Глава 1
Про струны арфы, всадника на холме и молитву, идущую от сердца
Солнце еще не поднялось над крышами домов. Но косые лучи его скользили по стенам, балкам, балкончикам, по усеянным чердачными окошечками покатым крышам, по острым шпилям башенок с флюгерами. И даже ухитрялись залезать в узкие просветы меж домов, называемые «улочками» — где утыканные ступеньками, где залитые от края до края зловонными лужами, а где и вполне широкие для того, чтобы в них без особого труда, крепких словечек и несчастных случаев могли разминуться два всадника.
По одной из таких улочек шли в то утро двое мужчин, ведя в поводу лошадей. На лошадях сидели две девочки.
Одна, широко распахнув глаза, казалось, совсем ушла в свои мысли. Ничего не замечая вокруг, задумчиво глядела на уши лошади.
Другая, наоборот, глядела куда угодно, только не на уши лошади. И с любопытством мигая белобрысыми ресницами, крутила во все стороны острым носом.
Процессию замыкал похожий на солнышко мальчишка — весь в веснушках и с рыжими вихрами. Он шел за хвостом последней лошади и улыбался до ушей.
Имя одного из взрослых было Бартоломеус, второго — Вилли Швайн. Как звали остальных, вы, возможно, сами догадываетесь.
Путь от замка Наводе занял два дня: пришлось сделать большой крюк, чтобы завернуть в деревню и отдать родителям двух малышей — Мари и Иоханнеса.
Пауля-Фауля тоже хотели сдать родственникам. Но выяснилось, что Пауль-Фауль никуда уходить и не думает. Это еще почему? Да вот так вот. Небезразличны ему судьба ее сиятельства и бывшей его хозяйки Марион. Если господину Бартоломеусу жалко истратить на него монетку, то и не надо, он и сам найдет себе пропитание — недаром три года котом пробыл. А еще, ежели нападут разбойники, он отлично умеет драться, кусаться и очень громко кричать «На пома-а-ащь!». Ко всему, еще знает средство против упырей.
Сраженный числом ценных умений, заключенных в одном только мальчике, господин Бартоломеус, разумеется, не стал его прогонять. И даже подарил монетку.
В Альтбург прибыли под вечер. Остановились в доме, расположенном на улице Безлуж, наскоро поели, соснули. А утром, то есть уже сегодня, покупали лошадей.
…Они прошли мимо ряда лавок — портного, оружейника, мясника, скорняка и посудника.
Они миновали группу школяров, игравших в камешки на ступеньках церкви святого Юлиана.
Они оставили позади базарную площадь, куда уже стекались спозаранку горожане, чтобы купить — и крестьяне из соседних деревень, чтобы продать свои товары, груженые в повозки.
Чем дальше, тем больше встречалось народу. Потому что, во-первых, становилось все светлее, а во-вторых, улочка, на которую они свернули, кончалась аккурат у ворот города.
Ворота были распахнуты. Вооруженные алебардами стражники пропускали одну задругой повозки, взимая с входящих пошлину за проход в город и провоз товара.
Скрипели колеса, ржали лошади, суетился народ. Остановившись перед толпой, мужчины отвели лошадей с девочками на обочину. Туда, где, сидя возле харчевни, перебирал струны арфы бродячий музыкант.
Хоп! — подхватив Эвелину, Бартоломеус поставил ее на землю рядом с собой.
— Может быть, все-таки вы возьмете нас с собой? — с мольбой попросила девочка — уже, наверное, в двадцатый раз.
— Мы не помешаем, честное слово. А только будем помогать, — заверила Марион, выныривая из-за крупа коня.
— Мы помощники хоть куда, — поддержал Пауль.
Но стоял страшный шум — и, похоже, Бартоломеус ничего не расслышал. Во всяком случае, он не ответил. А молча вскочил на коня, натянул поводья и озабоченно нахмурился:
— Ай, ай… Я, кажется, забыл насыпать зерна моей пеночке.
— Я позабочусь о ней! — поспешила успокоить его Эвелина. И уже совсем оставив надежду, кротко спросила: — Но хотя бы… хотя бы… через который срок ожидать вас обратно?
На этот раз Бартоломеус расслышал. Он задумчиво погладил подбородок, поглядел в небо, прикинул…
— М-да. Два дня туда, два дня обратно… три дня в гостях у Упыря… Светское имя которого, между прочим, «Гайст фон Дункель», — оглянулся он на Вилли Швайна. — Так вот, если все сложить, то вместе получается… Два, да два, да три… М-да, три. Ближайшие три недели можете о нас не волноваться.
— Та-ак много! — потерянно прошептала доверчивая Эвелина, не знавшая арифметики: ибо в монастыре Святых Пигалиц учили складывать разве что белье в корзину для матушки Молотильник.
— Три недели! Пресвятая Дева! — ужаснулась Марион, умевшая считать столь же ловко, что и ее сиятельство.
А Пауль, сам не зная для чего, но просто на всякий случай перекрестился.
— Что же вы думаете, ваше сиятельство, — с укором взглянул Бартоломеус. — Важные дела не делаются наскоро. Ну…
Он наклонился и, улыбаясь, ласково погладил по голове несчастную свою госпожу. Выпрямился, подмигнул Марион, махнул Паулю… И оба всадника, тесня народ, направили лошадей к воротам.
— Не забудьте про конфеты! — дернулась вслед Эвелина. — «Белая — лисенку, розовая — поросенку, синяя — орленку…» Она должна быть синяя!
Обернувшись, Бартоломеус кивнул.
Уже выезжая за пределы города, они в последний раз поглядели назад. Три маленькие фигурки стояли у ворот и тоскливо глядели вслед.
— Не вешать нос, детвора! — крикнул Вилли. — Сидите дома, играйте в куклы! Вы здесь в безопасности!
Они ускакали, взметнув за собой облако пыли.
А Эвелина вдруг расплакалась. Сама не зная отчего. Не слушая никого и глядя на перстень, зажатый в ладони. Его подарил ей, уезжая, Бартоломеус.
Сидевший возле харчевни музыкант продолжал перебирать струны своей арфы. Он пел о том, что никто никогда не знает, где безопасно, а где нет, и что иногда человеку кажется, что все идет прекрасно, а на самом деле…
Дынн, дынн, дынн… — гудели струны арфы.
Эвелина плакала.
А музыкант пел.
А струны гудели.
А Эвелина плакала. Глядя на перстень. Который подарил, уезжая, Бартоломеус.
* * *
Целую страницу старинного манускрипта занимает картина «Всадник на холме». Давайте рассмотрим ее.
Зеленый холм, внизу ковер леса, вдали за верхушкам елей, окутанные туманом, угадываются зубцы башенок какого-то замка. Все это автор нарисовал в стиле своего столетия — чересчур утрированно, чересчур нереально: холм похож на гладкий паркетный пол зеленого цвета, пейзаж вокруг — на вышитый гобелен. Оставим это, так рисовали все его современники. Но вот всадник на холме… — всадник удался.
Широкая рыжая куртка, узкие штаны, как носили в те времена, на голове маленькая шапочка с полосатым пером, на боку — длинный кинжал. Сам всадник необычайно уродлив — почти полное отсутствие лба, щетинистая поросль на лице — но глаза!..
М-да, так просто не опишешь. Вернемся-ка лучше к повествованию.
…Они ехали почти весь день, не останавливаясь. Поглядывая на хмурое небо, домишки по ту и эту сторону реки, луга и лес вдали. Ехали молча, ибо трудно найти тему для разговора, если совсем недавно один был женихом, а другой — невестой.
К вечеру поднялся ветер, налетели тучи, запахло грозой. По счастью, у дороги стоял трактир. «Счастливого пути» красовалось на вывеске. Хозяин приветливо выглядывал из окна. Едва завели лошадей под навес, грянул гром, с неба хлынуло как из ведра.
Сытная еда и кувшин пива подействовали волшебно. Расслабились, зазевали, потянуло в сладкую дремоту. Сказывалась усталость после целого дня, проведенного в седле.
В трактире было полутемно. Пылал огонь в камине, отбрасывая блики на старого дерева бочки с вином. Скрипел вертел с нанизанным на него поросенком. Звенел посудой хозяин за стойкой.
— О-хо-хо… — зевнул бывший жених, расплывшись на скамье с грацией, свойственной только бывшим женихам.
А бывшая невеста с виртуозностью, присущей исключительно бывшим невестам, защелкала пальцами в сторону хозяина.
— Чем могу служить? — выплыл из глубины залы трактирщик.
— Какая дорога, милейший, ведет в сторону замка Залесом?
— Поезжайте вдоль реки. Четыре часа езды на ваших прекрасных скакунах — и вы в замке.
— А не проезжали ли тут недавно граф Шлавино с Гайстом фон Дункель? И нет ли еще какой другой дороги к замку?
— Другой дороги нет, только эта. А его сиятельство здесь уже год как не видели. Вот Гайст фон Дункель — тот две недели назад направлялся по этой дороге в гости к графу.
Две недели назад, переглянулись оба. В гости к графу. Отлично, значит, обратно в свой замок Упырь еще не возвращался.
— А что, зачем вам туда нужно? — Оперевшись о стол, трактирщик склонился к гостям и зашептал: — Вы, я вижу, люди честные, христиане, кресты на шее носите. А наш-то Гайст фон Дункель — того… не слышали, может быть?.. Болтают, вампир.
Трактирщик испытующе уставился на гостей. Но Бартоломеус приветливо улыбался. Вилли молча жевал.
— И слуги его все вампиры, и стоит тот замок на отшибе, ни одной деревеньки вблизи. Да и зачем она, деревенька-то, коль обитатели замка вовсе и не нуждаются в еде-то. Известно, вампиры человечью пищу не принимают. Нужна она им, человечья пища! — Хозяин многозначительно кивнул.
Переглянулись. Одарили хозяина улыбкой.
— Да мы и не собираемся. Так, просто много слышали, поглядеть хотели. Со стороны. И дальше поедем.
Попросили еще пива. И по куску пирога с курятиной — того, что так удался.
— Только предупредить хотел, достойные господа, только предупредить. Замок тот лесом порос, и ночью там лучше не бродить, голоса слышны. — При слове «голоса» хозяин округлил глаза как можно выразительнее. — А кто пойдет в ту сторону да в ночь попадет… тот больше не вернется.
Выпрямившись, трактирщик отошел.
— Уфф! — выдохнул Бартоломеус, с удобством развалившись на скамье. — У меня с сердца камень скатился. Поверишь ли, все эти дни я сомневался, убит ли граф Шлавино в самом деле. Удар был, правда, сильный, но кто знает? Бывают головы на удивление крепкие. — Знаток голов развел руками. — Однако ж раз графа тут не видели, значит, и вправду мертв. Иначе примчался б сюда первым. Боясь, что мы похитим орла. Несомненно примчался бы Хозяин! Кусок того, что у тебя на вертеле — сюда на стол!
— Гм… гм… — почесал в затылке Вилли, — боюсь огорчить тебя, Барти, боюсь огорчить. Но думаю, что граф, если бы и остался жив, не стал бы нас догонять.
— Как так?
— Зачем ему? Граф мог бы убить твоего орла, не выходя из своего замка Наводе.
— Что?.. — Улыбка сползла с лица Бартоломеуса. — Объясни.
И Вилли принялся объяснять.
— Гомункулюсы, которых понаделал граф, как ты знаешь — это души тех зверушек, что прыгают сейчас где-то в лесу, на лугу… или еще Бог знает где. Обычно это людишки, которые когда-то из-за чего-то ему не угодили. Граф — большой выдумщик. Вместо того, чтобы изобрести просто яд, он надумал ловить в склянку человеческую душу. А с телом выделывать потом, что захочет. Даст человеку конфетку — тот превращается в зверушку. А в лаборатории в одной из склянок в это время появляется новый гомункулюс.
— И не только человека в зверушку — но и наоборот, — подхватил Бартоломеус. — Ты, верно, видел — в лаборатории стоят несколько колбочек с плавающими в них зверушками: свиньей, уткой, аистом, м-м… Еще кабаном… — Замолчав, Бартоломеус пристально уставился на Вилли.
— Угу. — Вилли откусил еще пирога. — Так вот, если вдруг графу захочется отправить на тот свет одну из этих зверушек… м-да… он не пойдет искать, скажем, зайчика в лесу, или на лугу или Бог знает где он там бегает. Он просто спустится в лабораторию… Снимет с полки склянку с гомункулюсом…
— И что же?..
— Скажет «прости-прощай, ушастый друг» — или что-нибудь в этом роде — да и долбанет как следует склянкой о стену.
— Что… что ты говоришь?! — вскочил Бартоломеус с места.
— То, что есть. Полетят во все стороны осколки. Гомункулюс — ффффф… — растает. А зайчик в лесу, — Вилли пригубил из кружки, — или на зеленом лугу… упадет, бедняга, как подстреленный. Эх, хорошее вино!
— Вилли!
— Что, золотце?
— Скажи, что ты шутишь! — прошептал потрясенный Бартоломеус.
— Насчет вина? — Вилли взглянул на побелевшего товарища. Усмехнулся. — Что, испугался за своего орла?
Орла?.. «Да Бог с ним, с орлом, Вилли, дорогой! — прокричал Бартоломеус мьгсленно. — Ты сам на волосок от гибели!»
Но вслух ничего не сказал. Встав, надел шапку, подхватил со скамьи плащ.
— Вилли… ты и вправду не знаешь, кто были твои отец, мать… Ну, и вообще, откуда ты взялся?
— Ничего не помню. А почему это тебя так волнует?
…«Счастливого пути»! кричала вслед вывеска на трактире. Лил дождь, летели во все стороны брызги из-под ног лошадей. Дорога вилась по холмам.
— Черт меня дернул сказать тебе про гомункулюсов! — ругался Вилли Швайн, еле поспевая на своем вороном за гнедым Бартоломеуса. — Черт дернул, право слово! Сидел бы сейчас, грелся у очага.
Всю дорогу от трактира до холма в голове у Бартоломеуса стучала, гармонично созваниваясь со стуком копыт, мысль: «Если… Шлавино… жив… тык-дык, тык-дык… то Вилли — на краю пропасти… тык, тык-дык, тык-дык… Если… Шлавино… жив…»
Дождь так и хлестал, грязь чавкала под копытами. Волосы у Бартоломеуса слиплись на лбу, по лицу текли струи дождя, когда он внезапно осадил коня.
— Черт меня дернул!.. — сообщил, подлетая на своем вороном, Вилли. — Право слово…
— Вилли, — повернулся к товарищу Бартоломеус. Лицо его было бледно, глаза блестели.
— Что с тобой, лапушка? — опешил Швайн. — Дурно стало?
— Вилли, мужайся. Вилли… я скажу тебе одну ужасную вещь. Одну, можно сказать, неожиданную для тебя новость… Ты только не падай в обморок. Не будешь? Обещай!
— Да что случилось? — испуганно вытаращился Швайн.
Дождь кончился, из-за туч выглянуло солнце. Большое и красное, оно медленно садилось за холм, оставляя на небе розовый след.
— Сейчас скажу… — бормотал Бартоломеус. — Сейчас…
Пели птицы. С растерянностью глядя на товарища, продолжал хлопать глазами Швайн.
— Вилли, я… видишь ли, Вилли… Только не бери близко к сердцу. Не будешь?
— Ну? Так в чем дело-то?
Глянув на закат, Бартоломеус набрал полную грудь воздуха. Посмотрел на друга, плохеющего на глазах.
— Вилли, ты не поверишь… но это так. Все бывает в жизни. Я…
Помедлив, Бартоломеус выдохнул:
— Вилли, я… забыл заплатить трактирщику за ужин.
…Солнце опускалось все ниже. Прощальные лучи его озаряли холм чудесным сиянием, наподобие святого. Поднимаясь на вершину, Вилли Швайн громко рассказывал анекдот про трактирщика. Рассказывал — и сам смеялся.
Вдруг он остановился, привстал на стременах.
— Э-э! Что я вижу там вдали? Взгляни-ка, взгляни-ка, за лесом…
Да, это был он, замок Залесом. Проглядывая меж ветвей сосен, остроконечные крыши его казались призрачными в розовом тумане.
— Ну вот и он, замок Упыря! — Радостно гикнув, Вилли поскакал вперед. — Я знаю, по ту сторону холма есть дорога!
Затаив дыхание, Бартоломеус смотрел, как Вилли скачет по холму, освещенному заходящим солнцем.
Да, у того «Всадника на холме», что занимает целую страницу в манускрипте… так вот, глаза у него полны отчаянного веселья. Упоения жизнью. Отчего? Какая разница. Может, от свежего воздуха, может, от смешного анекдота, может, просто от радости жить. Он летит, не видя паркетного пола под ногами лошади, не замечая гобелена вокруг. Пригнувшись к холке коня и устремив взгляд перед собой, он мчится по холму, пытаясь догнать нарисованное солнце. А солнце, касаясь лучами его нарисованных плеч, медленно ускользает за холм.
Отвернувшись, Бартоломеус вздохнул. Оставалось надеяться на то, что Шлавино действительно убит.
Старая пословица говорит: «Бояться волков — в лес не ходить». И еще другая есть, постойте… «Кто не рискует, тот не выигрывает».
Взобравшись на сосну, оба глубоких знатока замков критически разглядывали жилище Упыря. Временами они качали головами, временами цокали языками — и то и дело переглядывались.
Замок был маленький, наполовину деревянный, стены обветшалые, хоть и высоченные, ворота полусгнившие.
Ко всему, лес так плотно подступил к нему с двух сторон, что, сидя на сосне, можно было бы разглядеть курицу, гуляющую по двору.
Если б таковая там гуляла. По двору не гуляло ни кур, ни свиней, ни людей.
— Лет триста ему, не меньше. И выглядит, будто там никто не живет, — в который раз покачал головой Вилли Швайн.
— Или живут одни только покойники, — согласился Бартоломеус.
Тишина и вправду стояла такая, какая бывает только в гробу.
— Упыри, чтоб ты знал, и есть суть покойники, — поучительно заметил Вилли. — Днем лежат мертвяки мертвяками, а ночью на охоту выходят. Нужна им курятина, как же! Ни курятина, ни хлеб, ни доброе вино. А только кровь человеческая, горячая. Любят они ее пить, знаешь, мелкими глоточками. Присосавшись к горлу жертвы.
В чаще кукукнулось по-кукушечному. Вздрогнули. Поежились.
— Бывают ведь на свете нелюди!.. — Сняв голову с плеч, Бартоломеус вытер пот со лба.
Жуть что за место. А подумать хорошенько — божий подарок. Ведь если днем упыри не опасны, если они тут рядком мертвые лежат, чего легче — украсть орла из башни.
Тем более если в сундучке у Бартоломеуса лежит средство. Наинадежнейшее средство. С которым вот просто приходи — и забирай орла.
Однако только не сегодня, правильно полагали наши друзья, удаляясь на цыпочках в лес. Только не сейчас, после заката солнца: когда, может быть, проснулись и, может быть, ходят где-то рядом, принюхиваясь, не пахнет ли где человеческой кровью, люди-мертвецы — кровожадные упыри.
— И-и-хо-хо-хо-хо! — совсем уж не к месту заржал гнедой жеребец.
— Чшшш, недоумок! — шикнул на него Вилли. — Услышат тебя упыри… — И оглянувшись на замок, поскорей замотал морду лошади плащом.
Взяли под уздцы коней, повели подальше от замка.
Была одна забота: ночевать на земле нельзя, штаны до колен промокли от влажной травы, с ветвей на головы проливались струи дождя. Но, слава Богу, побродив немного по лесу, нашли покосившуюся заброшенную хижинку-лесника, наверное.
Пусто, сыро, пахнет гнильем. Давно тут, верно, никто не живет. Расседлали, поставили под драный навес лошадей. Разожгли полуистлевшее тряпье, что в хижинке нашли. Продрогли как собаки — потому сделали вид, что не заметили иссохших костей, найденных в тряпье.
Чем было, перекусили и принялись располагаться на ночлег.
Жутко было. Не спалось. В последний раз выбравшись наружу — снова моросил мерзкий дождь, — Бартоломеус посмотрел на темные башенки замка, что виднелись сквозь ветви. И вздрогнул: окна башенок мерцали голубым светом.
Полыхнет — погаснет. Полыхнет…
— И-и-хо-хо-хо-хо! — раздалось приглушенное со стороны навеса.
Обеспокоенный, поспешил он к лошадям.
Кляц, кляц, кляц, кляц… — уныло шлепали капли дождя по грязи. Из-за тучи выплыл кусочек луны, посмотрел одним глазом на слякоть на Земле, поморщился, ушел поскорей за тучу.
…Дверь хижинки распахнулась, Бартоломеус ворвался внутрь. Вид ошеломленный, волосы дыбом, глаза широко раскрыты.
— Вилли!
— М-м-м… — заворочался в углу сонный ком.
— Не кажется ли тебе… Вилли, да не спи! Была у моего жеребца, когда мы его вчера покупали, белая отметина на лбу? Была или нет?
— А?.. На лбу?.. — силясь что-то сообразить, пробормотал Вилли.
— Да, на лбу, вот тут! — показал Бартоломеус.
— Была, была. — Широкий зевок. — Как же…
— Куда же она в таком случае подевалась?!
Тишина. Мерное похрапывание. Стучит по крыше дождь.
Пошагав в задумчивости вперед-назад, Бартоломеус вдруг остановился, наклонился к печи, вытащил кусок остывшего угля. Размашисто начертал во всю стену крест.
Отбросив уголь, встал пред крестом на колени.
— Господи! Сохрани нас от вампиров, оборотней и всяческих нелюдей! — Сняв шапку вместе с головой, истово перекрестился.
— Аминь, — хрюкнул Вилли во сне.
* * *
Наутро страхи улетучились. Дождь перестал, солнышко улыбалось, птички пели. Пахло мокрой еловой хвоей и шишками.
Правда, белая отметина так и не появилась на морде у гнедого. (Ну да Бог с ней, какая от нее польза).
А кости, вытряхнутые из тряпья, все еще белели в углу хижины. (Но упрямо думалось, что то не останки жертвы, а кости злодея-упыря, зарубленного честным рыцарем).
И вообще, жизнь была прекрасна, замок стоял — вот он. А там, в башне, в железной клетке томится…
— …господин мой, граф Эдельмут, — говорил Бартоломеус, сложив руки и глядя в небо. — И не сегодня-завтра мы его освободим. Помоги нам, Боже, свершить это правое дело. Пошли нам свое благословение, и в помощь… — тут он прикинул кое-что, — толкового ангела, чтоб помог нам пробраться в замок без препятствий.
— И-и-хо-хо-хо-хо! — заржал бедовый жеребец без отметины. Но на него даже не взглянули.
…Для начала обошли замок вокруг. Искали, нет ли где лаза. Стены были настолько ветхие, что вполне могли где-нибудь и подразвалиться.
Нет, лаза не было.
Ну да не беда. Расположившись под сосной, Бартоломеус принялся рыться в своем сундучке. Одна голова, вторая… пятая… десятая…
Наконец была выужена правильная — желанная и искомая — голова графа Шлавино. К ней — алый плащ с зелеными ящерами и небольшой меч. Вот оно — наинадежнейшее средство. Сменив голову и подпоясавшись мечом, Бартоломеус полюбовался на себя в луже.
Графскому камергеру внешность менять было незачем. Сдвинув шапочку на затылок чисто по-камергерски, он направил коня вслед за «господином».
Ну, была не была.
Объехали замок, подъехали к воротам.
Переглянулись. Чего упырей днем-то бояться?
Приложив к губам рожок, Вилли протяжно затрубил.
Солнышко улыбалось, птички пели.
Замок молчал…
«Ту, ту-туу, ту-туууу!» — повторил рожок.
Тишина… Только солнышко улыбается. И птички поют.
«Ту, ту-ту-ту-ту-ту-ту-туу, ту-тууууу!» «Ту-тууу!» «Ту-тууу!»
Господи, да вымерли они все, что ли!
Вздрогнув, Вилли Швайн посмотрел на Бартоломеуса. А Бартоломеус — на Вилли Швайна.
— Похоже на то… — хрипло произнес один.
— Похоже на то, что…
— В замке живут одни только вампиры.
— И тогда…
— И тогда, крути не крути, а придется сюда ночью прийти.
Поворотив коней, всадники медленно удалялись от неприступного замка.
Солнце нагло ухмылялось в глаза. Птицы протрезвонили все уши. И вдобавок ко всему гнедой недоумок без отметины, пережевывая удила, то и дело принимался ржать:
— И-и-хо-хо-хо-хо!.. И-и-хо-хо-хо-хо!..
* * *
Стемнело, закончился славный денек. Солнце скатилось за лес, смолкли птицы.
Молча покинув хижинку, «граф» и камергер снова вскочили в седла.
В последний раз кинули взгляд на кучу тряпья с костями внутри (не иначе, какой-нибудь честный рыцарь, попавшийся в лапы злодею-упырю) и с тяжелым сердцем поскакали в сторону замка.
Вот он: в вечерних сумерках уж полыхают в окнах башен голубые огоньки.
Снова подъехали к воротам.
— Труби, камергер, — мрачно приказал «граф».
«Ту, ту-туу, ту-тууу!» — заиграл рожок на губах Вилли.
И еще не смолкло эхо, как заскрежетали засовы, заскрипели ворота.
Глава 2
Про человечью и нечеловечью еду, голубые огоньки и Цветок Смерти
Скрипели ворота, скрежетали засовы, бегали слуги.
— Ваше сиятельство! Какая честь! — подскочил малый с лицом белым как снег. А клыки — длиннющие! — изо рта торчат.
«Вампиров бояться — в вампирский замок не соваться», гласит старая пословица. Или что-то в этом роде. Но уж если сунулся…
Растянув губы в улыбке, Бартоломеус приветливо кивнул:
— А, это ты, как тебя там…
— Кровавый Клык, — улыбаясь, напомнил малый. — Ваше сиятельство уж успели меня позабыть. А где господин Упырь?
— С Упырем случилось несчастье. — Нахмурившись, Бартоломеус соскочил с коня.
— Несчастье? — разинул рот слуга.
— Убился твой господин, — объяснил Вилли, забирая поводья обоих коней. — Ногу покалечил. И лежит сейчас в трактире, бедный, охает да стонет.
— Дьявол! — огорчился малый донельзя. — Сей же час пошлю вампиров с носилками! Впереди длинная ночь — у нас есть время!
И убежал.
Верный слуга!
Правда, тотчас вернулся.
— Эй, Беззубое Страшилище! — крикнул сухонькому старому вампиру с обломанными клыками. — Проводи гостей в покои. Ты, Цветок Смерти, — это уже юной девушке, — позаботься об ужине. А вы двое — ты, да ты, да ты — возьмите лошадей, отведите в конюшню. Да живей крутитесь!
Похоже, Кровавый Клык был здесь за главного — так ловко и уверенно раздавал распоряжения. А может, отоспались мертвецы за день, и теперь бегают, юркие как тени, щелкая зубами, светя себе в темноте красными глазками…
— И-и-хо-хо-хо-хо! — раздалось из конюшни в глубине двора. У Бартоломеуса защемило сердце. Ибо послышался ему в этом ржании вопрос: «Сядешь ли, хозяин, еще когда-нибудь мне на спину?»
Вздрогнул, почувствовав: больше не сядет. Но сожалеть поздно. Вслед за старичком-вампиром — кости, обтянутые морщинистой кожей — последовал в башню.
Темное сырое здание, лунный свет едва проникает сквозь узенькие окошки. Скрипучая винтовая лестница ведет в верхние покои.
Скрип, скрип, скрип…
Клыки все раскрошились, жаловался старичок-слуга, привычно семеня с факелом по гнилым ступенькам. (Ножки легонькие, не ходит — плывет. Ступеньки под ним даже не скрипят). Раскрошились клыки, кушать нечем стало. Без клыков — какой вампир? Никакой. Рассохнусь скоро, в прах превращусь.
Завел в темную залу, воткнул в стену факел. Красные блики пламени побежали по сводам потолка, по гобелену во всю стену: «Шабаш ведьм».
Совсем уж не по себе стало. Подойдя к окну, Бартоломеус попытался разглядеть: звездное небо, золотую луну, чернеющие тени холмов…
Ничего не разглядел — сплошь чернота и летучая мышь за окном: прильнула к стеклу, крылья растопырила, так и ест красными глазками.
— А вот и я! — ворвался в залу малый с кровавым именем.
Проворный слуга!
— Шестеро самых быстроногих вампиров сейчас отправляются с носилками в трактир. Еще до восхода солнца — помоги, Сатана! — будет господин Упырь здесь.
— Ты уж братец, смотри, — всполошился Вилли, — у Упыря ведь нога сломанная. Вели, чтоб больно прытко не скакали, господину Упырю похужеть может…
— А мы тут не задержимся, — подхватил Бартоломеус. — Мы ведь что — только орла забрать, что я твоему господину подарил, помнишь? И вперед. Важные дела есть, неотложные.
— Как, даже и не отужинаете? — огорчился слуга.
«Граф» с «камергером» переглянулись. Кушать хотелось: целый день ни у одного маковой росинки во рту не было.
— Гм… поужинать… пожалуй, мы и успеем. Если по-быстрому.
— Очень хорошо, — кивнул малый. И, высунувшись в окно, прокричал: — Эй, Цветок Смерти! Как там с ужином? Уже зарезали кого-нибудь?
Лица «графа» и «камердинера» вытянулись, челюсти отвисли.
— Да мы… да, собственно… не так уж и голодны. Эй, послушай-ка, дружок! — тронул Бартоломеус расторопного слугу за плечо.
— Уже зарезали, — обернулся малый.
* * *
Горели факелы, стучали ножи, аппетитно пахло жареным мясом. Торопливо отхватывая ножом кусок за куском, «граф» запивал красным вином. Спешил очень.
Слава Всевышнему, несчастной жертвой оказалась всего лишь дворовая чушка. Цветок Смерти внесла свинку, вкусно облизываясь — и, вытерев с губ красненькое, небрежно поставила на стол. Так, как ставим мы, люди, блюдечко с зерном комнатной пичужке — не понимая, что она в нем находит. Вампиры человечьей еды не едят.
— Вампиры человечьей еды не едят, — объяснял Кровавый Клык, самолично прислуживая за столом. — Этих, — кивнул на блюдо, — только для гостей держим. В связи с чем могу поведать господам одну историю. Частично запечатленную, — показал на стену, — на этом гобелене.
Историю послушать — дело интересное, согласился Бартоломеус, валяй.
…Так вот. Ведьмы поймали двух монахов и продали вампирам за юбку-невидимку и метлу-быстролет. С тех пор монахов никто не видел на этой грешной земле. Монахи того же ордена поклялись за смерть братьев отомстить. Вот поймали они двух вампиров и… Хотели сначала на свет божий выставить — чтоб в прах обратились. Или просто головы отрубить. Но смерть та легкая, быстрая. А хотелось мученической. Подумали-подумали братья-монахи — и придумали: угрожая божьим благословением, заставили обоих по куску мяса съесть. Да не какого-нибудь — а приперченного, да присоленного, с поджаристой корочкой и чесночком приправленного.
— Изверги… — Сморщившись, Кровавый Клык покачал головой. — Померли оба в муках. Жалко, один из них мой дядя был.
Время шло, ночь проходила.
— Ну, пора нам, — встал, вытирая рот салфеткой, «граф Шлавино». — Где у вас тут орел мой содержится? Показывай.
— Один момент! — Схватив увесистую связку ключей, Кровавый Клык подскочил к одной из дверей трапезной. — Следуйте за вашим покорным слугой, господа.
…Скрип, скрип, скрип.
Прыгают блики от пламени факела по стенам узких коридоров, тени идущих ползут по потолку уродливыми монстрами. У Кровавого Клыка нет тени, только голубой отсвет. Ага, вот, значит, откуда голубые огоньки в замке!
— Орел находится в другом конце замка, в крайней восточной башенке, — скользил впереди, почти не касаясь ногами пола, вампир с факелом. — Кормим его свинками и курами. Непокорная птица. — Вампир со вздохом покачал головой. — Потому сидит в темнице.
Вот он, момент, близится! Сунув руку за пазуху, Бартоломеус ощупывает коробку с конфетами. Чувствует, как бьется под курткой сердце. «Белая — лисенку, розовая — поросенку, синяя — орленку…» Значит, синяя. Как лучше — сначала превратить орла в графа или сначала вывезти орла из замка? Лучше, наверное, сначала вывезти.
Нужно спешить, думает Вилли, оглядываясь. Скоро быстроногие молодцы вернутся из трактира с пустыми руками…
Башня несколько странная. Почти все окна замурованы. Оттого тут, наверное, даже днем царит непроглядная тьма. А уж ночью… Вампирам что, им тьма — родная мать…
— Сюда, господа, здесь ступеньки не все, осторожно, глядите под ноги. — Кровавый Клык нырнул со своим факелом в неведомо какую нишу.
Тьмища, хоть выколи глаз! Сам черт ногу сломит.
Где он, этот, с факелом?
Скрип, скрип, скрип… скрррап!
Грохот.
— Ау-у-у!.. — дикий вскрик.
— А?.. Что?.. Где?.. — выныривает из неведомо какой ниши Кровавый Клык.
Свет пламени вырывает из темноты потрясающую картину. «Ау» выкрикнула голова графа Шлавино, скатившись самостоятельно вниз по ступенькам и больно ударившись о каменный пол.
Зрелище прелюбопытное: некоторое время безголовое тело стоит на ступеньках, затем поднимается и, прихрамывая, наклоняется к потерянной голове.
— Ах ты!.. Пардон, — виновато улыбается голова.
Снова главная часть тела на месте — все в порядке, можно продолжать путь.
Но Кровавый Клык не двигается с места. Недоверчиво смотрит. Отступает.
— Не граф… Не граф!.. Не гра-а-а-а-аф!
В страхе перекосилась морда, полная острых зубов. Подпрыгнув, как ужаленный, вампир бросился в соседний проход.
— Тревога-а-а!..
Вот тут-то и стало по-настоящему страшно.
Первое, что почувствовал Бартоломеус, оставшись в темном сыром коридоре — это ужас, охвативший его ледяными руками.
— Куда он — так скоро?
После нескольких мгновений тишины воздух вдруг задрожал. По всему замку заполыхали голубые отсветы.
— А?.. А-а! — как дикий, Вилли отскочил от каменной стены. — Что это?!
Они текли… текли со всех сторон — вампиры.
* * *
Вдвоем они неслись по коридорам, стараясь держаться друг дружки, без факелов, в полнейшей тьме.
Лестница… Они искали лестницу, которая дала бы возможность спуститься из башни на землю. Оба неплохие знатоки замков, даже во тьме они без труда находили ее. Раза два… Может, больше…
Но всякий раз поспешно сворачивали в сторону: сотрясая воздух, снизу поднималась волна голубого света, а в ней — в полнейшей тишине! — оскаленные белые лица живых мертвецов.
Вот они летят, догоняют — легкие, как тени.
Еще будучи в дальнем конце коридора, дотягиваются рукой до плеча. Ногти длинные, острые, впиваются в тело. Лунки синие, как у мертвых.
Тьфу, покойники! — плюет через левое плечо Вилли, хватается за крест на шее. Рука, соскальзывая, отпускает.
Нет, до лестницы они таки добрались. Но спуститься не получилось. Вместо этого пришлось подняться еще на этаж.
Потом еще…
Влетев в одну из небольших зал, оба остановились, чтобы перевести дух. Зала была совсем небольшая, а главное, из нее не вела ни одна дверь.
— О, черт! — в отчаянии выругался Вилли. — Что будем делать дальше?
— Вилли, я перед тобой виноват тысячу и один раз… — Бартоломеус покаянно приложил руку к груди.
— Что будем делать дальше? — прорычал Вилли.
— …но живыми мы им даться не должны. Я знаю из достоверного источника — от одного святого юродивого: умерший от укуса вампира сам становится вампиром. Слышишь? Я хочу остаться христианином.
— И в связи с тем у тебя есть чудесный план? — скривился Вилли.
— Да, вот-вот. Основные пункты его сводятся к следующему…
В коридоре за дверью послышался слабый шум и топот ног.
— Черрт! Дьявол! Пресвятая Дева! — взвизгнул камергер. И выхватил кинжал. — Куда бежать? В этой зале нет других дверей!
— И это как раз один из пунктов, — оживился Бартоломеус.
— Ты сумасшедший?
— Держи дверь.
В следующий момент Бартоломеус, скрипя зубами, волочил к двери огромный сундук, служивший хозяевам, вероятно, для хранения одежды.
Скрып, скрып, щщщщ… — сопротивлялся сундук.
— Ты слабая женщина, Жози! — радостно подскочил Вилли. — Иди сам сторожи дверь! — Сложенный куда мощнее, чем Бартоломеус, он в два счета дотащил сундук до двери.
Это было как раз вовремя.
— Они там! — взвигнуло множество голосов в коридоре.
Мгновение тишины.
— Достойные господа, здесь ли вы? — прозвенел голос Кровавого Клыка-удивительно вежливый.
Вышколенный слуга!
— Достойные господа, в этом ли пространстве имеют честь находиться ваши тела?
Снова тишина.
Затем дверь затряслась от жестоких ударов.
Разумеется, сундук недолго простоял в одиночестве на своем посту. Очень быстро компанию ему составили еще два — такие тяжелые, как если бы в одном Упырь хранил, скажем, медные кувшины, а в другом — ни больше ни меньше, железные доспехи дюжины рыцарей, укушенных им в различные периоды его долгой жизни.
А дверь тряслась, как в лихорадке.
— Сочненькие! — взволнованно взвизгивали голоса по ту сторону. — Да свеженькие!..
— Чур, мне того толстенького!..
— А мне того стройненького!..
К сундукам присоединилась высокая, с балдахином, кровать, выполненная в форме гроба — на спинке вырезаны картины из жизни Люцифера.
Ее передвигать было легко: колесики только повизгивали: зззихх! ззихх! ззихх! Зато после того как Бартоломеус обрубил ненужное роскошество, та больше не откатывалась — и встала прочным препятствием нечистой силе на пути к обеду.
Дверь успокоилась, только иногда совсем слегка испуганно вздрагивала. Но на всякий случай пленники дополнили кучу еще кое-какими вещами. Не потому, что они были невесть какими тяжелыми, но просто потому, что тоже находились в комнате.
Так, поверх кровати взгромоздился стол, поверх стола — стул, поверх стула — ларчик, поверх ларчика — гипсовая вазочка, а в вазочку Бартоломеус вставил сухую веточку померанца.
— Уфф… — закончив работу, с чувством выдохнул Бартоломеус. — Благодарю тебя, Господи.
И подойдя к окну, постарался определить, скоро ли будет рассвет. Рассвет — единственное их спасение!
Продержаться до рассвета. Самое главное. Потому что, как известно, на рассвете упыри «умирают».
Сил не было. Устало разлегшись прямо на полу, Вилли закрыл глаза:
— Упаси меня, Боже, чтоб я когда-нибудь и куда-нибудь…
— Меня тоже и оттого же. — Сколько ни силился Бартоломеус разглядеть небо, его не было. То есть оно было, конечно. Но за крыльями полдюжины летучих мышей, облепивших окно, разглядеть его было просто невозможно.
— Ну, какие еще пункты в твоем плане? — устало улыбнулся камергер.
— Вилли, дружище. — Голос Бартоломеуса странно дрогнул. — Я одного не хочу — стать вампиром. Мы должны сражаться до последнего. Самое главное — не подпускать их к себе вплотную. И верная их гибель, знаешь — руби прямо по шее, отсекай им головы.
— Кому, лапушка? — удивленно поднял голову Вилли.
Ответом ему был звон выбитого стекла.
…Не успели осколки прокатиться по каменному полу, как через окно в комнату влетело с полдюжины мышей.
Они шлепались на пол и тут же превращались в вампиров.
Господи! Боже! Пресвятая Дева и все!..
Вилли еле успел подняться с пола. А Бартоломеуса уже окружили четверо.
У вампиров не было оружия. Но голые их руки были пострашней секиры: длинные ногти отточены как ножи.
Они вились в воздухе, нападали со всех сторон — справа, слева, спереди, сзади, сверху…
Они рвали одежду на жертве — и все пытались приблизить к ее шее свою оскаленную пасть.
Умение орудовать мечом не входило в обязанности ни управляющего замком Нахолме, ни камергера из замка Наводе. Тем не менее чему ни научишься за те пять минут, когда со всех сторон на тебя лезет оскаленная смерть. Меч Бартоломеуса мелькал без остановки.
Три головы покатились под кровать.
Но еще две мыши влетели в окно.
А потом еще три.
— Вилли! Мышей убери! — раздался отчаянный вопль.
Нет, не справиться. За короткое время одежда Бартоломеуса была изодрана в кровавые клочья. У Вилли лицо наискось пересекал глубокий порез.
Ощерив рты и шевеля ноздрями, вампиры бросались, как одурманенные, на запах горячей крови. Тянули длинные пальцы с когтями. Добраться до горла им мешал только крест, висевший на шее у обоих людей.
Покончив со своими тремя, Вилли поспешил к окну — рубить мышей, целая стая которых висела в разбитом проеме, глазея на битву.
А Бартоломеус крутился меж двумя оставшимися, один из которых был Кровавый Клык, а вторая — Цветок Смерти.
Эти двое лезли как одержимые. На теле у Кровавого Клыка уже зияло несколько страшных ран. Но он их не замечал. Не сводя взгляда с пятна крови, выступившего на рубахе у Бартоломеуса, все пытался дотянуться до него рукой.
Бац! — рука, отрубленная, упала на пол.
Даже не обратив на это внимания, вампир потянулся другой. Схватил Бартоломеуса за рубаху и рванул на себя.
Треск ткани. Звон упавшей на пол цепочки с крестом.
Блаженная улыбка на лицах у обоих вампиров.
— Он мой! — шепчет Цветок Смерти.
— Он мой — от первой до последней капли крови! — скалится, отталкивая девушку, Кровавый Клык.
Дальше — жуткое: продолжая улыбаться, голова Кровавого Клыка отлетает к стене. Вилли Швайн опускает руку с мечом.
Хлопанье крыльев, визг мышей. Вилли поспешно возвращается к окну.
А Бартоломеус остается один на один с Цветком Смерти.
Такая же неразумная, как ее собрат, девушка тянется к шее человека, не обращая внимания на острый меч.
Но Бартоломеус в замешательстве. Не рубиться же с женщиной! Заслонившись мечом, он отступает.
Руки тянутся.
Он отступает.
Руки тянутся и касаются его шеи.
Он пытается отвести ее руку своей, но сила у девушки страшная. Ха! Нет креста больше на шее!
— Уи-и-и-и-и! — верещали мыши.
Держа меч обеими руками, Вилли бил по окну. Летели, звеня, осколки, мыши хлопали крыльями, но приблизиться боялись.
— Вот вам!.. Вот вам!.. Пока Вилли жив…
Капающая из раны кровь застилала глаза.
— Уи-и-и-и-и! — стоял визг на весь замок.
Внезапно наступила тишина. Вжжих! Вжжих! — меч разрубил пустоту.
Остановившись, Вилли вытер глаза от пота и крови.
Нет мышей. Все вдруг бесследно исчезли. Только светлеет небо за окном.
Ну что ж. Вилли обернулся… и кровь застыла в его жилах.
Стоя на коленях и закрыв глаза, Бартоломеус совсем не сопротивлялся. А Цветок Смерти, обхватив его шею, жадно пила, захлебываясь.
— Барти!.. — ахнул Вилли.
Глава 3
Про Бартоломеуса-вампира, графа-орла и смешливого гнедого
Он в два прыжка преодолел залу. Он уже занес меч…
Но прежде чем успел опустить его на шею вампирите, произошло странное. Вдруг остановившись и вздрогнув, девушка странно закачалась, широко раскрыла пасть — и с деревянным стуком опрокинулась навзничь.
Мертва? Вилли замер.
Мертва без сомнений: распахнутые остановившиеся глаза смотрят в потолок, на белой щеке играет луч взошедшего солнца.
Но это еще не все: на глазах у Вилли кожа девушки разом посерела, постарела, сморщилась, расползлась под лучами солнца — и вдруг, как трухлявый пень, рассыпалась прахом.
Утро. Рассвет. Дождались.
— Барти… Жози… Барти!.. — Плача, Вилли тряс за плечи несомненно находившегося в обмороке товарища. — Ну что же ты? Что же ты? Очнись!
Он приложил ухо к груди бледного как смерть Бартоломеуса. Услыхал тихий, но отчетливый стук.
— Боже упаси меня, — вскочил он на ноги, — чтоб я когда-нибудь!.. и куда-нибудь!..
Ступая прямо по пыльным останкам недавно бесновавшихся здесь вампиров, он в ярости разбивал оконные стекла мечом: необходим был свежий воздух для больного.
Ужасающий ли звон осколков, или и вправду свежий воздух подействовал благотворно, но уже скоро Бартоломеус открыл глаза, приподнялся на локте.
Посмотрев сквозь Вилли, он пробормотал:
— Я… что… уже вампир?
— Вампир… — Прикрыв ладонью глаза, Вилли затрясся в неудержимом смехе пополам со слезами. — Вампир…
И заорал, как сумасшедший:
— Такой же, как я, ты вампир! Вставай, чтоб тебя! Живой! И проживешь еще… Сколько лет прожил твой дедушка?
— Он умер совсем молодым, — Бартоломеус озабоченно поглядел на лезвие меча, сверкавшее в утреннем солнце. — На двести девятнадцатом году жизни…
Новые шмотки позаимствовали из сундука Упыря. Старые лохмотья просто стряхнули с себя на пол. Чем можно было, перевязали раны.
— Ах ты… Жози… Барти! — прослезился Вилли, увидав, что сделалось с товарищем после битвы с вампирами.
— На себя посмотри, — буркнул тот, одеваясь в просторную шелковую рубаху — Какой ниткой тебя зашивать, чтоб под цвет лица подошла?
Разобрав заграждение перед дверью, выбрались в коридор. Повсюду в разных позах валялись мертвецы с оскаленными клыками. «Мертвые», увы, только до захода солнца.
Тут Вилли остановился. Странно улыбнулся.
Вдруг с остервенением рванул за ноги ближайшего мертвеца и — «Помогай, что ли!» — поволочил в залу с разбитыми окнами.
То же было проделано со вторым… пятым… десятым вампирами.
Солнце щедро заливало залу своими лучами. И куча мертвецов, наваленных друг на друга, быстро превратилась в груду праха.
Когда истлел последний, оба вздохнули с облегчением.
— Наверняка еще в подвалах есть, в подземельях, в сараях… — Бартоломеус высунулся в окно. — Но с ними мы можем разобраться позже. А теперь…
Вперед, вперед, на поиски птицы, сидящей в темнице! Ничто им больше не помеха! Еще немного — и они высвободят достойного графа из камеры, из замка, из плена…
— А КЛЮЧИ?!
Пришлось перерыть всю груду праха из пыли, черепов и медных пряжек. Связка ключей была выужена из кучи песка, называвшегося ранее Кровавым Клыком.
Кляц! — кляцнули напоследок зубы верного слуги, пытаясь удержать хотя бы уж ключи. Но при этом неудачно стукнулись друг о друга — и рассыпались мелким песочком.
Вздохнув, Бартоломеус отряхнул ключи от праха. Не повезло парню, что стал вампиром. Тоже, верно, был раньше христианином.
Крайнюю башенку на востоке замка найти было нетрудно. Правда, чтобы достигнуть ее, нужно было пройти немало зал и галерей, спуститься и снова подняться не по одной лестнице.
Несмотря на слабость, вызванную потерей крови, Бартоломеус летел как на крыльях.
Конец! Всему! Еще немного — и граф, его господин, отец Эвелины, снова станет человеком!
— И-и-хо-хо-хо-хо!.. — раздалось знакомое из конюшни со двора.
Гнедой дурачится. Бартоломеус улыбнулся.
Глядя на друга, расплывался невольно в улыбке и Вилли Швайн. Где, черт бы ее побрал, эта пресловутая темница с птицей?
Отпиралась дверь… вторая… третья… Все, что угодно, находилось внутри — но ничего, хоть сколько-нибудь похожего на птицу.
Разве что чудо в перьях, висевшее кверху ногами на потолке.
Или «птичий глаз» — бабочка с симметричными кругами на крыльях.
Или аккуратно засушенная летучая мышь в рамке с цветочками — может, мама, может, тетя Упыря.
Четвертая… Пятая… Два скелета в рыцарских доспехах одиннадцатого столетия. Играют в шахматы. Не будем им мешать.
Шестая… Седьмая…
Вот два гроба, в них — два монаха. Те самые, не правда ли? Про которых — гобелен. Под саванами — тайна. В кого превращаются монахи, умершие от укуса вампира? Мы знаем. Бедняги. Но хотя бы оба были отомщены. Вот, вот, на стене! Два портрета в траурной рамке: один с благородным профилем и желтыми клыками, другой внешне — вылитый дядя Кровавого Клыка. Подпись под портретами: «Приняли мученическую смерть».
Восьмая… Девятая…
Да где же он — достойный вельможа, смелый рыцарь граф Эдельмут?
Вот тут-то и раздался откуда-то сверху пронзительный, полный душевной тоски… нет, не крик. Клекот.
— Слышишь?.. — остановились оба искателя. — Слышишь?.. Не крик! Клекот!
Не крик, а клекот! — взлетали по ступенькам ноги в узких штанах и кожаных сапожках.
Не крик, а клекот! — стучали в ножнах мечи, а в груди — сердца.
Клекот! Полный душевной тоски!
— Тут… тут он… — тыча ключом в замок, волновался Вилли.
Ключ не подходил.
Второй, третий…
— Сейчас, сейчас! — Наконец замок щелкнул и открылся. — Здесь он…
Да, он был здесь.
Он был здесь. В узкой полутемной каморке на полу стояла большая клетка.
Правда, перед клеткой разлегся вповалку лохматый мертвец — охранник, что ли? Но его отодвинули, чтоб не мешал, в сторонку.
Смотри-ка ты, вот он!
Белая в перьях голова, гордый профиль с загнутым клювом, смелый взгляд, предостерегающий взмах крыльев.
Не сводя взгляда с птицы, Бартоломеус застыл на месте. Так же замерев, благородная птица смотрела на Бартоломеуса.
Текли мгновения…
Орел смотрел строго.
Текли мгновения…
Наконец Вилли толкнул в бок:
— Что дальше-то?
Все так же не отводя завороженного взгляда от птицы, Бартоломеус полез под куртку Вытащил коробку с конфетами. Порылся, выбрал синюю. Склонившись в глубоком поклоне перед птицей…
Тьфу! Клетка закрыта.
— Вилли, — рассерженно бросил он взгляд на товарища.
— Сейчас, сейчас… — Спохватившись, Вилли завозился с ключами.
Торжественное мгновение тянулось.
Склонив голову набок, орел заинтересованно глядел на гремящую связку.
— Не-е, такие сюда не подойдут. Но, может, у вампирчика позаимствуем…
Присев на корточки перед мертвецом, Вилли долго обшаривал его. К огромному его изумлению, ключей у того не оказалось.
— Черт! — удивленно выругался Швайн.
— Не призывай черта, — предупредил Бартоломеус. — В таком замке хвостатый может легко появиться.
Вдвоем обыскали всю комнату, еще раз хорошенько встряхнули мертвеца: ничего — только дробно щелкнули клыки да просыпалась пыль.
А ну его, ключ! Совсем потеряв терпение, Бартоломеус отступил на шаг и вытащил меч.
Банцц!.. Банцц!.. Банцц!.. Нескольких сильных ударов хватило, чтобы замок, звеня, отлетел в сторону.
— Прошу, ваше сиятельство! — Склонившись в поклоне, Бартоломеус отворил дверцу.
Орел с достоинством перешагнул порог узилища.
— Конфету! — протянул Бартоломеус руку.
— Момент.
Вилли вытащил из-за пазухи маленький узелок зеленого сукна. Развязал, порылся… вытащил. Ага!
С конфетой хлопот не было. Будто зная, что его ждет, орел без церемоний подобрал клювом с ладони Бартоломеуса сладкий сахарный шарик. Дернул шеей, чтоб проглотить. Встрепенулся всем телом — аж перья полетели… Пропал.
То есть пропал орел. А на его месте оказался человек: борода всклокочена, горящий взгляд из-под густых бровей так и жжет, так и пронизывает насквозь — королевский облик!
«Все хорошо, что хорошо кончается», — поется в старинной песенке.
— Ну, наконец-то! — сорвав шапку, грохнулся на одно колено Вилли Швайн. — Все, слава Богу, прошло великолепно! Ваше сиятельство не поверит — нас тут чуть не съели!
Закрыв лицо руками, Вилли выразительно потряс шевелюрой:
— Ох, боже мой, как я еще не поседел после всего этого! Но теперь конец всем приключениям, да здравствует…
Он еще чего-то хотел сказать, Вилли Швайн, но смолк. Ибо тишина, воцарившаяся в камере уже довольно давно, поразила бы всякого. Человек-орел все еще сидел на месте, не сводя настороженного взгляда со спасителей. А Бартоломеус, бледный, тянул Вилли за рукав.
— Вилли…
— Да? Что такое? Что-то не так?
Голос у Бартоломеуса был хрипл. А лицо было… Попросту сказать, на нем не было лица.
— Вилли, клянусь тебе чем хочешь… чем хочешь… Но только этот… возле клетки… не мой господин!
* * *
— Ты уверен? — Вопрос Вилли прозвучал глупо.
— Уверен ли я? — вспыхнул Бартоломеус — горячо, но все же шепотом. — Я, который знал графа с юности? Который был его оруженосцем на войне, делил с ним радости и беды? Это я — да не узнаю графа?
— Но прошли годы, он мог постареть, измениться… — почесал затылок Швайн.
— Однако не до такой же степени! Чтобы нос из орлиного вдруг стал приплюснутым, волосы из черных сделались рыжими, а глаза из карих — голубыми!
Что оставалось делать Вилли? Только присвистнуть.
— Фью-ить! — присвистнул он. — Кто же это, если не граф?
Оба одновременно обернулись к человеку-птице.
— А вот это мы сейчас и выясним.
Ах, как грозно сдвинулись брови управляющего замком Нахолме! В какую зловещую линию сложились губы камергера! Как оглушительно бряцнули мечи в ножнах!
Увидав надвигающихся на него вооруженных людей, незнакомец вскочил — и попятился, попятился, попятился, закрываясь руками… Пока — тумм!.. — не стукнулся затылком о стену. Если б и были у кого сомнения в отношении личности спасенного, то теперь они рассеялись бы окончательно: движения незнакомца ничуть не напоминали графскую стать, а скорее — повадки крестьянина из деревни Пеньки.
— Я — крестьянин из деревни Пеньки… — кланяясь, лепетал спасенный. — Благослови вас Бог, добрые господа… Черт на мою голову свалился… Рыбачил я спокойно на реке… вдруг — богатый барин… «эй, малый, переправь меня на ту сторону»… как не переправить — переправил. Он сошел на берег, протянул конфетку… «съешь, вкусная»… Сам черт то был, знаю теперь…
Тут бедняга надолго замолчал: рот распахнулся, глаза выпучились — да не просто так, а на Бартоломеуса глядя. Лицо из белого стало синим, из синего — зеленым, а из зеленого — стало медленно сереть… Хотел чего-то сказать — не смог. Только губами зашлепал беззвучно. И все так же глядя на Бартоломеуса, вдруг замахал руками — закрестился.
Не сразу, но догадались, в чем дело.
— Ах, вот оно что! — улыбнулся Бартоломеус. И поспешно снял голову: — Это вовсе не моя голова, а графа Шла…
Глухой стук об пол. Бедняга не выдержал потрясения.
— Что за день такой! — чертыхался Вилли Швайн. — А все потому, что не проследил — с левой ноги встал…
— Одно скажи хотя бы! — кричал в ухо полуобморочному Вилли. — Давно ты тут — орлом? Других больше нет?
— Хххрр…. — в беспамятстве хрипел несчастный. — Хххрр…
Он явно испускал дух.
— Скорее, — обеспокоился Бартоломеус, — скорее его на свежий воздух!
На свежем воздухе бедняге полегчало. На щеках появился румянец. Он даже заулыбался, ища глазами, куда же делся нечистый. И неудивительно: пока спускались во двор, Бартоломеус успел нахлобучить на плечи другую голову.
— Чего спрашивали? А… Один я тут орел. Третьего дня меня заколдовали.
Третьего дня?!
— Третьего дня?! Но как же…
Вилли с Бартоломеусом переглянулись.
— Не нравится мне это, — сказал один. — Похоже на проделки черта.
— Не иначе, без хвостатого не обошлось, — выразил уверенность второй.
— Без хвостатого или без…
Они переглянулись. Мысль, пришедшая в головы обоим, была об одном и том же.
И словно в подтверждение со стороны конюшни раздалось душераздирающее ржание. Да не такое, как прежде — «и-хо-хо» — а с подвываниями и стонами.
Или черт защекотал гнедого, или…
— Беда! — защемило сердце у Бартоломеуса.
Пока мчался, стиснув в руке меч, к конюшне, невольно вспомнилось вчерашнее предчувствие: не сядет ведь, не сядет больше на гнедого никогда!
В конюшне было темно. Но даже слепой заметил бы, что гнедому совсем не плохо. Чав, чав… — раздавалось. Гнедой с аппетитом жевал сенцо.
Зато вороной конь Вилли Швайна, хрипя, дрожа и упираясь всеми копытами, жался к стене.
— Ничего не понимаю, — прошептал Бартоломеус.
Оставив Вилли в конюшне, он вышел и обошел ее вокруг. Никого. Только стая ворон на крыше.
Когда же вошел обратно, глаза Вилли напоминали две большие плошки.
— Барти!
— Да?
— Ты меня звал?
— Когда?
— Не валяй дурака! Ты сказал сейчас «Доброе утро, Вилли Швайн»?
— О чем ты, Вилли? — озабоченно вгляделся в лицо товарища Бартоломеус.
Вилли побелел.
— Значит, не говорил!
— Нет, конечно. Да что приключилось с тобой?
— Приключилось… — Вилли выхватил меч и зашарил по углам. — Ага!.. Ага!..
Летело сено во все стороны, стучал меч о голые стены.
Но абсолютно ясно было, что углы пусты.
— «Доброе утро, Вилли Швайн»… Кто-то сказал мне это так ясно! Как если б с двух шагов.
— Вилли!.. — Глаза Бартоломеуса расширились. — Вилли, неужели и ты тоже? — Он протянут руку и осторожно коснулся плеча друга. — Нет, но может ли это быть?..
Вилли вздохнул. А Бартоломеус продолжал оживленно:
— Должен тебе сказать, один мой знакомый святой юродивый все время слышит голоса. Причем всякий раз голос черта призывает его продать душу. Но мой знакомый тверд и в ответ только показывает кукиш. Для черта это большое огорчение. А поелику хвостатый постоянно донимает беднягу, то тот, если посмотреть, сидит на паперти с вечно сжатыми в кукише пальцами. Святой человек!
— Барти, неужели ты думаешь… — недоверчиво улыбнулся Вилли.
— Несомненно! — горячо затряс головой Бартоломеус. — Несомненно! Голоса слышат только блаженные!
— А ведь я действительно слышал! — ободрился Вилли. Щеки его порозовели и он смущенно улыбнулся. — А было сказано это так…
— Доброе утро, Вилли Швайн!
Однако произнес это не Вилли. И даже не Бартоломеус. А прозвенело это как бы из воздуха, прямо над их головами.
Мурашки поползли по спине у обоих. Несколько мгновений оба стояли, дико озираясь по сторонам. Далее конюшня сотряслась от дикого ржания.
— И-и-хо-хо-хо-хо!.. — задрав морду к потолку, заливался гнедой. — И-и-хо-хо-хо-хо!..
Конь явно сошел с ума.
— И-и-хо-хо-хо-хо! И-и-хо-хо-хо-хо! — Выражая какие-то свои лошадиные чувства, он не переставая громко ржал, топал ногами и в самозабвенном экстазе мотал головой.
— И-и-хо-хо-хо-хо! И-и-хо-хо-хо-хо! И-и-хо-хо-хо-хо!..
Ей-ей, вспоминал смешной лошадиный анекдот.
Как начался, так и кончился приступ веселья неожиданно. Замолкнув, конь устало вздохнул, повернул морду к людям и прошлепал губами:
— Раз-два-три-четыре-пять — иду прятаться опять. И-и-хо-хо-хо-хо!.. Умора с вами, право. Но стоило простоять в конюшне целую ночь, только чтобы увидеть ваши рожи. Ладно.
С этими словами конь потянулся мордой в темный угол, подобрал что-то губами…
Хрум-хрум.
Не стало больше коня. А получился граф Шлавино.
* * *
— С вами, ребята, не соскучишься, — заметил граф, вытирая слезы. — Ей-ей! Очень признателен вам за компанию. Отличное получилось приключение.
Первым опомнился Бартоломеус.
— Что все это значит, ваше сиятельство? — сдвинул он брови. — Где мой конь?
— Твой конь, Бартоломеус, остался в трактире «Счастливого пути». А я два дня катал тебя на своей спине. Ух, любезность тебе оказал! За эту любезность ты мне дорого заплатишь. Но забавно-то как было! «Господи, сохрани нас от оборотней и нелюдей!.» «Пошли нам ангела!.» Черт возьми!
Скрючившись в три погибели, граф затрясся в приступе хохота.
— А как ловко вы расправились с вампирами! Ой-ой-ой-ой!.. Тоже ведь видел. Летучей мышью обернувшись. Вот зрелище-то было! Уверен был, вас съедят! Нет, не съели, — покачал головой удивленно. Уважительно поглядел. — Большая, большая благодарность вам за представление!
Он снова покатился со смеху.
Оба друга молча стояли, не зная, что и делать.
— Да, а самое главное! — вспомнил меж тем граф, восторженно приподняв брови. — Торжественное освобождение достойного графа Эдельмута!
При последних словах голос его перешел на тоненький визг. И слабея от смеха, он согнулся пополам. Только вздрагивал, выдавливая из себя болезненное:
— Ах!.. Ах!.. Ах!..
— Ну, вот что, — все более и более мрачнея, произнес Бартоломеус. — Мой господин вне всяких сомнений достойный рыцарь. И говорить о нем в неуважительном тоне я не позволю никому. Тем более проходимцу-колдуну.
— Да? — поднял на него пунцовое от смеха лицо Шлавино. — Да? А что ты скажешь, когда тебя прикуют цепями к стене?
— Кто? Это ты-то? — краем рта усмехнулся Бартоломеус.
В тот же миг снаружи послышался шум.
Шум и лязг оружия.
Вилли с Бартоломеусом резко обернулись.
* * *
Не медля более, оба выбежали из конюшни.
Ну и ну. Спаси, Пресвятая Дева. С дюжину графских слуг, вооруженных кто чем — кто топориком, кто копьем, кто просто боевой косой — поджидали у выхода. Половина из них была знакома Бартоломеусу по замку Наводе.
«Пусть убьют», — мелькнула мысль. — Пусть лучше убьют, чем…»
Дико вскрикнув, он бросился в направлении к воротам. Вилли — следом. Ибо ворота были открыты — оба хорошо помнили!
Люди графа опомнились не сразу. Без графских указаний они продолжали толпиться кучкой у конюшни, так что Вилли и Бартоломеусу удалось без препятствий добежать до распахнутых внутренних ворот.
— Взять их! Остолопы! — прозвенел издалека голос Шлавино. Надо отметить, уже не такой веселый, как прежде.
Просвистела стрела.
Вторая.
Третья.
Послышались топот ног и крики догоняющих.
Еще немного. Они миновали несколько хозяйственных построек, пробежали привратницкую… Внутренние ворота были открыты — это подбодрило.
Миновав распахнутые ворота, они ворвались в небольшой туннель, проходивший внутри крепостной стены.
Покинуть замок! Только бы наружные ворота были открыты!
Звенели шпоры, сотрясались эхом стены каменного туннеля от топота ног. Там, в конце туннеля, оставались лишь наружные ворота!
…Ворота были заперты.
Оба разом похолодели. Решетка — железная, толстая — преграждала им путь.
Прислонившись к решетке спинами, оба переглянулись.
— Вилли… Я перед тобой… тысячу раз…
— Тысячу и один, — поправил Вилли, совсем не к месту улыбнувшись.
— Ну да… — кивнул Бартоломеус, попрочнее упершись в решетку спиной. — Во всяком случае, со спины на нас никто не нападет.
Он вытащил из ножен меч.
В конце узкого туннеля показались люди графа — с топориками и косами в руках.
— Я беру на себя того в кольчуге.
— А я — того с длинным копьем. Я знаю, этот парень силен…
Блестя острыми косами, нестройная толпа вооруженных слуг медленно приближалась.
— Я, пожалуй, возьму на себя тех четверых, что слева.
— Я — тех пятерых, что справа.
Звенели, стуча друг о друга, боевые косы. Те четверо, что слева — ведь это, пожалуй, те самые вороны, что сидели давеча на крыше конюшни. Сердце стучало ровно — «тук, тук…», дыхание было спокойно. Только костяшки пальцев побелели, сжимая меч.
— И вообще, Вилли, я хотел тебе сказать… знаешь…
— Знаю.
Подняв бровь, Бартоломеус бросил удивленный взгляд на товарища.
Нестройный крик раздался со стороны нападавших. Ощетинившись острыми секирами, они вдруг разом бросились вперед.
«Прощай, жизнь! Успеть бы зарубить хоть кого-нибудь..» — промелькнуло в голове у Бартоломеуса. Во всяком случае, он честно искал своего господина, и не его вина, что все так обернулось. Он прикусил губу и встал в позицию, вытянув руку с мечом…
— Стойте! — раздался издалека слабый возглас.
Слуги замедлили бег.
— Стойте! — Задыхаясь и расталкивая толпу, Шлавино протиснулся вперед.
Приблизившись, озабоченно оглядел обоих.
— Живы еще?
— Живыми мы не сдадимся, — коротко объяснил Бартоломеус. И сжал губы.
— Погоди, Безголовый, — Шлавино замахал руками. — Ты мне испортишь все приключение. В мои планы не входит тебя так быстро убивать. Давайте-ка по-хорошему — сдавайтесь живыми.
— Никогда! — ответили оба товарища, выставив мечи.
— Эк несговорчивые! А если я смогу вас убедить?
Бартоломеус недоверчиво прищурился. Вилли выпятил губу.
А граф обернулся:
— Рабэ!
Из толпы слуг выступил один. Зная, видно, чего от него хотят, без вопросов зажал топорик под мышкой, запустил руки в суму, висевшую на боку, порылся… Вытащил что-то.
Поднял высоко над головой.
Заблестели на солнце, засверкали стеклянным боком две колбы. В одной — маленький кабанчик, в другой — достойный рыцарь граф Эдельмут.
Бартоломеус дернулся вперед. Еще пятеро окружили слугу с колбами.
— Что я хотел сказать, Безголовый: одно движение, или там какое-то сопротивление — и обе склянки полетят на землю. Стекло хрупкое — они разобьются вдребезги, едва коснутся земли. А ведь ты знаешь: когда гомункулюс разбивается, человек умирает. Подумай.
Наступило молчание.
— Вилли! — повернулся граф к бывшему камергеру. — Вилли, узнаешь ли себя в этой колбе?
Вилли закусил губу и опустил голову.
— Хватит! — крикнул Бартоломеус. — Чего вы хотите?
— Я обещаю отдать Вилли гомункулюса и отпустить его с этой склянкой на все четыре стороны. За это… за это ты сдаешься мне в руки, Безголовый. — Граф склонил голову набок. — Ты нужен мне. Живым.
Наступило тяжелое молчание. Солнце зашло за облако и вышло опять. Заиграло, забегало по склянкам с двумя душами.
Вытянув перед собой меч, Вилли исподлобья глядел на маленького кабанчика в одной из них.
Сердце сжалось у Бартоломеуса. «Вилли, я виноват перед тобой тысячу раз!»
Вздохнув, он взглянул на графа.
— Зачем я понадобился вам живой?
— Секрет. — Граф загадочно поиграл бровями.
— Отдайте Вилли колбу и откройте ему ворота.
Граф сделал знак.
Подошедший слуга протянул Швайну колбу. Двое других принялись копошиться с замком.
Ворота заскрипели и медленно отворились.
«Прощай, Вилли», — посмотрел на него Бартоломеус.
Зажав в широких ладонях сосуд с гомункулюсом, камергер молча вышел.
Он прошел по скрипучему мосту.
Он сбежал по пригорку.
Он углубился в рощицу, начинавшуюся редкими деревцами по низу холма. И вдруг остановился и обернулся.
Люди графа все еще стояли в воротах, не спуская с него глаз.
Держа в одной руке колбу, другую Вилли сунул за пазуху. И вытащил на белый свет… не поймешь что: платок ли, узелок ли зеленого сукна…
Помусолил зачем-то. Затем поднес руку ко рту…
«Белая — лисенку, розовая — поросенку…»
Он простоял так еще миг, не отрывая глаз от ворот замка.
Потом Вилли не стало.
Пустая колба полетела наземь. А огромный кабан с щетинистым загривком, фыркнув, взрыл копытами землю. Сорвался с места. И исчез в густой чаще.
— …Ай да Вилли!
— Ай да Швайн!
— Ну, Безголовый, бросай меч!
Потрясенно глядя вслед пропавшему товарищу, Бартоломеус медлил.
— Поклянитесь, что не будете преследовать его, что…
Граф хохотнул.
— Больно нужно. Да клянусь тебе, клянусь! Ну?
Меч Бартоломеуса со звоном упал на каменные плиты.
* * *
Гремели цепи, опутывая руки и ноги пленного. Бартоломеуса отвели в комнату, где недавно томился орел. Тот, кстати, сидел тут опять — вздыхая и смущенно разглядывая когти на лапах.
«Мертвец», валявшийся в углу, должен был охранять пленника и приносить еду. Голову свою Шлавино забрал, а на плечи Безголовому водрузил его прежнюю, найденную у пленника в заплечной сумке.
— Ну? Что еще забыли? — оглянулся граф.
— Рассказать мне, как вы нашли нас, — подсказала новая голова Бартоломеуса.
— А-а, так это было просто. Мне сказали Мари и Йоханнес. Ну, те двойняшки, что вы вернули мельнику. «Большие дяди поехали в замок Гайста фон Дункель — забрать орла». — Вспомнив сцену, граф умиленно хихикнул.
— Ах, вот оно что!
— Да, и вот я скачу сюда. По дороге превращаю первого попавшегося мужика в орла, отправляю в замок — примите подарок от графа Шлавино. Ну, а потом ищу вас. Нахожу в трактире «Счастливого пути». Тут же глотаю нужную конфетку… И-и-хо-хо-хо-хо!.. — прокатилось меж каменных стен с гобеленами звонкое ржание графа.
— Чудесное приключение, — улыбнулся Бартоломеус краем рта. — Одного я не пойму: куда подевался орел, которого вы подарили Упырю много лет назад? Ведь был же такой?
— Был, — добродушно согласился граф.
— Где же он теперь?
— Хе… Упырь решил его продать. Не так давно, — граф почесал в затылке. — Охотиться лодырь не охотился, а мясо, паршивец, жрал.
— Кому? — встрепенулся Бартоломеус.
— Что «кому»?
— Кому он продал орла?
Несколько мгновений граф в раздумье смотрел на пленника. Потом рассмеялся.
— Все еще мечтаешь найти своего господина? Забудь, Безголовый. Цепи у тебя крепкие. — Он потрогал массивное железо на руках у Бартоломеуса. — Можно сказать, ты уже одной ногой в могиле. Правда, ты нужен мне пока живым… Но это только пока. Да, и вот что! Я же еду в город. В Альтбург. Вы ведь там оставили девчонку? Ну, ту, что мнит себя графиней?
Граф сделал паузу, чтобы заглянуть в лицо Бартоломеусу. Затем произнес вкрадчиво:
— Собственно, ты мне и нужен-то был только, чтобы поймать на тебя, как на живца, девчонку Скажи мне, где ее оставил — и отпущу тебя на все четыре стороны. Честное слово Шлавино!
Наступила недолгая тишина.
— Отпущу немедленно, как только ее поймаю, — заверил его колдовское сиятельство.
Бартоломеус поднял голову, посмотрел в глаза графу. По лицу его медленно расползлась улыбка — полная презрения и насмешки. Ни слова больше.
— Ага, — кивнул Шлавино. — Ага.
Он подхватил колбу с гомункулюсом, направился к двери.
— Что ж, буду ловить на тебя девчонку. Как на живца. Ух, не поздоровится тебе, Бартоломеус!..
Но на полпути остановился.
— Впрочем! Поскольку ты отсюда все равно не убежишь… И поскольку жизненный путь твой в скором времени подойдет к концу… Так и быть, скажу тебе, Безголовый, где вы должны были искать вашего графа Эдельмута. Скажу для того, чтоб ты локти кусал: знаешь, а не достанешь!
Ресницы Бартоломеуса дрогнули, он весь подался вперед. Ну же!
Граф же, наклонясь к самому уху Безголового, что-то тихо зашептал.
Он шептал, улыбаясь. Наматывая на палец упавшую на лоб прядь волос.
Прикрыв глаза от наслаждения, смаковал подробности.
Хихикал и ухмылялся.
Глаза же Бартоломеуса все больше и больше расширялись.
— Быть не может! — прошептал он наконец в изумлении. — Но как все просто!
Довольно рассмеявшись, граф распрямился, сунул за пазуху колбу с гомункулюсом и вышел из комнаты вон.
Глава 4
Про маленькую записочку, отважного портняжку и слишком большую лысину
— Быть не может! Но как все просто! — прошептал Пауль, не сводя вытаращенных глаз с ярко-алого занавеса на повозке комедиантов.
Розовели гряды облаков над куполом церкви Святого Юлиана. Разъезжались одна за другой повозки. Площадь медленно пустела.
Народ после спектакля уже разошелся. Устроившись кто на сцене, кто возле повозки — голодные комедианты поглощали свой честно заработанный обед.
— А что тут необычного? — Директор труппы Понс откусил толстый ломоть хлеба с вареной курицей и пожал плечами. — Мы довольны, что заполучили птицу почти даром. Нам продал ее один таинственный господин. Он был порядком уродлив — толст и зубаст — но на хорошем коне и в богатой одежде. Он остановил нашу повозку в сумерках на дороге — и предложил купить орла. Совсем недорого. Можно сказать, даром. Птица сожрала всех цыплят, а сама не желала охотиться. Мы тут же взяли ее.
Понс повернулся, взял из-за занавеса кувшин, поднес длинное горлышко ко рту и сделал мощный глоток. Вытер губы.
— Да, мы тут же взяли ее, потому что на живого орла падка публика. Уже давно существует поверье, будто Шлавино превратил графа Эдельмута в орла. Эта пьеса невообразимо хорошо пошла с самого начала, а роль орла исполнял Хенрик. Теперь ее исполняет живой орел. Денег сразу прибавилось. Публику это, знаешь ли, впечатляет. Некоторые даже думают, что орел — и есть тот самый граф Эдельмут. Представляешь, сколько мы за один показ собирать стали?
— А что, если это и в самом деле — граф Эдельмут? — предположил Пауль.
— Хе-хе-хе… — Понс потрепал Пауля по вихрам. — Да ты мальчишка с воображением! — Посмотрел, прищурясь. Вдруг предложил: — А что — можешь изобразить старушку-нищую?
Пауль не растерялся. Сгорбился, опустил углы рта, скосил глаза куда-то на пол и вбок и, сцепив руки на груди, прошаркал от одного колеса театральной повозки к другому.
— Ха!.. Хорошо. А святого Гаврика, что на паперти сидит целыми днями?
Пауль тут же изменился в лице. Сел калачиком, скрестил руки — и, дико таращась по сторонам, принялся тыкать кукишем вправо, влево, вверх, вниз…
Бородатый директор покатился со смеху.
— А купца? — просил.
— …а монаха?
— …а ростовщика?
— …а пьяного подмастерье?
Пауль изображал на удивление похоже. На смешные кривлянья мальчика начал собираться народ. Сами комедианты хлопали. Директор смеялся. Потом хлопнул по плечу:
— А что, пойдешь в мою труппу? После того как заболел мой племянник, и мы вынуждены были оставить его дома, «святую Эвелину» играет теперь моя жена. А это, понимаешь, не так сильно впечатляет. Да и старый Хенрик болен. А? Честное слово…
Пауль сразу стал серьезен.
— Премного благодарен за предложение. Но не могу. У меня две сестренки.
— Сироты вы, что ли?
— Сироты.
— Они такие же лицедейки, как ты?
Тут Пауль проявил все свое актерское дарование. Прыснул со смеху, закрывшись рукавом:
— Скажете тоже — «такие же»! Да я им в подметки не гожусь!
— Ну так приводи их с собой.
* * *
Девочки поняли все с первого слова. Вскочив, в волнении опрокинули корзину с лесными орехами, что собирали весь день.
— Боже, как просто!..
— Пресвятая Дева!..
— Бедный граф Эдельмут!..
— Томится в темнице!..
— В клетке у актеров!..
— А мы как в воду смотрели!..
— Ну ничего, теперь мы его спасем!
Забегали, засуетились. Лазая меж ворсистых орехов, валявшихся теперь по всему полу, собирали котомки с одеждой. Руки дрожали, сердца колотились. И радостно, и тревожно: вот он, миг, которого ждали так долго. Там, в фургоне у бродячих актеров, так близко… Ох! Все сходилось: и орел, и темница. А главное — чуяло сердце!
Спотыкаясь об орехи и падая друг на друга, собирали вещи. Впрочем, дело это было быстрое, поскольку всей одежды у девочек было немного: у Эвелины — платок с синими цветочками, а у Марион — платок с желтыми цветочками. Сюда же кусок сыра, ложка, кружка и… вы уж простите, голова матушки Молотильник.
Да, так получилось, что голова настоятельницы Молотильник осталась в собственности у Эвелины. Нисколько не раздумывая, Бартоломеус, уезжая, по первой же просьбе девочки отдал ей полюбившуюся голову.
Трудно сказать — почему полюбившуюся. Ведь за все десять лет, проведенные Эвелиной в монастыре, девочка ни разу не получила от настоятельницы ни ласки, ни доброго слова… Хотя, знаете, может быть, именно поэтому. Подумайте-ка: нынешняя голова никогда не бранила девочку, не называла ее «мерзкой тварью» и не проклинала день и час, в который Эвелина родилась. Наоборот, она расплывалась в улыбке, когда ее расчесывали по утрам, и чуть ли не мурлыкала, когда ее гладили под подбородком. Словом, была совсем другая — добрая, как бабушка, дружелюбная, как тетушка, и любящая, как матушка. Правда-правда: иногда у Эвелины возникало ощущение, что матушка Молотильник и вправду наконец полюбила ее, подружилась с ней и…
А может быть, была совсем другая причина тому, почему голова осталась у Эвелины. Может, дело было в памяти о Бартоломеусе. А? Откуда нам знать? В любом случае, хвала Господу и Пресвятой Деве, что голова матушки Молотильник оказалась у Эвелины. Хвала всем святым! И хватит об этом рассуждать.
А девочки и Пауль уже собрались.
— Ну, все забрали? Бежим!
Спустившись по узкой лесенке и помахав на прощание Хансу-горшечнику, они возбужденно побрели по улице Безлуж, на которой некоторое время жили, свернули в переулок Служами…
Светило солнышко, звонко заливалась, сидя на плече у Эвелины, маленькая пеночка, и покачиваясь в котомке, как на качелях, улыбалась чему-то голова матушки Молотильник. И никто, конечно, не обернулся, чтобы кинуть последний взгляд на дом с горшечной лавкой внизу, в котором прожили целую неделю.
Впрочем, нет, Эвелина на краткий миг обернулась.
— А как же Бартоломеус? Мы не можем так просто уйти. Ведь он не позволил нам отлучаться!
— Ах, какие пустяки, ерунда и чепуха! — замахали на нее руками. — Мы ведь собираемся что делать? Не в куклы играть! А вызволять батюшку вашего сиятельства!
— Да, но Бартоломеус… — медлила Эвелина. — Он будет страшно волноваться и кинется нас искать! Не нужно ли нам вернуться и оставить ему хоть маленькую записку — мол, где мы и что с нами?
— Да какая записка, мы отлучимся-то всего на парочку дней! Высвободим его сиятельство из клетки — и бегом обратно. Бартоломеус вернется только через две недели — а мы уже все сделали.
Да, конечно. И все сомнения тут же отпали. И больше уж никто не оборачивался. Просто, чтоб кинуть последний взгляд на дом с горшечной лавкой, в котором прожили целую неделю. И в дверь которого теперь стучались двое незнакомцев в черных плащах.
* * *
— … А не оставили ли они хоть маленькой записки — мол, где они и что с ними?
— Н-нет, — покачал головой Ханс-горшечник. — Не оставляли.
— Хм… — Господин в черном плаще кинул взгляд на ряды горшков и кувшинов, украшавших полки под навесом. Хорошую посуду делал Ханс. — И не сказали, куда удрали?
— Не говорили.
— Но ушли-то совсем недавно? — Господин в плаще начал выходить из себя.
— Хе… — почесал Ханс в затылке. Явно нехотя соображая.
— Ты у меня, мерзавец, не уворачивайся, все говори! — Господин замахнулся плетью. — Ты знаешь ли, кто я?
— Ваше сиятельство! Граф Шлавино! — закрылся руками горшечник.
— Так когда они ушли?
— Вот… — Ханс заоглядывался, — вот как часы на башне пробили последний раз!
— И в какую сторону? — Рукоять плети нетерпеливо постукивала о ладонь в перчатке.
— Ей-богу, — съежился горшечник, — ей-богу, ваше сиятельство, не знаю!
— Забудь «не знаю». Знаешь ли, смерд, что дом этот, и все горшки твои, и улица вся, и город — все до последнего — мое? И что ты, блоха ничтожная, принадлежишь мне со всеми потрохами? Захочу — повешу тебя, захочу…
Ханс стоял, опустив голову.
— И гульдены все, — продолжал граф уже тише, но не менее грозно, — что ты торговлей заработал, думаешь — твои? Они мои личные. Поскольку ты мой холоп. И я возьму их у тебя в любое время, когда они мне понадобятся.
Ханс молчал. Граф улыбался.
— Ну, говори, куда они пошли. Вспоминай скорее или…
— Туда! — ткнул пальцем бедняга, не поднимая головы.
— А не лжешь? — с сомнением поглядел граф. И подняв за шиворот хозяина, прижал его к стене.
— Умереть мне на месте, — поклялся тот жалобно.
Постоял, испуганно мигая. Живой.
— Ага, — обрадовался граф. — Вот так-то лучше. — Повернулся к спутнику. — Я скачу в ту сторону, а ты, фон Дункель, в эту. Понял?
Но со спутником было что-то неладно. Стоял, тряся бледными щеками — краше в гроб кладут.
— Ты слышал ли, Гайст? Я скачу в ту сторону, а ты…
Не в силах говорить, Упырь выпучился на крышу соседнего дома.
— Что? — обернулся граф. В небе над крышей медленно разливалась алая заря. — А-а, черт!
Когда обернулся, Упырь уже лежал, почти беспамятный, на коленях у перепуганного лавочника.
— Что расселся, как на поминках! Видишь, его милости плохо! Он останется у тебя… гм… до ночи. Устрой его с удобствами да позаботься о лошади. А эти, если вернутся, не выпускай гаденышей…
Вскочив в седло, он яростно хлестнул плетью.
— …до моего возвращения не отпускай! Узнаю, что приходили да отпустил — кишки выпущу!
Лошадь понеслась вдоль по улице Безлуж. Быстро-быстро. Все дальше и дальше унося графа от Эвелины и ее друзей.
* * *
Тук-тук, тук-тук, стучали ложки о дно глиняных мисок. Утро было ясное, а осеннее солнышко, заглядывая в миски и в лица детей, наполняло сердца необъяснимым сладостным трепетом.
Эвелина, Марион и Пауль невольно улыбались, а пеночка — та беспрестанно щебетала, перелетая с плеча одного на плечо другого. Жаль, что нельзя было, как это делали прежде, вытащить из котомки голову матушки Молотильник и дать ей насладиться ароматом густой похлебки из бобов с мясом.
Тук-тук, тук-тук, стучали ложки, черпая горячую похлебку. Из большой миски посреди стола быстро исчезал хлеб.
— Кушайте, кушайте. — Фрау Понс выставила на стол блюдо с вареной репой, политой медом.
Их взяли в актеры, всех троих. Мальчик, игравший «святую Эвелину», тяжело заболел и остался выздоравливать у родственников в деревне. Роль «Эвелины» вместо него временно исполняла фрау Понс. Она была хорошая, добрая, но, увы, не совсем похожа — или уж, если честно, совсем не похожа — на девочку одиннадцати лет. Господин Понс, хозяин бродячей труппы, лихорадочно подыскивал нового мальчишку на эту важную роль. Так вот, совсем нечаянно, он и наткнулся на Пауля и его двух «сестер». «Анна и Йоханна», — представились Эвелина и Марион, вспомнив, как назвал их однажды Бартоломеус.
— Кушай, Анна. Кушай, Йоханна. — Улыбаясь, фрау Понс поставила перед девочками кувшин с молоком и к нему две глиняные кружки. — Работать предстоит целый день.
— Мы уже давно так сытно едим, — довольно признался Понс. Кругленький, низенький и загорелый, когда он ходил на своих коротеньких ножках, то очень походил на тыкву. — С тех пор как в некоей гениальной голове, — скромно указал он на свою массивную лысину, — родилась идея создания пьесы о «святой Эвелине». Все гениальное, как вы знаете, просто. Если же до сих пор не знали, мотайте на ус.
Упершись животом в стол, грузный Понс потянулся к кувшину с молоком.
— Лучше всего, открою вам секрет, ставить пьесу по байкам, что ходят в народе. По свежим легендам. Люди рассказывают друг другу — значит, нравится. А ты возьмешь и поставишь все это — в красках, в атласе, бархате, шелке, в золотой фольге!.. — Понс причмокнул. — На любимую сказку народ валом валит.
Приставив ко рту горлышко кувшина, он аппетитно пробулькал.
— Еще надо знать, перед кем что разыгрывать. В городе народ любит про «отважного портняжку»: что семь великанов победил, принцессу из-под носа у герцога увел, на ней женился и впридачу пол-королевства получил. Это в городе. — Отставив кувшин, он вытер усы. — А если в замок рыцаря тебя пригласят, знатных дам от скуки развлекать — то тут уже про «благородного герцога»: что семь городов со всеми находящимися там «портняжками» с землей сравнял, тем самым сердце принцессы завоевал… ну и женился на ней, впридачу пол-королевства получив. Да-а… Что же касается «Святой Эвелины», то на эту мысль я набрел еще до того, как услышал первую байку в трактире. Было то на похоронах, что так пышно организовал его сиятельство граф Шлавино — слыхали ли? — для своей падчерицы. Я сам там был.
Старый Хенрик и фрау Понс придвинулись, подперев подбородок рукой. Видно, любили слушать про погребение куклы Изабель.
— Как сейчас вижу: народу — тьма, лежит она в гробу, среди простынь атласных, щечки белые, волосы цвета огня так красиво разметало…
Эвелина отвернулась от стола и вгляделась в темноту фургона. Большая клетка с орлом стояла в самом углу, у входа. Грустный нахохленный орел совсем не выглядел довольным и сытым. Сидел, зарывшись клювом в перья, и, наверное, слушал рассказ Понса. Слушал, наверное, не в первый раз. Ох, что он чувствует при этом? Бедный, бедный ее отец!
Вздохнув, Эвелина повернулась к столу.
— …и в тот момент вдруг распахнула она глаза, и как взглянет только! А взгляд ясный, проницательный — как у святой! Народ бежит, друг друга давит в ужасе. А меня как черт под локоть толкнул: ну не спектакль ли? Не яркий ли красочный спектакль? И не удержался я — да представил себе все в сценических подробностях…
— Простите, — робко прервала Эвелина, — а орел? Ему тоже дадут покушать?
— А, — обернулся на миг Понс, скользнув по птице равнодушным взглядом, — этому не положено. Так о чем я?.. И вот, почти тотчас же по всему графству поползли страшные слухи. Вы ведь слыхали? Про злого колдуна, про заколдованного им графа Эдельмута, про Монстра-Без-Головы и про святую Эвелину… Я принял эту байку к сердцу как родную. Я ходил по трактирам и за кружкой пива расспрашивал всех, кого мог; один рассказывал так, другой этак… И под конец своим мысленным взором я уже видел всю трагедию как воочию: видел, в каком платье должна входить ее сиятельство в замок…
Невольно Эвелине вспомнилось: алое платье, расшитая жемчугом шапочка, сапфировая брошка… да, та брошка, которая потом перекочевала на воротничок к матушке Молотильник.
— …я отчетливо представлял себе Безголового Монстра, этого слугу дьявола — в черном плаще и черном капюшоне…
На Бартоломеусе в тот день были желтая куртка и короткий серый плащ, поправила про себя Эвелина.
— …я видел всю трагедию как своими глазами, все до мелочей!
— И служанку? — перебила Марион. — Служанку вы тоже видели?
— Что? — моргнул Понс. — Нет, служанки там не было. Так вот, поверите ли, тогда, после погребения, я так впечатлился, что схватил ноги в руки — и бегом. Только после того как до ближайшей таверны добежал да пару кружек пива пропустил, только тогда в себя и пришел. Там, в таверне, сидели парни из цеха портных. Сидели и роптали: должны они бесплатно для графа Шлавино сшить четыре комплекта одежды из самой дорогой ткани — для поездки в город, для охоты, для приема гостей и для домашнего времяпровождения. Здесь же сидел седельник: два седла с него стребовал граф, и не подумав зато заплатить. Плакал седельник, не был он особенно богат. Но пуще всех бранился купец один, что там же, в таверне, пива себе с бараньей лопаткой заказал. Вот уж он ругался! При покупке, видите ли, и продаже своих товаров должны торговые люди всякий раз пошлину графским наместникам платить.
Сижу я, пиво попиваю, любопытно мне. Я актер, все время с места на место переезжаю, много земель повидал. Видел такие города, что свободны от сеньора, никакому графу ничего не должны. А эти под пятою Шлавино до сих пор живут, о свободе мечтают. «Друзья, — говорю, — вам бы всем вместе собрать денежек тугой мешок — и графу поднести. Выкупили бы город, свободу свою получили бы».
Посмотрели они на меня: «Ты, видно, приезжий человек, если не знаешь, что мы графу уже два таких мешка дарили. И два раза он нам свободу в обмен давал. И оба раза после этого налетал на город отряд лютых нелюдей: глаза красные, челюсти лязгают, говорить не говорили, а только рык утробный издавали, когда мирных людей на улице как траву косили. А кого и просто загрызали. Попросту говоря, завоевывал Шлавино наш город сызнова с помощью оборотней своих».
Понс почесал за ухом.
— Да, вот такое рассказали. А потом еще прибавили: «Был бы на месте Шлавино прежний граф, он бы свое слово сдержал».
Ну, думаю, много сегодня услышал, много увидел. Проклят буду, если не поставлю все это на сцене. Сижу, обдумываю. Мыслишка одна у меня в голове завелась. Вертится, не выходит. Ведь чего народу надо — Святой Эвелины? Будет им святая Эвелина. Расколдованного графа Эдельмута? Будет им граф Эдельмут. Независимость для города? Будет им и независимость! Отчего им, горемычным, такую любезность не оказать? Отчего не помочь? Жадный я, что ли?
И полезли мне в голову гениальные мысли. Ах, что за мысли! Закружились в моей голове потрясающие сцены. Ах, что за сцены! Плачет воскресшая Эвелина, жонглирует головами Монстр Без Головы, шуршит бархат, шелестит золотая фольга — а граф-орел под рев довольных зрителей зачитывает указ о предоставлении городу давно желанной свободы…
Все замолчали. Затуманенный взгляд Понса остановился на рощице за городскими стенами.
— Да-а… А главное — сыплются денежки в жестянку. Это главное. Все гениальное просто. Знать надо, перед кем что разыгрывать. Вот и все.
Тут Понс прервал свой философский монолог самым нефилософским образом. Вскочив с места, заорал:
— Что творишь?!
Все обернулись. Все, кроме Эвелины. Потому что как раз Эвелине оборачиваться было не нужно. Она стояла возле клетки и, вытаскивая из своей миски куски мяса, просовывала их через прутья клетки орлу. Птица, похоже, была не на шутку голодна. Ибо с торопливой благодарностью хапала с руки.
— Что делаешь? — стонал Понс, подбегая. — Зачем кормишь птицу? Она должна была оставаться голодной до самого представления. Иначе не будет работать на сцене!
Он с таким негодованием воззрился на кусок, исчезавший в клюве орла, что казалось, наблюдает святотатство.
А у Эвелины на глаза навернулись слезы. «Бедный мой отец. Тебя еще и морят голодом. Но потерпи, потерпи еще немного. Еще чуть-чуть — и мы спасем тебя!»
* * *
Репетировали в лесочке неподалеку от стен города. Всю, всю пьесу необходимо было переделать. Так сказал Понс, решительно взмахнув толстенькими ручками.
— Теперь, когда у нас больше актеров, мы сделаем лучше! Мы сделаем шире! Да, да, мы сделаем красочнее в сто раз!
Репетировали прямо на полянке между пожелтевшими осинами. Шуршала под ногами пожухшая листва, мерзли на холоде пальцы, но щеки горели и радостно бились сердца. Дети сами не ожидали, насколько их захватит представление. Да и как не захватит, если играть приходилось не кого-нибудь, а самих себя? В самом начале произошел казус.
— Ты, Йоханна, — сказал он Марион, — будешь ее сиятельством Эвелиной. А ты, Анна, — повернулся он к Эвелине, — будешь поначалу монастырской девочкой. Видала когда-нибудь монастырских девочек? — с сомнением посмотрел он на нее.
— Как? — разинул рот Пауль. — А не наоборот разве? Н-не… нужно ли сделать, чтобы ее сиятельство играла сама Эв… Анна?
— Будешь мне еще указывать, — обиделся Понс. — Неужто я не знаю, какой должна быть ее сиятельство Эвелина? Уж на кого-кого, а на дочь графа твоя сестра Анна ни чуточки не похожа.
Стоявшая рядом Марион растерянно хлопала глазами. Эвелина едва сдерживалась от смеха. А пытавшегося спорить Пауля послали в фургон переодеваться: он должен был изображать одну из монастырских девочек.
Впрочем, к вечеру все поменялось.
— Хоть ты совсем и не походишь на ее сиятельство Эвелину, — вздохнул Понс, подозвав к себе Эвелину-Анну, — но придется… н-да, придется тебе ею быть, что поделаешь.
Все объяснилось просто: не было краски для волос, а по сценарию полагался небесный ангел с белокурыми волосами. Черные волосы Эвелины к образу ангела совсем не подходили, белокурые же Марион — как нельзя лучше.
Девочек поменяли. Теперь Марион должна была играть девочку из монастырского приюта, позже — белокурого небесного ангела. А Эвелине с самого начала поручили роль ее самой.
— Что бы с тобой сделать, — бормотал озабоченно Понс, — что бы с тобой сделать, чтобы ты хоть чуточку походила на дочь графа? Ведь у тебя нет даже таких чудных рыжих волос, какие я видел у ее сиятельства в гробу…
Но артист всегда найдет выход. После долгих поисков ей нашли рыжий парик, набелили мелом лицо, подкрасили глаза и одели в платье изумрудно-зеленого цвета с пышными рукавами-пуфами. Из парика состроили сложную прическу, какие носят только высокопоставленные дамы — со множеством разноцветных стеклышек, имитировавших драгоценные камни. А поверх платья через плечо повесили широкую ленту с графскими «орлами».
— Постарайся, — попросил Понс, — постарайся войти в образ дочери графа. Представь, например, что она могла думать, когда ее первый раз ввели в замок. Ну?..
Эвелина честно старалась. Но, увы, чем больше она старалась походить на самою себя, тем меньше нравилось хозяину труппы.
— Бог ты мой, ну разве так графиня Эвелина ходит? Разве так она держится? Где гордая осанка? Где величие во взгляде? Ой, ой, ой, ой…
Понс стонал. А Эвелине было смешно.
Хуже всего дела пошли в сцене, где толстый Понс, совсем не похожий на Бартоломеуса, переоделся Безголовым Монстром. Надев бутафорскую голову, он подскочил к ней и заорал страшным голосом «А-а-а-а-а!»
Вместо того, чтобы испугаться, Эвелина не удержалась и прыснула со смеху.
Это было последней каплей.
— Ленивая девчонка! — вышел из себя Понс. — Зачем тебя сюда взяли? Ты не заработала свой хлеб! Сегодня ты остаешься без ужина!
Он замолчал. Все замолчали. В наступившей тишине девочка несмело подняла глаза. Она взглянула в лицо Понсу, взглянула только на миг — и увидела… нет, не злого, раздражительного и требовательного хозяина театра. А просто несчастного человека. Которому хотелось поставить потрясающую пьесу… но не было краски для волос… и пришлось заменить актрис… и что поделаешь, если бестолковая девчонка не играет «ее сиятельство» так, как он этого хочет…
Эвелине стало до боли жалко беднягу.
— Давай попробуем сначала, — кисло улыбнулся Понс. — Постарайся… пожалуйста, сыграть «настоящую» Эвелину. Держись величаво и гордо. Прошу тебя! Гордо и величаво!
— Я постараюсь, господин Понс, — серьезно пообещала девочка.
С этого момента и все последующие дни Эвелина старалась. Очень. Понс нещадно гонял ее с утра до вечера. Не ходить, а выступать! Держать голову, как истинная дочь графа! И уметь смотреть с высоты своего маленького роста не снизу вверх, а сверху вниз!
— Величаво и гордо! — не уставал твердить Понс. — Гордо и величаво!
Теперь уже получалось лучше. Несравнимо с прежним. Но играла она не саму себя — боже упаси! — а ту «настоящую» Эвелину», какую хотел видеть Понс. Гордую и величавую, набожную и благочестивую, думающую о нуждах народа и мечтающую только об одном — отказаться от власти над городом Альтбургом…
Итак, репетиции продолжались с утра до вечера. Махала бумажными крыльями небесный ангел Марион… пускала слезы «матушка Молотильник» — фрау Понс… произносила пламенные речи в защиту города Эвелина… стучал клювом по крышке гроба, собирая хлебные крошки, орел:
Понс был донельзя доволен.
— Очень хорошо, очень хорошо. Только немного погромче голос, и немного пошире шаг… и будь так добра: еще немного постарайся — и сделай так, чтоб глаза у тебя стали зелеными…
Новый вариант пьесы продвигался. Уже в ближайшую субботу намечалось первое представление. А такое простое дело, как дать орлу волшебную конфету и тем самым наконец превратить его в графа, детям до сих пор не удавалось.
* * *
Ночь, тьма, в фургоне все спят: старый Хенрик у входа, Марион на сундуке с платьями, подложив под голову парик с рогами, господин Понс — на фоне декорации бушующего моря. Тихо мерцает пламя свечи в фонаре, что висит на крюке прямо над его лысиной.
Две руки. Две белые в свете свечи руки тянутся к шее спящего актера.
Вот они остановились. Вот взялись за цепочку на шее. Вот потянули — тихо-тихо — цепочку вверх, и вверх, и вверх…
Гладкая лысина — это хорошо, это позволяло цепочке двигаться без препятствий. Но голова слишком большая. И приходится потянуть с другой стороны — там, где на цепочке висит ключ.
Ключ начинает свое восхождение: тык-дык… — с подбородка на губу, тык-дык… — с губы на нос, тык-дык… — с носа на брови. В густых бровях он несколько запутался.
— А?.. Что?.. — дернулся Понс, подскочив в постели. — Что случилось? Где? И кто зажег фонарь? — Глаза Понса, прищурившись, остановились на Пауле. — Ты что это тут делаешь?
— Ой! — Мальчик выглядел неподдельно испуганным. — Ей-богу… Простите, господин Понс… Я думал, это Марион. Хотел подшутить: снять с шеи крест, а утром она бы стала искать. Получилось бы очень смеш…
— Я те дам! — взмахнул кулачком рассерженный актер. — С твоими шуточками! Марш в постель и…
— Сей же миг, господин Понс! — Одним прыжком мальчик очутился в постели.
Пробормотав еще что-то, Понс перевернулся на другой бок. Совсем недолгое время спустя декорации бушующего моря озвучились громким храпом.
— Эх, — тихо вздохнул Пауль, — ну никак не получается. Уже третью ночь подряд он просыпается. В первый раз он принял меня за муху, второй раз — за мышь, а теперь…
— Он слишком чутко спит, — сделала вывод Марион, «спавшая» поблизости.
— Он спит чересчур, — осуждающе покачал головой Пауль, — чересчур чутко для человека его возраста.
— Что же делать? — прошептала Эвелина со своего места. Ноги ее покоились на сундуке, а голова — на «плахе». — Нельзя ли как-то распревратить орла без ключа?
— То-то и оно, — шепнул Пауль. — Никак нельзя. Клетка маленькая и вполне подходит для орла, но — представьте сами, ваше сиятельство — когда орел превратится в графа Эдельмута… Ваш батюшка раза в три, а то и в четыре больше орла. Да он просто там застрянет! Мало того что застрянет — еще и переломает себе кости.
— Боже мой! — заломила руки Эвелина. — Если нельзя достать ключ… тогда что же нам делать?
— Я буду думать всю ночь, — успокоил Пауль, — до самого утра. И, может быть, что-нибудь придумаю.
Пауль думал всю ночь. До самого утра И снился ему при этом господин Понс: Пауль снова снимал с него цепочку с ключом. Тот спал крепко и не проснулся даже тогда, когда Паулю, для того чтобы снять цепочку, пришлось отвинтить Понсу голову и положить на сундук. Сняв наконец цепочку, Пауль обрадовался. А потом обомлел: вместо ключа на ней висела… клетка с орлом. Как же открыть?
* * *
Маленькая пеночка прохлопала крылышками и опустилась на ярко-зеленую крону картонного дерева. Попрыгала туда-сюда, потом исчезла за кроной. Ствол у «дерева» был широкий — как раз чтобы скрыть Марион.
Раз, два — и чудесное превращение совершилось: вместо маленькой птички из-за дерева вылетел прекрасный белокурый ангел. То есть выбежала, махая серебристыми крыльями, Марион.
Марион плавно опустилась на крышку гроба и звонко пропела:
Пропев, быстро отскочила в сторону. И очень вовремя: крышка гроба, на вид тяжелая и добротная, легко, как картон, отлетела в сторону. Протирая глаза, Святая Эвелина села в гробу.
— «Ура-ура», кричат зрители, — прокомментировал Понс, бесцеремонно утягивая орла за веревочку, привязанную к лапе.
Орла — в клетку, на сцену выбегает Хенрик-«граф Эдельмут». За пазухой у него готовый свиток — документ, дарующий городу свободу. Он машет пером, ставя свою подпись, шлепает печатью — готово. Пауль, одетый богатым купцом, тщательно перечитывает написанное, машет свитком.
— Народ ревет, в воздух летят шапки, — невозмутимо прокомментировал Понс. — В жестянку сыплются монеты.
Занавес закрывается.
* * *
— Я знаю! Я знаю, что надо сделать! — едва переодевшись, в волнении налетела на Пауля Эвелина.
Он сидел на корточках, прислонившись к колесу фургона, все еще в костюме «купца», и жонглировал тремя морковками. Хенрик каждый день тренировал его, и у него уже неплохо получалось.
— Я знаю, что надо делать, — радостно объявила девочка, пристроившись рядом. — Все очень просто: надо обо всем рассказать Понсу!
Глава 5
Про рыбачью лодку, синицу с жаворонком и синюю конфету
Хоп! Все морковки попадали в мокрую траву.
— Ух ты! — Пауль потер нос. — В жизни бы никогда не додумался.
— О да! — глаза Эвелины светились. — Я очень долго думала вчера и не заснула до самого утра. Ведь как просто! Понс такой хороший и так любит моего отца! Он сам поставил пьесу про то, как мой отец превращается в человека и снова становится графом! Он нам обязательно, обязательно поможет.
Пауль снова потер нос.
— Вы полагаете, ваше сиятельство?
— Конечно! Клянусь тебе, как только он узнает обо всем, он сразу же откроет клетку. Он выпустит моего отца на волю, мы дадим ему конфету…
Пауль упорно продолжал тереть нос, как будто решил превратить его в пятачок.
— Не понимаю, почему ты не радуешься, — удивилась Эвелина. — Ведь как замечательно! Рассказать — и у нас больше не будет хлопот. Не нужно красть ключ ночью у Понса, не нужно открывать клетку ночью. Представь: что подумают Понс, и его жена, и Хенрик, когда проснутся однажды утром и не найдут орла? А? Они подумают, мы его украли. Вот вся наша благодарность им за то, что они нас кормят!
— Да, конечно, — Пауль задумчиво откусил морковку. — Но… э-э… мы ведь в любом случае хотим забрать у них орла. Какая же разница, как мы это сделаем?
— А вот послушай, — заулыбалась девочка. — Я придумала такое! Понсу очень понравится. Это сделает его знаменитым и даст ему много, очень много денег!
Повозку решено было поставить у самой реки. Так легче было ходить за водой. Фрау Понс тут же набрала воды для супа и весело хлопотала у костра, что разжег Хенрик. Марион сходила в рощицу неподалеку и очень быстро набрала полную корзину белых грибов.
— Какие большие! — радостно удивлялась Эвелина, оторвавшись от работы. Пушистый веник сухой мяты лежал перед нею. Ее ароматные листья она как раз растирала на чай.
После каменных стен монастыря, в которых она прожила десять лет, Эвелина безумно полюбила свежий воздух, лес и реку. Она с удовольствием спала под открытым небом. Могла часами сидеть на берегу, слушая, как квакают лягушки и глядя на рыбаков. И часто, опустившись на колени, зарывалась лицом в желтую шуршащую листву, лежавшую ковром в осеннем лесу, наслаждаясь пряным, кружащим голову запахом.
Нет, она жила бы тут всю жизнь — вот прямо тут, на полянке, между осинами. Господин Понс, его жена и Хенрик, Пауль и Марион — это все было волнующе похоже на семью, о которой Эвелина всю свою жизнь так мечтала. Не хватало только Бартоломеуса и отца.
Отца! Вырванного наконец из его тесной клетки и…
Ах, это будет скоро. Очень скоро. Может быть, даже сегодня. Или через два дня. Они будут сидеть все вместе — Понс, и его жена, и старый Хенрик, и Пауль, и Марион, и Бартоломеус… и ее отец — сидеть на полянке вокруг костра, есть пожаренные фрау Понс грибы, заедать выловленной Паулем рыбкой, смотреть на рыбаков на реке… Или даже она вместе с отцом сядет в лодку — и они вместе будут удить рыбу. Они наудят ее целую корзину. И вылезая из лодки, Эвелина вдруг упадет в воду. А отец ее спасет. И вынося ее из воды, он будет смеяться. И она тоже…
Забыв про работу в руках, девочка замерла, улыбаясь мечтам.
— Анна!
Это позвали ее.
Эвелина выглянула из теплого фургона. Как ярко светило солнце! Девочка подставила лицо его лучам, зажмурившись от удовольствия. Неподалеку, привязанные к осине, пощипывали траву лошадки. Ноги у них были толстые, сильные, грива и хвост длинные. Уже не один год они тянули за собой повозку комедиантов — вместе с кучей платьев, париков и декораций.
— Анна, помоги мне!
Фрау Понс возилась возле трещавшего костра. Поежившись на утреннем холоде, Эвелина поплотнее завернулась в шаль и выбралась из фургона. Проходя мимо лошадок, погладила каждую по длинной гриве. А затем вприпрыжку побежала к костру.
Пауль еще засветло ушел ловить рыбу. Он ловил ее очень интересно — прямо руками. «Как кот!» — удивлялась фрау Понс. Сейчас он возвратился с тяжелой мокрой корзиной, полной пескарей.
Мало того, что ловил руками, Пауль еще и ел рыбу прямо сырой. «Так вкуснее», утверждал он, уписывая и голову и хвост, пока рядом над костром варилась уха.
Подошел Понс. С любопытством посмотрел:
— Уже готово?
— Скоро, скоро, — отвечала фрау Понс, не поднимая головы от работы. От котелка шел аппетитный аромат вареной рыбки. Сюда же — лавровый лист, сюда же перец…
— Ммм… — Понс жадно принюхался. — Послезавтра первый день осенней ярмарки в Альтбурге. И наше первое представление на городской площади. Хенрик, почисти еще раз новую шляпу для «графа Эдельмута». Мне показалось, ее задело мелом.
Он довольно улыбался, покачиваясь на широко расставленных ногах. Зеленые чулки плотно обтягивали мускулистые ноги.
— Готов поспорить, что гульденов в этот раз будет вдвое больше. Уж вы старались, я знаю. Новая пьеса в сто раз лучше старой. Народ будет просто визжать!
— Господин Понс, мы хотели бы вам кое-что рассказать. — Эвелина и Пауль заговорщически переглянулись.
— Позже, позже, — рассеянно кивнул Понс. — После еды.
В те времена у трудовых людей было принято завтракать плотно. «Завтрак съешь сам, — говорилось в пословице, — обед подели с другом…» Ужина же, как такового, не существовало.
Ах, что за рыбка — ароматная вареная рыбка! — таяла у всех на языках. Хрустела и таяла во рту. А грибочки — те, что час назад росли в соседней рощице, а сейчас, пожаренные в маслице, стремительно исчезали со сковородки!
Марион, большой знаток всех пословиц, не имея намерения делить свой завтрак ни с кем, ела обеими руками, помогая себе головой. Чавкал Пауль. В упоении прикрыв глаза, вкушал Понс.
Только Эвелина почти ничего не съела. Крутя в руках шляпку от гриба, она задумчиво глядела в сторону клетки с орлом. И на губах ее играла загадочная улыбка.
…После сытного завтрака все занялись привычными делами. Девочки вымыли посуду, фрау Понс взяла в руки нитку с иголкой, чтобы подкоротить белое одеяние ангела-Марион, а Понс ушел в фургон мастерить «графу Эдельмуту» новый деревянный меч. Туда же, вслед за Понсом, и отправились Эвелина, Марион и Пауль.
— Господин Понс, мы хотим вам что-то рассказать, — напомнил Пауль.
Все расселись в кружок: фрау Понс с рукоделием, Хенрик со шляпой, которую должен был почистить, сам Понс с деревянным мечом, а дети, волнуясь — втроем на сундуке под декорацией бушующего моря.
Глаза Эвелины светились ликованием. Чтобы не показывать радостного возбуждения, она прикрыла рот обеими руками и опустила глаза.
Рассказывал Пауль.
* * *
Понс слушал молча. Через какое-то время руки его перестали строгать бутафорский меч. Еще некоторое время спустя он отложил меч в сторону. Далее он повернул голову и долго сидел так, поглядывая на орла в клетке.
Перестала шить и фрау Понс. Она смотрела перед собой и тыкала иголкой куда-то в воздух.
А старый Хенрик — тот просто замер на месте с широко раскрытым ртом, медленно переводя взгляд с Эвелины на орла, с орла на Эвелину.
— …Все будет разыграно без сучка без задоринки, — говорил Пауль. Для удобства он встал с места и размахивал руками. Весело чирикая, пеночка перелетала с одной руки на другую. — В том месте спектакля, где орел долбит крышку гроба, а Святая Эвелина воскресает, мы все и обделаем. Итак, слушайте: вот ее сиятельство «воскресает»… вот садится в гробу… вот протягивает руку… и гладит орла по голове. Именно в этот момент — внимание, внимание! — она и сунет, незаме-е-етно так, в клюв орлу волшебную конфету.
— Н-ну? — исподлобья глянул Понс. — И что дальше?
Пауль довольно улыбнулся:
— Ну, а дальше все пойдет само собой. Миг — и орел превратится в графа Эдельмута. Весь народ, что соберется на площади, увидит чудо. Крики! Вопли! «Да здравствует граф Эдельмут»!
Пауль поглядел на девочек. Девочки улыбались.
— Ну, господин Понс, как вам?
— Такого бреда я еще никогда не слышал.
В полной тишине Понс встал, погладил подбородок и пересел, нахохлившись, в темный угол.
— Ну, представим, я вам поверил. Представим. Хм… Эффектное появление графа Эдельмута, народ ахает, женщины валятся в обморок. Да здраствует граф Эдельмут… А что потом?
Замолчав на миг, Понс оглянулся через плечо на орла — и дальше заговорил много тише, почти шепотом:
— Да, что потом? Я навсегда лишусь орла. Моя доходная пьеса станет никому не нужна. И что со мной… с нами, — указал он на остальных, — станется?
— О, что вы! Нет! Мой отец… — поспешила вставить Эвелина.
— Что твой отец? — повернулся к ней Понс. — Ты думаешь, он наградит меня? Простит мне все свои унижения — клетку, голод, вождение за веревочку? Ты думаешь, я не знаю графьев? Не знаю этих надменных вельмож? Ха! Я знаю точно, что со мной будет. Сказать? Так вот, едва граф Эдельмут превратится в человека, он припомнит мне эту клетку. Припомнит веревочку на лапке, припомнит порхание по сцене. Карцер. — Понс дернул головой.
— Да, карцер! Сырой карцер — вот куда он заточит меня до конца моих дней!
— Но… — Такого оборота Эвелина не ожидала. Совсем растерявшись, она побледнела и закусила губу.
— Другой вариант — он меня повесит. Что лучше — сидеть в карцере или быть повешенным? Гм… — Понс провел рукой по своей толстой шее, в раздумчивости пошевелил бровями, невесело рассмеялся. — Пожалуй, быть повешенным…
— Но это неправда! — вскричала Эвелина. — Мой отец — благородный человек. Он… он… — Как всегда, Эвелина теряла дар речи как раз тогда, когда он был так нужен.
— Благородный человек? — оживился Понс. Обхватив лицо руками, он потер свои круглые щеки. — А ты уверена? Откуда ты это знаешь? Только потому, что я показал его благородным на сцене? Поэтому? Так это мое собственное сочинение, детка. Есть у тебя другие доказательства, что он меня не повесит?
Комок обиды за отца подступил к горлу Эвелины. Она знала, что на самом деле так не будет. Так быть не могло. Но от волнения не смогла произнести ни звука. Только слезы закапали из глаз.
Понс грустно улыбнулся.
— Вот что, детки, забудем этот разговор. Представим, я просто-напросто вам не поверил. Вся эта байка выдумана вами, дочь графа давно лежит в своем гробу, сам граф погиб на войне десять лет назад, волшебных конфет не существует…
— О, нет! — Голос Эвелины дрожал от горя. — Нет! Как можете вы так говорить? Милый, хороший господин Понс! Неужели вы не понимаете? Он… мой отец! И я хочу… — она всхлипнула, — я хочу снова его обрести…
На это Понс ничего не ответил. Он поднялся и вперил взгляд в плачущую девочку. Взгляд был тяжелый и тоскливый.
— Кстати. А где эта конфета?
Девочка испуганно вскинула глаза.
— Конфету! — потребовал Понс. И не было в его голосе уже ни мягкости, ни грусти.
Ужас обуял Эвелину, колени ее подкосились. Ах, боже мой, сейчас он заберет конфету-ту самую, единственную, которая… Она отступила к выходу из фургона, бросила взгляд на рощицу, на реку…
— Вот она, у меня, господин Понс, — выступил вдруг вперед Пауль, протягивая что-то в руке.
Девочка не успела даже вскрикнуть. Раздался хруст: бросив сахарный шарик на пол, Понс раздавил его своим башмаком.
А Эвелине показалось, что раздавили ее сердце.
— Конечно, я не поверил вам, — дрожащим голосом повторял Понс, ползая по Полу и собирая в ладонь крошки, — конечно, я не поверил вам, но все же… вынужден был… Просто чтобы вы выбросили напрочь свои дурацкие фантазии… и занимались теперь только представлением.
Тщательнейшим образом подобрав все крошки и осмотрев пол с помощью фонаря, Понс соскочил с подножки фургона и зашагал к реке. Дети бросились следом.
Понс шел быстро, не останавливаясь, пока не зашел в ледяную реку по самые колени. Затем размахнулся…
Эвелина вскрикнула.
Передумал… Зашел еще по грудь. Размахнулся и бросил крошки в воду.
— Моя конфета! — прошептала Эвелина сквозь слезы. — Мой бедный отец…
Они молча наблюдали, как бледный мокрый Понс, не глядя на них, прошел мимо и скрылся в фургоне.
Светило солнышко, догорал костер. От пережитого волнения Эвелина едва стояла на ногах.
— Не плачьте, ваше сиятельство, — шепнул Пауль. — Право слово, нет причины для слез. Я ведь дал ему не ту конфету.
Глаза Эвелины расширились. Она недоуменно посмотрела на Пауля. А веснушчатое лицо мальчишки расплылось в улыбке.
— Не синюю — другую!
* * *
«Динн-донн! Динн-донн!» — звенели колокола церкви святого Юлиана. Через все ворота в город стекались крестьяне со своими повозками. Крестьяне, купцы, проезжие путешественники, бродячие комедианты…
Громыхая следом за двумя толстоногими рыжими лошадками, крытая повозка остановилась у ворот. Свесившись с козел, Понс протянул стражнику зажатые в руке несколько монет.
Цок-цок, цок-цок, переминались с ноги на ногу лошадки.
Стражник махнул рукой.
Повозка дернулась и, колыхая ярко-алыми занавесями, въехала в город.
Хоть рассвело только недавно, на улицах было людно. Народ спешил в одном направлении — на рыночную площадь. Высунувшись через щель занавеса, дети глядели на улицу, по которой ехали.
Кой-какие улицы были вымощены камнем, кой-какие нет. Слава Богу, дождя давно не было и повозке не грозило завязнуть в одной из луж. Домики, двух- и даже трехэтажные, тесно лепились друг к другу. Причем верхние этажи нередко нависали над нижними — так что иной раз почти закрывали небо, и днем при ярком солнце улица была погружена в сумерки.
Когда проезжали по тесной-претесной улочке, в верхнем этаже распахнулось окошко. И некая фрау в съехавшем набок чепце выплеснула на улицу из жбана что-то мутное. Прямо перед самым носом детей, даже не взглянув вниз. Пауль погрозил ей кулаком.
Он и Марион принялись было обсуждать, что было в жбане, когда Эвелина вдруг громко ахнула.
— Что случилось, ваше сиятельство?.. О, да эта лавочка мне знакома!
— А мне — дом!
— А мне — улица!
«Тпррр!» Повозка остановилась, чтобы пропустить большой крестьянский воз.
Улица Безлуж оставалась все такой же — длинной, вымощенной, без луж — ничуть не изменившись с тех пор, как они ее покинули.
— Когда это было?
Вопрос был трудный.
— Ох, ох, с тех пор как мы ушли, утекло сто-олько времени, — покачала головой Марион. — Мне кажется, что год.
— Не меньше, — подтвердил Пауль.
— О боже! — озаботилась вдруг Эвелина. — Если столько много, то Бартоломеус, возможно, уже вернулся!
— Наверняка, — убежденно кивнула Марион.
— И что же теперь делать? Он волнуется? Ждет нас? Ищет?
— Наверняка и волнуется, и ждет. Возможно, даже ищет.
— Ах, ну почему мы не оставили маленькой записочки! — переживала Эвелина. — Мол, где мы и что с нами. Тогда бы он нас быстро отыскал.
Вот она, горшечная лавочка — напротив. Зайти бы и спросить. Дети с тоской поглядели на дом Ханса-горшечника. А Ханс-горшечник, стоявший за прилавком — на них. Правда, встретившись глазами с детьми, быстро отвернулся. Выронив при этом горшок. Горшок упал и разбился.
— Какая жалость, — вздохнула Эвелина.
«Н-но-о!» Повозка снова дернулась и медленно покатилась по мостовой.
— Ничего, мы еще зайдем сюда, — пообещал Пауль, удобно усевшись на краю и болтая ногами. — Сегодня вечерком, после представления. Которое все равно будет последним.
— Последним?
— Ну да, ваше сиятельство забыли, какой сегодня день? Первый день осенней ярмарки. Наше первое представление. И, разумеется, последнее. Потому что — хочет того Понс или нет — но сегодня на городской площади, на сцене бродячего театра народу явится граф Эдельмут во всей своей красе!
Нащупав в кармане синюю конфету, Эвелина улыбнулась.
Глава 6
Про «первое представление», металл для клинков и башню, в которой томится зерно
Шумная площадь кишела народом. Такая большая ярмарка собиралась в городе нечасто. Целыми семействами выходили на площадь и близлежащие улицы горожане — важные горожане с большим кошелем на боку, нарядные фрау со связкой ключей на поясе, румяные дети. Звучали музыка, говор и смех. Пестрели разноцветные палатки и навесы торговцев. С самого утра народу собралось — не протолкнуться. И продолжаться это должно было неделю. Неделю! Настоящий праздник для всех. И для тех, кто приехал продавать — крестьян из соседних деревень, купцов, местных ремесленников, — и для тех, кто собирался покупать…
Еще никогда Эвелина не чувствовала себя так замечательно. Иногда ей казалось, что она видит в толпе серую шапочку Бартоломеуса. Но нет, то оказывался кто-то другой. Он безусловно уже приехал — прошло так много времени. И конечно же, озабочен и удручен: ведь графа Эдельмута он до сих пор не нашел!
Затаив лукавую улыбку, Эвелина представила: дом Ханса-горшечника, вот они входят, Бартоломеус сидит к ним спиной, он их не видит, он смотрит в окно… Дверь тихо хлопает, он удивленно оборачивается, на нем одна из его голов. Голова каждый раз новая, но взгляд одинаковый. Он смотрит не мигая, по своему обыкновению — прямо в глаза. «Эвелина! Марион! Пауль! Где вы были?
И кто это с вами? О… ваше сиятельство, мой господин, граф Эдельмут»!
Счастливо рассмеявшись, Эвелина прошлась между прилавков. Чего тут только ни продавали! Глаза разбегались.
Здесь вот красивые украшения из меди и железа. Пряжки, перстни, нашейные кресты и браслеты лежали, поблескивая позолотой.
За другим прилавком была выставлена кухонная посуда: тарелки, миски, кружки из красивого блестящего олова — эти никогда не разобьются. Рядком стояли тяжелые чугунные котелки и утюги.
В третьем месте продавались корзины: и такие, и этакие, и большие, и маленькие, и высокие, и низенькие, с крышками и без. От корзин вкусно пахло корой. А в глубине прилавка висели — какая прелесть! — плетеные из прутьев куклы. Ручки, ножки торчат в стороны, из пестрых лоскутков — юбки и платочки… Ах, как одну такую вдруг страстно захотелось! Не отрывая глаз, Эвелина долго рассматривала веселых человечков.
— Скажи своему отцу, чтобы купил тебе одну, — подмигнул ей торговец.
Смущенно потупившись, Эвелина отошла.
Да, сегодня вечером у нее уже будет отец. А потом… Потом они сразу же, сразу же отправятся к дому Ханса-горшечника! Остановившись перед возом с огромными, ну прямо гигантскими тыквами — из одной такой, уверяла Марион, сделала фея для Золушки карету (то была ее любимейшая сказка) — Эвелина украдкой вынула из поясного кошелька перстень, что подарил Бартоломеус.
«Вашему сиятельству может пригодиться. Я буду молиться за вас каждое утро, просыпаясь, и каждый вечер, засыпая». На губах Эвелины заиграла невольная улыбка счастья…
— Хей! — Из-за беличьих шкурок, висевших над соседним прилавком, вынырнуло улыбающееся лицо в веснушках. Пауль махал рукой.
Пора было возвращаться, чтобы переодеться. Когда часы на башне пробьют девять, сказал Понс, они должны быть уже готовы…
Чтобы пройти к театральной повозке, нужно было миновать большую толпу народа, собравшуюся вокруг высокого помоста. На помосте стоял бородатый человек в белой куртке с красными узорами и в красной шапке с высоко загнутыми полями. В руках у него был свиток, с которого он, похоже, собирался читать.
— Держитесь за меня крепче, ваше сиятельство, — обернулся Пауль к Эвелине. И стал протискиваться сквозь толпу. Схватившись за плечо Пауля, Эвелина засеменила следом.
Спины, платья, плащи… Уворачиваясь от локтей в кожаных куртках и жестких корзин домашних фрау, дети протиснулись почти вплотную к глашатаю (конечно же, это был он). Здесь рядом стояла его лошадь, и можно было проскользнуть к своей повозке под мордой у жеребца. Дети так и собирались сделать, когда глашатай, хрипло откашлявшись, начал читать.
Народ затих. Лошадь чихнула, мотнув головой.
— …который тайно улизнул из замка, захватив с собой господские драгоценности. Но главное обвинение предъявляется чудовищу в убийстве невинного ребенка благородного происхождения, бывшего дочерью его пропавшего господина…
Эвелина не сразу поняла. Но сердце ее странно сжалось.
— …есть доказательства, что пропавший граф Эдельмут был убит обвиняемым самым страшным образом — путем обезглавливания…
По толпе пронесся ропот возмущения.
— …в его потайной камере в замке Нахолме было найдено не менее двух дюжин голов, отрезанных от туловища. Теперь легко объясняются все необъяснимые пропажи людей в последние десять лет в нашем графстве…
В глазах у Эвелины потемнело, сердце страшно забилось, она схватилась за руку Пауля.
Тот же застыл, напряженно вперившись в морду у лошади.
— …страшного прислужника Сатаны. А поскольку голова его полностью отделяется от туловища, не причиняя телу никакого вреда и оставляя последнее при жизни и здравии… решено казнить обвиняемого при помощи действенного в подобных случаях средства — путем сожжения на костре…
«Бумм! Бумм! Бумм! Бумм!» — стучало в голове у Эвелины. Она уже не видела ничего, только слышала, как издалека:
— …пепел рассеять перед стенами города и оросить это место святою водой… Приговор будет приведен в действие принародно — завтра в полдень, на площади города Альтбурга. При исполнении приговора будет всемилостивейше присутствовать господин наш, сиятельный граф Шлавино… Сейчас преступник содержится под стражей в Башне Дик-Ванда.
Последних слов девочка не слыхала. Лишившись чувств, она повисла на руках у ошеломленного Пауля.
* * *
— Не бойтесь, ваше сиятельство… ей-богу… ну ничего не будет. Эк, горе! Да как только мы сыграем пьесу… и орел превратится в графа Эдельмута… ваш батюшка… у-у-у! — Пауль потряс кулаком, так что кое-кто в толпе обернулся. — Он всем покажет!
Эвелина всхлипывала.
— Все изменится, — уверял Пауль. Обняв за плечи, он помогал ей идти. Потому что сама девочка еле передвигала ноги. — Все, все изменится с сегодняшнего вечера. Самозванца Шлавино свергнут. А ваш отец вернется на свое место, как и прежде. Все удачно, так удачно складывается! Дайте-ка я…
Пауль вытер рукавом мокрое от слез лицо девочки.
— Только не надо раскисать. А то как вы будете играть свою роль? Не с красными же глазами. Сейчас дойдем…
Они медленно шли сквозь торговые ряды, наступая на разложенную под товарами солому. Веял холодноватый осенний ветерок; оживленно торговались одетые в теплые шерстяные платья горожане и горожанки.
Двое мальчишек, обняв громадную тыкву, тащили ее домой.
Одетый в синий кафтан горожанин покупал своей дочери плетеную куклу в красном платье — глаза у девочки светились от радости…
— Сейчас переоденемся, набелим щеки мелом… Помните одно: как только ваш батюшка узнает, что его верного слугу Бартоломеуса хотят казнить, он сразу же, тут же велит его освободить. Честное слово! Есть ли о чем плакать?..
Так дошли они до театральной повозки. Эвелина несколько успокоилась. Настолько, насколько могла она успокоиться вообще. Она почти ничего не замечала вокруг себя. Перед глазами стояло лицо Бартоломеуса, когда она видела его в последний раз. Там, у ворот города, когда…
«Что же вы думаете, ваше сиятельство. Важные дела не делаются наскоро. Ну…» Он наклонился и, улыбаясь, ласково погладил по голове несчастную свою госпожу. Выпрямился, подмигнул Марион, махнул Паулю — и…
Больше она его не увидит никогда. Разве только завтра, стоящим у деревянного креста — руки связаны за спиной, под ногами дрова…
Нет! Увидит! Увидит!
Ах, как трудно было взять себя в руки! Но Эвелина вытерла слезы и решилась думать только, только об одном: поскорее переодеться и играть пьесу.
Крепко стиснув зубы, девочка поднялась по ступенькам в фургон. Рука ее покоилась в кармане, сжимая синюю конфету.
Внутри повозки сидела Марион. Вид у нее был несколько ошарашенный. Она уже была одета в свое черное «монашеское» платье, но еще не накрашена.
— Не будем ей говорить, — шепнул Пауль.
Однако, оказалось, Марион уже все известно.
— Ох, ваше сиятельство! — Сползши с сундука, на котором сидела, она бросилась обнимать ноги Эвелины. — Ох, ваше сиятельство!..
Вопреки опасениям Пауля, Эвелина не разрыдалась заново. Стиснув зубы еще крепче, она отвернулась и еле слышно промолвила:
— Одеваемся. Наверно, уже скоро начало…
Но Марион не унималась.
— О, бедная, бедная моя госпожа!.. Что же теперь будет? Славный, хороший Бартоломеус… Ему уже ничем не поможешь!
Пауль досадливо сморщился.
— Ты ошибаешься, Марион, — все так же тихо и спокойно проговорила Эвелина. — После того как мы сейчас сыграем пьесу… и орел превратится в графа Эдельмута… самозванца Шлавино свергнут. А на его место поставят…
— О нет, ваше сиятельство, так не будет! — По лицу Марион градом потекли слезы. — Он… этот Понс… он велел убирать декорации!..
— Что?
— Велел снова запрягать лошадей! Потому что… — Марион громко высморкалась. — Потому что… Он услыхал, что граф Шлавино в городе… и ищет тех актеров… ну, тех самых… то есть нас. Которые поставили пьесу про него… Мы уезжаем!
В груди у детей похолодело. Они переглянулись.
В это время в фургон вошел сам Понс.
* * *
Удивительно, что лицо у старого актера не было перекошено от испуга. Мало того, он еще и насвистывал веселую песенку.
— Знаете, чему я радуюсь? — спросил он, солнечно улыбаясь. — Тому, что нас еще не повесили. Граф Шлавино в городе! Подумать только! Откуда я мог знать? Я был уверен, он сидит безвылазно в своем замке Наводе, в каком-то там подземелье, и балуется, как болтают, черной магией. А он здесь!
Понс принялся деловито передвигать сундуки.
— Все бывает в жизни. Чего я только ни повидал на свете. Главное, — подмигнул он детям, — вовремя удрать. Мы ничего не теряем, — объяснил он, узрев удрученные лица. — Почти ничего. Разумеется, лучше всего заплатят за эту пьесу жители славного, но несвободного города Альтбурга. Однако, увы, это связано с опасностью. Надо смотреть правде в глаза. Конечно, я не смерд графа Шлавино, но тем не менее он меня повесит. Повесит-повесит! — заверил он, взглянув на молчащих детей. И снова подмигнул. — Если успеет. Мы сей же час уезжаем.
— Но, господин Понс!.. — простонал Пауль.
— Вернее, сию же минуту. Пока вы там бродили, мы с Хенриком уже запрягли лошадей. Марион, что ты не переодеваешься обратно в свое платье? Не носи просто так дорогой костюм — я купил его за десять гульденов в монастыре Святых Пигалиц.
— Милый, милый господин Понс!.. — взмолилась Марион.
— И сразу скажу, куда мы направляемся. — Руки Понса ловко сматывали конскую упряжь. — Мы направляемся прямиком в графство Грюнталь. Это такое графство — слава Богу, далеко от этого несчастного Альтбурга. Если дорогу не развезет, через недельку прибудем. Ух и развернемся там! Денежки так и посыплются в жестянку, вот увидите. Я уже все продумал. Прежде всего, сменим имена — и свои, и сценические. Для пущей безопасности. Ну, к примеру, матушка Молотильник буцет называться матушкой Холодильник. А? Хорошее имя, сам придумал. Эвелина будет Эмелиной, граф Шлавино — бароном Соловьино… А главное — показывать пьесу в свободных городах. Там народ вольный, сам себе хозяин, на шуточки про графов смеется до икоты… Да что с вами? — осведомился Понс, вглядевшись в лица детей.
— Спасибо, господин Понс. — Эвелина выступила вперед. — Вы хороший, добрый. Но тот Безголовый, которого собираются казнить, он… мой друг.
Глаза ее были сухи, хоть и распухли от слез. А голос своим спокойствием и твердостью походил на холодный металл — тот, что называется «сталь», из которого делают клинки для мечей. Впервые Понс подумал, что ведь девочка действительно похожа на дочь графа; как он не заметил этого раньше?
— Я не поеду никуда, — объяснила Эвелина.
— Я тоже, — подал голос Пауль.
— И я, — пропищала Марион из-под монашеского платка.
Понс недоуменно воззрился на детей.
— Что же вы собираетесь тут делать? С ним уже все решено. Не спасать же его?
— Боюсь огорчить вас, господин Понс, — вздохнул Пауль, теребя свою котомку, — но, похоже, мы собираемся его спасать.
Некоторое время Понс стоял, почесывая лысину.
— Горькая весть затмила ваш разум, — вспомнил он реплику из любимой трагедии.
Занятые своими мыслями, дети молча собирали котомки.
— Безумие овладело вами, — пояснил Понс более популярно. — Дался вам этот Безголовый! Поверьте мне, его никак не спасешь. Он заключен в этой, как ее, башне Дик-Ванда. У нее, говорят, невероятно толстые стены. А вас сцапают. Всех троих. Поймите! И повесят…
— И не говорите, господин Понс. — Пауль скромно сдернул с сундука свой костюм монашки, в котором собирался играть на сцене.
Понс промолчал.
Промолчал он и тогда, когда Пауль все так же стыдливо перекинул через плечо изумрудное сценическое платье и рыжий парик «графини Эвелины»; поискав глазами, сунул за пазуху коробочку с красками; и мало того, что коробочку — еще и, застенчиво пряча глаза, сунул туда же монашескую рясу фрау-Понс — матушки-Молотильник.
Толстяк только вздохнул.
— Вот балбесы. Ну, прощайте. Храни вас Господь.
…Жизнь на площади все так же кипела: сновали торговцы, громыхали возы; покупая молоко и овощи, громко торговались горожане с крестьянами. Покачиваясь и колыхая ярко-алым занавесом, крытая повозка бродячих актеров медленно выехала на соседнюю улицу. Выехала, повернулась, скрипя, — и скрылась за поворотом.
А оставшимся на площади детям даже в голову не пришло пожалеть об одном обстоятельстве. О том, что вместе с повозкой от них навсегда уезжает граф в клетке, его сиятельство орел Эдельмут…
* * *
Итак, спасать. Но как?
Прежде всего нужно было найти Башню Дик-Ванда. Сделать это было нетрудно.
Ибо не они одни жаждали взглянуть на башню, за толстыми стенами которой сидел Монстр Без Головы. На вопрос «Где?», люди понимающе кивали головой, указывали куда-то в гущу улочек, а потом сплевывали и произносили проклятье в адрес Безголового Слуги Дьявола.
Узкая ступенчатая улочка спускалась вниз-вниз-вниз… до самой реки. Здесь, у реки, дома стояли почти новые, недавно построенные — город рос. А если пройтись вдоль берега и перейти мост (пришлось заплатить, как всегда)…
Вот тут она и стояла, у самой воды — невысокая круглая Башня Дик-Ванда.
Она была частью городской стены, и по ее зубчатой крыше расхаживал часовой с арбалетом за плечами. Несколько школяров, набрав у реки камней, с азартом кидали их в стену. Мечтая, наверное, докинуть до того окна, за которым сидел Безголовый. Они забавлялись так до тех пор, пока бородатый стражник в кирасе и с длинной алебардой не вышел и всех не разогнал.
Спрятавшись под прибрежными ивами, дети долго разглядывали башню из-за ветвей.
Ох и толстая же она была! Наверху плоская, кое-где щербатая, а внизу сильно поросла мхом. Под самой крышей зияли длинные узкие оконца.
— Лопнуть мне на месте, если он не сидит во-он там, — указал Пауль на окно, в которое целились мальчишки.
— Или вон там, — махнула Марион несколько в сторону.
— А может, с другой стороны?
Из-за обитой железом двери снова выглянул бородатый стражник. Вместо шлема теперь блестела лысина, а в руках вместо алебарды — ножка вареной курицы. Позыркал глазами, позвал кого-то — и спрятался.
— Там, внутри, верно, казармы, — догадался Пауль. — Солдат… дюжины две, не меньше.
— А может быть и больше, — добавила Эвелина, разглядывая необъятно толстую башню.
— Вооружены копьями и вугами, — тоном знатока сообщил Пауль.
— А что это такое — «вуги»? — полюбопытствовала Марион.
— Это вроде копья — но не только колет, а еще и режет. А сбоку приделана такая длинная шпора: когда вуга входит в тело и там еще проворачивается… Бррр! — замотал головой Пауль.
Девочки сникли.
Да, приступом такую башню, пожалуй, взять трудновато. Как же быть?
— Как быть? — повернулись обе девочки к единственному среди них мужчине.
— Еще есть метод осады, — не очень уверенно сказал Пауль.
— Метод… чего? — с надевдой глянули девочки.
— Осады. Это когда жителей крепости морят голодом и под страхом смерти не дают им выйти наружу.
— Под страхом смерти? — переглянулись девочки. — А чем мы… могли бы им угрожать?
Пауль неуверенно потрогал кинжальчик у себя на поясе.
М-да… Что сказать?
Помолчали.
— Да… дело, конечно, такое… Вот если бы, — поднял голову Пауль, — если бы удалось открыть камеры пленников! Те, разъяренные, напали бы на охрану… Разоружили бы солдат… И помогли бы нам освободить Бартоломеуса!
Очень хорошая идея. Несколько воспрянув духом, девочки посмотрели на узкие щелки-окошечки башни.
Если узники помогут, то, конечно… Одно только ставило в тупик: как открыть камеры узников?
В это время с другой стороны башни показался дюжий детина с широким красным лицом.
Одет он был как обычный работник — в простую длинную рубаху, подпоясанную веревочным поясом, залатанные во многих местах узкие штаны и разбитые деревянные башмаки. Из-за пазухи торчал топор.
— Эй! — замахал Пауль, выходя из-под ивы.
Детина остановился.
— Знатная башня, — похвалил мальчик, кивнув на массивное сооружение.
Детина обернулся и посмотрел на башню — так, как если бы увидел ее впервые.
— Хе, — сказал он, почесав за ухом. То ли соглашаясь с Паулем, то ли беря его слова под сомнение.
— И много там сидит народу? — деловито осведомился Пауль.
— Чего? — не понял детина.
— Ну… я имею в виду, много ли там заключенных?
— А… — понял тот. И затряс головой: — Не-е. Только один.
— Как? — искренне удивился Пауль. — В такой-то громадине — и только один? Кто же томится за всеми этими окнами?
— Хе… — Детина снова почесал за ухом. Быстро соображать он, видно, не имел привычки. — Зерно.
— Зерно? — неверяще уставились дети.
— Ну да. Мешки с зерном. Там хранилище, до самой крыши.
Сбитые с толку, дети переглянулись.
— А где же тогда Бар… Безголовый?
— А-а… — протянул парень. — Он в подвале. Рядышком с камерой пыток.
С камерой пыток?! Дети застыли в ужасе.
— И много, — осторожно спросил Пауль, — много солдат его охраняет?
— Солдат? — С обоюдным пониманием у той и другой стороны явно не клеилось. — Солдат… Не-е… — Парень в который раз почесал за ухом и задумчиво уставился на них. — Только мастер Жмыть. Но он не солдат… А чего вы спрашиваете все время? — осведомился он внезапно.
— Ничего! — заверили дети. — Просто нам интересно — и все!
— А-а… — кивнул парень. И, закинув топор на плечо, зашагал прочь.
Дети задумчиво посмотрели ему вслед.
— Эй! — крикнул вдогонку Пауль. — А этот Жмыть — он, если не солдат, то кто?
Обернувшись, парень радостно осклабился:
— Палач нашего славного города.
…Солнце зашло за тучу, закапал мелкий дождик. Рассевшись на ветвях ивы, дети обсуждали увиденное и услышанное.
— Ясно, ни приступ, ни осада тут не годятся.
Пауль имел в виду, конечно, башню.
— Но что же тогда сделать? — на лице Эвелины отразилось отчаяние.
— Бедный, бедный Бартоломеус, — мрачно скрестила руки Марион. — Теперь ему уже ничто не поможет. Защити его Пресвятая Дева!
— Ах, если бы у меня осталась еще щепоточка соглашательного порошка! — распереживалась Эвелина. — Только маленькая крупиночка! Я могла бы уговорить тюремщика открыть камеру и…
Увы, порошка больше не осталось, это знали все.
— Однако, — вмешался Пауль, — ваше сиятельство. Мне кажется, ей-ей, у нас есть кое-что, способное заменить соглашательный порошок…
— Способное заменить? — подскочили девочки. — Способное заменить, говоришь? Что же? Говори скорей!
— Оно лежит в вашем кошелечке, — скромно намекнул Пауль. И указал пальчиком: — Во-он в том. Я видел, как ваше сиятельство вынимали его на ярмарке.
В полном молчании рука Эвелины потянулась к висевшему у нее на поясе кошельку. Склонившись вперед, Марион с Паулем с нетерпением ждали.
Вот рука занырнула… Вот снова вынырнула. Медленно разжалась…
С большим удивлением смотрела Эвелина на перстень, подаренный Бартоломеусом.
— Ты думаешь, — молвила она, — ты думаешь, это вот… пойдет вместо соглашательного порошка?
Пауль взял с ладони девочки перстень. Взвесил на ладони. Попробовал на зуб.
— Это называется метод подкупа — И лицо его озарилось улыбкой: — И если не поможет… то лопнуть мне на месте!
В течение еще примерно четверти часа дети таинственно шептались. После чего слезли с ивы и с радостным гиканьем понеслись в пляс.
Глава 7
Про грех любопытства и событие, которое рано или поздно должно было случиться
Привратник маленькой городской тюрьмы мастер Жмыть был одновременно тюремщиком и палачом.
Преступников в городе и окрестностях было немного, потому большого штата для свершения правосудия граф не держал. Правосудие же свершалось по графскому и только по графскому указу. Воров и разбойников вешали. Бывало и так, что рубили головы. Но завтра предстояла другая казнь. И стыдно сказать, но мастеру Жмытю еще никогда не доводилось жечь преступников на костре.
Собственно, жечь полагалось еретиков и ведьм. Еретиков — за то, что верили в Бога не так, как полагалось по катехизису, а ведьм — за то, что связались с дьяволом. А поскольку ни тех, ни других в графстве не водилось (кроме, конечно, самого графа-колдуна-но не издавать же графу указ о собственной казни), то как раз в этой области у мастера Жмытя был досадный пробел.
Именно поэтому, волнуясь, как бы не опростоволоситься завтра на глазах у всего народа и его сиятельства, мастер Жмыть еще с утра наказал работнику нарубить побольше дров, погрузить их в аккуратнейшем порядке на телегу и прикрыть — на тот случай, если вздумает пойти дождь — рогожей. Сюда же был погружен большой крест, сколоченный из двух брусьев. Сюда же-моток веревки: привязать к кресту осужденного на сожжение.
Отпустив работника, мастер Жмыть спустился в подвалы. Здесь, в небольшом помещении, меж каменных стен, стояли инструменты, необходимые для того, чтобы быстро заставить преступника сознаться в своей вине. Ведь некоторые — удивительное дело — невероятно долго упорствовали в утверждении своей невиновности. Это раздражало графа, замедляло судебный процесс. И тогда обвиняемый попадал в подвал Башни Дик-Ванда — в камеру пыток. После этого дело шло как по маслу. Побывав в сильных жилистых руках мастера Жмытя, все — кто сразу, кто постепенно, — но сознавались. И теперь можно было вершить правосудие.
Пристроив факел в железном кольце на стене, мастер Жмыть прошелся меж пыточных станков. Какой именно станок пригодится сегодня вечером для пытки Безголового, он еще не знал — не было указаний. Но на всякий случай необходимо было проверить все. Мастер Жмыть принялся за дело с большим старанием.
Прежде всего он подложил новых угольев в жаровню, предназначенную для пытки огнем.
Затем смазал маслом дыбу, чтоб не заглушала своим скрипом признания обвиняемого.
Прошелся метелкой по скамье с ремнями для рук и для ног. Она вся была заляпана кровью, и пятна — ох, уже никогда не отмоешь!
Почистил тряпочкой «испанские сапожки» — для раздрабливания мышц ног.
Потом поставил свежих чернил на столик для писца-записывать признания пытаемого.
Наконец закончив все приготовления, мастер Жмыть оглядел камеру. Все было в полном порядке, комар носа не подточит.
Он снял со стены факел и направился по лесенке наверх в привратницкую.
Ждать графа Шлавино. Который сам определит, какую пытку применить к Безголовому и собственнолично запишет признания пытаемого.
…Расположившись у себя в привратницкой, мастер Жмыть пил чай с пряниками. Чай был вкусный, липовый. И как раз в тот момент, когда, попивая ароматный напиток, мастер Жмыть подумал, что для полного счастья не хватает только сахару… В этот-то как раз момент и раздался стук в дверь.
«Граф!» — подумал Жмыть, торопливо вскакивая и отворяя маленькое окошечко в двери.
Но то был не граф. На улице стояла девочка.
* * *
Хотя так просто «девочкой» посетительницу назвать было трудно. На ней было богатое платье изумрудно-зеленого цвета с пышными рукавами-пуфами, а в высокой прическе из великолепных рыжих волос (какую носят только высокопоставленные дамы) мерцали драгоценные камешки.
Мало того: позади маленькой принцессы стояли паж и монашка. У всех троих были изумительно-белые, будто набеленные мелом лица (всяк знает, такие бывают только у людей голубой крови), а щечки алые — ну как нарумяненные!
Полюбовавшись прелестной троицей, мастер Жмыть с извинениями пригласил гостей в свою убогую привратницкую.
— Я слыхала, — решительно начала маленькая принцесса, едва опустившись на скамью, — я слыхала, что в вашей Башне томится некое чудо природы. Якобы человек, но способный жить без головы.
— Не совсем так, ваша милость, — вежливо поправил Жмыть, — не совсем так. То не человек, а суть черт, прислужник дьявола. А поскольку отрубанием головы у сего богопротивного создания жизни не отнимешь, то по мудрому велению его сиятельства графа Шлавино будет сей мерзкий бес принародно сожжен. Э-э, да… А затем, — мастер Жмыть принялся загибать пальцы, — пепел — рассеян по ветру за городской стеной, место то окроплено святой водой…
— Я не о том, — резко прервала «маленькая принцесса». — Пока сие удивительное существо не сожжено, я желала бы взглянуть на него одним глазком.
То было запрещено. То было не велено. «Ни под каким видом не пропускать к Безголовому ни единой души», — было приказание графа Шлавино. Так и следовало ответить дамочке — и выпроводить ее обратно на улицу.
Но мастер Жмыть медлил. Прямая спина, надменный взгляд, гордая посадка головы… А Бог ее знает, кто тут перед ним сидит. Так и подмывало спросить: «А кто вы такая, моя сударыня, чтобы я открыл вам дверь?»
Но девчонка и сама все тут же расставила по полочкам:
— Одним только глазком! — повторила она. И дальше зашептала, оглядываясь на дверь: — Только не говорите моему папе — герцогу фон Безе. Хорошо? Он кузен короля, и вашему графу Шлавино может не поздоровиться, если герцог узнает… Хорошо? А я тут мимоходом, — кивнула она на свиту за спиной. — Направляюсь в монастырь Святых Голубиц. Чтобы испросить благословения у святой Матильды и постом и молитвами избавиться от греха любопытства…
Так вот оно что! Ну, конечно. Кто еще может так величаво держаться, как не дочь герцога фон Безе?
Мастер Жмыть без оглядки поверил.
Да и как не поверить, если с большого пальчика сиятельной особы вдруг соскользнул перстень и — ппык! — упал прямо в ладонь мастеру Жмытю?
Что аттестует людей голубой крови лучше всяких грамот — так это безграничная щедрость. Да-а… Мастер Жмыть уже поднимался, гремя ключами. Если уж показывать, то время не тянуть. Вот-вот нагрянет граф Шлавино…
* * *
Сначала спустились вниз по узкой лесенке: впереди мастер Жмыть, за ним «маленькая герцогиня», за нею паж с монашкой. В подвале было темно, сыро и жутко пахло.
Пройдя через комнату с непонятного назначения инструментами, попали в еще более узкий коридорчик, в конце которого вырисовывалась обитая железом дверь.
Тут мастер Жмыть остановился, воткнул факел в кольцо на стене и принялся громыхать ключами.
Дверь страшно заскрипела — «Эх, тоже надо бы смазать перед приходом графа», — мелькнуло в голове у тюремщика — и отворилась в полный мрак. Ткнув факелом в темноту, Жмыть осветил сырые стены мрачной камеры смертников.
— Эй! — крикнул он, переступив порог. — Где ты, Безголовый?
В углу камеры что-то зашевелилось. Гремя цепями, в свет факела поднялась высокая фигура. Человек как человек, правда, худой и грязный, но на вид совсем не безголовый.
— Вы не думайте, ваша светлость, — заторопился объяснить тюремщик, — голова снимается и надевается, как шляпа…
Не слушая, смотрела любопытная герцогиня на чудо природы.
А чудо природы смотрело на нее. Прямо и не мигая. Под слипшимися грязными космами голубым пламенем горели глаза.
Проходили мгновения…
Наконец паж за спиной шевельнулся. Вздрогнув, девочка быстро обернулась и взяла из рук пажа небольшой сверток.
— Это… — Удивительное дело — голос надменной герцогини дрожал. — Это вам… — протянула она сверток.
Руки Безголового двинулись навстречу… Но, внезапно дрогнув, остановились. Звякнули цепи: слишком короткие, чтобы прикованный к стене мог дотянуться до свертка.
Увидав, в чем дело, девочка поспешила развернуть сверток сама. Однако ж так, чтобы мастер Жмыть не смог увидеть.
— О-о! — улыбнулся Безголовый, разглядев содержимое свертка. — Головка сыра! Это будет мне большим утешением перед смертью. А тут что? Постойте… Да тут еще и конфеты! Истинно королевский подарок. Клянусь честью, ваша милость, — взглянул он на нее, — если вы и не принцесса, то по меньшей мере герцогиня. Жаль только, что я не могу попробовать ваших конфет.
— П-почему? — тихо спросила «герцогиня», невольно заражаясь его улыбкой.
— У меня с детства от сладкого по всей коже идут зеленые пятна. Но, — взглянул он вдруг на своего тюремщика, — но вот мастеру Жмытю, сдается мне, сладкое не причинит вреда. А, мастер Жмыть?
Ну, конечно, мастер Жмыть не был против. Ну, конечно, он долго не ломался: тут же взял коробочку с конфетами, выбрал самую красивенькую — и… сунул себе в рот.
Мастер Жмыть исчез в одно мгновение. А вместо него к потолку взлетел ярко-синий мотылек. Взлетел и захлопал ярко-синими крылышками. Ах, как он был красив! Ярко-синей, жуткой, неземной красотой.
Ужас пробрал детей, наблюдавших волшебство.
Но предаваться чувствам было некогда. Схватив тяжелую связку ключей, паж лихорадочно принялся отпирать замки на цепях у Бартоломеуса. Ох, как долго нужно было искать ключ к каждому из замков! И ох какие страшные раны оказались на руках и ногах у Бартоломеуса в местах, натертых оковами!
На разговоры не тратили времени. Едва высвободив руки, Бартоломеус скинул с себя голову и вытащил из свертка сыр.
О, нет, то был не сыр. Представьте, что это было? Ну, конечно, голова матушки Молотильник. И к ней — монашеская ряса, в которой еще вчера госпожа Понс играла достойную монахиню.
Все?
Все! Необходимо было торопиться. Схватив детей за руки, новоявленная «матушка Молотильник» потащила их к выходу.
Вот узкий подвальный коридор с сырыми стенами…
Скорее, скорее!
Вот комнатка, обставленная инструментами неизвестного назначения…
Скорее же, скорее!
Вот лесенка…
Вот пустая привратницкая… Вот недопитый Жмытем чай, вот дверь с маленьким окошечком…
Только бы успеть выбраться из мрачной тюрьмы!
Резко распахнув дверь, матушка Молотильник остановилась. Перед нею стоял граф Шлавино с двумя вооруженными слугами за спиной.
* * *
«Маленькая герцогиня» была бледна и недалека от обморока. Но твердо знала: плакать нельзя. Потому что слезы, покатившись по щекам, нарисуют видную дорожку на покрытом белилами лице. И тогда… Лучше не думать.
А пока что происходило странное: граф Шлавино их не узнавал.
— …Дочь герцога фон Безе? Кузена короля? И, насколько я понимаю, двоюродная внучка принцессы Розалии? — дивился его сиятельство, шевеля бровями. — О, какая честь выпала мне — познакомиться со столь высокопоставленной особой! И ваша светлость путешествуете одна в сопровождении святой матушки?
— Совершенно верно, — улыбался Бартоломеус прямо графу в лицо. — О, грех любопытства! Она унаследовала его от своей матери, покойной герцогини фон Бёзе. Уж как я ни уговаривала ее светлость пройти мимо Башни! Как ни увещевала! Но все впустую. Разве можно что-то сделать с этим избалованным ребенком? — любовно покосилась «матушка» на Эвелину. — Только не говорите ее отцу, герцогу фон Бёзе. Он убьет и меня, и вас.
— Что вы, как можно! — воскликнул граф. — Это будет наша с вами маленькая тайна, матушка… э-э… как ваше имя?
— Матушка… э-э… матушка… э-э… — замялся Бартоломеус. Но тут паж, поднявшись на цыпочки, шепнул ему что-то на ухо. — Матушка Холодильник, ваше сиятельство.
— Какое благородное имя! — восхитился граф. И пристально воззрился на матушку. — У меня такое ощущение… м-м… что мы с вами уже где-то встречались. Не могло ли быть такого?
— О, что вы, — покраснела матушка, — никогда. Я бы запомнила такую встречу навеки.
— Холодильник, Холодильник… — бормотал граф. — Однако это имя мне чем-то знакомо… Чем же, чем же… Ага! — Глаза графа внезапно загорелись. — Я знал некоего барона Хола О'Дильника. Не родственница ли вы случайно ему?
— Я его младшая сестра, — застенчиво потупившись, признался Бартоломеус.
Поболтали еще совсем немного — так, ради приличия: о погоде, о лошадях, о нравах нынешней молодежи, о тюремщиках, которые вечно где-то пропадают, когда их ждут благородные люди…
— Кстати, не хотите ли остаться на денек и посмотреть завтра с утречка на казнь Безголового Монстра? Это крайне любопытное зрелище, — многообещающе закивал граф «маленькой герцогине».
Но та в ответ так взглянула… Что графа аж передернуло. Вот уж истинно дочь надменного вельможи!
Распрощались тепло. Маленькая герцогиня фон Бёзе вела себя чрезвычайно снисходительно с вассалом своего отца. Отбросив холодность и высокомерность, свойственных фамилии фон Бёзе — и даже слегка улыбнувшись! — она милостиво позволила графу поцеловать свою руку, пожелать себе счастливого пути и проводить до городских ворот, которые были тут неподалеку.
В одном только месте граф вдруг нахмурился.
— А где же конь вашей светлости? — спросил он, оглядываясь.
— Ох, что вы, граф! Сказать такое! — возмутилась монахиня. — Ведь ее светлость направляется не на праздник! А в обитель Святых Голубиц! Так о каком коне может идти речь? Мы все идем пешком.
Граф выглядел пристыженным. Но все же, заикаясь и краснея, уговорил принять от него в подарок трех лошадей — его собственную и его слуг.
— Вы просто не говорите вашему батюшке, — подмигнул он Эвелине. — То будет наша с вами маленькая тайна.
— …Иа-а-а! — завопила матушка Холодильник, вонзив каблуки в бока своего коня.
Лошади понеслись, взметая за собой столб пыли. Глядя вслед развевающейся рясе матушки и любуясь величественной осанкой маленькой герцогини, граф вдруг поймал себя на мысли. Да, на одной неплохой мысли! Что через четыре-пять лет девица войдет в возраст невест, и тогда… интересно, сколько замков дает герцог фон Бёзе за эту надменную куклу?
С этими веселыми мыслями граф отправился обратно в Башню — отыскать бездельника Жмытя и отчитать его за то, что все это время пропадал черт знает где.
* * *
Едва потеряв башенки Альтбурга из виду, они повернули лошадей, въехали в небольшую рощицу…
Ба! Да это была та самая рощица, в которой они еще вчера репетировали спектакль. Вот и речка, вот и то место, где жгли костер и жарили рыбку…
Сорвав с себя рясу, Бартоломеус велел смывать грим и переодеваться.
Сценические платья, а также голову матушки Молотильник — увы! — пришлось утопить в реке. И уже через четверть часа на коней снова садились прежний Пауль, прежняя Марион и прежние Бартоломеус с Эвелиной.
Они поскакали другой дорогой. Не той, на какой их видел граф. И совсем в другую сторону.
Долго переходили вброд реку, чтобы не быть замеченными на мосту.
Мимо трактиров проносились, не сбавляя ходу.
Так, нигде не останавливаясь и ни с кем не вступая в разговоры, они скакали целый день.
…Начинало смеркаться.
Лес, поля, приземистые деревеньки — проносились мимо, как призрачные видения. Ничего не замечая вокруг себя, вцепившись в узду, еле живая от усталости, Эвелина сидела в седле перед Бартоломеусом. И если б не он, наверняка бы давно свалилась с коня. И, наверное, замертво.
Тык-дык, тык-дык… — стучали копыта. Ветер играл с волосами и, поднимая с дороги грязную опавшую листву, зло бросал ее в лица всадников.
Прикрыв глаза, девочка сама дрожала как лист на ветру — от усталости ли, от волнения… Застывшие на холоде губы с трудом шевелились — Эвелина благодарила Господа за славного господина Понса: за его великолепные наряды и в особенности за грим для лица, благодаря которому граф их не узнал. Ну, а уж если говорить честно и до конца, то будь здесь рядом господин Понс, Эвелина не колеблясь упала бы на колени и целовала бы его ноги. Уроки старого актера не прошли даром: в трудную минуту Эвелина держала себя так величественно и гордо, как подобает настоящей аристократке.
Величественно и гордо… Голова девочки клонилась на грудь от усталости.
Дождь забарабанил по лужам. Закапал по курткам, по волосам всадников… Сняв с себя широкий плащ с капюшоном, Бартоломеус накинул его на Эвелину.
…Скакали долго. Под конец чуть не загнав лошадей.
И только в сумерках остановились. Но не возле шумного трактира — боялись погони. А свернув с дороги, перешли вброд еще одну речушку…
О том, что они — в маленькой деревеньке, до Эвелины дошло лишь тогда, когда Бартоломеус, сняв ее с седла, поставил рядом с собой. Устало озираясь, девочка заметила, что пахнет навозом, а откуда-то из темноты мычит корова.
— Кончилась земля графа Шлавино! — Склонившись с улыбкой к девочке, Бартоломеус встряхнул ее за плечи. — Ваше сиятельство! Мы в герцогстве Межгор!
…Они устроились на сеновале. Заплатив крестьянину, Бартоломеус принес кувшин молока и лепешек. Пауль и Марион жадно накинулись на свои, Эвелине же вовсе есть не хотелось.
Далее все словно окунулось в какой-то туман: пахло сеном… хрюкала свинья… издалека раздавались голоса и чавканье… ей предлагали поесть, но она не могла… а только смотрела на лицо того, кого собирались завтра сжечь на страшном костре… и ей снова становилось плохо. «Не хотите ли посмотреть на казнь Безголового Монстра? — раздавался голос графа Шлавино. — Крайне любопытное зрелище»…
— Ваше сиятельство, — окликнули ее.
…«крайне любопытное зрелище»… далее топот коней… холодный пронизывающий ветер… мимо пролетают рощицы и поля… они переходят вброд речку, ледяная вода обжигает ее ноги… вот сейчас ее утащат русалки…
— Эвелина!..
Тут она заметила, что плачет.
А потом вдруг оказалась в объятиях Бартоломеуса.
Он посадил ее к себе на колени, гладил по волосам, рассказывал что-то смешное, кормил лепешкой, закутывал в свою куртку…
Она уснула у него на груди.
Утро выдалось на редкость промозглое. Стоял такой густой туман, что уже в десяти шагах было ничего не разглядеть.
В крохотной деревенской часовенке горела одна-единственная свеча. Стоя на коленях перед образом Пресвятой Девы, Эвелина молилась.
Господи Отче наш… милосердная Пресвятая Дева… прости за все и пойми…
Она оставила родного своего отца, графа Эдельмута, в повозке комедиантов, в птичьей клетке… Она дала ему скрыться, исчезнуть навсегда… Но разве могла она бросить Бартоломеуса — милого Бартоломеуса, верного слугу ее отца! Человека, который единственный из всех людей любил ее! Любил, как дочь…
Графство Грюнталь… Где оно? «Это такое графство — слава Богу, далеко от этого несчастного Альтбурга… Вот уж развернемся там!.. Денежки так и посыплются в жестянку…»
Благослови, Пресвятая Дева, господина Понса, и пошли ему удачи… Благослови бедного орла, что томится в клетке. Боже мой, я не знаю, где он!.. Это очень далеко, графство Грюнталь… Что же делать?!
Заломив в отчаянии руки, хрупкая бледная девочка склонилась перед образом на каменном полу. Строгие лики святых задумчиво смотрели поверх ее головы — куда-то на распахнутую дверь часовни, думая о важном…
Скрипнула половица. Из тумана в проеме двери возник Бартоломеус.
— Ваше сиятельство хочет простудиться? — метнулся он к Эвелине. — Что за ребячество! — И поднял ее с каменного пола.
Пальцы девочки были холодны как лед, глаза распухли от слез. Он не стал спрашивать, почему. В самом деле — догадаться было нетрудно. Нет, заглянув ей в лицо, он спросил совсем о другом:
— А где моя пеночка?
* * *
Изба топилась по-черному. Потому воздух и одежда детей успели хорошенько пропитаться дымом. Но зато было тепло. Сидя возле печки, дети слушали, раскрыв рты.
— …Она прилетела ко мне года два назад, — рассказывал Бартоломеус, роясь у себя под курткой. — Залетела в окно моей каморки в замке Нахолме — да так и осталась. Мы жили дружно, я кормил ее со своей тарелки, она пела мне песенки… М-да. Естественно, я не мог, уходя навсегда из замка, оставить ее наедине с графом Шлавино. Как мудро я поступил!
В руках у Бартоломеуса оказалась коробочка. Та самая, с конфетами, что передали ему дети в подвале Башни Дик-Ванда.
— Все бывает в жизни, — изрек Бартоломеус, открывая коробочку. Бумага зашуршала, пара конфет упала на стол и покатилась к краю. В последний момент Бартоломеус остановил их своими длинными пальцами. — Кто вообще мог предположить такое? Тогда, в замке вампиров, я чуть не умер…
Выбрав из горстки конфет одну — сиреневую, Бартоломеус положил ее на стол.
— …чуть не умер с досады, когда его сиятельство граф Шлавино милостиво шепнул мне на ухо тайну графа Эдельмута.
Широкая ладонь с двумя перстнями легла на конфету и — крррак! — безжалостно раздробила ту в мелкие крошки.
— «Мой дорогой Безголовый, — шепнул мне тогда граф. А хитрые глазки так и смеялись, так и плавились от наслаждения. — Знаешь ли ты, в какую именно птицу я превратил твоего незабвенного господина?»
Замолчав, Бартоломеус оглянулся и тц-тц-тц-тц-тц! — подозвал к себе пеночку. Умное создание не заставило себя ждать: перелетев через головы детей, вскочило на стол.
— «Ты думаешь, в орла? — шептал он мне. — В благородную птицу? — Шлавино просто умирал от веселья. — Ну как — как, скажи, — тебе в голову могла прийти такая мысль?»
Подвинув к пеночке крошки, Бартоломеус снова замолчал.
Тук-тук-тук-тук-тук-тук… — стучал клювик птички по твердому дереву.
Затаив дыхание, дети не сводили с нее взгляда.
Тук-тук-тук-тук-тук… — исчезали со стола сиреневые крошки.
— Шлавино был так любезен, что сообщил мне даже цвет конфеты… Ну мог ли бы я когда-либо подумать…
Тук-тук-тук-тук… — скакала птичка в азарте, явно довольная пиршеством.
Тук-тук-тук…
Тук-тук…
Дети еле успели отскочить от стола.
Ибо что должно было случиться, то случилось.
Маленькая птичка исчезла. Навсегда из их жизни.
А место ее занял представительного вида вельможа.
Орлиный нос, волнистый волос, глаза горят, золотая цепь на груди — рыцарь с картины из замка Нахолме.
— Ваше сиятельство, — склонился Бартоломеус в глубоком поклоне, — господин мой, граф Эдельмут. Если бы мы знали раньше!..