— …А вы запирайте окно, сказала аббатиса Доминика сестре Беате, пришедшей жаловаться на одну из воспитанниц, Терезу. Терезе только что исполнилось тринадцать лет, она, дочь раввина Меира, появилась в монастыре десятилетней, потеряв в хмельнитчину родителей, и до недавних пор казалась примерной Христовой невестой. Девочка была лунатичкой и раз в месяц ночью, не отдавая себе отчета, выбиралась через окно гулять. Во время такой прогулки Тереза умудрилась зацепиться краем ночной рубашки за водосточную трубу, выкованную в виде длинного змеевидного дракона с острыми чешуйками, и изорвать ее в клочья. Голую и поцарапанную, Терезу наутро нашли спящей на крыше и еле разбудили. Сон ее походил на забытье. Девочка дышала так редко, неслышно, что временами ее вполне могли признать умершей и похоронить заживо. Бедняжка не реагировала даже на легкое покалывание холодной иглой. А проснувшись, Тереза не помнила ни об одной минуте прошедшей ночи, очень удивившись, когда ей показали изорванную рубашку и ткнули пальцем в глубокие царапины на теле.

— Я ничего, ничего не помню — еле слышно пролепетала Тереза, как обычно, легла в кровать и заснула. Неужели я бродила по крыше?

— Это все козни дьявола — поджав губы, сказала аббатиса.

Сестра Беата, скорбная монахиня, кивнула.

— Дьявол влез в твою чистую душу, заставил раскрыть окно, перелезть через высокий подоконник и шататься в неприличном виде по крыше, совершая, наверное, непозволительные вещи. Видите, как она исцарапана? Это — следы дьявольских когтей.

Беата тихо добавила:

— Может, дьявольский голос поманил ее видениями прошлого? Ты не слышала голоса, зовущего выйти на крышу?

— Нет, сказала девочка, поёживаясь, меня никто не звал.

Аббатиса погладила Терезу по голове, отошла в угол и что-то шепнула на ушко следившей за девочкой сестре Беате.

Как только аббатиса вышла из кельи, сестра Беата подошла к Терезе, склонилась над изголовьем жесткой постели, заглянула в большие, черные и испуганные глаза монастырской воспитанницы.

— Тереза, дитя мое — произнесла сестра, подними, пожалуйста, ноги.

В глазах Терезы застыл немой вопрос. Зачем? — чуть слышно пролепетала девочка.

— Я должна осмотреть тебя, не совершил ли этот злой дух насилия — ответила Беата.

Не дожидаясь, пока Тереза поймет ее, сестра Беата с акушерской методичностью (в миру она была хорошей повитухой) отбросила с ее ног серое холщевое одеяльце, подняла подол выданной девочке новой рубашки и просунула туда руку.

— Virgo — с явным удовлетворением сказала сестра Беата, а несчастная Тереза, повернув тяжелую от стыда голову, увидела, что аббатиса стоит рядом.

— Дьявол изобретателен, назидательным тоном произнесла аббатиса, — но мы его постараемся перехитрить. Заварите окно решетками и приставьте к Терезе на ночь надежную сиделку. Если она заметит необычное, то сможет нам рассказать. Кого посоветуете? Может, Урсулу?

— Урсулу не надо, она тоже еврейской крови, — вежливо отклонила сестра Беата, — и может скрывать проступки Терезы, считая, будто защищает свою соплеменницу. У них хорошо развито чувство родственности, а обе девочки к тому же из одного города, и, возможно, родственницы…

— Тогда Магдалену, она старше и ответственнее — сказала аббатиса Доминика. — Она чистокровная полька.

Многострадальная Тереза смотрела в белую монастырскую стену.

Ей было больно и обидно, как только может быть больно и обидно подростку, облыжно обвиненному в постыдных вещах. Никаких сношений с силами тьмы у нее, раввинской дочери, не было. Адских голосов она никогда не слышала, а если бы и слышала, то вряд ли стала бы делиться этим с аббатисой.

Мысль, что отныне она, заподозренная, будет ночевать в самой холодной и далекой келье, с зарешеченным окном, да еще под надзором вредной Магдалины, изводила девочку. Да и засыпать, когда рядом никто не храпит (а Магдалена славилась своим храпом) гораздо приятнее.

Попав в монастырь уже не маленькой, Тереза твердо знала три вещи.

Первое: она еврейка Сара. Второе: каждый вечер, ложась спать, Сара после католических молитв прочтет незыблемую «Шма Исраэль». Это она обещала своему отцу в последние мгновения его жизни, перед тем, как бешеные казаки разрубят рабби Меира надвое, а она, тонкая и юркая, успеет спрятаться в нишу за шкафом. Третье: у нее есть в Амстердаме дядя Шмуэль Примо, единственный выживший из всей семьи, и к нему Сара может обратиться в трудную минуту. Но сейчас, оставаясь наказанной, Тереза плакала. Ее оставили без обеда — а разве она действительно летала по наущению нечистой силы? Как ни плоха скудная похлебка и черствый ржаной хлеб, выдаваемый в трапезной, а лежать весь день с пустым желудком плохо. Скучая, девчушка стала перебирать скудные крохи воспоминаний.

Вот она снимает с теплой халы, булке из витых кос, только что испеченной мамой, салфетку, и украдкой, не дожидаясь, пока отец произнесет благословение, отрывает одну косичку, мягкую, сладкую, сует в рот, забыв помакать в соль. Запомни, Сара, слышит она слова отца, только гигантские змеи заглатывают еду, не разобравшись, можно ли ее есть, и только гои не благословляют ее. Потом она повторяла вслед за отцом слова, которые сейчас кажутся послушнице Терезе невозможно далекими: Baruh ata Adonai… Meleh haolam… А сестры благословляют свои завтраки, обеды и ужины латынью. Слова вроде б те же, но не то, не то!

Мысль Терезы возвращается к строгой аббатисе. Она меня не за лазанье хождение ночью наказала, а за порванную рубашку, думает девочка.

Если бы я свалилась с крыши и переломала себе кости, то аббатиса не стала б так сердиться, как за порванную холщевую рубашку!

Тереза вскочила с постели, приплясывая на нетопленом полу босыми ногами, и приподняла край жесткого матраса. Вынув осколок венецианского зеркала, темного от разлившейся по нему ртути, но еще способного показывать лицо, Тереза стала в него смотреться, кокетливо жмуриться, корчить рожи, поминутно прислушиваясь к звуку шагов. От матери она унаследовала большие карие глаза, черные гладкие волосы и приятную смуглость кожи. Над верхней губой у Терезы росла небольшая родинка.