Балтийская политика Ярослава Мудрого

Е. А. Мельникова

Эпоха великого князя Ярослава Мудрого (1016–1018, 1019–1054) изображается и в древнерусских, и в древнескандинавских источниках как время расцвета деятельности скандинавских наемников в Восточной Европе. Современные историки разделяют мнение средневековых историографов: «Ярослав, без сомнений, – человек Севера, который имел со Скандинавией наиболее тесные и постоянные связи… Ярослав был последним великим покровителем варягов на Руси».

Это мнение подтверждается наиболее массовым, хотя и довольно широко датируемым источником – скандинавскими руническими надписями. Подавляющая масса памятников, установленных в честь людей, погибших или побывавших «в Гардах» или «на востоке» (41 + 24 в память об участниках похода Ингвара), относится к XI в. Из них первой половиной – серединой XI в. датируется 21 руническая стела (+ 24 Ингваровых камня) и 9 – IX–XI вв. в целом. К середине – второй половине XI в. относится всего 11 стел. Хронологическое распределение памятников отчетливо свидетельствует о более массовом характере поездок жителей Свеаланда (большинство камней происходят из Упланда и Сёдерманланда) именно в эпоху Ярослава Мудрого. К этому же времени принадлежат и камни, установленные в память о «вождях войска», павших на Руси, упоминаются сражения «конунгов» на востоке. Подавляющее большинство тех, в память о ком установлены камни, «умерли», «были убиты» или «пали» во время поездок на восток – что говорит о бурной военной деятельности скандинавов на Руси в первой половине XI в.

Из всех русских князей X–XI вв. исландские королевские и родовые саги знают по преимуществу Ярослава, с именем которого связано значительное количество сюжетов. В них сформировался более или менее разработанный в деталях и устойчивый образ могущественного правителя страны, которая постоянно привлекала скандинавских воинов и купцов своими богатствами, давала прибежище норвежской знати, происходившей от Харальда Прекрасноволосого, и контролировала путь в еще более богатые Византию и на восток. Брак Ярослава и дочери шведского конунга Олава Шётконунга Ингигерд, к которой ранее сватался норвежский конунг Олав Харальдссон, породил многократно перерабатывавшиеся сюжеты о сватовстве Ярослава и его семейной жизни с Ингигерд. Ряд сюжетов повествует о пребывании при его дворе норвежских конунгов. По меньшей мере две саги полностью посвящены деятельности скандинавских викингов на Руси во времена Ярослава. «Прядь об Эймунде», сохранившаяся в «Книге с Плоского острова» (1387–1394 гг.) в составе «Саги об О лаве Святом», рассказывает о деяниях норвежского викинга и предводителя отряда Эймунда Хрингссона на службе Ярослава в период его борьбы со Святополком за киевский стол в 1015–1019 гг.. Повествование пронизано фольклорными и литературными мотивами, но сохраняет историческую основу – воспоминания о давно прошедших событиях. «Сага об Ингваре Путешественнике» в еще более беллетризированной форме представляет приключения на Руси и Востоке шведского знатного воина, вероятно главы ледунга, посланного шведским конунгом Энундом-Якобом на помощь Ярославу.

В древнерусских источниках, «Повести временных лет» (далее – ПВЛ) и Новгородской первой летописи (далее – НПЛ), эпоха Ярослава предстает как своего рода всплеск деятельности варягов – в качестве наемников – на Руси. В эпоху Владимира варяги действуют последний раз в рассказе о взятии Владимиром Киева, датированном в ПВЛ 980 г. (в действительности в 978 г.). Больше упоминаний о варягах – на протяжении примерно 35 лет – нет. Исчезают варяги со страниц ПВЛ и после правления Ярослава. Сам же Ярослав, по сообщениям летописей, приглашал отряды варягов из-за моря между 1015 и 1043 гг. по меньшей мере 6 раз и широко использовал скандинавских наемников как во внутриполитической борьбе, так и при походах на соседние земли и страны.

Одна из причин частоты упоминаний варягов в летописях именно в эпоху Ярослава может корениться в условиях возникновения русского летописания. Реконструируемый А. А. Шахматовым Древнейший летописный свод датируется им 1030-ми гг., т. е. как раз временем Ярослава. Именно поэтому, возможно, события его правления, в том числе и приглашение им скандинавских наемников, и в древнейшем, и в последующих сводах, Начальном (1090-е гг.) и ПВЛ (второе десятилетие XII в.), отражены несравненно более подробно, нежели предшествующие десятилетия. Впрочем, это не объясняет почти полного молчания о 35 годах между 980 и 1015 гг., достаточно близких ко времени возникновения Древнейшего свода, равно как и отсутствие информации о варягах после смерти Ярослава. Предполагалось, что ПВЛ отразила реальное резкое сокращение, если не прекращение притока скандинавов на Русь, однако как древнерусские, так и древнескандинавские эпиграфические данные свидетельствуют, что приток скандинавов на Русь, и через нее в Византию, во второй половине XI в., хотя и стал меньше, но не прекратился полностью. Таким образом, убедительного объяснения того, почему именно в сообщениях о времени Ярослава Мудрого концентрируются упоминания о варягах, нет.

Остается открытым также вопрос, почему именно Ярослав Мудрый, единственный из древнерусских правителей, оказался излюбленным скандинавской литературной традицией русским князем. Сохранившиеся саги были созданы не ранее конца XII – начала XIII в., и временная дистанция между эпохами, скажем, Владимира и Ярослава в этой перспективе была настолько невелика, что не могла иметь принципиального значения. Много ближе к моменту записи королевских саг были правления таких выдающихся древнерусских князей, как Владимир Всеволодович Мономах и его сын Мстислав Владимирович, имевших тесные родственные связи со Скандинавскими странами, причем Мстислав – под именем «Харальд» – был известен древнескандинавским источникам. Однако ни Владимир, ни Мстислав не стали ведущими фигурами повествований о русско-скандинавских отношениях в древнескандинавской литературе. Устная традиция о связях с Русью формировалась не в XII, а в X–XI вв. и развивалась на протяжении примерно двух столетий до ее использования в сагах. Она восходила к реальным событиям (в том числе, к пребыванию

Олава Трюггвасона при дворе Владимира, браку Ярослава и Ингигерд, бегству Олава Харальдссона на Русь, пребыванию Харальда Сурового Правителя на Руси и в Византии и др.), но обрастала множеством дополнительных мотивов и отливалась в не слишком многочисленных, но устойчивых сюжетах с ограниченным количеством персонажей и событий. Центральное положение Ярослава в этой традиции, бесспорно, отражает большую информированность о нем, нежели о других русских князьях, в Скандинавских странах, но далеко не только это. Очевидно, что в скандинавской литературной традиции, а следовательно, и в сознании средневековых скандинавов Ярославу придавалось особое значение, он являлся знаковой фигурой, как бы персонифицировавшей связи с Восточной Европой.

Естественен поэтому вопрос: что могло послужить причиной выделения эпохи Ярослава как особого периода в русско-скандинавских отношениях, как на Руси, так и на Севере.

* * *

До XI в. военные, торговые и культурные связи Руси и Скандинавских стран при всей их интенсивности были спонтанными и не систематическими. Изолированные и подчас конфликтующие группы викингов прибывали в Восточную Европу с единственной целью обогащения путем грабежа, торговли или наемничества. Наиболее удачливые из предводителей этих отрядов закреплялись в уже существующих центрах славянских племен или основывали новые поселения, захватывали власть и становились правителями областей или же предгосударственных образований. Таковы были судьбы Аскольда (< Höskuldr) и Дира (< Dýr или Dýri), которые (последовательно?) осели в Киеве в середине IX в.; Рюрика (< Hrörekr), который пришел к власти в Поволховье в третьей четверти IX в.; Олега (< Helgi), который, по преданию, захватил Киев, убив Аскольда и Дира в 882 г., согласно хронологическим выкладкам летописца; некоего Туры (< Þórir), который, как полагал летописец, основал город Туров в X в.; Рогволода (< Rögnvaldr), который правил в Полоцке и в 978 г. был убит Владимиром Святославичем. На протяжении X в. деятельность восточных викингов все более ограничивалась и подчинялась процессам государствообразования, протекавшим в среде восточных славян. Оседавшие на Руси варяги интегрировались в местные социальные и политические структуры, и их пребывание в Восточной Европе было, тем самым, в значительной степени фактом внутренней жизни восточнославянского общества.

Личностный характер связей между славянской, а затем скандинавской знатью и вновь приходящими норманнами находит яркое выражение в формах регулирования их контактов. Сказание о приглашении Рюрика придает особое значение «ряду» между старейшинами нескольких восточноевропейских племен и Рюриком. Условия ряда не поименованы в тексте, но само повествование позволяет с большой долей вероятности восстановить их. Договор устанавливал права и обязанности приглашенного военного вождя (Рюрика), который должен был служить нейтральным правителем конфликтующих племен, но при этом соблюдать местные традиции и правовые нормы. Он также должен был защищать местное население от нападений других отрядов викингов. В то же время он получал право размещать своих «мужей» в нескольких племенных центрах и собирать дани для их кормления. Таким образом, «ряд» с Рюриком отражал попытку местных правителей использовать в своих целях один из отрядов скандинавских викингов и носил частный, межличностный характер. Рюрик же выступает в Сказании как наемник – предводитель военного отряда.

К середине X в. русские (киевские) князья приняли на себя обязанность нести персональную ответственность за прибывающих в Византию через Русь скандинавов. Договор с греками устанавливал, что «великий князь руский и боляре его да посылаютъ въ Греки къ великимъ царемъ гречьскимъ корабли, елико хотять, со слы и с гостьми, яко же имъ установлено есть. Ношаху ели печати злати, а гостье сребрени; ныне же увѣдѣль есть князь вашь посылати грамоты ко царству нашему; иже посылаеми бывають от нихъ поели и гостье, да приносять грамоту, пишюче сице: яко послахъ корабль селико, и от тѣхъ да ув4мы и мы, оже съ миромъ приходять. Аще ли безъ грамоты придуть, и преданы будуть намъ, да держимъ и хранимъ, донде же възвѣстимъ князю вашему. Аще ли руку не дадять, и противятся, да убьени будуть, да не изищется смерть ихъ от князя вашего». Поскольку византийские власти не имели контактов со Скандинавскими странами и их правителями, они пытались возложить ответственность за действия всех прибывающих скандинавов на киевского князя и тем самым обеспечить собственную безопасность от набегов викингов. Судя по тому, что подобное условие было включено в текст договора, киевские князья брали на себя эту обязанность и тем самым в значительной степени связывали себя с отрядами викингов, не только приходившими непосредственно на Русь, но и находившимися здесь временно, на пути в Византию. Практическое исполнение требования Византии удостоверять «благонадежность» прибывающих из Руси скандинавских отрядов, очевидно, можно усмотреть в известном рассказе о варягах, участвовавших в захвате Киева Владимиром в 978 г. Недовольный слишком большими претензиями варягов, а возможно, и опасавшийся их, Владимир оставляет у себя «добрых, смысленых и храбрых мужей», а остальных отправляет в Византию, предварив их прибытие письмом к императору: «Се идуть к тебѣ варязи, не мози их держати въ градѣ, оли то створять ти зло, яко и еде, но расточи я разно, а сѣмо не пущай не единого».

В начале XI в. Ярослав, находившийся в Новгороде, хотя и претендовавший на киевский стол, т. е. бывший еще местным, а не великим князем, нанимает для борьбы со Святополком отряд викингов во главе с опальным норвежцем Эймундом Хрингссоном. Он заключает с Эймундом личный договор, который, видимо, в довольно точном виде сохранился в устной традиции и был включен в исландскую «Прядь об Эймунде». Договор определял, с одной стороны, размеры и формы оплаты наемников (эти условия были сохранены в традиции, поскольку способствовали героизации образа Эймунда), с другой – их обязанности: «защита государства», т. е. участие в военных действиях, предпринимаемых Ярославом, и «советы» Ярославу в управлении государством и ведении военных действий (что, вероятно, является, по меньшей мере, преувеличением опять же с целью героизации образа Эймунда).

В обоих случаях взаимоотношения с наемниками регулируются на частноправовой и договорной основе между местными правителями (разного уровня) и предводителем отряда викингов. Договоры обязательны только для лиц, участвующих в их заключении, и не распространяются на страну в целом.

Другим проявлением личностного характера русско-скандинавских контактов этого времени было именование скандинавских народов в древнерусском летописании. Составитель ПВЛ, работавший в начале XII в., прекрасно знает отдельные скандинавские народы. В «этногеографическом введении» к ПВЛ при описании Восточной и Северной Европы он дополняет собственными сведениями восходящий к хроникам Георгия Амартола и Иоанна Малалы перечень народов, происходящих от трех сыновей Ноя. Среди «новых» народов он перечисляет и те, которые принадлежат к «варяжскому» роду. Это «свей» (шведы), «урмане» (норвежцы), «готе» (готландцы). Тем самым, во введении названы скандинавские народы, создавшие к тому времени государственные образования: Норвегию и Швецию, а также Готланд, игравший самостоятельную и важную роль в балтийско-новгородской торговле. Другие племена, вошедшие в состав скандинавских государств в результате централи-заторской деятельности правителей «титульного» племени, например, тренды в Норвегии, ёты в Швеции и др., летописцу неизвестны. Приоритетным для него оказывается государственная принадлежность народа (ср. традиционные для Древней Руси обозначения государств с помощью этнонима, причем также «титульного» народа: «греки», «ляхи» и др.).

Однако на протяжении всего текста ПВЛ, охватывающего события до 1037 г., летописец ни разу не приводит этих этнонимов и не прибегает к отэтнонимическим политонимам (ср.: «ляхи» и «Лядская земля», «греки» и «Греческая земля»), а пользуется только термином «варяги» – возникшим, вероятно, в конце IX – начале X в. собирательным обозначением всех северогерманских народов, т. е. описывает их, во-первых, как этническую, а не политическую общность, во-вторых, как некое нерасчленимое единство. Впрочем, в семантике термина «варяг», видимо, присутствовал не только этнический (доминирующий), но и профессиональный компонент. Так, в упоминаниях о приглашении варягов для конкретного похода речь идет, разумеется, не о скандинавах как таковых, а о скандинавских воинах, нанимаемых на службу.

Этнонимы и отэтнонимические политонимы для обозначения отдельных скандинавских народов и стран начинают появляться только в НПЛ в рассказах о событиях XII в.: в 1130 г. новгородцы потерпели кораблекрушение во время торговой поездки «в донь» (Данию), в 1134 г. русские купцы были «порублены» «в донн» (в Дании).

Немаловажен для понимания характера контактов между двумя регионами и способ образования древнерусских обозначений северогерманских народов. Этнонимы «гьте», «свей», «урмане», «донь» передают собственные наименования скандинавских племен. Однако, как указывалось выше, это наименования только тех племен, вокруг которых в конце X–XI в. сформировались государства, названия которых были образованы от этнонима «титульного» племени (например, svíar – Svíþjóð). Использование этих этнонимов позволяло летописцу произвести актуальное (этно)политическое районирование Северного региона. Слово «варяг», напротив, не только не являлось эндоэтнонимом, но до XI в. его древнескандинавский аналог – voering – вообще не употреблялся в скандинавских языках. Оно возникло в скандинавской по происхождению дружинной среде в Восточной Европе как самоназвание скандинавов различной племенной принадлежности и изначально отражало специфику их профессиональной деятельности (от др. – исл. várar «обет, клятва»). Распространение термина на всех северных германцев означало взгляд из Руси на Север как на единый, нечленимый регион.

Исключительное употребление собирательного обозначения скандинавов в рассказах о событиях до 1037 г. свидетельствует, в первую очередь, о том, что исторические предания, возникшие в IX–X вв. и дошедшие до составителей древнейших летописных сводов, не сохранили информации о племенной принадлежности тех или иных героев (например, Рюрика или Олега). Такая информация, если она и присутствовала в изначальных повествованиях, была неактуальна в среде постепенно славянизировавшихся княжеских дружин и потому утрачивалась в процессе устного бытования сказания. Не имела она ценности и в силу личностных отношений местных правителей и прибывающих на Русь скандинавских отрядов, тем более что в одном отряде могли присутствовать представители разных скандинавских народов. Определение членов конкретной группы скандинавов по их этнической или политической принадлежности было несущественным в контексте личностных связей, значение имела лишь общая привязка пришельцев к определенному региону.

* * *

Характер контактов между Русью и Скандинавскими странами начинает меняться, насколько можно судить по сохранившимся письменным источникам, только в 10-х гг. XI в. После периода междоусобной борьбы, последовавшей за смертью Владимира Святого в 1015 г., победы над Святополком и заключением договора с Мстиславом, Ярослав стал великим князем киевским, а Русь превратилась в единое сильное государство. Тогда же возникают и консолидируются государства в Скандинавии: Дания при Свейне Вилобородом и Кнуте Великом, Швеция при Олаве Шётконунге и Энунде-Якобе, Норвегия при Олаве Харальдссоне.

Ранние признаки наступающих перемен можно усмотреть в описаниях двух случаев сватовства русских правителей в «Круге земном» Снорри Стурлусона. Первое имело место, судя по внутренней хронологии «Саги об Олаве Трюггвасоне», в 994 или 995 г. Некий Виссивальд, «малый» конунг из Гардарики, приезжает в Свеаланд, чтобы посвататься к вдове конунга Свеаланда Эйрика Победоносного (умер предположительно в 994 г.). Его предложение не только не было принято, но во время пира у Сигрид он вместе с другими претендентами на ее руку был сожжен в пиршественной палате, за что Сигрид получила прозвище Stórráða «Гордая». Фольклорный характер сюжета (ср. сожжение «в истобке» древлянских послов княгиней Ольгой), однако, не исключает возможности отражения в нем реальных матримониальных связей русских князей и конунгов Упсалы, принадлежащих к роду Инглингов. Для нас, однако, важна не степень исторической достоверности данного сообщения, а то, каким образом Снорри представляет себе процедуру заключения этого брачного союза. Согласно его повествованию (основанному на устной традиции), Виссивальд явился с предложением брака сам, в качестве, скорее, частного лица, нежели главы княжества или представителя княжеской династии Рюриковичей.

Каких-то 20 лет спустя Ярослав собирается жениться на Ингигерд, дочери конунга Свеаланда Олава Шётконунга. Надо отметить, что в момент сватовства (1018 г., брак заключен в 1019 г.) Ярослав не является великим князем, а сидит в Новгороде (т. е. его статус формально не отличается от статуса Виссивальда, хотя, конечно, как новгородский князь Ярослав имел существенные преимущества перед другими, кроме киевских, князьями), и положение его было еще не слишком устойчиво. Тем не менее, по рассказу Снорри, к Олаву прибывают с интервалом в год два посольства. Первое из них выясняет принципиальное отношение Олава к перспективам брака. Поскольку «Олав конунг хорошо принял их сватовство», следующей весной прибывает второе посольство «узнать, собирается ли Олав конунг сдержать обещание, данное предыдущим летом, и выдать свою дочь Ингигерд за Ярицлейва конунга». Ингигерд, не слишком расположенная выходить замуж за Ярослава, но не осмеливающаяся перечить отцу, ставит условием брака получение в качестве вена Ладоги и прилегающей области, а также пребывание на Руси в ее свите ярла Рёгнвальда и скандинавской дружины. Послы согласовывают условия матримониального союза, после чего Ингигерд в сопровождении Рёгнвальда отплывает на Русь к Ярославу. Совершенно очевиден «официальный» характер сватовства: с отправлением посольств, переговорами об условиях брака, заключением брачного договора. Оформление матримониального союза оказывается сложной процедурой, занимающей больше года.

Обмен посольствами становится с этого времени обычной формой межгосударственных отношений Руси и Скандинавских стран. Так, например, возвращению в Норвегию сына Олава Святого Магнуса, оставленного отцом у Ярослава, предшествует посольство (или несколько посольств) норвежских лендрманнов, с которыми обговариваются условия приезда Магнуса в Норвегию, в первую очередь, гарантии его личной безопасности.

Изменение характера русско-скандинавских отношений делается все более и более очевидным на протяжении первой половины XI в. Невзирая на скудость источников, все же возможно– при сопоставлении сообщений древнерусских летописей, исландских саг, немецких хроник и пр. – проследить хотя бы общие очертания постепенно выстраивающейся системы взаимоотношений Руси со Скандинавскими странами – дифференцированно с каждой из них, а не совокупно со всем скандинавским Севером. При этом есть все основания говорить о чрезвычайной заинтересованности Ярослава в отношениях со Скандинавскими странами, которые, видимо, были для него приоритетными. Достаточно вспомнить династические связи Ярослава: его собственный брак с дочерью шведского конунга и браки его детей, двое из которых породнились с датским (Илья) и норвежским (Елизавета) правящими домами. Две другие его дочери были выданы замуж за французского (Анна) и венгерского (Анастасия?) королей, а сын Изяслав женился на дочери польского короля Гертруде. Обращает на себя внимание– при чрезвычайной широте брачных международных связей Ярослава и его детей – отсутствие браков с представителями византийской императорской семьи и южнославянских династов вплоть до 1046 г., когда Всеволод Ярославич – во исчерпание русско-византийского конфликта 1043 г. – женился на дочери византийского императора Константина IX Мономаха. Между тем, именно эти браки во второй половине X в. были не просто частыми в среде киевских великих князей (жен-«болгарынь» имели, по меньшей мере, Ярополк и Владимир), но знаковыми, как брак Владимира с Анной, дочерью византийского императора Романа II. Поскольку династические браки непосредственно отражали внешнеполитические интересы государства, матримониальная политика Ярослава, очевидно, указывает на снижение значения Византии в политической жизни Древней Руси.

О некотором ослаблении русско-византийских связей в эпоху Ярослава говорит и полное отсутствие упоминаний о них в ПВЛ за все время его правления. Единственное же исключение – сообщение о предпринятом Ярославом в 1043 г. военном походе на Византию под командованием Владимира Ярославина – отмечает пик напряженности отношений между обеими странами, вылившейся в военный конфликт. Вместе с тем, многочисленные военные предприятия Ярослава после окончания русско-польского конфликта в 1019 г. по-прежнему направлены на запад, против Польши (к Берестью в 1022 г., на Белз в 1030 г. и Червенские грады в 1031 г., в «Лядскую землю» в 1031 г. и Мазовию в 1041, 1047 гг.), и в Прибалтику (походы на чудь в 1030 г., на ятвягов в 1038 г., литву в 1040 г. и в Финляндию на емь в 1042 г.). Земли к юго-западу и югу не привлекают внимания Ярослава.

В контексте русско-византийских противоречий в церковной сфере обычно рассматривается в историографии и поставление киевским митрополитом «русина» Илариона.

Таким образом, можно, вероятно, говорить о переориентации по сравнению с предшествующим временем международных приоритетов Ярослава – перенесении центра тяжести во внешней политике Древней Руси с Византии на другие государства Европы, среди которых особое место занимают страны Балтийского региона. Формирование внешнеполитических связей здесь начинается сразу же после смерти Владимира, в 1015 г., в ходе борьбы Владимировичей за киевский стол.

Связи со Скандинавскими странами, разумеется, были традиционными и складывавшимися длительное время. Вряд ли вызывает сомнения несравненно большая близость Руси в X в. со Средней Швецией (Свеаландом) и Готландом, нежели с другими регионами Скандинавии – это общепринятое положение зиждется, прежде всего, на обильном археологическом и нумизматическом материале. Контакты же с Данией и Норвегией прослеживаются для X в. крайне слабо. Поэтому несколько неожиданными представляются размах и дифференцированность отношений Ярослава с отдельными Скандинавскими странами начиная уже в 1015 г. и до 1036 г. Учитывая изменения в политической ситуации как в Скандинавских странах, так и на Руси, я условно выделяю несколько периодов в истории этих отношений.

Расклад политических сил в 1015–1020/1021 гг. в Скандинавии определялся тремя основными факторами: формированием датско-английской державы Кнута Великого, установлением в Норвегии власти Олава Харальдссона и шведско-норвежским конфликтом из-за пограничных территорий. После смерти датского короля Свейна Вилобородого в Англии 3 февраля 1014 г., неудачной попытки Этельреда Нерешительного вернуть свой трон и смерти его сына Эдмунда Железнобокого 30 ноября 1016 г., королем Англии становится второй сын Свейна Кнут. Датское же государство наследует старший сын Свейна Харальд, умерший, однако, в 1018 или 1019 г. С этого момента Кнут Великий оказывается во главе «империи», включающей Англию, где власть Кнута к началу 1020-х гг. укрепилась, и Данию, где он сажает своего наместника, но куда неоднократно приезжает и сам.

Датско-норвежское противостояние началось еще в конце X в., когда потомок Харальда Прекрасноволосого Олав Трюггвасон, поддержанный норвежскими бондами, стал конунгом Норвегии (ок. 995 г.), лишив Данию власти над страной (приобретенной ею, видимо, в правление Харальда Синезубого). Этапным событием стала гибель Олава в морском сражении у о. Свёльд в 1000 г. Противниками Олава были датский конунг Свейн Вилобородый, на стороне которого сражались ярл Хладира Эйрик Хаконарсон (женатый на дочери Свейна и выполнявший функции наместника Свейна в Норвегии), и конунг Свеаланда Олав Шётконунг. Начиная новый этап военных действий в Англии летом 1015 г., Кнут забрал с собой ярла Эйрика, в Норвегии же остались брат последнего Свейн и юный еще сын Хакон.

Осенью, по всей видимости, 1015 г. после шести лет, проведенных в Англии и Нормандии, в Норвегии высадился родич Олава Трюггвасона и потомок Харальда Прекрасноволосого Олав Харальдссон по прозвищу Толстый (впоследствии – Святой) и заявил свои претензии на верховную власть в стране. После захвата в плен Хакона сына Эйрика, поклявшегося уехать в Англию и не воевать против Олава, и битвы при Несьяре (весной – на Вербное воскресенье 1016 г.), после которой ярл Свейн вынужден был бежать сначала в Швецию, а затем «в Аустрвег», на обратном пути откуда он умер, Олав стал единоличным правителем Норвегии, изгнав датских представителей и захватив Ранрике и Западный Гаутланд, которые отошли Олаву Шётконунгу после битвы при Свёльде. Таким образом, с самого начала своего правления Олав, как считается, ущемил интересы как Кнута, так и Олава Шётконунга.

Однако, если вражда двух Олавов, шведского и норвежского конунгов, подтверждается источниками и не вызывает сомнений, то отношения Олава и Кнута в начальный период правления Олава далеко не столь ясны, как полагают исследователи. Противоречивы и сведения источников.

Адам Бременский пишет, что «между Кнутом и Олафом, королем норманнов, постоянно была война; она не прекращалась во все дни жизни их». Несколько раньше он сообщает о союзе Кнута с Олавом Шётконунгом и походе против Олава Харальдссона, после чего тот вынужден был бежать из Норвегии: «Норманны избрали государем Олафа (Харальдссона. – Е. М), [который] отложился от королевства данов. Тогда Кнут, обеспокоенный двойной опасностью, заключил договор с братом Олафом, сыном Эрика, который правил в Сведии. Он решил, заручившись его помощью, подчинить сначала Данию, [а] затем Норвегию». Сведения Адама очевидным образом неточны: поход Кнута против Олава состоялся не сразу после избрания последнего норвежским конунгом, а 13 лет спустя – в 1028 г. Неясно из этого сообщения, и к какому времени относится союз сводных братьев Кнута и Олава Шётконунга, – вряд ли к 1015–1017 гг., когда Кнут был целиком поглощен укреплением своей власти в Англии. Изображение «изначальное™» и «перманентности» противостояния Кнута и Олава Харальдссона, отразившееся в «сжатии» событий во времени, возможно, не столько отражает реальную ситуацию, сколько вытекает из отношения Адама к обоим персонажам: сочувственного – к Олаву и порицающего – к Кнуту.

Опираясь на более ранние скандинавские источники, крайне мало осведомленные о деятельности Олава до его приезда в Норвегию, Снорри Стурлусон изображает Олава главой вполне самостоятельного отряда и не упоминает Торкеля Длинного, равно как и возможные контакты Олава и Кнута в Англии. Вместе с тем он отмечает, что до определенного, и достаточно позднего, времени Кнут не имел претензий к Олаву: Кнут «подолгу бывал в Англии, а в Дании он оставлял править наместников, и в то время (т. е. в первое десятилетие правления Олава. – Е. М.) не притязал на Норвегию».

В интерпретации событий большинством исследователей возобладала точка зрения Адама: Олав воспользовался отсутствием ярла Эйрика и фактически захватил власть, навлекши на себя гнев не только Эйрика, но и Кнута. Однако отношение Кнута к подчинению Олавом Норвегии выглядит не столь прямолинейным. И говорит об этом, в первую очередь, сам ход событий, насколько он нам известен. С одной стороны, после установления в Норвегии власти Олава и вплоть до весны 1025 г. не отмечается никаких враждебных действий Кнута, хотя за это десятилетие Кнут неоднократно бывал в Дании, где решал вопросы управления страной и ходил походами на поморских славян. Не последовало противодействия закреплению Олава в Норвегии и со стороны ярла Эйрика (несмотря на то, что Олав изгнал из страны его сына и брата). С другой стороны, ярл Эйрик занял в Англии чрезвычайно высокое положение, а после административного раздела Англии Кнутом в 1017 г. получил в управление Нортумбрию. Все это дало основание У. Мубергу предположить, что возвращение Олава в Норвегию было инициировано Кнутом или, по меньшей мере, согласовано с ним, и Олав должен был действовать в качестве нового представителя Кнута; ярл же Эйрик получил Нортумбрию в качестве компенсации, т. е., по сути, вместо одного лена (правда, изначально бывшего его отчиной) был наделен другим леном. Действительно, такая индифферентность как Кнута, так и Эйрика труднообъяснима, даже если учесть сложности, с которыми Кнут столкнулся в Англии, тем более, что уже в 1017–1019 гг. они были, в основном, преодолены, и Кнут мог бы заняться урегулированием «норвежского вопроса». Более того, Олав – в глазах Кнута – мог иметь определенные преимущества перед ярлом Эйриком в качестве правителя Норвегии. Популярность ярла Эйрика в Южной Норвегии, отчине потомков Харальда Прекрасноволосого, была весьма низка, тогда как Олав, принадлежа к роду Инглингов, мог рассчитывать – и этот расчет полностью оправдался – на поддержку областных конунгов юга. Немаловажным обстоятельством для Кнута могла быть принадлежность Олава христианской вере и его стремление распространить христианство в Норвегии. Неслучайно Олав приезжает в Норвегию из Англии вместе с английским епископом Сигфридом (или Сигурдом).

Таким образом, ситуация на Балтике в 1015–1020/1021 гг. выглядит следующим образом: Кнут по преимуществу находится в Англии, где укрепляет свое положение, в то время как Дания с 1018 или 1019 г. управляется его наместниками и находится в нейтральных отношениях с Норвегией и дружественных (союзных, по мнению Адама) со Швецией. Швеция, находящаяся под властью Олава Шётконунга, резко враждебна Норвегии, но не ведет активных военных действий против нее и временами даже пытается урегулировать спорные вопросы путем переговоров и династического брака.

Какие же внешнеполитические действия предпринимает Ярослав в 1015–1020/1021 гг. в условиях острой борьбы за киевский стол, которая началась немедленно после смерти Владимира и в которой уже летом 1015 г. погибли младшие Владимировичи, Борис и Глеб, а также Святослав, убитые их сводным (или двоюродным) братом Святополком? Главный противник Ярослава на этом этапе борьбы, Святополк, был женат на польской принцессе, чей отец, Болеслав Храбрый, активно поддержал претензии Святополка на киевский стол и дважды вторгался на Русь, захватив Киев в 1018 г. Вплоть до смерти Святополка в 1019 г. Ярослав и Болеслав находились в состоянии войны, ведшейся с переменным успехом. В это время вырисовываются два основных направления международной активности Ярослава, целью которых были, во-первых, рекрутирование необходимых ему воинских контингентов, во-вторых, – нейтрализация Болеслава.

Пути обеспечения русских князей военной силой сложились издавна: главным источником профессиональных (и лучших в Европе) воинов была Скандинавия, прежде всего, ближайшая к Новгороду Швеция, хотя, конечно, в шведских воинских отрядах могли участвовать и норвежцы, и датчане; могли приходить на Русь и дружины норвежских или датских викингов. Ярослав и до смерти Владимира имел какие-то контакты с Севером, не отразившиеся в источниках: не случайно, отказавшись в 1014 г. платить дань Киеву, а потом, испугавшись планируемого Владимиром похода на Новгород, он «пославъ за море, приведе варягы». Видимо, именно эти варяги, пришедшие в конце весны или начале лета 1015 г. в Новгород, и были частично «избиты» на «Поромоне дворе» новгородцами, а затем участвовали в битве у Любеча. «Приводит» Ярослав варягов и в последующие годы. Главным источником военной силы для Ярослава, естественно, была Средняя Швеция, и укрепление отношений с правителем Свеаланда стало насущной задачей. С одной стороны, с начала XI в. число «вольных» викингов начинает постепенно сокращаться – большинство профессиональных воинов предпочитает участвовать в походах Свейна и Кнута, служить в дружинах конунгов, т. е. военная деятельность викингов начинает приобретать более упорядоченные формы. С другой стороны, крепнет власть конунгов Свеаланда, а вместе с ней усиливается регламентация жизни как дружин, так и ледунга. Тем самым наем воинских отрядов на «личной» основе, видимо, осложняется, и перед Ярославом встает задача обеспечить прочные и регулярные отношения с конунгами Свеаланда.

Эта задача решается им традиционным для средневековья путем – браком с дочерью Олава Шётконунга. Судя по внутренней хронологии «Саги об Олаве Святом», «послы конунга Ярицлейва с востока из Хольмгарда» приезжают «просить руки Ингигерд, дочери Олава, конунга свеев, для Ярицлейва» осенью 1018 г.. Эта датировка поддерживается независимыми источниками. С одной стороны, посольство могло быть отправлено только после смерти первой жены Ярослава (Анны?), которая была взята в плен Болеславом, захватившим Киев 14 августа 1018 г. (по сообщению Титмара Мерзебургского), и, как предположил А. В. Назаренко, умерла в плену. Более того, из сообщения ПВЛ под тем же 1018 г. о том, что в этот критический момент борьбы со Святополком – после тяжелого поражения на Буге и бегства в Новгород, откуда Ярослав «хотяше бежати за море», – новгородцы собрали деньги для найма варягов, которые и были «приведены», явствует, что некое посольство действительно было отправлено на север. Поскольку взятие Болеславом Киева последовало сразу после битвы на Буге, вряд ли Ярослав мог оказаться в Новгороде раньше конца августа – первой половины сентября.

Очевидно, что Снорри и ПВЛ говорят об одном и том же посольстве, но определяют его цели по-разному – в соответствии с доминирующими интересами автора текста. В действительности, задача посольства, очевидно, была двоякой: привести в Новгород значительный воинский контингент для продолжения борьбы со Святополком и выяснить возможность брака Ярослава с Ингигерд. Переговоры увенчались полным успехом: воинский контингент, согласно ПВЛ, был немедленно отправлен на Русь; брачный проект, согласно Снорри, одобрен Олавом Шётконунгом.

Важным новым моментом в этом случае рекрутирования наемников является обращение уже не непосредственно к вождям викингских отрядов, а к конунгу Свеаланда.

Сам брак состоялся на следующий год. Весной 1019 г., по Снорри, к Олаву Шётконунгу прибыло второе посольство Ярослава, вместе с которым Ингигерд летом отправилась на Русь. Приезд невесты происходит в напряженной обстановке: вытесненный Ярославом из Киева с помощью набранного предыдущим летом войска, Святополк бежит к печенегам. Ярослав (вероятно, в Киеве) ожидает нового витка борьбы. Действительно, Святополк собирает «силу тяжьку» и возвращается на Русь. Летом 1019 г. на Альте происходит заключительная битва Ярослава и Святополка, приведшего печенегов, после которой Святополк бежал и умер «межю Ляхы и Чехы». Лишь после этого положение Ярослава стабилизируется, и он, по словам летописца, обосновывается в Киеве (до 1023 г.), хотя и наведывается в Новгород.

В подробном рассказе Снорри о заключении брака Ярослава и Ингигерд особый интерес, а соответственно, и внимание исследователей, вызывали условия, выдвинутые Ингигерд и принятые послами Ярослава. Главными среди них было создание «Ладожского ярлства» в качестве свадебного дара Ингигерд и передача его в управление гаутландскому ярлу Рёгнвальду, союзнику Олава Харальдссона и «самому большому недругу» Олава Шётконунга. Сомнения в достоверности этого сообщения Снорри во многом объясняются исторической нелогичностью согласия Ярослава на эти условия: Ладога и ее округа являлись главными северо-западными воротами Руси, отдавать которые в чужие руки было бы нецелесообразно, а возможно, и просто опасно. Тем не менее, в условиях острейшего конфликта со Святополком и в ожидании его нового нападения Ярославу жизненно необходима была помощь Олава Шётконунга, и он не мог рисковать разрывом договоренности о браке с его дочерью. Кроме того, приход ярла Рёгнвальда, несомненно, с большой дружиной, и его размещение в Ладоге обеспечивали дополнительный военный потенциал, который можно было быстро использовать в случае острой необходимости. Такова была политическая ситуация весной 1019 г. в момент отправления второго посольства. Однако она радикально изменилась к концу лета этого года. Источники не дают возможности установить, что произошло раньше: битва на Альте или приезд Ингигерд. Но даже если Ингигерд и прибыла в Новгород раньше, очевидно, что до битвы на Альте Ярослав находился на юге, был занят подготовкой к отражению наступления Святополка и, в силу неясности исхода очередного тура борьбы, вряд ли мог хотеть приезда Ингигерд в Киев (особенно учитывая судьбу его первой жены). Поэтому можно с достаточной уверенностью полагать, что брак Ярослава и Ингигерд состоялся после битвы на Альте – в конце лета или в начале осени 1019 г., когда борьба за киевский стол закончилась победой Ярослава. Несмотря на изменившуюся обстановку, Ярослав, видимо, сдержал обещание, и Ладога была отдана Рёгнвальду, хотя, как можно полагать, и не надолго.

Таким образом, первая цель политики Ярослава в 1015–1019 гг. – обеспечение борьбы за киевский стол военной силой – была разрешена установлением дружественных (может быть, союзных) отношений со Швецией, подкрепленных браком с Ингигерд.

Другим естественным союзником Ярослава в противостоянии Польше могла быть Германия, что заставило Ярослава начать переговоры с германским императором Генрихом II. Предполагается, что между ними в 1017 г. был даже заключен союз, хотя и весьма кратковременный. Поддержка Генриха обеспечивала Ярославу давление на Болеслава с запада, связывая действия Болеслава на востоке.

Третьим возможным союзником, хотя и более отдаленным, была Дания. Именно в этот период, по сообщению Адама Бременского, сестра Кнута Эстрид была выдана им замуж за «сына короля Руси». Генеалогические выкладки и хронологические подсчеты делают наиболее вероятным супругом Эстрид сына Ярослава Мудрого Илью, который умер вскоре после женитьбы в конце 1019 или начале 1020 г.. Усиление связей с Данией отмечается появлением на Руси во второй половине 1010-х гг. английских пенни, чеканенных при Этельреде и Кнуте. Как и союз с Генрихом, дружеские отношения с Кнутом открывали дополнительные возможности давления на Болеслава. Не случайно, именно к этому времени относятся походы Кнута против поморских (?) славян (1019 г.) и в Витланд – в устье Вислы (1022 г.). Время военных действий Кнута против славянских соседей удивительным образом совпадает с походами Ярослава на Киев (1019 г.) и Берестье (1022 г.). Но даже если выступления Кнута и Ярослава не были согласованы и случайно совпали во времени, трудно усомниться в том, что, как и переговоры с Конрадом, брачный союз Ильи с сестрой Кнута знаменует небезуспешные попытки Ярослава создать русско-датскую антипольскую коалицию.

Заключая браки с представителями датского и шведского правящих домов, Ярослав тем самым подтверждает если и не союз с Данией и Швецией, то, по меньшей мере, дружеские отношения с этими странами; и демонстрирует враждебность Олаву Харальдссону. И действительно, поскольку политика централизации Норвегии, жестко проводимая Олавом Харальдссоном, вызвала недовольство норвежской родовой знати, часть ее эмигрировала, в первую очередь, в Англию к Кнуту Великому, но также и на Русь к Ярославу. Именно о таком вынужденном бегстве из Норвегии знатного викинга Эймунда Хрингссона рассказывается в «Пряди об Эймунде». Не исключено, что норвежцем был и упомянутый в ПВЛ Якун, предводитель отряда варягов в Лиственской битве (1024 г.), имя которого Hákon было значительно более широко распространено в Норвегии, нежели в Швеции, и являлось родовым именем хладирских ярлов.

Вступив в датско-шведскую коалицию, Ярослав получил, с одной стороны, помощь Кнута против Польши, с другой стороны, воинские подкрепления из Швеции, что способствовало его победе в борьбе за киевский стол.

* * *

1019–1026 гг. стали переломными как во взаимоотношениях между Скандинавскими странами, так и в положении Ярослава на Руси. В результате этих перемен внешнеполитическая ориентация Ярослава в Балтийском регионе резко изменилась.

Наиболее существенным событием для судеб Скандинавских стран стала смена правителей Свеаланда: осенью 1019 г. Олав Шётконунг утратил власть и вынужден был бежать вГаутланд, где умер в 1020 или 1021 г. Преемником Олава стал его сын (ум. в 1050 г.) Энунд-Якоб, отношение которого к Олаву Харальдссону, равно как и к Кнуту, оказалось совершенно иным, нежели у его отца. Между ним и Олавом Харальдссоном устанавливаются нейтральные, если не доброжелательные отношения. Около 1023 г. в Англии умирает ярл Эйрик, а его сын Хакон остается на службе у Кнута. Также нейтральны (во всяком случае, неоткрыто враждебны) и отношения Энунда-Якоба с Кнутом: они просто не упоминаются Снорри. Вплоть до 1025 г. источники не отмечают никаких враждебных действий между тремя правителями. Однако жесткая христианизаторская деятельность Олава Харальдссона в Норвегии и его усилия по централизации власти вызывают все большее недовольство среди норвежских бондов.

В 1019 г. наступает затишье и на Руси: после смерти Святополка Ярослав утверждается в Киеве, и его власти, казалось бы, ничто не угрожает. О связях Руси этого времени ни с одной из Скандинавских стран известий в источниках нет. Можно лишь предполагать, что Ярослав сохраняет дружеские контакты с отцом, а затем братом своей жены Ингигерд. Отношения с Кнутом, видимо, ослабевают после смерти Ильи и возвращения Эстрид в Данию, однако в 1022 г., как уже упоминалось, Ярослав совершает поход к Берестью, а приехавший в Данию Кнут – в устье Вислы: нападение на Польшу, где продолжает править Болеслав, с востока и северо-запада, возможно, было согласованным.

Политическая ситуация снова меняется как на Руси, так и в Скандинавии в середине 1020-х гг. В 1023 г. против Ярослава выступает его брат Мстислав, который в 1024 г., когда Ярослав находился в Новгороде, заявляет претензии на Киев, но, не принятый киевлянами, обосновывается в Чернигове. Снова предстоит борьба за Киев, и Ярослав снова посылает за варягами. В Лиственской битве (1024 г.) Мстислав одерживает победу, но предлагает Ярославу мир на условиях «раздела сфер влияния» по Днепру. В 1025 г. умирает Болеслав, а в 1026 г. братья заключают соглашение, и мир сохраняется вплоть до смерти Мстислава в 1036 г., когда Ярослав остается единственным правителем Руси. Таким образом, положение Ярослава внутри страны к 1026 г. стабилизируется.

В Скандинавии же 1025 г. становится годом начала острого противостояния Кнута, Энунда-Якоба и Олава Харальдссона. Как рассказывает Снорри, весной этого года Кнут, находящийся в Англии, посылает «своих людей… на восток в Норвегию» к Олаву Харальдссону с заявлением, что «вся Норвегия по праву принадлежит ему и что до него этой страной владели его предки… Если Олав сын Харальда хочет остаться конунгом Норвегии, он должен отправиться к Кнуту конунгу и получить эту страну от него в лен, стать его человеком и платить ему подати, как раньше платили ярлы». В противном случае Кнут угрожал Олаву войной. Отправив послов назад с оскорбительным ответом, Олав срочно набирает войско, остается в Вике, чтобы следить за возможным появлением флота Кнута, и осенью отправляет послов к Энунду-Якобу с предложением объединить усилия в борьбе с Кнутом, который, завладев Норвегией, не замедлит начать покорение Швеции.

Той же осенью Кнут приезжает в Данию из-за провозглашения королем Дании его сына Хардакнута и направляет посольство к Энунду-Якобу с предложением дружбы, но послы не получают ответа, что расценивается Кнутом как свидетельство шведско-норвежского союза, после чего он возвращается обратно в Англию.

Весной следующего года конунги Норвегии и Швеции встречаются в Конунгахелле и заключают договор о мире и совместных действиях против Кнута. Условившись объединить свои флотилии, Олав и Энунд-Якоб собирают корабли, и по пути к условленному месту Олав грабит побережье о. Зеландия, Энунд-Якоб – побережье Сконе. Получив известия о нападении, Кнут отплывает из Англии с большим флотом, сначала наносит значительный ущерб кораблям Энунда-Якоба, а затем через Лимфьорд выходит в Сунд и отрезает путь Олаву, который вынужден плыть на восток, чтобы соединиться с Энундом-Якобом. Союзникам приходится отступить и принять морской бой в устье реки Святой (совр. Helgeå). Снорри пишет, что, несмотря на то, что шведско-норвежский флот был чуть ли не в два раза меньше датского, союзники одержали победу, хотя и не смогли добиться полного разгрома Кнута. Однако последствия битвы на реке Хельге свидетельствуют об обратном.

Олав, опасаясь столкновений с враждебными ему бондами, сушей через территорию Швеции проехал в Вик, а Энунд-Якоб вернулся в Свеаланд. В Норвегии Олав столкнулся с крепнущей оппозицией, что в итоге и привело его к бегству из страны в 1028 г. О положении дел в Швеции после битвы на реке Хельге Снорри не рассказывает, но существуют свидетельства того, что Кнут воспользовался ее результатами и, по меньшей мере, заявил о своих притязаниях на верховную власть. В письме «английскому народу», отправленном в 1027 г. из Рима, Кнут именует себя «Rex totius Angliae et Denemarchiae et Norregiae et parties Suavorum» («Король всей Англии и Дании и Норвегии и части свеев»). Часть титулатуры очевидным образом отражает не реальное положение дел, а политические амбиции Кнута: в 1027 г. он еще не являлся «королем Норвегии», но активно готовил свержение Олава, которое состоялось только через год. Менее ясно, что стоит за обозначением «король… части свеев», которое перекликается с легендой «CNUT REX SV[EORUM]» («Кнут король свеев») на монетах, чеканенных монетарием Энунда-Якоба Тормодом из Сигтуны (THORMOD ON SIHT). Трудно предполагать, чтобы монетарий шведского конунга чеканил в его главной резиденции (Сигтуне) монеты, легенды на которых ущемляли бы его суверенные права. Видимо, эта легенда должна была хотя бы в какой-то степени соответствовать действительности и указывать на некие властные права Кнута, которые признавались Энундом-Якобом, по крайней мере, в части Свеаланда в конце 1020-х гг.. На то же указывает и бегство зимой 1028 г. Олава Харальдссона на Русь: по словам Снорри, он опасался и сам остаться в Швеции, и оставить там сына: поскольку Энунд-Якоб был его союзником, страх мог быть вызван только возможным вмешательством Кнута (или его представителей). В то же время можно с достаточной уверенностью говорить о том, что власть Кнута в Швеции, если и существовала, то была скорее номинальной или выражалась в каких-то выплатах.

Таким образом, в результате событий 1024–1026 гг. в Балтийском регионе происходит резкое изменение политической обстановки. Значительно усиливается Дания, и Кнут заявляет о своих претензиях на Норвегию и, возможно, Швецию, которые вынуждены объединить свои усилия для защиты от датской гегемонии. Одновременно Кнут устанавливает тесные отношения с Генрихом Немецким, который в 1027 г. становится германским императором, и обеспечивает себе поддержку Империи, заключившей мир с Польшей, королем которой после смерти в 1025 г. Болеслава I, главного противника Ярослава, становится Мешко II.

В этих условиях, а также в связи с урегулированием ситуации на Руси приоритеты в политике Ярослава Мудрого на Балтике радикально меняются. С одной стороны, Ярослав, очевидно, утрачивает интерес к Дании: она более не нужна ему в качестве союзника против Польши. Напротив, в Швеции (Свеаланде) правит его шурин Энунд-Якоб, а в Норвегии – муж сводной сестры Ингигерд Олав Харальдссон, с которым Энунд-Якоб в 1026 г. заключил союз. И родственные связи, и, возможно, беспокойство из-за распространения влияния Дании на восток неизбежно толкали Ярослава к присоединению к шведско-норвежскому союзу.

Наиболее ярко новая политическая ориентация балтийской политики Ярослава– пронорвежская и прошведская – проявилась в 1028 г., когда на Русь вместе с сыном бежал Олав Харальдссон после поражения, которое ему нанес Кнут вместе с бондами из Трёндалёга, недовольными Олавом. Кнут провозглашает королем Норвегии Хардакнута и сажает в Хладире ярла Хакона, сына Эйрика, в качестве своего наместника. Следующим летом Хакон погибает у берегов Шотландии, и наместником Кнута в Норвегии становится сын Кнута от наложницы Альвивы Свейн, который, однако, не спешит из Англии в Норвегию. Узнав от норвежцев, прибывших на Русь к йолю (Рождеству) 1029 г., что ярл Хакон утонул, а Свейн находится в Англии, колебавшийся ранее Олав, по рассказу Снорри, решает немедленно вступить в борьбу за Норвегию. Он получает от Ярослава помощь (вьючных животных и необходимое снаряжение), оставляет на его попечение Магнуса и после йоля отправляется в обратный путь, дойдя по зимнику «до самого моря». Весной 1030 г., когда сошел снег, Олав снаряжает корабли и отплывает в Швецию. Здесь Олав встречается с Эстрид, Энунд-Якоб дает ему 480 человек и разрешает набрать в войско столько воинов, сколько согласятся служить Олаву. В Даларна Олав соединяется с отрядом Харальда Сигурдарсона, своего сводного брата и будущего правителя Норвегии, переходит через Кьёль в Трёндалёг (практически одновременно Свейн сын Альвивы высаживается в Вике, на юге страны) и 29 июля погибает в сражении с войском местных бондов при Стикластадире. Через год придворный епископ Олава Гримкель в присутствии Свейна и Альвивы и с их согласия переносит нетленные останки Олава из Стикластадира в Нидарос (Тронхейм) и объявляет Олава Харальдссона святым. Культ первого норвежского (и скандинавского) святого быстро распространяется в Скандинавских странах и Англии и почти сразу же достигает Руси. Шесть лет спустя, в 1035 г., к Ярославу приходят представители норвежской знати, недовольные теперь засильем датчан, и просят Ярослава о возвращении Магнуса в Норвегию, что Магнус и делает в 1036 г.

Таким образом, невзирая на отсутствие (за исключением известия ПВЛ о найме Ярославом варягов в 1025 г.) и в древнерусских, и в древнескандинавских источниках прямых сообщений об отношениях Руси и Скандинавских стран в 1020–1027 гг., очевидно, что именно в эти годы, вероятнее всего, вскоре после 1025 г., когда образуется шведско-норвежский союз против Кнута, происходит радикальная переориентация балтийской политики Ярослава. На смену включению Руси в датско-шведский альянс приходит коалиция со Швецией и Норвегией, в которой Ярослав, в первую очередь, насколько можно судить по скудным сведениям письменных источников, ищет и находит военную поддержку своим внутриполитическим акциям.

* * *

Смерть Олава не положила конца дружеским отношениям Ярослава с его потомками и преемниками: под опекой Ярослава остался малолетний сын Олава Магнус; на Русь, излечившись от ран, полученных в битве при Стикластадире, бежал сводный брат Олава Харальд Сигурдарсон. Сначала первый, а затем второй – оба не без помощи Ярослава – становятся правителями Норвегии и сохраняют власть еще долго после смерти Ярослава – вплоть до 1066 г. Устойчивыми остаются и связи со Швецией, где до 1050 г. продолжает править сводный брат Ингигерд Энунд-Якоб. Как ни мало известно нам об этом периоде балтийской политики Ярослава, по имеющимся обрывкам информации можно предполагать, однако, что интересы Ярослава и формы его внешнеполитической деятельности меняются. Если ранее его главной целью являлось рекрутирование военной силы, то в этот период, как кажется, его политика становится более активной и направленной на поддержание сложившегося баланса сил в Балтийском регионе: впервые в это время мы узнаём о прямом вмешательстве Ярослава в борьбу за власть в Скандинавских странах, прежде всего, в Норвегии.

Королевские саги с разной степенью подробности освещают возвращение Магнуса в Норвегию в 1036 г., но все они – хотя и по-разному – отмечают участие Ярослава Мудрого. Наиболее подробно деятельность Ярослава представлена в самом раннем из сводов королевских саг – «Гнилой коже». Как рассказывается в выделяемой исследователями, но не обозначенной в самой рукописи «Саге о Магнусе Добром и Харальде Суровом Правителе», возвращению Магнуса предшествовала длительная подготовка, которая началась поручением, данным Ярославом двум норвежским купцам, братьям Карлу и Бьёрну, приехавшим на Русь с торговыми целями, – привлечь на сторону Магнуса норвежскую знать. Ярослав прибегает к методам тайной дипломатии, включающей шпионаж и подкуп наиболее влиятельных в Норвегии лиц: он снабжает братьев деньгами, чтобы они «раздали эти деньги лендрманнам в Нореге и всем тем людям, у которых есть какое-нибудь влияние и которые хотят быть друзьями Магнуса, сына Олава». Деньгами и уговорами братья склоняют на сторону Магнуса норвежских нобилей, в первую очередь, выступавших в 1028–1030 гг. против Олава Эйнара Брюхотряса, дядю ярла Хакона по матери, и Кальва, сына лендрманна Арии, – наиболее влиятельных людей в стране. Сначала Бьёрн, а затем Карл совершают поездки к Ярославу, чтобы отчитаться о достигнутом, причем Карл подвергается преследованиям со стороны Свейна Альвивусона. После предварительного согласования позиций сторон, Эйнар и Кальв вместе с группой знатных норвежцев приезжают в 1035 г. к Ярославу, который, все же сомневаясь в их лояльности Магнусу, требует клятвы верности, которую приносят 12 членов посольства. На следующий год Магнус прибывает в Норвегию и провозглашается конунгом. Далее следует история его правления.

Как видим, составитель «Гнилой кожи» воспринимал инициативу Ярослава и «агитационную» деятельность Карла и Бьёрна как ключевой – исходный – момент, с которого начинается восхождение Магнуса на престол. Именно поэтому эти события изложены им максимально подробно.

В отличие от «Гнилой кожи» другие обзоры и своды королевских саг, и более ранний «Обзор саг о норвежских конунгах» (ок. 1190 г.), и более поздние, использовавшие «Гнилую кожу» как один из источников, – «Красивая кожа» (ок. 1220 г.) и «Круг земной» Снорри Стурлусона (ок. 1230 г.), – излагают обстоятельства возвращения Магнуса с того момента, как в действие вступают Эйнар Брюхотряс и Кальв Арнасон (т. е. отсутствует повествование о Карле и Бьёрне); хотя во всех них подчеркнута принципиальная роль Ярослава Мудрого. В «Обзоре» (не разделенном на отдельные саги) история возвращения Магнуса излагается в двух-трех предложениях, где отмечается раскаяние норвежцев за причиненное Олаву зло, прибытие посольства во главе с Эйнаром и Кальвом к Ярославу, клятва верности Магнусу. Важным отличием является введение в действие Ингигерд – именно по ее требованию, а не Ярослава, приносится клятва Магнусу.

В «Красивой коже» возвращение Магнуса описывается в «Саге о Магнусе Добром» (по членению текста исследователями), где отмечается недовольство прежних сторонников Кнута датским правлением, посольство Эйнара и Кальва на Русь, опасения Ярослава, что Магнус будет предан так же, как его отец, клятва 12 членов посольства и отбытие Магнуса в Норвегию. Повествование сопровождается висой Бьярни Скальда Золотых Ресниц, обращенной к Кальву: «Ты указал, Кальв… Магнусу путь из Гардов… ты содействовал… ты помог…». Как и в «Гнилой коже», здесь отсутствует Ингигерд, но более подробно освещается пребывание послов на Руси, а также обратный путь Магнуса в Норвегию.

Снорри сообщает о приезде Эйнара и Кальва на Русь, дополняя повествование «Красивой кожи» указанием на созыв Ярославом совета, в котором участвуют «княгиня и другие его хёвдинги» и на котором норвежцам дается разрешение приехать к Ярославу, причем особо выделяется роль Кальва, который – по условиям соглашения – должен был стать приемным отцом Магнуса. Снорри помещает рассказ о возвращении Магнуса в конец «Саги об Олаве Святом», видимо, рассматривая его не столько эпизодом правления Магнуса, сколько завершением противостояния норвежской знати и Олава: главные противники святого короля осознают свою ошибку и искупают ее, возводя на трон его сына Магнуса. На протяжении всей саги Снорри выделяет Эйнара Брюхотряса и Кальва, сына Арни, как главных, наиболее влиятельных представителей норвежской знати. Их отношение к Олаву: от нейтралитета при прибытии Олава в Норвегию (Эйнар) и даже готовности служить ему (Кальв) – к открытой вражде, вплоть до участия в битве при Стикластадире, и, наконец, к раскаянию (после провозглашения Олава святым и их ссоры с Кнутом) и желанию видеть на троне сына Олава Магнуса – воплощает отношение к Олаву всей норвежской знати. Неслучайно перипетии противостояния Олава и Эйнара Брюхотряса и Кальва, сына Арни, составляют основную фабулу второй половины «Саги об Олаве Святом». При таком вйдении ситуации инициатива приглашения Магнуса должна была принадлежать не каким-то купцам-солеварам, а тем самым норвежским нобилям, которые ранее сражались с Олавом и чьими руками он был убит. Именно поэтому, думается, Снорри не включил в свое повествование рассказ о деятельности Карла и Бьёрна, а отнюдь не из-за того, что счел эпизод «Гнилой кожи» недостоверным. Более того, ведущая роль Кальва в возвращении Магнуса отмечалась в висе Бьярни Скальда Золотых Ресниц, что – учитывая отношение Снорри к скальдической поэзии – могло также сыграть роль в исключении интересующего нас эпизода. Наконец, Снорри, как и «Красивая кожа», вводит в действие Ингигерд (хотя и очень неопределенно) как дань отчетливо обнаруживаемой в труде Снорри (и далеко не только у него) тенденции гиперболизировать влияние Ингигерд на Ярослава и управление Русским государством. Итак, наиболее существенное различие между рассказами о возвращении Магнуса в «Гнилой коже», с одной стороны, и в «Красивой коже» и «Круге земном» – с другой, лежит не только в отсутствии эпизода поездки Карла и Бьярни во втором случае, но, прежде всего, в общей тенденции повествования и в степени использования авторами сводов сюжетных и образных стереотипов, характерных для саговых повествований о пребывании скандинавов на Руси.

Таким образом, хотя информация об активной (более того, инициирующей) роли Ярослава в возведении Магнуса на норвежский престол нашла отражение только в «Гнилой коже», специальных оснований для ее отклонения как недостоверной нет. Практика подкупа широко использовалась во все времена, в том числе Кнутом Великим, точно так же подкупавшим норвежскую знать и посылавшим соглядатаев для выяснения замыслов Олава Харальдссона несколькими годами раньше. Вместе с тем, цели, которые преследовал Кнут, достаточно очевидны. Причины же столь активной поддержки Магнуса Ярославом неясны, тем более что в 1035 г. Кнут умирает, и его империя быстро распадается. Отсутствие информации не позволяет установить, какие практические выгоды получил Ярослав после восшествия Магнуса на престол, но очевидно, что своих целей Ярослав достиг, ибо и в последующие годы Русь и Норвегию связывают тесные отношения. Зимой 1043/1044 г. Ярослав выдает замуж свою дочь Елизавету за Харальда, проведшего около 10 лет на Руси, а затем в Византии, и после возвращения ставшего соправителем Магнуса Доброго, а после его смерти в 1047 г. – королем Норвегии.

Не менее дружественные отношения, видимо, продолжали связывать Ярослава и со Швецией, где до 1050 г. продолжал править сводный брат Ингигерд Энунд-Якоб, также сохранявший добрые связи с Норвегией: он оказал поддержку Магнусу при его возвращении, и саги не отмечают каких-либо конфликтов между этими двумя странами.

В этих условиях относительного мира Ярослав продолжает пользоваться помощью своих скандинавских родственников. В очередной раз дополнительная военная сила потребовалась ему в 1043 г., когда, согласно ПВЛ, состоялся последний из известных нам походов на Византию, которым командовали сын Ярослава Мудрого Владимир и воевода Вышата. ПВЛ не упоминает состава русского войска, однако в летописях, восходящих к Новгородско-Софийскому своду 1430-х гг. (в СIЛ и др.), содержатся дополнения к статье, представляющие, по мнению А. А. Шахматова и Д.С. Лихачева, фрагмент Начального свода. Во-первых, в числе «воев многих» называются варяги. Тем самым поход 1043 г. оказывается последним (из известных нам) военным предприятием Руси, в котором участвуют скандинавы. Во-вторых, согласно СIЛ, конфликт между «варягами» и «русью» и последующее бегство «варягов» с поля боя становятся причинами сокрушительного поражения русского войска.

Это событие может быть предположительно сопоставлено с трагически закончившимся походом на восток шведского хёвдинга Ингвара, известным по упоминаниям на 24 рунических камнях из Средней Швеции и «Саги об Ингваре Путешественнике». В саге рассказ о походе, длительное время существовавший в устной передаче, был радикально переосмыслен и интерпретирован как своего рода крестовый поход с миссионерскими целями – приведением языческих народов на Востоке к христианской вере. В действительности поход под предводительством Ингвара носил совсем иной характер, о чем, прежде всего, говорят рунические памятники.

Стелы свидетельствуют о весьма специфическом характере похода: в составе войска было много богатых и, соответственно, достаточно знатных людей (количество установленных памятников в честь участников похода уникально), причем весьма значительное по численности войско было собрано на ограниченной территории (в областях, примыкающих к озеру Меларен). Памятники более или менее равномерно располагались по сотням (военно-территориальным округам) Свеаланда, что указывает не на спонтанный (как представлено в саге), а на организованный характер похода. Подобные флотилии формировались в IX–XI вв., например, при завоеваниях Англии, но это были предприятия общегосударственного масштаба, хорошо подготовленные центральной властью и возглавляемые либо правителями государства, либо назначенными ими военачальниками. Такое войско представляло собой не дружину случайно собранных людей, а ледунг – организованное по территориальному принципу, общегосударственное войско, собираемое по специальному распоряжению конунга. Направление похода – на восток – указывает, что местом назначения ледунга, возглавленного Ингваром (возможно, родичем Энунда-Якоба и, соответственно, Ингигерд), была Русь, а его наиболее вероятной целью – оказание помощи Ярославу Мудрому (возможно, обратившемуся за помощью к Энунду-Якобу, как он обращался к Олаву Шётконунгу в 1018 г.).

Приведенная в саге (а также в исландских анналах, основывавшихся на саге) дата смерти Ингвара – 1041 г. – близка к дате похода Владимира Ярославина, но не совпадает с ней. Однако сага содержит многочисленные хронологические неточности и противоречия, а в исландских анналах все датировки за годы, ближайшие к 1041 г., смещены на два-три года. Поэтому указанная в саге дата не вызывает доверия. В то же время в саге сохранились некоторые детали, которые, как представляется, отражают именно обстоятельства похода на Византию 1043 г. Во-первых, в войске Ингвара оказывается некий Вальдимар (Владимир), который возглавляет часть войска после смерти Ингвара. Во-вторых, отряд Владимира, отделившись от скандинавов, решивших вернуться на родину во главе с Кетилем, который и принес домой известие о гибели отряда, направляется в Константинополь.

Все это, как кажется, дает основания полагать, что шведское войско-ледунг под командованием хёвдинга Ингвара было направлено Энундом-Якобом Ярославу для участия в походе на Византию. Возможно, как рассказывается в саге, в скандинавской части войска действительно началась эпидемия и оставшиеся в живых, не участвуя в сражении у Константинополя, вернулись домой. Возможно, как полагал составитель Начального свода, варяги бежали с поля битвы – но, естественно, это событие не могло быть темой рассказов вернувшихся назад.

Таким образом, вплоть до конца своей жизни Ярослав активно поддерживал политические связи с Норвегией и Швецией, временами прибегая к военной помощи дружественных Скандинавских государств.

* * *

Однако военно-политическими аспектами не исчерпывались связи Руси со Скандинавскими странами после 1030 г. На первый план в балтийской политике Ярослава этого периода выходит, насколько можно судить по имеющимся в нашем распоряжении отрывочным данным, упорядочение и регулирование торговых отношений.

Правовое оформление торговых отношений между Древней Русью и Скандинавскими странами, по общему мнению, возникает в XII в., к концу которого – 1191–1192 гг. – относится первый сохранившийся договор между Новгородом и Готским берегом. В тексте договора, однако, упоминается «старый мир» и выделяется более ранний пласт, который датировался Э. Боннелом временем не позднее 1160 г., В. Реннкампом– 1160-1180-ми гг., Е.А. Рыбиной– первой половиной XII в.. По мнению А. Л. Хорошкевич, в договоре сохранилось несколько разновременных пластов, древнейший из которых восходит к первой четверти XI в. и связан с составлением Русской правды Ярослава. Не разделяя последнего предположения А. Л. Хорошкевич, отмечу, что существование этого гипотетического договора, не оставив следов в древнерусских письменных источниках, находит, как мне представляется, подтверждение в «Саге о Магнусе Добром и Харальде Суровом Правителе» в своде королевских саг «Гнилая кожа». Указания на существование во времена Олава Харальдссона торгового мира с Русью содержатся в рассказе о торговой поездке на Русь Карла и Бьёрна, с которого начинается повествование о возвращении Магнуса, сына Олава Харальдссона, в Норвегию.

Этот эпизод занимает в «Саге о Магнусе Добром» самостоятельную главу, условно названную издателями «О немирье между конунгами Свейном и Ярицлейвом». Описанию поездки Карла и Бьёрна предшествует – что весьма необычно для саг – общая характеристика политической ситуации, в которой происходят изображаемые события: отсутствие мира между Свейном, сыном Альвивы, и Ярославом.

Нет теперь мира (Nv er vfripr) между Свейном Альвивусоном и конунгом Ярицлейвом, потому что конунг Ярицлейв считал, что норвежцы повели себя недостойно по отношению к святому конунгу Олаву, и некоторое время не было между ними торгового мира ( cavpfripr ) [1129] .

В редакции «Книги с Плоского острова» характеристика состояния úfriðr между двумя странами еще больше конкретизируется:

После гибели конунга Олава Святого случилось большое немирье ( úfriðr ) между конунгом Ярицлейвом и Свейном Альвивусоном, который был тогда конунгом над Норегом, потому что конунг Ярицлейв полагал, что норвежцы повели себя недостойно по отношению к конунгу Олаву; не было тогда торгового мира (kaupfriðr) между ними, поэтому каждый убивал людей другого, как только они встречались вместе [1130] .

Рассказ о самой поездке Карла и Бьёрна является своего рода иллюстрацией того, что означает для купца отсутствие торгового мира. Считая поездку на Русь небезопасной (eigi varlict) из-за размолвки (vmmela) и немирья (vfripr) между Свейном и Ярицлейвом, Карл и Бьёрн, тем не менее, решаются отправиться туда и, приплыв «в большой торговый город» (eitt mikit cavptvn), сталкиваются с враждебностью местных жителей: узнав в торговцах норвежцев, они собираются напасть на них и отобрать товары. Карл отправляется к Ярославу. Вначале Ярослав приказывает заковать норвежцев в цепи, но по просьбе Магнуса освобождает их, оставляет у себя на зиму и весной дает им разрешение на беспрепятственный проезд (grip) и поручает, вернувшись в Норвегию, начать переговоры с местными нобилями о возведении Магнуса на трон.

Изображение поездки Эйнара и Кальва у Снорри содержит ряд перекличек с описанием поездки Карла и Бьёрна в «Гнилой коже»:

Ранней весной начинают они свою поездку, Эйнар Брюхотряс и Кальв Арнасон, и… пришли осенью в Альдейгьюборг. Отправили они тогда послов вглубь страны в Хольмгард к конунгу Ярицлейву с сообщением, что они предлагают взять с собой Магнуса, сына конунга Олава Святого, и сопровождать его в Норег, и оказать ему помощь в том, чтобы он добился своих родовых земель, и поддержат его в том, чтобы он стал конунгом над страной. И когда это сообщение достигло конунга Ярицлейва, тогда держал он совет с княгиней и другими своими хёвдингами. Все они согласились, что норвежцам следует послать слово и тем самым вызвать их к конунгу Ярицлейву и Магнусу. Был им дан мир (grið) для их поездки… [1131] .

Во-первых, как Карл и Бьёрн, так и Эйнар и Кальв останавливаются «на границе» владений Ярослава: в «большом торговом городе»– по «Гнилой коже», в Ладоге – по Снорри. Во-вторых, оттуда они посылают послов к самому Ярославу, чтобы получить разрешение на проезд вглубь страны. Наместник Ярослава в Ладоге (или ладожский ярл, если таковой еще существовал в это время) дать такое разрешение не может. В-третьих, разрешение выражается в праве «мира для поездки» («Váru þeim grið seld til þeirar ferðar»). Таким образом, повествование Снорри, хотя и не включает эпизода поездки Карла и Бьёрна (по причинам, отмеченным выше), подтверждает описанную в «Гнилой коже» картину русско-норвежских отношений после гибели Олава Харальдссона: отсутствие «мира» для норвежцев на Руси, которые вынуждены останавливаться в Ладоге и получать специальное разрешение Ярослава для безопасного передвижения внутри страны.

Использованный в саге термин kaupfriðr «торговый мир» хорошо известен. Торговый мир устанавливался конунгом или местным правителем на определенный срок, он мог распространяться на всех купцов или лишь на некоторых из них и давал право торговать в установленных местах или на установленной территории. В условиях торгового мира конунг гарантировал личную безопасность купцов и их товаров. Таким образом, kaupfriðr в большинстве случаев являлся государственной акцией.

Наряду с kaupfriðr и в «Гнилой коже», и в «Круге земном» для обозначения «мира», который Ярослав дает в первом случае Карлу, во втором – Эйнару, разрешая им проезд из Ладоги вглубь страны (в Хольмгард) и обратно, использован иной термин. Употребленное в этом контексте слово grið означает «перемирие, приостановку враждебных действий; мир; помилование». Таким образом, составитель «Гнилой кожи» проводит четкое различие между комплексным «торговым миром» (kaupfriðr) и окказиональным «миром-милостью» (grið) для конкретного человека или конкретной группы людей. По его мнению, вражда Ярослава к норвежцам имела результатом отсутствие общего для всех них «торгового мира»; напротив, «мир-милостыня» мог быть получен у верховного правителя в индивидуальном порядке.

В приведенном зачине-характеристике ситуации подразумевается ее противопоставление предшествующему времени: «Теперь нет мира…» («Nv ег vfriþr…»). Поэтому можно с достаточной уверенностью предполагать, что указание на отсутствие торгового мира при Свейне говорит о существовании такового в предшествующее время, т. е. в период правления Олава Харальдссона. Более того, это едва ли не единственный случай, когда торговые отношения предстают не как индивидуальное предприятие того или иного скандинава (таково обычно изображение торговых поездок на Русь в сагах), а как государственное дело: оппонентами выступают все жители Норвегии и каждый из них как подданные Свейна, и Ярослав как глава страны.

Возможное время заключения такого договора с Норвегией прямо вытекает из охарактеризованной выше общеполитической ситуации на Балтике и присоединения Ярослава к шведско-норвежскому альянсу, т. е. между 1025 и 1028 гг., когда Олав бежал на Русь.

Сближение с Русью и установление регулярных связей было крайне важно для Олава Харальдссона: традиционные торговые связи Норвегии с Англией были прерваны Кнутом. Единственным открытым для норвежских купцов был путь на восток в Балтийское море, и Новгород, крупнейший центр балтийской торговли, не мог не рассматриваться как наиболее выгодный торговый партнер. Видимо, неслучайно именно «Сага об Олаве Святом» содержит наибольшее количество упоминаний о торговых поездках норвежцев на Русь, в части из которых Олав сам принимает участие в качестве компаньона (félagi).

Правовое урегулирование торговых отношений (возможно, не только с Норвегией, но и Швецией и Данией) создавало предпосылки для более интенсивных и регулярных поездок скандинавских купцов в Новгород. Об этом говорит появление в эпоху Ярослава «варяжского» подворья, где позднее была построена церковь, освященная в честь св. Олава, а уже к концу XI в. сложилась территория Готского торгового двора.

Первое упоминание некоего подворья, где размещались скандинавские наемники Ярослава, содержится в ПВЛ под 1015 г. и в НПЛ под 1016 г. (в действительности, дело происходило вскоре после смерти Владимира и убийства Бориса и Глеба, т. е. в конце лета 1015 г.): возмущенные «насильем» варягов, находившихся на службе Ярослава, новгородцы «избиша» их «во дворе Поромони». Этот единственный раз упомянутый микротопоним наиболее вероятно этимологизируется из др. – исл. farmannagarðr «купеческий двор» от farmaðr «путешественник; купец, ведущий дальнюю торговлю». Видимо, для своих наемников, которые появились в Новгороде самое позднее в начале 1015 г. (см. выше), Ярослав отвел отдельный участок – усадьбу или группу дворов.

Следующее сообщение мы находим в «Пряди об Эймунде», одно из условий договора с которым состояло в сооружении специальных «палат» для дружины Эймунда: «Эймунд отвечает: “Прежде всего, ты должен дать нам дом (þú skalt fá oss eina höll) и всей нашей дружине”… Ярицлейв конунг велел выстроить им каменный дом (,steinholl) и хорошо убрать драгоценной тканью».

Приезд Эймунда на Русь обычно определяется 1019 г. – временем после заключения брака Ярослава и Ингигерд, поскольку в «Пряди» их брак упоминается в связи с приездом Эймунда, а Ингигерд является одним из действующих лиц. Однако, если бы Эймунд действительно оказался на Руси после заключения брака Ярослава и Ингигерд, то он никак не мог бы участвовать в борьбе между Святополком и Ярославом, поскольку к моменту приезда Ингигерд (или несколькими месяцами раньше) Святополк потерпел поражение и бежал. Отношения же Ярослава с Мстиславом совершенно не совпадают с ситуацией, описанной в «Пряди». Для того, чтобы участвовать в первом этапе борьбы за киевский стол, Эймунд должен был оказаться на Руси по меньшей мере за два, а то и три года до ее окончания (если доверять, как это делает большинство исследователей, сообщениям первой части саги о том, что Эймунд провел на Руси несколько лет), т. е. в 1016 или 1017 г. Более того, упоминание брака Ярослава и присутствие Ингигерд в числе персонажей пряди, как представляется, вообще не может быть датирующим показателем. «Прядь об Эймунде» дошла до нас в составе поздней, XIV века, компиляции «Книга с Плоского острова», и за период ее длительного устного бытования (время ее первоначальной записи, если таковая существовала до XIV в., неустановимо) претерпела существенные изменения – в первую очередь, рассказ о пребывании Эймунда Хрингссона на Руси и службе Ярославу (в основе которого, вероятно, лежит историческое событие) был насыщен повествовательными мотивами, прежде всего, мотивами «военных хитростей», расцвечивающими деяния Эймунда и подчас замещающими древнерусские реалии, непонятные и неинтересные скандинавскому слушателю. Однако с именем Ярослава неразрывно связанными в сознании скандинавов были рассказы о его браке с Ингигерд, и не удивительно, что в «Пряди» мы находим практически весь комплекс мотивов, встречаемых в этих рассказах: энергичность и находчивость Ингигерд (в противоположность тугодумию Ярослава), щедрость княгини-шведки (в противоположность скупости русского князя), намек на любовную связь Ингигерд и О лава Святого и др.. Появление Ингигерд в качестве активно действующего лица лишь в конце «Пряди», наиболее «беллетризированном» и, скорее всего, не отражающем историческую реальность (рассказ о ссоре Эймунда с Ярославом и последующем примирении с помощью Ингигерд, в результате чего Полоцк отдается в удел Эймунду и его потомкам), представляется весьма показательным. В части «Пряди», восходящей к рассказам о деяниях Эймунда на Руси, Ингигерд присутствует лишь номинально: возможно, ее имя не упоминалось в исходных повествованиях, а острой необходимости в ее введении в нарратив не имелось: антагонистом Эймунда, оттеняющим «героичность» викинга, является Ярослав. Во второй же части Эймунд и Ярослав становятся противоборствующими персонажами, и место мудрого советника Ярослава занимает, следуя традиции, Ингигерд. Поэтому ее появление в «Пряди об Эймунде» следует считать, как мне представляется, данью устной повествовательной традиции Скандинавии, а не отражением реального факта, тем более датирующего время появления Эймунда на Руси. Думается, что единственными отправными датами (и то условно) здесь могут служить лишь смерть Владимира Святославича летом и, может быть, возвращение Олава Харальдссона в Норвегию осенью 1015 г.

Впрочем, когда бы Эймунд ни оказался на Руси, в 1015–1020 гг. в Новгороде обособляется участок, на котором возводятся постройки для проживания варяжских наемников Ярослава. Вероятность того, что скандинавы жили в Новгороде не рассредоточено, но компактно размещались на ограниченной территории, подтверждается крайней – я бы сказала, парадоксальной – немногочисленностью скандинавских древностей на территории города.

Хотя расположение «двора Поромоня» неизвестно, можно предположить, что оно определялось двумя обстоятельствами. Во-первых, он должен был находиться неподалеку от Дворища, где – в отличие от предшествующих и последующих князей, которые жили на Городище, – находилась резиденция Ярослава Мудрого. Во-вторых, скандинавы, как наемники, так и купцы, приходили в Новгород на кораблях по Волхову и вряд ли жили на большом расстоянии от своих кораблей, которые требовалось разгружать, ремонтировать и, прежде всего, охранять от далеко не всегда доброжелательно настроенных новгородцев. Поэтому их подворье должно было располагаться, с одной стороны, неподалеку от Ярославова дворища, с другой – как можно ближе к Волхову.

Именно этим условиям отвечает местоположение Готского двора, существование которого археологически прослеживается с рубежа XI–XII вв.: он располагался на Торговой стороне немного южнее Ярославова дворища, невдалеке от берега Волхова. На самом берегу Волхова против Готского двора, по описанию «Устава омостех» (1265–1267 гг.), находился «Гаралдов вымол», т. е. пристань, причал Харальда, за сохранность которого отвечали «гте» – «готландцы», т. е. власти Готского двора. Представляется в высшей степени вероятным предположение А. Л. Хорошкевич, что это название причал получил еще в 1030-1040-е гг. по имени Харальда Сигурдарсона, проведшего более 10 лет на службе у Ярослава и в Византии и женатого на Елизавете Ярославне. О древности микротопонима говорит тот факт, что к середине XIII в. личное имя в его составе утратило исторические коннотации и подверглось деформации: в других списках «Устава» имеются варианты, очевидным образом искажающие и русифицирующие имя Харальд: Вералдов, Гелардов, Алфердов, Афедоров.

С деятельностью Харальда Сигурдарсона может быть связано и основание церкви св. Олава, которая, вероятнее всего, была построена на территории скандинавского подворья или поблизости от него, а впоследствии, в середине XIII в., числится принадлежащей Готскому двору.

Впервые церковь св. Олава в Новгороде упоминается в рунической надписи на камне из Шюсты (Упланд, Швеция), высеченной мастером Эпиром, который работал в последние десятилетия XI в. или самом начале XII в.. Стела установлена в память о некоем Спьяльбуди, который «умер в Хольмгарде (Новгороде. – Е. М.) в церкви Олава». В XII в. «варяжская» церковь (без указания патрона) называется в НПЛ в числе церквей, сгоревших во время пожаров 1152 и 1181 гг., и наличие в Новгороде скандинавских священнослужителей отмечается в «Вопрошании Кирика» (XII в.), где поднят вопрос о наказании для тех, кто носил «к варяжскому попу дети на молитву». Последнее косвенно указывает на популярность церкви св. Олава среди местных жителей – ибо именно на них, а не на находившихся в Новгороде проездом скандинавов, должно распространяться наказание. Наконец, в проекте договора Новгорода с немецкими городами (вторая половина XIII в.) указана принадлежность церкви св. Олава Готскому двору. Таким образом, существование церкви св. Олава в Новгороде с конца XI – начала XII в. надежно засвидетельствовано письменными источниками.

Время же ее основания неизвестно, но, как представляется, может быть предположительно установлено по сообщениям древнескандинавских текстов, посвященных чудесам св. Олава.

Почти сразу после смерти Олава Харальдссона распространяются рассказы о чудесах, происходящих на месте его погребения, и летом 1031 г. «дружинный» епископ Олава Гримкель с согласия и в присутствии Свейна Альвивусона обнаруживает нетленные останки конунга, переносит их в Нидарос (совр. Тронхейм), где погребает в основанной Олавом церкви св. Климента, и объявляет Олава святым.

Древнейшие рассказы о чудесах первого скандинавского святого нашли отражение в двух скальдических поэмах, сочиненных в течение десятилетия, последовавшего за смертью Олава: «Песни о тиши на море» («Glælongskviða») Торарина Славослова (1030–1036 гг.), скальда Кнута Великого, и в «Поминальной драпе» («Erfidrápa») Сигвата Тордарсона (ок. 1040 г.), дружинного скальда Олава, а также в последующих сагах об Олаве Святом и посвященных ему агиографических произведениях. Они включали два основных комплекса чудес: знамения и исцеления.

Повествования о чудесах-исцелениях возникли непосредственно вслед за переносом мощей Олава в Нидарос, и описываются уже в поэмах Торарина и Сигвата, причем в поэме последнего, написанной примерно через десять лет после канонизации Олава, впервые приводится чудо-исцеление, место действия которого – Русь: «…еще сохраняются те волосы, которые выросли на его (Олава. – Е. М.) светлой голове и которые вернули зрение Вальдемару в Гардах (на Руси. – Е. М.); он освободился от своего порока».

Другой сюжет чуда-исцеления, произошедшего на Руси, представлен в «Легендарной саге об Олаве Святом» (начало XIII в.). Речь в нем идет об исцелении мальчика от нарыва в горле: местная женщина по совету жены Ярослава Мудрого, шведской принцессы Ингигерд, привела больного к Олаву, находившемуся в то время на Руси. Автор саги специально подчеркивает, что о чудотворных способностях Олава знает лишь Ингигерд – они еще не открылись всему миру. Этот сюжет не имеет параллелей среди других чудес св. Олава, более того, он едва ли не единственный, посвященный прижизненному чуду Олава.

Особенностью этих двух чудес с местом действия на Руси, как и чудес-знамений и значительного числа других чудес-исцелений, которые по преимуществу происходят в Норвегии, является их «бытовой» характер. Повествования о них просты в композиционном отношении, насыщены бытовыми подробностями, исцеленными оказываются люди низкого или неопределенного социального статуса. Святой максимально приближен к своим почитателям: он сам (лично или через посредство мощей) исцеляет их. Эти рассказы образуют своего рода «народный» пласт преданий о св. Олаве, формировавшийся в значительной степени спонтанно.

Чрезвычайный интерес представляет то, что в Норвегии уже в первое десятилетие после смерти Олава становятся известны рассказы об исцелениях, состоявшихся на Руси. Вряд ли они могли возникнуть в иной среде, нежели скандинавские поселенцы и путешественники на Руси, которые должны были поддерживать тесные связи с Норвегией: за неполные десять лет известие об установлении почитания Олава дошло до них, распространилось настолько, что породило местные повествования о совершенных Олавом чудесах, и одно из таких повествований вернулось на родину к 1040 г., когда была сложена «Поминальная драпа».

Агиографические произведения, включающие чудеса св. Олава, появились также вскоре после его местной канонизации: епископ Гримкель составил «отчет» о знамениях святости Олава и переносе его останков в Нидарос (недошедшее «Translatio Sancti Olavi»). Древнейший из сохранившихся памятников этого круга – «Страсти и чудеса блаженного Олава» – был написан около 1170 г. нидаросским епископом Эйстейном, видимо, в связи с предстоящей официальной канонизацией. Вскоре после 1170 г. «Страсти» были переработаны под названием «Деяния святого Олава, короля и мученика». В них происходит «канонизация» состава чудес: Эйстейн отбирает 20 сюжетов, которые образуют своего рода «канонический» свод чудес св. Олава. На рубеже XII–XIII вв. он переводится на норвежский язык в составе так называемой «Норвежской книги проповедей» и оттуда попадает в многочисленные легендарии и книги проповедей.

Среди включенных Эйстейном в «свод» 20 новелл представлены только четыре, действие которых локализовано за пределами Скандинавии: два чуда – в Новгороде и два – в Константинополе. Первое из «русских» чудес – исцеление немого юноши, второе – спасение Новгорода от пожара. Принципиальное отличие обеих этих новелл от ранних «русских» чудес состоит в том, что в центре событий оказывается церковь св. Олава в Новгороде. Помощь страждущим св. Олав оказывает не прямо, а через ее посредство. В первом случае немой юноша едет в Новгород, чтобы в церкви св. Олава получить помощь святого. Во втором – новгородцы обращаются к священнику церкви св. Олава по имени Стефан с просьбой спасти их от пожара, Стефан выносит «образ» Олава, который останавливает распространение огня. Таким образом, эти чудеса не только демонстрируют чудотворную силу святого, но они помещают в эпицентр сюжета церковь и ее священнослужителей как посредников между святым и его почитателями.

Чудес, связанных с основанием или функционированием церквей св. Олава, известно очень немного (помимо «русских», к ним принадлежат оба византийских, и чудесное возникновение на месте первоначального захоронения Олава в Стикластадире целебного источника, над которым была возведена церковь). Целью этих новелл было прославление не только святого, но и самой церкви, пользующейся его специальным покровительством. Выдвижение церкви как обязательного посредника между страждущими и Олавом указывает на «храмовый» характер новелл и позволяет предположить, что повествования об исцелении немого юноши и спасении от пожара возникли в Новгороде не просто в скандинавской («варяжской») среде, как ранние чудеса об исцелении, а в кругу клира и прихожан церкви св. Олава. Именно эта особенность новелл, видимо, и побудила епископа Эйстейна выбрать их из числа многих других и включить в составляемый им «канонический» свод. Тем самым Эйстейн подчеркивал и распространенность почитания святого – вплоть до далеких Новгорода и Константинополя, и существование там церквей в честь святого, и его особое благоволение к этим церквам и их служителям.

Как указывалось выше, почитание св. Олава в Новгороде возникает в 1030-е гг., когда появились первые местные (новгородские) рассказы о чудесах святого. В это же время в Скандинавских странах широко распространяется культ св. Олава как покровителя купцов и воинов. После прихода к власти его сына Магнуса в 1036 г. Олав становится святым патроном Норвегии и покровителем норвежской королевской династии. Но уже и в 1030-х гг. сводный брат Олава Харальд Сигурдарсон, находясь в Византии, подчеркивает свою близость к брату и апеллирует к его покровительству как святого, о чем говорят единственное в византийской литературе упоминание Олава как брата Харальда и рассказы о явлениях и чудесной помощи ему Олава, в частности, рассказ об освобождении Харальда из тюрьмы в Константинополе.

Пропагандируя и насаждая почитание своего сводного брата среди вэрингов в Византии, Харальд – его искренний последователь – вряд ли мог не делать того же во время своего – достаточно длительного (саги говорят о нескольких годах) – пребывания на Руси, тем более что в Новгороде аудитория была несравненно более благодатной. Во-первых, она была значительно большей, нежели в Константинополе. Во-вторых, как приезжие скандинавы (купцы и воины), так и местные жители (среди которых были потомки осевших ранее варягов) не могли не помнить о приезде Олава, особенно потому, что его сын Магнус все еще находился на воспитании у Ярослава. Маловероятно, чтобы симпатии новгородских скандинавов, в противоположность отношению Ярослава Мудрого, были на стороне противников Олава. Более того, прекращение торговых отношений с Норвегией и гонения на норвежцев после прихода к власти в Норвегии Свейна Альвивусона также должны были активизировать воспоминания об Олаве. Поэтому в 1030-х гг. как сама обстановка в Новгороде, так и приезд Харальда способствовали возникновению и распространению почитания Олава.

Весьма подходящим было это время и для основания посвященной Олаву церкви. Пребывание Харальда, ярого почитателя своего брата, с группой воинов, служивших ранее святому конунгу, увеличило в Новгороде скандинавский контингент, причем весьма активный. Покровительство Ярослава и Ингигерд также открывало благоприятные возможности для строительства церкви. Столь удачное стечение обстоятельств уже никогда больше не повторится. Поэтому, несмотря на отсутствие прямых свидетельств, можно предполагать, что «варяжская» церковь, посвященная св. Олаву, была основана в Новгороде именно в период пребывания на Руси Харальда Сурового Правителя.

Основание церкви для скандинавов, приезжавших или постоянно проживавших в Новгороде, имело важное значение не только в конфессиональном и культурном аспектах, но и для упорядочения торговых связей Новгорода со Скандинавскими странами: церкви, учреждаемые иноземцами в городах Балтийского региона, служили далеко не только местом отправления культа. Наряду со своей основной, богослужебной, функцией они предоставляли купцам место для хранения товаров; пристройки к церкви могли использоваться для временного проживания купцов и их слуг, клир церкви оказывал разнообразную помощь купцам в новой для них обстановке. Итак, церковь иноземных купцов – при отсутствии торгового двора – являлась до определенной степени его заменой. Поэтому трудно переоценить значение основания церкви св. О лава в Новгороде для организации торговли скандинавских купцов.

Таким образом, источники разного времени, пусть и с большими перерывами и лакунами недвусмысленно указывают на то, что еще в правление Ярослава Мудрого в Новгороде был выделен участок (подворье) для размещения скандинавских наемников, который обстраивался на протяжении первой половины XI в., став также местом пребывания скандинавских купцов, а позднее получив статус торгового (Готского) двора.

* * *

Отрывочность и разрозненность сообщений о русско-скандинавских связях XI в. не позволяет воссоздать их картину в полном объеме. Тем не менее, даже те сведения, которыми мы располагаем, говорят о ряде кардинальных перемен, произошедших или завершившихся в эпоху Ярослава Мудрого.

Первой и важнейшей из них был переход от личностных, спонтанных к межгосударственным и системным отношениям. На смену неуправляемому и неконтролируемому притоку отдельных викингских отрядов из разных Скандинавских стран приходят обусловленные внутриполитическими интересами Ярослава и Руси в целом контакты с каждым из Скандинавских государств в отдельности. Ныне регулируемое и вызываемое конкретной ситуацией рекрутирование военных сил производится путем не прямого договора с предводителем отряда, а путем обращения к верховному правителю соответствующего Скандинавского государства, который уже сам формирует войско, направляемое на помощь Ярославу.

Вторым важным новшеством был перенос доминирующего направления внешней политики с Византии на Запад и Север, что диктовалось внутриполитической обстановкой начального периода правления Ярослава: необходимостью противостоять Святополку и поддерживающей его Польше. В этой борьбе получить помощь было возможно не из Византии, но только на Западе и, особенно, на Севере в силу издавна сложившихся традиций русско-скандинавских отношений. Балтийский регион занимает во внешней политике Руси эпохи Ярослава едва ли не центральное место. Прекрасная осведомленность о происходящих в этом регионе событиях и активное использование Ярославом меняющихся отношений между самими Скандинавскими странами свидетельствуют о формировании системной внешней политики Ярослава на Балтике.

Существенно расширяются и становятся разнообразнее формы межгосударственных отношений, военно-политических, торговых, культурных и конфессиональных. Военно-политические и торговые контакты со Скандинавскими странами начинают предполагать обмен посольствами, впервые подвергаются дипломатической регламентации и становятся предметом заключаемого «мира» – договора. Как и в предшествующее время – но теперь на государственном уровне – заключаются династические браки, скрепляющие установление дружественных или союзнических отношений Руси со странами Балтийского региона. Наконец, осуществляется прямое вмешательство в дела Скандинавских стран методами «тайной дипломатии», обеспечивающими желаемый для Ярослава результат.

При всех противоречиях между Восточной и Западной церквами (а также отдельными диоцезами Западной церкви между собой) до конца жизни Ярослава христианская церковь оставалась единой, что способствовало как проникновению отдельных культов (в частности, культа св. Олава) и элементов западного христианства на Русь, так и восточнохристианским влияниям на Скандинавские страны. Интенсивный культурный взаимообмен отмечается в декоративном и изобразительном искусстве.

Таким образом, переход от личностных отношений к межгосударственным, который произошел в эпоху Ярослава Мудрого, существенно обогатил и расширил взаимодействие древнерусского и древнескандинавского миров.

(Впервые опубликовано: Ярослав Мудрый и его эпоха. М., 2008. С. 78–133)

 

Ранние формы торговых объединений в средневековой Северной Европе

Е. А. Мельникова

В обширной литературе, посвященной торговле скандинавских стран в IX–XIV вв., неоднократно отмечается существование торговых объединений, которые обозначались словом félag [1179]См. новейшие работы: Foote Р., Wilson V. The Viking Achievement. L., 1970. P. 97–100; Ebel E. Kaufmann und Handel auf Island zur Sagazeit// Hansische Geschichtsblatter. Koln, 1977. Jg. 95. S. 16–21.
. Однако сущность этого института, его социально-экономические основы и юридический статус, а также возможности его типологического сопоставления с аналогичными торговыми организациями Западной Европы того же времени еще не получили достаточного освещения. Более того, сам термин félag [1180]Характеристика слова félag как термина условна, т. к. степень его терминологизации в рунических надписях и сагах неясна.
далеко не однозначен, и его содержание, особенно в ранний период, отраженный в рунических надписях, продолжает оставаться дискуссионным. Поэтому прежде чем обратиться к характеристике института félag, представляется существенным выяснить значения этого слова более подробно.

Слово félag (félagskap, и его производное félagi) широко распространено в различных письменных памятниках Скандинавских стран: рунических надписях (около 20 случаев), сагах и областных судебниках. Могут быть выделены четыре основные значения слова.

1. В ряде саг оно встречается в широком значении «дружба», a félagi – «друг, товарищ, приятель», что подчеркивается альтернативным употреблением слова vin («друг»).

2. Им обозначается объединение имущества несколькими людьми на время викингского похода и вытекающие из этого объединения отношения между людьми – участниками «товарищества». «Побратимами и сотоварищами» (fóstbroeðr ok félaga) названы Эймунд и Олав Харальдссон, участвовавшие в военном набеге. Бесспорно о воинах-сотоварищах идет речь в двух рунических текстах из Гордстонга и Хедебю. Показательно, что во всех случаях «сотоварищами» являются два-три человека, которые одновременно входят в более широкую организацию – дружину, войско (ср. в надписи из Хедебю: Торольв – «сотоварищ Эйрика» и «дружинник Свейна»). На вероятный нетерминологический характер этого значения слова félag указывает его использование – правда, в редких случаях, – как синонима к терминам, обозначающим дружину (grið) и вообще военный отряд (lið).

3. В судебниках более позднего времени и в первую очередь в «Законах Гулатинга» (древнейшая запись середины XIII в.) содержатся указания на félagskap как специфическую форму объединения имущества супругов, при котором муж, приобретая право распоряжения имуществом жены, не становится его владельцем. В сагах это значение не отмечается. Можно предполагать, что это терминологическое значение развилось в связи с эволюцией семейного права позднее, чем первое, второе и четвертое.

4. И, наконец, слово félag, засвидетельствованное всеми источниками в самом распространенном – по сравнению с тремя предшествующими – значении, встречается в связи с упоминаниями походов, предпринимавшихся с торговыми целями.

Подробнее всего такие торговые поездки изображены в сагах, где рассказывается об обстоятельствах, сопутствующих организации «товарищества». Наиболее существенными представляются следующие моменты: предварительная договоренность между «партнерами» о совместном приобретении корабля и товаров и о порядке распределения прибыли. В «товариществе» участвуют два-три человека, как правило, не связанные родственными узами, более того, это могут быть жители разных скандинавских стран. В качестве одного из партнеров может выступать любой свободный вне зависимости от его социального положения, включая конунга. Не всегда все партнеры участвуют в походе: один из них может лишь субсидировать поездку, не принимая в ней личного участия.

Таким образом, единственным обязательным условием участия в «товариществе» является вложение капитала в торговое предприятие: приобретение части корабля и (или) части товаров или вложение денег для приобретения товаров в том месте, куда направляются купцы.

«Товарищества» образовываются для ведения международной торговли (во всех случаях партнеры едут за пределы собственной страны), но на короткий срок – одну поездку. В сагах нет ни одного указания на продление срока «товарищества» для дальнейшего совместного ведения торговых дел. После возвращения из поездки один из «партнеров» может не участвовать далее в торговле вообще или договаривается с другими лицами.

Более подробно имущественный и правовой статус «товарищества» определяется в древнейших судебниках «Серый гусь» (Исландия) и «Законы Гулатинга» (Норвегия). Записанный в конце XII в. первый из них, по мнению большинства исследователей, отражает правовую практику первой половины XII в.. В древнейшей части – в разделе о наследстве (arfaþáttr) ряд статей посвящен имущественным отношениям, возникающим после смерти одного из «партнеров» между другими и родичами погибшего. «Если люди создали компанию (félag) здесь в стране (Исландии. – Е.М.) и уехали, и один из них умер, то пусть он (оставшийся в живых. – Е.М.) не делит компанию (или: совместное имущество (félagit). – Е.М.) до встречи с наследниками. Пусть он использует все имущество, как было договорено… Если они становятся компаньонами за пределами страны, то пусть он (оставшийся в живых. – Е.М.), если хочет, не оставляет дела неразделенным, но оценит имущество, как будто он родич умершего».

Положения судебника не только подтверждают описательные данные саг, но и вносят ряд новых уточнений. Во-первых, смерть одного из компаньонов не кладет конец деятельности второго, который до завершения поездки (до встречи с наследниками погибшего) имеет право использовать совместное имущество по своему усмотрению. Во-вторых, компаньоны в глазах закона являются доверенными лицами друг друга, отчитывающимися перед наследниками. При отсутствии кровных родственников компаньоны становятся наследниками друг друга, приобретая право на все совместное имущество, как внесенное при образовании «товарищества», так и на полученную в результате его использования прибыль.

Наряду с тесной экономической связью компаньонов, следует отметить и возникновение между ними – в глазах общества – более тесной этической связи, нежели можно было бы предполагать для торговых (т. е. чисто экономических) отношений. Об этом свидетельствует, в первую очередь, то, что единственную значительную категорию заказчиков рунических памятников, не являющихся родственниками погибшего, составляют «сотоварищи». Исследование родственных отношений между заказчиками рунических камней и погибшими показало, что обязанность установления памятников принадлежала ближайшим кровным родственникам: отцам, братьям, сыновьям, реже племянникам и дядьям. Круг родственников-заказчиков крайне узок, и включение в число возможных заказчиков «сотоварищей-компаньонов» является важным показателем характера взаимоотношений между ними. В то же время отсутствие в сагах указаний на существование каких-либо ритуалов, сопровождавших заключение «товарищества», может говорить именно о временности, непродолжительности этих связей.

О близости компаньонов свидетельствует и квалификация убийства «сотоварища» как niðingsverk [1204]«… установили [этот камень] по Хельги, своему брату. А Ассур убил его и совершил злодеяние (nijjiks uerk), погубил своего сотоварища (felaka sin)» (SR. 1953. В. IX. Н. 1. S. 73–76; Soderby, Up 954).
, т. е. наиболее тяжелого вида преступления, к которому относятся убийство родича, предательское убийство, убийство без объявления о нем (т. е. тайное убийство). Повинный в таком преступлении обычно приговаривался к изгнанию или объявлялся вне закона.

Таким образом, наиболее распространенным и четко выраженным значением félag в рунических надписях, сагах и ранних записях права является обозначение краткосрочного объединения экономического характера двух (реже трех-четырех) человек для участия в военном или торговом походе (четкая дифференциация между ними отсутствует, видимо, из-за смешанного характера самих походов и сходства их целей) на определенных условиях, касающихся как финансирования предприятия, так и распределения прибыли. Felagi рассматривается как участник такого объединения.

* * *

Для того же времени засвидетельствовано существование и более высоко организованных торговых объединений – торговых гильдий, древнейшее упоминание о которых в Скандинавии, возможно, относится к началу XI в. и запечатлено в руническом тексте из Бьелбу: «Воины установили этот камень по Грейбу, своему [собрату по] гильдии». К первой половине XI в. относится надпись из церкви в Тёрневалла, высеченная в память «Дренга, сына Эйгера (?), [собрата по] гильдии». Однако безоговорочная интерпретация этих двух текстов как свидетельств существования в первой половине XI в. торговых гильдий в Бьельбу и Тёрневалла вызывает определенные сомнения. В первую очередь, это связано с отсутствием контекста, который мог бы прояснить значение слова gildi. Во-вторых, других свидетельств о существовании торговых гильдий в этих двух центрах нет и для более позднего времени. В-третьих, Нидаросская гильдия, по свидетельствам саг, первая в Норвегии, была создана во второй половине XI в. на основе объединения для организации коллективных пиршеств (hvirfingsdrykkja). Не исключено, что в данных текстах gildi синонимично hvirfingsdrykkja и отнюдь не означает торговую корпорацию. Во всяком случае, положительных аргументов в пользу предположения С. Янссона пока представлено не было.

Более определенные сведения о гильдиях в Швеции сообщаются двумя руническими надписями из Сигтуны, относящимися к середине XI в.. Однако речь в них идет не о сугубо местной, скандинавской, а о «фризской гильдии»: обе надписи начинаются словами frisa kiltar– «члены фризской гильдии». Из-за отсутствия подробных данных трудно сказать, что именно представляла собой «фризская гильдия»: было ли это объединение фризских купцов, приезжавших в Сигтуну и ведших регулярную торговлю со Швецией и другими скандинавскими странами, или организация, охватывавшая фризское население Сигтуны, или объединение шведских купцов, торговавших с Фризией. Очевидно лишь, что в середине XI в. национальный состав гильдии был смешанным, и в нее входили и фризы, и шведы, т. к. имена, упомянутые в текстах, как шведского (Slóði, Þórkell), так и фризского (Albod) происхождения.

Существование торговых гильдий в крупнейших фризских городах (Дорестад и др.) известно по западноевропейским латиноязычным источникам и в более раннее время. Есть указания на постоянное пребывание фризских купцов в Бирке (X в.). Сигтуна же в XI в. была крупнейшим восточнобалтийским торговым центром, где велась торговля как с Западной, так и с Восточной Европой. Основание шведско-фризской гильдии в Сигтуне отвечало задачам ведшейся в ней широкой международной торговли, требовавшей более устойчивых форм.

Таким образом, к середине XI в. в Швеции существовали две формы объединений людей, занимающихся международной торговлей: félag – «товарищество» и gildi – «гильдия». Различие между ними, как можно полагать, было достаточно очевидно самим членам этих организаций, поскольку в надписи Up 391 употреблены оба термина одновременно, в сходной же надписи Up 379 – лишь один в двух случаях. Оба текста заказаны членами фризской гильдии. Однако, если стела Up 379 воздвигнута в память об их сочлене, то Up 391 установлена в честь человека, очевидно, не являвшегося членом гильдии, иначе не требовалось бы его определение через третье лицо. Связь между погибшим, Альбодом, и «членами фризской гильдии», таким образом, считается ими самими не прямой, а опосредованной через его отношения со Слоди, который, как можно предполагать, – член фризской гильдии.

При сопоставлении обеих сигтунских надписей отчетливо вырисовывается одно из существенных различий между этими двумя институтами: коллективный характер связей в одном (gildi) и более узкая, частная основа взаимоотношений в другом (félag). Для первого нормальным является соотнесение одного лица со всем коллективом («члены гильдии – своему сочлену»). Индивид связан не с другим индивидом непосредственно, а с организацией в целом и лишь через нее – со своими сочленами. В «товариществе» взаимоотношения между индивидами строятся исключительно на основе личной связи, личной договоренности, поэтому естественно соотнесение имени погибшего с другим лицом, а не с коллективом («члены гильдии – сотоварищу Слоди»).

Хотя оба института сосуществуют в Швеции XI в. и продолжают сосуществовать длительное время, очевидно, что они типологически неодновременны. Представляется, что «товарищество» является стадиально более ранним образованием: в нем синкретически совмещаются различные виды деятельности; оно опирается на личные связи между отдельными индивидами и носит эпизодический характер. Напротив, гильдия даже в своих ранних формах представляет организацию более высокого уровня, входящую в систему государственных связей и вступающую в определенные отношения, регулируемые как законами данной страны, так и привилегиями, получаемыми от государства.

Сказанное отнюдь не предполагает, однако, непосредственного перерастания félag в гильдию, или определения félag как «протогильдии». Это качественно различные явления. Однако широкое развитие института «товарищества» в скандинавских странах подготовило почву для формирования купеческих гильдий.

* * *

Выявление экономического и юридического статуса института «товарищества» позволяет хотя бы в общих чертах поставить вопрос о типологически сходных явлениях в Западной Европе того же и более раннего времени. Хорошо изучены три основные типа торговых объединений, существовавших с начала эпохи средневековья в Средиземноморских странах, в странах Центральной и Западной Европы, включая Англию. В то же время отмечается, что северная торговля «имеет мало общего с континентальной». Однако представляется, что, несмотря на отличия в системе хозяйства и развитии экономики Северной Европы, достаточно очевидны и сходные тенденции развития, в частности, в формах организации международной торговли. По своим целям и задачам институт «товарищества» не отличается принципиально от «классических» типов компаний Западной Европы: как и они, он создавался для финансирования торговли, а также для упорядочения и облегчения ведения торговых дел.

Наиболее близкой к félag формой организации дела является тип «реального», или «полного» партнерства, по определению М. Постана, или «компания» (campagnia) итальянских источников, при котором партнеры вкладывают в дело как капитал, так и собственный труд, т. е. не только совместно приобретают товары, снаряжают транспорт, но и совместно участвуют в доставке его на место сбыта и реализации. Как особую, широко распространенную разновидность этого типа торговых объединений М. Постай отмечает «временное, или нерегулярное» партнерство, представляющее близкую аналогию «товариществу» скандинавских стран. В качестве основной отличительной особенности этой разновидности компании указывается непродолжительность срока его действия, фактически сводимого к одной поездке: до места сбыта или до места сбыта и обратно. Действие соглашения об образовании такой компании начиналось с приобретения определенных товаров и завершалось их совместной продажей и разделом прибыли. Каждый раз, когда требовалось совместное ведение дела, компания образовывалась заново, даже если участники и условия ее оставались прежними. Начиная с X в., этот вид совместного ведения торговли в широком масштабе применялся также и в Англии, где различалось «партнерство с объединенным товаром» («partnership of joint merchandise») и «партнерство с объединенным имуществом» («partnership of joint stock»), второе из которых представляло собой постоянную организацию, первое же, как и campagnia и félag, было краткосрочным.

В то же время, судя по скандинавским нарративным источникам, «товарищество» имело одну крайне существенную особенность, отличавшую его от западноевропейских компаний: отсутствие коллективных обязательств в выплате долга при неудачном исходе торговой поездки. Неоднократно указывалось, что такие обязательства компаньонов были одной из серьезных трудностей, часто приводившей компании к краху, а партнеров к разорению. Риск выплаты долгов всей компании одним из ее участников был настолько велик, что тормозил развитие торговых объединений. Что же касается скандинавских «товариществ», то саги не отмечают случаев взаимной выплаты долга компаньонами при гибели товаров или корабля, не оговорены такие случаи и в древнейших судебниках скандинавских стран. Думается, что отсутствие подобных правовых установлений не случайно, но связано с особенностями «товарищества» как торгового объединения. В подавляющем большинстве случаев félag является «реальным партнерством», предполагающим личное участие компаньонов в торговле. Лишь крайне редко – по материалам XI–XIII вв. – происходило субсидирование торговой поездки без личного участия в ней вкладчика. Использование лишь личных средств партнеров без привлечения капитала со стороны практически исключало возникновение долговых обязательств партнеров и тем более коллективную ответственность при неудачном исходе предприятия.

Таким образом, институт félag в скандинавских странах не является изолированным или нетипичным явлением в средневековой торговле. Он имеет близкие аналогии и в других европейских странах, и его возникновение в Скандинавии свидетельствует о возрастании уровня организации международной торговли в этой части Европы.

(Впервые опубликовано: СС. 1982. Вып. XXVII. С. 19–29)

 

«Торговый мир» Руси и Норвегии 1024–1028 гг.

Е. А. Мельникова

Правовое оформление торговых отношений между Древней Русью и Скандинавскими странами, по общему мнению, возникает в XII в., к концу которого (1191–1192 гг.) относится первый сохранившийся договор между Новгородом и Готским берегом. В нем, однако, упоминается более ранний («старый») мир. В тексте договора 1191–1192 гг. был выделен более ранний пласт, который датировался Э. Боннелом временем не позднее 1160 г., В. Реннкампом 1160-1180-ми гг., Е. А. Рыбиной– первой половиной XII в. По мнению А. Л. Хорошкевич, договор сохранил несколько разновременных пластов, древнейший из которых восходит к первой четверти XI в. – времени составления Ярославом «Русской правды».

Этот гипотетический договор (или договоры) не оставил следов в древнерусских письменных источниках. Однако в одной из исландских саг содержатся, как мне кажется, указания на существование во времена Олава Харальдссона торгового мира с Русью, которые вплетены в рассказ о торговой поездке на Русь неких братьев Бьёрна и Карла. Поездка братьев состоялась во время пребывания у Ярослава Мудрого в 1030–1036 гг. Магнуса сына Олава, и рассказ о ней составляет один из эпизодов повествования о жизни Магнуса на Руси и о его возвращении в Норвегию.

Пребывание Магнуса на Руси описано в ряде королевских саг, но с разной степенью подробности. Сокращенный вариант повествования, в котором отсутствует рассказ о поездке Бьёрна и Карла, представлен в «Саге об Олаве Святом» в «Круге земном» Снорри Стурлусона, поскольку в «Саге о Магнусе Добром» действие начинается с возвращения Магнуса в Норвегию. Пространная версия, описывающая в том числе и поездку братьев, отражена в «Саге о Магнусе Добром и Харальде Суровом Правителе», включенной в такие своды саг, как «Гнилая кожа» (рукопись ок. 1275 г.; свод составлен в начале XIII в. и отредактирован в 1220–1230 гг.) и «Книга с Плоского острова» (1387–1394 гг.; интересующая нас сага написана на дополнительных листах второй половины XV в.), а также в отдельной «Саге о Магнусе Добром» в компиляции «Хульда» (середина XIV в.). Текст «Гнилой кожи», наиболее ранний, был использован в той или иной степени практически всеми последующими компиляторами, и рассказ о пребывании Магнуса на Руси в «Книге с Плоского острова» и в «Хульде» почти не отличается от текста «Гнилой кожи».

Этот рассказ состоит из четырех эпизодов. Первый объясняет причину приезда Магнуса на Русь в качестве воспитанника Ярослава: построенный Ярославом дворец был сопоставлен Ингигерд с дворцом Олава Харальдссона не в пользу первого, что вызвало ссору между супругами, и Ярослав был вынужден согласиться на поставленное Ингигерд условие, компенсирующее нанесенную ей обиду, – пригласить сына Олава на воспитание. Этот эпизод отражает древнескандинавскую литературную романтическую традицию о браке Ярослава и Ингигерд и их супружеской жизни, которая осложнена любовью Ингигерд к Олаву Харальдссону, сватавшемуся к ней до Ярослава.

Второй эпизод рассказывает о пребывании малолетнего Магнуса на Руси (согласно висе скальда Арнора Скальда Ярлов, Магнус вернулся в Норвегию в возрасте 11 лет) и состоит из ряда традиционных «героических» мотивов: успехов Магнуса в спорте и военных играх, убийства им на пиру обидчика и т. д.

Третий эпизод содержит интересующий нас рассказ о поездке на Русь братьев Бьёрна и Карла. Четвертый – освещает события, непосредственно предшествующие и обусловившие возвращение Магнуса в Норвегию: приезд знатных норвежцев Эйнара Брюхотряса и Кальва, сына Арии, к Ярославу с приглашением Магнуса на трон и их отплытие в Норвегию. Собственно, поездка Бьёрна и Карла рассматривается составителем «Гнилой кожи» как исходный момент подготовки возвращения Магнуса: именно они становятся главными сторонниками юного претендента на трон и, возвратясь в Норвегию, начинают агитацию в его пользу – по поручению Ярослава – ив первую очередь заручаются поддержкой Эйнара и Кальва, инициируя их поездку к Магнусу. Таким образом, третий и четвертый эпизоды тесно связаны по содержанию. Отличает их от предшествующих эпизодов и отсутствие стереотипов, сюжетных мотивов и образов, традиционных как для саг вообще, так и для саговых повествований о пребывании скандинавов на Руси. Только из этих эпизодов, видимо, содержавших, по его мнению, достоверную информацию, отобрал материал для своего повествования Снорри Стурлусон, использовавший при составлении «Круга земного» «Гнилую кожу»: он включил (в сильно сокращенном виде) рассказ о поездке Эйнара и Кальва, обиженных Кнутом, на Русь, чтобы пригласить Магнуса в Норвегию.

Третий эпизод, повествующий о поездке Бьёрна и Карла, занимает в «Саге о Магнусе Добром и Харальде Суровом Правителе» особую главу. Ее название, «О немирье между конунгами Свейном и Ярицлейвом» («Vm vfriþ milli Sveins ос Jarizleifs konvngs»), описывает, однако, не непосредственные события, изображаемые в главе, как это обычно для саг, а ту политическую ситуацию, в которой происходят изображаемые события. Действительно, вражда Ярослава к Свейну, сыну Кнута Великого, назначенному правителем Норвегии после смерти Олава Харальдссона, упоминается неоднократно и является своеобразным лейтмотивом главы.

Глава открывается характеристикой ситуации: «Вот нет мира между Свейном сыном Альвивы и конунгом Ярицлейвом, потому что конунг Ярицлейв думает, что норвежцы предали святого конунга Олава, и в течение некоторого времени между ними не было торгового мира (cavpfripr)». Далее рассказывается, что невзирая на то, что «ныне эта поездка не может быть названа безопасной, потому что между конунгом Свейном и конунгом Ярицлейвом несогласие и нет мира между ними», братья Бьёрн и Карл собираются в торговую поездку по Восточному пути (/ Austrveg cavpferp) на Русь. Прибыв в «большой город» (eitt mikit cavptvn), они оказываются под угрозой нападения местных жителей, опознавших в них норвежцев, и вынуждены отправиться к Ярославу, который сначала намеревается казнить их, как ранее других норвежцев, но затем освобождает их по просьбе Магнуса, оставляет у себя на зиму и весной предлагает им поехать в Норвегию и вести агитацию в пользу Магнуса. Так определенная в начале главы ситуация «отсутствия мира» вообще и «отсутствия торгового мира» в частности детализируется в конкретном развитии сюжета.

Согласно тексту саги, отсутствие торгового мира обусловлено враждой Ярослава и Свейна, в условиях которой Ярослав, очевидно, запретил торговлю с норвежцами. Местные жители нападают на купцов, лишь узнав, что купцы прибыли из Норвегии. Как следует из рассказа об их пребывании в «большом городе» (Ладоге?), купцы не имеют гарантий личной безопасности и могут подвергнуться безнаказанному нападению местных жителей, быть ранены или даже убиты ими (meiþa), а товары – разграблены (rena). Получить гарантию личной безопасности, равно как и разрешение на свободную торговлю Бьёрн и Карл могут лишь у Ярослава, верховного правителя Руси. Возможность подобной ситуации в отсутствие торгового мира подтверждается содержанием понятия kaupfriðr.

Термин kaupfriðr «торговый мир» встречается в нескольких сагах. Из контекста следует, что торговый мир устанавливается конунгом или местным правителем. Мир дается на определенный срок и может распространяться как на всех купцов, так и лишь на некоторых лиц. Давая торговый мир, конунг гарантирует безопасность купцов и их товаров. Действие торгового мира распространяется, видимо, либо на определенную область, либо на торговый город.

Таким образом, kaupfriðr устанавливается правителем государства или области, т. е. в большинстве случаев является государственной акцией. Он распространяется на всю или часть территории, подвластной данному правителю. Kaupfridr действует некоторое оговоренное правителем время. В условиях kaupfriðr правитель гарантирует личную безопасность купцов и сохранность их товаров, а также право торговать (в установленных местах?) на обусловленной территории.

Упоминание в саге резко враждебного отношения Ярослава к Свейну, наместнику в Норвегии главного врага Олава Харальдссона Кнута Великого, а также ко всем норвежцам из-за их «предательства» Олава, предполагает, что ранее, во время правления Олава, между Русью и Норвегией существовали дружественные отношения. Это подтверждается и тем, что Олав, спасаясь от Кнута, избрал местом убежища Русь Ярослава. Указание на отсутствие торгового мира при Свейне – единственный случай упоминания в сагах разрыва торговых отношений с Русью, хотя подобное, очевидно, случалось не раз (так в 1188 г. новгородские власти запретили новгородским купцам ехать на Готланд, а скандинавские купцы были отпущены из Новгорода «без мира» и без сопровождения, что ставило под угрозу их безопасность), – как кажется, говорит о существовании такового в предшествующее время, т. е. во времена Олава (правил с 1015 по 1028 г.). Более того, это один из немногих случаев, когда торговые отношения предстают не как индивидуальное предприятие того или иного скандинава (так обычно изображаются торговые поездки на Русь в сагах), а как государственная акция.

Таким образом, представляется правомерным предположить, что во время правления Олава Харальдссона был заключен торговый мир с Русью, обеспечивавший свободную торговлю и безопасность норвежских купцов на Руси. Однако, до 1022 г. Ярослав находился в дружественных отношениях с англо-датским правителем Кнутом Великим, главным противником Олава на Балтике, и шведским конунгом Олавом Шётконунгом, отцом Ингигерд, который также находился с Олавом во вражде. Вероятно, недружественны были отношения Олава Харальдссона и с Ярославом, поскольку в это время на Русь приходят норвежцы – противники Олава (в частности, Эймунд Хрингссон). Политическая ситуация резко меняется после смерти Олава Шётконунга и прихода к власти в Швеции Анунда-Якоба, который вступает в союз с Олавом Харальдссоном против Кнута. Лишь после этого времени Ярослав, постоянно находившийся в дружественных отношениях со Швецией, мог сменить свои политические ориентации и установить связи с Норвегией. Особенно важна была для Ярослава поддержка северных соседей в период обострения борьбы за киевский стол с Мстиславом в 1023–1024 гг.: не случайно, в битве при Листвене на его стороне участвует отряд варягов, возглавляемый неким Якуном (Хаконом), которого некоторые исследователи отождествляют с норвежским ярлом Хаконом из Хладира. Не было ли сближение Руси с Норвегией обусловлено именно потребностью Ярослава в военной поддержке, которую в этот момент Анунд-Якоб оказать ему не мог из-за внутриполитических проблем в самой Швеции?

Открывавшаяся возможность сближения с Русью была крайне важна и для Олава Харальдссона: традиционные торговые связи Норвегии с Англией были прерваны Кнутом, королем одновременно и Дании, и Англии. Единственным открытым для норвежских купцов путем был путь на восток в Балтийское море, и Новгород, крупнейший центр балтийской торговли, не мог не рассматриваться как наиболее выгодный торговый партнер: не случайно «Сага об Олаве Святом» содержит целый ряд упоминаний о торговых поездках норвежцев на Русь, в части из которых Олав принимает участие деньгами (в качестве компаньона – félagi).

Необходимо упомянуть, что Олав Харальдссон также урегулировал договором (его текст сохранился в двух рукописях ок. 1250 г. и XV в. исландского судебника «Gragas») торговые отношения Норвегии и с Исландией, определив права (в том числе имущественные) исландцев в Норвегии, порядок выплаты и размер пошлин и т. и.

Можно предположить, учитывая все вышесказанное, что «Сага о Магнусе Добром и Харальде Суровом Правителе» донесла до нас информацию о неизвестном по другим источникам торговом договоре, заключенном между 1024 и 1028 гг. Ярославом Мудрым и Олавом Харальдссоном.

(Впервые опубликовано: ВЕДС. IX: Международная договорная практика Древней Руси. М., 1997. С. 35–41)

 

Par var eigi kaupfriðr i milli Sveins ok Jarizleifs: A Russian-Norwegian Trade Treaty Concluded in 1024–1028?

Elena A. Melnikova

The legal regulation of trade connections between Ancient Russia and Scandinavian countries is usually supposed to start in the late twelfth century as the earliest extant trade treaty is dated to 1191–1192. The treaty was concluded by Novgorod authorities with Gotland (OR Gotskij bereg, the Gothic coast) and German towns. It provided for freedom of trade and safety of merchants, defi ned trade procedures, duties, etc., and promoted diplomatic relations.

In the preamble to the treaty, however, an earlier agreement is mentioned. Novgorod prince «Jaroslav Volodimerich having consulted posadnik Miroshka and tysjatskij Jakov confi rms the old treaty [OR mir, peace, peace treaty]…». This phrase gave rise to a supposition that the treaty of 1191–1192 was not the first one and that it was preceded by at least one, or more treaties. E. Bonnell suggested that the «old treaty» was concluded not later than in 1160. W. Rennkamp dated it to 1160–1180 assuming that it appeared as a result of the activities of Heinrich the Lion of Bavaria and Saxony who, according to Helmold’s «Chronica», sent two ambassadors to Denmark, Sweden, Norway, and Russia. W. Rennkamp regarded it to be a bilateral treaty which regulated trade connections between Russia and Germany. A diff erent dating and interpretation of the «old treaty» was suggested by E. A. Rybina. She thought that it appeared during the domination of Gotland on the Baltic Sea, i. e. in the fi rst half or at the beginning of the twelfth century, and that it regulated the trade between Visby and Novgorod.

In her recent study A. L. Choroškevič accepted W. Rennkamp’s dating of the agreement mentioned in the text of the 1191–1192 treaty, but she thought that there could have been two or even more earlier agreements of Novgorod with diff erent partners. She isolated three chronological strata corresponding to earlier treaties in the 1191–1192 text, the oldest one dating to the early eleventh century, the «old treaty» concluded in the 1160s, and the extant text compiled in 1191–1192. The oldest part of the treaty, according to A. L. Choroškevič, comprised clauses concerning payments for diff erent off ences of free men, their wives, and daughters as well as the procedure of extracting debts on merchants. These regulations resemble, in A. L. Choroškevič’s opinion, those codifi ed in the short version of the «Russian Law» compiled in 1015–1016 by Jaroslav the Wise to improve the relations between his Varangians and the Novgorodians.

This hypothetical early eleventh-century treaty of Novgorod left no traces in Old Russian written sources. However, there seems to exist an allusion to a possible trade agreement of Ancient Rus’ and Norway in the times of Olaf Haraldsson in one of the Old Norse-Icelandic kings’ sagas. This allusion is incorporated in a story about the voyage of two Norwegians, Björn and Karl, to Rus’. The story forms a part of a narration about the stay of Magnus the Good, the son of Olaf Haraldsson, in Rus before his return to Norway.

Magnus’s stay in Rus’ is described at length only in «Magnúss saga góða ok Haralds harðráða» which is included in «Morkinskinna» and «Flateyarbók» and its fi rst part as a separate «Saga Magnúsar konungs ens góða» exists in «Hulda». The compilation found in «Morkinskinna», GkS 1009 fol. (ca. 1275), is thought to be originally produced at the beginning of the thirteenth century and revised in 1220–1230. The compiler used «Ágrip af noregs konunga sögum» (ca. 1190) and skaldic verses, but his sources for the major part of the text, including «Magnúss saga góða ok Haralds hardráða» are obscure. According to Finnur Jónsson, the compiler of «Morkinskinna» based on separate sagas about Magnus, Harald and other kings which were composed between 1150 (or 1160) and 1180. At the moment, the existence of only one separate early saga, that of Harald the Hard-Ruler, seems probable. G. Inderbø found no proofs for the existence of early separate sagas about Norwegian kings after Olaf Haraldsson. He supposed that «Morkinskinna» was an original composition and it was the fi rst attempt to present the history of Norwegian kings after Olaf the Saint. Though with some reservations, Th.M. Andersson shared this opinion and included «Morkinskinna» into a group of original kings’ sagas created between 1190 and 1220 and defined it as «a firsthand narrative drawn directly from skaldic and oral prose tradition».

The same narration about Magnus’s stay in Rus’ is also present in «Flateyjarbók», GkS 1005 fol. (1387–1394), in «Magnúss saga góða ok Haralds hardráða» written on additional leaves of the second half of the fi fteenth century and in «Saga Magnúsar konungs ens góða» in «Hulda», AM 66 fol., compiled in the mid-fourteenth century on the basis of «Morkinskinna» and «Heimskringla».

Another and a much shorter version of Magnus’s stay in Rus’ is found in Snorri’s «Heimskringla». It is included in «Óláfs saga helga» as «Magnúss saga góða» starts with Magnus’s return to Norway. Snorri’s main sources for this part were «Morkinskinna», «Óláfs saga helga» (Styrmir’s variant and «the Oldest saga») and especially «Bergsöglisvísur» of Sigvat Thordarson.

Thus there exist two versions of the narration about Magnus’s stay in Rus, an extended one in «Morkinskinna» repeated in «Flateyjarbók» and «Hulda» and an abridged one in Snorri’s «Heimskiingla». The extended narration consists of four major episodes. The fi rst one tells how Magnus found himself at the court of Jaroslav the Wise, the great Russian prince. The second describes Magnus’s stay with Jaroslav. The third deals with the voyage of Björn and Karl and their later activities to prepare the return of Magnus to Norway. The fourth relates about a Norwegian embassy under Kalf Arnason and Einar Thambarskelfi r to Rus’ to bring Magnus back to Norway. In his version Snorri made use of only two subjects. He mentioned in passing that on his escape to Rus’, Olaf took Magnus with him (ch. CLXXXI) and told about the embassy of Kalf Arnason and Einar Thambarskelfi r (ch. CCLI). Neither Magnus’s deeds at Jaroslav’s court nor the voyage of Björn and Karl are mentioned by Snorri.

Before analyzing the retelling about this voyage, it seems important to say a few words about the nature of the preceding episodes. «Magnúss saga góða ok Haralds harðráða» begins with the fi rst episode telling about the events that caused Magnus’s arrival to Rus’. According to the saga, Jaroslav built a magnifi cent hall which Ingigerd, his wife, a Swedish princess, thought quite remarkable, but still inferior to the hall of Olaf Haraldsson. The king got angry and slapped Ingigerd in the face. As a compensation for the insult, Ingigerd demanded to invite Magnus, the son of Olaf Haraldsson, as a fóstri. Jaroslav forwarded an embassy to Olaf who accepted the invitation and sent Magnus to Rus’.

The episode seems to derive from the Old Norse tradition about the marriage of Ingigerd and Jaroslav. Ingigerd, the daughter of the Swedish king Olaf Skötkonung, was promised as a wife to Olaf Haraldsson, but the marriage was broken and she became the wife of Jaroslav the Wise. Later Olaf married her sister Astrid. The saga tradition about Ingigerd is dominated by two conceptions, her lasting love to Olaf Haraldsson and her mental superiority over Jaroslav. Sagas stress Ingigerd’s attachment to Olaf on many occasions and motivate many of her actions by «their secret love» («því at hvárt þeirra unni öðru með leyndri ást»). Most common is Ingigerd’s comparison of Jaroslav and Olaf in favour of the latter. In the discussed episode Ingigerd’s estimation of his hall is explained by Jaroslav in full agreement with this conception: «oc synir þv enn ast þina viþ Olaf konvng» («and show you again your love for king Olaf»).

Another feature determining Ingigerd’s image in sagas, is her domineering personality. Ingigerd is described as a resolute, brave and wise woman, whereas the stereotype image of Jaroslav presents him as a weak and indecisive ruler, stingy and vindictive, always ready to employ Scandinavians and to shift off the burden of responsibility to his Scandinavian counselors or commanders-in-chief. The saga image of Jaroslav, profoundly diff erent from that in Old Russian sources, is subordinated to the tendency to glorify a Scandinavian konung in Rus. His relations with Ingigerd are depicted in sagas as dominated by her. In the narration under discussion, Ingigerd suggests to invite Olaf’s son not only to compensate the insult but to humiliate Jaroslav too. She stresses the fact that the one who upbrings a child is of lower status than the child’s father.

The whole episode thus fi ts the Old Norse tradition. It is in full agreement with the saga stereotype images of Ingigerd and Jaroslav and might well derive from the tradition dealing with the marriage and the married life of Ingigerd. The reliance on stereotypes makes the historical authenticity of this narration questionable. It looks more like a variation of a traditional theme than an account of real events.

The «Morkinskinna» romantic version of Magnus’s coming to Rus’ diff ers cardinally from the «Heimskringla» version. On leaving Norway (in 1028), Olaf was followed by a number of retainers, his wife Astrid and his son Magnus. He left Astrid with her relatives in Sweden and went to the east taking Magnus with him. While returning to Norway he preferred his son to stay with Jaroslav. The situation, as presented in «Heimskringla», lacks the romantic fl avour and is devoid of stereotype motifs. It is the version accepted in modern historiography.

The second episode of «Magnúss saga góða ok Haralds hardráða», the stay of Magnus in Rus’, is also constructed as a combination of several traditional motifs. He is said to occupy a honorary position at Jaroslav’s court, to succeed in sports and war games, and to kill his off ender after a quarrel at a banquet. These characteristics belong to the stereotype description of a konung in Rus and can hardly be applied to Magnus who, according to Arhor Jarlaskald returned to Norway at the age of eleven. A similar story about the murder of an off ender is also told about Olaf Tryggvason who spent his young years in Rus’.

The third episode, containing the information about a possible trade treaty, and the fourth episode, diff er from the preceding two in their lack of situational stereotypes. They are devoted to the events directly connected with the return of Magnus to Norway. According to «Magnúss saga góða ok Haralds hardráða» as well as other sagas including «Heimskringla» Magnus’s inthronization in 1036 was prepared by a common resentment of Danish rule in Norway. Snorri elaborated the theme of Danish suppression in Norway and provided a long list of laws introduced by Svein which aroused special anger of the Norwegians. He also stressed personal dissatisfaction of Einar Thambarskelfi r and Kalf Arnason who were later deceived by Knut.

«Morkinskinna» premises the retelling about the embassy of Kalf and Einar with a narration about a voyage of two brothers Karl and Björn. In spite of the absence of peace (úfriðr) between Svein and Jaroslav, they went to trade to Rus’, came across the hostility of the local population and were compelled to meet Jaroslav who, on Magnus’s insistence, invited them to stay at his court for a winter. In spring, Jaroslav suggested their return to Norway to persuade prominent Norwegians to support Magnus in his claim for the throne. Jaroslav is also said to have supplied money to suborn those hesitating. The brothers came back to Norway and met Einar Thambarskelfi r who promised to go to the east. In this way the compiler of «Morkinskinna» connected both missions and made Karl and Björn the initiators of Einar’s embassy. Then the brothers went to Nidaros where Karl was captured by Svein’s men. Björn escaped and made a second voyage to Rus’ to report their progress to Jaroslav and Magnus.

The narration about Jaroslav’s participation in the restoration of Norwegian supremacy attracted attention of specialists in Old Russian history who viewed it as a testimony of Jaroslav’s active policy in the Baltic (Grekov et al.). However, E. A. Rydzevskaja, a prominent Russian specialist in Old Norse sources for Russian history, severely rejected the very possibility of using this episode in historical studies. She wrote, «… saga researchers have established long ago that the interference of Jaroslav was an invention of the compiler of “Morkinskinna” The fact that this role is attributed to a Russian prince, is certainly not devoid of interest and importance, but all the same, it is not a historical fact». Her verdict put an end to using this episode for historical purposes. Nevertheless, Rydzevskaja’s estimation of this episode was not based on a special study, neither was it discussed against a background of politics in the Baltic Sea area and the activities of Jaroslav at that time.

To get accepted or rejected as a historical source, the episode needs a special and thorough investigation which is far beyond the scope of this article. Still, it is worth noting that even the episodes which can be believed the compiler’s own compositions on even more serious grounds, like that retelling about the quarrel of Ingigerd and Jaroslav, turn out to derive from a current tradition. Recent studies of Jaroslav’s policy in the Baltic in the 1010s and 1020s showed his acute interest in the situation there and his eff orts to secure the interests of Rus’. Suffi ce it to mention a few facts. In 1018 or 1019 Jaroslav married his son Ilia to Estrid, the sister of Knut the Great, and in 1019 he himself married Ingigerd, the daughter of the Swedish konung Olaf. The matrimonial connections fastened political and military alliance between Rus’, Denmark and Sweden directed against Poland. In the early 1020s the situation in Scandinavia changed, and a new Swedish konung Anund-Jacob (since 1022) united with Olaf Haraldsson which led to military confrontation between Denmark and a Swedish-Norwegian coalition. In this new political context Rus’ supported the latter as in 1028 Olaf Haraldsson, defeated by Knut, could fi nd refuge in Rus’. The death of Olaf in 1030 did not seem to change the relations between Rus’ and Scandinavian countries. Magnus’s stay with Jaroslav until 1035 and the mentions of hostility between Jaroslav and Svein Alfi fason in many sagas speak for the pro-Norwegian orientation of Jaroslav. The banishment of Svein and the restoration of Olaf’s son agree well with the policy of Jaroslav. If this is the case, the narration about Jaroslav sending men to campaign for Magnus might have been derived from a genuine tradition. Like the previous episodes, this one might also be not an exact account of real events but rather an elaboration of the tradition which grew on the basis of and refl ected a real situation. Consequently the narration, probably invented, presented if not the truth of facts, then the truth of the situation.

However, be the trustworthiness of the retelling about Jaroslav’s participation in Magnus’s return to Norway as it may, the narration about the brothers’ voyage to Rus’ constitutes a special story in itself. A trade voyage to Rus’ was a topic widely spread in kings’ and family sagas as trade connections of Scandinavian countries and Rus’, fi rst and foremost Novgorod, were regular and numerous. Descriptions of these voyages are usually stereotyped. They stress the richness of the Novgorodian market, the profi tability of the trade for Scandinavians, and name the most desirable merchandise, Russian furs, Byzantine cloths, Arabic precious utensils. The narration about the voyage of Karl and Björn lacks all these stereotypes and provides a picture quite diff erent from the usual one.

Nv er vfriþr milli Sveins Alfi fosonar oc Jarizleifs konvngs. þvi at Jarizleifr konvngr virði sem var at Noregsmenn hof þo nizc a enom helga Olafi konvngi. oc var þar noccora stvnd eigi cavpfriþr i milli. Maðr er nefndr Karl en annarr Biorn. þeir voro bröðr.ii. litils hattar at bvrþom oc þo framqvemþarmenn. verit salltmenn enn fyrra lvt efi sinnar oc afl at sva peninga. en nv var sva orþit at þeir vorv rikir kavpmenn… þa tok Karl til orða oc melti við haseta sina… ec etla at fara i Austrveg cavpferþ. en nv fi rir sakir vmmela Sveins konvngs oc Jarizleifs konvngs oc þess vfriþar er i milli þeira er. þa ma þat kalla eigi varlict…

Oc þetta taca þeir raþs. fara nv með honom vnz þeir koma i Austrriki oc leggia þar at viþ eitt mikit cavptvn, oc vildo þeir kavpa ser navðsynia lvti. En þegar er landzmenn visso at þeir voro Norðmenn, þa fengo þeir þeim at siþr cavp at þegar helt viþ bardaga oc vildo lanzmenn veita юeim atgongo. Oc er Karl sa at i oeni for þa melti hann til lanzmanna. Þat mon metit til hvatvisi oc noccot sva diorfvngar at taca slict fyrir hendr konvngi yðrom at meiþa vtlenda menn eþa rena. þott her comi meþ cavpeyri sinn oc gere yþr engan ofriþ. oc vitit aldri hvart konvngr geri yþr þocc fyri eþa eigi. nv er yðr vitrligra at biþa konvngs atqveþa vm slict. Viþ þetta sefaz lanzmenn oc verþr eigi at þeim gengit með ollo. þo ser Karl at þat endiz eigi sva bvit. hann gerir þa ferþ sina a konvngs fvnd.

Er eigi getit vm ferþ hans fyrr en hann cømr fyrir Jarizleif konvng oc qvaddi hann. Konvngr spyrr hverr hann er. Ec em norrønn maþr einn segir hann litils verðr oc kominn hingat með goþom peningom oc felagar minir [með góðum friði. – Hulda ]. Konvngr melti. Hví vart þv sva diarfr at søkja hingat. hyggr þv noccot þina gefo meiri enn annarra manna. oc hyggr þv at þv munir her draga fram cavpeyri þinn en aðrir fa eigi haldit lifi nu. oc hafa þeir Noregsmenn aldri sva illt af mer at eigi se þeir verra verþir. [Karl melti. Eigi mono allir iafnir i þvi. ec em saltkarl einn litils verþr. þo at nv hafa ec peninga. hefi ec avalt verit til noccors hentogleika en aldri var ec i moti Olafi konungi i huga minom. þat mon ec etla segir konvngr. at þv monir reynaz sem allir aþrir Noregsmenn. Konvngr bað taca hann ok setia þegar i fi otra. oc sva var gert. Oc siþan segir konvngr Magnvsi fostra sinom oc spyrr hann raðs vm hverso scipa scal við Norðmennina. Magnvs svarar. Litt hafi þer fostri minn haft mic viþ raþin her til. en seint ventir mik at raþiz at minn verþi Noregr ef sva scal at fara at drepa þa alla er þaðan ero ettaþir. en vel mvndot þer vilia fostri minn. þvi at þeir mego at retto allir callaz minir þegnar. – Hulda ]. Oc oþrovis get ec venna mvno at at orca en hataz viþ alla þa menn er baðan ero. Konvngrenn let þetta vel melt. oc qvað hans raþom scyldo fram fara. Konvngr callaþi Carll til sin vm morgoninn. oc siþan melti konvngr til hans. Sva litz mer a þic at þv ser giptvvenligr maðr. oc þat vill Magnvs konvngs son at þu hafi r griþ. oc ero þer nv.ii. costir gervir af minni hendi. annarr at þv farir til scips y þars. oc fø ec yþr oc vist. farit með cavpeyri yðarnn sem yþr syniz. ella far þv til min oc ver með mer i vetr [1256] .

(Now there is no peace between Svein Alfi fason and konung Jarizleif because konung Jarizleif thinks that Norwegians have betrayed saint konung Olaf, and for some time there was no trade peace between them. A man is called Karl and another man is called Bjцrn. They were two brothers, of humble birth but men of prowess. They were salt-makers earlier in their lives and they thus acquired money, and now it happened so that they became rich merchants…

Then Karl spoke and said to his mates, «… I am going to make a trade voyage to the Eastern Route but nowadays this trip cannot be called safe because there is a disagreement between konung Svein and konung Jarizleif and there is no peace between them…».

And they take their decision and go now with him until they come to the Eastern Country [i. e. Rus’] and stopped at a large trade town and want to buy some necessities for themselves. But as soon as the men of the land learned that they were Norwegians, they not only refused to sell anything to them but it came close to a battle, and the men of the land wanted to attack them. And when Karl saw that it was getting dangerous he said to the men of the land, «It can be regarded as reckless and bold [to take a decision] instead of your konung to maim or rob foreigners while they came here with their wares and make you no hostilities. And one can never know if the konung would approve of you or not. Now it is wiser of you to wait for konung’s decision on this matter». The men of the land got soothed with this and restrained from attacking them. Nevertheless, Karl sees that it will not end like that, and he starts his trip to the konung Nothing is said about his trip until he came to Jarizleif konung and greeted him. The konung asked him who he was. «I am a Norwegian, he says, of humble birth and I came here with good money and my companions with peace». The konung said, «How is it that you got so bold to come here? Do you think that your luck is larger than that of other men or do you think that you can profi t from your wares while others could not preserve their lives? And those Norwegians never get as much evil from me, as they are worth». Karl said, «Not all men are equal in this. I am a salt-maker of humble birth, though now I have money, and I have always been ready for any opportunity and I have never been against Olaf konung in my thoughts». «I suppose, the konung says, that you’ll turn out to be like all other Norwegians». The konung ordered to take him and put him into irons, and it was done. And later the konung speaks to Magnus, his fosterson, and asks for his advice on what is to be done with those Norwegians. Magnus answers, «Until now you have asked little for my advice, my foster-father, but it seems to me that Norway won’t become mine soon if it comes to killing all those who originate from there. But you will be well-disposed, my foster-father, because they all have right to be called my thegns. And I think that it is better for me to behave diff erently than to share hatred with all those who are from there». The konung thought it well spoken and said that it would be done according to his advice. The konung called for Karl in the morning and then said to him, «It seems to me that you are a man promising good luck, and Magnus, the konung’s son, wants that you should be given peace. And there are two possibilities that I can grant you. The fi rst of them is that you go to your ship and I shall give you wine and food and you will go with your merchandise as you wish. Or you go to me and stay a winter with me…»).

The narration contains numerous indications to the political relations of Rus’ and Norway and to the trade connections of the two countries in the form of both author’s statements and depiction of events caused by the state of aff airs. The author’s summary of the political situation, i.e. his declaration about the absence of peace between Jaroslav and Svein, stands apart from the enormous bulk of the «Russian evidences» of the sagas. The characteristic of political situation in Rus’ was irrelevant for the saga authors as travels to Rus’ and Eastern Baltic were always presented as private enterprises organized and carried out on the personal basis with no interference of the authorities. The only other survey of the political situation in Rus’ can be found in «Eymundar þáttr». Eymund’s decision to go to Rus’ and to serve with Jaroslav’s army is motivated by a feud between the sons of great prince Vladimir, and the description of the causes of the feud and the aims of each of Vladimir’s sons provides the outline of the political turbulence in Rus’ after the death of Vladimir the Saint. This summary, correct in its essence but wrong in many details, was highly appropriate in a saga telling about a viking who participated in all these events profi ting by opposing interests of the Russian rulers. However, even this survey has nothing to do with the international relations of Rus’. Eymund’s voyage was his personal adventure and of no concern of Norwegian authorities.

On the contrary, the survey in «Magnúss saga góða ok Haralds hardráða» is a characteristic of political relations between Rus’ and Norway. It is a brief declaration of the absence of peace (úfriðr) between Jaroslav and Svein after the death of Olaf Haraldsson. The state of úfriðr meant a war or hostility between the partners and it seems, in spite of the lack of corroborating evidence in Old Russian and Old Norse sources, that the enmity did exist at that time. Rus’ became an asylum for Svein’s enemies who had earlier supported Olaf Haraldsson. Jaroslav was bringing up Olaf’s underage son Magnus who later expelled Svein and became the king of Norway. Another prominent relative of Olaf, Harald the Hard-Ruler, who participated in the battle at Stiklastadir found refuge in Rus’ and later married Jaroslav’s daughter. In this context, the characteristic of the relations between Jaroslav and Svein in the saga does not seem wrong. The hostility to Danish Norway in the early 1030s was a continuation of Jaroslav’s policy in the Baltic in the second half of the 1020s. The idea of the state of úfriðr is further elaborated in the saga by literary means. Jaroslav’s negative attitude to Norwegians is expressed in a number of speeches of Jaroslav and Magnus and in the retelling about Jaroslav’s treatment of Björn and Karl on their arrival to his court. According to the saga, Jaroslav’s hostility to the Danish ruler of Norway was accompanied by his hatred to all Norwegians. He is said to accuse them of betraying their lord, Olaf Haraldsson, to regard them worth the most cruel punishment, and to execute all the Norwegians coming to Rus’. Though the speeches, as well as probably the episode of the arrest of Karl and Björn are nothing more than illustrations and literary embodiment of úfriðr their introduction is signifi cant as an indication of the author’s position.

Another manifestation of the úfriðr was the break of trade. The saga author makes a special note of the absence of trade peace (kaupfriðr) for some time (noccora stvnd). This is the only occasion to my knowledge that a rupture in trade between Rus’ and a Scandinavian country is mentioned in a saga. Trade voyages like all other voyages to Rus’ were represented as private enterprises even if a konung participated in the partnership (félag) with his money. The success or the failure of a merchant therefore was depicted as depending utterly on his own abilities. In «Magnúss saga góða ok Haralds hardráða» on the contrary, the offi cial status of the break in trade is stressed. It is kaupfriðr between Jaroslav and Svein, the rulers of the states, i.e. between the two states, that is suspended. Like the úfriðr, the absence of kaupfriðr is regarded as a governmental action. Thus, both the situation itself and its presentation in the saga is quite diff erent from the traditional stereotypes. In the context of the actual deterioration of political relations between Rus’ and Norway, the prohibition of trade activities could have really taken place.

Temporal suspension of trade with a specifi c partner by Novgorod authorities seems rather a common practice. The First Novgorod chronicle tells s. a. 1188 about a confl ict between Novgorodian and German merchants on Gotland which resulted in the break of trade peace. Russian merchants were not allowed to go overseas while Scandinavian merchants left Novgorod «without peace» and with no offi cials to accompany them, i.e. with no one to secure their safety en route.

The mention of the absence of kaupfriðr on a state level for a period of time presupposes its existence earlier. It might mean that some time before the 1030s a trade treaty had been concluded by Russian and Norwegian rulers which established offi cial kaupfriðr between the two countries.

There are no grounds to suppose that this treaty appeared before Jaroslav’s times. It could have been rather a result of Jaroslav’s active policy in the Baltic, and the possible span of time for its conclusion is rather short. A treaty with Olaf Haraldsson’s Norway was impossible while Jaroslav maintained close and friendly relations with Knut. It was the time when Olaf’s enemies were well received in Rus’, like Eymund Hringsson employed by Jaroslav in 1018 (1019). Only after Jaroslav joined the Swedish and Norwegian alliance against Denmark which emerged after Anund-Jacob’s enthronization in 1022, the treaty could have been concluded. The defeat of Olaf Haraldsson in 1028 and his escape to Sweden and Rus’ is the upper limit for the conclusion of the treaty.

The exact time Jaroslav joined the alliance is unknown but its most probable date can be suggested. The middle of the 1020s was crucial for Jaroslav’s position in Rus. In 1023 Jaroslav’s brother Mstislav, the prince of Tmutarakan, took the opportunity of Jaroslav being in Novgorod and attacked Kiev in an attempt to become Great prince. Though Mstislav failed, Jaroslav collected an army in Novgorod and in 1024 met Mstislav at Listven not far from Chernigov. Jaroslav got defeated and had to escape back to Novgorod. For two years Jaroslav resided in Novgorod before he came to an agreement with Mstislav in 1026 and returned to Kiev. It seems reasonable to suppose that the most suitable time for Jaroslav to conclude a trade treaty with Norway was the period between 1024 and 1026 when he permanently stayed in Novgorod. It was the time when Jaroslav consolidated his political and economic position, and the revision of his international relations was appropriate. For Norway with its traditional contacts with England violated by the rivalry of Knut and Olaf, Novgorod, one of the richest centers of the Baltic trade and tightly connected with Scandinavian countries from of old, was a desirable partner. So, the most probable time for the conclusion of a trade treaty by Jaroslav and Olaf Haraldsson was 1024–1026.

The saga can also provide some indications as to the content of the treaty. The term kaupfriðr corresponding exactly to the Old Russian torgovyj mir, «trade peace», and «a trade treaty», implied fi rst and foremost the freedom of trade for foreign merchants and some warrants for their personal safety. The experience Karl and Björn encountered in a Russian town illustrate what the absence of kaupfriðr meant for a merchant.

Having arrived in Rus’, Karl and Björn found themselves in trouble only after the citizens came to know that the newcomers were Norwegians. The prohibition of trade thus concerned only Norway whereas the trade with other countries seems not to be aff ected. The rupture of the trade with Gotlanders in 1188 is presented in the same way in the First Novgorod chronicle, as an action directed only against the off ender party.

The local citizens are told to have refused to sell anything to the brothers and to have prepared to attack them. The interdict of trade with Norwegians seems to have caused two main problems. On the one hand, it excluded any business with Norwegians, not only large-scale operations, but even minor purchases, like those the brothers wanted to make («some necessities for themselves»). On the other hand, it provoked the citizens to attack the Norwegians who «made them no hostilities». The aim of the attack, as summed up by Karl, was to «maim or rob» the merchants. It seems that in the absence of kaupfriðr the citizens regarded the merchants to be an easy booty. The lack of responsibility for the merchants’ safety could result from the fact that neither their lives, nor their wares were secured according to a valid agreement. However, the mention of a possible displeasure of Jaroslav stopped the assaulters.

The interdict of trade was not restricted to any specifi c place. The town Karl and Björn stopped in is said to have been a large trade center (eitt mikit cavptvn), the fi rst one on the way from the Baltic to Rus’. It is most probably Old Ladoga, Aldeigjuborg of the sagas, the gates to Novgorod and the second largest town in Northern Rus’. The travellers from the Baltic to Novgorod had to stop in Old Ladoga to change ships or to take pilots to pass the rapids on the Volkhov. Trade was one of the main occupations of the citizens of Old Ladoga. Being subordinated to Novgorod, Old Ladoga authorities had to obey the orders of Novgorod princes. The prohibition of trading with Norwegians could also fi nd better understanding in Ladoga than in any other place as its citizens were well acquainted with visitors from Scandinavian countries. The interdict thus spread at least over all Northern Rus’, and it was most probably issued by Jaroslav (together with Novgorod authorities like the treaty of 1191?) as Karl had to apply to the Great prince to get a permission to trade.

Taken together, these observations seem to allow some suggestions as to the character and the content of the treaty. It must have been concluded by the heads of the states, Jaroslav and Olaf Haraldsson, between 1024 and 1026 (1028). It was valid at least in the Novgorod land. The most important clauses of the treaty must have provided freedom of trade, and safety of Norwegian merchants and safety of their wares in Rus’.

(Впервые опубликовано: Archiv und Geschichte im Ostseeraum. Festschrift fur Sten Komer / R. Bohn, H. Rebas, T. Siltberg. Kiel, 1997. S. 15–24)

 

К предыстории Готского двора в Новгороде

Е. А. Мельникова

История иноземных дворов в Новгороде в последние десятилетия стала предметом серьезного исследования, в первую очередь археологов, однако судьба Готского торгового двора по-прежнему остается менее изученной, нежели Немецкого. Обусловлено это прежде всего состоянием источников: двор св. Петра играл значительную роль в ганзейской торговле и оставил большое количество документов, в том числе внутренний устав двора (скра), который сохранился в нескольких редакциях. Готский же двор в XIV–XV вв. – после разгрома Висбю Вальдемаром Аттердагом в 1361 г. готландская торговля оказалась полностью в руках ганзейцев – утратил свое былое значение, а сведения о нем для более раннего времени немногочисленны и рассеяны по источникам различного происхождения и жанров.

В результате топографических и археологических исследований установлено местонахождение Готского двора, который занимал довольно обширную площадь (исследована только ее небольшая часть из-за современной застройки) на берегу Волхова на Торговой стороне немного к югу от Ярославова Дворища. Были выявлены некоторые из находившихся на его территории построек: срубы складских помещений, остатки каменного строения (башни?). Функционирование Готского двора археологически прослеживается с XII в. и вплоть до XV в. Не вызывает сомнения и принадлежность Готскому двору церкви св. Олава, называемой в Новгородской первой летописи (далее – НПЛ) Варяжской божницей и впервые упоминаемой в летописи под 1152 г.. Ее существование в конце XI в. засвидетельствовано среднешведской рунической надписью. По наблюдению Е. А. Рыбиной, церковь долгое время была деревянной и только после пожара 1181 г. была перестроена в камне. Ее основание, как и возникновение Готского двора, исследовательница относит также к началу XII в..

В НПЛ Готский двор упоминается дважды: под 6911 (1403) г. в связи с пожаром, в котором Готский двор уцелел, и под 6914 (1406) г. также в связи с пожаром на Торговой стороне, распространившимся до Готского двора. Более ранними источниками, называющими Готский двор, являются проекты договоров Новгорода с ганзейскими городами: на латинском языке, представленный немецкой стороной, вероятно, в 1268 г., и его исправленный, с учетом поправок новгородских властей, вариант на нижненемецком языке, завершенный до 1 апреля 1269 г., а также договор, заключенный ранее 22 августа 1371 г.. Они свидетельствуют, что наименование скандинавского двора Готским к середине XIII в. было устоявшимся.

Несмотря на этот ряд установленных обстоятельств, время возникновения двора остается неясным. Представляется, что существуют некоторые еще не использованные возможности хотя бы отчасти пролить свет на этот вопрос.

Постоянное пребывание скандинавов в Новгороде во второй половине X – первой половине XI в. в качестве наемных воинов и купцов многократно отмечается скандинавскими источниками. Более того, в скандинавской картине Восточной Европы Новгород предстает как столица Руси. Поэтому парадоксальна крайняя немногочисленность скандинавских древностей на территории города (в отличие от Городища), что заставляет предполагать, что скандинавы жили здесь не рассредоточенно, в различных частях города, но компактно размещались на одном или нескольких ограниченных участках.

Об одном таком месте скопления скандинавов – наемников Ярослава Мудрого – летописи упоминают. Это «Поромонь двор», на котором летом 1015 г. новгородцы перебили варягов Ярослава. Этимологически название Поромонь дворъ, вероятнее всего, восходит к др. – исл. farmannagarðr «купеческий двор» (от др. – исл. farmaðr, др. – швед. farman «путешественник, мореплаватель; купец, ведущий заморскую торговлю» и garðr «хутор, усадьба, двор»). Его местоположение неизвестно, но можно предположить, что оно определялось двумя обстоятельствами. Во-первых, поскольку здесь располагались дружинники Ярослава, он должен был находиться неподалеку от резиденции князя на Дворище. Во-вторых, скандинавы, как наемники, так и купцы, приходили в Новгород на кораблях по Волхову и вряд ли жили на большом расстоянии от своих кораблей, которые требовалось разгружать, ремонтировать и прежде всего охранять от далеко не всегда доброжелательно настроенных новгородцев. Поэтому их подворье должно было располагаться, с одной стороны, неподалеку от Ярославова Дворища, с другой – как можно ближе к Волхову. Именно этим условиям отвечает местоположение Готского двора в XII в. На самом берегу Волхова против Готского двора, по описанию «Устава о мостех» (1265–1267 гг.), находился «Гаралдов вымол», т. е. «пристань (причал) Харальда», за сохранность которого отвечали гъте («готландцы») – власти Готского двора. Тем самым «Гаралдов вымол» должен был находиться на берегу Волхова у Готского двора. Представляется в высшей степени вероятным предположение А. Л. Хорошкевич, что это название причал получил еще в 1030-1040-е гг. по имени Харальда Сигурдарсона, проведшего более десяти лет на службе у Ярослава и в Византии и женатого на Елизавете Ярославне. О древности микротопонима говорит тот факт, что к середине XIII в. личное имя в его составе утратило исторические коннотации и подверглось деформации: в списках Устава имеются варианты, очевидным образом искажающие и русифицирующие имя Харальд: Вералдов, Гелардов, Алфердов, Афедоров.

Строительство Ярославом Мудрым «палат» для наемного варяжского отряда под водительством Эймунда, прибывшего на Русь, вероятно, в 1015 или 1016 г., отмечается и в исландской «Пряди об Эймунде Хрингссоне». Однако, поскольку в запечатлевшейся в скандинавской традиции истории Ярослава мотив строительства палат фигурирует неоднократно, весьма возможно, что в «Пряди об Эймунде» возведение Ярославом каменных палат по требованию Эймунда является интерпретацией этого мотива, в основе которой лежат воспоминания о том, что в Новгороде существовала усадьба скандинавских наемников, на которой стояли одна или несколько жилых построек.

Таким образом, представляется весьма вероятным, что уже в 1015 г. на месте будущего Готского двора находилось подворье, где располагалась варяжская дружина Ярослава Мудрого и могли останавливаться купцы из скандинавских стран.

К концу 1020-х гг. торговые отношения со скандинавскими странами становятся более упорядоченными: между 1024 и 1028 гг. заключается первый поддающийся реконструкции торговый договор с Норвегией. На интенсификацию торговых связей указывают археологические находки в Висбю, Лунде и особенно Сигтуне. Продолжается и приток новых скандинавских военных отрядов, особенно после 1028 г., когда Олав Харальдссон был вынужден бежать на Русь к Ярославу Мудрому, и в еще большем числе после 1030 г., когда Олав пал в борьбе за норвежский трон, а его соратники покинули Норвегию.

Наиболее известным среди них был сводный брат Олава Харальд Сигурдарсон, впоследствии конунг Норвегии, получивший прозвище Суровый Правитель. С его именем связывается, как говорилось выше, название пристани около Готского двора, и именно временем его пребывания в Новгороде (с весны 1031 г. – ок. 1034 г., зима 1043/1044 гг.), как представляется, можно датировать возведение посвященной Олаву церкви. Основанием для этого предположения служат повествования о чудесах св. Олава.

Рассказы о творимых св. Олавом чудесах появились практически сразу после его смерти: собственно, само его провозглашение святым в 1031 г. – спустя год после битвы при Стикластадире, в которой он погиб, – было вызвано распространившимися слухами о чудесах, совершающихся у места его захоронения. Обнаруженные нетленные останки Олава подтвердили его святость. Древнейшее произведение, рассказывающее о чудесах св. Олава, включая знамения его святости, – «Поминальная драпа» об Олаве Святом, созданная скальдом Олава Сигватом Тордарсоном ок. 1040 г.. Уже в ней содержится упоминание о чуде, которое Олав совершил «в Гардах» (при жизни, т. е. во время своего пребывания в Новгороде?), вернув зрение некоему Вальдемару. Сюжет исцеления слепых – один из наиболее древних и распространенных среди чудес св. Олава: он представлен около 10 раз в памятниках различного времени. Для нас же наиболее важно, что в Норвегии уже в первое десятилетие после смерти Олава становится известен рассказ, действие которого происходит на Руси. Вряд ли такой рассказ мог возникнуть в иной среде, нежели скандинавские поселенцы и путешественники на Руси, которые должны были поддерживать очень тесные связи с Норвегией: за неполные десять лет известие об установлении почитания Олава дошло до них, распространилось настолько, что породило новые, местные повествования о совершенных Олавом чудесах, и одно из таких повествований вернулось на родину к 1040 г., когда была сложена «Поминальная драпа».

Главной особенностью этого рода чудес является прямое взаимодействие святого и исцеляемого без каких-либо посредников.

Иной тип «русских» чудес представлен в «официальном», каноническом собрании miracula, составленном архиепископом Нидароса Эйстейном в 1170 г. («Страсти и чудеса блаженного Олава»), и его переработке – «Деяниях святого Олава, короля и мученика», которые были затем переведены на норвежский язык и включены в «Норвежскую книгу проповедей» (рубеж XII–XIII вв.). Среди отобранных Эйнстейном 20 новелл о чудесах св. Олава действие двух происходит в Новгороде, что само по себе требует объяснения, поскольку все остальные приурочены к самой Норвегии, за исключением двух, случившихся в Византии. Одно из этих чудес – исцеление, второе – спасение от пожара (тип чуда, не характерный для Олава, который обычно предстает как исцелитель или спаситель от плена, заключения и т. п., реже он дарует победу в бою). Главной их особенностью является то, что в фабуле обеих новелл центральное место занимает церковь св. Олава в Новгороде: в первом случае немой юноша должен заночевать в церкви, где ему является Олав, во втором – пожар останавливает образ св. Олава, вынесенный из его церкви священником. Церковь св. Олава играет большую роль и в «византийских» чудесах: одно из них прямо посвящено возведению церкви в Константинополе неким варангом по обету. Создание этих новелл о чудесах св. Олава было связано, очевидно, с основанием храма, патроном которого он являлся. Обе они – в отличие от других многочисленных рассказов о его чудесах – служат прославлению не только самого святого, но, в первую очередь, посвященной ему церкви, которая служит посредником между святым и молящим о чуде.

Распространение в Новгороде культа св. Олава происходит в первое же десятилетие после его смерти, т. е. в период пребывания там Харальда Сигурдарсона, ярого почитателя Олава. Никогда более на протяжении второй половины XI в. и позднее в Новгороде не было таких благоприятных условий для основания церкви св. Олава: наличие большого контингента скандинавов – соратников и почитателей Олава, в том числе его брата, благосклонность к будущему норвежскому конунгу Ярослава Мудрого, выдавшего позднее за него одну из своих дочерей, отсутствие еще сколько-нибудь оформленного противостояния западного и восточного христианства, по крайней мере, на бытовом уровне. Поэтому можно предполагать, что церковь св. Олава была возведена в 1030-х – начале 1040-х гг. Поскольку она была предназначена для скандинавов, находившихся в Новгороде, а впоследствии принадлежала Готскому двору, естественно полагать, что она изначально была построена на уже существовавшем «варяжском подворье» или рядом с ним – в любом случае на территории будущего Готского двора.

Итак, возникновению Готского торгового двора, как представляется, предшествовало длительное, на протяжении нескольких десятилетий, существование варяжского (скандинавского) подворья, которое появилось в период наиболее активного привлечения скандинавских наемников Ярославом Мудрым. Первоначально на нем были расквартированы находившиеся в Новгороде наемные военные отряды скандинавов. Позднее, вероятно в 1030-е – начале 1040-х гг., на территории подворья или рядом с ним была построена церковь во имя св. Олава для нужд находившихся в Новгороде скандинавов. Когда же «варяжское подворье» превратилось в полноценный торговый двор и почему он получил название Готского?

* * *

Насколько можно судить по письменным источникам, почти исключительно западноскандинавского происхождения, на службу русским князьям в X – первой половине XI в. поступали по преимуществу шведы и норвежцы. Однако и готландцы нередко плавали на восток: с рубежа VIII–IX вв. на остров Готланд через Восточную Европу начинают поступать во все большем количестве восточные серебряные монеты. Количество найденных дирхемов (более 40 000), равно как и число кладов (более 700) свидетельствуют о чрезвычайной активности готландцев в восточной торговле IX–X вв. Особенно показательна связь кладов с богатыми усадьбами, принадлежавшими «заморским купцам» (farmenn): подавляющее большинство кладов серебряных монет, слитков и предметов обнаружено в пределах усадеб, нередко под полами домов или рядом с жилым домом.

Следов восточноевропейских связей Готланда XI в. по археологическим и нумизматическим данным значительно меньше. Арабское серебро доминирует в кладах до 970-х гг., после чего постепенно растет количество немецких денариев и английских пенни, однако дирхемы продолжают присутствовать в кладах даже первой половины XII в., но в несравненно меньшем количестве, и в подавляющем большинстве это монеты чеканки X в. и более раннего времени, т. е. старые запасы, а не новые поступления. Крайне мало найдено на Готланде и восточноевропейских древностей XI в., равно как и готландских в Новгороде.

Тем не менее поездки готландцев на Русь и в Новгород продолжаются, о чем свидетельствуют готландские рунические памятники. Из восьми известных готландских надписей, упоминающих Восточную Европу, шесть датируются XI в.. Четыре из них говорят о людях, побывавших или погибших в Восточной Европе, причем один из тех, в чью честь установлена мемориальная стела, «умер в Хольмгарде» – Новгороде.

Таким образом, свидетельства о готландско-новгородских связях XI в. скудны как по причине недостатка письменных источников, так и, видимо в первую очередь, по причине не слишком высокой интенсивности этих связей. Готландцы бывали в Новгороде, но не они составляли основной контингент «варяжского подворья», особенно в первой половине XI в. Поэтому оснований называть это подворье торговым двором, тем более готландских купцов, в то время не было.

Радикальные перемены в новгородско-готландских отношениях, насколько можно судить по совокупности разнохарактерных источников, происходят в самом конце XI – начале XII вв.

Во-первых, со второй половины XI в. существенно изменяется характер торговой деятельности готландских купцов. Количество денежно-вещевых кладов на Готланде сокращается, но их размер существенно увеличивается. Именно к этому времени относятся такие огромные сокровищницы, как денежно-вещевой клад из Бюрге (приход Люммелунда), содержащий свыше 10 кг серебряных монет, рубленого серебра и украшений (1140-е гг.). Это указывает на концентрацию торговли в руках немногочисленных, но крупных купцов, для которых торговля являлась профессиональным, а не окказиональным занятием. О том же говорит и смещение к побережью с конца XI в. усадеб «заморских купцов», ранее располагавшихся более или менее равномерно по всему острову.

Во-вторых, в это же время в готландской торговле, а также в культуре начинают отчетливо проявляться связи с Новгородом. В монетной части уже упоминавшегося клада из Бюрге наряду с арабскими дирхемами, немецкими денариями и рубленым серебром присутствуют 34 древнерусские серебряные гривны с кириллическими граффити (именами Селята, Тихота, Бынята и др.) и так называемые лепешки камского серебра. Исследование монетных гривен – все они принадлежат к одному типу, ранее определяемому по находкам на Руси как черниговские, – позволило установить, что они производились в Северной Руси.

В первой половине XII в. на Готланде возникает традиция росписи деревянных панелей – внутренней обшивки церквей. Сохранившиеся фрагменты панелей из двух церквей (в приходах Эке и Дальхем), согласно новейшим исследованиям, не являются работой русских или греческих мастеров, как предполагалось ранее. Они, видимо, созданы местными мастерами, но хорошо знакомыми с византийско-русской традицией, ближайшим очагом которой был

Новгород. В середине XII в. на Готланде начинается строительство каменных церквей, и две из древнейших – в приходах Гарда и Челлунге – оказываются расписаны фресками, ближайшие аналогии которым имеются в Новгороде и Пскове. Более того, их стилистика указывает на то, что они выполнялись непосредственными носителями византийско-русской культуры. Разновременность фресок: росписи церкви в Гарде можно датировать 1150-1160-ми гг., росписи Челлунге – концом XII в., – свидетельствует не только о существовании длительных, на протяжении почти всего XII в., связей церковного искусства Готланда с искусством Руси и Византии, но и о формировании на Готланде в это время своеобразной культуры, в которой большую роль играли русско-византийские традиции.

Русско-византийские влияния на церковную живопись Готланда на протяжении почти всего XII в. свидетельствуют о крайне тесных связях готландского купечества с Русью. Богатые купцы, бывавшие в Новгороде и других городах северо-запада, должны были не только познакомиться с росписью русских храмов, но она должна была приобрести статус высокопрестижной. Богатство и авторитет купцов, торговавших с Новгородом, находили выражение и подтверждение в особом, отличном от общескандинавского, ориентированного скорее на Германию, искусстве. Только в этом случае они стали бы привозить с собой или приглашать русских мастеров для росписи основываемых ими церквей – а большинство из множества приходских церквей Готланда, построенных в XII-ХГП вв., создавалось именно на средства крупных купцов. И только высокой престижностью русско-византийской живописи уже в начале XII в., если не ранее, можно объяснить использование ее традиций местными, готландскими, мастерами.

В-третьих, к началу – первой трети XII в. относятся древнейшие упоминания собственно готландцев в русских источниках. Готландцы (гъте, готе) называются в перечне скандинавских народов в этногеографическом вступлении к «Повести временных лет» (далее – ПВЛ), написанном в 1110-х гг., а в 1130 г. в НПЛ впервые отмечается поездка русских купцов в Данию (Донь) и в «заморье» (на Готланд?): «Того же лѣта, идущи изъ заморья гость, потопе лодѣи 7, и сами истопоша и товаръ, а друзии вылѣзоша, нь нази; а из Дони приидоша здрави». Это сообщение при всей его краткости имеет принципиально важное значение. Как явствует из текста, в этом году состоялось, по крайней мере, два торговых путешествия новгородцев за море, причем о гибели части купцов и судов с товарами, возвращавшихся в Новгород «из заморья», как и о благополучном возвращении купцов из Дании, говорится как об обыденном, не содержащем ничего исключительного событии. Очевидно, что поездки новгородских купцов в скандинавские страны были к этому времени более или менее регулярны, хотя они и нечасто упоминаются в летописи, где отмечаются лишь особые, как правило конфликтные, ситуации.

Наконец, к началу – первой половине XII в. относится заключение «старого мира», упомянутого в первом дошедшем до нас договоре Новгорода с Готландом и немецкими городами 1191–1192 гг.. В статьях, предположительно восходящих к тексту «старого мира», имеются аналогии как в «Русской Правде», так и в городском праве Висбю, составленном в начале XII в.. Сохранение правовых норм эпохи составления Правды Ярослава указывает на древность «старого мира», а обращение к городскому праву Висбю свидетельствует, по меньше мере, о доминировании Готланда в торговле с Новгородом, если не о его единоличном, еще без немецких городов, участии в составлении документа.

Действительно, есть основания предполагать, что «старый мир» был двусторонним, а не трехсторонним, и регламентировал он отношения между готландскими и новгородскими купцами. Проникновение немецких купцов на Готланд отмечается письменными источниками лишь с середины XII в. – после того, как Любек в 1158 г. перешел под власть Генриха Льва, который в 1161 г. издал Артленбургскую привилегию, дающую готландским купцам право беспошлинной торговли в Любеке. На протяжении второй половины XII в. приток немецких купцов в Висбю резко возрастает, и к концу XII в. в Висбю институализируется колония немецких купцов (gilda communis), которые строят в 1190 г. купеческую церковь Девы Марии. Этим же временем (1192 г.) датируется и основание Немецкого двора в Новгороде. Участие немецких городов, тесно связанных с немецкой гильдией в Висбю, в заключении договора 1191–1192 гг., а не только готландцев, поэтому естественно. Иное дело – начало XII в., когда немецкие города еще не начали играть сколько-нибудь значительную роль в восточно-балтийской торговле, немецкие купцы еще не установили прочных связей с Висбю, а Немецкий орден еще не начал своей деятельности в Восточной Прибалтике.

Думается, что именно на рубеже XI–XII вв. или в самом начале XII в., возможное связке заключением «старогомира», «варяжскоеподворье» в Новгороде приобретает официальный статус торгового двора и начинает именоваться «Готским», т. е. «готландским». Не исключено, что при этом расширилась территория подворья: к нему был присоединен участок, примыкающий с востока – дальше от берега Волхова и ближе к Дворищу. Это объяснило бы, почему при раскопках Готского двора были обнаружены материалы только XII в. и последующих, но не более раннего времени, и не были найдены следы церкви св. Олава: постройки «варяжского подворья», видимо, остались недоступными для исследования под фундаментами современных построек на берегу Волхова.

Договор 1191–1192 гг., как, вероятно, и «старый мир» (равно и последующие договоры Новгорода), устанавливает паритетные отношения сторон: правам готландских и немецких купцов в Новгороде соответствуют аналогичные права новгородских купцов в «заморье». Таковы права свободного проезда новгородцев «в Немечьску землю и на Гъцкъ берегъ» и немцев и готландцев в Новгород; виры за убийство немецкого посла или купца (понятие «немецкий» включает как собственно немцев, так и готландцев) в Новгороде и новгородского посла или купца «за морем» и др.

Договор предполагает не только пребывание готландских и немецких купцов в Новгороде, но и плавания новгородских купцов на Готланд («на Гъцкъ берегъ») и в немецкие города («в Немечьску землю»): названные выше статьи договора, собственно, и гарантируют безопасность пребывания новгородцев в «заморье». Однако регулярные плавания новгородцев, прежде всего на «Готский берег», т. е. в Висбю, требовали создания условий для их проживания в городе в период проведения ими торговых операций, которые могли занимать значительное время, а относительная кратковременность безопасных плаваний по Балтийскому морю нередко вынуждала купцов и зимовать за границей. Если Готский двор в Новгороде был учрежден на рубеже XI–XII или в начале XII в., то поддержание паритета в торговых отношениях требовало одновременного основания двора новгородских купцов в Висбю. О существовании такого «новгородского двора» («становища») известно из текста договора 1259 или 1260 г.. Однако столь позднее его упоминание нисколько не снижает вероятности его учреждения полутора столетиями раньше – ведь и о Готском дворе впервые говорится в латиноязычном проекте договора Новгорода с немецкими городами и Готским берегом 1268 г., т. е. тоже примерно через полтораста лет после его основания.

Косвенным образом существование новгородского «становища» на Готланде в конце XII в. подтверждает текст договора 1191–1192 гг. В конце договора предусматривается вира за убийство священнослужителя: «Оже убьють таль или поп новгороцкое или немецкъе Новегороде, то 20 гривен серебра за голову». Хотя здесь и не отмечено специально место убийства новгородского священника, во всех аналогичных статьях речь идет о преступлениях против новгородцев на Готланде или в немецких городах и против немцев или готландцев в Новгороде. Вряд ли данная статья была исключением, и речь в ней, надо полагать, идет о русском священнослужителе, находящемся в «заморье». Трудно предположить, что при крайне ограниченной грузоподъемности судов новгородские купцы возили с собой священников для отправления служб. Значительно вероятнее, что русские священники более или менее постоянно находились в Висбю (и в Любеке, и в других немецких городах?), и, значит, там имелись православные церкви. Аналогичным образом «варяжские попы» упоминаются в «Вопрошаниях» Кирика, а в одном из «русских» канонических чудес св. Олава действующим лицом является священнослужитель церкви св. Олава в Новгороде Стефан. Основание купеческой церкви не обязательно свидетельствует о наличии торгового двора: в раннее время церковь подчас заменяла торговый двор, выполняя ряд его функций, а в Новгороде середины – второй половины XI в. церковь принадлежала «варяжскому подворью». Однако совокупность приведенных материалов заставляет предполагать, что и в Висбю на рубеже XI–XII вв. или в начале XII в. был основан новгородский торговый двор, на котором к 90-м гг. XII в. была построена русская церковь.

Если сведения о новгородском дворе в Висбю крайне малочисленны (они содержатся исключительно в договорах Новгорода с немецкими городами и Готским берегом) ион не упоминается в готландских письменных текстах, а также не обнаружен археологически, то существование «русской церкви» отмечается многими источниками XV–XVII вв. начиная с 1461 г.. В постскриптуме к датированному этим годом письму ливонских городов Любеку отмечается существование двух новгородских церквей на Готланде. Руины одной из них, находящиеся в центре Висбю (в квартале Мункен), поблизости от кафедрального собора, неоднократно упоминаются в позднейших документах и описаниях Висбю начиная с XVI в.. Эта церковь (Ryska kyrka) ныне идентифицируется с фундаментами храма, обнаруженного в квартале Мункен около

Торговой (центральной) площади Висбю при раскопках В. Фалька в 1971 г.. Остатки церкви находятся под постройками конца XVII в., и потому их удалось исследовать лишь частично: открыты южная стена на протяжении 8,5 м, небольшой участок северной стены и апсида. Расстояние между северной и южной стенами – 9,6 м. Это была одноапсидная церковь с двумя квадратными в плане столбами в центре. У южной стены церкви были найдены намогильные плиты и грунтовые погребения без домовин.

Идентификация второй «русской церкви» вряд ли пока возможна. Ее пытались отождествить с руинами церкви св. Климента, во дворе которой был найден нательный крестик из серого сланца с надписью мастера, изготовившего крестик: тѫна къваль грѣшъноє «Туна ковал грешный». Однако этой одной находки вряд ли достаточно для сколько-нибудь убедительной идентификации.

Если хотя бы одна «русская церковь» появилась в начале XII в. и была, как и новгородские храмы, расписана фресками, то работавшие в ней мастера (скорее всего, привезенные новгородскими купцами из Новгорода) могли стать теми самыми проводниками русско-византийской традиции в церковной живописи, которая проявилась на Готланде уже в первой половине XII в. – в росписях деревянных панелей из церквей прихода Дальхем и Эке.

Таким образом, совокупность письменных, археологических и нумизматических источников позволяет более или менее уверенно реконструировать основные этапы предыстории Готского двора в Новгороде: выделение подворья варяжским дружинникам Ярослава в 1015 г., строительство церкви св. Олава, вероятно, в 1030-е – начале 1040-х гг., преобразование подворья в торговый Готский двор на рубеже XI–XII вв. или вначале XII в. Представляется, что одновременно в Висбю был открыт и торговый двор новгородских купцов, на котором была построена православная церковь.

(Впервые опубликовано: История: Дар и долг. Юбилейный сб. в честь А. В. Назаренко. М.; СПб., 2010. С. 184–198)

 

О юридическом статусе Готского двора в Новгороде в середине XIII в.

Е. А. Мельникова

В ходе переговоров между новгородскими властями и представителями Любека и Висбю, закончившихся до 21 апреля 1270 г. и призванных урегулировать осложнения в торговле, вызванные вмешательством Ливонского ордена, были составлены два проекта торгового договора. Первый, на латинском языке, был подготовлен немцами и готландцами и содержал их предложения о регулировании торговли и о статусе торговых дворов. Он был представлен новгородцам во второй половине 1268 или в начале 1269 г., но не принят ими, и в новом, на этот раз новгородском, проекте были опущены или изменены многие положения, хотя в преамбуле к нему и указано, что князь Ярослав Ярославич «написал нашу правду согласно вашим грамотам». Новгородский проект был передан немецкой стороне и утвержден (?) не позднее 21 апреля 1270 г.. Его текст сохранился только на нижненемецком языке. Именно в этих двух документах впервые упоминаются Немецкий и Готский торговые дворы («curie Theutonicorum et Goten-sium») в Новгороде и определяются их имущество и юридический статус.

В обоих текстах, как и в двух предшествующих (точнее – сохранившихся до нашего времени) договорах Новгорода с Готландом и немецкими городами– 1191–1192 гг. и 1259–1260 гг. (по Е.А. Рыбиной, или 1262–1263 гг. – по С. Н. Валку; ратифицирован не ранее 1265 г.), – присутствуют многочисленные ссылки на «старый мир», «на старину», на «прежние» нормы, которые, по распространенному мнению, восходят к несохранившемуся договору, заключенному в начале – первой половине XII в.. Впрочем, возникновение договорной практики регулирования торговли Новгорода со Скандинавскими странами, видимо, можно отнести еще ко второй половине 1020-х гг., когда был заключен «торговый мир» (kaupfriðr) между Ярославом Мудрым и Олавом Харальдссоном Норвежским. Однако существование торгового двора– причем новгородского «становища» на Готланде– отмечается впервые только в договоре 1259–1260 гг., а Готский и Немецкий дворы в Новгороде – лишь в документах 1268–1269 гг. Впрочем, косвенное указание на существование новгородского купеческого подворья в Висбю, видимо, содержит уже договор 1191–1192 гг.: в нем предусматривается вира за убийство заложника и священнослужителя: «Оже убьють таль или попъ новгороцкое или немецкъе Новегороде, то 20 гривнъ серебра за голову». Хотя здесь и не отмечено специально место убийства новгородских заложника и священника, можно достаточно уверенно предполагать, что речь идет о преступлении, совершенном на Готланде или в немецких городах. Во-первых, убийство русского заложника возможно только за рубежом, а убийство священника в Новгороде не может быть предметом международного договора – оно, как и любое «местное» преступление, подсудно только новгородским властям. Во-вторых, аналогичные статьи договора содержат нормы, основанные на полной взаимности: предусмотрены равные наказания за однотипные преступления против новгородцев на Готланде или в немецких городах и против немцев или готландцев в Новгороде. Вряд ли данная статья является исключением. Трудно также предположить, что новгородские купцы возили с собой священников для отправления служб. Значительно вероятнее, что русские священники более или менее постоянно находились в Висбю и Любеке (и других немецких городах?) и отправляли службу в церквах при новгородских торговых дворах. Аналогичным образом «варяжские попы» упоминаются в «Вопрошаниях» Кирика, а в одном из «русских» канонических чудес св. Олава действующим лицом является Стефан, священнослужитель церкви св. Олава в Новгороде.

Таким образом, можно с определенной уверенностью полагать, что новгородский двор в Висбю уже существовал ко времени заключения договора 1191–1192 гг. Функционировал в это время и Готский двор в Новгороде, о чем свидетельствуют не только археологические материалы, но и принцип взаимности правовых норм в договорах, прямо оговоренный в заключительной статье немецко-готландского проекта 1268 г.: «Записанные выше права и свободы, которые определили [для себя] иностранные купцы во владениях короля и новгородцев, те же свободы и права благожелательно и добровольно исполняются во всем [относительно] самих новгородцев, когда [они] приезжают на Готланд» («Iura et libertates praescriptas, quas hospites mercatores in dominio Regis et No-gardensium sibi fieri postulant, headem libertates et iura ipsis Nogardensibus, cum in Gotlandiam venerint, in omnibus impendentur favorabiliter et benigne»). Соответственно, основание новгородского торгового двора в Висбю должно было сопровождаться основанием готландского торгового двора в Новгороде.

Существование Готского двора в Новгороде археологически прослеживается с начала XII в., хотя размещение по крайней мере на части занимаемой им территории усадьбы скандинавских наемников и купцов (летописный Поромонъ дворъ < др. – исл. farmannagarðr «купеческий двор»), вероятно, восходит к середине 1010-х гг.. Представляется, что преобразование «варяжского подворья» в Новгороде в торговый двор происходит именно на рубеже XI–XII вв. или в самом начале XII в., возможно, в связи с заключением «старого мира». Тогда же возникает и новгородское «становище» в Висбю. Приобретение «варяжским подворьем» официального статуса торгового двора, вероятно, сопровождалось него именованием «Готским», т. е. «готландским»; существование такого обозначения в XI в. весьма сомнительно: среди воинов-наемников Ярослава Мудрого преобладали шведы и, возможно, норвежцы. Поэтому находившихся в Новгороде готландцев было неизмеримо меньше, нежели шведов или норвежцев, особенно во второй – третьей четвертях XI в., и оснований для обозначения «варяжского подворья» как готландского тогда еще не было.

Между тем в «старых» договорах XII в., равно как и в договоре 1259–1260 гг., речь о юридическом статусе Готского двора не идет: в них обусловливаются гарантии безопасности купцов и их товаров (как и в договоре второй половины 1020-х гг.), оговариваются права и обязанности купцов, новгородских и зарубежных. Субъектом права до конца 1260-х гг. являлся не двор как торговая организация, а конкретные индивиды, которые и несли ответственность перед новгородскими или готландскими властями.

Тем не менее некие договоренности, вероятно устные, относительно имущественных и территориальных прав Готского двора имелись и ранее– неслучайно в немецко-готландском проекте 1268 г. в соответствующих статьях содержатся отсылки к «старине». Так, «согласно древнему праву», Готский двор владеет церковью, кладбищем и лугами; «как установили в старину», Готский двор (равно как и Немецкий) должен был быть огорожен, и, «согласно древнему праву», территория вокруг него на восемь шагов не могла застраиваться. Однако все эти положения не нашли отражения в предшествующих (сохранившихся) документах, где «старый мир» упоминается или в самой общей форме («потвердихомъ мира старого»: в договоре 1191–1192 гг.), или в связи лишь с безопасностью проезда и пребывания купцов за рубежом (в договоре 1259–1260 гг.). Таким образом, на протяжении около 150 лет (с начала XII в. до конца 1260-х гг.) функционирование торговых дворов в Новгороде и на Готланде определялось не нормами писаного права (договорами), а некими устными договоренностями, традицией, которая в самой общей форме была сформулирована в договоре 1259–1260 гг.: «А новгородцьмъ въ становищи на Гоцкомъ березе бес пакости, въ старый миръ». Из текста следует, что уже в предшествующее время (к 1191 г.? вначале XII в. при основании торговых дворов в Новгороде и Висбю?) существовали некие правила, защищавшие двор и его обитателей от «пакостей». Несомненно, возможные «пакости» (вторжение на территорию двора, грабеж, поломка ограды и ворот и т. и.) были известны составителям договора и оговорены (устно?), однако их состав в письменном тексте не раскрывается. Узнаем мы о положении Готского двора только из документов 1268–1269 гг.

Договор 1269 г. был этапным событием в иноземной торговле Новгорода и сохранял свое основополагающее значение вплоть до XV в.: он регламентировал практически все стороны деятельности купцов – от обеспечения безопасности их проезда по русской территории до соблюдения правильности мер и весов. Оговаривался в нем – впервые – и статус Готского двора в Новгороде и новгородского «становища» в Висбю.

Предложенный немецкой стороной проект уделял этому вопросу чрезвычайное внимание, поскольку с его помощью иноземные купцы стремились обеспечить максимальную свободу дворов. Причем традиционно существовавшие привилегии («по старине») были существенно пополнены новыми. Подавляющее большинство этих условий не было принято новгородцами, и даже те, с которыми новгородские власти согласились, изложены в окончательном тексте договора в сокращенном и обобщенном виде.

Раздел о статусе дворов в проекте договора 1268 г. – 14 пунктов, определявших различные стороны жизни и деятельности Готского и Немецкого дворов в их отношениях с новгородскими властями, – занимает около трети текста и помещен после преамбулы и статей, определяющих предоставление иноземным купцам «мира», т. е. гарантий личной безопасности и безопасности товаров, условия плавания по Волхову до Новгорода (оплата услуг по прохождению порогов, перегрузке товаров и т. п.), условия переноса товаров с кораблей в торговые дворы. Тематическое единство раздела нарушают две статьи, касающиеся иных вопросов, нежели «права и свободы» дворов, – порядка рассмотрения жалоб новгородцев на иноземных гостей и заморских купцов на новгородцев и права иностранных купцов посылать детей на обучение в любые «земли», – а также раздел, посвященный мерам и весам. Завершается договор, как уже упоминалось, статьей о равенстве «прав и свобод» иноземных купцов в Новгороде и новгородцев на Готланде.

Последняя, весьма существенная для новгородцев статья, очевидно, является нововведением, так как не содержит указаний «на старину». Однако этот пункт – закрепление паритета как правового принципа, – видимо, являлся новшеством только для писаного договора, но был нормой для «обычая»: взаимное равенство конкретных норм в полной мере представлено и в договоре 1191–1192 гг. Одновременно обращает на себя внимание отсутствие в статье упоминания о немецких городах – равенство «прав и свобод» новгородцев предусмотрено только для Готланда, тогда как противоположная сторона обозначена весьма широко – «иностранные купцы» («hospites mercatores»), что включает в определение и купцов немецких. Возможно, что отсутствие упоминания немецких городов было преднамеренным: немецкие купцы не хотели предоставлять новгородцам широких привилегий в своих центрах. Не исключено, однако, и то, что упоминание в статье только Готланда отражает обычай значительно более древний, нежели время составления проекта – время двусторонних отношений Новгорода и Висбю, существовавших, как представляется, вплоть до середины XII в..

Из обоих документов следует, что ко времени их составления (а вероятно, и значительно раньше, с момента его основания?) Готский двор имел сложившуюся структуру с самоуправлением, во главе его стоял ольдерман (упоминается в ст. X проекта договора 1268 г., где предусматривается право двора самостоятельно рассматривать жалобы готландских купцов на новгородцев, и, вероятно, подразумевается в ст. IX, в которой оговаривается право двора давать или не давать согласие на арест скрывшегося во дворе преступника). Известно и о постоянном пребывании на дворе священника церкви св. Олава. Однако об организации деятельности Готского двора сведений нет, в отличие от Немецкого двора, устав которого сохранился в нескольких редакциях, и древнейшая из этих редакций датируется второй четвертью XIII в. – временем, на несколько десятилетий предшествующим заключению договора 1269 г.. Можно лишь предполагать, что и Готский двор также имел свой устав, определявший его структуру и функционирование.

Статьи, посвященные статусу и имуществу Немецкого и Готского дворов и их отношениям с новгородскими властями, в проекте договора 1268 г. охватывают широкий круг вопросов.

Немецкий проект договора, 1268 г.

Договор 1269 г.

IX

«двора».

они объявят».

князем Константином

В приведенных статьях затрагивается несколько комплексов проблем. Первая и важнейшая из них – «свободы» (libertatis) дворов от всяческого вмешательства новгородских властей. Именно с нее начинается раздел о статусе Готского и Немецкого дворов (п. 1), и в ней оговаривается неправомочность новгородских властей накладывать какие-либо ограничения на формы торговли и на ассортимент товаров. В п. 8 дополнительно подчеркивается право иноземных купцов вести торговлю как на территории двора, так и вне него. Эти предложения, очевидно, являлись новациями, отражавшими стремление готландских и, вероятно, прежде всего немецких купцов выйти из-под контроля Новгорода и получить права, аналогичные тем, которые они имели в ганзейских городах. Однако независимость иноземных торговых дворов не устраивала новгородскую сторону и ни одна из этих статей не вошла в заключительный вариант договора. Иноземные дворы, как и торговая деятельность иноземных купцов, остались под контролем и в юрисдикции новгородских властей.

К вопросу о «свободе» дворов и торговли тесно примыкает попытка ганзейских купцов добиться экстерриториальности дворов, куда должен был быть разрешен беспрепятственный доступ только «княжескому посланнику» («nuncios ducis»), и права на убежище (п. 2–4). И эти привилегии торговые дворы не получили по окончательному тексту договора. Очевидно, они также были новациями, поскольку в соответствующих статьях нет ссылок «на старину». Оба предложения ущемляли интересы новгородских властей и потому были отклонены.

Третья группа положений обеспечивала безопасность дворов и находящихся в них людей и товаров (п. 5–7, 10). Особо оговаривалась неприкосновенность ограды двора и его ворот (п. 7), причем обнесение двора забором – в соответствии с «древним правом» – вменялось в обязанность хозяевам двора (п. 10). Обращает на себя внимание отсутствие ссылок «на старину» в статьях о нанесении урона дворам или их оградам. Тем не менее, поскольку и в предыдущих по времени договорах гарантии безопасности купцов (на пути в Новгород и в самом Новгороде), сформулированные, однако, в обобщенной форме, были важнейшей частью соглашения, можно полагать, что конкретизация гарантий, в том числе безопасности торговых дворов, происходила в устной форме или подразумевалась. Новацией в этом случае было не содержание статей, а само их включение в письменный договор и, возможно, предложенная немецко-готландской стороной подробная тарификация штрафов за ущерб различного рода (п. 6, 7). Если общие положения о гарантиях безопасности дворов были приняты новгородцами, то определение размеров штрафов не вошло в окончательный текст – видимо, предполагалось использование существовавших в Новгороде норм. В договоре 1269 г. отсутствует и запрещение драк и «игр» с дрекольем на прилегающих к дворам улицах, которые создавали угрозу иностранным купцам.

Проект договора впервые детально определял права дворов на недвижимое имущество, причем все эти права восходили к «старине» (и. 11–12): как новгородские, так и ладожский иноземные дворы владели огороженными лугами и кладбищами, а также церквами (св. Петра – немецкий, св. Олава – Готский, св. Николая– ладожский). Попытка обеспечить Готскому двору, кладбищу и церкви св. Олава и принадлежащим им лугам «свободу во всем» («in omnibus libera»), окончилась неудачей. В заключительном тексте договора предусмотрено лишь право дворов на владение лугами.

Наконец, проект договора предусматривал обеспечение свободного проезда к дворам (и. 9, 13–14). Согласно ему, запрещалось застраивать подъездные дороги к дворам («по праву, данному князем Константином» Всеволодовичем, который княжил в Новгороде в 1205–1207 гг.), в том числе подъезд к Готскому двору от церкви св. Николая (Дворищенского); готландцам, как и прежде, должна была принадлежать земля на восемь шагов вокруг Готского двора, и без их разрешения здесь не допускалось строительство (и. 14). Несмотря на традиционность этих положений, которая отмечается во всех случаях (но не отражена в предшествующих договорах и, возможно, восходит к устно оговаривавшемуся «обычаю»), они были также изъяты из договора 1269 г.

Таким образом, сопоставление предложений немецко-готландской стороны о статусе их дворов в Новгороде в проекте 1268 г., отражающих их претензии на независимость дворов, с заключительными положениями договора 1269 г. очерчивает в целом юридический статус Готского и Немецкого дворов в середине XIII в. Прежде всего, новгородская сторона фактически уклонилась от предоставления привилегий иноземным дворам и их письменного закрепления в договоре. Оставшиеся в тексте 1269 г. статьи не определяют юридический статус дворов, но фиксируют лишь гарантии безопасности дворов и их обитателей (причем в самой общей форме) и право дворов на владение недвижимостью, прежде всего лугами, которые, вероятно, могли стать или становились предметом споров, в отличие от кладбища, принадлежность которого вряд ли могла быть оспорена. Стремление немцев и готландцев получить «свободу» для дворов, право их экстерриториальности и свободной торговли как на территории дворов, так и вне их, свидетельствует о том, что такими привилегиями иноземные купцы в Новгороде в третьей четверти XIII в. не обладали.

(Впервые опубликовано: Великий Новгород и Средневековая Русь. Сборник статей к 80-летию академика В. Л. Янина. М., 2009. С. 95–103)

 

Varangians and the Advance of Christianity to Rus’ in the Ninth and Tenth Centuries

Elena Melnikova

One of the main purposes of the earliest Russian annalists, monks of the Kievan Cave monastery who wrote at the end of the eleventh and at the beginning of the twelfth centuries, was to depict the advance of Christianity in Eastern Slavic world. The depiction of how East Slavic people joined the family of Christian nations allowed them to incorporate the history of their own people into the history of the world («historia mundi») and the Christian church («historia ecclesiastica»). They had, however, rather little to tell about. Before the official adoption of the new faith in 988 (or 989) the chronicle preserved only a few mentions scattered here and there and providing information about events pertinent to the advent of Christianity.

Two of these entries were of crucial importance for the annalists’ conception of Slavic early history. The first one is devoted to the voyage of Apostle Andrew up the Dnieper, the second one concerns the earliest teachers of Slavic nations, St. Cyril and St. Methodius. The tale about St. Andrew was an elaboration of a popular in the Middle Ages apocryphic story about his voyage to the lands on the northern shore of the Black Sea. The Byzantine version of the apocryph became known in Rus’ by the end of the eleventh century and was used to proclaim the original holiness of the Rusian land predicted by St. Andrew. Having reached the Kievan hills, St. Andrew is said to announce: «So shall the favor of God shine upon them that on this spot a great city shall arise, and God shall erect many churches therein». The story provided the «apostolic» background for Christianity in Rus’ and thus allowed the annalist to present Eastern Slavs as a chosen nation, even when pagans.

The second entry dealt with the introduction of Christianity among the Slavs by St. Cyril and St. Methodius. The information about their mission and activities in Moravia came to Rus’ from Bulgaria. Though the saints preached Christianity in Moravia, far from Eastern Europe, their reputation as the apostles of the Slavs as well as their introduction of Slavic script made the annalists represent them as successors of St. Andronicus, «one of the Seventy, a disciple of the holy Apostle Paul» and teachers of all Slavic peoples including those who habitated in Eastern Europe:

Since Paul is the teacher of the Slavic race, from which we Russians too are sprung, even so the Apostle Paul is the teacher of us Russians… But the Slavs and the Russes are one people [1365] .

Both legends based on literary, Byzantine or South-Slavic sources, were crucial for the annalists’ concept of historia ecclesiastica of Rus’. They introduced Eastern Slavs into the Christian world even before the Slavs became Christians and emphasized the original belonging of the then pagan peoples to the true faith. In this perspective the Christianization at the times of Vladimir turned to be not an occasional act but the realization of inherent aspirations of the Eastern Slavs.

Contrary to the presentation of these paradigmatic concepts, the annalists’ depiction of events immediately connected with the penetration of Christian ideas into Eastern Slavic world could not have rested on written sources. Byzantine writers and church hierarchs paid little attention to confessional developments among «Northern barbarians». The annalists had to rely only on historical memory current among their contemporaries. These recollections, however, were few and vague. Oral tradition about the events of the ninth and tenth centuries consisted mostly of heroic legends about the deeds of the Russian princes and their champions. That was an «epic history» that emerged and took shape among the new warrior elite of the Old Russian state which consisted first utterly and later mostly of Scandinavians.

Encounters with Christianity were not the theme of prime interest for the creators and transmitters of «heroic» historical tradition, so the recollections of Christian influences incorporated in the oral history that existed for about two centuries before it was put into writing were exceptionally scarce. In fact, the Russian annalists seem to know nothing about the spread of Christianity in Eastern Europe before the midtenth century when Kievan princess Ol’ga (< Helga) is told to have been baptized in Constantinople. This period of what one may call latent Christianity in Rus’ and the role the Varangians played in it is the subject of this article.

I

The earliest information about the events connected with the penetration of Christianity in Eastern Europe in the ninth century is preserved in Byzantine and Arabic sources contemporary or a little later than the events they tell about. According to them, one of the first grave and consequential encounters of Kievan princes and their retinues with Christianity took place already in the mid-ninth century. In 860 the Rhos people attempted the first attack on Constantinople and besieged the city benefiting from the absence of the emperor with the army. As Patriarch Photius wrote in his two homilies «On the attack of the Rhos» – one was pronounced during the siege (No. Ill) and anotherer immediately after the event (No. IV), it was the miracle of Virgin Mary that saved the city from a disaster. When her sacred vestment was carried round the walls and dipped in the waters of the Golden Horn, a storm began, the ships of the attackers were destroyed, and «the barbarians gave up the siege and broke camp». The siege of Constantinople by the «barbarians from the North» shocked the Christian world and caused many responses in literature and documents up to the twelfth century.

A description of presumably the same attack is preserved also in the «Primary Chronicle» s. a. 866. The narration, however, was not based on any local tradition, oral or written, but it was borrowed from the Byzantine Continuation of the Chronicle of Georgius the Monk.

Askold and Dir attacked the Greeks during the fourteenth year of the reign of the Emperor Michael. When the Emperor had set forth against the infidels and had arrived at the Black river, the eparch sent him word that the Russes were approaching Tsar'grad (Constantinople), and the Emperor turned back. Upon arriving inside the strait, the Russes made a great massacre of the Christians, and attacked Tsar’grad in two hundred boats. The Emperor succeeded with difficulty in entering the city. He straightway hastened with the Patriarch Photius at the Church of the Holy Virgin in Blachernae where they prayed all night. They also sang hymns and carried the sacred vestment of the Virgin to dip it in the sea. The weather was still, and the sea was calm, but a storm of wind came up, and when great waves straightway rose, confusing the boats of the godless Russes, it threw them upon the shore and broke them up, so that few escaped such destruction and returned to their native land.

The only addition of the annalist to Gregorius’s text concerns the names of the leaders of the Rus’, Askold/Oskold (< Höskuldr) and Dir (< Dýr or Dýri). These names belonged to an oral tradition of two Varangian chiefs who seized Kiev, became its rulers and made a raid on Constantinople. Whether right or not, the compiler identified the events depicted in the Byzantine chronicle with those related in a traditional tale. He did not know, however, other Byzantine writings describing the consequences of the attack.

At the end of 866 or in the first half of 867 Patriarch Photius wrote an encyclical letter inviting Eastern bishops to participate in the counsil that was to be held in Constantinople in 867. He mentioned the attack of the Rhos and consequent developments so important for the Eastern Church that Photius felt necessary to inform the bishops about them. In the first part of his letter he described the conversion of the Bolgars and the renovation of the Armenian Church. At the end of the letter he returns to the missionary activity of Constantinople and adds that not only the Bolgars changed their former impiousness for the faith in Christ but even the nation that had become the subject of multiple talks and left behind all others in their cruelity and blood-thirstiness, the so-called people of Rhos [1376]In his homilies Photius never mentioned the name of the attackers calling them «northern barbarians».
who besieged Constantinople several years earlier, became converted. They had also abandoned pagan beliefs and turned to the pure and unforged religion of the Christians. They had accepted a bishop and a preacher and they started to ardently practice Christian rituals.

This passage of Photius is of cardinal importance. Not only the information it supplies but also the implications it suggests are of primary significance. First of all it states clearly that the Rhos people turned to Christianity and it was the same group of Rhos that launched the assault on Constantinople in 860 that became converted. If the identification of this group and the army of Askold and Dir is correct, it was the band of Vikings that made Kiev their stronghold and thus it was the first occasion when Christianity penetrated into the Middle Dnieper region.

Secondly, Photius mentioned a bishop and a preacher who came to Rus’ and were hospitably accepted there. Photius was, however, not the only one to tell about the Byzantine mission to the Northern barbarians. In the mid-tenth century Byzantine Emperor and writer Constantine VII Porphirogenitos compiled a biography of Emperor Basileos I Macedonian (867–881) that is preserved as Book V of the so-called Theophanes Continuator. Among pious deeds of his grandfarther Constantine mentions the Christianization of the Rhos people attributing the initiative of sending the mission to the Rhos to the Emperor and Patriarch Ignatius who replaced Photius. Constantine tells that the Emperor induced the people of Rhos to make an agreement with the help of ample gifts in gold, silver and silk vestments. He concluded a peace treaty with them and made them agree to be baptized by an archbishop consecrated by Patriarch Ignatius. The mission was received benevolently by the Rhos. When the prince, however, discussed the advantages of the new faith with his elders they asked the archbishop to tell them more about his religion. The latter showed the Gospel and told about some of the miracles from New and Old Testament. The Rhos got very interested in the miracles and demanded that the archbishop should work a miracle himself. They insisted that if they did not see something like the story about the three young men in the stove, they would not believe him, say nothing about the baptism. With a pray the archbishop threw the Book into the fire set by his listeners. After some time the fire stopped burning and the Book appeared unspoiled and untouched by fire. The barbarians were fascinated by the magnitude of the miracle and became baptized without further hesitations.

The story about the inflamable Gospel book belongs to the topoi of hagiographic literature. The short mentions about the peace treaty and the mission, on the contrary, reflected the realities of the situation.

The information of Photius supported by Constantine and. other Byzantine sources throws important light on the penetration of Christianity among the Rus’. Photius’s phraseology in the homilies and his direct designation of the attackers as Rhos in the encyclic letter leaves no doubt that the fleet at the walls of Constantinople was a Viking band. Its starting point could have been in most probability Kiev ruled at that time, according to the «Primary Chronicle», by Scandinavian konungs, presumably Askold and Dir. Photius does not state that the bishop was sent at the request of the Rhos leaders but he emphasizes their wish to get baptized and their willingness to accept a bishop. Constantine on the contrary stresses the difficulties the Emperor had to make the Rhos Christians. He writes that the Emperor «convinced them to join in the saving baptizm and talked them into the acception of an archbishop who had been consecrated by Patriarch Ignatius».

The discrepancies in presenting the circumstances of the Christianization of the Rhos promoted a hypothesis that there might have been two missions to the Rhos sent at the interval of about two years, which is hardly probable. It is much more plausible that the two records present the situation from different viewpoints and stress or exagerate its various aspects. Photius was inspired by the success of his mission and the most important thing for him was the transformation – almost miraculous – of cruel barbarians into obedient Christians. In his turn Constantine was anxious to underline the achievements of his grandfather and his personal contribution into the matter of Christianization of barbarians. The more efforts needed the task, the more glorious was the result. In spite of possible exagerations in both cases, however, there can be no doubt that the Rus’ or at least their rulers not only had nothing against but were ready, if not willing, to adopt Christianity soon after the raid of 860.

The attitude of the Rus’ to the possible change of religion could not have taken place if the new faith was utterly unknown to them. It presupposes their knowledge, however little, of Christianity. Kievan Vikings had ample opportunities of getting acquainted with Christianity before 860, also by other ways than Byzantine missions. The raids of the Rhos on Byzantine provinces on the shores of the Black Sea started not later than in the beginning of the ninth century. The first expedition attested in Byzantine sources took place between 807 and 820. It was a sudden attack of «the barbarians of the Rhos, a people which is, as everyone knows, utterly wild and rough, devoid of any traces of humaneness» on the town of Amastris. The plunder was stopped by a miracle at the grave of the late bishop of Amastris, St. George. The robbers were paralyzed and could move only after their leader promised not to disturb Christians any more.

In the first half of the ninth century there appear Scandinavian names in the pro-sopography of the Byzantine nobility: Inger (< Ingvarr, Old Russian Igor’), the pariarch of Nicea c. 825, and Inger, father of the mistress of Emperor Michael III and the wife of Emperor Basilios I who was called Eudocia Ingerina (ca. 841 – ca. 882). In 839 (or 838) a group of Rhos people who turned to be Swedes stayed in Constantinople being sent by their chakanus whoever it might be to Emperor Theophil. Aproxi-mately at the same time three new military provinces, the Themes of Climata in the Crimea and Paphlagonia and the Ducate of Chaldia in Anatolia, were created by the Byzantine government. They all located on the coasts of the Black Sea. According to W. Treadgold, their separation from larger themes was caused by the increasing attacks of the Rhos on coastal towns. These are only a few cases that happened to be recorded, but rare as they are, they outline a broad spectrum of activities of Scandinavians in Byzantium already in the first half of the ninth century not limited only to warfare. Peaceful visits and life in Constantinople provided for the Norsemen better opportunities to become acquainted with Christian faith and rituals than occasional raids and robberies. Even the latter, however, resulted in capturing Christians and thus also contributed to the spread of Christianity among the Rus’.

The progress of the new faith among Scandinavians in Eastern Europe in the first half of the ninth century seems to be rather successful as an Arabic author writing in 840ies, an official of high standing and thus possessing vast information, Ibn Khordadbeh, wrote that the merchants of ar-Rus who traveled as far as Baghdad claimed to be Christians. The Rus’ merchants are usually suspected to only pretend to be Christians to avoid paying larger taxes, the main argument being that it was too early for Rus’, be them Slavs or Scandinavians, to adopt Christianity. The genuine faith of the Rus’ merchants in Baghdad can never be established with certainty, but it is quite enough that at that time, even if pagans, they already knew sufficiently much about Christianity to use its rituals and traditions for their own benefit. The Western Vikings did the same, though several decades later.

Thus in the first half of the ninth century Christianity was succesfully penetrating into Viking bands who made Kiev their main base. Some of the Vikings could have got baptized during their stay in Constantinople and several years after the 860 attack on Constantinople the Rhos leaders (the prince or princes of Kiev) got converted together with (some of?) their warriors.

II

The memories of the events connected with the Christianization of the Rus’ in 860ies must have been, however, swept away by a new wave of the Vikings who seized Kiev at the last quarter of the ninth century. The «Primary Chronicle» tells (s. a. 882) about a «prince» Oleg (< Helgi) who moved from «Novgorod» (i. e. Ladoga-Ilmen region) to Kiev, deceived Askold and Dir pretending to be a merchant, killed them and assumed power in Kiev. The annalist stresses that it was Oleg and his retinue who got the name of the Rus’.

The new warrior elite of Kiev was obviously pagan. During the whole reign of Oleg (d. in 911) and up to the mid-tenth century there exists no information about Christianity among the Rus’ either in Old Russian or foreign sources. On the contrary, the annalists do not miss a chance to stress that Oleg and his retunue were pagans devoted to heathen rituals and knowing no God. It is worth noting that Askold and Dir are never accused of being pagans.

Annalist’s invectives against Oleg’s heathenism are supported by the earliest extant Old Russian document, the treaty concluded by Oleg with Byzantium in 911 after his successful attack on Constantinople in 907. The treaty was included in the «Primary Chronicle» and it is supposed to be translated from Greek at the end of the eleventh century. One of the paragraphs stipulates that an oath shoull be sworn to confirm the treaty. The text of the oath leaves no doubt that the Rus’ of that time were pagan. Christian Greeks were to swear «in the name of the Holy Cross and the Holy and Indivisible Trinity of your one true God», whereas «we (i. e. the Rus’. – E. M.) have sworn to your Emperor… according to our own faith and the custom of our nation». This custom was described earlier, in the preamble to the treaty of 907:

According to the religion of the Russes, the latter swore by their weapons and by their god Perun, as well as by Volos, the god of cattle [1401] .

Even if the Christian community that could have appeared in Kiev in the third quarter of the ninth century still existed, as Dmitrij Obolensky maintains, it had no influence on the new aristocracy and the number of Christians in Oleg’s retinue, if any, was so small that no special provisions for them were necessary.

Still even during Oleg’s reign the acquaintance of his warriors with Christianity started. The compiler of the «Primary Chronicle» adds after the text of Oleg’s treaty:

The Emperor Leo honored the Russian envoys with gifts… and placed his vassals at their disposition to show them the beauties of the churches, the golden palace, and the riches contained therein. They thus showed the Russes much gold and many palls and jewels, together with the relics of our Lord’s Passion: the crown, the nails, and the purple robe, as well as the bones of the Saints. They also instructed the Russes in their faith, and expounded to them the true belief [1403] .

If the entry is not modeled after the account of Vladimir’s mission to Constantinople before adopting Christianity in 988, as Dmitrij Likhachev suspected, it can be viewed as an important evidence of the proselytizing efforts of the Byzantine church. It seems not neccessary that among those “Russes” who benefited from the excursion and the instructions, should be Christians, as Henrik Birnbaum would like to think. But it can point to the fact that the Patriarchate never stopped attempts and used any chance of pressing Christian ideas on the Rus’ heathens.

Ill

It is only in the middle of the tenth century that a new rise of Christian activities begins to be attested in the sources. The next treaty with Byzantium concluded by Kievan prince Igor’ (< Yngvarr) in 944 witnesses that there appeared Christians among the Rus’ warriors and their number grew so large that two forms of oaths became required. «Those of us (i. e. the Rus’. – E. M.) who are baptized have sworn in the Cathedral, by the church of St. Elias, upon the Holy Cross set before us…». The rest of the Rus’ took oaths upon «their shields, their naked swords, their armlets, and their other weapons..».

The Rus’ that participated in the conclusion of the treaty belonged to the elite of the Old Russian state. It was a new warrior elite that emerged less than a century earlier after Oleg’s seizure of Kiev. By the 940ies the Rus’ comprised both Norsemen and Slavs – according to the names of the members of the princely family, emissaries and witnesses mentioned in the treaty – though the proportion of non-Scandinavians was still very small. The spread of Christianity among the warrior elite seems very rapid and so substantial that the Christians had to be taken special account of.

A rather wide spread of Christianity in the 940ies is further substantiated by other clauses of the treaty that make provisions for both Christians and heathens among the Rus’:

If any inhabitant of the land of Rus’ thinks to violate this amity, may such of these transgressors as have adopted the Christian faith incur condign punishment from Almighty God in the shape of damnation and destruction forevermore;

May whosoever of our compatriots, Prince or common, baptized or unbaptized, who does so violate them (the oaths. – E. M), have no succor from God, but may he be slave in this life and in the life to come, and may he perish by his own arms…;

If any of the princes or any Russian subject, whether Christian or non-Christian, violates the terms of this instrument, he shall merit death by his own weapons, and be accursed of God and of Perun because he violated his oath… [1408] .

The compilers of the treaty took pains to assure accurate maintenance of the terms by both pagans and Christians. They formulated oaths and specified punishments for breaking the oaths in details. The provisions for Christians and non-Christians are well balanced with probably a somewhat slight stress on the Christian beliefs, which can be due to the Christianity of the compilers of the treaty.

The treaty also mentions the church dedicated to St. Elias where the Christian Rus’ was to take the oath. That is the earliest evidence of churches in Rus’. The church is usually supposed to have been located in Kiev in the trade and artisan quarters outside the fortified part on the Kievan hills. In Old Russian the church is defined by the term sobornaja that much later, with the establishment of the church organization, would designate a cathedral. The English translation «the Cathedral» bases on this meaning of the word. It seems, however, highly problematic if there could have been a cathedral proprio nomine in Kiev at that time which presupposes the existence of other (parish) churches subordinated to the cathedral. It is much more probable that it was the only church existing in Kiev at that moment and it was perceived as the main church, i. e. the Cathedral from the point of view of the translator of the treaties in the late eleventh century. If this was the case, its location in the commercial quarters of the city was only natural. On the one hand, merchants were most liable to accept new cultural impulses, and the first appearance of a church in a heathen country is often connected with trade centers. On the other hand, merchants played an important role in the conclusion of the treaty of 944 – twenty six of them are named in the preamble to the treaty as probable witnesses and some of them must have been Christians.

Igor’s reign (ca. 912–945) was notable for various and regular connections with Byzantium. Though attacks on Byzantine territories continued (the «Primary Chronicle» tells about two raids launched by Igor’ in 941 and 944), trade seems to become the main form of Rus’ and Byzantine relations. Its maintenance was regulated by Oleg’s treaty and new rules were introduced in the treaty concluded by Igor’. Constantine VII Porphyrogenitus provides a vivid picture of the «manner of life» of the Kievan warrior elite whom he calls Rhos in the ninth chapter of his treatise «De ad-ministrando imperio». He depicts them collecting tributes on Slavic tribes in autumn and then selling collected goods, including slaves, at the markets of Constantinople in the summer time. According to Constantine, it was a stable system accounting for the enrichment of the Kievan elite and the growth of the Old Russian state. At the same time it promoted the absorbtion of new cultural ideas, including Christianity by those participating in the trade with Byzantium. Thus, in the interval between Oleg’s seizure of Kiev in 882 and Igor’s treaty of 944 the new warrior elite of the early Russian state turned to Christianity. It still consisted mostly of Scandinavians as the names of the Rus’ participants of the conclusion of the treaty show. Among 25 principles on whose behalf the treaty was contracted 18 have Old Norse personal names. The same number of persons with Norse names belonged to the group of the representatives (envoys) who totally amounted to 26. The percentage of merchants with Scandinavian names was even higher– 21 out of 26. Other names include Slavic (Svjatoslav, Predslava, and Volodislav among the principals; Sinko and Borich among the merchants) and Finnish ones (Pubskar, Kanitsar, etc.) and probably ethnic names used as bynames (envoys Libi and Jatvjag). Thus, though the ethnic content of the upper stratum of the society started to change and the Rus’ princes began to give Slavic names to their children, the nobility of the mid-tenth century still consisted mostly of Norsemen. And it was they who turned to Christianity first and foremost.

The highest nobility of the Rus’ was, however, still pagan. Neither Igor’ nor his wife Ol’ga (< Helga) was Christian at the time of the conclusion of the treaty. According to the Primary Chronicle, Igor’ ratified the treaty in Kiev in the presence of Byzantine envoys and the procedure was performed in accordance with pagan rites:

In the morning, Igor’ summoned the envoys, and went to a hill on which there was a statue of Perun. The Russes laid down their weapons, their shields, and their gold ornaments, and Igor’ and his people took oath (at least, such as were pagans), while the Christian Russes took oath in the Church of St Elias [1413] .

Igor’ remained a heathen until his death that is reported to have taken place a year after the ratification of the treaty. When Igor’ was killed by the Drevljane (in the autumn of 945 according to the «Primary Chronicle» or more probably in 946) Ol’ga avenged her husband and performed pagan burial rituals:

She bade her followers pile up a great mound and when they piled it up, she also gave command that a funeral feast should be held [1415] .

When the representatives of the Drevljane became drunk she odered to massacre them. The annalist interpreted the event as the third stage of Ol’ga’s revenge on Drevljane. The action, however, makes one think of funeral sacrifices still practiced by Scandinavians in the tenth century. Whatever the interpretation of the massacre of the Drevljane may be, there can be no doubt that at that moment Ol’ga adhered to pagan beliefs and practiced pagan rituals.

Thus, in the mid-tenth century the conversion to Christianity was not at all universal even among the Kievan elite. Especially important was that the princely family still abstained from the new faith thus making the conversion a personal act neither promoted nor supported by the state. The mid-tenth century looks like the time of a new advance of the Christian faith but its first steps were slow.

IV

It is only some time after Igor’s death that his widow Ol’ga showed interest in the new faith. Under the year 6463 from the Creation which corresponds to 954/5 AD the «Primary Chronicle» tells that she undertook a voyage to Constantinople where she is said to be baptized by Emperor Constantine VII who became her godfather. She received a Christian name of Helena «after the ancient Empress, mother of Constantine the Great» and, probably, after the Empress Helena Lakapina.

The narration about Ol’ga’s baptism is greatly influenced by the annalist’s unreserved admiration of her deed. He stresses that she was the first Russian ruler to adopt the true faith and thus anticipated the Christianization of the whole country by her grandson Vladimir. The annalist puts a laudation of Ol’ga into the mouth of the Patriarch:

Blessed art thou among the women of Rus’. For thou hast loved the light, and quit the darkness. The sons of Rus’ shall bless thee to the last generation of thy descendents.

The same motifs permeate the eulogy of Ol’ga following the report of her death under the year of 969. In the annalist’s representation of early Russian history Ol’ga appears a crucial, probably symbolic figure, the harbinger of the fates of the Old Russian state.

According to his conception, the annalist interpreted Ol’ga’s visit to Constantinople as a voyage in order to join to Christianity. The same interpretation is maintained by most of modern scholars who argue that the main goal of Ol’ga’s travel was a religious one.

Several minor discrepancies were, however, pointed out and raised discussions. One of them is the silence of Constantine VII about the baptism of Ol’ga during her stay in Constantinople though he described two receptions given to her at the Byzantine court in many details in his treatise «De cerimoniis». Constantine depicts several magnificent ceremonies that where aimed at both to honor Ol’ga as a ruler of a neighbouring state important for Byzantine foreign policy and to impress the barbarian princess with the luxury and splendour of the Byzantine court. Constantine also enumerates the gifts granted to Ol’ga and her suite. In this context the absence of mentions about an event of paramount importance for Byzantium – religious incorporation of a dangerous neighbour into the Byzantine commonwealth with possible political consequences – as well as a great success of Byzantine diplomacy seems strange and unexplainable.

Among other members of Ol’ga’s suite who were bestowed with gifts Constantine names a priest, Gregorius by name. The presence of a priest in Ol’ga’s nearest surroundings who must have come to Constantinople together with her from Kiev made specialists wonder if Ol’ga could have become a Christian earlier in Kiev. There is no doubt that baptism was accessible in Kiev where there were many Christians in the princely retinue and the church of St. Elias had been functioning since 945. It seems probable that Ol’ga was converted and became a Christian some time before her visit to Constantinople. Her conversion then must have been inspired by Christians among the Kievan elite that still consisted mostly of Varangians.

The assumption that Ol’ga was baptized in Kiev is further corroborated by the narration about the events after Ol’ga’s return from Constantinople:

The Greek Emperor sent a message to her saying, «inasmuch as I bestowed many gifts upon you, you promised me that on your return to Rus’ you would sent me many presents of slaves, wax, and furs, and dispatch soldiery to aid me». Ol’ga made answer to the envoys that if the Emperor would spend as long a time with her in the Pochayna [river] as she had remained on the Bosporus, she would grant his request. With these words she dismissed the envoys [1421] .

The passage points to at least two things that contradict the annalist’s presentation of the aims of Ol’ga’s voyage and most probably reflect relations other than stated in the chronicle. The first point is the demand of the Byzantine Emperor to send warriors to him according to their agreement in Constantinople. The exchange of gifts and especially the rendering of military aid must have been the results of political negotiations.

The second point is Ol’ga’s negative attitude to her reception at the court of Constantine VII. According to the narrative of Ol’ga’s stay in Constantinople, she was received with great honours and the Emperor was so amazed by «her intellect» that he proposed her to become his wife. There is nothing to suspect lack of respect towards Ol’ga. Moreover if her main aim was to be baptized, the princess had no reasons to feel unsatisfied as her goal was brilliantly fulfilled; she had not only been baptized but the Emperor became her godfather.

The narration, however, presents Ol’ga unsatisfied and even irritated by her stay. She indignantly remarks that she had to wait too long a time on the Bosporus to be received by the Emperor which she took as an offence. The two parts of the story contradict each other and they seem to reflect principally different narrative strategies. The first part of the narration, though permeated with folklore motifs, is shaped in accordance with the annalist’s tendency to glorify Ol’ga as the first Christian ruler in Rus’. The second part seems to reflect a non-Christian tradition depicting Ol’ga’s voyage as a political undertaking, not necessarily very successive (from the Russian point of view) and having left unpleasant memories. It seems that the chronicle tale about Ol’ga’s visit to Constantinople developed out of a folklore motif of heroic matchmaking and included few, if any, Christian connotations. Suffice it to point out here that the exposition to the chronicle narrative presents Ol’ga very little interested in being baptized:

Ol’ga went to Greece, and arrived at Tsar’grad. The reigning Emperor was named Constantine, son of Leo. Ol’ga came before him, and when he saw that she was very fair of countenance and wise as well, the Emperor wondered of her intellect. He conversed with her and remarked that she was worthy to reign with him in his city. When Ol’ga heard his words she replied that she was still a pagan, and that if he desired to baptize her, he should perform this function himself; otherwise, she was unwilling to accept baptism. The Emperor, with the assistance of the Patriarch, accordingly baptized her [1423] .

Ol’ga puts forward conditions on which she would agree to get baptized so that it is the Emperor who appears to be the initiator of her baptism and not she herself. The first «conversation» as well as the next one in the course of which the Emperor proposes her to become his wife remind of heroic competitions of the bride with the claimants with the final victory of the bride:

After her baptism, the Emperor summoned Ol’ga and made known to her that he wished her to become his wife. But she replied, «How can you marry me, after yourself baptizing me and calling me your daughter? For among Christians that is unlawful, as you yourself must know». Then the Emperor said, «Ol’ga, you have outwitted me». He gave her many gifts of gold, silver, silks, and various vases, and dismissed her, still calling her his daughter [1424] .

The final remark “You have outwitted me” looks like a vestige of the verbal competition won by Ol’ga in the original tale. But no matter how this tale was complicated with folklore motifs it belonged to the historical tradition and had a relation about Ol’ga’a real visit to Constantinople as its subject. The political goals of her visit must have been reflected, even if in an obscure way, in this tale, and that determined the last part of the chronicle narration. But for the annalist who knew that Ol’ga was a Christian and that Christianity came to Rus’ from Byzantium it was only natural to reinterpret the voyage of Ol’ga to Constantinople as a quest of the true faith. Thus, Ol’ga’s dissatisfaction with her visit could belong to the historical core of the tale and point to the fact that her visit was not entirely successful.

The failure to achieve her aims or their only partial fulfilment might very well explain the events that followed Ol’ga’s visit to Constantinople if the date 957 for her voyage is accepted.

In 959 Ol’ga sent an embassy to Otto I of Germany asking for a bishop and priests, probably to introduce Christianity on a wider level. The mission of Adalbert spent about a year in Rus’ and returned to Magdeburg in 962 without success. Though the extant sources provide no information about the reasons of Ol’ga’s appeal to the German emperor, her embassy is viewed in the context of contradictions between Byzantium and Germany and is interpreted as an attempt of a Russian ruler to play on these contradictions and to gain by exploiting them. At the same time Ol’ga’s appeal to German (i. e. Roman) church could reflect rather vague, unofficial religious connections of Rus’ with Byzantium which could hardly be the case if Ol’ga were baptized in Constantinople.

Thus, Ol’ga’s baptism seems to reflect a new step in the process of penetration of Christianity into Rus’: the growth of authority of the new faith among the Russian elite and the appearance of people baptized in Kiev and not only in Byzantium.

Christianization of Ol’ga did not mean, however, a wide spread of the new faith. Nothing is known about Christians outside Kiev, the seat of the «Russian» princes. Ol’ga’s baptism looks more like a private act, and her son, a warrior prince Svjato-slav, the first prince with a Slavic name, felt no inclination to Christianity. The annalist stresses Ol’ga’s attempts to persuade him into Christianity and formulates Sv-jatoslav’s refusal with the words probably borrowed from oral tradition: «How shall I alone accept another faith? My followers will laugh at that». In fact, far from all his followers and relatives would laugh at Svjatoslav. Even twenty years earlier, as we have seen, the number of Christians among Igor’s hird was large enough to make special provisions for their oath. But Christianity was and remained until 988 the faith not of princes but of their followers. Even if the eldest son and successor of Svjatoslav Jaropolk was baptized, the spread of Christianity before 988 was far from wide. Two other Svjatoslav’s sons were heathens and after his accession to Kievan throne Vladimir renovated pagan cult by introducing a pantheon of several gods chosen from various tribal traditions with a supreme god Perun whose cult was supposed to become an official one.

For several decades before the official Christianization in 988 there seems to be a co-existence of Christians and pagans both among the ruling clan of the Rurikidesand among the Russian elite. This co-existence, however, was not as peaceful as one would gather from the sources discussed earlier.

V

Five years before the official Christianization of Rus’ in 988 the «Primary Chronicle» records a splash of confrontation between Christians and pagans in Kiev.

On his return from a successful raid Vladimir and his elders decided to make a sacrifice to pagan gods. They cast lots and the lot fell – «through the devil’s hatred» as the annalist put it – upon a young Varangian who together with his father returned from Byzantium. Both Varangians «adhered to the Christian faith». The messengers of the prince came to the house and demanded that the youth should be given to them. The father refused to do this and pronounced an invective exposing the false gods of pagans and proclaiming the mightiness of the true God. The citizens took up arms, attacked the Varangians and killed them.

In the year of 6491 (983). Vladimir marched on the Jatvjagians [1431] , conquered them, and seized their territory. He returned to Kiev, and together with his people made sacrifice to the idols. The elders and the boyars then proposed that they should cast lots for a youth and a maiden, and sacrifice to the gods whomsoever the lot should fall upon.

Now there was a certain Varangian whose house was situated at the spot where now stands the Church of the Holy Virgin, which Vladimir built. This Varangian had come from Greece. He adhered to the Christian faith [1432] , and he had a son, fair in face and in heart, on whom, through the devil’s hatred, the lot fell. For the devil, though he had dominion over all the rest, could not suffer this youth. He was like a thorn in the devil’s heart, and the accursed one was eager to destroy him, and even aroused the people thereto. Messengers thus came and said to the father, «Since the lot has fallen upon your son, the gods have claimed him as their own. Let us therefore make sacrifice to the gods». But the Varangian replied, «These are not gods, but only idols of wood. Today it is, and tomorrow it will rot away. These gods do not eat, or drink, or speak; they are fashioned by hand out of wood. But the God whom the Greeks serve and worship is one; it is he who has made heaven and earth, the stars, the moon, the sun, and mankind, and has granted him life upon earth. But what have these gods created? They are themselves made. I will not give up my son to devils».

So the messengers went back and reported to the people. The latter took up arms, attacked the Varangian and his son, and on braking down the stockade about his house, found him standing upon the porch. They then called upon him to surrender his son that they might offer him to the gods. But he replied, «If they be gods, they will send one of their number to take my son. What need have you of him?» They straightway raised a shout, and broke up the structure under them. Thus the people killed them, and no one knows where they are buried.

For at that time the Russes were ignorant pagans. The devil rejoiced thereat, for he did not know that his ruin was approaching.. [1433] .

After Christianization of Rus’ the two Varangians became the first Russian martyrs and their vita was composed not later than 1113 when its shortened version was included in the «Primary Chronicle». It has many common features with the narration about the Christianization of Rus’ by St. Vladimir in the «Primary Chronicle» and it is believed to belong to the same author. The chronicle narration preserves some clearly hagiographic features and is considered to render the original vita.

An expanded text about the martyrdom of the two Varangians reads also in the «Synaxaire» (Old Russian Prolog, beginning of the thirteenth century), a collection of short lives of saints arranged in calendar order, for 12 July. The «Prolog» text provides several important additions to the chronicle. First, it indicates the day of their commemoration that must be the exact date of their martyrdom– July, 12. Second, it gives the Christian name of the son – Ioann that remained unknown to the compiler of the «Primary Chronicle». These minor but important addenda suggest that the author of the «Prolog» text used not only the narration of the «Primary chronicle», probably an earlier version preceding the «Chronicle», but he also had another source – a short note about the martyrdom of the Varangians that included the date and the name of the originally supposed victim.

An abridged version of the vita of the two Varangians was also incorporated into several redactions of «The Prolog Life» of St. Vladimir (for 15 July, not later than the first half of the thirteenth century). It is supposed that the legend about the Varangian martyrs was an integral part of the earliest life of St. Vladimir and served to contrast his pre-Christian godlessness, ferocity, polygamy to his saintly life after baptism. Basing on his study of the «Life» where the place of the baptism of Kievan citizens «at the place where nowadays there is the church of saint martyrsof Tur» was defined, A. Shakhmatov suggested that the secular name of the father was Porr or Þόrir [1441]Шахматов А. А. Как назывался первый русский святой мученик? С. 261–264.
. The church of Tur or Tury («Turova bozhnitsa») in Kiev is also mentioned in other sources without any connection with the Christianization [1443]This attribution must be a later interpolation as the cult of Boris and Gleb murdered in 1015 was established only by the end of the eleventh century. At the time of the Christianization of Rus’ neither of them were born.
. This identification of the name is, however, open to doubts. First, the name of Tur in the posessive form Turova occurs only in latest manuscripts of the «Life». In earlier copies it reads either Petr's (Petrova) or of Boris and Gleb u . Second, the location of this church does not coincide with the location of the Desjatinnaja church that was built, according to the «Primary Chronicle», on the site of the house of the Varangians. According to all available sources the citizens of Kiev were baptized in the Pochaina river, a tribute to the Dnieper. The Pochaina was used as a harbour and its shores beneath the Kievan hills were occupied by the Podol, a trade and artisan quarter of the city. The Desjatinnaja church was located on the hills within the fortified «princely» quarters. Thus, even if there was a church near the site where the Kievan inhabitants were baptized and it was called after a Tur or Tury (the name most probably of Old Norse derivation), it is impossible to identify this person with the Varangian martyr.

The incorporation of the legend about the martyrdom of the two Varangians into several works of different character, both secular (chronicle) and clerical («Life of St. Vladimir», «Prolog») is an unusual phenomenon for Ancient Rus’. The event must have shocked the Christian community of Kiev and stories about the death for faith of the two Varangians spread rapidly and widely so that the narration of their exploit soon took shape and was used by different Christian authors writing for various purposes. A wide circulation of the legend must have been promoted also by the fact that the house of the Varangians stood at the place where Vladimir built the first church after the Christianization – the church was dedicated to Holy Virgin, it was

the earliest one to be bestowed with the tithe which gave rise to its name «the Tithe church» (Desjatinnaja tserkov’) and it enjoyed extraordinary popularity in Kiev. It is in the Desjatinnaja church that the first annals started to be written down and it is with this church that the origin of a short note on the martyrdom of the Varangians is connected. The clerics of the church were well aware and could not forget that their church rested on the remains of the martyrs or at least on the site they were martyred.

The martyrdom of the two Varangians produced an indelible impression on the inhabitants of Kiev. It became a symbolic event for the Christian community that must have existed in Kiev before the official Christianization and a milestone for the Christians after 988. In the eleventh century their cult seems to start developing. They are mentioned as the example of devoted service to God and as the first Christians to suffer for the sake of their belief. Already in the mid-eleventh century the metropolitan Hilarion referred to the martyrs: “And now we do not build heathen temples but construct Christ’s churches; and now we do not immolate each other to devils but Christ is sacrificed for our sake and < sacrificed> and fragmented as a sacrifice to God and Father. And now we do not perish by partaking of sacrificial blood but we are saved by receiving the Lord’s sacred blood”. In the first half of the thirteenth century bishop Simeon, one of the authors of the «Patericon» of the Kiev Cave monastery, called them the first «citizens of the Russian world crowned by Christ».

The narration of the martyr Varangians in the «Primary Chronicle» stresses not only the main road the Christianity advanced to Rus’, i. e. from Byzantium, but it also suggests the existence of a Christian commune in Kiev before the official Christianization in which Varangians played an important role.

Conclusions

The scarcity of information in Old Russian literature about the advance of Christianity to Rus’ seems to be mainly due to the sources the annalists had at their disposal. These were first and foremost heroic tales orally transmitted from the times of the historical event till the late eleventh century. Being pagans and interested in the heroic appeal of what they related, the storytellers paid no attention to matters of faith and the missionary activities could hardly supply themes for their stories.

Still the comparison of the scattered mentions in sources of different origin and from different regions of medieval world maintaining relations with Ancient Rus’ allows some conclusions.

First, the sources make it obvious that the main centre from which Christianity spread in Eastern Europe was Byzantium.

Second, Scandinavians, trading, serving to Russian princes, and settling in Rus’, were most active in transferring Christian ideas from Byzantium to Rus’. Their activities in Eastern Europe defined the main phases of the penetration of Christianity. The first wave of Vikings that reached Byzantium by the beginning of the ninth century became ready for adopting Christian faith by the 860ies when a Christian mission was sent to Rus’ from Constantinople.

The subsequent new wave of Norsemen that reached Kiev in 882 put an end to the initial process of Christianization. It is only some sixty years later that the next rise of Christian commune starts to be reflected in the Old Russian sources. It is worth noting that the earliest record of this process was preserved in a document and not in the narrative part of the «Primary Chronicle».

For the next forty years before the official Christianization took place, Christianity made a slow progress among the warrior elite of the state still consisting mainly of Scandinavians. There can be no doubt, however, that by that time a large proportion of warriors were Slavs who shared the fates of their Northern comrades-in-arms. Nevertheless the rulers of the state but for princess Ol’ga and probably Jaropolk refrained from adopting the new faith. More than that, under the first years of the reign of Vladimir a revival of paganism took place. The annalist relates about new sanctuaries to Perun constructed in Kiev and Novgorod and human sacrifices to Perun. One of the victims of this practice were two Varangians in 983 who became the first Russian martyrs. It was the baptism of prince Vladimir that opened a wide way to Christianity for Slavic population.

(Впервые опубликовано: Fran Bysans till Norden. Ostliga kyrkoinfluenser under vikingatid och tidig medeltid / H. Janson. Malmo, 2005. P. 97–138)