Майских праздников я ждал в этом году, как никогда. Во-первых, получалось сразу четыре выходных дня. А во-вторых, и это самое главное, мы давно уже наметили поехать на велосипедах за целых двадцать километров на озеро и с ночевкой — ведь я был уже в шестом классе.

Мы — это Борис, Мишка Жук, я — все из нашего шестого «Б» — и Вовка Добриков — «ашник». Просилась еще Маринка Кондрашова: такая, хоть и девчонка, все пронюхает. Вообще-то она могла бы. Не только на велике гоняет не хуже нашего, но и мяч запулит, не догонишь. Но еще в самом начале сборов мы дали друг другу слово: только без девчонок.

Самым трудным, конечно, было получить разрешение на поход у домашних. Они, когда воспитывают, всегда первые: надо закаляться, привыкать к трудностям. А чуть что на деле, сразу на попятную: боятся, как бы с нами чего не случилось.

Я ползимы, наверное, маму уговаривал. Папа меня лучше понимал. Но у него привычка, он всегда говорит: «Спроси, как мама». Он не хочет ее расстраивать.

Но все-таки, по-моему, он на маму повлиял. Она ничего не сказала, когда я принес из кладовой в свою комнату рюкзак и начал постепенно его наполнять. Я нарочно это делал не торопясь, чтобы растянуть удовольствие.

На самое дно я положил складную удочку и картонку с запасными крючками. Отмотал потихоньку метров двадцать корда. Он тонкий, но крепкий, мама натягивает его в ванной вместо бельевых веревок. В походе пригодится — хоть палатку привязать, хоть на кукан для рыбы.

Правда, самой крупной рыбой, которую мне доводилось ловить, были пескари у бабушки в деревне. Но рыбацкое счастье переменчиво.

Я уложил в рюкзак волейбольную камеру в новенькой покрышке, котелок и три деревянные ложки, какие нашлись у нас в доме. Подумав, я положил сверху, так, чтобы мама заметила, две пары запасных носков и катушку ниток с аккуратно примотанной иголкой.

А однажды, придя из школы, я увидел рядом с рюкзаком целую гору продуктов. Пачки с галетами, тюбики какао, сгущенку. Поверх всего лежала банка, одна этикетка которой сказала мне больше всяких слов — «Завтрак туриста».

Мама! Конечно, она! Я понял, что теперь ничто уже не может помешать нашему походу.

Я даже не помнил, как кончалась четверть, хотя учителя испокон века называли ее самой ответственной и требовали приложить максимум усилий. Не помнил, как мы писали четвертные контрольные. К счастью, они все оказались легкими. И мы с Борисом и Вовкой, кажется, радовались больше не за себя, а за Мишку. У Мишки, после меня, было самое трудное положение с походом. Ему дома поставили условие: пойдешь, если исправишь тройки.

Ближе и ближе подходил заветный день. Погода стояла словно на заказ. Мы даже начали немного волноваться. Не может ведь так продолжаться бесконечно. С опаской каждый день заглядывали в сводку. Но она оставалась такой же безоблачной, как и небо. Солнце каталось по нему, словно золотое велосипедное колесо.

И вдруг все это рухнуло! Нет, не погода, не небо, не солнце. Не сам поход. Он остался. Для всех. Кроме меня.

Когда я узнал об этом, я не поверил. И ребята не поверили.

— Неостроумно, — сказал Мишка.

— Заливаешь ты, — сказал Вовка. А потом, поняв, что я говорю правду, сузил свои пронзительные глаза. — А ты знаешь, как это называется? Подвести в последнюю минуту!

Но мне уже было все равно. В голове у меня неотступно стоял утренний разговор с мамой.

Накануне вечером она пришла домой поздно. Ездила к своей знакомой, тете Симе. Я даже не слышал, как она вернулась, уснул.

А утром но заплаканному маминому лицу я понял: что-то случилось.

— Тетю Симу положили в больницу, — сказал отец.

В гостиной на диване спала под маминым пуховым шарфом тети Симина дочка, Наташка.

— Посмотри, как хорошо спит, — поманил меня отец.

Я поглядел. Ничего, по-моему, особенного. Обыкновенно спит. Как все.

Я вообще, хотя мы давно с тетей Симой знакомы, никогда к этой Наташке не приглядывался. Какие у меня могут быть с ней разговоры, с шестилетней? Это девчонки только любят с такими недорослями сюсюкать, и то, по-моему, для показухи. Я даже удивился на отца. Он так целое утро и проходил на цыпочках. Все палец к губам прикладывал: не разбуди, мол.

Отец уходил к себе на работу раньше меня. У меня еще оставалось минут пятнадцать в запасе, и я решил перебрать рюкзак. Но тут мама позвала меня:

— Юрик. Я должна тебе что-то сказать.

И уже по голосу ее я почувствовал себя тревожно. Мне спокойнее, если даже мама сердито позовет меня «Юрий». Тут знаешь, будет головомойка, и догадываешься — за что. А вот «Юрик» — это серьезней. Это значит, дело не только во мне. Мама будет внимательно смотреть в глаза, как будто решая: могу ли я действительно быть взрослым человеком, понимать и разделять семейные заботы или ничего стоящего доверить мне нельзя.

Вот и сейчас мама посмотрела на меня таким испытующим взглядом.

— Юра, тебе придется отвезти Наташу в Горенки. Я обещала тете Симе.

Она сказала это так коротко, так просто, без просьб, уговоров, объяснений, что я сразу понял: значит, все так и будет. Я не поеду с ребятами, не привезу из лесу ворох прохладных от росы ландышей и не раздам их небрежно во дворе. Не поймаю в пруду заспанного после зимы карася. Не протяну озябших рук к костру, который мы разожжем после рыбалки.

Мама еще что-то говорила, но я слышал как сквозь туман. Она говорила, что Горенки — это тоже неблизкая поездка, и я еще никогда не ездил так далеко один.

Ничего себе один, нянькой у девчонки!

— Наташа могла бы пожить и у нас, — вздохнула мама, — но у меня через день ночные дежурства, папа поздно возвращается с работы, придется отвезти.

Все уроки в классе я просидел как каменный. Учителя даже спрашивали, не заболел ли я. Все ребята радовались, что сегодня последний учебный день, строили разные планы, а мне и домой идти не хотелось. Я нарочно пошел кружным путем. В животе было пусто, под ложечкой сосало, но я травил себя:

— Пусть, пусть. Им там есть кого угощать.

— А мы уже волнуемся! — встретила меня мама. — Где ты так задержался?

— Волнуемся, — повторила за мамой, словно попугай, Наташка. Настоящий попугай, и косицы с бантами, как попугаев хвост.

— Собраться не успеем, — суетилась мама.

— Мне недолго! — Я рванул рюкзак, и из него, жалобно звякнув, покатилась жестянка с туристским завтраком.

— А может быть, вот эту возьмешь? — как-то неуверенно протянула мне мама большую хозяйственную сумку. Зато совсем по-хозяйски из-за маминой спины опять высунулась Наташка:

— В мешке пироги помнутся.

Я чуть не поперхнулся от такого нахальства.

Из сумки горой торчали свертки, кульки и кулечки, перевязанные ленточками. Над всем возвышались бутылка с молоком и лупоглазая кукла.

Поглядели бы на меня с этой сумкой ребята! Впрочем, и это уже было мне безразлично.

— Если хочешь, я не поеду далеко провожать, — опять, словно виноватая, сказала мама. Она знала, я просил, когда ехал с ребятами в пионерлагерь или еще куда, не провожать. Маменькиных сынков всегда ждали насмешки.

А сейчас я равнодушно пожал плечами:

— Какая разница.

Так же спокойно и безразлично я слушал многочисленные наставления мамы в вагоне.

Зато сразу наставила уши наша соседка по купе, остроносая старуха. Она даже кивала с удовольствием на мамины слова, словно все напутствия относились именно к ней. Я с тоской проводил глазами прошедших в соседнее купе троих военных. Кому-то везет! А я должен томиться со старухой и девчонкой.

Усатый проводник объяснил маме, что четвертое место у нас свободное, только что сдали билет. Потом он долго успокаивал маму, чтобы она не волновалась за детей, все будет в порядке.

Я был рад, когда поезд наконец тронулся. Мама махала с перрона платком, и Наташка махала в ответ, вытирая глаза кулаком. Но едва только мама скрылась из виду, заявила:

— Я кушать хочу. Покорми меня, пожалуйста.

Начинается!

А старуха уже тут как тут, снова навострилась.

Я сунул руку в сумку и торопливо вытащил первый попавшийся сверток. Это был сыр.

— На, ешь, — сунул я его Наташке.

— А хлеб? — потребовала она.

Я стал шарить по сумке, отыскивая хлеб, и с размаху натолкнулся на что-то больно-колючее.

— Это мой ежик игрушечный, — объяснила Наташка, спокойно глядя, как я трясу рукой.

Потом мои пальцы наткнулись в сумке на что-то противно-скользкое, и я опять инстинктивно отдернул руку, чуть не задев при этом вытянутый от любопытства нос старухи. Мне захотелось провалиться под пол вагона. Я перерыл полсумки, прежде чем отыскал нужный сверток.

— А знаешь, Юра, — вдруг спокойно заявила Наташка, — я вообще-то совсем не люблю с хлебом. Просто мама всегда заставляет. А ты… заставляешь?

— Как хочешь, — буркнул я и вышел в коридор.

Я слышал, как старуха за моей спиной начала шуршать бумагой.

— И-то поесть, — запела она, обращаясь не то к Наташке, не то к самой себе. — В дороге скус приходит.

Я вспомнил, что сам почти ничего еще не ел за сегодняшний день. Военные в своем купе тоже сидели вокруг столика и закусывали.

Нестерпимо защекотало во рту, но я не мог себя заставить вернуться в купе и приняться за еду, пока там домовито хлопотала старуха. Вот, скажет, бедную девочку кое-как накормил, а сам…

Я снова скосил глаза в купе. Наташка сидела на полке старухи, с аппетитом уплетала котлету.

— У нас свои есть, зачем ты! — сердито шагнул я к ней.

— У нас есть, — послушно повторила Наташка и положила котлету на столик.

Я не знал, что дальше говорить или делать. Надкушенная котлета сиротливо лежала на бумажке.

Вдруг старуха без всякой обиды спросила:

— А соленого огурчика у вас случаем нету? Я страсть люблю, а тут забыла. Дырявая голова.

Я вспомнил холодное и мягкое в сумке, и мне стало смешно и весело.

— Конечно, есть! — заторопился я. — Вот еще пирог, если хотите.

Старуха с удовольствием взяла кусок пирога, отщипнула крошечку темными пальцами, поднесла к сморщенному носу.

— Чем нюхается? — поинтересовалась Наташка.

— Пшеничкой, — помедлив, нараспев ответила старуха.

Я фыркнул, с удовольствием набивая рот котлетой и пирогом.

Заглянул в купе военный — сосед.

— А, мамаша с внучатами. Приятного аппетита. А я думал прикурить попросить, спички вышли.

По погонам я разглядел, что военный — артиллерийский капитан. Мне не хотелось, чтобы он сразу ушел от нас.

— Я поищу спички, — сделал я вид, будто усиленно роюсь в сумке. — А может, хотите пирог?

— Пирог? Это соблазнительно! — высокие брови капитана надломились, словно он силился что-то вспомнить и никак не мог. Он осторожно присел на полку. — Пирогами мы давно не баловались.

— А баловаться не надо! — неожиданно наставительно сказала Наташка. — Пирогами не балуются.

Я сердито поглядел на нее. Выскочка несчастная.

Но капитан ласково погладил ее по голове:

— Правильно говоришь. Хорошая, мамаша, у вас внучка, умница.

— А как же не умница! — с достоинством ответила старуха, словно Наташка и вправду была ее внучкой. — Конечно, умница.

«Хитрая бабка», — подумал я ревниво.

Наташка между тем преспокойно вскарабкалась на колени к капитану. Потрогала пальцем золотые скрещенные пушечки на погонах.

— Это винтовка? А ей можно винтики завинтовать?

«Ну, умница! Во всей красе!»

Чтобы хоть немного исправить положение, я торопливо стал допытываться у капитана, какого калибра у них орудия, могут ли они с ходу открыть беглый огонь.

Но капитан ответил мне скороговоркой и опять повернулся к Наташке. Ему определенно правилась ее болтовня. То она увидела в окно черную кошку, которую назвала «негритянской». То рассказывала про цирк, где собаки ходили на задних лапках, а люди — на передних.

Уже не одни капитан, а оба его спутника — лейтенанты, выйдя из купе, покатывались со смеху над этими рассказами и наперебой хвалили мне мою «сестру». И как я ни старался перевести разговор на серьезную тему, ничего не получалось.

Вечером капитан сам постелил Наташке постель, уложил ее и подоткнул одеяло.

— Жизня мха колесная, — вздохнула старуха вслед капитану. — Неукатанная жизня. Потому и весело им погреться вокруг радостного дитя. Старуха и Наташка давно спали, а я все лежал с открытыми глазами на своей верхней полке. Я чуть-чуть опустил раму, и сквозь узкую щель в лицо ударил тугой встречный ветер. Он пах не так, как наш городской. Тот пахнет заводскими трубами или сухой известкой, когда мечется среди вразброс стоящих домов. А этот — чем-то незнакомым, но неуловимо приятным. Может быть, майской землей. Или пшеницей, про которую говорила старуха. Или полем, в которое выйдут сегодня ночью капитан со спутниками, где ждут их тяжелые орудия, а может быть, и настоящие ракеты, готовые в любую минуту защитить нашу землю от врага. Нет, я не обижался на капитана, который, занимаясь Наташкой, нарочно не говорил о своей службе. Я понимал, это военная тайна.

Как заснул, я не помнил. А проснулся рано, оттого что мне было неудобно лежать. Что-то давило в щеку. Я сунул руку под подушку, и у меня перехватило дыхание. Это был ремень. Настоящий командирский ремень почти в ладонь шириной, приятно пахнущий новой кожей. Капитан, кто же еще!

Старуха и Наташка еще спали. Я торопливо оделся и выскочил в коридор. Мне не терпелось, чтобы чудесную обновку увидели на мне.

Поезд медленно тормозил у какой-то станции.

— Пойду погуляю по перрону, — решил я. — Правда, мама не велела нам выходить из вагона, но никто даже не узнает.

Из вагонов выскакивали люди и бежали к длинному прилавку вдалеке. Потом поскорее возвращались в вагон. Я подошел к прилавку не торопясь. Там торговали редиской и мочеными яблоками. Купил три яблока в газетном кулечке и продолжал неторопливо гулять вдоль вагонов.

Мне, честно говоря, уже начинала нравиться такая жизнь. Я тоже смогу кое-что рассказать, вернувшись, Мишке и Вовке.

Какая-то чужая проводница сердито приказала мне кончать гулять и подняться в вагон. Но я снисходительно показал ей на станционные часы и спокойно пошел к будке телефона-автомата, как будто мне обязательно было нужно кому-то позвонить.

Я вошел в вагон за секунду до отправления. Не раньше и не позже. Никто не мог бы упрекнуть меня в нарушении правил. Я не прыгал на ходу и не вис на подножке.

Я еще постоял минут десять в тамбуре, где курили и беседовали несколько мужчин. Один из них несколько раз заинтересованно смотрел на мой ремень. А меня так и распирало от гордости.

Когда я вернулся к себе, дверь в купе была прикрыта. Значит, Наташка и старуха еще спали. Я нажал ручку. Наташки в купе не было… Не было и старухи… Неприятное чувство кольнуло меня. Но я успокоил себя:

— Наверное, умыться пошли. Или в коридоре у окна стоят, а я не заметил.

Но в коридоре их не было. Проводив глазами станцию, люди постепенно разошлись по своим местам, и коридор был уже совсем пустой.

Я заглянул в купе капитана. Но, конечно, там тоже давно сидели новые пассажиры и с удивлением смотрели на меня. Я заметался по вагону.

— Нашли время в прятки играть!

Вернулся в купе, нарочно плотно уселся на полку.

— Надоест, и вылезут. Думают, я тут их ищу. А я вот буду себе спокойненько читать книжечку.

Но буквы прыгали перед глазами.

А может, они отстали? Из-за меня! Наташка проснулась, испугалась, что меня нет, они пошли искать. И отстали.

Где-то сейчас на незнакомой станции стоят маленькая Наташка и старуха, без еды, без денег… А поезд летел все дальше и дальше. Словно нарочно он набирал и набирал скорость, хотя до этого всю дорогу тащился, как черепаха.

Я еще раз обвел глазами купе. Нет, спрятаться они никак не могли. Негде.

И вдруг я увидел, что на полке нет ни Наташкиной маленькой корзиночки с разными ее ленточками-бантиками, ни клеенчатой старухиной сумки! Страшная догадка озарила меня.

Они вовсе не отстали! Остались специально! Хитрая старуха разведала у Наташки, что я ей не брат, а просто сын маминой знакомой и… Недаром ома говорила: «Вот бы мне такую внученьку!»

Усатый проводник заглянул в купе:

— Чай будешь?

Я чувствовал, как мои коленки противно дрожат. Странно, я почему-то совсем не думал в эту минуту о себе. С том, будут или не будут меня ругать дома. Я представлял, как старуха воровато и торопливо тащит Наташку по перрону, норовя поскорее скрыться. А Наташка, глупенькая, ничего не понимает, всему верит. Почему я не заставил ее запомнить хотя бы наш домашний адрес? Ведь если она и знает свой, у них дома сейчас никого нет.

«А чему ты вообще ее научил, о чем расспросил? — вмешался в мои мысли чужой противный голос. — С ней разговаривали по дороге чужая старуха, капитан, но только не ты…»

Проводник снова открыл мою дверь.

— Через две станции — ваша, — зашуршал он билетами.

Поглядел на пустую полку старухи:

— Где соседка?

Колючие усы проводника сердито зашевелились:

— Выходить скоро, а они разгуливают. Никакого порядка! — Он протянул мне билеты и двинулся к выходу.

— Дяденька! Товарищ проводник… — я кинулся ему вслед и, путаясь, залепетал: — Я, они…

— Защемило? — буркнул проводник. Он сосредоточенно начал что-то рассматривать в дверной защелке.

— Чего там защемило! — закричал я. — У меня, у меня… сестренка пропала.

Проводник не то слышал, не то не слышал меня. Потянул к себе кулек с мочеными яблоками.

— Это ты им, что ли, купил? Ядреные! Я б тоже взял, да ведь мы при обязанностях, не отлучись. Вагон заправь на остановке, вас посади-высади как следует.

«Как следует, как следует. А Наташку — увели!» — Мне стало немного полегче, как будто это не я один виноват в случившемся.

Но проводник, словно угадав мои мысли, укоризненно покачал головой.

— Нет, парень, у нас-то все как следует.

Потом положил мне на плечо тяжелую ладонь:

— Ну, ладно. Утрись. Все слезы сразу не выливай, пригодятся.

Он повел меня в свое купе. Постоял минуту в раздумье перед большим серым ящиком, утыканным рычажками и кнопками. Наверное, хотел объявить по радио. Потом повернулся:

— Нет, лучше идем.

Мы вышли в тамбур, перешли в соседний вагон.

«К бригадиру или начальнику поезда ведет, — догадался я. — Самому неохота связываться».

В соседнем вагоне проводник в самом деле постучал в купе с надписью: «Служебное».

— Можно к вам, барышни? Убрались?

— Можно, можно, — раздалось из-за двери.

…Посреди купе стояла Наташка, живая и невредимая! Кудрявая девушка-проводница вплетала в ее косу отглаженную ленту. За столиком сидела знакомая старуха и развязывала балку варенья.

— В самый раз поспели, чаек настоялся, — сказала она.

Я не знал, смеяться мне или сердиться.

— Садись, — подтолкнул меня в спину проводник. — Что было, то прошло. И на ус намоталось. Защемило у тебя, я видел, — он показал рукой себе на грудь, — значит, хорошо. А сейчас с праздничком всех вас, с Первомаем. Попьем чайку, а там молодежи нашей и выходить.

— Я проснулась, испугалась, тебя нет, — щебетала Наташка. — Мы тебя ждали, ждали, — голосишко ее дрогнул. — Я плакала. И бабушка тоже.

…Когда через две остановки мы сошли с поезда, я сразу взял Наташку за руку. Не хватало снова потеряться! Но Наташка сама жалась ко мне. Мы были, как два землепроходца, встретившиеся после долгой разлуки.

Со станции в Горенки нам нужно было добираться автобусом. Едва отъехали от железной дороги, как сразу попали в настоящее озерное царство. Со всех сторон блестели большие и маленькие озера, пруды, ерики.

Это, как говорили в автобусе, уходила после разлива речка и оставляла следы.

Наташка никогда ничего подобного не видела. Вопросы так и сыпались из нее один за другим. Мне даже стало интересно отвечать, она оказалась сообразительной.

Вдруг автобус остановился. Что-то случилось впереди.

— Похоже, дамбу размыло, — заговорили пассажиры.

Но через минуту к автобусу подошел старик с длинным шестом в руках.

— Не размыло, я мы сами ее немножко потревожили. Малька надо спустить. Уходит вода, погибнет малек. Солнышко нынче слишком работящее, не глядит, что праздник. — Руки у старика были красные-красные, как клешни у вареного рака. Наверное, долго возился в холодной воде.

— Кто, граждане хорошие, может помочь, милости просим, — сказал старик. — Мы — команда пенсионная, маленько своих сил не подрассчитали.

Трое или четверо мужчин поднялось за ним. Остальные в автобусе были женщины с детьми, старухи.

— Все, что ли? — выглянул из кабины в автобус шофер. — Маломощные остались? Ну, сидите, не озоруйте. Я тоже спущусь, подсоблю малость. Может, рыба вырастет, говорить научится и нам спасибо скажет. — Он засмеялся, а я подумал, что, ловя рыбу в пруду, мы с ребятами никогда не думали, что кто-то весной, может быть, заботился о ней.

— Подождите, — крикнул я. — Я — тоже…

Шофер с сомнением поглядел на меня:

— В полуботиночках? Сиди!

Мне показалось, сейчас все женщины в автобусе засмеются надо мной, и Наташка вместе с ними. Я упрямо рванулся к двери.

— Погоди, не злись, — шофер снова залез в кабину и вытащил из-под сиденья пару резиновых сапог.

Наверное, целый час мы загоняли мальков. Старик, как командир, расставил нас всех полукругом и велел кричать, шуметь и хлопать ладонями по воде. А потом, постепенно сжимая полукруг, гнать мальков к узкой горловине ерика.

Наконец старик довольно произнес:

— Ну, шабаш. Нам праздник, и рыбе тоже.

— Мне одному только начальство голову намылит, — покачал головой шофер. — За опоздание.

— А мы на что, общество? — выставил подбородок старик. — Нас голосу никто не лишал, выскажемся твоему начальству. Разобъясним как положено. Правильно я говорю?

— Правильно, — зашумели в автобусе.

Наташка терпеливо ждала, не сходя с места. Наверное, помнила про поезд.

— Не устала?

— Нет, нет, — торопливо замотала она головой, — а ты?

— Пустяки, — сказал я с видом человека, вернувшегося с приятной прогулки. Тело слегка ломило, но на душе было хорошо.

Мы доели дружно последние мамины запасы, и вдруг я понял, что скоро уже не будет со мной не только надоевшей сумки, но и самой Наташки. Не за кого мне будет беспокоиться, не за кого отвечать, я буду совсем-совсем вольный казак…

Но вместо того, чтобы представить прелести этой свободной жизни, я почему-то начал расспрашивать Наташку.

— А кто они тебе, ну, те, к кому мы едем? Родственники?

— Нет, — покачала Наташка уныло головой. — Но мама сказала, они могут приглядеть за мной.

— А ты их видала когда-нибудь?

— Нет, но мама сказала, что я привыкну.

Я хотел спросить, хочет ли она к ним, но посмотрел на Наташкино лицо и не спросил.

…Пока я искал нужный дом по адресу, который был у меня на бумажке, мы оба молчали. Я долго стучал в маленькую калитку, прорезанную в высоком деревянном заборе, утыканном гвоздями, но никто не выходил.

Мы ушли и долго бродили по улицам. Они показались мне скучными и пыльными, такими же неприветливыми, как забор с гвоздями.

Потом мы опять подошли к нужному нам дому.

— Теперь уж, наверное, они пришли, — говорил я бодро, по на самом деле мне почему-то вовсе не хотелось, чтобы «они» так быстро пришли.

Напряженно я ждал шагов за калиткой, но снова на наш стук никто не вышел.

— Да их нету никого, — наконец показалась из соседнего дома женщина. — Они вторую неделю как в отпуск уехали. А вы издалека? И не знали? — она жалостливо смотрела на нас.

Значит, все зря! Зря я не поехал с ребятами. Зря трясся на поезде, потом на автобусе. Плутал по этому чужому поселку.

Но странное дело, несмотря на все это, я совершенно не чувствовал досады. Я смотрел на закрытую калитку, и мне становилось все веселей и веселей.

Я не знал, сколько живет их в этом доме, знакомых, которые «могут присмотреть» за одним маленьким, попавшим в беду человеком. Но разве наша семья — это только мама, которая через день дежурит? И только папа, который поздно приходит с работы? А я? «Разве мы — не общество? — вспомнил я слова старика-рыбака. — Разве нас кто лишал голоса?»

Я еще не знал, как я скажу дома все, что мне хотелось сейчас сказать.

Но я знал, что больше никогда не повезу по этой дороге Наташку, чтобы оставить ее здесь одну. И мама не повезет. И папа. Это я знал наверняка.