24

Роспись и орнамент в русском народном стиле, хм, мне нравится, а тебе? Я даже не понимал, о чем идет речь, я стоял у зеркала и брился, а Эрика сидела на мраморной скамейке в трусиках и бюстгальтере, в руках у нее был журнал со всевозможными дизайнерскими идеями, она не расставалась с ним с тех пор, как мы переехали в новую квартиру. Три спальни, кабинет, гараж на две машины, бассейн, большая гостиная для организации праздников, заплатив всего двадцать пять процентов, вы получаете кредит на пятнадцать лет. Функциональный молодежный стиль под русскую старину, Эрика только об этом и говорила, ей нравилось узнавать новое, изобретать, делать, покупать, она безраздельно царила в моем сердце, я был полон любви, даже через край, я безропотно был готов дать ей все, что она пожелает, хорошо, Эрика, пусть будет в русском стиле, я пошел в спальню, она за мной, а еще я люблю индийскую соломку, знаешь, есть такая мебель из бамбука. Бамбук – это хорошо, ответил я, где мой костюм цвета морской волны? Эрика открыла шкаф, достала костюм, костюмы висят с этой стороны, сказала она День мне предстоял не из легких, этот кусок дерьма, эта вонючка из компании пассажирских перевозок, – я еще оказал ему любезность, лично прогулялся к нему в офис, а этот козел предложил мне чай, от которого несло табуреткой, и принял меня весьма холодно – наша фирма обеспечивает безопасность более чем тридцати промышленным предприятиям, сказал я, в нашем распоряжении специально подготовленная команда, я распинался, брызгал слюной, у меня есть собственная схема, ответил он, я не нуждаюсь в ваших услугах, ну этот тупой американец у меня еще попляшет. Тетя Кледир снова звонила, сказала Эрика, устроила мне скандал по телефону.

Эрика лежала на кровати, закинув руки за голову, журналом она больше не интересовалась, лицо у нее было грустное. В последние дни я почти не обращал на нее внимания, я лег рядом; Эрика, забудь о Кледир, пусть ее тетка кричит и угрожает, сколько хочет, ситуация под контролем, тебе не о чем беспокоиться. Я не беспокоюсь, ответила она, просто я чувствую себя виноватой. Виноватой? переспросил я. Ты ни в чем не виновата. Виновата, и когда Саманта начинает плакать, я чувствую не только вину, у меня щемит сердце, у меня болит душа, я ощущаю огромную пустоту, когда гляжу на сумку, набитую вещами, которые она носила, ее обувью. Разве ты их еще не выкинула? спросил я. Я не могу, ответила Эрика, у меня не поднимается рука, как-то я померила одну ее белую футболку, там было написано «Be happy», но ты не знаешь английского и даже не понимаешь, как мне было грустно.

Я пустил в ход самые веские аргументы: да все у нас нормально. Дела в офисе идут отлично, я зарабатываю хорошие деньги, квартира, купленная в кредит, находится в престижном районе, Саманта потихоньку стала привыкать к тебе. Все это так, ответила она. Никогда раньше я не жила так хорошо. Но я чувствую, что здесь есть какой-то подвох. То, что сейчас так здорово, доказывает, что потом нам будет очень хреново.

Эрику глодала какая-то тоска, я понимал, что наступит момент, когда этот нарыв прорвется, она вела себя очень непоследовательно, были дни, когда она просыпалась и начинала танцевать вокруг нашей кровати и вдруг, ни с того ни с сего, уходила в ванную, запиралась там и плакала, она плакала перед сном, плакала под душем, плакала, когда смотрела телевизор, давай выпьем кофе, говорил я, давай съездим куда-нибудь на выходные, давай поживем в том самом отеле, который ты видела по телевизору, Эрика вдруг оживала – правда? Правда. И это становилось правдой, мы шли в гостиную и садились пить кофе за столом со стеклянной крышкой, точь-в-точь как у доктора Карвалью, это я настоял, чтобы у нас был такой стол, чтобы можно было видеть собственные ноги, мои ботинки теперь сверкали, на Эрике были белые шлепанцы, украшенные перьями, я глядел на ее ноги и ел папайю; поедем в Убатуба, сказала она, только бы дождя не было.

Раздался звонок в дверь, я пошел открывать – Марлениу, все тот же костюмчик, то же идиотское выражение лица, я почувствовал сильное желание накостылять ему. Увидев его, Эрика просияла Заходи, Марлениу. Как тебе моя новая квартира? Смотри, какой вид из окна. Пойдем вниз, я покажу тебе бассейн, ты захватил плавки? Я взял Эрику за руку и повел в кабинет. Что происходит? спросил я. Я пригласила Марлениу поплавать в нашем бассейне, ответила она. Мне не нравится этот парень. Эрика заявила, что собирается дать денег для его церкви. Что?! Ты хочешь дать денег этому типу? Это для церкви, уточнила она. Эрика, милая, сказал я, вернее, только хотел сказать, потому что слова не шли у меня с языка, меня охватила такая ярость, что я едва не отвесил Эрике оплеуху, отдать мои деньги этому пройдохе, который вешает лапшу на уши доверчивым идиотам, да еще пригласить его плавать в моем бассейне! Я повернулся и вышел, прошел через гостиную, даже не взглянув на Марлениу, ступайте с Богом, сказал этот лицемер, напоследок я хлопнул дверью что было сил. Ну погоди, Марлениу, ты у меня дождешься.

Акционерное общество закрытого типа «Альфа» – Служба безопасности и общественного порядка. Мне нравилось это название, нравился и наш логотип – точка в центре круга, мишень, это была идея Сантаны. Офис «Альфы» находился в двадцати кварталах от моего дома, на улице Феррейра Соарес, в оживленном районе Санту-Амару, где было много магазинов и офисов.

Я вышел из машины и осмотрелся: две девчонки в шортах стояли на остановке автобуса, та, что повыше, улыбнулась мне, девушкам нравятся парни в костюмах, разъезжающие на черных двухдверных «Опалах» с литыми дисками, это я уже научился понимать, женщины часто обращали на меня внимание.

Я поднялся по боковой лестнице и вошел в контору, Фатима, моя секретарша, сладко зевала, как спать хочется, проговорила она, там какая-то девушка хочет с вами поговорить. Девушка? Какая девушка?

Это оказалась Габриэла, она сидела за моим столом и что-то рисовала, ты знаешь этого парня? Я взял у нее листок, это был я, на листке был нарисован мой портрет. Габриэла, что тебе нужно?

Дай мне кокаин, сказала она Я тебе уже тысячу раз говорил, я не торгую наркотиками. Она с обреченным видом закрыла глаза, закатала рукав рубашки и показала мне свои руки со следами инъекций, знаешь, Майкел, раньше я была очень нерешительным человеком, я считала себя настоящей дрянью, но в тот день, когда ты украл чековую книжку моего отца… так, минутку, перебил я ее, я ничего не крал, да, действительно, сказала она, ты не украл папину чековую книжку, я ошиблась, извини меня, извиняю, ну так вот, в тот день, когда ты не украл у моего отца чековую книжку, ты дал мне дозу замечательного кокаина, я попробовала и мне понравилось, понравилось, понимаешь? Слушай, детка, если ты опять хочешь сказать, что это я виноват в твоем теперешнем плачевном состоянии, нет-нет, перебила она, вовсе нет, ты ни в чем не виноват, напротив, я благодарна тебе, ты меня спас, ты для меня, ты для меня, ну, не знаю, как крестный отец. Прекрати, Габриэла. Хорошо, прекращаю, но ты сам понимаешь, порошок помогает жить, все кажется таким легким, без кокаина я начинаю дрожать, у меня не ворочается язык, я уже лежала в больнице, такое лечение стоит недешево, ты знаешь, я сорвалась и рке второй раз пропускаю учебный год, мой отец завинтил все гайки, но я сама решу свои проблемы, я могу тебе заплатить. Мне очень жаль, Габриэла, но ты ошиблась адресом, я не торговец наркотиками. Но они у тебя есть, я точно знаю, сказала она Послушай, Габриэла, пока ты еще не умерла, обратись к уличным торговцам кокаином или к тем, кто курит крэк в барах. Привет. Я вытолкал ее из кабинета и запер дверь, какое-то время она еще стучалась в нее, Майкел, помоги мне, потом я услышал стук ее модных каблучков, уродующих наш паркет в коридоре, потом я услышал, как хлопнула входная дверь. Скорее всего, она побежала к Маркану. В последнее время она всегда так делала.

Я стал искать конверт, который Сантана велел оставить в моем ящике, нашел его. Сиденил, мулат, семнадцать лет, район Жардим Кампинас. Украл сигареты и выпивку из кондитерской Карлуса. Карлус, Карлус, да, помню, Карлус был одним из наших клиентов. Кинью, шестнадцать лет, мулат, член банды наркоторговцев. Эваристу, тринадцать лет. Ничего себе, тринадцать лет! Торговец лимонами, токсикоман. Пытался украсть часы у жены Титу, дознавателя.

По этим материалам мы и работали. Когда какой-нибудь малолетний преступник оказывался в полицейском участке, откуда его направляли в детские исправительные учреждения, дознаватели фотографировали их и составляли досье, где фигурировали имя, прозвище, возраст, сфера деятельности, и отправляли все это к нам, в «Альфу».

Я попросил Фатиму позвать Эноха и передал ему досье, я займусь этим сегодня же, сказал он. Энох спросил, есть ли свободная машина, попроси у Сантаны, пусть даст тебе какую-нибудь патрульную машину, сказал я.

Я открыл шкаф, достал свой тридцать восьмой калибр. Я уже много времени не работал на улице, у меня была команда из сорока парней, которые работали на меня, но были проблемы, с которыми бы они не справились, мне следовало пойти самому. С собой я взял троих своих парней.

Руки вверх, все на пол!

Бар находился на одной из окраинных улиц, недалеко от плотины Биллингс.

Я расхаживал между людьми, неподвижно лежащими на полу, некоторые женщины ерзали и немного шумели, эти коровы никогда не умели держать себя в руках. Тот, кого я искал, лежал возле бильярдного стола, ты, сказал я, пойдешь со мной. Парень не хотел вставать, я пнул его ногой в живот, но он все равно не желал подниматься с пола Мои ребята затолкали его ко мне в машину. Я выполняю условия нашего договора, я не лезу на твою территорию, я вообще больше не занимаюсь этим. Заткнись, сказал я и стал искать место, где припарковаться, футбольное поле, вокруг никого, я остановился. Значит так, сказал я, слушай и запоминай, ты соберешь свою черножопую команду и вы совершите налет на офис автобусной компании этого американера, она называется «Тобиас Менезес», вы пойдете туда сегодня ночью и завтра ночью тоже, перебьете охрану, половину того, что найдете, мое, я хочу, чтобы этот тупорылый янки жрал дерьмо, надеюсь, мы договорились? Я нашел работу, я вне игры, вот моя карточка сотрудника. Я взглянул. Рассыльный в офисе какой-то сталелитейной компании. А что ты делал в баре? У меня обеденный перерыв. Отлично, сказал я, у тебя ведь есть еще и перерыв на сон, верно? Ты окажешь мне эту услугу в свободное от работы время. Или, может, ты хочешь, отказаться?

Верли – забавное у него было имя, я даже не знаю, имя это или фамилия, – был типичный говнюк, мелкий пакостник, однажды, когда он стоял передо мной на коленях, а я держал пистолет у его головы, он прошептал: Долорес, спаси меня. Что ты сказал? спросил я. Долорес, так зовут мою маму. У наших матерей было одно и то же имя – Долорес, я решил, что, наверное, это неспроста, и велел ему убираться, чтобы ноги твоей в нашем районе не было, иначе в следующий раз я вышибу тебе мозги.

Верли согласился оказать мне услугу.

 

25

Я обогнал грузовик, дорога была свободна, небо синее, Эрика поставила очередную кассету в магнитофон, мы медленно спускались по извилистому шоссе.

Выходные в Убатуба, отель «Миранда», двуспальная кровать, покрывало в цветочек, в ванной фен и куча всевозможных баночек с пенами и кремами, из окна открывается вид на море, роскошный завтрак, почти трехметровый стол, уставленный напитками, фруктами, желе и сырами самых разных сортов.

Утром – пляж.

Днем мы пообедали в ресторане «Залив», я заказал запеченных омаров. Потом у нас был шопинг, Эрика купила две шляпы, три платья и ползающую куклу для Саманты. Мы съели двухслойное мороженое, политое горячим шоколадом, и выпили кофе.

Вечером Эрике захотелось посмотреть настоящую тропическую дискотеку, стробоскопический свет, живые пальмы, официанты, вернее, официантки, одетые по-гавайски, на входе надо приобрести бусы, и каждая бусинка – это местная валюта, на них можно купить напитки и вообще все, что хочешь, мы с Эрикой взяли ром с кока-колой, на ней было новое красное платье без рукавов, обтягивающее фигуру, волосы были зачесаны назад, ты очень красивая, мы стали целоваться прямо посреди танцплощадки, свет вокруг нас ритмично мигал. Слушай, сказала Эрика, хватит все время целоваться, я хочу танцевать, неужели не понятно? Через два часа мы лежали на кровати у себя в номере, проникнув друг в друга, я очень счастлива, говорила она, я очень счастлив, повторял я. И мы любили друг друга до самого рассвета.

 

26

Вечер воскресенья, мы вернулись из Убатуба.

Я включил кассету на автоответчике, там было пять сообщений.

«Майкел, это Сантана, позвони мне, дело срочное». Остальные сообщения были также от Сантаны, там говорилось то же самое, но с каждым следующим звонком он все больше и больше волновался. Я перезвонил ему, мы договорились встретиться через полчаса.

Я принял душ, побрился и оставил Эрику перед телевизором, купи пиццу на обратном пути, крикнула она, когда я уже входил в лифт, и кока-колу.

Сантана ждал меня на улице, не успел я выйти из машины, как он сразу огорошил меня своими новостями: Маркана взяли с тремя килограммами кокаина. Твою мать!

Надо найти адвоката, предложил я. Я уж нашел, ответил Сантана, но это только так, видимость, Маркан влип по полной программе, адвокат ему мало чем поможет, его взяли с поличным, тут уж ничего не сделаешь. То есть как это? спросил я. А вот так, против него возбуждено уголовное дело по факту задержания с поличным. Но вы же комиссар, заметил я. Да, я комиссар, но ты, может, не слышал, что есть такая штука, называется закон. Слышал, слышал, ответил я. Ну так вот, продолжал он, Маркан уже не в моей юрисдикции, я больше сделать ничего не могу. А тот комиссар, который его арестовал? Я уже навел справки, сказал Сантана, этот тип ни с кем не связан. Ни с кем не связан? Этого не может быть, с кем-нибудь он должен быть связан. Тем не менее факт остается фактом, ответил Сантана, он ни с кем не связан. Такое бывает.

Мы с Марканом сидели друг напротив друга в тюремной комнате для свиданий.

Все было как-то странно, я сел в машину, повернул за угол, и в этот момент в лицо мне ударил свет фар полицейских машин, я уверен, меня кто-то сдал, уж очень это было неожиданно, сказал Маркан.

На нем были гавайские сандалии, сильно поношенные, мне вдруг стало жаль Маркана.

Я абсолютно уверен, продолжал Маркан, меня кто-то сдал. А кому нужно тебя сдавать? спросил я. Не знаю, кто-нибудь, кто хочет мне нагадить. А кто хочет тебе нагадить? Да мало ли, я ведь теперь отлично упакован, а если и есть в мире что-то, чего никто терпеть не может, так это мысль о том, что кто-то хорошо живет. Гавайские сандалии, я снова взглянул на них. Я вышел в дамки, продолжал он, у меня крутая тачка, много денег, кому может понравиться, что негр разъезжает на дорогой машине, что негр ходит в ресторан, что негр плевать хотел на всех вокруг, никому это не понравится, людей просто душит ненависть, это правда, сказал он, мы хотим, чтобы все остальные, даже наши друзья, сначала оттянулись в полный рост, а потом нахлебались досыта дерьма, и мы не хотим с ними встречаться, пока они в шоколаде, и все мы одинаковы, мы не переносим, если везет кому-то другому, поэтому мы ненавидим Пеле, сказал он. Я люблю Пеле, заметил я. И я тоже, ответил Маркан, я как человек люблю Пеле, ты как человек любишь Пеле, но наша душа ненавидит его, мы все его ненавидим за то, что он не умер нищим алкоголиком, вылизывая футбольное поле, а мы считаем, что это хорошо, если кто-то жрет траву. Как вы собираетесь вытащить меня отсюда? спросил он. Пока не знаю, ответил я. Этот адвокат, которого прислал Сантана, умственно отсталый, он то и дело повторял, что меня взяли с поличным, я и сам знаю, что меня взяли с поличным, совсем не обязательно было мне это повторять каждые пять минут.

Успокойся, Маркан. Какое на хрен спокойствие, меня взяли, когда я старался для вас, я работаю на вас, не забывай об этом, и не думай, что я соглашусь сгнить заживо в этой вонючей камере, этого не будет.

А что, здешняя охрана денег не берет? спросил я.

Не думай, что это так просто, взять и предложить взятку тюремной охране, заявил Сантана, потом сказал, что он против, я против, я категорически против. Такой побег привлечет внимание журналистов и властей, они станут следит за Марканом, и он их приведет прямо к нам.

Мы сидели в моем кабинете, Сантана курил у окна, он шумно вдыхал и выдыхал дым, по-моему, пахнет дерьмом, сказал я; если Маркан станет держать рот на замке, то проблем не будет, ответил Сантана. Да нет, вы не поняли, сказал я, вы, видимо, наступили на собачье дерьмо. Я оказался прав. Сантана оторвал кусок газеты, лежащей на столе, скомкал его и принялся счищать грязь.

Зазвонил телефон, вас вызывают по третьей линии, сказала Фатима, это американец. У Сантаны был пухлый бумажник гигантских размеров, он не вмещался ни в карман, ни даже в бардачок машины. Он продел руку в ремешок, прикрепленный к бумажнику, и вышел. Я позвоню тебе позже, сказал он.

Я снял трубку.

Это Леонел Эйшер, хозяин компании пассажирских перевозок, вы были у меня в офисе на прошлой неделе и предлагали свои услуги.

Через окно мне было видно, как Сантана смешно стучит пяткой по мостовой, пытаясь счистить грязь с подошвы ботинка Я улыбнулся. Да, конечно, я помню вас. Как бизнес?

В четыре часа дня Эйшер уже сидел в моем кабинете. Это был уже не тот Эйшер, в нем не осталось ни капли того высокомерия, с которым он принимал меня на прошлой неделе. Мы говорили о собаках, не помню, кто из нас завел этот разговор, доберманы, доги, бразильские сторожевые, боксеры. Мне нравится, как ведут себя ротвейлеры, произнес я, сначала нападают и только потом лают. Мы улыбнулись. Он сказал, что хотел купить щенка скотч-терьера, вы, наверное, знаете, это такие черные собаки, довольно плотные, прикус у нее, как у овчарки, очень хороши. Овчарка – отличная собака, сказал я, пробегает стометровку за семь секунд. Но ей нужен хороший инструктор, заметил он. Да, согласился я, но натаскивания только на команды «фас» и «взять» недостаточно. Как? «Фас» и «взять» – это значит, «нападай» и «задержи». А-а, ну понятно, закивал он. Собаке нужна ласка, сказал я. Некоторые хозяева бьют своих собак, я против, это может поломать ей психику. А вы разбираетесь в собаках, заметил он. Я люблю собак.

Эйшер рассказал мне о своих проблемах, его офис дважды ограбили с тех пор, как я у него побывал. Застрелили охранников. Я очень обеспокоен, сказал он.

Я распорядился сегодня же вечером отправить трех своих парней для внешней охраны. Мы обо всем договорились. Он подписал чек.

Когда он уже был в дверях, я протянул ему наш рекламный плакат: «Мы сотрудничаем с акционерным обществом «Альфа» – Служба безопасности и общественного порядка». Повесьте это на двери вашего офиса, сказал я.

В пять часов я поехал за Эрикой, она собралась пройтись по магазинам. Когда я свернул на улицу Матиас Северу, я увидел, что возле дома Маркана что-то происходит. Две полицейские машины. Соседи собрались. Я вышел из машины и пробился сквозь толпу. Во дворе я увидел, как несколько полицейских достают из земли останки Кледир. Они искали наркотики, говорила одна некрасивая женщина другой некрасивой женщине, а нашли труп.

 

27

Я проснулся в четыре утра, мне показалось, что я слышу чей-то голос, я вышел в гостиную и увидел, что Эрика лежит на полу, опершись ногами о стену.

Ты говорила по телефону? спросил я.

Нет, ответила она, я молилась, это была покаянная молитва. Ты знаешь, что такое покаянная молитва?

Нет.

Господи, я великий грешник и заслуживаю наказания, я оскорбил тебя, моего Отца и Спасителя. Прости меня, Господи, я не хочу больше грешить.

Аминь, сказал я. Эту молитву я знаю.

Я видела странный сон, мне приснилось, что я на дискотеке, танцую вместе с Кледир.

Хочешь, я согрею тебе молока? спросил я. Теплое молоко помогает уснуть.

Мы танцевали, взявшись за руки, и Кледир сказала мне: Эрика, ты похожа на Иисуса Христа. Возьми икону, которая висела у меня дома на стене и сравни, ты увидишь: у тебя губы точь-в-точь как у Иисуса Христа. И глаза такие же. Кледир говорила одна, я хотела ответить, но каждый раз, как я открывала рот, у меня вылетало какое-то белое облачко, мне было страшно. Потом она сказала; у нас с тобой есть общий друг, Иисус Христос – наш друг, и он сказал мне, чтобы я попросила тебя кое о чем: ты должна заявить на вас в полицию.

Ты не похожа на Иисуса Христа, ответил я.

Похожа. Икона, о которой она говорила, в шкафу, у Саманты в комнате. Хочешь посмотреть?

Мы на цыпочках вошли в комнату Саманты. Эрика взяла икону – Иисус Христос, зеленоватого цвета, руки скрещены на груди, глаза, как у безобидной собаки.

Посмотри на его губы, разве они не похожи на мои?

Ничего общего, Эрика.

Я прикрою бороду, чтобы тебе было лучше видно.

Эрика прикрыла Христу бороду.

Ты только посмотри, воскликнула она.

Я вижу только Иисуса Христа без бороды, и больше ничего. Давай-ка я тебе согрею молока.

А если они узнают, что это труп Кледир?

Не узнают, ответил я. Хочешь молока?

Хочу, только с какао.

Я пошел на кухню, сделал ей горячего молока с какао и вернулся в комнату. Эрика все еще разглядывала икону.

Дай сюда, сказал я.

Я отнял у нее икону и засунул ее в мусорное ведро. Потом я позвал Эрику в спальню. Мы легли и обняли друг друга.

Мне нужно тебе кое-что сказать, прошептала Эрика. Я рассказала Марлениу, что это мы убили Кледир.

Я вошел в церковь и сел на одной из задних скамеек. На моих часах было восемь. В церкви никого не было. Я попробовал вспомнить покаянную молитву. Не смог.

Вошел какой-то парень, он нес с собой метлу. Это был Марлениу, я не сразу узнал его. Церковь закрыта, сказал он, едва увидев меня. Я сказал, что Эрика заболела, она просила меня съездить за вами.

Мы сели в мою машину, он спросил, ходили ли мы уже в полицию. Нет, ответил я. А когда вы собираетесь сдаться?

Я свернул на боковую улицу, эта дорога не к вашему дому, заметил он. Эрика лежит дома у моей тетки, ответил я. Через несколько минут у него на рубашке появилось два влажных пятна. Когда я свернул на одну из грязных окраинных улиц, рубашка у него стала мокрая уже вся, и я заметил, что он дрожит.

Мы вышли из машины и какое-то время оба глядели на лес, стоявший перед нами. Я почувствовал запах дождя. Я знаю, что вы, священники, не имеете права рассказывать о том, что узнали на исповеди. Я не священник, сказал Марлениу, я пастор, пастор, пастор. Эрика обещала мне, что вы пойдете и заявите на себя. Я дал ей два дня.

«Дал ей два дня», эти слова вывели меня из себя. Пастор. Я ударил его кулаком в лицо, он упал, когда он встал с окровавленными губами, сказал, что если мы пойдем в полицию и во всем сознаемся, что если мы почувствуем раскаяние за нашу вину и наши грехи, то мы спасемся и избежим вечного проклятия. Я снова ударил его по лицу, и уже на земле он начал сыпать цитатами из Библии, что, мол, Бог создал нас не для гнева, я не дал ему закончить фразу, я сел верхом на Марлениу, Бог неспешен в своем гневе, говорил он, в душе моей разразилась настоящая буря, и засверкавшие молнии переломали Марлениу кости, я лупил его до тех пор, пока все мои мышцы не отказались служить мне.

Бог однажды уже простил меня, Марлениу. Но если он решит, что я еще ему что-то должен, то я вернусь и убью тебя.

Я сел в машину и уехал.

Когда я вернулся к себе в офис, Сантана уже ждал меня. Этот черномазый кретин угробит нас, сказал он, ты знаешь, что у него во дворе нашли труп? Да, я слышал об этом.

Наверное, следовало бы рассказать Сантане все как есть, но я очень устал, у меня болели руки и ноги, а кроме того, я видел, как мать Эзекиела переходила улицу несколько минут назад как раз напротив наших окон, и тут я вспомнил о данной мной клятве, которую я нарушил, я поклялся, что буду каждый месяц посылать ей деньги, но так ни разу и не послал, я даже не вспомнил о своем обещании, данном у могилы Эзекиела. Она спокойно перешла улицу, судя по лицу, это была женщина добрая и сдержанная, меня она не заметила, она даже не знала, кто я такой, мне захотелось поздороваться с ней, здравствуйте, как вы переносите ваше горе? У тебя кровь на рубашке, сказал Сантана. Где ты был? Я сбил собаку, ответил я.

Этот труп сильно осложнит нам жизнь, сказал Сантана, это – женщина, я узнал по своим каналам. Комиссар, который ведет это дело, просто зверь, он пригласил очень опытного эксперта, они установят ее личность, можешь не сомневаться, кстати, ты не знаешь, кто эта женщина? Нет, ответил я. Это наша работа? спросил Сантана. Да откуда я знаю! огрызнулся я. Я схожу сегодня повидаться с Марканом. Не надо тебе никуда ходить, я займусь этим делом сам и все выясню.

Он ушел, а я задергался уже по-настоящему. Опытный эксперт. Я позвонил Эрике, все в порядке, сказал я ей. Она пообещала мне, что не будет делать глупостей, я пообещал ей, что не буду делать глупостей, мы пообещали друг другу, что вечером сходим в кино, а потом займемся любовью, добавил я.

Я очень нервничал, два раза мне показалось, что я видел лицо Эзекиела в толпе людей, идущих по улице, сначала я подумал, что это оттого, что я не спал ночь, но в следующую минуту я увидел его мать у дверей нашей конторы, и тогда я решил, что что-то, а точнее кто-то невидимый строит козни против меня, я верю в такие вещи, в невидимок, в ад, я трижды стучу по дереву, я не хожу под лестницей, не смеюсь в пятницу, избегаю цифры 13, не рассыпаю соль на стол, ничего этого я стараюсь не делать.

Я вышел проветриться, сел в машину и поехал куда глаза глядят, громким голосом я повторял самому себе: у меня все хорошо, проблемы появляются и исчезают, и это нормально, в жизни нет тайн, и я в состоянии двигаться вперед. Я остановился возле бара Гонзаги, я давно уже здесь не был. Заказал водку с лимоном и льдом и принялся разглядывать людей, проходящих мимо; я внимательно всматривался в их лица и ни разу не увидел Эзекиела, я решил, что это хороший знак. Какой-то мужчина подсел ко мне за столик, я аптекарь, сказал он, меня уже восемнадцать раз грабили, в меня стреляли, чуть не убили, теперь я сотрудничаю с «Альфой» и меня оставили в покое, могу не запирать аптеку хоть всю ночь, никто даже не пытается сунуться. Позже мимо бара проехала машина, и водитель посигналил мне, заходи, крикнул он, зайду обязательно, ответил я, но я не знал, кто это. Потом какая-то женщина взяла меня за руку и сказала, что очень рада со мной познакомиться, меня зовут Анне, сказала она, я шведка, я спросил, как там дела в Швеции, не знаю, ответила она, меня увезли, когда я была совсем маленькая. Еще какая-то женщина сказала, что ее мама очень уважала меня, но она умерла. Мне очень жаль, ответил я. Кто-то спросил меня, что я думаю о новых экономических решениях правительства, но я ничего не думал, по-моему, это правильные решения, ответил я. Видишь, как тебя все любят, сказал Гонзага, подсаживаясь ко мне за столик. Если бы должность министра безопасности была выборная, за тебя проголосовали бы все. Вот только насчет комендантского часа – ты распорядился, чтобы никто в нашем районе после десяти вечера не выходил на улицу, это неудобно, в школах учителя вынуждены раньше заканчивать уроки, многие недовольны, в этом уже нет необходимости, уличного криминала стало меньше. Хорошо, сказал я, повесь у себя объявление: «Комендантский час отменяется». И вот еще что, парк, открой парк, чтобы дети могли играть в футбол. Я не помню, чтобы я велел закрыть парк. Дело в том, что они мяли траву на газонах, и ты велел закрыть. Странно, но я совсем не помнил об этом. Хорошо, сказал я, откройте парк. Ты просто потрясающий человек, воскликнул Гонзага, у тебя золотое сердце.

Когда я вышел из бара, настроение у меня было приподнятое, водка всегда действовала на меня успокаивающе. Золотое сердце. Я решил прокатиться и заехал в магазин к старине Умберту. Он крепко обнял меня, а ты поправился, сказал он. Иди посмотри на мою машину. Ему очень понравилась моя машина, я смотрю, дела у тебя идут неплохо. Пойдем пообедаем куда-нибудь, сказал я. Я отвез Умберту в самый дорогой ресторан, какой только, оказался поблизости. Закажи омаров, сказал я, это их самое дорогое блюдо, закажи, не стесняйся. Еще мы заказали португальский портвейн, он дорогой, сказал я, но мы закажем именно его. Принесите сразу две бутылки, попросил я официанта. Мы ели и пили, а под конец был десерт и кофе с ликером. Как дона Мария? спросил я. Он ответил, что жизнь его по-прежнему напоминает преисподнюю. Он расстегнул верхние пуговицы на рубашке и показал мне огромный ожог на груди, полюбуйся, она плеснула в меня кипятком.

Я могу решить твои проблемы, сказал я.

Ты можешь поговорить с ней?

Я могу убить твою жену, ответил я. По дружбе.

Глаза у старины Умберту загорелись. Мне показалось, что ему понравилась моя идея. Ах ты грязный сукин сын, завопил он, так, значит, это правда то, что про тебя болтают, убийца бандитов, ликвидатор бездомных детей, убийца, киллер, душегуб, да чтоб тебя молния разразила, вонючий подонок!

Умберту кричал все громче, посетители ресторана стали оглядываться на нас, тише, сказал я. Убери от меня свои грязные лапы, проорал он. И ушел.

Смотрят. Смеются. Все. Я вышел в туалет, сел на унитаз и принялся разглядывать свои ботинки. Я уже очень давно не плакал. Поплакав, я ушел.

Когда я вернулся в конце дня в свой кабинет, мне передали, что Сантана просил срочно связаться с ним. Маркан больше не доставит нам проблем, сказал он. Где он? спросил я. В аду, ответил он.

Ты ходишь взад-вперед по комнате, садишься, встаешь, смотришь в окно, включаешь телевизор, выключаешь телевизор, я тоже такая же, я могу сказать: завтра я пойду в бассейн, буду загорать, и это будет здорово, я иду в бассейн, солнце светит, как всегда, но это совсем не здорово, мы с тобой очень похожи, сказала Эрика. Я не могу ни сидеть, ни лежать на этом атласном диване, у меня что-то болит вот здесь, в груди, оно шевелится и кровоточит, я чувствую, что тебе тоже не по себе, нам обоим почему-то хреново. Мы своими руками строили свое счастье, достойное нас обоих будущее, но когда оно наступило, то мы поняли, что нам в нем неуютно. Маркана убили, сказал я. Эрика побледнела. Кто его убил? Сантана велел убить Маркана в тюрьме.

Эрика:

Ты хоть дал по морде этому Сантане? Ты обозвал его сволочью? Ты сказал ему, что он грязный, вонючий подонок?!

Сантана, несколькими минутами раньше, у себя в комиссариате:

Этот сукин сын предал нас, твой Маркан – предатель. Ты даже не понимаешь, кто ты теперь такой. Ты подлинный народный лидер нашего района, у тебя впереди карьера. А что я, по-твоему, должен был сделать? Ну, давай говори, не стесняйся.

Эрика:

Майкел, ты сказал Сантане, что он грязный, вонючий подонок? Так значит, это правда, то, что про тебя говорят, ты убийца, киллер, душегуб, чтоб тебя молния разразила, в ресторане, все смеются надо мной, Марлениу, если мы пойдем в полицию и во всем сознаемся, если мы почувствуем раскаяние за нашу вину и наши грехи, то мы спасемся и избежим вечного проклятия, Эрика была в бешенстве, она оттолкнула меня в противоположный угол комнаты, не надо мне ничего объяснять, я только хочу знать, как именно вы убили моего друга Маркана. Потому что это вы его убили.

Я:

Маркан спал, его сосед по камере взобрался на подоконник и оттуда прыгнул ему на живот.

Мы пошли на похороны. Тело Маркана лежало в дешевом гробу, на кухне на плите стояла скороварка с фасолью, друзей было мало, родные, соседи, все обнимали меня и плакали, просили помощи и требовали мести.

Мы возвращались домой, в машине Эрика положила ноги на торпеду, все эти убийства, начала она, но не закончила фразу.

Легли. Спать нам обоим не хотелось. В ту ночь я понял, что Эрика собирается уйти от меня. Я заставил ее пообещать, что она меня не бросит. А еще я заставил ее пообещать, что она никогда больше не будет разговаривать с Марлениу.

Эрика взяла альманах, лежавший на ночном столике, и полистала без всякого интереса. Русские поэты. Бури, молнии и громы яростно несутся на нас, прочитал я и закрыл глаза. Это был знак. Причем дурной.

 

28

Клуб Отдыха района

Санту-Амару имеет честь пригласить Вас на праздник «Гражданин года», где Вашему Превосходительству будут возданы соответствующие почести от лица жителей нашего района.

Я позвонил доктору Карвалью и рассказал ему об этом, отлично, ответил он, я очень рад, созвонимся попозже, у меня пациент в кресле.

Поздравляю, сказал Гонзага.

Поздравляю, сказал консьерж, работающий у нас в доме.

Поздравляю, сказала моя секретарша Фатима.

Это очень кстати, сказал Сантана, я разговаривал на днях с нашим общим другом, журналистом с радио, и он сказал, что нам надо выдвинуть тебя в муниципалитет.

Член муниципалитета, Гражданин года, эти слова кипели у меня в крови, бежали по моим венам, ударяли прямо в сердце, я даже почувствовал боль, боль от счастья, я просто ошалел от радости. Все хорошее, что было в моей жизни, не приносило мне такого удовлетворения, как эти несколько строчек – я выжил, я победил, я снова обрел уверенность в своих силах, мне перестали лезть в голову всякие глупости, и я снова смог работать спокойно.

Все под контролем. Одно только меня беспокоило. Эрика.

Я принял душ и брился, когда Эрика вошла в ванную. Держалась она очень странно, не поздоровалась, не поцеловала меня, обычно она расхаживала с чашкой очень горячего кофе, дай-ка я сама тебя побрею, говорила она, потом она брала газету и садилась на скамеечку около раковины, читая вслух наши гороскопы, но в этот раз все было по-другому, она залезла под душ, привет, сказал я, но она не ответила. Белые брюки, белая рубашка, белые туфли, я оделся и пошел показаться Эрике. Тебе нравятся мои белые туфли? Ответа не последовало.

Я выпил кофе и вышел на улицу. Погода стояла великолепная. Я вывел машину из гаража, крутанулся по кварталу и остановился на углу в нескольких метрах от нашего дома. Включил радио. Уже продано пять миллионов дисков в Соединенных Штатах, говорил диктор, давайте послушаем трек номер три из этого альбома, я переключился на другую станцию, диета, следите за своим питанием.

Эрика не заставила себя долго ждать. Коротенький топик, пупок наружу, голубая юбка – прикид что надо. Она села в такси, я поехал за ней. Такси остановилось около цветочного ларька, и Эрика купила маргаритки. Следующая остановка – фруктовый ларек, яблоки, груши, хурма, я очень люблю хурму. Затем, как я и предполагал, такси подвезло Эрику к больнице, где лежал Марлениу.

Цветы и хурма, Эрика шла по коридору, глядя на номера палат, я догнал ее, схватил за руку, отпусти меня, она вырывалась, хурма упала на пол. Я затолкал ее в машину, Эрика плакала, совсем не обязательно было ломать ему руку, сказала она. Послушай, Эрика, я хочу объяснить тебе, кто такой Марлениу. Марлениу – сумасшедший, он один из тех «пророков», о которых говорят по телевизору в связи с коллективными самоубийствами, я читал о них, эти люди набирают все больший вес, они издеваются над своими последователями, я даже слышал, как один из них заставил какую-то бедную женщину совершить половой акт с обезьяной, эти люди ненормальные, вот, посмотри, я сохранил для тебя газетную вырезку, Венгрия, Армения, Вьетнам, они уже повсюду, и хотят они одного – заработать денег, неужели ты этого не понимаешь? Эрика продолжала плакать. Мне страшно, сказала она, я не чувствую себя в безопасности, я просыпаюсь по утрам, и в голову мне лезут мысли о каком-то ужасном несчастье, я жду катастрофы, землетрясения, я гляжу на небо, оно такое же голубое, и мне жаль того времени, когда я смотрела на голубое небо вместе со своим отцом, я была чиста тогда, а теперь я сама себе отвратительна, жизнь – это грязь и мерзость, и мы копошимся во всем этом, сказала она.

Я отвез Эрику домой и запер ее в нашей спальне, ты просидишь здесь взаперти весь день и поразмыслишь о своем поведении, ты обманула меня, ты обещала, что никогда больше не будешь разговаривать с Марлениу. Эрика подлетела ко мне, словно ее ударили. Я буду сидеть взаперти? Да ни за что! Ты что думаешь, что я такая же, как все эти болваны, которые пляшут под твою дудку?! Я оттолкнул ее, она упала, из носа у нее пошла кровь. Счастливо, сказал я, вышел и запер дверь. Эрике придется кое-что понять.

«Поборники законопорядка застрелили пять человек в Сан-Паулу», сообщалось в газетной заметке. Я сидел в офисе одного из наших клиентов и читал газету, которую он передал мне. «Один человек спасся, притворившись мертвым, сейчас он находится в больнице, состояние его вне опасности», сообщалось далее. Твою мать, сказал я, как этому ублюдку удалось выжить?

Именно об этом я и хотел у вас спросить, заявил мой клиент, я не хочу иметь лишние проблемы.

Я ушел, у меня чесались руки набить морду этому идиоту Эноху. Ну я ему еще покажу.

Мы выехали на двух машинах, Энох ехал со мной, но я не разговаривал с ним, я не замечал его, словно был в машине один. Как мы это сделаем? спросил он. Скажи ему, что мы пройдем через отделение «скорой помощи», ответил я. В машине больше никого не было, но мне было забавно говорить так, словно кто-то третий переводил Эноху мои слова. Да ладно тебе, перестань, откуда мне было знать, что этот парень не умер, сказал он, ведь мы в нем наделали кучу дырок. Спроси у него, который час, сказал я. Энох выдержал паузу, словно ожидая, пока ему переведут мой вопрос, потом ответил: одиннадцать часов. Скажи ему, что в это время я уже давно должен был пить свое виски, а не мотаться по улицам, подчищая за ним его дерьмо, сказал я.

Я остановил машину. Эрможенес, недавно нанятый новый сотрудник «Альфы», сидевший за рулем второй машины, посигналил фарами и остановился позади меня. С ним вместе ехал Велтон, горилла двухметрового роста, я брал его только в особых случаях.

Мы вышли.

Сделаем так, сказал я: Энох будет поддерживать Эрможенеса под руки и будет говорить, что ему плохо. Пусть скажет, что он кардиологический больной.

Может, нам лучше войти через задний вход? спросил Энох.

Скажи ему, что здесь решаю я, сказал я, обращаясь к Эрможенесу. Тот не понял, почему я не разговариваю с Энохом напрямую, но подчинился моему приказу: здесь он решает.

Я продолжил: мы с Велтоном сделаем все остальное.

Энох с Эрможенесом пошли к стойке «скорой помощи», мы немного отстали. Мы видели, как дежурный врач вышел из комнаты, наши ребята за ним. В дверях отделения мы накинули на голову мотоциклетные капюшоны, чтобы скрыть лица, и заставили врача и охранника проводить нас в палату. Я не собираюсь оказывать сопротивление, сказал охранник, вам не обязательно тыкать в меня пистолетом.

Когда мы вошли в палату, парень стал орать. Он получил четыре удара металлическим прутом в грудь и две пули.

Я вернулся домой и лег спать в комнате для гостей. Эрика сказала, что она не хочет спать со мной.

 

29

Я никогда не мог понять, почему в Бразилии предвзято относятся к классическим пиджакам на трех пуговицах, говорил портной. Мой бар был открыт, импортный алкоголь, фисташки. Выпьете что-нибудь? спросил я у него. Нет, ответил он, разве что кофе. Я позвонил на кухню, принесите кофе для моего портного. В пиджаке полно булавок, вам лучше не делать резких движений, проговорил он. В моей гостиной много зеркал, так что я мог видеть свой костюм со всех сторон: спереди, сбоку, сзади. Первая примерка очень важна, здесь определяется главное, общий вид, так сказать, душа будущего костюма. Я стоял перед зеркалом, руки в карманах, пиджак расстегнут, я застегнулся. Не надо, сказал портной, третью пуговицу на пиджаке никогда не застегивают, только две верхние. Разумеется, ответил, я только хотел посмотреть, как он сидит. Мы ужасно консервативны, вот, например, в прошлом году вся Европа повально ходила в рубашках в шахматную клетку, там был самый настоящий бум, но мы, бразильцы, почему-то избегаем рубашек в клетку. Класс, подумал я, глядя на свое отражение в зеркале. Или вот еще пример, продолжал он, двухцветные ботинки, они были очень модны в Европе и в Соединенных Штатах, но здесь вы вряд ли найдете кого-нибудь, кто выйдет на улицу в двухцветных ботинках. У меня на ногах черные туфли с язычком, как у игроков в гольф. Плечи видите? спросил портной. Плечи выглядели отлично. Они не очень хорошо сидят, сказал он, надо будет чуть-чуть убрать, вы невысокий, хрупкий, некрасиво, если у вас вместо плеч будет шкаф. Мне не понравилось, что я «невысокий» и «хрупкий». Вы стройный, вот что я имел в виду, а вообще-то, вы очень элегантно выглядите.

Вошла горничная, неся на подносе кофе. Там пришел какой-то мужчина, он хочет поговорить с вами, сказала она.

Добрый день, меня зовут Макс, я полицейский следователь, сказал этот тип, едва я открыл ему дверь.

Труп, они что-то раскопали, Кледир, собирают по кусочкам, Маркан, они ничего не докажут, пронеслось у меня в голове, на мне был костюм, как у принца Уэльского, проходите, пожалуйста. Я хотел бы вам задать несколько вопросов касательно вышей жены, сказал он. Конечно, ответил я, вы не против, если мой портной продолжит свою работу, надеюсь, вы не будете возражать? Клуб Санту-Амару собирается чествовать меня, скучное мероприятие, сказал я, придется идти в костюме. Вы узнаете этот браслет? спросил Макс. Нет, ответил я, штанину посмотрите, и портной начал отмечать подворот на моих брюках. Следователь: мы нашли его во дворе дома Маркана Соареса рядом с тем местом, где было найдено тело женщины несколько дней назад. Штанина чересчур длинная, сказал я, что с ней вообще происходит? Больше нельзя укорачивать, ответил портной, брюки должны закрывать подъем ноги.

Они нашли браслет рядом с трупом, ну и что? Каким трупом? Кто докажет, что браслет принадлежал трупу? Они подозревают, что это труп Кледир. Подозревают, что и браслет тоже Кледир. Подозревают, что Кледир убил я, ну и что? Подозрения, гипотезы, все это ровным счетом ничего не стоит, понимая это, я вел беседу очень спокойно, он спрашивал, а я уверенно отвечал: не видел, не знаю, не был, мне очень жаль, сожалею. Право, очень жаль.

Он уже собирался уходить, он ушел бы с тем, с чем и пришел, ничего не выяснив, да и портной тоже закончил, спустимся вместе, сказали они, но в эту минуту Эрика, вернувшаяся из бассейна, вошла в комнату, сверкая своим бикини. Эрика произвела на Макса ошеломляющее впечатление, красный купальник-бикини, волосы, подвязанные яркой лентой, золотая цепочка на правой лодыжке, он стоял, словно его пригвоздили к полу, он искал какой-нибудь предлог, я оставлю вам свой телефон, сказал он, дайте мне листок бумаги. Я испугался, попытался спровадить Эрику. Эрика, проводи, пожалуйста, моего портного, сказал я. Не беспокойтесь, ответил этот сукин сын, я сам найду выход. До свидания. Мы остались втроем, Эрика протянула Максу руку, очень приятно, сказала она, и мне очень приятно, ответил Макс. Возьмите листок, вмешался я.

Я не знаю, поняла ли Эрика, что это полицейский, наверное, догадалась, ее прямо-таки распирало изнутри. А что здесь делает браслет Кледир? спросила она.

Эрика в бикини сидела на нашей кровати.

Послушай, Майкел, я хочу тебе кое-что рассказать: президент Мозамбика был болен какой-то ужасной болезнью, он обращался к лучшим врачам в мире, ездил во Францию, в Германию, но специалисты в один голос говорили одно и то же: мы не знаем, чем вы больны; никто не мог поставить диагноз. С каждым днем президенту становилось все хуже, он слабел, но однажды ему прислали кассету, где были записаны гимны церкви Марлениу, президент начал слушать эти гимны, он слушал и его стошнило, он исторг из себя живых карпов, живых кроликов, живых змей, и он выздоровел, у его болезни было имя – ненависть; ненависть – это как рак, как лейкемия, она убивает, пожирая человека изнутри, вот что я хотела тебе сказать. Плевать мне на президента Африки, сказал я, Эрика, ты же все портишь, у тебя есть красивая квартира, хорошая машина, бассейн, выложенный голубой плиткой, у тебя есть планы, цветы, доллары, у тебя есть моя любовь, в конце концов, но тебе этого мало, ты сидишь и хнычешь из-за того, что я сломал руку этому идиоту Марлениу, этому сумасшедшему, который только и занят тем, что пудрит тебе мозги. Ты же сама видела, следователь ушел отсюда в полной уверенности, что это – браслет Кледир, еще одно очко им, еще один гол в мои ворота, теперь он будет вынюхивать, чем я живу, будет путать мне карты, и в этом будешь виновата ты, ты же слышала, что этот олух сказал тебе, но ты намеренно ломаешь и портишь все, что я создал. Нет, это ты все испортил, сказала она, ты покорил мое сердце, ты зажег в моей груди огонь, и поначалу во всем мире я видела только тебя одного и слушала только то, что ты говорил, а теперь, посмотри на себя, ты стал совсем другим, ты даже не понимаешь, что эти люди с тобой сделали, что с тобой сделала эта квартира, в кого тебя превратил этот костюм, в котором ты стоишь, ты изменился, раньше ты любил пойти со мной куда-нибудь, ты любил веселье, любил смех, а сейчас твоя жизнь превратилась в дерьмо, ты никогда не садишься, ты не поворачиваешься спиной, ты не спишь, а даже если спишь, что-то в глубине тебя всегда начеку, и это что-то лает, внутри тебя сидит доберман, в крови твоей битое стекло, а еще у тебя там внутри решетки, стены и колючая проволока, все это не дает тебе спать, оно душит и пожирает тебя. Ты думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься? Ты убиваешь людей и получаешь за это деньги, и тебе это уже все равно, вы расстреливаете этих несчастных идиотов, а потом идете к Гонзаге и пьете пиво, вы убиваете человека, а потом возвращаетесь домой и получаете поздравления, все эти люди гниют и разлагаются под землей и источают запах боли, а вы не обращаете на это внимания, вы убиваете, убиваете без всякого повода, убиваете, чтобы получить деньги. Эрика, заткнись! заорал я. Не заткнусь, ты мне не указ, потом она открыла шкаф и вытащила все свои вещи, я ухожу, сказала она, я устала, я люблю тебя, но живого, а не мумию, как сказал один поэт, но ты даже не знаешь, что такое поэзия, ты умеешь только бегать по улицам и убивать несчастных. Футболки, блузки, топики, шорты – все это лихорадочно запихивалось в сумку, мне стало очень грустно, я встал перед Эрикой на колени, не делай этого, я люблю тебя, не бросай меня. Эрика не отвечала, она сосредоточенно запихивала свои вещи в сумку. Я встал, сходил в ванную, умылся. Вернулся в комнату и достал свой пистолет, распакуй сумку, приказал я. Эрика побледнела. Живой из этого дома ты не выйдешь, сказал я. А если выйдешь, я пойду по твоему следу, найду и убью тебя, куда бы ты ни уехала. Я посмотрел в окно, и в груди у меня взорвалась бомба.

 

30

Я поднялся на сцену, сердце мое напоминало бомбу с часовым механизмом. Аплодисменты. Я хотел сказать, аплодисменты, я хотел сказать, что я очень волнуюсь, аплодисменты, титул «Гражданин года» – это очень большая честь, сказал я, аплодисменты, плебеи, хлоп-хлоп-хлоп в ладоши, я хотел бы поблагодарить префекта, гражданин года, аплодисменты, господина министра общественной безопасности, гражданин года, аплодисменты, всех сотрудников полиции нашего района, аплодисменты, какая-то женщина в красном платье поднялась с места и стала аплодировать стоя, аплодисменты, все тоже поднялись, хлопают, целая буря аплодисментов, я вынужден был прервать свою речь, женщина в красном прошла через зал, подошла к сцене, я хочу преподнести вам подарок, сказала она, аплодисменты, она открыла свою сумочку и достала пистолет, все хлопали, бах, бах, бах – все три выстрела попали мне в грудь.

Я проснулся в холодном поту. В последние дни, предшествовавшие присуждению звания «Гражданин года», я перестал спокойно спать. Меня то и дело мучили кошмары – то я лечу в самолете, а он падает, то я попадаю под трактор, то кто-то всаживает мне нож в спину, то какой-то крошечный человечек выкалывает мне глаза огромным копьем. Мне захотелось постучаться в дверь комнаты Саманты, где Эрика спала с того самого дня, как мы поссорились, захотелось позвать на помощь, но Эрика избегала смотреть мне в глаза и отказывалась говорить со мной.

У меня было скверное предчувствие, что-то должно было случиться. Я решил сходить к колдуну. Он велел мне вытатуировать семиконечную звезду на моем мужском достоинстве, будет больно, сказал он, ты будешь падать в обморок от боли, но нужно закрыть дыру в твоем теле.

Я сделал татуировку. Я использовал японскую минеральную краску и американские иглы, и то и другое – лучшее в мире.

Каждый вечер, перед тем как лечь спать, я раздевался и голым стоял перед зеркалом, разглядывая татуировку. Я старался вызвать эрекцию только ради того, чтобы увидеть звезду во всей ее красе, где семь лучей указывают семь путей Вселенной. Как-то я увидел, что она сияет во мраке ночи. Я был нетрезв и к тому же устал, но я уверен: она сияла. И когда я увидел ее свет, я сотворил молитву: семиконечная звезда! Укажи мне обратный путь к сердцу Эрики.

 

31

Габриэла появилась на пороге двери, выходившей в коридор, и подала мне знак. Я сделал вид, что не заметил этого.

Я хочу сказать, продолжал доктор Карвалью, что нам нужны такие меры, где используется газ нервно-паралитического действия и зуботычины, одним словом, политика дубинки. Мы ничем не отличаемся от Франции ХVI века, мы тоже любим зрелищные спектакли. Французы обожали казни. Настолько им это нравилось, что однажды палач, у которого не было в руках приговоренного к виселице, сжег мешок, набитый живыми кошками, лишь бы удовлетворить желание толпы. Нечто подобное необходимо иметь и нам.

Габриэла снова появилась в дверях, провела руками по груди, показала язык, девчонка явно тронулась умом, ничем другим ее дурацкого поведения не объяснишь, если бы отец увидел ее в эту минуту, туго бы мне пришлось.

Прямо передо мной сидят два депутата городского собрания. Нашу встречу организовал Сантана, разговор по душам в неформальной обстановке, как он выразился, посмотрим, что они думают насчет того, чтобы выдвинуть твою кандидатуру в Городской совет, сказал он.

1-й депутат, с чашкой кофе: На днях по телевизору показывали женщину, которая учинила самосуд, вот что она рассказывала: «Я даже не знаю, как это произошло, я шла по улице, услышала крики, схватила какую-то палку, а когда я поняла, что происходит, оказалось, что я уже выколола глаза этому парню». Не подумайте, что она раскаивалась. Выглядела она, как человек, находящийся в своем уме.

2-й депутат: Когда мы убиваем какого-нибудь сукина сына, то обязательно прощаем кому-нибудь его вину.

Сантана: Передайте мне, пожалуйста, сахар. 2-й депутат: Вам надо последовать моему примеру, Сантана, и отказаться от сахара. Я перешел на подсластители, и живот мой значительно уменьшился. Вы правы, Карвалью, я даже больше скажу, ситуация вряд ли изменится. Наше уголовное законодательство просто детский лепет.

Карвалью: Оно больше подошло бы такой стране, как Швейцария.

2-й депутат: Самый настоящий детский лепет. Мы совершенно не умеем наказывать.

Сантана: А когда мы думаем, что можем наказать, то вынуждены столкнуться со всевозможными крючками и недомолвками в нашем уголовном кодексе. Это, я вам скажу, очень неприятно.

Раздался звонок. Вас к телефону, сказала горничная. Я вышел в кабинет доктора Карвалью и снял трубку. Звонила Габриэла, по внутренней связи, зайди ко мне в комнату, я хочу тебе кое-что сказать. Я положил трубку и вернулся в комнату. Итак? спросил один из депутатов. Значит, вы решили повыше засучить рукава и взяться за эту работу?

Они ждали, что я что-нибудь скажу. Но у меня не было конкретного предложения, никакой речи я не заготовил. Но я понимал, о чем речь, и у меня было сильное желание оказаться полезным этим господам. Они хотели, чтобы я сыграл в эту игру, и мне было это нетрудно, потому что я уже научился в нее играть. Это простая игра: они лают, а ты бегаешь. Ты бегаешь, а они ждут, пока ты вернешься, лают и попивают виски. Беги в лес, говорят они, ты бежишь в лес, а они остаются там, в машине, ждут и обсуждают новый отель в Майами. Ты бегаешь в темноте, ты скользишь по грязи, ты падаешь в грязь, и, если ты возвращаешься без ничего, они тебя бьют. Ты снова бежишь, бежишь изо всех сил, а они догоняют тебя и спрашивают, хочешь ли ты чего-нибудь. Ты хочешь, и они велят тебе пойти и найти то, чего они хотят. А тем временем они окружают свою веранду забором. Ты бегаешь по лесу, а они воняют лавандовым лосьоном после бритья. Заборы. Ты в лесу, в темноте, а они на солнышке под кондиционером. Ты находишь то, что они хотят получить, и снова делаешь то, что они хотят. И вот ты возвращаешься, ты несешь им окровавленный кусок мяса, и они жрут, они это любят. Они это любят и треплют тебя по загривку. И дают тебе кусок сахару. Нет, не дают, это лошади любят сахар, ты не лошадь. Ты собака. Ты пес смердящий, но ты делаешь вид, что не знаешь, что ты пес смердящий, это тоже часть игры – не знать. А потом начинается второй тайм, ты получаешь пулю в задницу, но они даже не обращают на это внимания, пуля в заднице – это тоже часть игры, говорят они. Потом ты получаешь пулю в грудь, и они говорят: это тоже по правилам. А когда ты падаешь замертво, они говорят: все правильно, игра есть игра.

Второй тайм, где надо получить пулю в грудь, еще не начался, пока что я умел только лаять и разносить куски окровавленного мяса. Роль свою я играл отлично, им нравилось. Но, что самое интересное, мне это тоже нравилось. Я был доволен собой. Мне казалось, что все правильно, и хотелось бежать вперед.

Вам следует нанести визит в Городской совет, сказали они, я согласился.

Я сел в машину, Габриэла развалилась на заднем сиденье, было видно, что у нее ломка. Я хочу поцеловать тебя в губы, сказала она Мне захотелось разбить ей лицо в кровь, вон отсюда, сказал я. У тебя есть что-нибудь? Кокаин, крэк, марихуана, хоть что-нибудь, скулила она. Вон отсюда, сказал я.

Когда я вернулся домой, горничная представила мне отчет: Эрика проснулась в десять часов, поиграла с Самантой в бассейне, поговорила по телефону с маникюршей, посмотрела фильм по телевизору, поспала, сходила в магазин на углу за шоколадкой. Кто ходил с ней в магазин? Я, ответила горничная.

Я решил помириться с Эрикой. До дня вручения премии оставалось совсем немного, может, она согласится пойти со мной. Я набрался мужества и пошел. Эрика, в одной футболке и трусиках, спала рядом с Самантой. Рядом с кроватью лежала книга. Внутри, между страницами, я нашел сложенный вдвое листок. Развернул. Почерк Эрики. На листке были начерчены кружки и стрелочки, соединяющие их, она часто рисовала такие вещи. Рядом было написано: Родиться и умереть, трахаться и умереть, обмануть и умереть, сбежать и умереть, работать и умереть, создать и умереть, кричать и умереть, посадить цветок и умереть, предпринять попытку и умереть, состариться и умереть, вылечить и умереть, учиться и умереть, победить и умереть, потерять и умереть, любить и умереть.

Я передумал мириться с ней. Эрика превращалась в чокнутую зануду.

 

32

Мы с Энохом сидим у меня в кабинете.

Парни правы, черт возьми, сказал Энох, семь магнитофонов сперли, и это только на одной улице Комерсиу. Народ злится, можно подумать, что мы сидим сложа руки. Мы им платим, говорят они, мы им платим ради того, чтобы жить спокойно, а спокойной жизни опять нет. Еще у хозяина кондитерской телевизор украли.

Мое раздражение против Эноха давно прошло, но я по-прежнему разговаривал с ним при помощи невидимого переводчика, просто так, чтобы позлить его.

Спроси у него, кто этим занимается, изрек я.

Да все те же говнюки, которые работают на Дуке. Дуке правильный парень, он соблюдает наш договор. Я тебе больше скажу, Дуке очень классный наркоторговец, и он человек с характером. Не фуфло. Он не суется на нашу территорию. Проблема в этих говнюках, которые воруют наши магнитофоны, наши кроссовки, наши часы, наши золотые цепочки, а потом идут к Дуке и меняют все это на кокаин и на крэк. Вот только Дуке не догадывается, что они воруют у нас, потому что эти засранцы приходят к нему и говорят, что они украли это в другом месте. Короче, надо объяснить Дуке, пусть следит за своими парнями. Крайний все равно он, и ответственность на нем. Он заключал с нами договор, а договор он и есть договор.

Спроси у него, знает ли Дуке о том, что происходит.

Нет, ответил Энох.

Скажи ему, что у него шнурки на кроссовках развязались.

Энох нагнулся и завязал шнурок.

Скажи ему, что он может идти, произнес я.

Я потянулся к телефону и набрал номер Дуке.

Энох уже уходил, но остановился в дверях, серьезно и с уважением взглянув на меня, он произнес: передай ему, что я попрощался.

Здесь самолеты летают так низко, сказал Дуке, что можно прочитать надпись на фюзеляже.

Мы сидели в бараке у Дуке, в фавеле «Вьетнам». Он подождал, пока пролетит еще один самолет, потом продолжил: этот грохот проникает прямо в кровь, и она застывает в жилах, шум в ушах проходит, но кровь замерзает, словно тебя засунули в морозилку. Я-то привык, но если кто новенький здесь окажется, может и в штаны наложить.

Дуке насыпал две длиннющие дорожки кокаина, здесь нет ни борной кислоты, сказал он, ни мраморной крошки, так что ширанись по полной.

Я вдохнул порошок. Замечательно! Кокаин, когда он действительно хорош, помогает не хуже, чем очки при близорукости. Мир становится четче. И правильнее.

Я не знаю, помнишь ты или нет, как один «Боинг» израильской компании упал на жилой квартал в Голландии. Последние слова пилота, расшифрованные, когда нашли черный ящик, были такими: я падаю. Сечешь? Я живу здесь, и самолеты летают у меня над самой головой, и я вспоминаю эту историю каждый день, каждый божий день я слышу эти слова: «я падаю, я падаю», дерьмовая у меня жизнь, правда? Мне этот черный ящик во сне снится, сечешь? Представь себе этот ужас, ты падаешь и знаешь, что ты падаешь! Чувствуешь отчаяние? А был еще один китайский самолет, он влетел в гору. Турбины загорелись, как только он оторвался от земли. И пилот видел, как на него несется эта огромная масса земли, сечешь? Этот паренек видел, как его смерть летит навстречу со скоростью девятьсот километров в час! Не хило, да? Я ни за какие деньги не полечу самолетом. И не потому, что я боюсь летать. Я боюсь упасть. Упасть в море, где тебя заживо съедят акулы. Если бы кто-то мне гарантировал, что мой самолет если упадет, то упадет на твердую землю, я бы, может, и полетел. Но у нас тут, в Бразилии, вокруг океан, много рек и вообще много воды. От этого все мои проблемы – у каждого есть что-то, что стоит у него поперек дороги. Поэтому я навсегда останусь десятикилограммовым курьером, это мой потолок, десять килограммов, я мелкий перевозчик, потому что я не сяду в самолет, даже если мне пообещают за это золотую корону. Мне как-то предложили работать на того парня, которого недавно взяли с несколькими килограммами кокаина, ты его, по-моему, знаешь? Ну так вот, мне надо было лететь на самолете. Лететь в Боливию, а если бы он упал в какую-нибудь реку посреди джунглей, сечешь? В таких реках водятся пираньи, ты когда-нибудь видел, что остается от быка, которого съели пираньи? Я отказался. Предпочитаю сидеть здесь и таскать свои десять кило. Порошок очень классный. Тебе понравилось?

Вошел здоровенный негр, он вел худенького и какого-то жалкого мальчишку, на вид лет пятнадцати. Телевизор уже стоит в машине, сказал толстяк.

Поехали, ответил Дуке.

Мы уселись в его машину, мальчишка, толстяк и телевизор разместились на заднем сиденье. По дороге Дуке продолжал развивать свою любимую тему. Они говорят: «ошибка пилота» или «отказ техники», да какая мне разница, если эта хреновина рухнет мне на голову.

Мы подъехали к кондитерской. Вышли. На мальчишке лица не было. Да, это мой, сказал хозяин кондитерской, когда мы показали ему телевизор. Он хочет попросить прощения, сказал Дуке. Извините, пробормотал паренек. Что еще надо сказать? спросил Дуке. Я больше не буду так делать. Ну вот, теперь все в порядке, сказал я.

Когда мы уже садились обратно в машину, хозяин кондитерской окликнул нас. Могу я кое о чем попросить? Легко, ответил Дуке. Я хотел бы съездить по физиономии тому кретину, который украл мой телевизор. Мальчишка уже сидел в машине. Иди сюда, парень. Можешь врезать ему, сказал Дуке. Кондитер плюнул на свою ладонь и с размаху залепил звучную затрещину, мальчишка держался стойко. Мы отъехали. В машине Дуке заметил, что парень еле сдерживает слезы. Если ты заревешь, сказал он, если ты только заревешь, я тебя наизнанку выверну. Уж можешь мне поверить.

 

33

Эрика отказалась пойти со мной на вручение премии «Гражданин года», хотя я купил для нее длинное вечернее платье золотистого цвета. Спроси у какого-нибудь полицейского, из тех, что дрессируют собак, скажи ему: у меня есть щенок, он идиот, не лает, не кусается, что мне с ним делать? Все очень просто, ответят тебе, подсади его в какую-нибудь собачью свору и ты в пять минут получишь свирепого льва. Свора – это та самая сучья среда, которая объединяет, выращивает и учит бить стекла, нападать на врага, колотить витрины, грабить и насиловать. Именно это с тобой и случилось, и поэтому тебе сегодня дадут медаль. Они гордятся, потому что сами всему научили тебя, приучили к ненависти, приучили к грязи, и ты любишь эту ненависть и эту грязь, и все это дерьмо, ты это любишь, любишь, как трусливая собака любит свою свору, а знаешь, почему? Не потому что ты лев, ты не лев. Ты любишь ее, потому что в своей ненависти ты чувствуешь себя на равных с теми, кто придет сегодня туда, с теми, кто преуспел в жизни, все они чинят сломанные вещи, продают, сдают внаем, сажают цветочки, строят, оперируют, покупают, воруют, руководят, лгут и нанимают тебя в работники, и поэтому ты получишь сегодня свою медаль.

Я ударил Эрику по щеке. Ну вот, сказала она, это был последний штрих. Наконец-то ты сделал то, чего нам обоим не хватало. Я оставил ее стоять посреди комнаты, развернулся и ушел.

Дверь моей машины открыл распорядитель церемонии, я выпрыгнул, костюм «принц Уэльский», итальянские туфли, цок-цок-цок, каблуки по мостовой, я направился к входу в Клуб. На тротуаре лежал какой-то нищий, мои туфли, он мог видеть только мои туфли, поднять голову для этого несчастного было непосильной задачей, я глядел на свои новые итальянские туфли, видел лицо на асфальте, цок-цок-цок, здравствуйте, господин миллионер, сказал нищий. Уберите отсюда эту падаль, крикнул швейцар. Миллионер, нищий был прав, богатство начинается с обуви, я чувствовал, что мои ноги раньше, чем остальные части тела, стали ногами миллионера.

Иди сюда, Майкел, позвал Сантана, я познакомлю тебя с судьей. Адвокат. Врач. Депутат. Чиновник муниципалитета. Педиатр. Бизнесмен. Вирджиния. Голубые глаза и идеальные ноги. Красивая девчонка, эта Вирджиния. Преподаватель физкультуры, двадцать четыре года.

На сцене – группа «McRainbow». Я их обожаю, сказала Вирджиния, они играют музыку 60-х годов. Вирджиния села за мой столик и танцевала только со мной, она сказала, что сейчас одна и что я классный парень.

А потом был ужин, роскошный ужин при свечах. В каждой детали, в тающем мороженом, в накрахмаленной салфетке, в обходительности официанта, в рассказах Вирджинии, – Эрика ничего этого не могла знать – в каждой детали я чувствовал свою причастность к происходящему, все вокруг действительно имело ко мне отношение, и именно поэтому я понимал, что заслужил свою награду. Потому что вообще-то мне следовало оставаться на улице, под дождем. Принесите еще льда, попросил я. Но я сидел здесь. Я выбрал горячие закуски. Я должен был остаться внизу, на холоде. Но я сидел здесь, наверху. На самом верху. Мартини со льдом, сказала она официанту. Я пил весь вечер и заметил одну интересную вещь: я смеялся тогда, когда смеялись все остальные, мой смех был к месту, этому я тоже научился, смеяться, не выпуская из рук стакан с виски.

Наконец наступил самый торжественный момент. Было время, когда я думал, что женщины и чековая книжка в кармане – основа настоящего счастья. Я поднялся на сцену. Деньги могут помочь, женщины скрашивают жизнь, но только слава в состоянии полностью изменить жизнь человека, вот какой урок мне преподали в тот вечер. Мне аплодировали. Меня обнимали. Меня фотографировали. Попросили меня сказать пару слов. Я сказал, что собираюсь выдвинуть свою кандидатуру в Городское собрание. Им это понравилось. Медаль, какая все-таки красивая эта штука – медаль.

Ты был на высоте, сказал Сантана, когда я вернулся за столик.

Поздно вечером я уехал вместе с Вирджинией. Я остановил машину, и мы продолжали болтать, стоя напротив двери ее дома. Какая-то собака не переставая лаяла, брысь, сказала она, его зовут Кико, но у нас его никто не любит, все ему говорят, брысь, Кико. И теперь он думает, что ею зовут Брыськико, и отзывается только на это имя. Брысь-кико, позвал я, собака подбежала и стала лизать мне руки. Ты живешь один или с семьей? спросила она Я сказал, что со мной живет моя сестра, Эрика. Еще я сказал, что я не женат и подруги у меня нет. Так что я свободен. В какой-то момент мы оказались так близко друг к другу, что я подумал, сейчас последует поцелуй. Но она отступила на шаг назад и сказала, что ей пора идти. С характером женщина Я попросил у нее телефон, и мы договорились, что я позвоню ей на следующий день.

Вернувшись домой, я на цыпочках прошел в свою комнату. На кровати у меня лежал конверт. Я открыл его. Это было письмо от Эрики.

Ты кретин. Я больше видеть тебя не хочу, никогда и ни за какие деньги.

Марлениу подыскал для меня местечко, далеко отсюда, место очень укромное, так что не пытайся найти меня, все равно не найдешь.

Саманту я забрала с собой, она мне как дочь, а тебе на нее ровным счетом наплевать.

Еще я забрала двадцать тысяч долларов, которые лежали в сейфе, извини, но мне они при годятся. Ты остался без горничной, она уехала со мной. Позвони в агентство, телефон 322-4432, дона Марсия подыщет для тебя кого-нибудь.

Прощай,

Эрика

PS: Да, совсем забыла, ты идиот, Майкел, я никогда не ложилась и ни разу не лягу в постель с Марлениу. Я все еще люблю тебя, но, честное слово, я найду себе отличного парня. Можешь мне поверить. И я найду свое счастье, вот увидишь. А ты иди ко всем чертям, вот чего я тебе желаю. А еще я хочу, чтобы ты всю жизнь плавал по уши в дерьме и не смог бы забыть меня и чтобы ты нашел себе какую-нибудь дуру набитую, тебе, дебилу, под стать.

Я бросился в комнату Саманты, обе кровати были аккуратно застелены. У меня похолодело в груди, кровь с шумом ударила в голову. Я бросился к Марлениу. Никого. Я побежал к нему в церковь. Пусто. Вернулся домой, позвонил Сантане, в слезах, эта сука похитила мою дочь, мямлил я. Успокойся, парень, я ничего не могу понять. Объясни мне толком, что случилось, ответил он.

 

34

Не открывай глаза, пока я не скажу. Я сидел с закрытыми глазами и чувствовал запах духов Эрики, она быстро ходила по комнате, вдруг она включила музыкальный центр, я услышал медленную американскую мелодию, какие обычно целый день крутят по радио, можешь открыть глаза, сказала она. Я открыл. Ну как? Тебе нравится? Эрика стояла передо мной в длинном платье золотого цвета, с распущенными волосами, руки в кольцах, очень много колец. Супер, сказал я. Давай потанцуем. Мы начали танцевать. Зазвонил телефон. Подойди, сказала она. Пусть звонит, ответил я. Подойди, это может быть важно, настаивала Эрика.

Я проснулся, звонит телефон, на ковре посреди гостиной, рядом со мной, бутылка виски. Алло?

Кто такой Марлениу Силвану? – услышал я голос Сантаны на другом конце провода. Вопрос этот окончательно разбудил меня и разрушил то, чего я с большим трудом и с помощью виски смог добиться – поспать несколько часов. Боль снова вернулась, а вместе с ней и все это дерьмо, очень тяжело, когда тебя бросают, возникает желание бежать, никуда не сворачивая, бежать куда глаза глядят, бежать без остановки, бежать, пока сердце не лопнет в груди. Марлениу – пастор, ответил я. Я знаю, что он пастор, но откуда он вообще взялся? Какое он имеет к тебе отношение? Никакого, сказал я. Чушь собачья, не может этого быть, этот парень здорово тебе нагадил, ты влип по уши, сказал Сантана, по уши. Мне звонил Зе Педру, следователь из шестнадцатого отделения. Я попросил его поговорить с ребятами из отдела, занимающегося похищением людей, я объяснил ему, что у тебя случилось, сказал, что Эрика сбежала, похитив твою дочь, он попросил меня немного подождать, а потом перезвонил сам и сказал, что дела твои хреновы, рассказал мне о Марлениу, он приходил вчера в полицию, показывал сломанную руку, накануне его выписали из больницы, прямо оттуда он пошел в участок и настучал на тебя, сказал, что труп, который нашли во дворе у Маркана, это труп твоей жены Кледир, алло, Майкел, ты меня слушаешь? Слушаю, ответил я. Марлениу сказал, что ты задушил свою жену, алло, Майкел? Алло, сказал я. И теперь эти болваны-эксперты, которые провозились столько времени и ничего не выяснили, дружно утверждают, что это тело Кледир и что заявление Марлениу полностью подтверждает их заключение, алло, Майкел, ты слышал, что я сказал? Слышал, ответил я. Ты избил его? Да, сказал я. Он подписал еще одно заявление, о нанесении ему тяжких телесных повреждений, заявил Сантана. Это еще не все, он выдвинул очень серьезное обвинение, что ты угрожал убить Эрику. Дело плохо, полиция уже запросила санкцию на твой арест, алло, Майкел, ты слышишь меня? Немедленно ко мне, ты понял, что я сказал?

Я повесил трубку. Забавная вещь страх. Он проникает в грудь, заполняет собой живот, и начинает руководить твоими действиями, так что даже не понимаешь, в какой момент это случилось. Во всяком случае, со мной было именно так.

Дверь открыла Габриэла, ей позарез нужна была доза кокаина, это было написано у нее на лице, мне следовало сразу ехать к Сантане, по крайней мере, не следовало видеться с Габриэлой, но я хотел поговорить с доктором Карвалью. Попросить помощи. Он поможет, я не сомневался в этом. Отец дома? спросил я.

Майкел, этот козел, которого ты называешь моим отцом, собирается поместить меня в закрытую клинику, ты знал, что он хочет это сделать? Нет, ответил я. И все это потому, что моя учительница математики, эта щипаная курица, сказала, что я уже не в состоянии разделить одно двузначное число на другое, как будто это очень важно, уметь делить одно число на другое, я ее ненавижу, она сука, все они суки, им обязательно нужно испоганить чью-нибудь жизнь, она пришла к отцу и сказала, что я скоро разучусь писать, и теперь из-за нее мой отец собирается засунуть меня в эту вонючую клинику. Ты не знаешь, это очень противно, лежать в наркологической клинике? Там хоть телевизор есть? Нет, наверное. Боюсь, что в этой навозной куче даже телефона нет. Там есть только истеричные медсестры, мне рассказывала подруга. Моя подруга, бедняжка, провела там пять месяцев, работая в огороде, возделывая грядки и готовя пищу, это называется терапия, Господи, у меня от одной мысли, что придется работать на кухне, возникает желание перерезать себе вены. Ты знаешь, какая там терапия? Все такие ласковые, хочешь поговорить об этом? спрашивают у тебя, а голосок такой, как в сказке про белого бычка и черную корову. Хочешь поговорить о твоей маме? Давай обсудим с тобой эту тему. Кошмар какой-то, эти зануды-психологи могут доконать кого угодно. Пять месяцев, представляешь? Они будут спрашивать меня, как я отношусь к тому-то и тому-то, боюсь, что я не выдержу и наложу на себя руки. Клиника не может вылечить, тебя кладут туда, ты перестаешь ширяться, потом выходишь и снова за старое. Я им так и скажу, я не брошу наркотики, потому что без них мне не жить. Ты можешь мне помочь, спрячешь меня у себя дома, пока мой отец не передумает? Ничего не выйдет, ответил я. А немного порошка ты можешь достать? У меня нет, ответил я. Покупать наркотики в таких местах – очень опасное дело, можно раз и навсегда попасть в черный список. Я могу тебе в этом помочь, ты прикинешь, что и как, и мы провернем эту операцию. Мне нужно поговорить с твоим отцом, Габриэла, пропусти меня. А кокаин для меня ты принес? Мы же с тобой друзья, всего одну дозу, а то мне так плохо, неужели ты не видишь, как мне плохо.

Габриэла меня уже достала, я всей душой захотел, чтобы доктор Карвалью запихнул эту наркоманку в психбольницу. Я убрал ее руки со своих плеч и прошел вперед. Сукин сын, крикнула она вслед, крыса вонючая. Иди ты на хрен, подумал я. Слишком много развелось вокруг вонючих крыс. Доктор Карвалью сидел у себя в кабинете и читал газету. Вот скажи мне, спросил он, как ты думаешь, на сколько вырос наш ВВП? Я понятия не имел, о чем он спрашивает. Не знаю, ответил я. Ну давай, назови хоть какую-нибудь цифру. Я не рискнул, я вообще никогда не рисковал, это было моей жизненной философией. Сомневаясь, говорил один мой друг или, может, не друг, а так, один знакомый, сомневаясь – сомневайся. На пять целых шестьдесят семь сотых, изрек доктор Карвалью. А страховой сектор, знаешь, на сколько вырос страховой» сектор экономики? Нет, ответил я. На шестьдесят три процента, сказал он. Как ты думаешь, это реальные цифры?

В газете было написано именно так, но доктору Карвалью это казалось невозможным, он был сердит, он злился, ругал страну, правительство, журналистов, полицию, а я стоял и ждал, и дело у меня было очень срочное. Доктор Карвалью, позвал я его. Он не услышал, я и сам не знаю, зачем каждый день читаю все это вранье, честно, не знаю, наверное, мне нравится, когда меня злят, газетчики занимаются тем, что поддерживают нашу ненависть на должном уровне, если чувствуешь, что злость проходит, достаточно взять в руки газету.

Пауза. Он посмотрел на меня. Я кашлянул. Зачем пожаловал? спросил он. Мне показалось, что только сейчас он понял, что человек, вошедший к нему в кабинет, которому он задавал все эти бесконечные дурацкие вопросы, был я.

Дело в том, начал я, но только это я и успел сказать, потому что дверь кабинета открылась и вошла Габриэла, она перевернула телефонный столик, села на него верхом, привет, папа, сказала она. Мне даже стало ее жалко.

Папа, ты сказал ему, что меня кладут в клинику? Теперь мне стало жалко хромого доктора Карвалью.

Меня положат в клинику, сказала Габриэла, глядя на меня. Я кокаинистка. А еще я курю крэк, пью пиво, ром с кока-колой, виски, одеколон, курю марихуану, гашиш, короче, все подряд. Отец положит меня в специальную клинику. Это очень хорошая клиника, где-то за городом. Меня вылечат, я снова буду учиться, найду себе парня, получу диплом факультета психологии, выйду замуж и рожу троих детей, которые никогда не будут ширяться. Клиника поможет мне, правда, папа? Особенно в том, что касается поисков подходящего жениха.

Молчание. Я подумал, что мне лучше выйти из комнаты, но дело мое было настолько серьезно, что любое необдуманное решение могло все испортить, например, мог рухнуть потолок, так мне, по крайней мере, казалось.

Я хочу, чтобы ты знал, папа, что этот тип, который сидит сейчас рядом с тобой, этот кусок дерьма, в брюках со складками и с золотой цепочкой, этот ублюдок, отстреливающий бездомных детей, продает мне наркотики. Это он втянул меня в это дерьмо. Сначала он давал мне порошок просто так. Потом начал брать за него деньги. Это он не дает мне бросить ширяться, он и сегодня предлагал мне купить у него пять граммов. Это не человек, это вонючая собака. Я бы на твоем месте взяла пистолет из ящика стола и выпустила ему пол-обоймы в голову.

Габриэла встала и вышла из кабинета, мы остались с доктором Карвалью с глазу на глаз.

Я не торгую наркотиками, сказал я. Он глядел на меня, положив руки на пояс. Я в самом деле не торгую. Доктор Карвалью встал. Я не люблю всего этого, наркотиков и прочего, сказал я. Он сел, а я еще повторил не меньше трех раз, что не торгую наркотиками. Он снова встал. Подошел к двери. Вернулся. Подошел к телефону. Отключил его. А потом, неожиданно для меня, схватил тяжелое пресс-папье, под которым у него лежали рецепты, и запустил в меня. Попал в лицо, сломал мне зуб, я сказал ему, вы сломали мне зуб.

Я не хотел, ответил он, и это удивило меня больше всего, он не хотел. Извини, сказал он, просто мне вдруг захотелось вышибить тебе все зубы. Ты не слышал того, что сказала моя дочь. Ее не положат ни в какую больницу. Моя семья, начал он, моя семья, но фразу он не закончил и разрыдался. И тут я все понял. Проблема не в том, что я продавал наркотики его дочери. Проблема не в том, что его дочь наркоманка. Проблема была в том, что его дочь рассказала мне, что ее собираются положить в клинику, вот чего он не мог пережить, что кто-то узнает об этом. Нюхаешь кокаин? Пожалуйста. Даешь трахать себя в задницу? Пожалуйста. Воруешь у своего компаньона, убиваешь детей? Нет проблем. Проблемы у них начинаются тогда, когда лопаются трубы и грязная вода начинает хлестать наружу. Господи, что скажут соседи? Такое впечатление, что они и живут только ради соседей. Покупают новую машину, чтобы досадить соседу. Едут в Европу, чтобы досадить соседу. Да-а, долго же я не мог разгадать их. Я сел рядом с ним, доктор Карвалью, так будет лучше для вашей дочери, клиника и все такое, вы же сами понимаете, и потом, совершенно не обязательно кому-то об этом знать, вы можете сказать, что отправили ее в Майами, в Диснейлэнд, подростки с ума по нему сходят, это вполне правдоподобно, кто догадается, что она лежит в клинике? Он встал, вон отсюда, пес шелудивый! Я вышел из кабинета, держа платок возле рта и пытаясь остановить кровь, доктор Карвалью, сильно хромая, шел за мной и кричал мне вдогонку, что я вонючий пес, сукин сын ну и так далее.

Я должен был встретиться с Сантаной, он ждал меня, но я бесцельно мотался на машине по улицам, зуб мой был сломан, десна кровила. Я остановился около какого-то бара, попросил кусок льда и приложил, стало легче.

Я поехал в центр. Потом в район Лапа и Пи-нейрус. Я катался несколько часов, и в голове у меня крутилась одна фраза: кусок дерьма, в брюках со складками.

Накануне вечером я получил медаль за услуги, оказанные мной жителям нашего района, сейчас еще не было трех часов дня, а как сильно все изменилось. Кусок дерьма. Что они за люди? Чего им надо, в конце концов?

Я заехал за Энохом, и мы отправились пьянствовать.

Эта попойка была единственным приятным моментом за весь этот кошмарный день. Вскоре я почувствовал себя лучше и почти забыл, что Эрика меня бросила. И что Марлениу сдал меня полиции. И что меня теперь можно называть куском дерьма. А когда я выпил еще немного, я сам стал называть всех вокруг дерьмецами. Парни, сидевшие рядом со мной и которых, не считая Эноха, я видел первый раз в жизни, много шутили и громко смеялись. Я тоже немножко посмеялся.

А потом, когда я выпил столько, сколько мог вместить в себя мой организм, я снова сел за руль и поехал кататься.

Худшее, что должно было случиться, еще ждало меня впереди.

Я помню одну статуэтку, которую видел в детстве в доме у матери Робинсона: слон, на спину которому вскочил тигр. Этот слон мне казался бесполезным, гора жира, ни на что не годная. А тигр мне казался олицетворенным голодом и гневом, я восхищался им. Я целыми часами разглядывал его клыки, это все равно что ждать выхода на ринг боксеров, которые никогда не выйдут, никогда не будут драться, не победят и не проиграют. Однажды я швырнул эту статуэтку на пол, я не мог больше терпеть. Статуэтка разбилась, но тете удалось ее склеить. Слон, поскольку он был больше, сильно пострадал. А тигр победил и остался целым. Склеенный слон выглядел каким-то больным. Это была судьба.

В ту ночь, мотаясь по темным улицам, я вспомнил об этой статуэтке, но не разбившейся, а еще целой. Я вспомнил слона, и меня охватила ярость к себе самому за то, что я когда-то жалел его. Вот тигр, это другое дело. В багажнике у меня лежали пистолет 7.65 и винтовка двенадцатого калибра. Слон, твою мать!

Тигр всегда кружит вокруг стада. Бездари, эти – хуже всего. От них слова не дождешься, молчаливые уроды. Постепенно они превращаются в эту гнилую массу, в стадо. Они растут, и воняют, и душат нас. Он стоял на светофоре, этот слон на скейте. Гора жира. Общественный вредитель. Я выстрелил. Слон рухнул. Я нашел в бардачке какой-то листок и написал его собственной кровью: «Да здравствует будущее!».

Проехав два квартала, я снял проститутку. Ее звали Эло. Мы поедем к тебе, Эло, сказал я. Эло была хорошая девочка и сделала все так, как я хотел.

 

35

В моей крови было слишком много виски, а на рубашке слишком много крови. Я открыл глаза, было три часа дня. Я сел на кровати, в висках у меня стучало, где я? От постели воняло спермой, на стене – куча фотографий. Эло, я узнал ее, на одной из фотографий она была в купальнике. Я дома у Эло, слава Богу. Эло! позвал я.

За стенкой слышалось шипение стоявшей на огне скороварки, детские голоса. Я снова закрыл глаза и попытался уснуть, не смог. Очень жарко. Эло! снова позвал я.

Эло вошла в комнату, в руках у нее была газета. Наконец-то ты проснулся. Посмотри, этот парень не ты? спросила она.

«Да здравствует будущее!» было написано в заметке. Фотография паренька, которого я убил. Скейт, синие кроссовки, футболка «Ханг Тен». Он лежал, подогнув под себя ноги, руками он обнимал гитару, вернее, поза была такая, никакой гитары там не было. Первый курс колледжа, дружил с девушкой по имени Изабела, пятнадцать лет, хороший сын, любимый внук, надежный приятель, добрый сосед, прилежный ученик.

Далее было написано, что парня застрелили прошлой ночью, когда он возвращался домой. Отец – педиатр. Мать – хозяйка салона одежды. Единственный сын. Был убит с особой жестокостью, шесть выстрелов. Эта ужасная записка, эта мерзость возмутила всех. Министр безопасности обещал быстрое, но справедливое расследование. «Убийца преподнес нам великолепный подарок: записка была написана на обороте визитной карточки фирмы «Альфа». Мое имя, адрес, телефон. Господи, да как же я мог этого не заметить?! Ниже моя фотография: убийца. Кто-то запомнил номер моей машины. Дальше – мое досье: убил собственную жену, закопал ее и т.д. и т.п. Владелец фирмы, промышлявшей убийством. Разыскивается полицией. Полиция начинает расследование ряда других преступлений.

Это правда, все, что здесь написано? спросила Эло. Конечно, нет, ответил я. Я могу принять душ?

Душ находился во дворе. Мне пришлось поздороваться с целой толпой женщин, пока я дошел до него, еще там были две старухи и целая куча детей, короче, стадо в сборе, моя семья, сказала Эло. Моей маме очень понравился подарок, который ты сделал ей вчера вечером. Я не помнил, чтобы что-то дарил кому-то, я ненавижу такие ситуации, когда не могу вспомнить.

Я принял душ. Эрика, ну почему ты не взяла меня с собой? Отец – педиатр. Откуда я мог это знать? Откуда мне было знать, что этот парень – прилежный студент? Ночью, когда он гнал на своем скейте, он был, скорее, похож на того, кто ворует кроссовки «Reebok». Откуда мне было знать? Это была ошибка. Я признаю, что ошибся. Я застрелил его по ошибке. Что же, по вашему, люди никогда не ошибаются? Ошибаются иногда. Ошибаются врачи, в дозировке лекарства, ампутируют здоровую ногу, протыкают кишечник и начинается кровотечение. И другие люди ошибаются, водитель автобуса может уснуть за рулем, прокуроры, судьи, бывают же судебные ошибки. Откуда мне было знать?

Ты не похож на убийцу, сказала Эло, я знаю одного убийцу, мне достаточно только посмотреть в лицо человеку, и я могу сказать, убийца он или нет. Убийцу выдают глаза. У них глаза, как у птиц, сказала она. Эло, ты можешь оказать мне услугу?

Шлюхи обожают оказывать услуги. Эло взяла для меня напрокат машину. Я ждал ее на углу. Она вышла из машины. Обожаю сидеть за рулем, сказала она, если хочешь, я отвезу тебя куда надо. Нет, сказал я. Я дал ей денег, много денег, держи рот на замке, детка. Может, заглянешь как-нибудь, сказала она, когда я уже отъезжал.

К концу дня я добрался до загородного дома Сантаны.

Я выломал заднюю калитку и вошел. Потом позвонил в комиссариат. Сукин сын, услышал я голос Сантаны, где тебя носит?

 

36

Ты выстрелил не в того, в кого было можно, сказал Сантана. И знаешь, что я тебе скажу? Считай, что ты прострелил собственную башку.

Когда умер Робинсон, вернее, когда мне сказали, что его убили, в голове у меня мелькнула абсурдная мысль, я понимал, что он умер, но я думал, что если бы кто-нибудь смог бы что-нибудь сделать, то Робинсон снова стал бы жить.

Прострелил башку, ладно, попробуем что-нибудь сделать. Это была ошибка, я признаю это, сказал я. Что ты признаешь? Что за бред ты несешь? кричал Сантана Ты совершил самоубийство, и если ты обязательно хочешь что-нибудь признать, то признайся лучше в самоубийстве.

Я не хотел больше ничего слушать и положил трубку. Я не сказал Сантане, где я. Он никогда не приезжал сюда, потому что его жена любила смотреть на море, а не на пастбище, как она выражалась. Я решил, что пересижу здесь какое-то время. Выбор был небольшой: либо я прячусь здесь, либо рискую тем, что меня схватят. Вернуться в город и сесть в тюрьму? Ни за что! Я никогда не думал, что угроза оказаться за решеткой может коснуться и меня. Люди готовы ко многому, даже к самому худшему, мы ждем того, что должно случиться и иногда случается, но ареста мы никак не ожидаем. Погибнуть от рака или в перестрелке, это возможно, мы внутренне готовы к этому, но к тюрьме – нет. Мы можем смириться с циррозом или с тем, что попадем под машину. Мы даже готовы получить удар ножом в спину, мы готовы стать жертвой чьей-либо мести, пасть от руки бандита, напавшего из-за угла, но мужественно встретить лицом к лицу собственное заключение в тюрьму мы не в состоянии. И мы никогда не сможем этого сделать. Все утрясется, думал я, но в тюрьму я не сяду.

На самом деле я был не так уж далек от той простой истины, что человек находится либо по эту сторону, либо по ту, и перейти с одной стороны на другую невозможно. В какой-то момент человеку может даже показаться, что он перешел на другую сторону, но ему эту мысль просто внушили, войди и закрой дверь, говорят ему, он входит, закрывает за собой дверь и считает, что он уже по эту сторону, но, в сущности, он остается там, где и был, просто кому-то из них понадобилось, чтобы ты вымыл им их мраморную ванную. Вот и все.

Как бы то ни было, но до конца я этого еще не понял, я был растерян, и мне казалось, что пока еще я нахожусь по ту сторону, но что-то толкало меня совершить этот переход и оказаться по эту сторону, это они меня подталкивают, но я понимал, что надо сопротивляться, надо как-то ужиться с этим, и я хотел только одного: вернуться домой и быть по одну сторону с ними, с теми, кто вытолкнул меня на обочину.

Я чувствовал что-то вроде ненависти к тем, кто теперь сам меня ненавидел и кто оттолкнул меня, вернее, это была даже не ненависть, я притворялся, что ненавижу их, в глубине души я по-прежнему восхищался их образом жизни и их миром, я хотел оставаться с ними, принимать участие в их делах, я завоевал их сердца, я врачевал их язвы, и, как однажды сказал доктор Карвалью, теперь твоя очередь волноваться за нас, а мы можем спать спокойно. Я готов был продолжать делать свое дело, волноваться за них.

Я выходил из дома только рано утром, чтобы купить газеты, читая их, я впадал в отчаяние. Я каждый день просматривал свежие газеты, там была моя фотография, всегда одна и та же, сделанная на празднике «Гражданин года», у входа в Клуб. Каждый считал своим долгом высказаться в мой адрес. Убийца. Поборник законопорядка. Фирма, зарабатывавшая на заказных убийствах, журналисты обожают писать такие вещи. Идиоты они, эти журналисты. Международная амнистия, Комиссия по правам человека, одни и те же люди говорят одно и то же. Продукт авторитаризма, писали они. Безнаказанности. Злоупотребления властью. По-настоящему разозлил меня только президент Клуба, нам и в голову не могло прийти, что он способен на такое, сказал он, вручение премии этому человеку было ошибкой. Козел. Я рассердился на него не на шутку. Зачем говорить, что это была ошибка? Мог бы и промолчать в конце концов.

А учительница? Вирджиния? Я думал о ней. Было видно, что я ей понравился, произвел на нее должное впечатление, да еще и медаль к тому же. Мы ведь договаривались, что я позвоню. Знакомство было заманчивым. Я решил набрать ее номер. Она даже не церемонилась, скажите, что меня нет дома, сказала она, стоя очень близко от телефона, так что я все слышал. Ее нет дома, повторила горничная. Вот и еще одна меня бросила. Скоро они все от меня отвернутся.

Дни проходили за днями, я надеялся, что что-то изменится к лучшему, но дела мои становились все хуже и хуже. Разговоры пошли уже о Сантане. В одной статейке было написано, что у меня есть друзья в полиции. Такое заявление сделал один из полицейских следователей. Он сказал, что я каждую неделю играл в футбол за сборную команду полиции. Это правда. Еще он сказал, что я пользовался полицейской машиной, когда выезжал на операции. Тоже правда. Что Сантана был акционером «Альфы». И это правда. Сам Сантана все отрицал. Я знаком с этим субъектом, но у нас никогда не было общих дел. Мне это не понравилось, что еще за новости? Это меня он назвал субъектом? На себя бы посмотрел лучше! Еще следователь сказал, что когда я разбил машину, то заставил оплатить ее ремонт бизнесменов и предпринимателей, живущих в нашем районе. А вот это вранье. Я не бил свою машину, я просто попросил покрасить ее, предприниматели взяли это на себя, с такой формулировкой я готов согласиться.

После всех этих обвинений я перестал читать газеты. Однако я по-прежнему покупал их, и в гостиной уже выросла целая гора. Я понял, что лучше уж ни о чем не знать.

Господи, дни тянулись так медленно, как будто кто-то привинтил солнце к небу. Я впал в самую настоящую депрессию, лучше бы я скрылся где-нибудь в другом месте, каждый раз, как я оказываюсь за городом, у меня возникает желание наложить на себя руки. Ни голубое небо, ни зелень, ни цветы не в состоянии были хоть немного отвлечь меня. Коровы, особенно их взгляд, навевает на меня смертельную тоску. Я мог бы спрятаться где-нибудь на берегу моря, пляж, волны, девушки, морской прибой – все-таки это лучше. Сельская жизнь – ханжеская жизнь. Ты смотришь сквозь открытое окно, как фермеры щедро угощают кукурузным хлебом прохожих, и не веришь, что они это делают с искренним чувством. Человек – гнусное существо. Некоторое облегчение приносила мне только выпивка. Или сон. Во сне я видел Эрику. И Саманту. Я разработал специальную технику, чтобы видеть их во сне. Я повторял их имена не менее трех часов подряд, не останавливаясь ни на секунду. Это срабатывало. Однажды мне приснилось, что у меня отпуск и мы плывем все трое на корабле, чтобы отдохнуть на Карибах. В другой раз мне приснилось, что Эрика позвонила, я хочу вернуться, сказала она, я люблю тебя. Возвращайся, ответил я. Проснулся я там же, где и уснул, в одиночестве.

Смотреть телевизор и мыться, сидя в ванной, – вот то немногое, что мне было доступно. Иногда я принимался ходить по дому, повторяя вслух Эрика, Эрика, Эрика.

Однажды я не выдержал и позвонил в «Альфу», от Эрики есть новости? спросил я. Телефон прослушивается, ответила Фатима. Я положил трубку. Молодец девчонка!

Не знаю точно, сколько я так просидел, должно быть, неделю.

Как-то ночью я услышал шум подъехавшей машины. Я похолодел. Мой пистолет лежал на шкафу, но я был не в силах даже протянуть руку, чтобы взять его. Я забрался под кровать, на большее меня не хватило.

Кто-то вошел в гостиную. Шаги на лестнице. Внезапно в комнате, где я прятался, включили свет. Ботинки, я узнал ботинки Сантаны. Майкел, сказал он, нам надо поговорить.

Я все еще лежал под кроватью.

Мне позвонил сосед, он сказал, что в моем доме кто-то есть. Твое счастье, что он не позвонил в полицию.

Я вылез из-под кровати. Мне было стыдно. Мужчины так не поступают, наверное. А мне пришлось. Моя футболка была все грязная от пыли. Я отряхнулся.

Положение твое, сказал Сантана, тяжелое. Даже очень тяжелое. На тебя ополчились защитники прав человека, епископы, кардиналы, вся эта компания. А компания эта, скажу я тебе, имеет вес, и шуметь они умеют по-крупному. Министр безопасности захлебывается собственной слюной от ярости. Могу представить, какую нахлобучку он получил от губернатора. Потому что губернатор, если бы смог, пристрелил бы тебя собственными руками. Раньше ты ему был j^o лампочки. Он, наверное, даже симпатизировал тебе, ты приносил пользу, так он, должно быть, рассуждал. Но теперь министр юстиции, пользуясь епископами, кардиналами и всем этим цирком, который развернулся в прессе, решил вставить пистон губернатору и пообещал подключить к этому делу сотрудников Федерального управления полиции. Так что дела твои, мягко говоря, хреновые. Ты оказался между молотом и наковальней. Губернатор чувствует, что его унизили, понимаешь? Он решил, что министр хочет обскакать его, ты ведь знаешь, эти ребята только и ждут повода, чтобы наколоть друг друга. Естественно, губернатор сказал, что он не нуждается ни в чьей помощи и что он достанет тебя даже в объятиях дьявола, он так и выразился, в объятиях дьявола, мне рассказал об этом Зе Педру, генеральный комиссар рассказал Алмиру, а они с Зе Педру приятели. Алмир зря трепаться не будет. Короче говоря, информация просочилась с самого верха. Они теперь во все суют свой нос, ты небось такого и не видел. Вокруг «Альфы» постоянно крутится с десяток агентов. У твоего дома тоже, короче, можешь представить, какая начнется заваруха, если ты там появишься. Речь уже не идет о том, что ты застрелил этого маменькиного сынка, они о нем уже и не вспоминают. Речь идет о твоей шкуре, они хотят стереть тебя в порошок. Губернатор намерен показать, что он не зря потратил миллионы на свою администрацию, на новые полицейские машины, на охрану школ. И вот теперь он собирается ткнуть всем этим министру в морду. Ему нужен ты. Вот в чем все дело.

А если я поговорю с ним? спросил я. С кем с ним? переспросил Сантана. Ну не знаю, с кем-нибудь из них, с губернатором, например.

Сантана расхохотался. Можете представить, насколько велико было мое отчаяние, что я тоже расхохотался, правда, по обязанности, только потому, что он смеялся.

А когда мы перестали смеяться, у нас сделались очень серьезные лица, причем Сантана выглядел куда серьезнее, чем я.

Давай заключим договор, сказал он. Дело стоящее. Для тебя это, по-моему, единственный возможный выход. Ты сдашься, мы разыграем спектакль по всем правилам, а потом я сделаю так, что ты сможешь выбраться оттуда. Я не преступник, сказал я. Конечно, нет, просто надо подождать, пока все успокоятся. Этим мы утихомирим губернатора, министра безопасности, министра юстиции, эти ребята быстро успокоятся, как только ты окажешься за решеткой, скандал утихнет сам собой. Они быстро найдут себе какого-нибудь другого кретина. Кретина в том смысле, сказал Сантана, что они смогут использовать его для собственной рекламы. Я хочу спасти твою задницу, неужели не понимаешь? Я все еще могу кое-что сделать для тебя. Тебя все равно арестуют. Но ты можешь сдаться мне, и мы договоримся, а можешь сдаться на милость какому-нибудь чокнутому комиссару, который захочет выслужиться и выследит тебя, и вот тогда мне тебя будет жаль по-настоящему. Ну так как? Что выбираешь?

 

37

Ты знаешь, сказала она, я поняла одну вещь. Если женщина начинает каждый день заниматься гимнастикой, то это значит, что она спит с каким-нибудь мужиком. Сто процентов. Спортклубы зарабатывают деньги на семейных изменах. Девчонка может заняться серфингом или начать гонять на велосипеде. Замужняя женщина, у которой появился любовник, пойдет в клуб. Тетки, которые говорят, что им нравится заниматься спортом, бессовестные лгуньи. Гимнастика – очень противная штука, Господи, одна только серия упражнений для брюшного пресса чего стоит. Так что, Майкел, если я перестану заниматься спортом, то, во-первых, это значит, что я больше не хочу ложиться с тобой в постель, а, во-вторых, если потом снова начну заниматься, можешь смело поколотить меня. Причем по-настоящему.

Положи сюда руку, сказала Эрика. Чувствуешь бедренные мышцы? С ними больше всего хлопот. Чувствуешь, какие они твердые? Я чувствовал. Моя рука поползла вверх, к трусикам. Я снял их. Под пальцами я ощутил хорошо знакомый мне пушок. Я приник к нему губами. У меня был друг, который любил повторять: самое сладкое – это щекотать женщину языком.

Эрика вернулась ко мне. Во сне, конечно. Моя техника сновидений значительно улучшилась, это были уже не сны, это была самостоятельная жизнь моего собственного воображения, я закрывал глаза и погружался в этот мир так сосредоточенно, с такой жаждой и таким рвением, погружался так глубоко, словно во сне. Я раздвоился. Во сне я по-прежнему жил рядом с Эрикой, а когда я просыпался, то просыпался в тюрьме.

Тюрьма. Тюремная жизнь – это дерьмо, если у вас есть деньги, и это – полное дерьмо, если у вас их нет. Вот и вся разница. Чтобы иметь возможность есть пудинг на сгущенном молоке, надо потратить кучу денег. Но в тюрьме пудинг на сгущенном молоке – жизненно необходимая вещь. Бывают моменты, когда только этот пудинг способен отвлечь вас от мыслей о смерти. Но если у вас есть сигареты, то вы можете получить практически все что угодно: крэк, жареную курицу и даже секс. За пачку сигарет вы купите себе бифштекс. Или четыре яйца. Или два рулона туалетной бумаги. Если вам надо позвонить, то это стоит три пачки. Взять напрокат на день черно-белый телевизор – шесть пачек. Есть даже специальный человек, который займется уходом за вашей кожей. Двадцать четыре пачки. За сорок пачек к вам в камеру приведут травести. Я сказал, что мне это не надо, у меня есть Эрика, слава Богу. Правда, во сне. Но хоть так.

Заключенные ненавидят убийц, предупреждал Сантана. Это не так. Просто в тюрьме особо нечем заняться. Вот вы и ищете какой-нибудь объект для ненависти. Подойдет все что угодно, хоть консервная банка. Потому что только ненависть способна по-настоящему утомить вас, и тогда вам удастся наконец уснуть. И только ненависть может заставить вас встать на следующий день, вы будете в состоянии встать с нар, если вам есть кого и что ненавидеть, в крайнем случае, себя самого. Заключенные выбрали на эту роль меня. Я не мог гулять в те же часы, что и они. Не имел права смотреть на них. Даже говорить с ними. Но все не имело значения. В каком-то смысле я чувствовал себя в безопасности. Я боялся одного, что меня переведут из камеры предварительного заключения в настоящую тюрьму, но Сантана успокоил меня, сказав, что это не так просто – тюрьмы переполнены. Гораздо раньше, как мы и договаривались, я выйду на свободу. Скоро. Очень скоро.

В день моего ареста меня навестили двенадцать адвокатов. Их прислали бывшие клиенты «Альфы». Вы можете рассчитывать на нас, заявили они. Может, вам нужны деньги? Возьмите. Радиоприемник на батарейках? Вот, пожалуйста. Хотите повесить зеркало на стену? Вам принести зеркало? Нужен матрац получше? Простыню, чтобы постелить поверх матраца? Подушки под цвет простыни? Моя камера стала весьма комфортабельной: у меня был телевизор, магнитофон, фрукты и даже ваза для цветов. Мои сокамерники были в восторге. Может, отчасти поэтому, они оставили меня в покое, они пользовались всеми моими вещами, а я предпочитал не лезть на рожон, так что жили мы мирно. В обмен адвокаты просили меня забыть о существовании их клиентов, понимаете, говорили они, мы очень озабочены всеми этими допросами, полиция хочет знать о всех остальных, как бы выразиться?… Преступлениях, так это называется. Но адвокаты не употребляли этого слова, преступления. Я тоже. Мы говорили одними намеками. Я довольно долго учился этому искусству. Адвокаты до смерти боялись, что я открою рот, но я не собирался этого делать, потому что я собирался выйти отсюда.

Меня арестовали в пятницу. В субботу все газеты сообщили о моем аресте. В воскресенье три сотни жителей моего района окружили здание комиссариата, требуя моего освобождения. Не знаю, насколько громкой была шумиха там, газет я больше не читал, но здесь, в тюрьме, только и разговоров было, что о моем деле. Мои сокамерники в течение трех дней повторяли: ну и дела, ну и дела, ну и дела!

В огромном количестве приходили письма. «Теперь, когда тебя здесь нет, эти бандюги вертятся около дверей моего бара, нагло размахивая пистолетом», говорилось в одном письме. «Выпустите этого святого человека, он столько добра сделал людям», говорилось в другом. «Ваше заключение в тюрьму – идиотизм. Вы – то зло, которое необходимо», писал автор третьего. Маразматик.

Как правило, на душе у меня было спокойно. Но если я видел кусок неба или слышал какие-нибудь звуки, когда, например, продавец манго, разъезжавший на своем грузовичке, начинал подзывать покупателей, я терял голову. Ничто не может так разбередить фантазию заключенного, как мысль о том, что там, на улице, люди могут подойти и купить себе манго.

Иногда я разговаривал с Сантаной.

Все наши проблемы, разглагольствовал Сантана, в том, что у нас нет корриды или чего-нибудь в этом роде. Потому они и ищут кандидатов на роль козла отпущения. Это не имеет никакого отношения ни к морали, ни к справедливости, это спорт – взять и отдубасить кого-нибудь. У нас корриды нет, значит, надо лупить друг друга. Они поймали тебя, но если я начну валять дурака, то и мне не поздоровится. Но о тебе забудут. Пройдет немного времени, и о тебе забудут все. Помнишь того парня, который угрохал всю семью? Так вот, о нем уже все забыли. Его никто не вспоминает, потому что появился другой парень, который угрохал не просто всю семью, но еще и бабку с дедом в придачу. О нем тоже потом забыли, потому что появилась некая домработница, подливавшая мочу в пищу тем, у кого она работала, и завладела воображением всех этих господ. Скоро опять кто-нибудь появится и станет новой мишенью. Это называется «эффект домино», каждая костяшка, падая, толкает следующую. Тебе может повезти, появится какой-нибудь чокнутый, который начнет резать всех подряд, или насильник, охотящийся за малолетними девочками. И это будет здорово. Потому что им нужно громкое преступление, ну, по крайней мере, стоящее, каждый день этот кто-то должен совершать какую-нибудь ужасную мерзость, чтобы было о чем поговорить за ужином. Мой телефон не замолкает ни на минуту. Это все журналисты. Они звонят каждый день, каждый божий день, и я им говорю, например: женщина погибла в собственной постели, она спала, обняв двух своих деток, шальная пуля попала ей прямо в сердце. И все? говорят они. Шальная пуля не годится. Нам плевать на саму жертву, нам надо насилие. Львы, видите ли, голодны. А львы – это они сами, я имею в виду, мы. Короче, все. В общем, надо держать кулаки и надеяться, что вот-вот появится какой-нибудь очередной отморозок. Не падай духом. Не так уж все и плохо. Просто делай то, что ты делал до сих пор: все отрицай. Отрицай, отрицай, отрицай. И упаси тебя Бог проболтаться о ком-нибудь или о чем-нибудь, потому что, когда ты выйдешь отсюда, мой милый, тебе ведь понадобятся твои друзья. А уж я-то тебе пригожусь в первую очередь. И клиенты твои бывшие тебе тоже понадобятся. А чтобы помочь тебе, мы должны чувствовать себя спокойно. У меня в голове есть мой собственный личный барометр. И он мне говорит: буря уже позади. Вчера по телевизору, в новостях, впервые за последнее время не было ни слова ни о тебе, ни об этом маменькином сынке. И ни один епископ не метал против тебя громы и молнии, а это хороший знак. Короче говоря, мы уже почти у цели. Не волнуйся, ты выйдешь отсюда в самое ближайшее время. Вот увидишь.

Фотография улыбающегося Сантаны. Подпись: «Я не сделал ничего особенного. Просто выполнил свой долг». Это по поводу моего ареста. В остальных газетах то же самое, везде улыбающийся Сантана говорит о том, что стоит на страже закона.

Готов поспорить, сказал Энох, что эти газеты он не давал тебе почитать. Ты не понимаешь, горячился я, все это – чтобы отвлечь внимание, мы с ним договорились, это уловка. Чушь, возразил Энох, Сантана наколол тебя. Арестовав тебя, он сумел сделать сразу две вещи: во-первых, избавиться от этих парней, которые на него насели, точнее, он думает, что смог, избавиться. Дня не проходит, чтобы кто-нибудь не явился в «Альфу» и не стал задавать про тебя вопросы. Сантану скоро возьмут, это как пить дать. Ну, а вторая? спросил я. Что «вторая»? не понял Энох. Ты сказал, что арестовав меня, Сантана сумел сделать сразу две вещи, я хочу знать, что во-вторых. Во-вторых? переспросил Энох. А во-вторых, весь этот цирк с его фотографиями в газетах каждый день. Этот олень любит такие вещи. Ты никогда не видел расчесочку, которую он носит с собой в кармане. Достаточно ему оказаться перед зеркалом, как он сразу же достает ее и начинает причесываться, никого не стесняясь, делает это прямо на людях, пузырь надутый. Сантана придумает, как вытащить меня отсюда, сказал я. Сантана-то? Конечно, придумает, он же у нас добрый дяденька, я лично не забыл, как он помог Маркану. Это разные вещи, сказал я. Чушь собачья! Сантана готов наложить в штаны от страха, что ты вдруг откроешь рот. Он просто водит тебя за нос. Протри глаза! Неужели ты сам не видишь? На, держи, сказал он. Это перочинный нож. Это Маркана ножик. Ему еще когда-то Робинсон подарил.

Я не придал значения словам Эноха. Ни малейшего. Если у Сантаны были способы нагадить мне, то у меня их было не меньше, чтобы нагадить ему. Но зачем ему пытаться мне нагадить? Ведь мой арест был джентльменским соглашением. Это был чистой воды спектакль. Просто нужно было немного потерпеть, вот и все. И спать, положив перочинный нож под подушку.

Со мной в камере сидел один парень из Баии. Мы подружились, мне нравилось болтать с ним. Он научил меня играть в шашки, и мы играли в шашки целыми днями, он очень классно играл. Он сказал, что умеет играть и в шахматы, но когда я попросил одного из моих двенадцати адвокатов принести мне шахматную доску с фигурами, оказалось, что это вранье, в шахматы он играть не умел. Научиться играть в шашки – это первый этап, заявил он. Ты еще даже в шашки не умеешь толком играть, а уже хочешь играть в шахматы. Плут он был, этот парень, но он мне нравился.

Через два дня после того, как у меня побывал Энох, мы с Эрикой, во сне, пошли в кино. Мы уже выходили на улицу и собирались сесть в машину, когда я проснулся от того, что кто-то бросил мне на лицо подушку и пытается задушить меня. Я думал, что это конец, у меня поплыли круги перед глазами, и я услышал звон в ушах; мои пальцы, лихорадочно шарившие по постели, нащупали какой-то холодный предмет. Лезвие. Это был нож, который дал мне Энох. Я схватил его и куда-то воткнул, даже не знаю, куда именно я попал. Подушка ослабла, мне удалось глотнуть немного воздуха, я поднялся с кровати, все еще качаясь, и хотел только одного – дышать, лишь немного успокоившись, я увидел, что мой друг-баиец лежит на полу с ножом в животе. Ты убил меня, прошептал он. Говорил он очень тихо, и я тоже, не знаю почему, начал говорить шепотом. Я положил его на постель, вытащил нож, он неглубоко вошел, сказал я, ты поправишься. Я взял свою футболку, смочил ее и стал протирать рану. Мы продолжали говорить очень тихо, так тихо, что никто из наших соседей по камере не проснулся. Скажи мне правду, говорил он, я умру, да? Лучше уж сразу сказать. Если я должен умереть, то хочу знать правду. Ты попал мне в сердце? Скажи, ты попал в сердце? Нет, ответил я. А легкие? Ты не пробил мне легкие? Да нет же, прошептал я, и в самом деле, рана была неглубокая, так, скорее, порез, а не удар ножом, то есть это было похоже на порез, так мне, по крайней мере, казалось. Это Сантана, сказал он. Сантана велел мне убить тебя.

Удар пришелся прямо по печени, я почувствовал горечь во рту, электрический ток пробежал по моим венам, руки мои загорелись, и в руках засверкал нож, я воткнул его, мозг мой тоже загорелся, воткнул его больше тридцати раз парню в живот, до десятого удара он еще был в сознании, он не проронил ни звука, сукин сын, он лежал и смотрел, как я втыкаю в него свой нож, потом он потерял сознание и умер, а я продолжал втыкать в его тело нож, чтобы знать наверняка, что он уже не встанет.

Я вытер нож, убрал все, вернулся в свой угол и стал ждать рассвета.

Кто-то сказал однажды, что доверие – это своеобразная форма самоубийства.

 

38

Когда в тюремной камере кто-то умирает, никто ничего не знает, я знаю только, что я проснулся, а парень был уже мертв, вот что обычно все говорят, даже если ты что-то знаешь, ты не такой дурак, чтобы болтать об этом. Сантана оказался по уши в дерьме, он не знал, пытался ли баиец убить меня и кто убил самого баийца. Он то и дело вызывал меня. Это не допрос, повторял он, но ты единственный человек, который в состоянии помочь мне разобраться в этом деле. Сегодня убрали креола, а завтра могут убрать тебя. Я сказал ему только то, что собирался сказать. Эти ребята не промах, убивают так, что человек и пикнуть не успевает, им самое место работать у нас, в «Альфе», сказал я. Сантана заерзал на стуле, но я твердо решил держать его на коротком поводке. Я чувствовал себя актером на сцене и понимал, что инициатива в моих руках. Я обеспокоен, заметил Сантана, уж не хотят ли они тебя убрать?

Хитрость не знает границ. Она способна идти все дальше и дальше и может подчинить себе все и вся, если ей дать разгуляться. Кто хочет меня убрать? переспросил я. Ты даже не представляешь, как эти господа спят и видят тебя дохлым. Может быть, лучше мне попробовать перевести тебя в другую тюрьму, подальше отсюда? спросил этот хитрый сукин сын. Имей в виду, Сантана, что я отсюда никуда не пойду. А если меня переведут, то можешь забыть о нашем с тобой договоре, сказал я.

Он собирался меня перевести. Или прислать еще кого-нибудь, чтобы меня наконец-то убили. Но времени у него уже не было. Я оказался проворнее.

Пятнадцать тысяч долларов, вот цена, которую вы должны заплатить. Люди думают, что сбежать из тюрьмы трудно. Трудно в ней сидеть. Сбежать куда проще. Надо только заплатить все до копейки, все пятнадцать тысяч. С тех пор как я решился на побег, никто палец о палец не ударил, чтобы мне помешать.

Инструкция проста: вы подкупаете тюремную охрану. Ждете, пока наступит вечер воскресенья. Вы берете на мушку дежурных по комиссариату, держа в руке пистолет, который вам передал Энох. На самом деле держать их на мушке – это так, красивая фраза, им уже заплачено, спектакль, короче говоря. Но по сценарию вам следует прострелить ногу кому-нибудь из них, чтобы комедия выглядела более достоверно. Потом вы идете на оружейный склад, там находится под охраной весь полицейский арсенал, если вы очень сердиты, то можете застрелить караульного, но можете и оставить его в живых, это зависит от вашего настроения, в любом случае, его следует приковать наручниками. Я лично – застрелил его. Вы берете три автомата, три пистолета, патроны, наручники, связываете тюремных охранников и засовываете им в рот кляп. А потом выходите через главные ворота. Все это занимает пять минут. Я сделал еще одну вещь, засунул в рот одному из них записку: «Сантана, обратно я живым не вернусь».

Энох ждал меня на улице, сидя в машине.

Все это оказалось совсем не трудно. Подготовка заняла два дня.

Энох продал мою коллекцию оружия, а недостающую сумму раздобыл у моих адвокатов, итого пятнадцать тысяч. У меня осталось впечатление, что я слишком мало попросил у этих сосунков, если бы я попросил у них лимузин, они вполне могли бы подарить мне лимузин. Лимузин? Само собой, конечно мы найдем лимузин для нашего друга.

Мы с Энохом поселились в одной из гостиниц в центре города.

Разве я тебя не предупреждала, сказала мне Эрика во сне, что все эти господа – негодяи? Сколько еще ты собираешься торчать в этом блошином мешке? Нам надо как можно раньше убраться из города. Уедем в Рорайму. Купим там поместье. Рорайма, Амапа, Макапа – это уже не Бразилия, за границей они не станут тебя искать. Та ночь длилась бесконечно, я просыпался и засыпал, снова просыпался и снова засыпал, кровать в гостинице была отвратительная. Когда я просыпался, мне казалось, что сон мой продолжается наяву, он приходил откуда-то снаружи, проникал сквозь стены комнаты, вот только Эрика не приходила, она оставалась там, запертой в моем сердце. А когда я нырял в глубины своего подсознания, то не всегда мог ее там найти. Иногда она оказывалась в комнате, рядом со мной, кто-то внутри меня подсказывал мне это, она ищет тебя здесь, в этом номере, и тогда я открывал глаза, чтобы увидеть ее. Я был уже не тем человеком, что раньше, я изменился. Это они меня изменили. Я хотел сказать об этом Эрике во сне, но каждый раз забывал. Когда я вспоминал, она уже выпрыгивала из сна. Иной раз только я начинал говорить, как тут же просыпался. Я так много хотел о ней узнать, столько хотел ей рассказать, Эрика, я понял все, о чем ты мне говорила. И я понял это, потому что ты ушла от меня. Я хотел сказать Эрике, что в тот момент, когда баиец пытался убить меня, что-то родилось у меня внутри, прямо в печени, я чувствовал это. Что-то похожее на раковую опухоль. Какой-то особый свет, от которого светилась вся моя печень. Из моей крови исчезли те особые вещества, которые разлагают всю ту гниль, которую нам приходится глотать. В сердце моем родилась стойкая ненависть, и могу сказать, что эта ненависть стала той частью меня, которая мне нравилась в самом себе больше всего. К тому же это было то единственное, что мне хотелось сохранить и что я боялся потерять – свою ненависть. Я не мог появиться ни в «Альфе», ни у себя дома, вокруг было полно полицейских. Я потерял все. Но мне на это было наплевать, наступает такой момент, когда деньги перестают иметь значение. И тогда деньги превращаются в дерьмо. Единственное, что меня по-настоящему интересовало, это моя ненависть. Я боялся, что она испарится. Я каждый день искал для нее пищу, самую лучшую, какую только мог найти. Благодаря своей ненависти я превратился в страшного человека, вроде тех гадов, кого я сам ненавидел. Вроде доктора Карвалью, этого сукина сына, который выгнал меня из своего дома и еще орал на меня, обзывая шелудивым псом. Он возглавлял мой список. Нет, первым будет Сантана. Я не мог больше сидеть сложа руки. В одно мгновение я понял все насчет того, чтобы находиться по эту или по ту сторону, я уже размышлял об этом, но именно благодаря баийцу мне вдруг все стало предельно ясно. Я был оружием в руках этих людей. Пистолетом, несущим мир. Им был необходим такой пистолет, потому что все только и думают о том, как бы стащить их видеоприставку. Их Майами. Изнасиловать их дочерей. Напугать их. Я служил им гарантией. У них нет покоя, они повторяли это на каждом шагу, в нашей жизни нет покоя. Я был для них матадором. Их покоем. А теперь, когда дерьмо завоняло, они решили выкинуть свой пистолет в реку, и дело с концом. «Используйте и выбросьте», как пишут на упаковках сами знаете чего.

Всю ночь я размышлял об этих вещах и провалялся в кровати до позднего утра. Когда я встал, Энох уже сходил за газетами. Ты разговаривал во сне, сказал он.

Я проглядел страницы, посвященные полицейской хронике. Бомба взорвалась как раз вовремя. Из-за моего побега начальник тюрьмы оказался в дерьме по уши. А также полицейские, служившие в тюремной охране. Но нужно было окунуть с головой в дерьмо еще кое-кого. Первый из них нахлебается сегодня вечером.

Я остановил машину на углу и стал ждать. Перед домом Сантаны стоял полицейский автомобиль. Этот олень, должно быть, сильно трусит, сказал Энох. Мы включили радио, одна из станций передавала репортаж о моем побеге. Побег был спланирован, услышали мы, у преступника были сообщники среди офицеров полиции. Подозревали Сантану, который уже получил повестку в суд для дачи показаний. Министр безопасности распорядился провести специальное расследование, чтобы выяснить обстоятельства побега и наказать виновников, продолжал диктор. Кроме того, министр сообщил, что перед отделом по поимке беглых преступников Управления криминальной полиции штата поставлена задача арестовать «Южного убийцу» и что губернатор взял это дело под свой личный контроль. «Южный убийца». Вот как они меня теперь называли. Эти ребята обожают делать из мухи слона, сказал Энох. Мы убили не один десяток сосунков, вроде того парня на скейте, я своей рукой перестрелял не меньше трех десятков, никому и дела не было, а теперь сколько шума только из-за того, что отец этого парня оказался педиатром, забавно, ты не находишь? спросил он.

Без пятнадцати десять. Пора. Я думаю, что тебе стоит позвонить в гостиницу и сказать Эрике, что мы задержимся. Энох уставился на меня не мигая. Потом рассмеялся. Ты сказал это таким серьезным тоном, признался он, что я было подумал, что это правда. Я тоже рассмеялся. Мне бы хотелось, чтобы это было правдой, сказал я. Мне бы этого хотелось больше всего на свете, быть рядом с Эрикой. Знаешь о ней что-нибудь? спросил Энох. Нет, ответил я. Мне она нравилась, твоя Эрика, сказал Энох. Она была классная девчонка. Она мне знаешь что однажды сказала? Куплю себе грузовик и уеду куда глаза глядят. Я уверен, она так и сделала, купила себе грузовик. Как ты думаешь, Майкел, она могла стать водителем грузовика?

Четверо полицейских вышли из дома Сантаны, сели в машину и уехали. Он скоро появится, сказал я. Ну не знаю, ответил Энох, сомневаюсь, что он сегодня куда-нибудь поедет. Я был уверен, что Сантана обязательно отправится в свой мясной ресторан, он ездил туда каждый вторник, а люди, как я знал, терпеть не могут менять свои привычки, дело даже не в привычках, просто Сантана умер бы, если бы не съел своего еженедельного быка.

Фанфары! Сантана с семейством погрузился в машину и поехал прямиком к ресторану. Вышли, оба его сына похожи на отца, такие же животики над брюками, мясоеды. Жена его внушала мне нестерпимое отвращение. Тощая, волосы поделены на отдельные пряди, женщины ее типа обожают такие прически. Сделай себе пряди, наседала она на Эрику каждый раз, как мы оказывались вместе, сделай пряди, сделай пряди. Дура набитая. Пошли? спросил Энох. Подождем немного, ответил я. Мне хотелось подождать, пока мясо подадут к столу.

Сантана сидел, низко наклонив свою харю над тарелкой, где в луже крови плавал кусок мяса. Он ел, если это можно так назвать. Он глотал целые куски мяса, не прожевывая, свинья и то аккуратнее ест. Должно быть, в животе у него сидела прожорливая пиранья, и накормить ее было делом непростым. Он не заметил, как я подошел, его шелкопрядная жена обратила на меня внимание. Она побледнела, толкнула мужа локтем Уведи детей, сказал я.

Вкусное мясо? Вкусное, ответил Сантана. Сядь, давай поговорим. Поговорим? переспросил я, ты хочешь поговорить? Удивительные люди эти ребята, сначала они тебя используют, потом пытаются выкинуть тебя, потом хотят тебя убить, а когда у них ничего не получается, они заявляют, давай поговорим. О чем мне с тобой говорить? Об этом несчастном баийце? Послушай, Майкел, не горячись, давай вместе разберемся, сказал он. Я выстрелил. Попал прямо в лицо, потрясающая штука девятимиллиметровая «беретта», лица у него уже не было.

Позже я узнал, что гроб Сантаны даже не открывали. Им так и не удалось собрать вместе ошметки его мозгов, разлетевшихся по всему ресторану.

 

39

Посмотри, что я тебе принес, сказал я, доставая бумажный конвертик. Габриэла спрыгнула с кровати, глаза у нее загорелись, Господи, ну наконец-то. А я думала, что ты совсем меня не любишь, защебетала она. Представляешь, меня впервые выпустили сегодня из клиники домой на выходные, у меня внутри уже все ссохлось.

Габриэла насыпала перед собой две дорожки кокаина и медленно втянула в себя. Потом запрыгала как ненормальная, уау, завопила она, до чего же легко! Волшебное ощущение. Ведь подумать только, всего две минуты назад я лежала без сил на кровати, словно мешок, а сейчас я чувствую такой прилив сил, что мне даже захотелось прогуляться, пойдем погуляем. Кстати, как ты вошел в дом? Через дверь, ответил я, она была открыта.

Возьмешь меня с собой погулять? Только нам придется вылезать через окно. Мой сумасшедший папочка следит за мной в оба глаза. Нет, сказал я, погулять сегодня не получится.

Она посмотрела на меня, и в глазах у нее запрыгали чертики. Она провела языком по губам. Подошла к двери и заперла ее. Потом вернулась и села около меня, сверкнув коленками, совсем близко. Ноги у нее были что надо. Габриэла взяла мою руку и положила себе между ног. У тебя есть еще порошок? спросила она. Ты хочешь потрахаться? спросил я в ответ.

Она оттолкнула мою руку. Настроение у нее испортилось, вернее, она сделала вид, что у нее испортилось настроение, и это меня раззадорило. Ну же, Габриэла, ты хочешь, чтобы я тебя трахнул? У меня полные карманы кокаина – все твое.

Она не отвечала, только криво усмехнулась. Да объясни же мне, в чем проблема. Все люди трахаются. Твой отец трахается. Твоя мать трахается. Твоя мать трахается с друзьями твоего отца, а твой отец трахается со своими пациентками, ну и что?

У Габриэлы был растерянный вид, ее невинная игра под названием «давай трахнемся» явно затянулась.

Скажи, Габриэла: «Я хочу трахаться».

Нет ответа. Габриэла продолжала молча сидеть. Я постарался сдержать свое раздражение.

Слушай, Габриэла, я думал, ты современная девушка. Что тебя смущает, слово «трахаться»? Хорошо. Давай назовем это иначе. Пусть будет «совокупляться». Тебе нравится совокупляться? На мой взгляд, это больше подходит для лошадей, ты не находишь? «Вставить». Вставить – хорошее слово. Ну, давай, я хочу услышать, как ты сама это скажешь. Но Габриэла упорно глядела в пол. А-а, понятно, ты предпочитаешь «заняться сексом». Ну что ж, давай займемся сексом. Оленье словечко. Все наполовину. Какое-то оно недоделанное. У меня такое впечатление, что твои приятели не любят трахаться, они любят заниматься сексом, они залезают на тебя, брызжут спермой и отваливают, по-моему, так не трахаются, как ты считаешь, Габриэла?

Лицо ее было серьезно.

Ну, давай же, Габриэла, я хочу услышать, как ты скажешь: «Трахни меня. Трахни меня, Майкел. Засунь свою здоровую дубину мне между ног». Вспомни про кокаин, Габриэла.

Она прошептала одними губами, но я услышал: «Трахни меня». Что? спросил я. Что ты сказала? Ты хочешь, чтобы я тебя трахнул? Да, ответила она. Тогда говори громче, приказал я. Хочу, сказала она. Говори все полностью: «Я хочу, чтобы ты меня трахнул». Я хочу, чтобы ты меня трахнул, повторила она. А-а, ну теперь понятно, сказал я, раздевайся и ложись на кровать. Она разделась догола, легла. Фигурка у нее была аппетитная, трахаться с ней было бы одно удовольствие. Раздвинь ноги, сказал я. Она раздвинула ноги.

Проблема в том, Габриэла, что сегодня мне не хочется трахаться, сказал я, развернулся и вышел.

Габриэла так и осталась лежать на кровати с раздвинутыми ногами. Подумать только, ведь из-за этой коровы я застрелил человека.

Едва завидев меня, доктор Карвалью вскочил с кровати и попытался дотянуться до телефона. Я опередил его и выдернул шнур из розетки. Жена его была в душе, я слышал, как льется вода. Майкел, произнес он, спокойно. Не делай резких движений. Резких движений не надо делать, когда переходишь улицу, ответил я, а я не собираюсь переходить на другую сторону. Доктор Карвалью метался, прихрамывая, из угла в угол, пижама у него была белая. Снимите пижаму, сказал я, поднимая пистолет, я не хочу запачкать ее кровью, как-то жалко. Приятно было смотреть на доктора Карвалью – голого, хромого, с отвисшим пузом, готового обделаться от страха – очень приятно было смотреть. Я прицелился и выстрелил ему прямо в набитый дерьмом живот.

 

40

Машина была угнанная, Энох постарался. Мы мчались все дальше на юг. Никакого конкретного маршрута у нас не было. Мы провели за рулем всю ночь. Когда забрезжил рассвет, мы остановились в каком-то захолустном городке, попавшемся нам по дороге. Перекусили в закусочной. Поведение хозяина забегаловки показалось Эноху странным. Может, он узнал нас? Вряд ли, ответил я. Просто у всех деревенских жителей выражение лица, как у круглых идиотов. Мы покрутились по окрестностям и нашли заброшенное здание, городскую богадельню. Там еще сохранилась надпись «Приют святого Франциска». Спрятали машину. Ты с ума сошел, сказал Энох, глядя, как я достаю из багажника бутылку водки. Что ты собираешься с ней делать? Нам нельзя пить. И спать тоже нельзя.

Я открыл бутылку, мне нужно было успокоиться, я думал об Эрике, вспоминал, как она учила меня танцевать, вскоре после того, как Кледир умерла. Давай, сказала Эрика, я тебя научу, но ты должен расслабиться, ты очень зажат. Ну же, расслабь плечи, рок, сказала она, это быстрая музыка, это тебе не два прихлопа – раз, два прихлопа – два, танцуй как танцуется. Не виляй бедрами, это не самба, ради Бога, не виляй бедрами, ты же знаешь, я терпеть не могу самбу. Я не хотел танцевать, я легонько толкнул Эрику, и она упала на кровать. Я упал сверху, мы начали целоваться. Слушай, Майкел, сказала она, я вот все думаю, неужели всегда так будет, наша любовь, наше желание завалиться в постель, неужели это никогда не пройдет, и я никогда не стану тебе противна?

Но Энох не давал разгуляться моей фантазии, он хотел поговорить. Ему было страшно. Как ты думаешь, они нас поймают? спросил он.

Иногда мне кажется, ответил я, что мир гонится за человеком, человек гонится за Богом, а Бог гонится за миром, вот такой хоровод получается, ты не находишь?

Но Энох не умел беседовать, мне пришлось разговаривать с самим собой. Замкнутые круги бывают разные, произнес я вслух, в них могут попадать и другие вещи. Больше я Эноху ничего не говорил, даже не знаю, зачем я и это-то сказал. Это меня больше не интересовало, это – чужое, а на чужих мне было плевать. На все человечество плевать. Пусть хоть весь мир катится в задницу. Я хотел пить водку, думать об Эрике и как можно быстрее добраться до Аргентины.

Если бы Эрика была сейчас со мной, она бы сказала: Не надо было тебе оставаться, здесь тебя могут прижать.

Эрика, я так много хочу сказать тебе. Очень много. Помнишь камикадзе? Ну так вот, когда человеку дают полизать собственную славу, он перестает быть самим собой. Как только ты становишься знаменит, твоя собственная слава заставляет тебя верить в то, что говорят о тебе другие. Ты ступаешь в эту голубую долину и начинаешь скользить по этой голубой грязи, ты летишь вниз по склону, все ниже и ниже, пока не влетаешь головой в дерьмо. Со мной произошло именно это. Не буду врать, что я долго не понимал этого. Я это сразу понял, в первый же день, и, если говорить откровенно, с каждым днем это становилось все яснее. Я понимал, но делал все, чтобы забыть об этом на следующий же день, вот в чем дело. Успех, Эрика, это чистая арифметика, и вечно он длиться не может. У успеха много обратных сторон, одна из них – это падение, это, пожалуй, самая главная его обратная сторона, если другие увидят, что ты поднялся на гребне успеха, то они обязательно захотят, чтобы ты рухнул в пропасть. Причем ты должен падать медленно, ведь они хотят продлить себе удовольствие. Они хотят, чтобы твои дела пошли не так гладко, хотят, чтобы ты начал пить и употреблять наркотики. И очень хорошо, если у тебя начнутся трения с полицией все из-за тех же наркотиков. Они хотят, чтобы ты то и дело был вынужден ложиться в психиатрическую клинику. Они ее называют «реабилитационным центром». Им это нравится не потому, что ты пытаешься выкарабкаться из этого дерьма, а потому, что у них появляется возможность посочувствовать тебе. Сострадание для них самая приятная вещь. И тебе приходится все это делать. Это – обратная сторона успеха. А в конце концов тебе придется наложить на себя руки. Это тоже часть твоего успеха. И в этом смысле мою карьеру можно считать вполне успешной. Этот учебник я проштудировал до самого конца. Оставалось только покончить с собой, но эта мысль мне даже в голову не приходила.

Дом окружен. Сопротивление бесполезно.

Я вскочил, сердце у меня колотилось, Эноха не было, он ушел за сигаретами, на полу валялась записка: «Скоро вернусь». С вами говорит полковник Алфреду, вы окружены, самое разумное для вас – сдаться. Со мной здесь тридцать человек. Я предлагаю вам выбор. Или вы выходите оттуда с поднятыми руками. Или мы войдем сами и будем стрелять, сказал он. Я знаю, что вы меня слышите, я буду считать до пяти.

Раз! Я подполз к двери, мне хотелось посмотреть, что там на самом деле. Грандиозно! Куча полицейских машин. За ними целая свора вооруженных людей, целящихся в мою сторону. Больше ничего не было видно. Я отполз к другой стене, оттуда я ничего не смог разглядеть. Два! Я взял свой автомат и пистолет. Передернул затвор. Если они думают, что это так просто, то ошибаются. Отчаяния я не чувствовал. Три! Я подумал об Эрике и о дочке. Мысленно поцеловал их обеих. Четыре! Нет, я не умру. Пять!

Я открыл дверь, держа в руках автомат. Странно. Где они? Никого не было. Я один. Ничего нет. Ветер. Я подумал, что они спрятались, я растерялся, никого не видно. Вы хотите убить меня? крикнул я. Я здесь, сучье племя. Стреляйте. Никого. Я слышу только собственные шаги. Я был один в этой заброшенной богадельне. Голоса – раз! – люди – два! – ветер, автоматы – три! – их там не было – четыре! – они сидели внутри меня – пять! – в моей голове. Это было неправильно. Там они не могли находиться. Внутри меня – все мое. Так значит, теперь эти вонючие гады хотят пробраться в самое мое нутро? Я их не пущу. Ни за что. Туда-то они точно не попадут. Я накрепко закрою двери. Только Эрика имеет право оставаться там, ей можно, Эрике.

Подъехал Энох, посигналил мне, я сел в машину, надо поскорее убираться отсюда, сказал он, у меня скверное предчувствие, я крутанулся по городу, купил сигарет, даже не знаю, как сказать, короче, мне тут не понравилось. Эноху казалось, что нас уже выследили. Они идут по нашему следу, сказал он, я чувствую.

Мы выехали на шоссе, я сидел за рулем. Свежий ветер. Энох включил радио. Полиции, говорил ведущий новостей, пока еще не удалось поймать бандита Майкела, обвиняемого более чем… я со всей силы ударил ногой по приемнику и сломал его. Потом остановил машину. Вылезай, сказал я Эноху, они гонятся не за тобой. Я вышвырнул его на дорогу и дал по газам. Я ни о чем больше не хотел знать, я хотел, чтобы все это осталось позади, хотел ехать вперед, пока не найду какую-нибудь щель, куда я смогу забраться, где смогу спрятаться и переждать, пока не пройдет этот холод и не наступит час, когда можно будет выбраться наружу.