Ретиф де ла Бретонн рассказывал, что, когда ему было года два, с ним произошел один забавный случай. Итак, однажды нянька замешкалась и не успела его одеть, и он очень расстроился из-за того, что его оставили совершенно голым, и принялся громко выражать свое неудовольствие; сестра принесла ему зеркало, чтобы он увидел, какие рожи он корчит; он схватил зеркало и в приступе злобной ярости хотел его разбить: «…зеркало треснуло, и от этих трещин лицо мое стало еще более уродливым, но когда я увидел, как осколки преумножают предметы, я подумал, что открыл для себя целый мир, скрывающийся за зеркалом. Сей феномен осушил мне слезы, и я впервые испытал чувство изумления, чувство восхищения, я впервые увидел свое отражение в зеркале и впервые предался размышлениям, самонаблюдениям и самоанализу»1. Вероятно, этот эпизод мог бы занять соответствующее место в некоем плане, составленном Лаканом, или в некоем сценарии, им же написанном: процесс развития осознания зеркального отражения или изображения в зеркале вписывается в процесс достижения успехов на пути символической активности (деятельности); ребенку, предчувствующему свое единство, свою целостность и осознающему эту целостность «при посредничестве зеркала», переливающиеся как в калейдоскопе осколки разбитого зеркала открывают ранее скрытое от него его же собственное «Я», всегда переменчивое, наделенное способностью принимать бесчисленное количество вариантов форм. Необычный мир, находящийся позади зеркала, т. е. мир зазеркалья, превращается в призму воображения и мечты или сна.

Однако получается и так, что динамичная символика отражения испытывает противодействие. Изображение приводит в действие слишком многие аффекты, и зеркало вместо того, чтобы предвосхищать возникновение чувства единства, чувства целостности и означать эту целостность, напротив, разлетается на части. Будучи мощным вектором воображения, зеркало является также и фактором диссоциации, разлада, разложения, движущей силой иллюзии и обмана, угрожающей целостности «Я». Если сублимация влюбленности и прекрасно освоенные игры анаморфоза без помех дают увидеть (пусть даже мельком) несхожесть и инакость, то столкновение со своим двойником может также увлечь субъекта, этого зрителя, созерцающего самого себя и настроенного по отношению к себе либо нарциссически, либо садистски, на крутой склон безумия.

Зеркало не является свидетелем нейтральным, пассивным, беспристрастным. Оно само идет в наступление, наносит ущерб и предает, когда его не протягивает субъекту любовь; психоаналитик формулирует это так: если первое зеркало, т. е. взгляд матери, не ответило, то тогда зеркало становится предметом опасным, угрожающим, предметом, на который не осмеливаются смотреть, подобно «ребенку, напуганному видом лица его матери, заставляющем забыть обо всех его потребностях и желаниях»2.

Сей недостаток, этот первоначальный, исконный обман, воспринимаемый как некое незаконное лишение права на что-то, бросает тень на все зеркала и извращает, искажает то изображение, что появляется при встрече «лицом к лицу» с самим собой. Изображение, появляющееся в зеркале, превращается в источник страхов, тоски и тревоги3. Иногда в результате защитной реакции зеркальное изображение подвергается переоценке и начинает питать некий нарциссический порыв, который плодит и в свой черед питает величественные мечты, но который опасается пристального взгляда другого человека. Иногда оно превращается в устрашающее и агрессивное изображение и утрачивает свой символический статус, утрачивает до такой степени, что оно совершенно освобождается от зависимости от субъекта и обретает признаки и свойства реальности, чтобы преследовать и мучить субъекта. А иногда, ускользая от всяческого фантазматического проецирования, оно либо рассыпается в пыль, либо вообще исчезает. Зеркало грез, зеркало сновидений, зеркало сомнений и зеркало безумия, пустое зеркало ничтожности и незначительности — все они открывают врата чудовищам, и тогда рушится хрупкий, ненадежный мостик, соединяющий мир внешний с миром внутренним.