщился:

— Мы же все выяснили… Я действительно не знал об аресте Бена, это случилось после моего отъезда. А его призывы к радикальным действиям… Он просто помешался на них, извел меня своими дурацкими разговорами…

— Правда?

— Ну ведь и Гарри тебе сказал то же самое, слово в слово… Успокойся.

Этот разговор состоялся утром, а теперь был вечер, и они сидели в ресторане. Обслуживал их лично старший официант. В ожидании, когда этот здоровяк во фраке с досиня выбритым лицом принесет заказ, Симмонс и Гарри вели оживленную беседу. Роберт и Пат говорили мало. Больше слушали: Роберт с напряженным вниманием, Пат — с легкой улыбкой на губах.

— Нужен мощный толчок, который поднимет весь народ, — говорил между тем Гарри, — тогда правительство вынуждено будет подчиниться воле народа. Разумеется, если оно захочет остаться правительством.

— И кто же даст этот толчок? — перебил его Симмонс.

— Мы! — решительно хлопнул ладонью по скатерти Гарри. — Сотни таких, как мы, которые не жалеют себя во имя великой цели…

Симмонс посмотрел на Гарри, потом перевел глаза на Роберта и снова с усмешкой посмотрел на Гарри.

— А вам не кажется, что от такого геройства — один шаг до терроризма? А терроризм, — Симмонс глянул на Пат, — вы, как я понимаю, осуждаете?

Гарри раздраженно прищурился:

— На карту поставлена судьба планеты, гибель всего человечества. Предотвратить катастрофу можно только решительными действиями, но не обязательно теми, что именуются терроризмом.

— Звезда героев-одиночек погасла еще в начале века, — с достоинством возразил Симмонс. — И мне очень жаль, что свет, идущий от нее, все еще кажется кому-то зарею будущего.

Пат, не сказавшая до этого ни слова, вмешалась в спор.

— Я считаю, главное — поднять сознание масс, — заметила она, обращаясь к Симмонсу, но глядя на Роберта. — Когда мы начинали нашу борьбу против размещения американских ракет на английских базах, нас поддерживало тринадцать процентов населения. А теперь с нами уже более шестидесяти процентов. В конце концов мы вынудим правительство считаться с нами. Маргарет Тэтчер любит повторять: дело, в котором применяется насилие, — проигранное дело! Коли так, то победа нам обеспечена.

Гарри принял наигранную позу. Лицо его стало задиристым.

— Что-либо изменить в этом мире может только молодежь, — с жаром произнес он. — Она избавляется от балласта прошлого, но еще не обрела веры в будущее, и тот, с кем она пойдет, станет победителем в этой борьбе за сердца и умы людей. Выйдите на улицу, и вы увидите, как молодые люди издеваются над переоценкой ценностей, в которую играют обитатели духовной барахолки, именуемой современным обществом.

«Хитер, ловко жонглирует словами, — отметил про себя Симмонс, угнетенный какой-то исподволь рождающейся неприязнью к этому человеку. — Дар убеждения есть, даже когда несет полную околесицу. И сочетать природное обаяние с умом умеет…»

— Мы сами бородаты, и не хуже Моисея, — продолжал ораторствовать Гарри.

Взгляд Симмонса упал на курчавую бородку Роберта, и он невольно улыбнулся неожиданной аналогии. Но Гарри истолковал его улыбку по-своему:

— Вам, закосневшим в плену условностей, ханжества и лицемерия, никогда не понять стремления молодежи к подвигу, который перевернул бы мир, привел его на путь духовного ренессанса…

В это время к столу подошел официант, и спор прервался, а к концу ужина разговор уже шел о житейских делах. Пат повеселела, и Симмонс пригласил ее на танец.

Когда они отошли от столика, Гарри наклонился к Роберту и, возбужденно блестя глазами, сообщил:

— Бен скоро будет на свободе! Организация сделала все, чтобы он снова занял свое место в ее строю.

— Как… удалось? — ошеломленно пробормотал Роберт, но Гарри лишь многозначительно подмигнул:

— Главное — теперь мы знаем наверняка, кто предатель, и должны покарать его. Только… — Он прижал палец к губам.

Пат и Джонни уже возвращались к столику.

— Мы подготовим ему достойную встречу! — торопливо шепнул Гарри

В воскресенье перед отъездом в лагерь Роберт, как обычно, позвонил из автомата Гарри.

— Ты уже собрался? — донеслось с другого конца провода. — Мне позарез нужно с тобой встретиться. Сейчас же еду к тебе. Прикинь, сколько времени мне понадобится на дорогу, и выходи из дома.

Пат готовилась уезжать в Гринэм-Коммон через день, но Роберт с ней уже попрощался — у нее оставались дела: в частности, срочно потребовалось забежать к подруге — к такой же, как она сама, учительнице, с которой они работали в одной школе Тем более скоро начинался учебный год.

Уик-энд прошел у Роберта гладко, и он пребывал в прекрасном расположении духа. Весть о том, что скоро приедет Бен, которого выручили друзья, не только сняла тяжелый камень с его души, но и придала уверенности, а уважение к Гарри приняло теперь оттенок чуть ли не преклонения перед его несгибаемым духом мужественного борца, готового ради друзей на все. Роберта несколько удручало лишь то, что он не мог поделиться своей радостью с Пат Накануне он чуть было не проговорился о скором возвращении Бена, но вовремя прикусил язык.

Взглянув на часы, Роберт поспешил к выходу. Уже смеркалось, серые тени деревьев жались к чугунной ограде, и шаги гасли в сухом шелесте листьев «Лендровер» белым пятном проступал сквозь решетку калитки. Гарри ждал его. Мотор «лендровера» работал. Роберт сел рядом с Гарри, и машина на большой скорости рванулась вперед.

— Я отвезу тебя до места, — сказал Гарри, и по тону его Роберт понял: предстоит серьезный разговор, которому, вероятно, суждено многое решить в его судьбе

Верилось, что разговор этот поможет вырваться наконец из тягостной серости будней, неуклонно сгущающихся, как и сумерки за окном автомобиля. Внутренне он давно уже подготовился к такому разговору и ждал его, как парашютист перед прыжком в неизвестность. Роберт никогда не был трусом. Таким его воспитал отец, прошедший службу в десантных войсках и часто втолковывавший главные заповеди: оставайся самим собой в любой обстановке, умей постоять за себя и помочь товарищам.

…Улицы Лондона словно захлебывались неуклонно текущим потоком машин. Чудилось, будто огромный город сыт ими по горло и вот-вот содрогнется, закашляется в смрадном смоге выхлопных газов, пеленой повисших над автострадами. То и дело возникали туго сбитые пробки, но потокам не виделось конца — жители столицы возвращались после уик-энда, выпавшего на редкие в этих местах погожие дни. Из города выливались лишь жиденькие струйки машин, и Гарри с Робертом практически беспрепятственно следовали по своей половине магистрали, ведущей в пригороды.

Вечерние улицы сверкали в дрожащем соцветии неоновых огней, как парад новогодних елок. Рекламы звали, манили, игриво подмигивая, разжигали аппетит, умоляли, властно требовали и даже угрожали: ешьте, пейте, приобретайте, посещайте, путешествуйте, носите…

В душе Роберта поднялось невольное раздражение: почему все вокруг — профессора в университете, миссис Фредерикс, отец, Симмонс и даже Пат — считают себя вправе диктовать, навязывать собственную точку зрения, превращая его в послушного робота, подобно тому как делает роботами миллионы людей вот эта реклама, назойливо вдалбливающая в мозги обывателей интересы ее господ? Роберт вновь с надеждой и доверием взглянул на Гарри, как всегда, собранного и бесстрастного.

Среди карнавала пульсирующих красок хлестко вспыхнула надпись:

«Ядерные ракеты — наша смерть!»

Слова были укреплены на торце какого-то частного особняка.

— Молодец! — одобрительно кивнул Гарри. Он даже сбавил скорость и помигал фарами, выражая свою солидарность с незнакомым человеком, с его неравнодушием.

Роберт знал, что Гарри всегда с восхищением, пусть подчас и сдержанным, относился к поступкам смельчаков, но никогда не выпячивал себя, хотя ему-то было чем похвалиться. Бен как-то рассказывал: когда организация только создавалась, Гарри задали вопрос: откуда у него берутся деньги на покупку оружия? Он долго отказывался отвечать, ссылаясь на опасение подставить товарищей под удар. Но в конце концов согласился ответить. Ответить по существу…

Оставив всех в своем «лендровере» на повороте шоссе, он затаился у развилки, ведущей к особняку какого-то крупного бизнесмена. Когда тот, проезжая поворот, сбавил скорость, Гарри кошкой метнулся к машине, зажав в руках гранату, поставленную на, боевой взвод. Перепуганный бизнесмен вынужден был раскошелиться. «Да, такого человека, как Гарри, никто не подчинит, не сломит, не превратит в послушного робота», — думал Роберт, глядя на ускользающее под бампер шоссе.

Выехали наконец за город, и на скорости звук грубого протектора «лендровера» перешел в легкий сухой шелест с призвуком свиста. Казалось, гигантские летучие мыши, шурша перепонками, стаями носятся над машиной, вжавшейся в ленту шоссе.

«Когда же?.. — неотвязно билось в мозгу у Роберта. — Когда же Гарри наконец заговорит о главном?..»

Но Гарри не спешил. Разговор о главном он завел, когда подъезжали к Соунси. Сначала повторил, что организацией теперь в точности установлено, кто предатель. Этот человек нарушил клятву и продался спецслужбам. На его совести арест не только одного Бена.

— Мы вынесли смертный приговор гадине. Нужно привести его в исполнение. — Гарри чиркнул зажигалкой, и язычок пламени высветил его лицо, исполненное ледяной решимости. — Выбор пал на тебя, Роберт, — произнес он, жадно затягиваясь сигаретой. Голос его звучал очень мягко, очень проникновенно. — Это будет твоим первым заданием как члена нашей организации. Первым, но чрезвычайно ответственным.

Он замолчал, как бы специально для того, чтобы дать Роберту возможность собраться с мыслями.

Чего угодно ожидал Роберт. Но убить человека? Он так сильно сцепил пальцы, что почувствовал боль в суставах.

Да, внутренне он был готов к любому заданию и все же где-то в глубине души надеялся, что первое порученное ему деле будет иным. Убить человека, даже и сознавая, что он заслуживает смерти? Нет, невозможно… Нет.

Ветер с прерывистым шумом врывался в опущенное окно. Но не освежал Роберта этот холодный ветер. И если бы у Роберта спросили, как долго длилось его молчание, он бы вряд ли смог ответить.

Гарри включил радио. Диктор читал сводку последних известий:

«Более пятидесяти женщин — участниц антивоенных протестов арестовано близ базы крылатых ракет в Гринэм-Коммон. В районе другой базы, в Моулз-Уортс, полиция арестовала двадцать три человека…»

Гарри с силой швырнул за окно недокуренную сигарету. Брызнув фонтанчиком искр, она упала в кювет.

— Впрочем… Я понимаю твое состояние, но сам слышишь, что творится, — прервал молчание Гарри, медленно вращая ручку настройки. Из радиоприемника полились величественные звуки органа «Оратория Баха», — узнал Роберт любимую музыку отца.

А Гарри продолжал:

— Если чувствуешь, что не сможешь стрелять, лучше откажись сразу. Никто тебя не осудит. Но… я буду откровенен… Сейчас на весах — твои сомнения и страхи вместе с уверенностью в твоей преданности организации. Да, я говорю, видимо, нелегкие, жестокие вещи. Только ведь и борьба наша — дело нелегкое и жестокое.

То, что говорил Гарри, было в полнейшем контрасте с умиротворяющей музыкой Баха.

— Тот человек, которого ты мне показывал на фотографии, так и не появился в лагере, — тихо, словно разговаривая сам с собою, произнес Роберт, хватаясь за эту мысль, как за призрачную соломинку.

— Появится. Обязательно появится, — убежденно бросил Гарри и выключил радио.

Опять замолчали, и снова надолго. Мысли путались в голове у Роберта, и он, сам не зная, какое принять для себя решение, весь был во власти этих противоречивых мыслей. Отказаться — значит навсегда порвать с Гарри, лишиться его доверия и дружбы. А что будет стоить его жизнь без друзей, без цели, без идеи? «Болтать о революции куда приятнее, чем делать ее! — сказал однажды на студенческой вечеринке Гарри — За условностью умозрений не видно крови».

Прав он, конечно. Если Роберт упустит предложенный шанс, Гарри и его товарищи уже не поверят ему никогда. Да он и сам будет сторониться их, чувствуя стыд за то, что струсил в самый ответственный момент. И тогда ему останется в жизни одно — духовное одиночество. Что ж, одинокое дерево, растущее на обдуваемом всеми ветрами утесе, тоже может выжить, но сколько страданий придется ему вынести без опоры и защиты? К черту такую жизнь! К черту!

— Я согласен, — стараясь не выказать своих чувств, бодрым тоном произнес Роберт.

Гарри дружески потрепал его по плечу, улыбнувшись открыто и с пониманием.

— Иного ответа, признаться, я от тебя и не ожидал, дружище! Не волнуйся, я буду рядом с тобой Мы ничем не рискуем — все тщательно продумано и рассчитано. Кроме того, — успокоил он, — тебя подстрахуют товарищи

 

IX

Макларен раскрыл черную папку и положил ее перед Харстом.

— У меня все готово, — доложил он.

— Что нового в нашем досье о террористах? — поинтересовался полковник.

Капитан разложил фотографии; как он всегда это делал — в два ряда Многие из них шеф уже видел.

Пат с группой девушек в Москве у Кремля.

Вот она на трапе самолета, полуобернулась, улыбается, подняв руку над головой.

База Гринэм-Коммон. Пат, оглядываясь на полицейского, режет кусачками колючую проволоку.

Пат и Роберт среди демонстрантов на улицах Лондона.

Пат, Роберт и Симмонс за столиком в ресторане.

Последний снимок Харст задержал в руках дольше, чем остальные. Заметив на себе взгляд Макларена, пояснил:

— Мой боевой друг… — И тут же бросил в приказном тоне: — Размножьте.

Макларен сложил отобранные шефом фотографии в желтый, глянцевито лоснящийся конверт. Сделав на конверте пометки, украдкой бросил взгляд на полковника, продолжавшего рассматривать оставшееся у него в руках фото.

Харст, покосившись краешком глаза на капитана, проронил:

— Ничего не изменилось в их планах?

Это был скорее не вопрос, а так — как бы напоминание о том, что Макларену не мешает на всякий случай проверить все лишний раз.

— Наш человек уже на месте, полчаса назад я с ним разговаривал, — ответил капитан, на лету ухвативший мысль шефа.

Харст поднял глаза.

— Вы свободны, — кивнул он — Если что, звоните мне домой в любое время.

Проводив Макларена взглядом до дверей, Харст снял трубку белого городского телефона.

— Джонни? Добрый вечер, старина Как продвигаются съемки? Скоро ли всколыхнешь наше британское болото своей очередной кинобомбой? Вот-вот? Ну, надеюсь, ты не откажешь своему старому другу в удовольствии лично присутствовать на премьере, виноват, я хотел сказать — на твоем триумфе… Спасибо, старина, считай, я у тебя в долгу. Причем могу этот долг оплатить авансом… Хочешь заполучить еще один «гвоздь» для твоего фильма? Тогда слушай внимательно и не задавай лишних вопросов Тут неподалеку, в Соунси, есть лагерь, где молодые оболтусы из разных стран, как они выражаются, «крепят мир трудом своим» Полагаю, уже одно это должно тебя заинтересовать. Нет-нет, Джонни, не беспокойся — я пришлю за тобой машину…

Самому себе на удивление, Роберт проснулся ни свет ни заря. Утреннее солнце пекло, предвещая жаркий день, — он чувствовал это по влажному теплу испарений, исходящему от стенки палатки, пропитавшейся сыростью за целую неделю дождей. «Боже, — глянул он на часы, — еще и семи нет.»

Сосед-бразилец безмятежно посапывал, чуть приоткрыв пухлые, почти негритянские губы Лоренс, лежавший у самого окошка, затянутого частой сеткой от мух и комаров, зашевелился во сне. Потом выпростал из спальника руку и, как ребенок, положил под щеку ладонь И тут Роберта словно током ударило: «Сегодня!» Он даже застонал, цепенея в обрывающей мысли тоске. Да, именно сегодня! На днях Гарри сообщил ему, что тот человек приедет в субботу, чтобы присутствовать на торжественном закрытии лагеря.

«А может, все и обойдется?» — шевельнулась в душе слабая надежда.

— Почему не спишь? — поднял голову Джон, потянувшийся к сифону с водой У него были нелады с желудком, и он постоянно глотал таблетки, даже ночью.

— Руку отлежал, — соврал Роберт, дабы избавиться от лишних расспросов — и без того было муторно.

Повернулся на другой бок, закрыл глаза, стараясь забыться во сне, но мысль о предстоящем убийстве терзала его, не давая сосредоточиться ни на чем другом.

Всю неделю, прошедшую после разговора с Гарри, он провел как в угаре, действуя по инерции, — работал, машинально укладывая кирпичи на подушку раствора, которую наносил Джон; много курил безо всякого удовольствия — воистину по привычке; сидел вечерами в клубе, слушая и не воспринимая гудевшие вокруг разговоры; а когда, пытаясь отвлечься, брал в руки газету, кричащие заголовки не вызывали абсолютно никаких ассоциаций. Он по нескольку раз перечитывал одни и те же строки, но буквы оставались мертвыми, и он никак не мог понять суть прочитанного.

Роберт лежал неподвижно, и если бы не широко раскрытые глаза, со стороны могло бы показаться, что он спит.

«Он же предатель, иуда, подлец; он чуть не погубил Бена. Не я, так другой — все равно ему не жить…» — искал Роберт успокоения, однако успокоение не приходило. Как тут успокоиться, когда самому себе боишься признаться, что не вера в справедливость шага, на который ты решился, а один лишь страх перед одиночеством побудил тебя принять предложение Гарри.

Тогда, в машине, нужно было сделать выбор. Роберт просто выбрал из двух зол, как ему думалось, меньшее. Но теперь…

«А если не удастся скрыться? — подумал он, и сердце его сжалось. — Что будет с Пат? Когда увижу ее снова? И надо же так случиться, что, вернувшись из Гринэм-Коммон, мы провели вечер в том же ресторане, где отмечали окончание колледжа. Будто точку поставили на всем, о чем мечтали когда-то… Словно высоко-высоко сияла счастливая звезда и вот погасла…»

Роберта охватила непонятная апатия. Он почувствовал вдруг полное безразличие ко всему на свете, и сразу же сердце забилось ровно, словно его заморозили изнутри. Он зябко поежился и уснул. Вернее, провалился в глухую черную пропасть — единственный желанный приют.

— Не будите, — сказал Джон, когда Лоренс направился к Роберту, чтобы вытряхнуть его из спального мешка. — Опять стонал всю ночь. Пусть еще поспит парень — доберет за бессонную ночь.

— Не завидую я твоей работенке, Фрэд, — прервал затянувшуюся паузу Симмонс, отрывая глаза от однообразного мельтешения за окном «Бентли» аккуратных домиков и ухоженных зеленых газонов, ровными лужицами наплывавших на асфальт тротуаров. — Не обижайся, но я не понимаю, какую радость ты, боевой офицер, находишь во всем этом — слежке, подслушивании, копании в грязном белье. Мне кажется, борьбу нужно начинать с другого конца — не с репрессий против участников антивоенных митингов, демонстраций или преследования бастующих шахтеров, а с исследования причин, побуждающих людей к подобным действиям…

Харст тяжело вздохнул, промокнув носовым платком взмокший розовый лоб.

— Опять ты за прежнее, Джонни. Если бы я не знал тебя столько лет, то мог бы подумать, ты и впрямь красный, слепо уверовавший в болтовню левой прессы. Ты у себя в Штатах давно привык и к демонстрациям, и к забастовкам, и не замечаешь того, что они — высочайшее проявление демократизма нашего общества.

Симмонс усмехнулся с независимым видом.

— Прошу тебя, Фрэд, — язвительно прищурился он. — Я не мальчик, а ты не наш президент. Давай не будем морочить друг другу мозги. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю, — весь ваш репрессивный аппарат занят делом недостойным и грязным.

— Боюсь, у тебя искаженное представление о нашей работе. ^ — Харст на треть опустил стекло, и в салон машины с силой ворвался ветер. — Не буду оправдывать полицию — там действительно полно разного сброда. Мне по роду службы приходится иногда иметь дело с нашими прелестными «бобби», и, поверь, ощущение не из самых приятных. Взятки, коррупция! все куплено снизу доверху. Большую часть давно пора разогнать, но где найти более достойных? И где гарантия, что эти более достойные, не начнут брать взятки с не меньшей алчностью?

Машина пересекла железнодорожный переезд, потом побежала по дороге, петлявшей среди невысоких холмов.

— Мы же заняты другим, — говорил Харст. — Кто-то обязан охранять демократические права и безопасность тех самых участников антивоенных демонстраций и забастовщиков, тобою упомянутых. Нельзя допустить, чтобы горстка террористов, пользуясь тем, что живет в свободном мире, творила бесчинства, убивала, подрывала устои общества. Демократия хороша только тогда, когда умеет себя защитить. Это наш, а если хочешь — то и мой личный долг.

Симмонс ничего не ответил.

Они молча проехали несколько миль. Затем Харст подался вдруг вперед, нажал кнопку, вмонтированную в спинку переднего сиденья. Тотчас с мягким шорохом поползло верх толстое стекло, отгораживая их от водителя и сидящего с ним рядом Стива Уиндема.

— Если желаешь, — снова заговорил Харст, дождавшись, когда стекло поднялось доверху, — я могу посвятить тебя в кое-что из секретных документов, касающихся моей работы. И это, уверен, наведет порядок не только в твоей голове, но и в головах многих, тебе подобных. Представь, новый фильм Симмонса — «Тайны английских спецслужб…». Звучит, а? — бросил он взгляд на Симмонса.

— Ничего, — кивнул Джонни, даже не взглянув на Харста. — Тривиально, но интригующе, — добавил он, не поднимая головы и тут же всем телом повернулся к Харсту. — Ас чего вдруг такая щедрость?

Харст вызывающе ответил Симмонсу взглядом на взгляд.

— Мне надоело, — произнес он с самодовольной снисходительностью, — что мистер Симмонс с единомышленниками считают, будто старик Харст попусту коптит небо. Что же касается начальства… Через пару недель я собираюсь подать в отставку, так что терять мне нечего.

Он ладонью провел по редким волосам, помолчал, как бы колеблясь, продолжать или нет, и наконец, решившись, сказал, несколько понизив голос:

— Сегодня у тебя есть шанс получить первые факты. Нам стало известно, что боевики из террористической организации «Воины революции», планируют совершить в Соунси политическое убийство. Наша задача — обезвредить их, взяв с поличным. Мои люди уже там…

В этот момент мимо пронесся белый «лендровер». Обогнав их на бешеной скорости, он хлестанул по стеклам мелким песком.

— Есть же такие болваны, — процедил сквозь зубы Харст, недобрым взглядом провожая удалявшийся автомобиль. Затем поднял стекло дверцы. В салоне стало тихо и не пыльно.

 

X

Роберт проснулся от духоты. В мозгу будто застряла тупая заноза, и, утираясь полотенцем, он долго пытался сообразить, что за странный шум и музыка доносятся снаружи

Роберт поднес к глазам часы и сразу все вспомнил. Быстро натянув джинсы, он опрометью бросился из палатки.

Гарри уже был в лагере. Он ждал в условленном месте, за церковью.

«Лендровер» стоял неподалеку, возле недавно отстроенного овощехранилища. Кирпичная коробка на холмике, обнесенная лесами, хорошо обозревалась даже издалека.

Наспех поздоровавшись, Гарри и Роберт подошли к машине. Открыв багажник, Гарри извлек из него аккуратный атташе-кейс, отделанный натуральной кожей. Роберт понял: в кейсе оружие, и сердце его учащенно забилось.

«Теперь уж никуда не денешься», — говорил Роберту какой-то внутренний голос

Гарри же по своему обыкновению пребывал в безмятежном расположении духа, даже пытался насвистывать что-то.

«Старается взбодрить меня», — догадался Роберт, переполняясь странной неприязнью к нему — деловитому и наигранно-безразличному.

— А не вызовет ли подозрений мое исчезновение? — спросил он, чтобы скрыть эту внезапно возникшую неприязнь. — После того… А?

Гарри сдул столбик пепла с тлеющей между пальцами сигареты.

— Чепуха! — небрежно оборвал он Роберта. — Делаешь два выстрела — чтобы наверняка, и сразу — в машину. Будь уверен, дружище, — выпустил он клуб дыма из носа и изо рта. — Мы и не такие акции проворачивали…

По мостикам еще не разобранных лесов они поднялись под самую крышу.

— Думаю, нам лучше расположиться справа — на чердаке, — деловито сказал Гарри, первым осторожно пробираясь через прогибающийся под ногами настил, по которому подсобники носили кирпич и цемент. Чтобы остаться незамеченным для кого-нибудь из лагеря, ему пришлось нагнуться, проползти вдоль всей стены на четвереньках. Роберт послушно следовал за Гарри, механически повторяя все его движения.

Добравшись до угла, они быстро юркнули в незастекленное чердачное окно.

— Порядок! — стряхивая с брюк цементную пыль, весело бросил Гарри. — Давай сюда!

Он быстро прошел к противоположному окну. Опустив кейс на лежавшую у окна широкую доску, выглянул наружу. Затем повернулся, ловким движением открыл замки и откинул крышку чемоданчика. В углублениях на красной бархатной подкладке лежали части карабина, тускло отсвечивая вороненой сталью.

— «Ремингтон», — сразу узнал Роберт. Да, это была последняя модель «ремингтона» с восьмикратным оптическим прицелом. Дорогая вещь, Роберт мечтал о таком оружии еще в те времена, когда занимался в стрелковом клубе.

— Штука надежная, — перехватил его взгляд Гарри. — А в нашем деле это главное. Собирай, у тебя лучше получится, — скомандовал он.

Роберт, действуя по-прежнему машинально, соединил ствол с цевьем, приладил приклад, вогнал в шлицы крепление оптического прицела. Проверив обойму и вложив ее в магазин, поставил карабин на предохранитель. Затем, осторожно отложив оружие в сторону, Роберт вслед за Гарри пододвинулся поближе к окну.

День выдался удивительный — на небе ни облачка, теплынь. Солнце, как бы спохватившись, что не слишком часто баловало этим летом англичан, расщедрилось напоследок, уже в преддверии осени. В лагере царили веселый гомон и праздничная суматоха. Роберт увидел Лоренса, с озабоченностью на лице устанавливавшего микрофон на трибуне; заметил бразильца и Джона, таскавших под навес дополнительные столы, сколоченные на скорую руку из досок.

Поодаль, на большой лужайке возле ворот, толпились гости. И откуда их столько набралось? Ах да! Карен говорила, что должны приехать делегаты от различных молодежных организаций, выступающих за мир и разоружение.

Музыка и голоса долетали глухо, по движению людей на лужайке Роберт угадал, что скоро начнется митинг.

— Лови в прицел трибуну, — сказал, как скомандовал, Гарри.

В голосе его прозвенели резкие ноты, которых раньше Роберт не замечал. Тупая заноза все еще сидела в голове, и он действовал как во сне, покорно и безразлично подчиняясь чужой воле, сознавая свою отупелость, но исподволь и радуясь ей — так было легче… Взял карабин, прикинул расстояние до цели. В стрелковом клубе его научили делать это с большой точностью. Сто—сто двадцать метров. Зафиксировал их на прицеле. Твердо поставил локоть на верхние кирпичи стены, сделал надежнее упор и прижал к плечу приклад. В перекрестие оптического прицела вогнал зеленую трибуну.

Два дня назад он сам покрасил ее нитроэмалью, чтобы успела высохнуть к празднику.

Трибуна пока пустовала.

— Сейчас начнутся приветствия, он поднимается…

Голос Гарри звучал точно в самом мозгу Роберта, управляя им, как запрограммированным механизмом Они оба стояли рядом на коленях, верхнее ребро кирпича касалось груди

Гарри все чаще начал поглядывать на часы — он не признавал наручных и пользовался только солидными карманными, никак не вязавшимися серебряной старинной дутостью и вензелями с его простой одеждой — джинсами и светло-голубой рубашкой с короткими рукавами.

Роберт вновь посмотрел на трибуну, затем скользнул взглядом в сторону ворот — тот, кого они ждали, пока не появлялся.

— Опусти карабин, расслабься, — скомандовал Гарри, — Не волнуйся, все будет о’кэй.

Симмонс заметил людей Харста сразу, как только вышел из машины. Один — высокий худощавый парень, под чьей спортивной курткой явно угадывалось оружие, — стоял у самой калитки, выводя носком стоптанной кроссовки какие-то фигуры на пыльной проплешине, вытоптанной в траве. Другой — постарше, круглолицый, с обветренными щеками — подошел к ним, лишь только они ступили на территорию лагеря, и, извинившись перед Симмонсом, отвел Харста в сторону

По взгляду, которым Харст обводил территорию лагеря, Симмонс догадался, что полковник принимал рапорт о рекогносцировке. Джонни тоже окинул оценивающим взором трибуну, церковь, летний клуб, скользнул глазами по новенькой коробке овощехранилища вдалеке и долго рассматривал высившиеся за глухим бетонным забором корпуса фирмы «Прат-Уитмей».

— Извините, — тронул кто-то его за рукав Симмонс повернулся и узнал Пат. Те же вельветовые джинсы, белая ветровка со словами «Стоп ядерной войне!», в которые она была одета, когда возвращались в Лондон из Гринэм-Коммон.

— Извините, — повторила она еще раз. — Вы случайно не видели Роберта? Я узнала, наши собираются в Соунси, и решила сделать ему сюрприз. А он как сквозь землю провалился, нигде не могу найти…

Джонни пожал плечами:

— Я тоже только приехал. Но вы не расстраивайтесь — он обязательно появится, видите — все уже в сборе.

Музыка смолкла, и молодежь, столпившаяся у трибуны, расступилась, пропуская группу людей во главе с пастором; одетым, несмотря на жару, в застегнутый на все пуговицы черный костюм. Симмонс еще раз осмотрелся, выискивая в толпе Стива Уиндема, но того нигде не было. Наконец заметил его. Тот, распластавшись на крыше летнего клуба, целился объективом кинокамеры в сторону трибуны.

— Готовься, — приказал Гарри. Его голос был резок и зол.

Роберт приник к окуляру. На трибуну следом за местным священником неспешно поднимался коренастый парень в джинсах и бежевой водолазке. Вот он подошел к микрофону, повернул его, и Роберт невольно вздрогнул — тот!

— Тот! — словно прочитав его мысли, шепотом подтвердил Гарри. — Стреляй!

Кровь отлила у Роберта от сердца. Он медлил, всматриваясь в увеличенное оптикой лицо человека, который что-то живо обсуждал с подошедшим к нему Джоном. Вот он оторвал глаза от собеседника и вдруг посмотрел в сторону Роберта, будто почувствовав на себе его взгляд.

— Ну же, — жарко выдохнул ему в ухо Гарри. — Давай!

Нет, не Роберт, а кто-то другой, поселившийся внутри его, подчиняясь воле человека, стоявшего рядом, медленно потянул спусковой крючок. Парень в водолазке продолжал смотреть Роберту прямо в лицо Внезапно он широко улыбнулся, поднял руку в приветственном жесте, и в это мгновение Роберт почувствовал, как с металлическим щелчком сорвалась тугая пружина бойка. Он инстинктивно зажмурился, чтобы не видеть разрываемой свинцом человеческой плоти, с ужасом сознавая, что случилось непоправимое и отныне всю жизнь будет он ощущать на себе этот улыбающийся взгляд убитого им человека, проклиная себя и тот час, когда поддался уговорам Гарри. И вдруг с оглушающей ясностью понял, что не услышал звука выстрела и не почувствовал толчка отдачи.

Открыв глаза, он опять встретился с приближенными прицелом смеющимися глазами. Человек приподнял микрофон, устанавливая его поудобнее, и над притихшей лужайкой зазвучал голос:

— Дорогие друзья, братья и сестры. Как представитель бастующих шахтеров, я хочу выразить свою искреннюю благодарность всем, кто приехал в этот трудовой лагерь, чтобы своим бесплатным трудом помочь детям погибших горняков.

Сердце сжалось и подпрыгнуло в груди Роберта, как выпрыгивает в половодье из грязного ледяного крошева затянутый под лед рыбацкий поплавок.

— Идиот, — прошептал кто-то рядом знакомым голосом. Кто? Но тут засевшая в мозгу тупая заноза куда-то пропала, словно ее и не было вовсе, и до сознания Роберта дошло: это же голос Гарри. И тут же он осознал и другое: вставляя обойму, он впопыхах забыл дослать в ствол патрон.

— Заряжай же, разиня, — дернул его за рукав Гарри.

Роберт машинально передернул затвор, со всей ясностью отдавая себе отчет в том, что второй раз нажать на спусковой крючок он не сможет. И вовсе не потому, что дрожат руки. Просто Роберт теперь знал наверняка: после пережитого минуту назад он никогда не посмеет поднять оружие против человека. Ему все еще было страшно, но сердце уже не сжималось от этого страха. Наверное, точно так же чувствует себя путник, который долго и безнадежно блуждал в кромешной тьме и вдруг увидел свет.

— Я не могу, — тихо сказал Роберт. — Не могу и не буду… Никогда…

— Слизняк, — сплюнул Гарри. — А туда же, рвался в герои… И я, честно говоря, поверил, что хватит у тебя смелости помочь этому болтуну, выжимающему слезы из глаз сентиментальных девиц, стать национальным героем.

«Так, значит, он не предатель?» — пронзила Роберта страшная догадка.

Лицо Гарри утратило всякое выражение.

— Все мы предатели в какой-то мере. — произнес он сквозь стиснутые зубы И в ту же секунду Роберт увидел в его руках пистолет с навинченным на ствол набалдашником глушителя И прежде чем он успел понять суть происходящего, кто-то словно бы громко хлопнул в ладоши, и острая боль, разливаясь от сердца, прожгла насквозь все его тело. Он вздрогнул и, падая навзничь, увидел, как чернеет и раскалывается, дробясь на мелкие кусочки, синий квадрат неба в окне, и сквозь звон этих осколков почувствовал твердые руки Гарри, сжимавшие его сведенные судорогой пальцы на спусковом крючке, посылая пулю в никуда, в обрушивающийся мрак.

Выстрел прогремел в тот самый миг, когда под заунывный стон шотландской волынки гости из «Молодежного движения в борьбе за мир» разыгрывали шуточную пантомиму на лужайке перед трибуной. Раскатистый звук, который Симмонс не спутал бы ни с одним другим в целом свете, пронесся над головами и, отразившись от коробки здания «Прат-Уитмей», эхом вернулся обратно.

Священник, стоявший рядом с Джеком Дейном и Карен, внезапно покачнулся, кровь брызнула из его виска. Отец Джозеф успел сделать два шага: один — вперед, один — вправо — и медленно повалился на спину. Оборвалась музыка, уступив место мертвой тишине.

— Убили! — еще не веря своим словам, одними губами прошептала Карен, опускаясь на колени перед упавшим. Она коснулась рукой его лица и тут же отдернула ее, словно уколовшись о немигающий взгляд обращенных к небу глаз.

— «Скорую»! — метнулся к воротам Лоренс. Только тут Симмонс заметил людей Харста, бросившихся к овощехранилищу.

«Стреляли оттуда, — сообразил он и побежал следом. — Интересно, где Стив?» — мелькнуло в мыслях.

Томительное предвкушение сенсации, знакомое каждому журналисту, охватило Джонни всецело, заставив забыть обо всем на свете, затмив собой даже сам кошмар совершенного на его глазах убийства.

«Куда же, черт побери, подевался этот Уиндем? Дороги каждый жест, каждая секунда, нужно снимать, снимать…»

Перед самым выстрелом Симмонс видел оператора на крыше клуба. Но тот ведь как живчик…

В ту же секунду он заметил белую кепку Стива, мелькнувшую среди цепочки людей Харста, окружавших овощехранилище. Вот Стив уже что-то снимает, забравшись по лесам, вот отталкивает кого-то, пытаясь заглянуть в чердачное окно, но подоспевшие сзади оперативники бесцеремонно хватают его под руки и спроваживают вниз.

Симмонс остановился, переводя дыхание. Перед глазами поплыли мутные красные точки.

«Да, Джонни, — вздохнул он с досадой, — староват ты стал для такой работы…»

За забором, набирая скорость, белой тенью скользнул «лендровер». Где-то он уже видел его, кажется, даже сегодня. Или нет?.. Пожалуй, действительно пора на отдых…

— Кто стрелял?.. Взяли его?.. Откуда эти люди, полиция?.. — слышались вокруг возбужденные выкрики. Кто-то толкнул Симмонса и, буркнув на ходу «извините», побежал дальше.

Сердце несколько отпустило, и Джонни тоже двинулся к овощехранилищу. С трудом протискиваясь через толпу, он пытался отыскать Харста и наконец-то приметил его — тот стоял чуть поодаль, беседуя с тем самым щекастым, который отвел полковника в сторону, когда они только-только прибыли в лагерь. Лицо Харста сохраняло печать полной невозмутимости, но по тому, как отрывисто бросает он фразы, чувствовалось, что полковник близок к ярости.

Заметив Симмонса, Харст подозвал его коротким взмахом руки. Неприязненно кивнув собеседнику, отдал последние распоряжения.

— Ты видишь, что творят, негодяи?! — гневно начал полковник. — Наверняка эти мерзавцы заметили оцепление, но все же решились стрелять. Вот тебе демократия, жесткие меры…

Он тяжело выдохнул воздух. Прибавил запальчиво, угрюмо кивая в сторону овощехранилища:

— Неужели одного этого тебе недостаточно, чтобы убедиться — наша беда как раз и заключается в излишнем либерализме, в отсутствии по-настоящему решительных мер. А всякие подонки пользуются такой мягкотелостью… Лей, дружок, лей водичку на их мельницы…

Он хотел еще что-то добавить, но передумал, махнув рукой обреченно и зло. Потом обернулся, кривя губы в досаде, добавил:

— Да и мои хороши… Болваны безмозглые. Вместо того чтобы обшарить все вокруг, до последней минуты выискивали, кто должен бросить бомбу на трибуну. Доверились информатору… Иногда просто становится стыдно, столько в нашей профессии дураков и дилетантов. Если бы я не послал в последнюю минуту одного из парней проверить здание, почти наверняка этому ублюдку удалось бы скрыться…

— Что с ним? — наконец решился задать вопрос Симмонс.

— Майкл его уложил на месте, когда тот собирался сделать второй выстрел. Профессионал называется, не мог взять живым, нервы, видите ли, не выдержали.

По толпе пробежал легкий ропот. Джонни повернул голову в сторону овощехранилища. В проеме чердачного окна появилась спина одного из оперативников Осторожно нащупав ногой настил лесов, он выбрался наружу, поддерживая под мышки убитого террориста. Джонни заметил, как Стив с камерой метнулся к лесам — на этот раз ему никто не препятствовал, и в ту же минуту не крик, а скорее надрывный, хватающий за душу стон раздался где-то совсем рядом.

— Воды! — донеслось из толпы, люди отхлынули, и в образовавшемся просвете Симмонс увидел разметавшиеся по траве полы белой ветровки. По краям проступала красная краска надписи: «Стоп…»

 

XI

Симмонс без всякого аппетита дожевывал гамбургер, в душе проклиная себя за то, что согласился поехать в Соунси на чужой машине.

После того как «скорая» увезла Пат, Харст спешно уехал в Лондон, пообещав, что пришлет за Джонни автомобиль, как только доберется до своего офиса. И вот теперь им со Стивом приходится попусту терять время, сидя здесь, в «Седле барашка».

Стив без умолку трещал, во всех подробностях расписывая, каких трудов ему стоило снять сцену убийства и попытку обезвредить террориста. Джонни рассеянно кивал, почти не слушая его. Раздумывая над причинами, толкнувшими Роберта на такой шаг, Симмонс все больше и больше склонялся к мысли о том, что здесь не обошлось без участия Гарри.

Стоило только Симмонсу увидеть, лицо убитого террориста, как он тотчас же вспомнил, кому принадлежит белый «лендровер», выскочивший из-за церкви сразу после убийства.

Оставалось непонятным, почему в качестве жертвы избрали местного священника. И зачем понадобилось убивать его на, глазах сотен зрителей — ведь Роберт находился в лагере не одну неделю и имел тысячу возможностей расправиться с отцом Джозефом тихо, без свидетелей.

Голова у Симмонса просто раскалывалась от табачного дыма и царящего вокруг гвалта. Но Стив, казалось, забыл про еду.

— До сих пор не могу прийти в себя, — уже по-третьему кругу повторял он. — Лицо пастора так и стоит перед глазами. Я как раз поставил «телевик», чтобы дать крупный план, — уж больно колоритно он выглядел в своем черном костюме, среди всей этой пестроты вокруг. И тут — бах! — прямо у меня на глазах на его виске появляется дырка. Представляешь, каково удержать «телевиком» в кадре лицо, когда человек падает?

— Постой, постой. — насторожился Симмонс. — Как же ты мог оттуда, с крыши, увидеть такое? Он что, специально повернулся?

— Нет, — обиженный недоверием патрона, осекся Стив. — Да сами посмотрите на пленке, убедитесь.

— Гляди, что получается! — Симмонс отодвинул тарелку и положил перед собой пачку с сигаретами. — Вот — трибуна. Священник смотрит сюда — правильно? Здесь овощехранилище, а тут сидишь ты, так? Как же можно попасть в висок человеку, если он смотрит прямо?

— Да-а… — протянул Стив. — Но, клянусь, я видел это своими глазами — именно в висок.

— Это они его доконали, — неожиданно вмешался в разговор подсевший за их столик старик с обвислыми усами. На нем поверх клетчатой рубашки была заношенная безрукавка из сыромятной кожи. — Я как знал, что тем дело и кончится, — продолжал усатый старик, прихлебывая пиво из большой кружки — Доконали они все-таки отца Джозефа! Сколько лет зарятся на церковную землю, а он ни в какую — пускай, говорит, сироты ею пользуются, а вам нипочем не уступлю! Молодец был, прими его душу господи… А они — сволочи!

— Да кто же? — одновременно вырвалось у Джонни и Стива.

— Известно кто — хозяева «Прат-Уитмей». Теперь наверняка сюда кого-нибудь из своих поставят. Точно! — убежденно бросил старик и в сердцах отодвинул от себя кружку с недопитым пивом.

Фрэд Харст сидел в глубоком кожаном кресле, которое полюбил еще с детства. Казалось, от него так и веет домашним уютом, тишиной, благополучием. И думалось в нем хорошо — мысли текли, как вода в Темзе, — плавно, неспешно.

На журнальном столике высилась большая стопа газет — сегодняшние утренние выпуски. Харст брал их одну за другой и будто не читал, а обнюхивал, поднося к самому лицу. От очков уставали глаза Сегодня же, слава богу, в очках особой необходимости не было. Он и без того знал, о чем газеты пишут. На первых полосах мелькали одни и те же снимки: убитого священника, крупным планом лицо мертвого террориста на фоне носилок, загружаемых в полицейский фургон, Роберт и Пат — в ресторане, Пат у ворот Кремля, Пат и Роберт, — в женском лагере Гринэм-Коммон. Her, право, не стоит читать газеты ради того, чтобы лишний раз позавидовать недоступному для Харста умению репортеров заключать говорящие сами за себя факты в оболочку риторики и дешевых эмоций.

Харст хотел уже отложить последнюю газету, но тут его внимание привлекло короткое сообщение, набранное жирным шрифтом. Он взял со столика очки, пробежал его глазами и крякнул удовлетворенно: парламент «под давлением общественности» начал обсуждать законопроект об объявлении Гринэм-Коммон и подобных ему лагерей в Англии вне закона.

Старинные часы мелодично пробили пять раз, приглашая к обеду.

— К вам гость, сэр, — почтительно доложил дворецкий, когда Харст спустился по лестнице в гостиную.

— Проси.

Скрипнула дверь, пропуская высокого стройного джентльмена в светлом летнем костюме. Он кивнул головой в знак приветствия, по-армейски подчеркнуто вытянув руки по швам.

— Здравствуйте, господин полковник!

— Ну, зачем же гак официально? — направился ему навстречу Харст. — Рад видеть тебя, Нортон. Прошу к столу, — пожав гостю руку, широким жестом, пригласил он.

— Ну за твой успех! — дождавшись, пока слуга наполнит бокалы, произнес полковник.

— За наш успех, сэр, — скромно поправил тот, кого звали Нортоном.

— Жаль, конечно, что этот мальчишка струсил в последнюю минуту и не избавил нас еще от одного болтуна, — заметил хозяин дома, ловко подцепив вилкой кусочек рокфора. — Твоя недоработка, ну да ладно, думаю, это не помешает твоему отпуску. А вообще… хоть я скуп на похвалу, ты молодчага. Организация твоя… как ее… «Воины революции», пребудет у нас сто лет, как вожделенная мечта младых идиотов, стремящихся в тайные общества. Таких еще дел наворочаем… Но покуда руководитель должен на пару месяцев исчезнуть из страны. Извини, — он взял поднесенную лакеем трубку телефона. — А… Ты, Джонни? Привет, старина. А я уж хотел кого-то отругать за то, что отрывает от обеда…

— Нельзя ли у тебя получить копии материалов, связанных с этим убийством, Фрэд? — звучал в трубке голос Симмонса — Хочу дать один эпизод в фильме…

— О чем разговор! Завтра же все будет у тебя. К тому, что рыло в газетах, могу добавить фотографии отпечатков пальцев на винтовке, регистрационное удостоверение на оружие…

— И еще одна просьба, Фрэд: помоги мне проникнуть в больницу к Пат.

— Нельзя, Джонни, — несколько сокрушеннее, чем следовало бы, вздохнул полковник. — Поверь, и моих сотрудников не пускают врачи. У нее очень серьезно с психикой.

— Тогда последний вопрос, вы не нашли Гарри?

— Успел улизнуть, негодяй. — Фрэд повернулся к гостю и жестом показал, что пора, мол, снова наполнить пустые фужеры. — Очень хитрая бестия! Мы перекрыли все аэропорты и морские выезды из страны. Но, честно говоря, я не очень рассчитываю на успех. Ловок, мерзавец… Ну что ты, Джонни, не за что… Кто же нам поможет, если не старые друзья…

Харст положил трубку и повернулся к гостю:

— Так на чем мы остановились, Гарри?

 

XII

Симмонсу стоило немалых трудов уговорить студию, чтобы ему разрешили смонтировать фильм здесь, в Лондоне, и после премьеры показать его по английскому телевидению. Обычно такие вещи не практиковались, но, учитывая, что само имя Симмонса стало синонимом высокого профессионализма и мастерства, руководители студии убедили Би-би-си пойти навстречу талантливому режиссеру. Правда, Симмонс подозревал, что немалую роль тут сыграли и скрытые пружины, задействованные Харстом, проявившим изрядную заинтересованность в скорейшем завершении картины.

События, развернувшиеся в Соунси, и реакция прессы заставили Джонни перекроить весь материал. Если поначалу он собирался положить в основу сценария документы, полученные от Селины Кронин, а снятые в молодежном лагере кадры использовать лишь как эпизод, то в процессе работы понял, что именно в этих кадрах лежит ключ к успеху фильма в целом…

Стив, который, как и Джонни, последние полторы недели выходил из монтажной лишь для того, чтобы поесть и поспать, говорил, что в этой работе Симмонс превзошел самого себя.

Один за другим летели в корзину варианты текста, еще вчера казавшиеся Симмонсу чуть ли не гениальными. Несколько раз он будил Стива среди ночи, заставляя выслушать новую идею, но наутро уже был поглощен абсолютно иным поворотом материала. И вот наконец свершилось. Сегодня — премьера

В отличие от большинства своих коллег Джонни Симмонс не слишком-то заботился о паблисити Нет, нельзя сказать, чтобы он был против рекламы в принципе. Она, равно как и рецензии в печати, являлась неотъемлемой частью кинобизнеса, и железное правило «не расхвалишь — не продашь», как и в любом другом бизнесе, соблюдалось неукоснительно. Симмонс не раз становился свидетелем того, как по-настоящему талантливые и умные киноленты оставались не замеченными широкой аудиторией лишь потому, что их создатели либо поскупились на рекламу, либо не сумели вовремя организовать вокруг своего произведения шумные дебаты в печати.

Но все же где-то в глубине души он считал всю эту возню занятием недостойным, полагая, что хороший, злободневный, «настоящий», как он любил выражаться, фильм должен говорить сам за себя, не нуждаясь в том, чтобы вокруг него искусственно нагнетались страсти.

Стив Уиндем придерживался как раз прямо противоположной точки зрения. Для него вопросы репортеров, завистливые лица, а коллег, восхищенные улыбки поклонников и поклонниц являли цель и смысл всей жизни И хотя Симмонс наверняка знал, что вовсе не из-за всей этой ерунды Стив ложился под пули наемников в Африке и лез под полицейские дубинки у себя в Америке, Уиндем упорно стоял на том, что успех должен быть шумным.

— Ну, шеф, сегодня мы вставим им такой фитиль под хвост, который даже этому итальяшке Феллини не снился, — метался он по номеру, готовясь к предстоящей премьере. — Как я выгляжу, а? Может, лучше не в смокинге, а во фраке? Какой фитиль, а, шеф? Репортеры просто лопнут от зависти — я смотрел все, что шло по телевидению об этом пожаре на ракетной базе, и, отбросив ложную скромность, признаюсь — там нет и половины моего размаха. А главное — нет настроения, понимаешь, настроения! Когда меня спросят, каким образом удалось сделать такое, я скажу… Слушай, где моя бабочка? Я ведь точно помню, что брал ее…

Он опрометью кинулся в свой номер Симмонс несказанно обрадовался этому. Он вытащил галстук-бабочку Стива из кармана пиджака, куда спрятал ее еще с утра, и переложил в кармашек кофра. Стив наверняка побежит сейчас покупать новую, и у Джонни окажется в запасе по меньшей мере полчаса, чтобы спокойно обдумать, о чем будет говорить перед премьерой.

Темно-серый «бентли» мягко притормозил у кинотеатра. Шофер выскочил из кабины и предупредительно распахнул заднюю дверцу. Раскрыв большой черный зонт, он замер, ожидая, пока полковник выберется из машины Проводив его до входа в кинотеатр, поднес обтянутую кожаной перчаткой руку к фуражке:

— Я буду ждать на другой стороне улицы, сэр. Харст равнодушно кивнул.

Мелкая морось, зарядившая с утра, впитала запахи выхлопных газов, и поэтому здесь, в самом центре Лондона, сегодня дышалось на удивление легко. Сгущающиеся сумерки взбивали из дождя, света уличных фонарей и красок реклам невероятный цветной коктейль, в котором тонули, растворяясь, здания, контуры автомобилей, силуэты спешащих прохожих

Миновав стоящего у дверей служителя, напомнившего Харсту опереточного генерала, полковник вошел в фойе. В отличие от других премьер, проходивших почти каждую неделю в «Карлтоне» или «Лондонском павильоне» — самых фешенебельных кинотеатрах столицы, на сегодняшней не было изысканного парада фраков, мехов и бриллиантов. Честно говоря, Харст и не ожидал ничего подобного — представители лондонского «света» предпочитали не ходить на премьеры политических фильмов, даже если их режиссер сам Джонни Симмонс.

У стойки бара мирно беседовали несколько мужчин со значками коммерческой телекомпании «Ай-ти-ви». Полковник проследовал мимо шумной группы небрежно одетых молодых людей, чьи развязные манеры безошибочно свидетельствовали об их принадлежности к клану столичных репортеров не самого высокого пошиба. Поискал глазами Симмонса и, не обнаружив, направился в зрительный зал.

Сцена еще пустовала, но, когда Харст опустился в свое кресло в ряду для почетных гостей, прозвучал гонг, и приглашенные принялись заполнять зал.

Вышедший к микрофону Симмонс — подтянутый, в темно-синем смокинге и светлых брюках — какое-то время стоял молча, затем поднял руку, призывая к тишине.

— Леди и джентльмены, друзья и коллеги, — начал он. — Прежде всего хочу поблагодарить вас за то, что удостоили меня чести представить вам первым нашу новую работу. Я рад возможности показать этот фильм именно в Англии, ибо в основе его лежит реальная история, происшедшая именно здесь, всем вам хорошо известная. Наш фильм — о современной молодежи Но это одновременно и размышления о будущем. Ведь будущее всецело зависит от наших молодых современников ч тех путей, которые они выбирают. Я категорически не согласен с утверждениями, будто у современной молодежи нет идеалов, нет цели в жизни. Мой фильм утверждает обратное. Вопрос заключается лишь в том, кто и в каких целях использует искреннее стремление молодежи изменить, сделать лучше наш не слишком устроенный мир.

По лицу Харста пробежала довольная улыбка. Он, пожалуй, единственный из присутствующих понимал, что имеет в виду Джонни.

Симмонс выдержал паузу, давая аудитории возможность до конца уяснить сказанное им, скользнул взглядом по залу и, заметив Харста, продолжил:

— Здесь, среди нас, сидит человек, которому я обязан этим фильмом. Он нечасто, а если сказать точнее — крайне редко попадает в поле зрения журналистов, поэтому прошу вас воспользоваться случаем, чтобы запомнить встречу с ним, — протянул он руку в направлении кресла, где сидел полковник.

Смущенный Харст моргал, безуспешно закрываясь от слепящих бликов фотовспышек.

— Полковник Фрэд Харст, — торжественно провозгласил Симмонс. — Он возглавляет отдел эф-три, занимающийся борьбой с внутренней напряженностью в стране. Многие из вас наверняка знают, что благодаря полковнику нам удалось снять уникальные кадры: убийство террористами пастора из Соунси. Террористами, проникшими в ряды антивоенного движения в Англии и, как утверждает печать, поддерживающими тесные связи с Москвой. Наш фильм расскажет вам об этой истории, а затем мы с полковником будем готовы ответить на все ваши вопросы.

Симмонс взял микрофон и отодвинул его к краю сцены, затем не спеша спустился в зал и, одернув смокинг, сел рядом с Харстом Погас свет, и на экране замелькали титры.

— Напрасно ты все это. — растроганно положил ему руку на запястье полковник — Я не люблю, когда мне приписывают чужие заслуги, тем более гордиться в операции мне особенно нечем.

— Боюсь, сказано слишком мягко, — с неожиданной отчужденностью парировал Симмонс Харст недоуменно скосился на него, но Джонни смотрел на экран.

Объектив приблизил стоящих на трибуне, крупным планом выделил лицо священника. Динамики огласили зал грохотом выстрела, голова отца Джозефа отдернулась назад, и в замедленной съемке показалась первая капля крови, выступившей из раны.

Камера начала бешено плясать — от окруженного строительными лесами здания к толпе, выхватывая то ноги, то спины бегущих. В кадре появилось окно, оперативник, вытаскивающий тело с безжизненно болтающейся рукой… Потом — лежащая на траве без сознания девушка в белой ветровке и вельветовых джинсах; мрачные лица столпившихся вокруг людей. Следующим кадром — носилки с телом Роберта, распахнутые двери полицейского фургона.

— Но этот человек, — раздался голос диктора, когда на экране возникла фотография беспечно улыбающегося Роберта, — не убивал священника. Он сам пал жертвой убийц. И рука Москвы, — возникла из затемнения фотография Пат на фоне Кремля, — тут ни при чем. Подлинные убийцы и организаторы случившегося до сих пор на свободе.

Крупно, во весь экран — фешенебельный особняк Харста. Камера наезжает, и зрители видят улыбающиеся лица полковника и Гарри, которые обмениваются на прощание рукопожатиями. Кадр останавливается. Голос Симмонса звучит в динамиках:

— Центр баллистической экспертизы в Кливленде, куда были отосланы копии пленок и снимки местности, пришел к заключению, что роковой выстрел прозвучал из окна фирмы «Прат-Уитмей», принадлежащей на паях полковнику Фрэду Харсту и его компаньону…

— Это еще не доказательство… — вскочил Харст, с силой хватая Симмонса за лацканы смокинга. — Ты… ты…

Ослепительный свет фотовспышки выхватил из темноты его налившиеся кровью глаза и перекошенный рот. Настоящее лицо полковника Харста.

 

Повесть [5]

Рисунок Ю. Иванова

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Деревянный пол горницы прогибался и жалобно стонал под тяжелыми шагами Меншикова. Заложив руки за спину и сердито попыхивая трубкой, он дважды прошелся из угла в угол, остановился против Голоты.

— Повтори еще раз о Левенгаупте, полковник.

Собственно, Меншиков мог вполне обойтись без сообщения полковника. О выступлении из Лифляндии шведского вспомогательного корпуса под командованием генерала Левенгаупта царь Петр и он узнали еще два месяца назад и с тех пор пристально следили за маршрутом его следования. У Александра Даниловича до сего времени стояли перед глазами несколько строчек письма Кирилла Нарышкина: «Всемилостивейший государь… в 7-м числе июля приехал к Дерпту на отъезжей караул Швецкой драгун, и караульные Мурзенкова полку того шведа привели к Дерпту, а в роспросе сказал, что де Левеигаупт со всем своим корпусом пошел к королю своему, также де протчей Швецкой коннице, которая обреталась в Лифляндах, всей велено итить к королю ж. А для подлинного известия распросные речи того Шведа послал при сем к вашему величеству, а ево отдал я генералу-порутчику Боуру. Вашего величества нижайший раб Кирило Нарышкин. Июля в 8 день году, из Дерпта»

То письмо было отправлено в начале июля 1708 года, когда шведский корпус только начинал свой путь. Он двигался на соединение с армией короля Карла XII, который незадолго до этого вторгся в пределы России Недовольный ходом военных действий на побережье Балтики, где шведские войска потерпели ряд неудач, юный король решил поразить своего противника в самое сердце — захватить Москву Но героическое сопротивление русской армии, а также отпор захватчикам со стороны белорусского населения сильно земедлили наступление шведских войск и сорвали планы Карла. Сейчас королевская армия, понеся значительные людские потери и испытывая недостаток в провизии и боевых припасах, с нетерпением ждала подкреплений. А корпус генерала Левенгаупта, сопровождаемый огромным обозом, был уже рядом…

И если до этого своим главным противником царь Петр считал войска короля Карла, с которыми русская армия, вела почти непрерывные бои, то теперь не менее опасным врагом становился и Левенгаупт. Начиная разговор с Голотой, Меншиков хотел узнать, понимают ли другие всю опасность появления по ту сторону Днепра отборного, еще не потрепанного в сражениях шведского корпуса. Отвлекшись от своих мыслей, Александр Данилович вслушался в глуховатую, неторопливую речь казачьего полковника.

— …Лифляндию и Литву Левенгаупт минул без помех, а на Белой Руси, край которой шведам неведом, начал рыскать по лесам и болотам, словно с завязанными очами. Но сейчас, когда полковник Тетеря привел к нему изменников-сердюков, положение генерала стало иным. Казаки знают те места не хуже нашего, а потому без труда смогут вывести неприятелей из чащоб и указать им верный путь к лагерю короля.

Меншиков зажал трубку в кулаке, пытливо взглянул на Голоту.

— Что за силы у генерала?

— Доподлинно сказать трудно. Однако взятые в полон неприятели сказывают, что их никак не меньше восьми тысяч. Да обоз в три тысячи возов, набитых провизией и всяческим боевым припасом.

— Немало, — протянул Александр Данилович. — Такой подмогой король Карл весьма доволен будет. Но думаю, вряд ли нам стоит доставлять ему сию радость. Как мыслишь, полковник?

— Держусь той же думки. И не столько шведский король будет рад солдатам, как обозу. У него сейчас кончается провиант, на исходе порох, так что, не дождавшись левенгауптовой подмоги и обоза, неприятелям придется отменить московский поход и думать о зимовке на Белой Руси или Украине. Мыслю, что никак нельзя позволить шведам соединиться, а тем паче оставлять Левенгаупта у себя в тылу. Бить его потребно, и чем скорее, тем лучше.

Меншиков сунул трубку в рот, довольно прищурился.

— Верно молвишь, полковник, большую угрозу таит для нас Левенгаупт, а потому и меры супротив него следует принимать немедля. — Александр Данилович нагнулся над столом, ткнул в разложенную карту чубуком трубки. — Сентября четырнадцатого дня король Карл оставил Стариши и двинулся к Кричеву. Там он переправился через Сож и направился к реке Ипуть. Государь Петр Алексеевич полагает, что на ее берегах король разобьет лагерь, соберет воедино свою доселе разбросанную армию и решит, куда двигаться дальше: к Смоленску и затем на Москву или на юг, в Украину.

Меншиков замолчал, сделал глубокую затяжку, выпустил из ноздрей дым и продолжил:

— Дорога на Смоленск шведам уже перекрыта, вослед Карлу пущен Шереметев с армией. Ну а Левенгауптом государь велел заняться мне. Но первым для разведки навстречу генералу поскачешь со своими казаками ты, полковник.

— Каковы силы, что государь выставляет супротив Левенгаупта?

— Под моим началом корволант — летучий отряд: семь тысяч кавалерии и пять тысяч пехоты, которую я також посажу на коней.

— Мои разъезды отправятся в путь сегодня же. Но прежде нежели покинуть тебя, князь, дозволь спросить: что гетман отписал государю о появлении своих сердюков у Левенгаупта?

— Измена. Полковник Тетеря и есаул Недоля, взбунтовавшие их, были тайными сотоварищами казненного Кочубея. И дабы держать казаков в повиновении и не допустить новых крамол, гетман и находится сейчас не при царевом войске, а на Украине. Государь собственноручно отписал ему, что от него куда больше пользы в удержании своих, нежели в войне со шведами.

Меншиков оперся обеими руками о стол, глянул на Голоту.

— А теперь ступай. И знай, что, хотя корволантом поручено командовать мне, всей кампанией по разгрому хваленого Левенгаупта будет руководить сам государь.

Выйдя от Меншикова, Голота не спеша направился к видневшимся на опушке леса кострам. Глядя со стороны на этого высокого, совершенно седого, слегка сутулящегося и заметно припадающего на левую ногу старика, мало кто мог сразу узнать в нем когда-то лихого, бесстрашного, известного всей Украине батьку-полковника.

Все было у Голоты — громкая слава и богатство, верные друзья и богатырская сила, но имел он и злейшего врага-завистника — гетмана Мазепу. Его постоянные жалобы и доносы царю на своевольного полковника сделали свое дело: Голота был схвачен, закован в железо и сослан в Сибирь. Там он находился до тех пор, пока 20 тысяч украинских казаков не были отправлены на войну со шведами в Лифляндию и царю для командования ими не потребовалась старшна, пользующаяся в казачьей среде непререкаемым авторитетом. Одним из таких людей был Голота, с чьей боевой славой и популярностью вряд ли кто мог на Украине соперничать. Поскольку вина опального полковника не была доказана, сыск по делу схваченных вместе с ним его товарищей тоже ничего не дал, он был возвращен из ссылки, обласкан царским любимцем князем Меншиковым, ему были возвращены все ранее отнятые чины и звания.

У одного из костров Голота остановился, устало опустился на предложенное казаком-джурой седло. Некоторое время, раскуривая люльку, задумчиво смотрел на пламя, затем, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Полковник и сотник, я к вам от князя Александра Даниловича.

И тотчас несколько человек, сидевших вокруг огня, поднялись и молча растаяли в темноте, оставив у костра лишь тех двоих, которых назвал Голота.

Полковник Диброва был высок и статен, на молодом, красивом, по-девичьи румяном лице выделялись большие внимательные глаза и черные усы. Совсем недавно Диброва был простым сотником и сражался в Лифляндии. вернувшись на Украину раненым, он, не долечившись, покинул родовой хутор и примкнул к русскому войску. Его воинское умение и личная отвага, проявленные в боях, обратили на себя внимание Меншикова, и по ходатайству князя перед царем Диброва получил чин украинского полковника и звание потомственного русского дворянина.

— Полковник, первое слово к тебе.

Красивое лицо Дибровы напряглось.

— Слухаю тебя, батько.

Молодой полковник был не только красив, но и умен: он прекрасно понимал, что мало получить полковничий пернач из царских рук, главное — удержать его. Для этого требовалось многое, но прежде всего уважение в казачьей среде. И широко известный всей Украине батько Голота являлся тем человеком, близость к которому могла принести славу и его имени.

— Сколько у нас зараз шабель, полковник?

— Около тысячи, батько.

— Небогато. Но ничего, я отправил гонцов к своим старым побратимам, верю, что они отзовутся на мой клич и снова слетятся ко мне. А покуда, полковник, бери всех, кто уже есть, под свое начало и готовь к походу: не сегодня завтра с царским войском двинемся на Левенгаупта.

— Благодарю, батько.

А Голота уже смотрел на второго казака. Невысокий, плотный, со скуластым, потемневшим от ветра и зноя лицом, с добела выгоревшими на солнце усами и бровями, в простой серой свитке и грубых чеботах, он ничем не отличался от рядового казака. Лишь большой алый бант на эфесе длинной турецкой сабли выдавал его принадлежность к казачьей старшине. Это был сотник Зловивитер, старый соратник Голоты.

— А твоих хлопцев, сотник, знаю сам не первый год: каждый из них десятка других стоит. И поэтому, друже, ты не станешь ждать выступления царских войск, а сегодня же вечером поскачешь навстречу Левенгаупту и будешь виться вокруг него, не спуская глаз. И еще одно дело будет к тебе. Помнишь ли сотника Ивана Недолю, своего бывшего друга-товарища?

На лбу Зловивитра появились две глубокие морщины, он отвел взгляд в сторону.

— Помню, батько. Да только разошлись наши с ним пути-дороги.

— Знаю это, друже. Молвлю даже то, чего ты еще не ведаешь. Три дня назад прибыл есаул Иван Недоля к Левенгаупту и стал служить шведам. Мазепа отписал царю, что Недоля изменил-де России потому, что втайне был сподвижником покойных Кочубея и Искры. Но не верю я этому. Хитрит гетман… Мыслю, что его волю исполняет мой бывший сотник. И поэтому написал я Недоле грамоту, в которой зову его снова честно, как прежде, служить отчизне. А ты, друже, найдешь человека, который смог бы доставить это послание Недоле.

— Сыскать человека немудрено, — угрюмо произнес сотник, — будет ли от грамоты прок?

— Время покажет…

Легко разрезая голубоватую воду острыми носами, по речной глади скользили три стремительные запорожские чайки. Дюжие гребцы, сбросив кунтуши и оставшись в одних рубахах, гребли умело, и суденышки неслись вверх по Днепру словно на крыльях. На корме передней чайки на персидском ковре полулежали двое: запорожский сотник Дмитро Недоля и донской атаман Сидоров.

Сотнику было не больше двадцати пяти лет. На его круглом лице озорным блеском сверкали глаза, с губ не сходила веселая улыбка, он то и дело подкручивал кончики длинных рыжеватых усов. Донскому атаману уже исполнилось сорок; всю нижнюю часть его лица скрывала густая светлая борода, а на лбу залегло несколько глубоких морщин, придающих лицу выражение замкнутости и отчужденности.

Сотник всего полмесяца назад вернулся на Сечь из набега на побережье турецкой Анатолии. Целую неделю гулял со своими другами-побратимами по шинкам и корчмам, после чего в казачью душу будто вселился бес, погнавший его в это рискованное путешествие по Днепру. Заодно с ним поплыл с полусотней своих донцов и атаман Сидоров, нашедший приют на Запорожье после гибели вожака восставшей донской голытьбы Кондратия Булавина.

Устроившись на ковре, запорожец и донец проводили целые дни в неторопливой беседе.

— Эх, атаман, кабы видел ты ее! Краса, а не дивчина! А статью как ляшская королевна, — зажмуриваясь от удовольствия, говорил сотник. — Так что я задумал твердо: свадьба, и кончено.

— А не сдается, казаче, что одного твоего желания маловато? — усмехнулся в бороду Сидоров. — Сам поведал, что зазноба — полковничья дочка. А такие обычно с норовом и гонором. Им ничего не стоит нашему брату и гарбуза выставить.

— Мне не выставит, — убежденно ответил сотник. — Когда по доносу Мазепы поначалу взяли Кочубея и Искру, то вскоре стали хватать и иную казачью старшину, что держала их руку. Явились гетманские сердюки и — за ее отцом, побратимом Искры. Тот встретил их со своими дворовыми казаками саблей да пулей, а его жинка и дочка спаслись в лесу. Они хотели пробраться к родичам на дальний степной хутор, да напоролись в пути на загон крымчаков. Быть бы его полковничьей доньке украшением ханского гарема, кабы тут, на ее счастье, не подвернулся я со своей сотней. И хоть с той поры минуло немало времени, думаю, что не позабыла она нашей встречи.

— А как сама дивчина смотрит на свадьбу? — поинтересовался атаман.

— Кто ведает? — беспечно ответил запорожец. — Когда ее отбил, Сечь готовилась к набегу на Синоп, не до женитьбы было. А в походе захватил в полон красулю турчанку и совсем позабыл о полковничьей доньке. Но сейчас получил весточку от старшего брата, есаула гетманских сердюков. Извещает, что сия дивчина рядом с ним и даже спрашивала обо мне. И веришь, атаман, как вспомнил ее, так полыхнуло по всему телу словно огнем, и решил я, покуда время и охота имеются, сыграть свадьбу.

— Хороша Маша, да не наша, — хохотнул атаман. — Думаешь, у нее за это время иных женихов не объявилось? Писаная красавица да еще полковничья дочь — это не какой-нибудь залежалый товар. Такие всегда себе ровню ищут.

— А я чем хуже других? — гордо выпятил загорелую грудь сотник. — Казачина что надо, а после похода на турок не беднее любого полковника. Эх и погуляю, атаман! По всей Украине и Запорожью молва о той свадьбе разлетится.

— Дай бог, сотник.

— У меня впереди все ясно, как божий день, — продолжал запорожец. — Сыграю свадьбу, отправлю молодую жену к своей матери на хутор, а сам снова подамся на Сечь. Слыхивал я от кошевого, что казаченьки опять собираются на море: Крым или Туретчину щупать. А вот чего ты, атаман, у Мазепы позабыл, никак в толк не возьму. То с Булавиным супротив своей старшины воюешь, а сейчас к такой же чужой старшине в гости поспешаешь. Чудно мне сие…

— Без старшины жить нельзя, — убежденно произнес донец. — Да только разная она бывает. Одна милостивая и людям служит, а другая, как дикий зверь, все под себя подмять стремится. И малороссийский гетман прислал к нам, донским беглецам, своего человека с вестью, что хочет втайне от московского царя говорить с нами. Желает обсудить, как вернуть нам все старинные казачьи права и вольности. Вот наши атаманы и послали меня погутарить с ним обо всем этом.

Сотник расхохотался.

— Это Мазепа защитник казачьих вольностей? Перекрестись, атаман. Да будь его воля, он давно бы всех казаков в холопов обратил. Да только не по зубам ему это! И не о защите Дона от царских бояр да воевод мыслит он, а хочет использовать вашего брата донца в своих вечных кознях. Сразу видать, атаман, что совсем не знаешь ты нашего хитреца гетмана.

Сидоров глубоко вздохнул, почесал затылок.

— Много и разного слыхали мы о гетмане, хорошего и плохого, а потому и решили сами говорить с ним. Может, на самом деле вложил в него господь душу незлобивую и заботу о ближних своих?

Сотник зло сверкнул глазами.

— Это у гетмана Ивашки душа незлобивая? Да у него и души-то нет, а лишь глаза завидущие да руки загребущие. А самая сладкая и сокровенная мечта его — стать не вельможным гетманом, а украинским королем вроде ляшского. Уж мы, запорожцы, знаем его хорошо! Смотри, атаман, как бы не угодить тебе в Мазепину паутину. А плести ее он весьма горазд.

Донец упрямо мотнул чубатой головой.

— Меня послала к гетману громада, и я буду говорить с ним, — твердо произнес он.

— Дело твое, атаман. Только не раз ты еще мои слова о гетмане Мазепе вспомнишь…

Так и плыли они, пока не пришла пора расставаться. Дмитро трижды расцеловался с атаманом, окинул взглядом полусотню его казаков-донцов, остающихся на берегу. Махнул им на прощанье рукой, широко перекрестил.

— Доброго пути, други! И дай бог всем нам еще свидеться!

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Первый министр короля Карла Пипер дернул шнур колокольчика.

— Человек, о котором я предупреждал, здесь? — спросил он у появившегося слуги.

— Да, ваше сиятельство.

— Зовите…

Бывший бригадир русской службы Мюленфельс, изменивший царю Петру и перебежавший к шведам, остановился у входа, отвесил Пиперу низкий поклон.

— Мой друг, я ознакомился с вашим предложением, — без всякого предисловия начал первый министр. — Я нахожу его весьма заманчивым, но, к сожалению, царь Петр покинул свою штаб-квартиру и спешит сейчас наперерез Левенгаупту.

Грузный, с выпирающим животом Мюленфельс сделал шаг к графу, большим клетчатым платком смахнул капельки пота с широкого, обрюзгшего лица.

— Ваше сиятельство, но это нисколько не мешает осуществлению моего плана. Просто необходимо внести в первоначальный замысел некоторые изменения.

— И вы всерьез считаете, что с пленением царя Петра русские прекратят сопротивление? — поинтересовался Пипер.

— Уверен в этом.

— Но царь не одинок, у него имеется целый ряд единомышленников и последователей.

— Именно поэтому я предлагаю вместе с царем обязательно схватить и Меншикова.

— Помню об этом. Но зачем нам нужен сын Петра, царевич Алексей?

— Наследник — прямая противоположность отца. Это как раз тот человек, который может заключить мир на всех угодных королю Карлу условиях. Но чтобы царевич смог избежать неблагоприятного для Швеции влияния, его надобно держать рядом с собой. И лучше всего, если во время мирных переговоров он будет являться гостем его величества короля Карла… Не пленником, а именно гостем.

— Разумно, — медленно произнес Пипер. — Но как вы собираетесь осуществить свой план в теперешних условиях?

— Царь Петр горяч и своеволен. Он часто совершает поступки, никак не приличествующие особе столь высокого происхождения: лично осматривает местность и выбирает позиции для боя, с малым числом людей ведет разведку, а иногда даже ввязывается в стычки с врагом. Главное — не прозевать подходящий момент и не спутать его ни с кем другим, поскольку царь любит носить одежду простого офицера или солдата. Посему мой план прост. Я уже докладывал вам о двух офицерах, ранее бывших на службе у царя, а сейчас оставивших его и перешедших к королю Карлу. Это капитаны Саксе и Фок, они хорошо знают царя в лицо. С вашего разрешения я сегодня же отправлю их к генералу Левенгаупту, где они отберут сто — сто пятьдесят лучших солдат, переоденут их в русскую форму и постараются быть рядом с отрядом Меншикова, чтобы захватить царя в плен еще на марше. Если это не удастся, они повторят попытку во время сражения русских с Левенгауптом или в момент бегства царя после разгрома его войск. Я уверен, что благоприятный случай обязательно представится.

Пипер задумчиво потер переносицу.

— Мой друг, но если царь Петр и его сын окажутся оба в нашем плену, почему мирный договор должен будет заключать царевич, а не законный, здравствующий монарх? Ответьте мне…

Мюленфельс учащенно задышал, скомкал в руках платок.

— Ваше сиятельство, я уже говорил, что русский царь храбр и чересчур горяч. Я уверен, что он не пожелает добровольно сдаться в плен и окажет сопротивление. Но ведь и среди шведских солдат имеются горячие и вспыльчивые. А война есть война, на ней случается всякое… Разве может простой солдат понять, как дорога мне и вам жизнь каждого монарха, будь он даже русским царем?

— Сейчас же заготовьте от моего имени письмо Левенгаупту, в котором я наделяю капитанов всеми необходимыми полномочиями. И позаботьтесь, чтобы они отправились к генералу как можно скорее.

Под парусиновым верхом телеги у складного алтаря сидел плотный пожилой человек в поповской рясе. В его волосах заметны нити седины, густая борода опускалась на грудь. Этот человек был священником отряда сердюков, что под командованием полковника Тетери и есаула Ивана Недоли прибыл по тайному приказу Мазепы в распоряжение генерала Левенгаупта.

Сейчас батюшка свершал обряд святого таинства — исповедовал паству. Но вовсе не исполнение обязанностей занимало ум священника: уже несколько дней его голова была занята делами куда более важными. А потому он отпускал грехи легко и быстро, даже не дослушивая исповедующихся до конца Лишь один из них, детина саженного роста с побитым оспой лицом и огромными, закрученными чуть ли не до ушей усами, заставил батюшку внимательно вслушаться в его слова.

— Так что гнетет душу твою, сын мой? — спросил он, отвлекаясь от своих дум.

— Грех несу, отче. С этим и явился к тебе.

— Кайся, сын мой, и господь внемлет твоему раскаянию. Детина, из-за своего роста согнувшийся почти вдвое, просунул голову под навес телеги, приблизил лицо к священнику.

— В блуде каюсь, отче. Ибо возжелал жену стародавнего друга своего, от коего не видел ничего, кроме добра и верности нашему товариществу.

— Как же случилось сие грехопадение, сын мой? Кто мог совратить такого славного и видного казака, как ты? Неужто какая-то мужичка, ибо иных женщин нет во всей округе?

В глазах священника уже не было равнодушия и скуки. Они смотрели на кающегося с живейшим интересом, тем более что поп прекрасно знал его. Это был один из казачьих старшин отряда полковника Тетери — полусотник Цыбуля, заслуживший свое звание личной отвагой и неустрашимостью в бою, но никак не умом. Среди казаков он был известен также тем, что имел о себе самое высокое мнение и старался во всем подражать нравам и привычкам выше его стоящей старшины.

— Она не мужичка, — обидчиво произнес Цыбуля, — а настоящая пани, жена моего побратима сотника Охрима. И живет не в этом убогом местечке, — кивнул он на сиротливо покосившиеся избы единственной улочки маленького белорусского села, посреди которой стояла поповская телега, — а в собственном богатом хуторе на самом берегу Днепра.

— Днепра? — удивился священник. — Но кой нечистый занес тебя в такую даль?

— Не он занес меня, отче, а войсковые дела. А хутор…

— Постой, не спеши, — остановил священник казака. — Лучше скажи, что за дела нашлись у тебя на Днепре?

Полусотник нахмурил кустистые брови, кашлянул.

— Не велено о том говорить, отче. Не моя это тайна, а пана полкового есаула Недоли, что посылал меня.

Не ожидавший подобного ответа священник заерзал на скамейке, постарался придать своему лицу самое строгое выражение, на которое был способен.

— Не богохульствуй, раб божий! Ибо не в шинке стоишь, а в храме божьем! И не человеку ответствуешь в сию минуту, а пред лицом всевышнего каешься в грехах своих тяжких и молишь о прощении небесном. Так говори, почему оказался на Днепре и как попал на хутор? Господу знать надобно, привели тебя туда слабость духа, бесовское наваждение или, обуреваемый соблазном и позабыв о святых заповедях, сам стремился к грехопадению?

Заметно оробевший полусотник перекрестился на икону богоматери, смутно угадывающейся за спиной священника, тяжко вздохнул.

— Прости, отче, за речи мои дерзкие и непотребные. Поведаю тебе все без утайки. Посылал меня пан есаул по большаку на Шклов…

— Довольно, сын мой, — перебил Цыбулю священник. — Значит, попал ты к Днепру по чужой воле… Теперь поведай господу, как тебя бес попутал.

— Покуда мои казаки со шведами рыскали по берегу, отыскивая броды и подбирая место для переправы, я наведался перекусить на ближайший хутор. Там и повстречал жену своего стародавнего побратима сотника Охрима.

— А где же сотник? — полюбопытствовал поп.

— На царевой службе в Лифляндии.

— А сотничиха небось баба что надо? — спросил священник, стремясь отвлечь внимание Цы. були от только что состоявшегося разговора о Днепре, не имеющего отношения к исповеди.

— Еще какая! — сразу оживился полусотник. — Видна и статна, пригожа на обличье и телом гладка. Поначалу я крепился… Даже святую молитву сотворил, страшась соблазна. Но когда сотничиха меня сытно накормила и собственноручно постлала постель, дабы я передохнул после обеда, вот тут я и не устоял.

Священник с важным видом перекрестил Цыбулю.

— Сын мой, прощаю тебе сей грех невольный. Ибо грешно человека убить, а продолжить род его — святое дело. Совсем в ином грех твой тяжкий. В тот час как твой побратим сотник Охрим и тысячи других казаков-украинцев сражаются супротив шведов за нашу святую православную веру, ты вкупе с недругами собрался проливать кровь братьев своих, россиян.

Цыбуля оторопело уставился на священника.

— Да разве я по своей охоте, отче? Будь моя воля, я бы этих птахов залетных… — начал полусотник и тут же осекся.

Поп назидательно поднял указательный палец.

— Взгляни на себя и устыдись, сын мой. Неужто ты червь земной или дитя неразумное? Разве не стонет и не вопиет душа твоя, видя пролитие невинной православной крови? Ведай, раб божий, что суровым будет спрос с тебя за грех сей тягчайший. Внемли и размысли над услышанным, ибо сам господь глаголет сейчас устами моими…

Громкий шум заставил священника высунуть голову из-под навеса. Заполнив всю ширину улицы, по селу двигалась конная ватага запорожцев. Впереди на гнедом жеребце восседал сотник Дмитро Недоля. Кунтуш на нем был расстегнут, смушковая шапка с багряным шлыком лихо заломлена на затылок. Забыв о Цыбуле, священник мигом спрыгнул с телеги на землю и, придерживая полы рясы, поспешил наперерез ватаге. Загородив дорогу жеребцу сотника, он широко раскинул руки.

— День добрый, братцы-запорожцы! Здоров будь, пан сотник! Куда путь держите?

— День добрый, святой отец! — весело приветствовал попа Дмитро, соскакивая с жеребца и обнимая священника. — Вижу, что ты никак не расстанешься с братом Иваном. Подскажи, где он сейчас.

— Пан есаул дюже занятый человек. С утра до ночи на генеральской службе, так что днем его сам леший не сыщет.

— А панночка Ганнуся? — спросил Дмитро. — Говорят, что она тоже здесь?

— И панночка с нами. Да только в такую рань гарные девчата еще сны досматривают.

Дмитро недовольно скривил лицо, вытянул себя по голенищу плетью.

— Ну и дела! К брату поздно, к панночке рано.

— А ты не журись, — сразу же откликнулся поп. — Поскольку завсегда есть одно место, где казаку рады днем и ночью. Вижу, что твои хлопцы с дороги изрядно притомились, а потому не грешно им выпить и перекусить. А шинок рядом, — указал он на крепкую вместительную избу при въезде в село.

Дмитро в раздумье почесал затылок, потрогал усы. Но чем еще можно было заняться в этом маленьком убогом местечке? Тем более после длительной утомительной дороги под густым мокрым снегом так рано наступившей в этом году зимы. И он решительно взмахнул плетью.

— Веди в шинок, отче. Как говорят у нас на Сечи, на го у казака и дырка, чтоб лилась туда горилка.

В шинке Дмитро сразу ухватил за бороду подбежавшего к нему хозяина. Заглянул в его маленькие, шныряющие по сторонам глазки.

— Запорожцы гуляют! Тащи на стол все, что имеешь! Угощай каждую православную душу, которую ноги сюда занесут! Держи…

Выпустив из рук бороду, сотник достал из-за пояса три крупные жемчужины, протянул их шинкарю.

— Хватит? И знай, коли не угодишь моим хлопцам — уши обрежу…

Гулянье закончилось далеко за полночь, когда уронил голову на стол последний из зашедших в шинок казаков-сердюков, у которых среди запорожцев оказалось немало друзей и знакомых. Сотник Дмитро с трудом повел по углам избы помутневшими глазами, грохнул по столу кружкой.

— Ну, хлопцы, пора на боковую. — Он поманил пальцем шинкаря, выдохнул ему в лицо: — Кто на ногах держится — гони домой. А кто подняться не в силах, пускай ночует здесь.

Проговорив это, Дмитро склонил голову на руки, и тотчас раздался его громкий храп. Оглядевшись по сторонам, шинкарь убедился, что гнать из избы некого. Казаки уже спали где придется: кто сидя за столом, кто свалившись на лавку, а большинство примостившись прямо на полу. Лишь священник, сидевший рядом с сотником, с усилием поднялся со скамьи, тронул за плечо посапывавшего подле него сердюка.

— Сын мой, проводи отсюда. Ибо не пристало особе моего сана проводить ночь в столь непотребном месте.

Держась за плечо сердюка, священник вышел из шинка, нетвердым шагом двинулся в направлении своей телеги. Здесь, оглянувшись по сторонам, он наклонился к уху казака.

— Сегодня у меня на исповеди был полусотник Цыбуля. Поведал, что есаул посылал его на Шклов. Велел осмотреть броды на Днепре и подыскать место для переправы. С казаками были и шведы. Уж не у Шклова ли собирается генерал перемахнуть на ту сторону реки?

Речь священника была связной и быстрой, глаза смотрели на казака внимательно и тревожно. С лица сердюка тоже пропало выражение хмельного веселья и бесшабашности.

— Не ведаю того, отче. Но знаю, что еще полусотня с подобным заданием посылалась на Копысь, а один курень до самой Орши. Но не могут шведы переправляться сразу в трех столь далеких одно от другого местах. Значит, хитрят.

— Хитрят, сын мой. Немедля шли гонца к сотнику Зловивитру. Пускай передаст выведанное нами батьке Голоте.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В отличие от веселого и беззаботного брата-запорожца, мазепинский есаул Иван Недоля был постоянно хмур и малоразговорчив.

Появление единственного брата заставило есаула выдавить на лице слабое подобие улыбки. Они уже второй час сидели в шатре есауле, вспоминая былое и никак не решаясь начать разговор о деле.

— Выходит, задумал жениться, братчину? — спросил есаул. — А что говорит Ганна?

Дмитро тяжело вздохнул, опустил глаза.

— А чего ей быть против? Лучше скажи, как она здесь при тебе да шведах очутилась?

— Сам толком не ведаю. Не стану перед тобой кривить душой: не по своей воле оказался я у генерала. И когда гетман послал со мной своего кума, полковника Тетерю, тот, старый хряк, прихватил с собой для спокойствия души и подальше от соблазна молодую жинку. А твоя панночка ей какой-то родней приходится, вот и увязалась с ней. Бес, а не дивчина, любому казачине в скачке да стрельбе не уступит.

Дмитро насмешливо присвистнул.

— Ну и ну! Что ты очутился здесь по указке Мазепы, я и сам догадывался. Но для чего он послал с тобой Тетерю? Для присмотра? Выходит, не совсем доверяет? Так-то он ценит твою службу…

Лицо есаула осталось спокойным, лишь в глубине зрачков вспыхнули злые огоньки.

— Гетман осторожен, как змея, и хитер, как старый лис. Знает, что не из любви к нему стал я сердюком… Давняя это история, братчику. Два друга-побратима было у меня: батько Голота и фастовский полковник Палий, которые немало славных дел свершили во славу Украины. Да не стало однажды моих верных другов: по наветам Мазепы и цареву приказу заковали обоих побратимов в железо и отправили в Сибирь. Хлебнул тогда лиха и я: раненный, едва ушел от царской погони на Сечь, а гетманские сердюки еще долго ходили по моему следу как за диким зверем. Но вот два года назад доверенный человек Мазепы шепнул мне, что тот желает говорить со мной с глазу не глаз. Мы встретились. Гетман обещал даровать мне прощение, предложил забыть все былое, что стояло промеж нас, и сообща готовить погибель царю Петру, моему и его недругу.

— Выходит, простил все Мазепе? — без тени улыбки спросил Дмитро. — Забыл и свою кровь, и муки побратимов?

— Ничего я не забыл и не простил, братчику, да только не по силам было мне одному мстить сразу царю и гетману. И я замыслил так: коли один мой недруг задумал схватиться с другим, пускай грызутся до последнего, а я с радостью помогу им. Вначале вкупе с Мазепой поквитаюсь с царем, а затем припомню свои обиды и гетману.

— А я слыхивал, будто царь простил полковника Голоту и даже поставил над казаками, что имеются при русской армии, — словно мимоходом заметил Дмитро. — Выходит, по-разному ты и твой побратим решили мстить за свои кривды.

Было отчетливо слышно, как скрипнули в наступившей тишине зубы есаула, хотя голос его прозвучал по-прежнему ровно.

— Слыхивал про это и я, братчику. Да только не верю той молве. Вернись батько Голота на Украину — обязательно вспомнил бы меня и прислал весточку. Ну да ладно, хватит об этом. Лучше ответь, чью сторону решили принять запорожцы; царя или короля?

— А ничью. Сечь не воюет ни с царем, ни со шведами, а до Мазепиных козней ей тем — паче нет дела.

— Мыслите отсидеться у себя на порогах? Не выйдет: российские войска уже на Украине, не сегодня завтра там будут и шведы. Так что не минует и вас военное лихолетье.

— Сечь — не Московия и не гетманщина, — ответил Дмитро. — Запорожцы живут и воюют своим умом. Вот когда недруг явится на саму неньку-Украйну, вот тогда наша громада возьмется за сабли и молвит свое слово. А покуда сего не случилось, мне и надобно успеть с женитьбой. Надеюсь в этом и на твою помощь, братку…

Оглушительный стук в дверь поднял шинкаря с лавки.

— Кто там? — зябко поеживаясь, сонным голосом спросил он.

— Открывай — увидишь. И поспеши, а не то… — громким голосом ответили с улицы и подкрепили свою угрозу столь крепкими выражениями, что шинкарь тотчас сбросил с двери щеколду.

В лунном свете стоял высокий казак в запорошенном снегом кунтуше и наброшенном на голову башлыке. Одной рукой он держал под уздцы коня, в другой сжимал мушкет, прикладом которого только что колотил в дверь.

— Что пану полковнику надобно? — услужливо спросил шинкарь.

Он сразу отметил прекрасную конскую сбрую, богатую одежду незнакомца и потому решил не скупиться на чины.

— Прими коня, — вместо ответа бросил приезжий.

Протянув хозяину поводья и бесцеремонно оттолкнув его в сторону, казак прошел в избу. Когда, привязав коня и насыпав ему овса, шинкарь вернулся, незнакомец сидел уже на лавке без башлыка и кунтуша. У ног его стоял мушкет, а на столе лежали два пистолета. Проследив за тем, как хозяин запер дверь, казак скользнул по плотно занавешенному оконцу взглядом, спросил:

— Ты один?

— Нет, пан полковник. Со мной жена и двое сыночков.

— Где они?

— Спят на печке.

Встав, казак заглянул на лежанку, схватил шинкаря за шиворот, грозно посмотрел в лицо.

— По ночам к тебе кто-нибудь наведывается?

— Зачем? Господа шведы ночуют по палаткам, паны казаки и запорожцы стали на постой к вдовам и молодицам, а чужой человек наше местечко сейчас стороной обходит. Совсем торговли нет, — пожаловался на всякий случай шинкарь, опасливо косясь на длинную саблю незнакомца.

— Не скули! — оборвал его пришелец, доставая из-за пояса блеснувшую золотом монету и бросая ее хозяину. — Это за то, что я останусь у тебя до утра.

Не обращая внимания на угодливо изогнувшегося шинкаря, казак проверил щеколду, разостлал на лавке кунтуш. Прислонил рядом к стене мушкет, засунул за пояс пистолеты, поманил к себе пальцем хозяина.

— Коль не проснусь сам, буди перед вторыми петухами. Кто бы ночью ни явился — не открывай. Отвечай, что прихворнул… А если без моего спросу сам высунешь нос на улицу — голову снесу. Туши свечку…

Дождавшись, когда от двери донесся громкий раскатистый храп, шинкарь осторожно сполз со своей лавки. Стараясь шагать бесшумно, подкрался к печке, нащупал ноги старшего сына. Потянул их к себе и тотчас закрыл ладонью рот очутившегося рядом с ним на полу мальчонки.

— Тише, сыночек, тише, — зашептал он. — Ничего не говори, только слушай… — И, не спуская глаз с лавки, на которой спал казак, быстро заговорил: — Сейчас залезешь на чердак, а оттуда на крышу. Спустишься на землю и быстрее ищи кого-нибудь из военных. Если это будет швед, пускай ведет тебя к господину полковнику Розену, а коли сердюк — к пану есаулу Недоле. А полковнику или есаулу доложишь, что в шинке заночевал чужой казак, на хорошем коне и при оружии. Велел в избу никого не пускать, а самого разбудить перед вторыми петухами. Скажешь, что я нюхом чую, не с добром он сюда явился. И напомни господину полковнику или пану есаулу о тех ста злотых, которые они обещали мне за каждого подозрительного чужака.

— Сколько злотых ты мне за это дашь? — спокойно спросил мальчонка, все это время лениво ковырявшийся в носу.

Возмущенный шинкарь вздернул кверху свою бороденку, больно ухватил сына за курчавые волосы.

— Ах, негодник, на родном папике хочешь гешефт делать? Да я тебя… — Он замахнулся на ребенка свободной рукой, но на того это нисколько не подействовало.

— Ударишь — закричу, — невозмутимо произнес он. — А насчет денег ты сам меня учил: никому и ничего нельзя делать даром или без пользы для себя.

Умиленный, шинкарь обнял сына, погладил по голове.

— Молодец, сыночек, порадовал старого папика. Правильно: вначале деньги, а потом все остальное. Так вот, если я получу свои сто злотых, то дам тебе целых пять.

— Десять, — твердо сказал мальчонка.

— Хорошо, твой папик обещает это, — важно произнес шинкарь и легонько подтолкнул сына в спину, — Лезь скорей на чердак… Да потише, чтобы не забудить этого разбойника с ружьем.

Проследив, как сын исчез в лазе на чердак, шинкарь снова улегся на лавку и стал чутко прислушиваться ко всему, что происходило на улице и вокруг избы. Но везде царили тишина и покой. Он постепенно начал проваливаться в сон, как вдруг страшный грохот в двери заставил его вскочить на ноги. Казак с мушкетом в руках уже стоял возле окна и, отодвинув грязную занавеску, всматривался в темноту. Чертыхнувшись, он отшатнулся в простенок, повернулся к шинкарю.

— Обложили со всех сторон. Слава богу, что дверь хоть крепка.

Шагнув к хозяину, он ухватил его за ворот рубахи и сжал с такой силой, что у того потемнело в глазах.

— Слушай меня и запоминай все хорошенько. Сейчас я приму свой последний бой, а ты заместо меня доделаешь то, что господь не дал свершить мне. Клянись всем для тебя святым, что исполнишь мою волю.

— Клянусь… Сделаю все, что скажешь, — с хрипом выдавил шинкарь.

— Держи… — казак сунул руку за пазуху, достал оттуда небольшой пергаментный свиток с несколькими печатями. — Спрячешь и отдашь тому, кто придет за ним. А нарушишь клятву — с того света вернусь, дабы горло тебе перегрызть.

Хозяин испуганно сунул пергамент за пазуху.

— А кому отдать свиток, пан полковник? — поинтересовался он.

— Кому писан — сам придет, — ответил казак, взводя курок мушкета. — А сейчас поспеши на печку. А также вели жинке и хлопцам не высовываться с лежанки.

Едва он договорил, как дверь под напором ломившихся с улицы людей рухнула, и в шинок ворвалась толпа королевских солдат. Тотчас оглушительно бухнул казачий мушкет, слились воедино выстрелы двух его пистолетов, а в следующее мгновение незнакомец с обнаженной саблей смело врезался в гущу шведов, стараясь прорубиться к зияющему проему двери. Но силы были слишком неравны, и после короткой, ожесточенной схватки казак очутился в руках врагов. Командовавший шведами офицер подождал, пока скрученного веревками пленника выведут во двор. Затем окинул взглядом пятерых убитых и двух раненых своих солдат, нахмурился.

— Дороговато обошелся нам твой подарок, трактирщик. Будем надеяться, что он того стоит. Получай… — Швед протянул шинкарю мешочек с деньгами, добавил: — Вспомни, не называл ли казак каких-либо имен? Не проговорился случайно, откуда и зачем сюда явился?

Моментально спрятав деньги, шинкарь согнулся в поклоне.

— Ничего разбойник не говорил, господин офицер. Приехал и сразу завалился спать. Даже за ночлег не уплатил.

— Ничего, у полковника Розена заговорит, — усмехнулся швед.

Не успели солдаты вынести из избы убитых и раненых, как к шинкарю подскочил сын, вернувшийся вместе со шведами.

— Десять злотых, — потребовал он, протягивая к отцу руку.

Тот, громко рассмеявшись, поднес к носу мальчишки кукиш.

— А этого не хочешь?

— Но ты же обещал?

— Ну и дурак же ты, сыночек, — сквозь смех проговорил шинкарь. — Сколько раз учил тебя, что никому и никогда нельзя верить на слово… Вначале нужно получить деньги, а потом уже решать, делать или нет то, за что их дали. Запомни это навсегда.

Дав хнычущему отпрыску шлепка и отправив его на печку, шинкарь опустился на лавку, закрыл глаза. Верно ли он поступил, утаив казачью грамоту от шведов? Но что бы он имел, отдав ее простому офицеру? Наверное, ничего, все те же сто злотых. А если он принесет свиток через два—три дня самому полковнику Розену, есть возможность получить от него в качестве награды еще что-нибудь. Скажет, что случайно обнаружил пергамент под печкой, куда его, видимо, спрятал казак перед схваткой с явившимися за ним шведами.

Приняв решение, шинкарь на цыпочках подкрался к печке, спрятал под ней грамоту.

Левенгаупт выпрямился над столом, посмотрел на Розена.

— Я решил форсировать Днепр в районе городка Шклова. Там уже побывала наша разведка. В настоящее время я приказал всем частям корпуса и обозу двигаться к Шклову, но все мои действия не будут стоить и ломаного гроша, если на противоположном берегу нас станут поджидать русские. Поэтому, полковник, слушайте приказ, за исполнение которого отвечаете головой: противник ни в коем случае не должен узнать места нашей предстоящей переправы.

— Для выполнения этого приказа я вынужден обратиться к вам с несколькими просьбами.

— Слушаю вас.

— Местное население помогает русским лазутчикам. Чтобы пресечь это, необходимо жителей прилегающих к дороге деревень забирать с собой… Забирать всех до единого. Только в этом случае можно сохранить тайну маршрута, которым движется корпус.

— Я не намерен кормить толпы лишних ртов, — сухо заметил Левенгаупт.

— Генерал, вы прекрасно знаете, как тяжелы здешние дороги, особенно осенью. Наши солдаты уже наполовину превратились во вьючных животных. Так что можно использовать захваченных местных жителей вместо обессилевших лошадей. Этим они отработают еду, которую мы будем вынуждены им давать. А когда очутимся на той стороне Днепра, мы отпустим уцелевших пленников по домам.

— Хорошо. В чем еще нужна моя помощь?

— Прошу подчинить мне казаков полковника Тетери. Они хорошо знают здешние места и вместе с моими кирасирами смогли бы успешно бороться с вражескими лазутчиками.

— Я сделаю это. Что еще?

— В последнее время на стороне русских стали активно действовать казаки какого-то батьки Голоты, их разъезды шныряют у нас буквально под носом. Боюсь, что нам будет невозможно скрыть от них движение корпуса на Шклов. Поэтому, генерал, у меня есть план, как обхитрить их.

— Говорите.

— Я прикажу надежно оцепить район предстоящей переправы у Шклова, зато открыто продолжу разведку местности и бродов у Орши и Копыси. Для убедительности даже брошу в те места часть нашей легкой кавалерии, которая в нужный момент быстро возвратится к нам. Но главное не в этом. У меня есть человек, которого я пошлю как верного России местного жителя к Меншикову, и он сообщит ему, что видел начало нашей переправы у Орши. Я хочу ввести русских в заблуждение, отвлечь их внимание от Шклова и, если удастся, направить в противоположную от нас сторону. Для этого, генерал, я рискну просить вас лишиться на время приятного общества шляхтича Яблонского.

— Яблонского? Но я вечерами играю с ним в шахматы…

— Он сообразителен, на редкость нагл и неплохо знает нравы русских, — невозмутимо продолжал Розен. — Мы предложим сыграть ему партию в более крупной игре.

— Вы получите и шляхтича, полковник, — с нотками недовольства в голосе ответил Левенгаупт. — Надеюсь, это все, что от меня требовалось?

— Да, генерал.

— Тогда у меня будут к вам вопросы. Что удалось узнать от захваченного в трактире лазутчика?

— Ничего. Он попросту молчит. Но я уверен, что он прибыл к кому-то из казаков полковника Тетери.

— Надеюсь, вы показали его сердюкам? Они могли бы опознать лазутчика и указать тех, к кому он мог явиться.

— Я не сделал этого. Показав его казакам, я предупредил бы сообщников задержанного о его поимке. А это заставило бы их действовать более осмотрительно. Пусть лучше будут в неведении о его судьбе. Возможно, это послужит причиной совершения ими какой-либо ошибки. К тому же я не теряю надежды, что мои люди все-таки развяжут лазутчику язык.

— Будем надеяться. А каковы успехи прибывших от графа Пипера капитанов-перебежчиков? Тех, что обещали ему захватить в плен царя и Меншикова?

— Они уже трижды выезжали на охоту, но… Казаки Голоты не только ведут разведку, но и прикрывают русские войска на марше. Отряд Саксе уже имел с ними встречу, и лишь самообладание капитана и знание им языка неприятеля спасли наших людей от разоблачения и гибели. Если вы разрешите, генерал, я создам еще два-три подобных отряда-оборотня из сердюков полковника Тетери. Под видом казаков батьки Голоты им будет гораздо легче и безопасней осуществить задуманный графом план.

— Я подумаю над этим. Но не раньше, чем мы очутимся на противоположном берегу Днепра.

— Молись, сын мой, — громко проговорил священник, протягивая казаку распятие.

Тот поцеловал крест, стрельнул глазами в обе стороны пустынной деревенской улицы.

— Отче, шведы готовят переправу у Шклова, — торопливо заговорил он. — Оцепили целую версту леса у берега, никого из местных даже близко к нему не подпускают, начали свозить туда бревна и камни. Мыслю, что уже завтра генерал может приступить к переправе. А потому и нам нельзя медлить.

— А что же Копысь и Орша?

— Ничего. Шведы попросту хотят отвлечь внимание россиян от истинной переправы.

— Хлопцам Зловивитра об этом сообщил?

— Не смог. Шведы забирают с собой жителей всех местечек и хуторов, мимо которых проходят. По лесам и болотам шныряют кирасирские дозоры, все тропы перекрыты секретами. Солдаты открывают стрельбу по всему живому, что появляется у дорог. Я дважды посылал к Зловивитру своих хлопцев, пытался пробраться к нему сам, но все без толку. Не будь мы сердюками, валялись бы сейчас мертвыми по болотам або висели на дыбе перед полковником Розеном.

Казак сделал паузу, с надеждой посмотрел на священника.

— Отче, вы не простой человек. На вас лежит сан и небесная благодать. А на слугу божьего не поднимется рука ни у одного христианина, даже если он швед,

Сердюк не договорил, но священник все понял.

— Куда и к кому идти?

— В Лишняны, к батюшке Лариону. Он тоже знает, где сыскать хлопцев Зловивитра.

Как ни старался Меншиков думать о чем-нибудь другом, его мысли постоянно возвращались к Днепру. Знать бы, что творится сейчас на его берегах!

— Значит, своими глазами видел неприятельскую переправу?

— Да, ваше сиятельство, причем так же хорошо, как сейчас вас, — торопливо заговорил Яблонский, прикладывая пухлые руки к груди. — Мой хутор стоит на взгорке возле Днепра, и у меня остановился сам генерал Левенгаупт со свитой. Неприятный человек, на всех смотрит косо…

Взмахом руки князь остановил шляхтича.

— О генерале потом, вначале поведай о переправе.

— Конницу шведы пустили на тот берег бродом, пехоту перебрасывают на плотах и лодках, а для обоза выстроили два моста. Лес и камень заготовили заранее, выбрали самые узкие места с сухими берегами.

— Как быстро идет переправа? Сколько времени потребуется шведам, дабы перебросить на наш берег весь корпус и обоз?

Яблонский неопределенно пожал плечами.

— Того не знаю, ваше сиятельство. Солдаты переправляются быстро, а вот мосты… Ненадежны они, ох как ненадежны! На скорую руку строили их шведы, торопились. Покуда телеги идут с интервалами — все хорошо, а стоит пустить их сплошным потоком — мосты того гляди развалятся. Сдается мне, что обоз надолго задержит генерала.

— Хитер генерал, ничего не скажешь. Мы собрались встречать его между Шкловом и Копысью, а он прыгнул от нас к самой Орше. Как нутром беду чуял…

— Шведы от усталости еле на ногах держатся, а на коней даже смотреть страшно, — снова заговорил Яблонский. — Если по ним сейчас ударить — ни один не уйдет.

— Сколько их? — уже почти весело спросил Меншиков.

— Не считал, ваше сиятельство. Шведы начали переправу после полудня. Той же ночью я, как верный друг России и покорный слуга их величества царя Петра, поспешил к вам.

— Молодец, шляхтич, — хлопнул Яблонского по плечу Александр Данилович. — Обещаю, что государь по достоинству оценит твою службу.

Князь поманил к себе стоявшего у двери драгунского полковника.

— Ты докладывал, что разъезды имели стычки со шведами под Оршей и Копысью. А переправ они не узрели?

— Нет, ваше сиятельство. Шведы пытались на лодках и плотах перебраться на наш берег, но драгуны из мушкетов отогнали их обратно. А вот насчет переправы никто из них мне даже не заикался.

— А что доносят твои казачки? — обратился Меншиков к Голоте.

— Видели неприятельскую кавалерию по всему берегу от Копыси до Орши. Но мостов або переправы не видел никто.

— И немудрено, — заметил князь. — Генерал Левенгаупт бежал от нас к Орше не для того, чтобы позволить любоваться своей переправой. Сию же минуту выслать разведку в место, что указал нам господин шляхтич. Немедля поднять войска и трубить поход. Я хочу пожаловать к генералу Левенгаупту раньше, чем он успеет перебросить весь корпус на наш берег.

Полковник Розен не первый год воевал против русских и неплохо знал их язык.

— Господин есаул, — сказал он Недоле, — есть ли в вашем отряде казаки, видевшие когда-либо царя Петра и знающие его в лицо?

Недоля ничем не выдал своего удивления.

— Думаю, что нет, пан полковник. Я и сам не видел царя, равно как и вашего короля.

— Тогда другой вопрос. Сумеют ли ваши сердюки выдать себя за казаков царя Петра?

— Только сменить кунтуши на жупаны полковых казаков.

— Прекрасно. В таком случае отберите сотню—другую своих людей… Смелых, преданных нашему делу, готовых на все. Предупредите их сразу, что действовать придется под видом царских казаков. — Розен взглянул на бесстрастное лицо украинского старшины. — Вы знаете, господин есаул, что сегодня наши войска начали переправу через Днепр. Думаю, через трое суток они закончат ее. К этому времени должен быть готов и ваш отряд.

— Будет исполнено, пан полковник…

Выйдя из палатки Розена, есаул неторопливо двинулся к группе поджидавших его сердюков. Проходя мимо одной из шведских телег, он услышал лязг цепей и слабый голос:

— Друже Недоля…

Телега находилась среди штабного обоза генерала Левенгаупта, невдалеке прохаживались шведские часовые с мушкетами на плечах. Но есаул Недоля был слишком хорошо им известен, а поэтому ни один из солдат даже не насторожился, когда тот подошел к телеге. На ее дне, скованный по рукам и ногам толстой цепью, лежал полуголый человек. На груди и ногах виднелись следы ожогов, плечи были вывернуты и распухли, на бесформенном от побоев, иссиня-черном лице выделялись горящие лихорадочным блеском глаза. Вид лежавшего был настолько ужасен, что есаул невольно вздрогнул.

— Ты кликал? — спросил он, усилием воли заставляя себя остаться у телеги.

— Я, сотник.

— Откуда знаешь, кто я?

— А ты меня не узнаешь?

Недоля внимательно посмотрел на лежавшего, отрицательно покачал головой.

— Почему кличешь меня сотником, если я уже давно полковой есаул?

— Знаю. Но есаулом ты стал у гетмана Мазепы, а я помню тебя сотником у батьки Голоты.

— У батьки Голоты? — как эхо повторил Недоля. — Кто жэ ты?

— Твой стародавний друг-товарищ куренной атаман Левада. Не позабыл такого?

— Левада? — Есаул побледнел. — Но как очутился ты здесь?

— Из-за нашей с тобой дружбы, сотник. Батько Голота снова на Украине и послал меня, дабы кликнуть тебя к себе.

Задрожавшей рукой есаул провел по лицу, его глаза не отрывались от лежавшего.

— Батько на Украине? Неужто простил царю свои муки и бесчестье?

— Простил или нет — ведают лишь он да господь бог. А тебя, друже, как и иных верных соколов, кличет он под свой пернач для защиты родной земли от недруга-шведа.

— Я не верю тебе, — глухо произнес Недоля, нахмурив брови. — Не мог батько послать тебя ко мне без своего письма. Никогда не доверял он подобных дел одним чужим языкам.

— Верно молвишь, друже, а потому возьми батькину грамоту в шинке, где меня схватили. Отдал ее в руки хозяина… И коли ты еще не валяешься рядом со мной, значит, она до сего часу у него.

Драгунский полковник с трудом протиснулся сквозь узкий вход палатки, завертел головой, ища Меншикова.

— Здесь я, — проговорил князь, поднимаясь с кучи еловых веток, прикрытых плащом. — Говори, с чем пожаловал.

— Худые вести, ваше сиятельство, — ответил полковник, сбрасывая с головы капюшон и стряхивая с него снег. — Мы что есть мочи скачем к Орше, а может, совсем напрасно.

— Что городишь?!

— Только что к батьке Голоте казаки доставили какого-то рыбака с того берега. И он уверяет, что Левенгаупт замыслил форсировать Днепр у Шклова.

— Откуда знает?

— У Голоты среди изменников-сердюков имеются свои люди. От них рыбак все и разнюхал.

— А не врет? — прищурился Меншиков. — Или, хуже того, не подослан ли шведами?

— Кто ведает? Потому и предложил батьке Голоте на всякий случай доставить его к вашему сиятельству.

— Правильно сделал. Тащи его сюда.

Князь грузно опустился на крепкий деревянный стул, поставил локти на крышку грубо сколоченного стола. Двое казаков с саблями наголо ввели в палатку рыбака, остановились с ним у входа.

— Что скажешь, старче? — спросил Александр Данилович, задерживая взгляд на седой бороде рыбака.

— Неприятели начали переправу у Шклова. Все их войска и обозы стягиваются к Днепру в то место…

— Сам видел? — недоверчиво спросил князь.

— Нет. Берег у Шклова неприятели крепко стерегут и никого к нему не подпускают. Весть сию передал мне лишнянский батюшка Ларион. А мне надлежало…

— Батюшка Ларион? Что это за птица? — перебил его Меншиков.

— Он давний мой друг-товарищ, — вступил в разговор Голота. — Я уже не единожды получал от него важные вести. Знаю, что помогают ему и верные люди из его прихожан. Но никого из них не видел.

— Та-ак, — нараспев произнес Меншиков, переводя взгляд с Голоты на рыбака. — Хочется тебе верить, старче, да не могу… А потому, невзирая на лета твои и седину, посажу под стражу до тех пор, покуда не проверю истинность слов твоих…

Когда рыбак в сопровождении конвоиров покинул палатку, князь встал из-за стола, сердито засопел.

— Что скажете теперь? — спросил он, вперивая взгляд в драгунского офицера и Голоту.

— Я уже отправил три разъезда к Шклову, — спокойно ответил Голота. — А двум другим велел переправиться на тот берег Днепра и тоже искать переправу. Может, с вражьей стороны к ней подобраться будет легче.

— А ежели не сыщут? Тогда что? А если шведы все-таки у Орши? Что говорят твои драгуны? — повернулся Александр Данилович к полковнику.

Тот переступил с ноги на ногу, опустил голову.

— Мои разведчики не смогли достичь места, что указал шляхтич. На всех путях к Орше полно шведской кавалерии. Крепко бережет генерал свою переправу.

— А ежели не переправу, а место, где ему выгоднее нас видеть? — прищурился князь. — Может, генерал специально заманивает нас к Орше, дабы мы не мешали ему под Шкловом или Копысью?

— Но, ваше сиятельство, шляхтич собственными глазами… — обиженно начал полковник, но Меншиков оборвал его:

— В том и беда наша, что мы покуда верим чужим глазам и языкам. Потому и не знаем, кто говорит правду: шляхтич-униат или рыбак. А я хочу не гадать, а доподлинно знать, где сейчас корпус Левенгаупта и что неприятели замышляют. Слышите, доподлинно и как можно скорее.

Александр Данилович опустился на стул, зябко повел плечами.

— Посылайте кого и куда хотите, скачите хоть сами, но шведов и их переправу надобно обнаружить. А пока велю остановить все войска и сделать большой привал.

Дверь шинка распахнулась, в ее проеме появился есаул Недоля, за ним четверо сердюков. Сразу позабыв о шведских обозниках, которым до этого прислуживал, хозяин поспешил навстречу новым гостям. Есаул уже стоял посреди избы. Все сердюки с мушкетами в руках остались у порога.

— Пан есаул, какая честь… Что угодно вашей ясновельможности? — низко кланяясь, заговорил хозяин.

Не удостоив его взглядом, есаул протянул руку.

— Грамоту… Мигом, — тихим, бесцветным голосом произнес он.

У шинкаря от страха отвисла челюсть и перехватило дыхание, на затылке зашевелились последние волосы. Откуда есаул знает о грамоте? Неужто схваченный казак все рассказал?

— Сейчас, ваша ясновельможность, сейчас… — плохо повинующимся языком зашептал он, пятясь от Недоли. — Для вашей милости хранил ее, только для вас.

Выбивая зубами дрожь, шинкарь метнулся к печке, достал грамоту, с заискивающей улыбкой отдал Недоле.

— Давно ждал вашу ясновельможность. Знал, что изволите прийти.

Все так же глядя мимо хозяина, есаул взял грамоту, сорвал с нее печати. Развернул. Его глаза быстро заскользили по пергаменту, брови нахмурились, на щеках вспыхнул румянец. Прочитав, он опустил руку со свитком, прикрыл глаза.

«…а потому, друже, позабудем в сию суровую и смутную годину личные счеты и обиды. Приглушим в душах праведный гнев, станем думать лишь о неньке-Украйне и свято служить ей. Вспомним великое дело славного гетмана Хмеля и не дадим повернуть его вспять».

Есаул свернул грамоту, сунул ее за свой широкий пояс. Присел на ближайшую скамью.

— Может, горилки желаете, ваша ясновельможность? — прозвучал голос шинкаря.

— Сгинь с глаз…

Сидя в жарко натопленной избе в окружении запорожцев, священник сдавал карты. Вошедший с улицы сердюк наклонился к его уху:

— Отче, тебя кличет молодая паненка.

— Кто? — спросил поп, едва не поперхнувшись от удивления.

— Родичка полковника Тетери. Без малого лошадь не загнала, покуда скакала до вас. Кабы не наказ полковника беречь ее и ни в чем не отказывать, ни за что не пустился бы с такой нетерпеливой в путь.

Священник бросил на стол карты.

— Панове, вынужден оставить вас. Неотложные дела, — проговорил он, вставая из-за стола.

Панночка поджидала священника у его телеги. Рядом храпел ее взмыленный конь.

— Зачем пожаловала, дочь моя? — спросил поп.

— Хочу помолиться о душах убиенных родителей.

Панночка была среднего роста, с небольшой, гордо посаженной головой. Тяжелая русая коса спадала до пояса. Под длинными черными бровями тревожным блеском сверкали глаза. В облике девушки и всей ее стройной, легкой фигурке было столько свежести, что священник почти физически ощутил лежащее на его плечах бремя прожитых лет.

— Зачем явилась сама? Разве не могла прислать Остапа? — зашептал он, не выпуская из виду прискакавших с панночкой сердюков, расположившихся невдалеке от поповской телеги.

— Не могла, его курень уже на том берегу. А дело спешное, не ждет ни часу.

— Говори.

— Шведы второй день как переправляются у Шклова. А к россиянам подослали шляхтича Яблонского, дабы направить их в другую сторону.

— Знаю о том. Сам предупредил о месте переправы отца Лариона, при мне он отправил верного человека к казакам Зловивитра. А на следующее утро привез ко мне полусотник Цыбуля отпевать царских казаков и своих сердюков. Мыслю, что сгинуло с теми покойниками и наше послание.

— Сгинуло одно — надобно слать другое. Переправе мы уже не помешаем, а как можно скорее остановить россиян и вернуть их обратно — в наших силах. Но поспешать им теперь следует уже не к Шклову, а Пропойску, поскольку именно туда замыслил двинуться от Днепра Левенгаупт.

— К Пропойску? — встрепенулся священник. — Не ошибаешься?

— Сама слышала разговор полковника Розена с Тетерей. Курень Остапа как раз и поскакал на разведку дорог в сторону Пропойска. Теперь понимаешь, отче, что нельзя нам терять ни минуты?

— Понимаю, добре понимаю. И уже прикидываю, как снова повидаться с отцом Ларионом.

— Будь осторожен, отче. Кирасиры Розена недавно схватили в шинке чужого казака, как думают, прибывшего с того берега. Казак на допросах молчит, а Розен оттого лютует. Велел сжигать по дороге все деревни и хутора, а также удвоить посты и секреты, дабы никто не смог пробраться ни к россиянам, ни от них. Даже не знаю, как тебе удастся попасть в лишнянскую церковь.

— Господь не оставит без помощи слугу своего…

Приказав вознице поставить телегу на ночь поближе к придорожным кустам и едва дождавшись темноты, священник скользнул в лес. В наброшенном поверх рясы белом полушубке он почти сливался с лесом, а два пистолета и сабля должны были оградить его от неприятностей при возможной встрече с сопровождавшими шведский обоз волчьими стаями. Стараясь держаться как можно ближе к деревьям и кустарникам, обходя стороной встречавшиеся на пути прогалины и освещенные луной поляны, он осторожно шел вдоль узкой лесной тропы, что вела от большака к маленькой деревушке. Вот и высокий пригорок, с которого должно быть видно расположенное в низине селение. Священник остановился, перевел дыхание.

Перед ним вдоль спокойной лесной речушки расстилалась широкая поляна, за ней вздымалась в небо колокольня. Не было лишь самой деревушки: черными безобразными оспинами виднелись на снегу остатки изб и хозяйственных построек. Над некоторыми из них еще вился дым, ни одной тропы не вело к сожженному селению. Только не тронутая шведами церковь и рядом с ней добротный дом священника сиротливо выделялись среди этой тоскливой картины.

Перекрестившись, поп собрался было спуститься с пригорка, как вдруг из-за недалеких к нему кустов появилось несколько темных фигур.

— Стой! Ни с места!

Руки тотчас потянулись к пистолетам. Выстрел, второй — и две ближайшие фигуры повалились на землю. Отшвырнув ненужные пистолеты, священник сбежал с пригорка, хотел юркнуть в густой ельник. Но вслед ударили выстрелы, и острая боль обожгла ногу. Священник сбросил с плеч полушубок, выхватил из ножен саблю, прислонился спиной к дереву. Подбежавшие к нему солдаты загалдели, увидев священнослужителя.

— Вперед! Брать живым! — крикнул командовавший ими офицер.

Шведы ринулись на него. Но откуда им было знать, что еще несколько лет назад на широких плечах этого человека была не поповская ряса, а роскошный жупан запорожского сотника и что лишь старые раны да шестилетняя каторга на турецких галерах заставили отважного казака сменить острую саблю на кадило и крест. Ближайший к священнику швед молча рухнул в снег, другой, схватившись за перебитое плечо, отпрянул назад. Но не переоценивал своих сил старый рубака, знал, что не совладать ему с десятком молодых, здоровых врагов. А пуще всего он помнил: ни в коем случае нельзя попасть шведам в руки живым. И, оттолкнувшись от дерева, бывший сотник врезался в самую гущу врагов…

Полковник Розен долго смотрел на доставленный к нему труп священника. Зачем-то дважды обошел вокруг него и лишь после этого задал свой первый вопрос начальнику охраны штаба и генеральского обоза.

— Майор, что обнаружено при убитом? Грамота с тайнописью, иные уличающие его бумаги?

— Ничего, господин полковник. Возможно, он шел с устным сообщением.

— К кому?

— К священнику деревни, возле которой его пытались задержать. Еще утром она была сожжена, а все жители направлены в расположение начальника обоза. Исключение согласно приказу генерала было сделано для церкви и ее служителей. К ним и лежал путь убитого.

— А если он просто шел мимо?

— День назад он уже был у этого священника. Тогда его задержал наш патруль, и он объяснил свое посещение церковными делами. Ему поверили и отпустили… Но какие дела могут быть ночью? Зачем ему потребовалось брать с собой целый арсенал? А сопротивление нашему секрету?

— Что говорит его сообщник из деревни?

— Я решил не трогать его, а оставить как приманку. Может, и нему пожалует еще кто-либо из русских лазутчиков? Деревня, вернее, то, что от нее осталось, обложена двойным кольцом наших тайных постов. Солдатам строго-настрого приказано не трогать никого, кто бы туда ни направлялся.

— Разумно, майор. Жаль только, что мы не знаем причины, потребовавшей встречи этих слуг божьих.

— Об этом нетрудно догадаться. В настоящий момент русских больше всего интересует место нашей настоящей переправы и дальнейший маршрут корпуса на левобережье.

— Вот именно. Но откуда об этом могли знать убитый или его местный сообщник? Значит, за их спиной стоит некто, имеющий доступ к нашим тайнам. Может, это к нему и прибыл казак, захваченный в трактире? Вот кто нам нужен в первую очередь, майор.

— На этот счет у меня есть одно соображение. Я прикажу выставить труп священника на всеобщее обозрение. Смысл? Главарю царских лазутчиков станет ясно, что его сообщение не попало по назначению, и он будет вынужден послать нового человека. Кто знает, возможно, и он не минет лишнянской церкви.

— Согласен. И пустите слух, что священник погиб не у деревни, а на большаке. Его сообщники не должны даже догадываться, что секрет лишнянской церкви в наших руках.

Незаметно появившийся в палатке дежурный офицер бесшумно приблизился к Меншикову, быстро зашептал ему на ухо. Тот, выслушав его, махнул рукой, и офицер так же неслышно исчез за пологом. Князь подошел к царю, склонившемуся над столом с картой, осторожно кашлянул.

— Говори, — разрешил Петр.

— У полковника Голоты сейчас полусотник изменников-сердюков, сбежавших от Мазепы к шведам. Сообщает важные вести.

Петр поднял голову.

— Бывший гетманский полусотник? Молодцы казаки, что живьем такую важную птицу изловили.

— Не изловили, мин херц, а сам прискакал. По доброй воле…

— Сам? Уж не того ли поля ягода, что шляхтич да рыбак? От их доброй воли у меня голова кругом идет.

— Полковник говорит, что полусотник прибыл от его верного человека, которому он верит как самому себе. Спрашивает, не доставить ли сего сердюка к тебе?

— А что доносят твои разведчики?

— Ничего, — виновато опустил глаза Меншиков. — Из-под Шилова ни с чем вернулись три партии. Шведы стерегут подступы к нему так же, как к Орше. Половину разведчиков перебили да ранили, остальным едва из засад да болот удалось вырваться.

— Значит, до сей поры пребываем в неведении? — раздул ноздри царь. — Что ж, тогда сам бог велел нам послушать сердюка. — Петр набросил на плечи простой офицерский плащ, скатал в трубку и сунул в карман карту. — Собирайся-ка, Алексашка, в гости к Голоте.

Сидевший в своем шатре полковник при появлении царя и Меншикова встал, указал им на длинную лавку. Но Петр отрицательно качнул головой, остановился сбоку от полусотника Цыбули. Не снимая плаща, окинул колючим недоверчивым взглядом могучую фигуру сердюка, махнул Голоте рукой.

— Продолжай, полковник.

— Что велел передать мне есаул? — возвратился к прерванному разговору Голота.

— Два дня назад шведы наладили переправу у Шклова. Без малого все войска и большая часть обоза уже на левом берегу. К завтрашнему полудню генерал собирается отправить на сей берег последних кирасир, чго пока дурачат царских солдат у Орши и Копыси.

— Откуда знаешь все? — отрывисто спросил Петр, с неприязнью глядя на парчовый жупан сердюка, его дорогие саблю и кинжал, на торчащие из-за пояса инкрустированные слоновой костью рукояти пистолетов. — Сам Левенгаупт тебе об этом докладывал, что ли?

Цыбуля медленно повернул голову в сторону царя. С пренебрежением скользнул взглядом по его мокрому плащу, заляпанным грязью грубым ботфортам, видневшейся из-под плаща обычной армейской шпаге. Не удостоив Петра ответом, лениво отвернулся и снова почтительно замер перед Голотой.

— Ответствуй, полусотник, перед тобой сам государь Петр Алексеевич, — поспешил вмешаться в разговор полковник, видя, что у царя от гнева стали округляться глаза и мелко задрожала в руке снятая с головы треуголка.

В глазах Цыбули мелькнуло смятение, косматые брови полезли вверх. Он поспешно сорвал с головы шапку, ударил себя кулаком в грудь.

— Государь, не признал… Впервой довелось лицезреть твою царскую особу…

— Ладно, казак, не кайся, не в чем, — усмехнулся Петр. Прошел к столу, за которым сидел Голота, развернул принесенную с собой карту. — Сможешь ли показать место шведской переправы?

— Смогу. — Цыбуля подошел к карте, ткнул в нее пальцем. — Переправа ось туточки, у излучины, где течение послабше. Верховые идут налегке вплавь, а пешие и обоз по наплавным мостам. Старшой на переправе полковник Розен.

— Сколько людей у генерала и велик ли обоз? — поинтересовался Петр.

— Солдат, пеших и конных, шестнадцать тысяч при семнадцати гарматах. А обозных возов без малого восемь тысяч.

Трубка, которую Петр подносил ко рту, неподвижно замерла в его руке. Он рывком поднял голову, с нескрываемым изумлением посмотрел на Цыбулю.

— Сколько? Повтори еще раз.

— Шестнадцать тысяч солдат при семнадцати гарматах. О том я не раз слышал от полковника Тетери. Это число велел передать батьке Голоте и пан есаул Недоля.

— Хорошо, казак, хорошо. Верю… А куда генерал собирается двинуться от Шклова?

— Не ведаю, государь. Сокрыто сие ото всех в тайне. Может, пан есаул разузнает про это позже.

— Есаул больше ничего не велел передать? — спросил Го-лота.

— Полковник Розен, правая рука генерала Левенгаупта, разговаривал с ним с глазу на глаз. Имел интерес, есть ли промеж сердюков такие, что видели государя в лицо. Как уразумел пан есаул, полковник замышляет переодеть их в форму простых полковых казаков и со злым умыслом на государя послать на лихое дело. А до этого пан есаул уже не единожды замечал при шведском штабе эскадрон кирасир, переодетых российскими драгунами. Разузнал, что командуют ими два переметчика — офицера из иноземцев, добре знающих царскую особу.

— Спасибо за службу, казак, — весело сказал Петр, хлопая Цыбулю по плечу. — Рад буду иметь такого молодца в своем войске. Думаю, что полковник Голота не поскупится отдать под начало столь бравого казака лучшую сотню своих хлопцев. А, полковник?

— Не поскуплюсь, государь, — сдержанно ответил Голота. — Пусть только смоет поначалу с себя ту кровь и грязь, которыми запятнал казачью честь службой у неприятеля.

— Смою, батько, — твердо сказал Цыбуля, кладя руку на эфес сабли и глядя в глаза Голоте. — Расквитаюсь с ними за все и сполна. А сейчас дозволь вернуться до пана есаула. Дюже чекает он меня.

— Возвращайся, казаче. А Недоле передай, что не дождусь обнять его, как батько сына…

Когда за полотнищем шатра затих топот коня ускакавшего полусотника, Меншиков задумчиво почесал переносицу.

— Мин херц, а не зря мы отпустили этого сердюка? — с сомнением спросил он.

По лицу Голоты пробежала нервная дрожь, в глазах вспыхнул и тотчас погас злой огонек. Он без слов достал из-за пояса и протянул Меншикову небольшую грамоту. Князь развернул ее, с интересом поднес к глазам.

— «Батько, прости. Знай, что я с тобой и честно исполню свой долг перед Украиной. Твой Иван Недоля», — медленно прочитал он вслух и непонимающе уставился на Голоту.

Тот взял из рук Меншикова грамоту, свернул ее, снова сунул за пояс.

— Ее доставил полусотник от есаула, что вместе с полковником Тетерей командует мятежными сердюками у Левенгаупта, — пояснил он. — А раньше этот есаул был моим сотником, вернейшим и отчаяннейшим. Потом… — Голота запнулся, опустил глаза, — когда меня погнали в Сибирь, он ушел поначалу на Сечь, затем очутился у Мазепы, а теперь у шведов. Несколько дней назад я отправил ему грамоту, в которой кликал к себе. И вот его ответ — полусотник с письмом и нужными нам вестями.

— А если твой бывший сотник за это время превратился во врага России? — не отставал от Голоты Меншиков. — Такого же верного шведам, как раньше тебе? Тогда что?

Отвернувшись от князя, полковник обратился к царю, с трубкой в зубах слушавшему каждое их слово.

— Государь, я доверяю Недоле, как самому себе. И потому не он, а я говорю тебе: шведская переправа у Шилова.

— Полковник, кабы я усомнился в честности есаула — не скакал бы его гонец обратно, — ответил Петр. — И давайте раз и навсегда покончим с этим делом. Алексашка, прикажи отпустить на волю рыбака и достойно отблагодарить его. А шляхтича вели вздернуть. А сейчас разговор о главном, — жестко сказал царь, опираясь о стол обеими руками и глядя поочередно на Меншикова и Голоту. — Гонялись мы за восемью тысячами шведов, а напоролись на шестнадцать. Собирались бить Левенгаупта, а теперь впору самим ему спину показывать. Так давайте решим, как поступить в нашем случае. Твое слово, Алексашка, — обратился он к Меншикову.

Тот облизал кончиком языка губы, его глаза насмешливо блеснули.

— Мин херц, нельзя нам уходить ни с чем: обувка не позволяет. Покуда гонялись за шведом по лесам да болотным кочкам, у солдат все сапоги износились. Разве в них теперь от Левенгаупта по морозцу и снегу убежишь? А посему потребно добывать новые сапоги из неприятельского обозу. Потому, мин херц, покуда совсем босиком не остались, следует бить гостей незваных.

Петр одобрительно хмыкнул, взглянул на Голоту.

— А каков твой совет, полковник?

— Государь, разве от того, что недруга оказалось больше предполагаемого, отпала необходимость его разгрома? Напротив, он стал еще опасней, а потому и громить его надобно решительней и смелей. Пускай у Левенгаупта больше солдат, зато обоз висит, как гиря на ногах, отвлекает часть сил для дорожных работ и охраны, замедляет движение, лишает маневра. Мой ответ таков: бить шведа обязательно и как можно скорее, покуда он после переправы не отдохнул и не привел себя в порядок.

Глаза Петра радостно заблестели, он с силой сжал в руке трубку.

— Спасибо, други мои верные, — дрогнувшим от волнения голосом произнес он. — Рад, что не ошибся ни в ком из вас.

Поеживаясь и пряча лицо от резкого, холодного ветра, порывами налетающего со стороны подернутых тонким льдом болот, Дмитро Недоля с братом свернули с лесной дороги, остановились в редких кустах. Мимо них сплошным потоком двигались телеги шведского обоза, направляющегося к переправе через Днепр.

— Значит, отплываешь утром на Сечь? — спросил есаул, затягивая потуже узел башлыка.

— Да, братку, нечего мне здесь больше делать. У невесты свой жених, а на твоих дружков, — кивнул Дмитро на колонну шведских солдат, — уже насмотрелся вдоволь. Будь моя воля, валялись бы они сейчас без голов по окрестным болотам.

— А чьей воли ты ждешь для этого? — полюбопытствовал есаул.

— Я запорожец, а Сечь не воюет с королем, — хмуро обронил сотник. — А вот ты служишь шведам и вкупе с ними идешь на россиян, наших братов по вере и крови.

— Иду да еще не дошел, — ответил старший Недоля. — Так что рано корить меня королевской службой. А грех, братчику, на нас покуда одинаков. Оба сидим сейчас на конях, сытые и одетые, и смотрим, как собаки-иноземцы измываются над нашими людьми… Такими же, как россияне, братами по вере и языку.

Дмитро перевел взгляд на дорогу. Серое, без единого просвета небо висело над головами. Напоенные влагой тучи низко плыли над лесом, цепляясь за острые вершины деревьев. Влажный ветер с болот съедал выпавший ночью снег, превращая дорогу в непролазное месиво. По ней, увязая в колеях по ступицы колес, медленно двигались телеги шведского обоза. Худые, с торчащими наружу ребрами лошади и волы с трудом тащили доверху нагруженные возы. Десятки оборванных, обессиленных белорусских мужиков, баб и детишек, облепив их со всех сторон, помогали животным. Едущие вдоль обочин королевские драгуны и кирасиры, не жалея, хлестали людей плетьми и слегка кололи остриями длинных копий.

Дмитро, застонав от бессильной ярости, наполовину выхватил из ножен саблю и со звоном задвинул ее обратно.

— Что деется, братку! Скотина и православные для шведов одно и то же, — выдохнул он. — Будь на твоем месте, уже давно был бы у батьки Голоты.

— Так скачи. Кто тебя держит, — угрюмо ответил есаул.

— Я сечевик, а запорожцы сейчас воюют с турками и татарами, которые не дают житья нашему люду с моря и Крыма. Мы бороним Украину от басурман, а не Московию от шведов.

— Складно молвишь, братчику, да попусту. Сегодня королевские солдаты измываются над нашими людьми в Белой Руси, а завтра будут на Украине Вы этого дожидатесь на своих порогах?

— Когда пожалуют, тогда рада с кошевым и решат, что делать, — пробурчал Дмитро, опуская глаз;.

Есаул ощерил зубы, махнул плетью в направлении дороги.

— Ждите… А покуда любуйся, какие гости поспешают на Украину.

Громкое лошадиное ржанье и звонкий девичий смех заставили братьев повернуть головы. В нескольких шагах от них, осадив коня, сидела в седле панночка Ганна.

— Дмитро, вот ты где, — сказала она, подъезжая к сотнику. — А я ищу тебя с самого утра. Узнала, что собираешься снова на Сечь, и хотела проститься. Может, проводишь меня к полковнику Тетере? Как раз к обеду поспеем. Догоняй, казаче, а то без галушек и вареников останешься.

Дав коню шенкеля и вытянув его плетью, девушка призывно махнула рукой и быстро поскакала в сторону от дороги.

— Догоняй ее, братчику, — проговорил есаул, провожая панночку восхищенным взглядом. — Скинуть бы с плеч годков двадцать, сам бы кинулся за такой кралей.

Конь девушки мелькал среди деревьев далеко впереди, и сотник погнал своего застоявшегося жеребца с места в полный намет. Он почти догнал панночку на высоком пригорке, под которым на берегу спокойной, заболоченной речушки лежало сожженное село, одиноко и тоскливо возвышалась небольшая деревянная церквушка да вился дымок над крышей поповского дома. Обернувшись и помахав сотнику рукой, девушка пришпорила коня и поскакала через пепелище к церкви.

Священника панночка нашла стоящим на коленях у алтаря, опустилась рядом с ним.

— Что привело ко мне, дочь моя? — спокойно спросил благообразный старик с окладистой седой бородой, нисколько не удивившись ее появлению. — Чего ищешь в храме божьем в сей грозный час? Успокоения души, услады мысли, отречения от суеты мирской?

— Отче, прости, но не к господу, а к тебе пришла я, — быстро заговорила панночка, оглядываясь на дверь. — Я та, чьи вести о шведах приносили к тебе посланцы куренного Остапа и попа сердюков Степана. Убили их вороги. Вот почему я здесь.

— Говори, дочь моя, что тревожит душу, и господь внемлет словам твоим, — ответил священник, тоже оглядываясь на дверь.

— Шведы заканчивают переправу на левый берег, россиянам не удалось помешать им. От Шилова корпус и обоз двинутся к Пропойску, и если это станет ведомо россиянам, они загодя подготовятся к встрече неприятеля. Отче, сию весть надобно скорее передать хлопцам Зловивитра…

Когда в церковь вошел сотник, девушка уже встала с коленей. Вид ее был кроток, а в уголках глаз стояли слезы…

Обратно они ехали рядом. Дмитро, чувствуя перемену в настроении девушки, хранил молчание. Они уже поднялись до середины пригорка, с которого открывался вид на сожженное село, как Ганна придержала коня, соскочила на землю. Ковырнув носком сапожка наметенную под сосной кучу снега, извлекла из нее пистолет, тщательно осмотрела. В ее глазах мелькнула тревога. Она внимательно огляделась вокруг, протянула к сотнику руку.

— Дмитро, будь ласка, дай саблю.

Сотник протянул ей клинок. Девушка спустилась на несколько шагов с пригорка. Остановилась возле небольшого, с примятой верхушкой сугроба. Расковыряла его саблей и обнаружила красное пятно, подернутое сверху ледяной коркой. Затем Ганна двинулась дальше, в сторону густого ельника. Здесь она снова остановилась, сняла что-то с ветвей, подошла к стволу толстого дуба. Поковыряла вокруг в снегу клинком, опустила голову и, волоча саблю, вернулась к сотнику.

Всю оставшуюся часть дороги они молчали. Лишь перед тем, как расстаться, девушка поинтересовалась:

— Когда мыслишь податься к Днепру?

— Вечером, с заходом солнца. К полуночи будем у чаек, а с рассветом тронемся в путь.

Ганна с мольбой взглянула на запорожца.

— Дмитро, миленький, не отправляйся отсюда, покуда еще рез не повидаешь меня. Я сама навещу тебя перед заходом солнца. Обещай, что дождешься.

— Клянусь, — произнес удивленный сотник…

Панночка прискакала к Дмитро перед самым закатом, когда сотник и десяток сопровождавших его запорожцев осматривали коней перед дорогой. Казак сразу отметил ее взволнованный вид, нервозность движений, дрожащие губы. Не ускользнули or его внимания также пистолеты в седельных кобурах и легкая татарская сабля на боку.

— Дмитро, отойдем в сторонку, — сказала Ганна, беря сотника под локоть. И когда они отошли, спросила: — Скажи, ты можешь взять меня с собой?

— Куда? На Сечь? — не понял запорожец.

— Да нет, только к Днепру. Там я оставлю вас.

Сотник задумчиво покрутил ус.

— Не знаю. Полковник Розен строго-настрого запретил кому-либо покидать лагерь, особливо ночью. Чтобы уехать, мне довелось брать у него пропуск на себя и всех хлопцев. Но, может, тебя, как родичку полковника Тетери, шведские дозоры выпустят и так?

Панночка невесело рассмеялась.

— Не выпустят, Дмитро. После нашего приезда из леса я уже дважды пыталась покинуть это бисово логово, и оба раза пикеты меня останавливали. А пропуск полковник Розен мне ни за что не даст. — Ганна взглянула на занятых своим делом запорожцев, понизила голос: — Эх, Дмитро, не хотела я посвящать тебя в свои дела, но, видно, не обойтись без этого. Скажи, отчего, по-твоему, очутилась я с Тетерей у шведов?

— Ну… Оттого, что его жинка — твоя тетка.

— У меня много других теток в Чернигове и даже в самом Киеве. И каждая из них с радостью приняла бы меня к себе. Прибилась я к этой лишь потому, что ее муж в чести у гетмана. А я после смерти батька дала страшную клятву отомстить Мазепе и выполню ее, чего бы это ни стоило. И когда казак от полковника Голоты, который не верит в верность Мазепы России, предложил мне быть к гетману поближе, дабы проникнуть в его тайные замыслы, я согласилась без раздумий. Вот почему я вспомнила свое родство с этой теткой и сейчас вместе с ней нахожусь у Левенгаупта.

Сотник некоторое время молчал, затем нерешительно предложил:

— А если пойти к полковнику Тетере вдвоем? Скажем, что замыслили пожениться и потому уплываем. Неужто Розен откажет и ему?

— Откажет. — Она помолчала минуту. — Не забыл батюшку Степана, чье тело до сей поры лежит у генеральского штаба? Это я отправила его с важной вестью. Да, видно, не судьба была ему.

— Знаю, его убили сразу же, как только он, не ведая шведского пароля, сунулся с большака в лес.

— Нет, Дмитро, он встретил свою гибель не там. Помнишь пистолет, который я нашла в снегу подле пригорка? Это его пистолет. А кровь под сугробом и у ствола дуба? Шведы убили моего посланца не у большака, а возле деревни.

Дмитро пожал плечами.

— Какая разница, где его убили? Главное, что его уже нет…

— Разница большая. Поскольку шведы скрывают место, где перехватили отца Степана, значит, они знают, к кому он шел. И коли до сей поры не тронули отца Лариона, то потому, что держат его под своим неусыпным оком. А посему Розену известно о моем утреннем приезде в Лишняны, и он не выпустит меня из шведского лагеря. Равно как не позволит и отцу Лариону передать мою весть хлопцам Зловивитра. Уверена, что, будь я кем угодно, только не племянницей жинки Тетери, не стояла бы сейчас перед тобой.

Нахмурив брови, сотник какое-то время смотрел вдаль, затем перевел взгляд на девушку.

— Готовься в дорогу. Выступим, как только стемнеет. И захотят или нет выпустить тебя шведы — в полночь будешь на Днепре.

Сидя у костра, Зловивитер грел над огнем озябшие руки. Подъехавший казак соскочил с коня, подбежал к сотнику.

— Бунчужный Осока доносит, что на его пикет напоролся загон царских драгун.

— Ну и что? — удивленно вскинул глаза Зловивитер. — Впервой их видит?

— Не приглянулись они ему. Все хмурые, никто слова не молвит. Только ихний офицер и разговаривает.

— Так чем не приглянулись? Попусту языками не мелют? Верно делают, поскольку не в шинок едут.

— Не нравится то, что путь держат от Днепра. Нам сказали, что возвращаются из дозора, но ближе Осокиного пикета к реке нет ни царских солдат, ни наших казаков. Да и уж больно много их для дозора. И все сытые, свежие, на гладких незаморенных конях. Такими после разведки не бывают. Может, это переодетые неприятели, про которых предупреждал батько Голота? — выпалил казак.

— А это мы сейчас проверим, — встрепенулся сотник. — По какой дороге двинулись драгуны?

— Той, что влево от развилки. Я знаю тропу, которая незаметно выведет нас им наперерез. Поскольку, если скакать за ними в открытую по дороге, они могут заподозрить неладное.

— Добре, так и поступим. Куренной, — обратился Зловивитер к одному из сидящих у костра казаков, — поднимай своих хлопцев…

Приказав куреню укрыться по обе стороны лесной дороги, сотник с десятком казаков выехал на проезжую часть. Приближающаяся от Днепра колонна драгун ему не понравилась тоже. За последние дни он давно не видел столь упитанных лошадей и откормленных всадников, никто уже не ездил по узким, разбитым дорогам такими ровными, четкими рядами. Настораживало и другое: колонна двигалась в полнейшей тишине. Не было слышно обычных в таких случаях разговоров, шуток, незлобивой словесной перепалки.

Огрев коня плетью, Зловивитер подскакал к следовавшему впереди колонны офицеру. Казаки с положенными поперек седел заряженными мушкетами остались за его спиной.

— Пароль? — коротко спросил сотник.

Офицер спокойно пожал плечами.

— О чем говоришь, казак? Мы возвращаемся из разведки. Ты первый, кто за последние трое суток повстречался нам из своих.

Трое суток в разведке, но кони словно только что из конюшни. А лица у солдат, как будто они умяли по казану каши. Да и ботфорты уж больно начищены, и мундиры чистые… И почему возвращаются из разведки, если полчаса назад этот же офицер сказал пикетчикам, что они едут из дозора? Прав был бунчужный, что прислал к нему казака с предупреждением о появлении этой подозрительной колонны…

— Пароль на сегодня — Тула. А правду молвят, что шведы у Шклова уже на наш берег переправились? — спросил Зловивитер.

— Враки это, сотник. Рыбаки сообщают, что генерал Левенгаупт затеял переправу у Орши.

— У Орши так у Орши, нам все едино, — миролюбиво сказал казак, доставая из кармана люльку. — А не разживусь я, пан офицер, у твоих молодцов тютюном? Свой уже давно вышел.

Не дожидаясь ответа офицера, Зловивитер приподнялся на стременах и обратился прямо к драгунам, молча следовавшим мимо него плотно сбитой колонной по четверо в ряд.

— Хлопцы, выручите куревом. Вы мне табачок, я вам огонек…

Колонна так же молча продолжала свое движение, никто из драгун даже не повернул в его сторону головы. Но Зловивитра сейчас интересовало другое: на спине мундира только что проехавшего всадника виднелась кое-как заштопанная дыра, вокруг которой расплылось плохо застиранное пятно крови. С такой отметиной хозяину мундира не в седле сидеть, а под крестом — лежать. И лежит, наверное, где-нибудь, а его мундир сидит на чужих плечах.

Краем глаза Зловивитер увидел, как рука офицера, перехватившего его взгляд, потянулась к пистолету. Вздыбив коня, сотник оглушительно свистнул. Тотчас с обеих сторон дороги по колонне грянул мушкетный залп, а в следующее мгновенье из-за кустов и деревьев с саблями наголо вынеслись казаки. Десятка два уцелевших драгун поспешно задрали руки, и лишь офицер, развернув коня, пустился наутек. Зловивитер схватил за руку прицелившегося ему в спину куренного.

— Не стрелять! Брать живьем!

Вытянув коня плетью, он помчался вслед за беглецом, за ним устремились и несколько казаков. И тут из-за поворота лесной дороги показалась колонна русской пехоты с офицером во главе. Но беглеца это нисколько не испугало. Наоборот, он еще быстрее поскакал ей навстречу и остановил коня рядом с офицером. Наклонившись с седла и оживленно жестикулируя, что-то быстро ему заговорил, указывая на казаков. И вдруг… Пехотный офицер вырвал из ножен шпагу, повернулся к своей колонне, дал какую-то команду. И тотчас несколько рядов солдат сноровисто перестроились в две шеренги, передняя опустилась на колено, пехотинцы слаженно сбросили с плеч мушкеты. Офицер взмахнул над головой шпагой.

— По изменникам-сердюкам!.. — донеслось до Зловивитра.

Сотник сразу натянул поводья, направил коня в кусты.

— Назад, хлопцы! — крикнул он поравнявшимся с ним казакам. — Клята вражина перехитрила нас!

На обочине дороги пылал яркий костер, вокруг него грелись несколько шведских солдат. Двое из караульных с мушкетами на плечах медленно расхаживали по дороге. Запорожцы остановили лошадей рядом с костром, и Дмитро протянул поднявшемуся от огня унтер-офицеру пропуск.

— А это кто? — спросил швед, лениво осмотрев казаков и задерживая взгляд на Ганне.

— Племянница полковника Тетери и моя невеста, — соврал Дмитро. — Маленько проводит меня и вернется обратно.

Унтер-офицер соболезнующе развел руки в стороны.

— Простите, господин офицер, но ваша невеста не указана в пропуске. А я всего лишь солдат и выполняю приказы полковника Розена.

— Неужто не указана? — притворно удивился Дмитро, подъезжая к шведу вплотную.

Делая вид, что хочет заглянуть в пропуск, он нагнулся с лошади и, вырвав из-за пояса кинжал, вонзил его в горло унтер-офицеру. В тот же миг блеснули сабли казаков, и со шведским караулом было покончено. Но один из караульных успел вскинуть мушкет, и его пришлось снять выстрелом.

Дмитро сунул кинжал в ножны, повернулся к спутникам.

— Ну, други, не миновать нам погони. А потому не жалейте плетей…

Узнав о гибели караульного поста и бегстве Ганны, полковник Розен сразу подошел к карте.

— Куда поскакали запорожцы? — спросил он у доставившего известие дежурного офицера.

— В сторону Днепра. На снегу остались их следы.

Розен взмахом руки пригласил к карте офицера.

— Недалеко от этого селеньица находятся лодки запорожцев, на которых они утром собираются плыть на Сечь. С сотником всего десяток казаков, остальные ждут его возвращения на указанном хуторе. Но там квартирует и эскадрон наших кирасир, а поэтому беглецы вряд ли туда поскачут. Скорее всего они отправятся прямо к лодкам. Берите половину дежурного эскадрона и выступайте за казаками.

— Слушаюсь, господин полковник, — вытянулся офицер.

— Не торопитесь, — поморщился Розен, — а этом деле есть одна щекотливая деталь. Вместе с запорожцами ускакала и племянница полковника Тетери, одного из влиятельнейших сановников украинского гетмана. В силу ряда обстоятельств мне не хотелось бы портить отношения ни с Мазепой, ни с Тетерей… Словом, девушка мне нужна только живой. Постарайтесь сделать так, чтобы как можно меньше людей знало о том, что вам удалось захватить ее. Пусть думают, что она сбежала с казаками и судьба ее неизвестна.

Появившаяся за спиной погоня не удивила Дмитро. Подскакав к Ганне, он наклонился к ней.

— Панночка, на хвосту шведы. А потому гони что есть духу по этой тропе вперед, она выведет тебя к нашим лодкам. Там сейчас всего пяток казаков, и им не по силам сдюжить с тяжелой чайкой. Но при них имеется легкий челнок, с которого они ловят рыбу. Скажешь, что я велел им вместе с тобой уходить на тот берег.

— А как ты? — с тревогой спросила девушка, бросая взгляд на плотную толпу шведских кирасир, несущихся вслед за ними. — Может, бросим коней и уйдем в лес?

— Кругом болота, сразу завязнем. Да и лес зимой не товарищ. Голо все и открыто, а от луны и снега светло как днем. Так что не теряй понапрасну времени и скачи. Прощай и не поминай лихом.

Дмитро стегнул лошадь Ганны плетью. Натянул одной рукой поводья своего коня, а другой перебросил из-за спины на грудь мушкет. И тотчас рядом загремели выстрелы запорожцев…

Кони вынесли Дмитро и четырех уцелевших казаков на днепровский берег, возле которого мерно покачивались на тяжелой осенней воде чайки. Снег подле лодок был истоптан лошадиными копытами, их следы вали в заросли верболаза, густо покрывшие берег. Челнок, на котором должна была уплыть Ганна, виднелся возле борта одной из чаек. У Дмитро похолодело в груди. Неужто шведы перехитрили его, пустив погоню не только за ними, но и сюда, к лодкам? И покуда он с казаками сдерживал на тропе кирасир, другой шведский отряд успел выйти к чайкам и захватил Ганну?

Сотник положил на руку ствол пистолета и стал целиться в быстро приближающегося рослого кирасира. И вдруг из кустов верболаза, охватывающего с двух сторон тропу, грянул дружный мушкетный залп, сразу уполовинивший число преследователей. Не успел удивленный Дмитро прийти в себя, как из кустов вырвалась лавина всадников и с пиками наперевес помчалась на кирасир. В переднем из своих нежданных спасителей сотник узнал донского атамана Сидорова. Разрядив пистолет в шведа, Дмитро выхватил из ножен саблю и с криком бросился в гущу схватки…

Пока казаки собирали после боя трофеи и ловили в лесу разбежавшихся коней уничтоженного шведского полуэскадрона, Дмитро с Сидоровым присели на скамье одной из чаек.

— Откуда взялся, друже? — поинтересовался сотник.

— Прямиком от Мазепы. Погостевал у его ясновельможности три дня и распрощался с ним. Красиво говорит гетман, многое сулит, да не тот он человек, чтобы связывать с ним свою судьбу, Нет ему дела до простых казаков, одна в его голове думка: как стать украинским королем. И ради этого наплюет он на честь и славу родной земли, распродаст ее по кускам кому угодно, прольет, не задумываясь, реки крови. Лжива и лукава его душа.

— А разве иное говорил я тебе?

— Чужое слово — одно, а свое ухо и глаз — другое. Не один я раскусил Мазепу, многие его казаки не хотят сидеть без дела, когда ворог стоит у ворот Украины. Без малого сотня добрых хлопцев увязалась со мной от гетмана. Прикинул я, что и ты сейчас должен возвращаться с невестой на Сечь, и решил снова пристать к тебе. Разыскал твой след без труда, но на хуторе останавливаться не рискнул: шведы могли принять моих донцов за царских казаков. А потому стал поджидать тебя у чаек. И, как видишь, не напрасно…

— За выручку, друже, спасибо, а вот насчет возвращения на Сечь… — Дмитро тронул кончики усов, глянул на атамана. — С рассветом из хутора пожалуют мои запорожцы, вот тогда всё и обговорим…

Едва над рекой начал таять утренний туман, на тропе появилась шумная ватага сечевиков, следующая за двумя доверху нагруженными возами. Очутившись у чаек, запорожцы стали недоуменно осматривать место недавнего боя, вглядываться в лица незнакомых казаков, приведенных Сидоровым.

Три громких, раскатистых удара в большой медный казан, прокатившихся над берегом, отвлекли их от этого занятия.

— Браты-сечевики! — зычно крикнул запорожский полусотник, стоя возле казана с мушкетом в руках. — Пан сотник кличет все славное товарищество на раду! Просит слово молвить…

— В круг! На раду! Нехай говорит! — сразу раздалось со всех сторон.

Дмитро легко вскочил на воз, снял шапку, низко поклонился на все четыре стороны. На берегу смолкли шум и разговоры, напряженная тишина повисла в воздухе.

— Верные лыцари-запорожцы! Храбрые други-донцы, не раз бившиеся вкупе с нами супротив нехристей-басурман! — выкрикнул Дмитро. — Наши кровные браты — реестровые казаки, так же отважно, как и мы, боронящие Украину от недруга! Давно не топтала нога супостата землю нашей милой отчизны! С того славного часа, когда гетман Хмель соединил Украину с ее сестрой Россией и наши великие народы-браты сообща встали супротив недругов, явив им общую силу и честно деля промеж себя радость и горе. Но стоит сейчас страшный ворог у наших кордонов, с огнем и мечом собирается вторгнуться на нашу землю. Так неужто будем ждать, когда он вломится в наши хаты, принесет огонь на наши нивы, станет сеять смерть среди наших близких? Не бывать тому! Браты-россияне уже льют кровь на полях брани, вместе с ними и тысячи наших другов-казаков. Так чего ждем мы? Разве не нашим саблям суждено защитить Украину от недругов-шведов?

Дмитро смолк, и тотчас тишина словно взорвалась криками:

— Смерть ворогам!

— Веди, сотник, на шведов!

— И поведу! Но поскольку Сечь не воюет со шведским королем, поведу лишь тех, кто сам выступит супротив ворога по зову сердца. Кто остается боронить свой народ и веру — не двигайся с места! Кто хочет ждать неприятелей у родного порога — ступай к чайкам!

Дмитро с радостью увидел, что с места не тронулся ни один запорожец или реестровый казак. Остались возле него и все донцы. Выждав некоторое время, сотник не спеша надел на голову шапку, поднял руку.

— Первая полусотня! Снимать с чаек пушки и вьючить их на коней! Вторая полусотня! Разгружать возы и делить поклажу по саквам! Кашевары, немедля казаны на огонь и готовить кулеш!

Дмитро соскочил с воза, остановился против Сидорова и куренного атамана казаков-реестровиков.

— Почти все мои запорожцы пешие, а казак без коня — половина казака. Поэтому сразу после завтрака ударим по хутору и отобьем лошадей у квартирующих там шведов. Когда посадим всех хлопцев в седла — сам черт нам будет не брат.

Полковник Тетеря только собрался пообедать, как дверь горницы распахнулась и на пороге вырос взволнованный сотник Сердюков.

— Беда, — проговорил он. — Есаул Недоля взбунтовал казаков.

— Это как взбунтовал?! — взревел Тетеря.

— Собрал всех сердюков на раду и предложил отложиться от Левенгаупта. От имени батьки Голоты пообещал им прощение всех грехов, если они вкупе с россиянами начнут бить шведов. Лишь два неполных куреня остались с нами, а остальные ушли с Недолей.

Тетеря прикрыл глаза ладонью, тихо застонал.

— Верно говорят: сколь волка ни корми… Прав был гетман, который в последнее время не доверял Недоле. Недоглядел я, недоглядел…

Полковник оторвал ладонь от лица, уставился на сотника.

— Куда подались бунтари?

— Мне неведомо.

— Тогда скорей на коней да поближе к шведам. А то, не приведи господь, появятся здесь хлопцы Недоли.

— Прощевай, панночка, и передавай привет батьке Голоте, — проговорил старший из запорожцев, наблюдая за приближающимся к ним разъездом русских драгун.

Подпустив его на сотню шагов, он развернул коня и с группой своих- сечевиков поскакал назад, где у берега ждала их чайка.

Драгунский офицер подозрительно оглядел девушку, нахмурил брови при виде ее пистолетов и сабли.

— Кто такая? — строго спросил он, не торопясь вкладывать в ножны шпагу.

— Кому надобно — узнает, — смело ответила Ганна. — А сейчас вели доставить меня к батьке Голоте… И поживей.

— Кто такая? — повышая голос, опять спросил офицер, не привыкший к подобным ответам.

— Невеста казачьего полковника Дибровы. А прибыла к батьке Голоте с важными вестями о шведах. И коли не хочешь накликать на свою голову беды, спешно доставь меня к нему…

Есаул Недоля не ушел к царскому войску, а затаился в лесах поблизости от шведов. Сейчас, прижавшись к стволу дерева, он внимательно наблюдал за движущейся мимо него вереницей шведских телег и колоннами конных и пеших солдат. Его казаки, оставив лошадей в глубоком овраге, лежали под кустами в полной готовности к бою. Вот Недоля приподнялся, увидев то, чего ждал: среди однообразных, затянутых грубым рядном телег появилось несколько добротных повозок на высоких колесах с крытыми верхами. Их окружала группа конных кирасир. Спереди и сзади двигалось по роте пеших солдат с мушкетами на плечах.

Когда первая повозка поравнялась с Недолей, он достал из-за пояса пистолет и выстрелил в ближайшего кирасира. Грянувший вслед за этим казачий залп повалил с коней на землю многих других и расстроил аккуратные ряды пехоты. Не давая шведам опомниться, казаки с саблями и пистолетами в руках бросились к повозкам, где уже рубился их есаул.

Разрядив второй пистолет в направившего ему в грудь копье кирасира, Недоля отбил саблей шпагу прыгнувшего на него пехотинца и, опуская на его треуголку клинок, оглянулся. Схватка возле повозок уже закончилась, фигуры спасающихся бегством шведов мелькали среди деревьев. Взмахом сабли есаул располосовал крытую боковину поджидаемой им повозки, нагнулся над бортом. На дне, скованные цепями, лежали куренной атаман Левада и лишнянский священник Ларион.

Недоля склонился над казаком, приложил ухо к его груди. Левада медленно открыл глаза.

— Друже, я вернулся, — тихо проговорил есаул.

Губы куренного слабо шевельнулись.

— Поздно, сотник. Нет уже на земле казака Левады, осталась только его душа. И та скоро отлетит на небо.

— Прости, что принимаешь смерть из-за меня.

— Я умираю за Украину, сотник. И не у меня проси прощения, а у родной земли, нашей с тобой матери. Коли искупишь свою вину перед ней, простит господь тебе и мою смерть.

На лице Недоли вздулись бугры желваков.

— Что могу сделать для тебя, друже? — спросил он.

— Только одно, сотник. Замордованный шведами поп отпустил мне перед своей смертью все грехи. Так что перед господом я чист. Но негоже умирать казаку в кайданах. Хочу расстаться с белым светом как истинный казак: на коне и с саблей в руках. Вот моя последняя воля.

— Быть по-твоему, друже…

После долгой скачки по лесным дорогам казаки остановились на большой поляне. Есаул первым спрыгнул на землю, подошел к оставшемуся на коне Цыбуле, на руках которого, словно дитя, лежал Левада. Приняв его от полусотника, Недоля с помощью джуры осторожно посадил куренного в свое седло. Вложив ему в ладонь саблю и придерживая с обеих сторон, есаул с джурой сделали рядом с конем несколько коротких шагов. Но вот скакун тревожно заржал, раздул ноздри и резко остановился. Голова сидящего в седле Левады дер-нулась и опустилась на грудь. Его пальцы, стискивавшие эфес сабли, разжались, и она со звоном ударилась о мерзлую землю. Недоля подхватил начавшее клониться в сторону безжизненное тело, поцеловал бывшего куренного в лоб.

— Прощай, друже, — тихо прошептал он и тут же снова вскинул голову. — Шапки долой! Похоронить куренного и батюшку по казачьему обычаю, как принявших смерть за Украину и веру!

Левенгаупт оторвался от подзорной трубы, протянул ее Розену.

— Вы правы, полковник, перед нами действительно не казаки. По-видимому, это регулярная русская конница и гвардейская пехота. Что вам известно о противнике?

— По всей вероятности, это передовые колонны отряда Меншикова, а основная масса войск следует за ними. Мы недооценили быстроту передвижения русских.

Левенгаупт недовольно поморщился, поерзал в седле.

— Полковник, если бы вы не упустили племянницу Тетери и его есаула, то русские сейчас были бы у Орши, а не здесь. Но давайте говорить не о них, а о нас. Что за селение у той опушки?

— Деревня Лесная. Самая заурядная…

— Ошибаетесь, полковник. Она была такой, но станет знаменитой тем, что возле нее я разобью войска царя Петра и навсегда избавлю его от желания бегать за мной.

Протянув руку, Левенгаупт снова взял у Розена подзорную трубу, долго осматривал расстилающуюся впереди лесистую местность.

— Русские не умеют правильно воевать, а поэтому сделали ставку на быстроту и внезапность, надеясь вцепиться в нас как голодный волк в бычка, — сказал он. — Чтобы не сковывать себя, они выступили против нас только с легким оружием и ограниченным запасом пороха и боевых припасов, в то время как мы имеем все это в избытке. А поэтому я навяжу им сражение по всем правилам военного искусства.

Генерал поднялся на стременах, вытянул в сторону виднеющейся деревни руку.

— Направьте лучшие полки к высотам северо-западнее деревни и прикажите немедленно занимать оборону. Пришлите туда все пушки и не забудьте прикрыть их с тылу вагенбургом. Выделите в охрану обоза три тысячи солдат, и пусть он продолжает движение по намеченному маршруту. Преградившие нам путь русские совсем не стоят того, чтобы мы отвлекались от своей главной цели — идти на соединение с королем…

Авангард русских войск атаковал шведов еще ночью, сразу после марша, но был отбит огнем пушек и залпами королевской пехоты, расположившейся за наскоро возведенными укреплениями. Сейчас, в полдень, дождавшись подхода основных сил и перегруппировав войска, Петр приказал возобновить бой. Восемь батальонов пехоты и четыре драгунских полка он решил бросить на шведов в первой линии, сразу пустив за ней вторую — шесть конных полков, усиленных пехотой. В третьей линии находилось еще два драгунских полка, которым надлежало либо развить успех первых двух линий, либо прикрыть их от контратакующих шведов в случае неудачи.

В наброшенном на плечи плаще, в котором он провел у костра минувшую ночь, сопровождаемый Меншиковым и Голотой, царь медленно ехал мимо изготовившихся к атаке полков. Остановившись у середины строя, Петр выпрямился в седле, взмахнул над головой треуголкой.

— Россияне! Ворог топчет родную землю, и наш сыновий долг — защитить ее! Назад дороги нет, отход — смерть, а потому только вперед! И кто бы вам ни приказал отступить, не слушайте его, а заколите на месте! Если даже я, ваш государь, скомандую отступление — стреляйте в меня! С богом, ребята!

Петр сверкнул белками глаз, махнул гвардейскому полковнику, застывшему невдалеке от него рядом со знаменосцем и барабанщиком.

— Вперед! Ура, молодцы!

…Первая атака была отбита. За ней последовала вторая, третья, но ворваться на позиции шведов не удалось. А один раз королевская пехота пыталась даже контратаковать и окружить левый фланг русских, но в коротком яростном штыковом бою была отброшена.

Подавшись вперед, закусив губу, Петр не отрывал глаз от поля сражения. Вот он взглянул на затянутое пороховым дымом солнце, повернулся к Голоте.

— Запаздывают твои казачки, полковник.

— Наверное, государь, слишком далеченько в обход взяли. В таком деле лучше лишний десяток верст отмахать, нежели свой замысел ворогу выдать.

— Все хорошо в меру, полковник. Вот сегодня и проверим, не рано ли мы Диброве пернач доверили.

— Мин херц, смотри! — неожиданно прозвучал радостный голос Меншикова. — Швед что-то засуетился.

Приложив к глазам подзорную трубу, Петр увидел, что на неприятельских укреплениях действительно царит неразбериха. Стоявшие до этого фронтом к русским колонны шведской пехоты стали спешно перестраиваться, а прикрывавшие их фланги кирасиры стягиваться к центру занятой королевскими войсками большой поляны. Суматоха коснулась и артиллерии: две четырехорудийные батареи снялись с места, переместились поближе к своей коннице, уставились стволами в сторону подступающего к поляне леса.

— Не иначе казачки подоспели! — воскликнул Меншиков, отрываясь от своей трубы. — Самый раз и нам ударить. Дозволь, мин херц, мне преображенцев в штыки двинуть.

Петр мгновение раздумывал, затем махнул рукой.

— Веди!

Меншиков соскочил с коня у первой шеренги рослых, усатых преображенцев.

— Что, ребятки, застоялись? Ничего, сейчас разомнемся…

Он поглубже надвинул на голову треуголку, выхватил из ножен шпагу. Встал рядом с барабанщиком.

— Стучи! Атаку! Вперед, гвардейцы! — крикнул князь, повернувшись к преображенцам и взмахивая шпагой.

Дважды били оставшиеся в укреплениях шведские орудия по шагающим в атаку преображенцам. Но те снова смыкали редеющие ряды и так же упрямо шли вперед, неся перед собой щетину сверкающих штыков. Убедившись, что на этот раз русских огнем не остановить, шведы под грохот барабанов ровными, четкими рядами двинулись им навстречу.

Вот противников разделяет сотня шагов, вот всего три десятка. Уже отчетливо видны багровые от холода и перекошенные от злости чужие лица, слышны команды шведских офицеров. Вдруг королевские солдаты замедлили шаг, вскинули мушкеты, припали щеками к прикладам. Меншиков остановился, повернулся к преображенцам, взмахнул шпагой.

— Пли!

Залпы ударили одновременно с обеих сторон. Одна пуля снесла с головы князя треуголку, другая обожгла плечо, от удара третьей шпага в его руках разлетелась на куски. Отбросив ненужный эфес, Меншиков огляделся. Шагавший рядом с ним барабанщик лежал мертвым. Наполовину выкошенные шведским огнем передние шеренги преображенцев быстро смыкали ряды, никто из русских не сделал назад ни шагу. Князь нагнулся над убитым гвардейцем, поднял его мушкет, вскинул. Он чувствовал, что взгляды всех окружающих — своих и чужих — обращены сейчас на него, чудом оставшегося живым посреди двух лавин пронесшегося навстречу друг другу свинца. Меншиков обернулся к преображенцам, громко выкрикнул начальные слова припева популярной среди гвардейцев солдатской песни:

— Штык, штык невелик…

— А насадишь трех на штык, — подхватили за его спиной преображенцы, бросаясь врукопашную…

Конь вынесся на невысокий пригорок и, повинуясь уверенной руке седока, замер. Прикрыв глаза от солнца, Диброва окинул взглядом открывшуюся перед ним картину. Левее, примерно в полуверсте, высились над заснеженной землей окутанные пороховым дымом шведские укрепления. Прямо перед их палисадами кипела ожесточенная рукопашная схватка. К месту боя из-за укреплений и с опушки леса, занятого русскими, двигались все новые колонны. Напротив полковника, в каких-нибудь трехстах—четырехстах шагах стояли восемь шведских орудий. За ними, прикрывая укрепления от возможного казачьего удара с фланга, растянулось несколько длинных рядов королевских кирасир.

Диброва усмехнулся: задуманный царем и Голотой маневр казачьей конницы удался на славу. Шведы не могли даже предположить, что такое количество всадников сможет преодолеть ночью непроходимые болотные хляби и скрытно, минуя перехваченные кирасирскими дозорами и засадами все сколь-нибудь пригодные для передвижения тропы, выйти во фланг их укреплениям.

Порыв ветра швырнул под распахнутый жупан Дибровы пригоршню сухого снега, но полковник даже не ощутил этого. Окруженный сотниками, он внимательно следил, как из-за деревьев выезжали отставшие казаки и, торопя коней, занимали места в рядах своих сотен. И вот три казачьи лавы охватили широким полукругом стоящие против них шведскую артиллерию и кавалерию. Тревожная, гнетущая тишина окружила пригорок и занятую казаками часть поляны.

— Пора, други, — сказал Диброва сотникам, и те, вытянув коней плетьми, умчались с пригорка, оставив на нем лишь двух полковничьих джур.

Вот сотники замерли в десятке шагов от передней лавы, по обе стороны от них вынеслись полусотники и куренные атаманы. Лица изготовившихся к атаке казаков повернулись к Диброве, три тысячи пар глаз выжидающе уставились на полковника. Тот приподнялся в седле, подчеркнуто неторопливо снял с плеч дорогой жупан, не глядя, отшвырнул его. И тотчас тысячи простых домотканых свит, разноцветных жупанов и кунтушей полетели под копыта лошадей. Зачем они казаку в горячем бою? Стеснять размах плеча при рубке? Ловить чужие пули да разлетаться в клочья под ударами вражеских клинков? А потому пускай лучше ждут своих хозяев на земле. А коли суждено кому уснуть навеки под могильным курганом, отдадут други-побратимы отцовский кунтуш казачьему сыну, дабы помнил своего героя батьку. Ну а коли не оставил погибший после себя сына, пропьют его свиту верные товарищи в ближайшем шинке за упокой души отважного рубаки, сложившего голову за неньку-Украйну!

В обыкновенной полотняной сорочке с вышитыми по вороту черными и красными крестиками, с наполовину открытой, подставленной ветру грудью, в лихо заломленной на затылок смушковой шапке, Диброва не спеша спустился с пригорка. Медленно двинулся вдоль настороженно встречающих и провожающих его глазами казачьих рядов, остановил коня против шведских пушек. Бывший сотник не первый раз участвовал в бою и понимал: не страшна казакам тысяча королевских кирасиров, что восседают за пушками на крупных одномастных конях — быть им поднятыми вскоре на казачьи пики. Не пугали его и те несколько колонн шведской пехоты, которая, изменив первоначальное направление, спешила теперь на помощь своей кавалерии — валяться и ей, изрубленной, под копытами казачьих коней. Угроза заключалась именно в пушках: картечь, выпущенная в упор, сметет перед орудиями все живое. И дрогни, смешайся в этот миг казаки, шведская пехота остановит атакующих своими залпами и штыками, повернет их назад, А кирасиры, только и ждущие этого момента, бросятся преследовать и рубить.

Зная, что в сегодняшнем бою происходит его полковничье крещение, что на этой поляне ему суждено покрыть свое имя славой или навсегда расстаться с перначом, Диброва действовал согласно старой казачьей пословице: пан или пропал. Именно поэтому он решил лично возглавить атаку на шведские батареи. Оттого впервые за несколько последних лет оставил он в шатре свою неразлучную тонкую кольчугу, уже не раз спасавшую его от чужого клинка,

Диброва окинул взглядом готовые к бою орудия, замершую возле них прислугу, фейерверкеров с тлеющими фитилями в руках, королевского офицера-артиллериста с поднятой над головой шпагой. Они не спешили — ни шведский капитан, ни казачий полковник, одинаково понимая, что на разделяющем их расстоянии возможно произвести лишь один залп. Поэтому исход боя будет решен не тем, сколько атакующих вырвет из седел огненный шквал картечи, а отвагой и самопожертвованием, храбростью и презрением к смерти, всем тем, что, вместе взятое, именуется воинским духом и не поддается исчислению ни на штыки и сабли, ни на число людей и орудий.

Натянув поводья, Диброва заставил коня заплясать на месте, вырвал из ножен саблю, повернул к лавам вмиг побледневшее лицо.

— За ридну Украйну! За козацьку волю! Слава!

— Слава! — загремело вокруг.

Со свистом вылетели из ножен казачьи клинки, легли меж конских ушей направленные вперед пики. Срываясь с места, ударили копытами в гулкую мерзлую землю кони, взвихрили позади себя снежную пыль.

— Слава! — снова раскатисто и протяжно пронеслось над скачущими казачьими лавами.

Диброва не упустил момента, когда шведский офицер взмахнул шпагой и фейерверкеры поднесли к орудиям зажженные фитили В тот же миг полковник заставил коня присесть на задние ноги, припал к его шее, втянул голову в плечи. И тотчас впереди словно грянул гром, пронзительно завизжала картечь. Прежде чем скакун вздрогнул всем телом и начал падать, Диброва освободил из стремян ноги и успел соскочить на землю Присев от резкой боли, он быстро выпрямился и огляделся по сторонам. Картечный залп, хлестнувший в середину казачьего строя с расстояния в сотню шагов, пробил в нем восемь брешей, разорвав сплошную до этого линию конницы на несколько изолированных друг от друга частей. И по этим лишенным управления, полуоглохшим, еще не пришедшим в себя остаткам атакующих почти в упор грянули залпы шведских пехотинцев. Стремясь зайти казакам во фланг, стала брать разбег тяжелая кирасирская конница. Вот он, самый ответственный и решающий миг битвы!

— Коня! — воскликнул Диброва, озираясь вокруг себя.

Оба его джуры лежали на земле рядом с бездыханными конями. Услышав голос полковника, один из них зашевелился, приподнял залитую кровью голову, с трудом встал на ноги. Шатаясь, сделал несколько шагов, схватил за распущенные поводья проносящуюся мимо без седока лошадь, подвел ее к Диброве. Но когда тот попытался сесть в седло, пронзительная боль в левой ноге заставила его заскрипеть зубами.

— Помоги! — прохрипел полковник джуре.

Казак отпустил поводья, встал перед Дибровой на четвереньки. Полковник поставил ему на спину здоровую ногу, с трудом вскарабкался в седло.

— Спасибо, друже, — сказал он.

Но джура не слышал. Вытянувшись во весь рост, он неподвижно лежал у копыт коня. Его рубаха была красной от крови

Осмотревшись с коня, Диброва облегченно вздохнул. Сметя вокруг батарей все живое и оставив смолкнувшие орудия позади, вал его конницы неудержимо катился на ощетинившееся штыками каре шведской пехоты. Казаки фланговых сотен, не замедляя бега, прямо с седел метали в кирасир длинные пики. И совсем не растерянные и беспомощные остатки расстрелянного в упор полка были перед Дибровой, а прежние три сплошные, хотя заметно поредевшие, но повинующиеся единой воле и замыслу казачьи лавы, управляемые мчавшимися впереди уцелевшими сотниками и куренными.

— Слава! — прошептал пересохшими от волнения губами полковник, бросая коня с места в карьер…

С разрубленным плечом лежал на орудийном лафете шведский капитан. Не в состоянии даже пошевелить головой, он смотрел туда, где, взяв в рукопашном бою шведские укрепления, шли вперед русские гвардейские батальоны… Где, разрядив на скаку в каре мушкеты и пистолеты, казачьи сотни уже врезались в смешавшиеся ряды королевских пехотинцев… Где, не выдержав яростной сабельной рубки с казаками, торопливо поворачивали коней назад кирасиры. Не в силах видеть этой картины, капитан закрыл глаза. Но и тогда в них продолжали мелькать стремительные, пригнувшиеся к гривам и словно слившиеся воедино с лошадьми всадники в высоких бараньих и волчьих шапках, со вспыхивающими на солнце кривыми саблями и выставленными между конскими ушами пиками.

Теряющий сознание капитан не слышал орудийных залпов и ружейной пальбы, скрежета стали и свиста свинца, криков сражающихся людей и ржания бьющихся на земле раненых лошадей. Один только несмолкающий, леденящий кровь страшный крик стоял у него в ушах:

— Слава!..

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Левенгаупт отыскал взглядом среди стоявших против него офицеров долговязого худощавого генерала, сквозь повязку на голове которого проступала кровь.

— Штакелберх, где сейчас русские?

— Они выбили нас с высот у Лесной и удерживают мост на дороге к Пропойску.

— Другими словами, они преградили путь голове нашего обоза и в любой момент могут обрушиться на него сзади. Вы это хотели сказать, генерал? — язвительно спросил Левенгаупт.

Опустив голову, Штакелберх молчал.

— Что с нашей артиллерией?

— Противник захватил шестнадцать орудий, — не поднимая головы, тихо ответил Штакелберх. — Именно из них русские сейчас и обстреливают нас.

— Каковы дисциплина и настроение в войсках?

— Полная неразбериха. Боевые части смешались с обозом, у нас масса раненых. Болота и лес не позволяют занять правильную оборону. А темнота и русский огонь еще больше усиливают панику.

— Что русские?

— Готовятся утром продолжить сражение. Наша разведка доносит, что они ожидают подкрепление.

Левенгаупт уставился на огонек свечи, забарабанил пальцами по столу. Кашлянув и не глядя на присутствующих, размеренно и отчетливо заговорил:

— Господа, половина корпуса уничтожена, завтра это же ожидает уцелевших. В руки противника может попасть и наш обоз, припасов которого хватит всей русской армии на несколько месяцев. Властью, данной мне богом и королем, я решил не допустить этого. — Голос генерала дрогнул, в уголках губ залегли две глубокие складки. — Приказываю: немедленно собрать все боеспособные части, оторваться от русских и следовать на соединение с королем. А перед отступлением уничтожить весь обоз: топите, жгите, рубите, взрывайте, но противнику не должно остаться ничего. Выполняйте…

Когда офицеры стали покидать генеральскую палатку, Левенгаупт остановил Розена.

— Полковник, задержитесь.

Оставшись вдвоем, Левенгаупт спросил:

— Что с офицерами-перебежчиками, прибывшими от графа Пипера?

— Целы, здоровы… Готовы выполнить любой ваш приказ.

— Прекрасно, сейчас они его получат. А заодно и вы… Берите обоих капитанов, сколько потребуется людей и исполните волю первогр министра — избавьте короля от царя Петра. Сейчас самое подходящее для этого время: победители всегда беспечнее побежденных. И еще. Выберите лучшего своего офицера, дайте ему надежного проводника и отправьте с эстафетой к королю. У каждого из нас есть личные враги, и я убежден, что они постараются представить его величеству случившееся у Лесной в самых неприглядных для нас красках. Я хочу, чтобы король получил первое известие о постигшей нас судьбе из уст нашего друга и под его влиянием воспринял это не слишком болезненно.

— Я пошлю майора Левена и дам ему двух проводников. Разрешите оставить вас?

— Вам придется подождать, пока я надену плащ и шляпу. Мне всегда была ненавистна паника, и в подобные минуты я предпочитаю находиться среди сохранивших порядок и дисциплину войск. Поэтому я решил лично возглавить отход кирасир и сейчас же отправлюсь к ним. Нам, полковник, по пути, у вас сильная охрана, и я не стану ждать сборов штаба и конвоя, а примкну пока к вам…

Есаул отвел в сторону сосновую лапу, всмотрелся в темноту и убедился, что его разведка не ошиблась: перед ним действительно была палатка Левенгаупта. Группы кирасир, расположившиеся вокруг нее на поляне, седлали коней, подтягивали подпруги. Гренадеры тушили костры, собирали штабные и офицерские палатки, грузили на повозки походный скарб. Есаул опустил ветку, наклонился к сидевшему рядом на лошади Цыбуле.

— Поляну обложили надежно?

— Мышь не проскочит.

— Тогда с богом.

В лесу раздался громкий свист, из темноты по шведам грянул залп, и тотчас из-за деревьев на них хлынула лавина всадников. Уцелевшие от пуль кирасиры вскочили на коней и стали пробиваться к лесу. Пехотинцы сгрудились вокруг генеральской палатки и встретили мчавшихся на них казаков стрельбой.

Пуля ударила есаулова коня в шею, и тот, захрипев, стал падать на передние ноги. Очутившись на земле. Недоля пригнулся и огромными прыжками метнулся к палатке Левенгаупта. Выстрелив из обоих пистолетов на звуки голосов, он выхватил саблю, полоснул по полотну палатки и через образовавшуюся дыру ворвался внутрь. На земле у входа неподвижно распластался гренадер, другой, зажав рукой окровавленное плечо, стоял рядом. Молоденький офицер, подняв руки и испуганно глядя на казака, старался заслонить своим телом заваленный картами, и бумагами стол. Но документы есаула сейчас не интересовали. Приставив острие сабли к горлу офицера, он коротко выдохнул:

— Левенгаупт?

— Господин генерал недавно ускакал.

— Куда?

— К кирасирам. Он сам поведет их на прорыв.

— По какой дороге?

— Он не сказал ничего…

Недоля перевел дыхание, опустил саблю.

— Соберешь карты и бумаги — отдашь моему джуре. Нашкодишь — заплатишь головой.

Он вышел из палатки. Бой затихал. Казаки подбирали своих убитых и раненых, копались в захваченных повозках и палатках. Полусотник Цыбуля, не обращая внимания на пробитое штыком бедро, наступил сапогом на древко шведского знамени и остервенело отдирал от него тяжелое, расшитое золотом полотнище. Возле длинной, с металлическими ободьями повозки, поклажа которой была тщательно укрыта под несколькими слоями просмоленной мешковины и крепко перетянута толстыми веревками, гарцевало с десяток казаков с саблями наголо. Есаул довольно усмехнулся. Он знал, что в этой повозке находились золото и серебро, полученные шведами в качестве контрибуции в Курляндии и Литве, которые корпус Левенгаупта должен был доставить в армию короля Карла. Недоля вложил саблю в ножны, отыскал глазами трубача.

— Играй сбор…

Едва казаки покинули поляну и углубились в лес, как к есаулу примчался один из высланных вперед дозорных.

— Впереди донцы. С десяток… Не иначе царский разъезд.

Недоля недоверчиво глянул на казака.

— Донцы? Откуда им взяться в самой гуще шведов?

— Не ведаю, пан есаул. Только это они. Когда их окликнули, все сразу ускакали назад.

— Ничего, сейчас вернутся. И не одни, а со своим старшим.

Есаул не ошибся. Исчезнувшие донцы вернулись обратно с атаманом Сидоровым, и через несколько минут старший Недоля обнимался со своим братом-запорожцем.

— Что, братчику, теперь станем щупать шведа вместе? — спросил есаул, когда они рассказали друг другу о случившемся в последнее время.

— Вместе, братку. А поначалу взгляни на одного супостата. Может, признаешь в нем кого из своих бывших дружков?

Взглянув на приведенного запорожцами шведского офицера есаул усмехнулся.

— Угадал, братчику, знаю я его. Только не мой он дружок а полковника Розена. Посему мыслю, что для него не тайна где находится сейчас и сам Розен. Где и как захватили его? — поинтересовался есаул у Дмитро.

— Скакал с эскадроном и двумя проводниками. Имел при себе грамоту. Да какой от нее прок, коли писана она не нашим письмом, а сам он молчит.

Есаул приблизился к отвернувшемуся от казаков майору Левену, сильным рывком за подбородок повернул его голову к себе.

— Узнаешь меня, майор? Молчишь? Ничего, сейчас расскажешь обо — всем. Полусотник, — обратился старший Недоля к Цыбуле, — кликни казачков покрепче и с нагайками подлиннее.

— Сию минуту, пан есаул, — недобро ухмыльнулся полусотник. — У моих хлопцев он не только заговорит, но и колядки запоет, и гопака спляшет.

— Что вам угодно, господин есаул? — на ломаном русском языке спросил Левей.

— Кто, куда и зачем вас послал?

— Полковник Розен. К королю. Сообщить о постигшей нас неудаче.

— Где сам полковник?

— Не знаю. После нашего разговора он с тремя эскадронами кирасир поскакал в направлении русских позиций.

Мозг есаула обожгла неясная догадка.

— С ним были те два капитана-перебежчика, что крутились в штабе корпуса?

— Да.

— И отряд кирасир, переодетых в русскую форму?

— Да.

— Майор, ты укажешь нам дорогу, по которой ускакал полковник. Догоним его — станешь вместе с ним царским пленником. Откажешься или обманешь — висеть тебе на ближайшей сосне. Выбирай…

Отряд полковника Розена казаки догнали невдалеке от расположения русских войск. Растянувшись по узкой лесной дороге, имея в голове колонны переодетый в форму русских драгун разъезд, кирасиры двигались s сторону костров русского лагеря. Перекрыв шведам путь назад и послав часть казаков в лес по обе стороны дороги, Недоля и Сидоров догнали арьергард шведского отряда.

— К полковнику! — властно бросил есаул королевскому офицеру, когда кирасиры, узнав его, защелкали курками мушкетов.

Увидев подъезжающих к нему казаков, Розен, несмотря на все свое самообладание, вздрогнул. Еще не зная, что привело вражеских парламентеров, он уже почувствовал нависшую над ним угрозу.

— Чем обязан, господин есаул? — сухо спросил он.

— Полковник, я хочу помочь вам сохранить жизнь. Прикажите кирасирам сложить оружие.

Розен натянуто улыбнулся.

— А если я предложу сделать это вам?

— Это будет самой неудачной шуткой в вашей жизни. Ваш отряд окружен, дорога назад отрезана, впереди русские. Если вы окажете сопротивление, мы уничтожим вас всех без пощады, поскольку сейчас, полковник, вы командуете не солдатами, а сборищем убийц, собравшихся охотиться на российского государя.

Розен вскинул голову.

— Со мной три эскадрона лучших королевских солдат. Я прошел с ними половину Европы. Они готовы отдать жизни за своего короля.

— Это для них не составит никакого труда, полковник. Итак, что вы предпочитаете: плен или смерть?

— Я должен подумать.

— Вы только теряете время. И лишаете себя компании майора Левена, который ждет вас совсем рядом. Не верите? — Тогда взгляните на грамоту, которую сами ему вручали.

Сунув руку за пояс кунтуша, есаул протянул Розену отобранную у Левена грамоту. Его скакун, сделав шаг к полковнику, очутился на залитом лунным светом участке дороги, и Розен с ужасом увидел на конском крупе знамя гренадерского полка, батальон которого нес личную охрану Левенгаупта и штаба корпуса. Вид грамоты и знамени был последней каплей, положившей конец сомнениям полковника.

— Господин есаул, я принимаю ваше предложение. Кому сдать шпагу: вам или донскому атаману? — глухо произнес Розен.

— Вы отдадите ее лично царю…

Когда разоруженный шведский отряд под конвоем казаков продолжил путь к русским позициям, Дмитро тронул есаула за локоть.

— Вот и настал час прощаться, братку. Твоя дорожка лежит к батьке Голоте, а моя снова в лес. Никогда еще волк и собака не сидели на одной цепи, а поэтому нечего мне делать ни под царским знаменем, ни под гетманской булавой. Ни за что не променяет запорожец своей воли, а потому прощай, братку, и не поминай лихом.

— Прощай, есаул, — проговорил и Сидоров. — Да хранит тебя господь.

— А куда ты, атаман? — удивился старший Недоля. — За полковника Розена и королевскую казну царь закроет очи на любую твою старую провинность.

— Не нужна мне царская милость, есаул. Простит он мои грехи — не забудут их его воеводы и казаки-толстобрюхи. Рано мне еще возвращаться на Дон, не пришел час. Да и разве только под царской рукой можно служить родной земле?..

Ворвавшийся в палатку Меншиков был возбужден. На его губах цвела довольная усмешка, в глазах светилась нескрываемая радость.

— Хваленый Левенгаупт ударился в такие бега, что и след простыл. Ничего, я бросил вдогонку драгун и казаков. С победой тебя, мин херц!

Петр, спокойно попыхивая трубкой, указал князю на лавку.

— Садись и рассказывай толком.

— Шведы ушли еще ночью. Побросали своих убитых, оставили раненых, разгромили и сожгли обоз. Сам Левенгаупт ускакал с кирасирами первым, за ним на обозных лошадях бросилась пехота. Да разве на этих жалких клячах далеко убежишь, тем паче по болотам? Казаки гонят их в полон толпами. Набрали уже без малого три с половиной тысячи, из них семьсот офицеров. А также захватили десять королевских знамен и сорок два флага.

— А что шведы потеряли в бою? — поинтересовался Петр. — Не зря ли мы вчера порох жгли?

— Выбили мы у неприятеля пять с половиной тысяч солдат… Полторы тысячи насмерть, остальных ранили.

— А каковы наши потери? — спросил царь у Голоты, пришедшего вместе с Меншиковым.

— Тысяча сто убиты, две тысячи восемьсот ранены.

Петр улыбнулся, примял табак в трубке.

— А что с обозом, Алексашка? Оставил ли генерал нам что-нибудь на обратный путь?

— Оставил, мин херц. Две тысячи телег не успел огню и разорению предать… Стоят себе целехоньки и полнехоньки. Одним словом, полная победа!

— А коли так, други мои верные, забудем о генерале, — сказал царь, подвигая к себе карту. — Оставили мы короля без подмоги и припасов, отняли у него надежду сытно переждать зиму в удобном для сего месте. Придется ему теперь крепко призадуматься, стоит ли двигаться на Москву с пустым брюхом и недостатком пороха. Что бы ты предпринял на его месте, полковник? — глянул Петр на Голоту.

— Подался бы на Украину, государь. К Чернигову иль Полтаве. Места те изобилуют зерном и живностью, на зимних квартирах можно разместить всю армию и спокойно ждать подмоги людьми и воинским припасом.

— А что сделал бы на месте короля ты, Алексашка?

— Двинулся на Украину… И залег бы в Полтаве, как медведь в берлоге. А за зиму связался бы с Турцией и Крымом, своими союзниками. Может, султан или хан помогли бы янычарами да нукерами. И Польша под боком, а через нее прямая связь со шведскими войсками в Курляндии и Померании. Один путь у Карлуши, мин херц, — только на Украину, — уверенно закончил Меншиков.

Царь уперся взглядом в карту, поднялся над столом.

— То же мыслю и я. А потому нет у нас времени почивать на лаврах. Не покой и отдых должен получить король на Украине, а жестокий отпор и свою погибель. И начало сему уже положено здесь, у Лесной. Какие бы великие баталии и славные виктории ни поджидали нас впереди, ни одна из них не будет важней и блистательней этой. Лесная — мать наших грядущих побед, а они — лишь младенцы, рожденные ею…