Часть первая

Приезд

Заснул я поздно, а проснулся, когда соседи по номеру еще сладко посапывали. Освобождаясь от забытья, открыл глаза и вспомнил: в девять ноль-ноль надо быть и учреждении! Мгновенно вскочил и, сжимая в кулаке электробритву, пошел в ванную. Холодный душ смыл остатки сна.

Из отеля "Ашхабад" вышел бодрым, полным внутреннего сдержанного движения, подобно ахалтекинскому коню перед началом скачек. Ни садиться в такси, ни ждать троллейбуса не хотелось; я весело — и все быстрей да быстрей — зашагал по проспекту Свободы.

Удивительный этот проспект! Прямой, он тянется на много километров, поражая приезжих. Тротуары отделены от проезжей части живой изгородью, тщательно подстриженной садовым парикмахером, и прикрыты рядами огромных деревьев; солнечный жаркий луч не может пробиться сквозь листья, идешь в зеленом спокойном полусвете, слышишь журчание воды в бетонных арыках, да по ту сторону живой изгороди морским торопливым прибоем с шумом и шорохом проносятся машины.

На двухэтажном доме, что возле кафе "Юлдуз" — "Звездочка", издали видна у двери строгая вывеска на русском и туркменском языках: "Министерство газовой промышленности СССР. Объединение Туркменгазпром".

Когда вошел в приемную, хорошенькая секретарша мгновенно спрятала за машинку зеркальце, в которое смотрелась. Я поздоровался, девушка ответила кивком.

— Можно к начальнику?

— Сейчас нельзя, будет пятиминутка. А вы по какому вопросу?

— Окончил Бакинский нефтяной институт. Направлен к вам на работу.

— К нам? — Девушка насмешливо улыбнулась. — Отчего же к нам? Или за пять лет не превратился в бакинца?! Да садитесь же, зачем стоять! Сейчас доложу Перману Назаровичу…

Прошуршав нарядным платьем, секретарша скрылась за внушительной дверью, обитой черным дерматином.

А приемная не так и велика. На секретарском столе два телефона: белый и красный. Железный ящик у стены раскрыт и, право же, похож на передатчик в нашем колхозном радиоузле. В приемную заглянули две женщины, увидели, что секретарши нет, и не решились войти. Высокий мужчина в очках почти пробежал приемную и рывком отворил черную дверь; на пороге едва не столкнулся с секретаршей в синем платье, отпрянул и все же задел ее плечом.

Секретарша сказала мне:

— Войдите…

Кабинет был просторным, не меньше, чем у ректора нашего института. И я вдруг растерялся…

Перман Назарович сидел за письменным столом, к которому были приставлены еще два столика, отчего получилась буква "Т", и накрытым красным сукном. Начальник читал бумагу, принесенную человеком в очках. Под потолком горели лампы дневного света, и оттого ярко блестела лысая голова Пермана Назаровича, а склоненное лицо казалось суровым. Тревога пронзила меня: вспомнились рассуждения досужего бакинского краснобая, что не раз объяснял, как можно разгадать характер человека. "Запомни, — говорил он, — лысые люди переменчивы и раздражительны, как полудикий, необученный верблюд. Одного слова им мало, а двух много; вот и пытайся сказать, если сумеешь, полтора слова! Счастье твое, если попадешь в добрую минуту, иначе хорошего не жди… А вот у седых людей сердце обычно мягкое и чистое. Надо быть последним в мире неудачником, чтобы не добиться помощи от седого!"

И тут я приободрился: справа от начальника сидел седой человек, внимательно меня рассматривавший. Он показал на стул рядом с собой, приглашая сесть.

За спиной начальника висел туркменский ковер с изображением Ленина, а на стенах — портреты ученых-нефтяников в бронзовых рамах. И, как старому институтскому знакомому, я улыбнулся, увидев портрет М. Губкина.

— Ну ладно! — оторвался от бумаг Перман Назарович. — Отложим пока дела и послушаем молодого человека… И ты, Бегов, как руководитель отдела кадров останься… — Это было сказано человеку в очках и с пышными темными волосами. — К нам приехал новый специалист. Куда бы его определить?.. Документы с вами?

Перман Назарович раскрыл мой диплом.

— Ого! — Он рассмеялся. — Закончил институт с отличием! Как говорят, Нариман Нариманов, Кара Караев, Джафар Джабарлы, так и Мерген Мергенов… Вроде бы по азербайджанскому образцу.

Все трое улыбнулись.

"Нет, право, начало неплохое, — думалось мне. — Бакинский краснобай просто болтал что в голову взбредет… Пожалуй, облысевшие люди ещё добрее и человечнее других".

— И характеристика у вас хорошая, — продолжал начальник. — Кандидат в члены партии. Где бы хотели работать? Сейчас у нас и на западе, и на востоке, и на севере добывают газ и нефть. И везде нужны люди… А может, — он вдруг задумался, — может… Товарищ Бегов и вы, Хан Сахатович… Не оставить ли его в объединении? Ведь он окончил с отличием…

Бегов потер лоб.

— Стоит ли спешить, Перман Назарович? Пусть отведает, как говорится, и горького и сладкого, опыта поднаберется… А то ведь юноша только-только со студенческой скамьи…

Мне не хотелось оставаться в объединении, но я вздрогнул: "Он, кажется, обозвал меня желторотым юнцом?!"

Перман Назарович тоже нахмурился:

— А мы что же, не были юношами?

Теперь я всерьез разволновался! Бегов явно испортил настроение начальнику… И снова вспомнились слова бакинского краснобая: "переменчивы и раздражительны…"

В разговор вмещался Хан Сахатович:

— А у вас, Мергенов, есть семья? Женаты?

— Семейное положение… — Я почувствовал хрипоту и откашлялся. — Только мать… А женат был…

— Как понять "был"? — быстро спросил Бегов.

Тяжело вздохнув, я ответил:

— Мы разошлись еще до того, как я поступил в институт.

Наступило молчание. Я глядел в пол и не видел лиц: наверное, теперь уже не улыбаются. Быть может, думают, что Мерген Мергенов морально неустойчив. Пожалуй, спросят, почему разошелся… Ох, только б не спросили! Я-то знаю, как тяжело отвечать на такие вопросы, да и коротко не расскажешь…

— Наверное, были серьезные причины! — произнес наконец Хан Сахатович.

В это мгновение мне вспомнилась девушка, с которой учился на одном курсе. И, как всегда, сразу стало легко, исчезли скованность и робость, унялась отвратительная дрожь, слабость сменилась ощущением свободы и силы… Я поднял голову; пусть теперь задают любые вопросы! Спасибо, моя Марал! Одна мысль о тебе совершает чудеса. Ты чудо. Мое чудо!

Мой голос прозвучал громко:

— Конечно!

— Вы рассказали о них, когда вступали в партию? — на этот раз спросил Перман Назарович.

— Да. Первый раз в зале суда, а второй — на партийном собрании.

— Гм… Когда-нибудь йотом поведаете и нам, не правда ли? Вы согласны, Хан Сахатович?

— Хорошо, — отозвался тот.

— Ну а теперь, Мергенов, куда вы сами хотите поехать: на запад или на восток?

— Если возможно, хотелось бы на восток… Родное селение, родительский дом недалеко от Газ-Ачака… На Лебабе.

— О-о! Вы, юноша, рветесь в самое горячее место! — Начальник легко откинулся на спинку кресла. — Решено. Желаю удачи. Когда буду говорить по радио с начальником буровых работ Газ-Ачака, сообщу о вас. А через час приходите в отдел кадров к товарищу Бегову. Всего доброго!

Воздух стал горячее. Но, в отличие от Баку, здесь не было восточного ветра, что приносит запах нефти. Оттого ашхабадский воздух казался ласковым и ароматным.

Пешеходы на проспекте теперь двигались степеннее: казалось, за полчаса люди сделались старше! Удивленный, стал приглядываться: и правда, почти не было видно молодых лиц…

Началось время работы и занятий.

В газетном киоске купил конверт, а в опустевшем номере гостиницы сел к столу и написал:

"Да будет и у тебя солнечным и благоуханным этот день, моя Марал! Пока все идет, как задумали. Наутро после приезда получил аудиенцию у Пермана Назаровича, и он принял меня приветливо, по-доброму…"

Подробно, как ученик в школьном сочинении, описал разговор в кабинете за черной дверью. И о том, как Хан Сахатович спросил о семейном положении, как на мгновение я растерялся и расстроился, но подумал о ней, о моей Марал, и сразу сделался спокойным и уверенным… Словом, написал обо всем, что видел, слышал и думал в эти первые дни возвращения на родную туркменскую землю. Уж так было у нас условлено: ничего не утаивать друг от друга.

"До встречи, верная ученица господина Вернера, драгоценная моя Маралочка. Твои нетерпеливый Морген, изнывающий в ожидании твоего приезда в чистых, как твое сердце, песках Каракумов.

Р. S. На какой участок меня пошлют, узнаешь в АУБР — Ачакском управлении буровых работ".

Голос за дверью

Вечерело, когда я приехал в родное село Лебаб, переступил порог родительского дома. Мама бросила подойник прямо в дверях и кинулась мне на шею. От нее уютно, по-домашнему пахло молоком. Лицом прильнула к моей груди, и лишь по прерывистому, судорожному дыханию я понял, что мама плачет… Так было всегда: встречала с полными слез глазами, а прощалась спокойно, мужественно; провожая, говорила: "Будь здоров, сынок!" — и все…

Выпрямилась, утерла слезы тыльной стороной руки, спросила:

— Отучился, сынок? Теперь уже все?

— Да, мама. Теперь станем жить вместе.

Она улыбнулась, сквозь слезы. Затем взяла меня за локоть и повела на веранду.

— Да сбудется! Да не сочтет аллах это чрезмерной щедростью!

На веранде сполоснула кипятком фарфоровый чайник в пестрых цветах, заварила покрепче чай, поставила на стол.

— Где будешь работать?

— В Газ-Ачаке.

— Ой, как хорошо! Тут, сынок, росли и жили все наши предки, весь наш род. То-то, вижу, все больше да больше машин идет в сторону песков: значит, взялись всерьез…

Внятный шорох послышался за второй, запертой дверью на веранду.

Мама вздрогнула, обернулась, тяжело поднялась, опираясь рукой о колени, застыла. Я видел, что она побледнела и чуть заметно дрожит.

Детский голос раздался за дверью:

— С кем ты разговариваешь, бабушка?

Мама закрыла глаза. Я вскочил и обнял ее за плечи.

— Айна заперла меня и ушла. Это приехал папа?

Там, за дверью, говорил мой сынишка…

— Да, родной, приехал папа, — отозвалась мама чуть слышно.

— А я вас вижу!

Невольно взглянул я на замочную скважину. Схватил чемодан, достал коробку конфет…

— Не надо! — остановила мама. — Ну как ему передашь?! Айна, безжалостная, дверь забила гвоздями изнутри. Несчастный ребенок вынужден хитрить, чтобы на минутку прибежать ко мне. Уж я ему и пеночку дам с молока, и конфетку. И все потихоньку, украдкой, а то увидит Айна, выхватит из рук и бросит собаке, а потом орет по-ишачьи и лупит мальчика. — Мать на минуту умолкла, и крупные слезы катились по щекам, опаленным каракумским солнцем, изборожденным морщинами наподобие древесной коры.

— Папа привез конфет, детка. Отдам тебе завтра, когда прибежишь ко мне. Хорошо, внучек?

— Хорошо, бабушка! — Помолчал и добавил: — Папа, лучше принеси их ко мне в садик. Я буду глядеть в окошко и сразу выбегу… Только приходи, когда Айна уйдет на работу.

— Ладно, Батырчик.

— А ты больше не уедешь учиться, папа?

— Нет, Батырчик, я уже выучился. Буду работать.

— А где? Айна сказала, что ты будешь рыться в грязном песке: искать газ.

— Да, Батырчик. Только с тела грязь смыть нетрудно…

Сказал и спохватился: зачем? Разве поймет ребенок?..

Мал еще!

— Папа Мерген, я тоже стану искать газ, когда вырасту. Ты видал дядю, что стоит всегда на вышке, во-он там?

— Да.

— Вот и я буду стоять высоко-высоко, прямо под облаком… Мы ездили на машине к вышкам…

— Расти быстрее, Батырчик! Будешь учиться там, где я учился!

— А не обманешь, папа?

— Разве я обманывал тебя, Батырчик?

— Обещал купить велосипед…

— Я бы купил, да все равно Айна выкинет.

— Ну да…

Ребенок тяжело вздохнул за дверью. И точно эхо вздохнул я, вздохнула мама.

— Айна сказала: "Не смей ничего брать у Мергена, а то голову оторву. Я сама куплю". И все обманывает, хоть в магазине, где работает, все-все продается… Себе покупает, а мне ничего…

— А куда ушла Айна? — спросила мама. — Вот только что была дома…

— Не знаю. Велела ложиться спать без нее.

Пыль и пиво

Наутро я побывал в детском садике и долго гулял с Батыром. На сердце было тяжело… Айна старалась воздвигнуть крепостную стену между мной и сыном. Даже поговорить вволю невозможно. Она беспощадно мстила мне, и старенькой маме, и сыну. Знала, что причиняет боль.

Возвратясь с тайного свидания в детском саду, переоделся для работы: натянул брезентовые сапоги, нахлобучил соломенную шляпу, обнял маму и с чемоданчиком отправился на станцию Питнек, куда к приходу поезда Ташкент — Кунград, подают автобус на Ачак. Едва остановился поезд, как из вагонов хлынул людской поток, на платформе сделалось тесно и шумно: парни и девушки, одни с рюкзаками, другие с чемоданами, бледные, еще не тронутые солнцем юга, они спрашивали всех, кого считали здешними жителями:

— Где остановка автобуса на Гунешли?

Гунешли по-русски значит — Солнечный. Теперь многие стали так называть Ачак. Как говорится, слова из песни не выкинешь, придется и дальше называть эту местность то Ачак, то Гунешли. Что поделаешь!

Переполненный автобус двинулся, когда уже начало вечереть. К счастью, среди пассажиров нашелся весельчак и болтун: не умолкая рассказывал анекдоты, смешил, и люди от смеха добрели… Наконец автобус неторопливо взобрался на высокий бархан и притормозил, как бы предлагая полюбоваться Гунешли. Поднятое им облако пыли пролетело вперед. Нашим глазам предстала темная долина, охваченная грядой барханов, и в ней разрозненные огни.

— О-о! — сказал кто-то. — Темновато в Гунешли…

— Да и пыли, пожалуй, что-то чересчур в Ачаке, — отозвался другой голос.

И, словно хвастаясь, ответил бледнолицым горожанам дочерна загорелый парень:

— Еще увидите, какая будет пылища, если подымется ветер! А это что — курорт!

— Ох, куда нас занесло! — заговорили приезжие.

— Разве вас на аркан тащили? — рассердился местный парень. — Можете утром поворачивать восвояси…

В комнате общежития я оказался не один: прикрыв глаза полотенцем от резкого света лампочки, какой-то паре лежал на койке и вроде бы спал; двое за столом пили пиво прямо из бутылок. Едва поставил чемодан, они позвали меня к столу, я поблагодарил и отказался; тогда бронзовый богатырь в черных трусах подошел и за руку повел к столу.

— Не будь застенчивым, дорогой! Ты же не девица. Как говорится: близкий сосед лучше дальнего родственника. Мы здесь народ артельный: сообща едим, пьем, работаем. Не равняйся по этому, — он ткнул пальцем в сторону лежащего, — он не курит, не пьет и, если б не здешние девушки, давно стал бы светиться в темноте, как святой или светлячок. — Он взял две пивные бутылки и откупорил, зацепив одну о другую. Налил в стакан кипящее холодными брызгами пиво. — Пей, браток! Первый стакашек жажду тушит, второй, говорят, дух подымает, третий… — Тут он усмехнулся и замолчал, а после договорил: — Ты уж не обессудь, со знакомством надо бы водочки, да кончилась у нас водочка… Может, хочешь винца? А ты знаешь, кто бог вина? Ко всякому делу приставлен, говорят, свой бог… Бахусом зовут винного бога, вот как! Ну будь здоров, не чихай!

Когда парень поднял бутылку, на его мощной руке шевельнулась вытатуированная змея. Мне даже почудилось, что она зашипела, но, вероятно, шипела пивная пена в моем стакане.

— Послезавтра тоже выходим на работу. А пока у нас отдых, браток. Труд надо перемежать с отдыхом. Ведь что такое жизнь? Это тебе не буровая вышка, на которую то поднимаешься, то спускаешься. Не-ет! В жизнь приходишь один-единственный раз. Ну что такое, по-твоему, жизнь?

Я промолчал.

— Много ли годков уже прожил?

— Двадцать пять.

— Ну-у? Я постарше на десять лет. И за свои тридцать пять годиков немало земля измерял шагами. Каких только не попадалось дорог: и ровных, и в колдобинах, и в лучах. И с нуждой повидался, и даже с голодом… Тебе довелось прочесть Омара Хайяма?

— Года полтора назад, читал.

— Полтора года, говоришь? А помнишь, у Хайяма сказано: "Жизни вино вытекает по каплям…" Вот он ощущал вкус жизни.

Молчаливый парень, что сидел с нами за столом, прихлебывая пиво и затягиваясь сигаретой "Памир", неожиданно заерзал на табурете:

— Хватит, Колька, не разводи философию на песке, все равно вырастет саксаул.

Николай снова глотнул из бутылки и продолжал:

— Вон тот, что закрыл полотенцем свои ясные очи, донжуан Каракумов. Самый смазливый из газовщиков, самый стройный. Да к тому же не курит, не пьет. Девицы буквально глазам и ушам не верят: усатый ангел! Наверное, им матери в детстве объяснили, что некурящие мужчины умнее и постояннее… А у него, надо признать, мертвая хватка на девушек. Сколько их, особенно приезжих, уже на второй день знакомства возвращались с ним из-за барханов, еле волоча ноги, будто день-деньской разгружали вагон с углем.

Тут не выдержал лежащий на койке:

— Хватит сплетничать, Колька! Не отбивай хлеб у старух…

Охнула и заскрипела сетка на койке: донжуан отвернулся к стене.

— Ты разве не спишь? — удивился Николай. — Ошибаешься, дорогой: не сплетничаю, а пропагандирую твой опыт. Передовой опыт! — Он подмигнул и схватил новую бутылку. — В командировку приехал или работать? — спросил он, глядя на меня глазами, похожими на голубые бусинки в чистой ключевой воде. Странное дело: у других от пива и водки глаза выцветают, становятся мутными, а у него светились.

— Окончил институт, приехал на работу.

— Та-ак!.. Выходит, инженер в твердом переплете… Женатый?

— Разошелся…

— Наверное, не член партии?

— Почему же? Кандидат…

— Впервые встречаю человека с дипломом и красной книжечкой, который разошелся с женой… Признаться, думал, что лишь беспартийные могут послать бабу подальше, если пришлась не по нраву… А партийцы, чтоб не обвинили в аморалке, терпят, даже если им садятся на шею… А ты, выходит, смелый!

— Эх, Николай! Все это пустая болтовня. Закон один и для коммунистов, и для беспартийных. Это что ж, от песка и пыли развелись у вас такие мысли?

— А ты не ругай. Я не ворую, не подхалимничаю. Хватает того, что зарабатываю своими руками. Вот этими! — И он поднес к моему лицу огромную ладонь в узлах мозолей, подобную ступне верблюда. — Понимаешь, терпеть не могу всяких поучающих! Других учат, как надо поступать, а сами…

— Кончай, Коля, дурацкие разговоры! Голова разболелась, — снова не выдержал каракумский донжуан, повернулся на другой бок и поправил полотенце, прикрывающее лицо.

— Вот лучший человек в Каракумах! — воскликнул Николай, указывая на лежащего. — Никого не поучает и никому не делает плохого. Девицы сами липнут к нему. Действуй, донжуан, да сгинут твои завистники, только замужних не тронь. — И он поднялся с табурета. — Выйду-ка подышать свежим воздухом. Накурено здесь.

И ушел вместе со своим молчаливым собутыльником.

Я же разделся и лёг. Сетка кровати зазвенела. Снаружи донесся и стих шум машины.

На улице смеялись юноши и девушки.

Срочный полёт

Нынче с утра нещадно жжет солнце. Стою возле базарчика, где продают овощи, фрукты, виноград, чал из верблюжьего молока, стою и озираюсь. В поселке две длинные улицы меж рядами приземистых домишек; впрочем, тут же есть одноэтажные общежития, столовая, больница, милиция… Дальше к востоку улицу продолжают вагончики на колесах; в трех из них устроена баня, и сейчас из труб поднимаются к небу три столба дыма: безветрие!

По дороге будто просыпана мука — сугробы пыли. Машины движутся в пыльной туче, иной раз не разберешь, что движется… А машины идут почти беспрерывно, и все туда, на полтора километра дальше, в контору управления буровых работ.

Есть и перемены с прошлого года: за вагончиками три башенных крана неутомимо поворачиваются, наклоняются и вздымают длинные шеи: подают на вторые, третьи этажи кирпичи…

Рядом затормозила машина с красным крестом, и тучи ныли ринулись на меня, пришлось отскочить. Открылась кабина, выглянул с улыбкой водитель:

— Когда приехал?!

— Здравствуй. Вчера. Ну как, Джума, еще не женился?

— Что мне, свобода надоела?! Эх ты! — Он засмеялся, выскочил из кабины, хлопнул по плечу. — Разве забыл слова великого поэта Махтумкули: "Юность — это алый цветок. Если хочешь, чтоб он увял, — женись!" Вот ты женился, а что получилось?

Кажется, я побледнел и пошатнулся: столько сразу вспомнилось горького… Сказал бы другой, была бы тяжелая обида. Но Джуму я знал по прошлому году, приезжал сюда на практику: болтлив, но беззлобен и лишь по легкомыслию способен ляпнуть обидное.

— Наша больница растет, как ребенок, — продолжал Джума, не замечая, что я нахмурился. — Сегодня нас уже шестеро. Ну а народу понаехало! Вдвое против прошлогоднего. Ты что, насовсем приехал?

— Да.

— Где будешь работать?

— Еще не знаю. Вот собрался в контору за назначением.

— Садись, подвезу!

И потянул к машине.

— Хоть бы дождь прошел, что ли, — говорил Джума по дороге. — Спятить можно от пыли!.. А тебя не в Наип пошлют? Ты был в Наине?

— Не был.

— Недалеко: каких-нибудь восемьдесят километров.

На вертолет — и там! — У конторы остановил машину. — Если до вечера не уедешь, заходи. Живу все там же, — сказал Джума, прощаясь.

Узкий коридор прорезал контору насквозь. Слева и справа, как стойла в конюшне, — кабинеты. Точнее, я вижу лишь двери с надписями: "Технический отдел", "Буровой комитет", "Технологический отдел", "Отдел геодезии", "Отдел геологии" (здесь я наткнулся на сотрудника, что бежал с бумагами по коридору, и подумал: "Когда приедет Марал, она будет работать за этой дверью!"). "Бухгалтерия", "Главный инженер".

Вот и настежь открытая дверь; в комнате секретаря очередь: человек десять, все с бумагами. Из кабинета вышла женщина, оставив открытой дверь, и хриплый голос крикнул:

— Входите все разом!

Люди хлынули в кабинет.

Начальник, поправив очки, взял ручку и спросил паренька, который протянул заявление первым:

— Почему уходишь?

— Отец хочет меня женить, товарищ Кандымов…

— И жене работу подыщем, только возвращайся. Ладно?

— Хорошо.

Едва отошел паренек, протянула бумагу женщина.

— Муж у меня в Наине. Пошлите и меня туда, хоть в столовую.

— Кто ваш муж?

— Чернов фамилия…

— На какой скважине?

— На тринадцатой.

— Буровик? Это что, Анатолий Чернов? Ясно…

Кандымов подписал и оглядел всех.

— Есть здесь окончившие институт?

— Есть! — отозвался я.

Все обернулись ко мне, рассматривая.

— Чего же молчишь?! Подойди, подойди… С утра жду. Предупредил секретаря, чтоб сразу позвал… Что-то вроде бы знакомое лицо… Был у нас на практике?

— Да. На участке Юбилейном.

— Как зовут?

— Мерген Мергенов.

— Отлично. Сейчас же вылетай, Мерген, в Наип на тринадцатую буровую. Там вчера мастер попал в больницу с аппендицитом. Пока работает сменный мастер. Обо всем поговорим позже. Заявление готово? Пиши и неси в отдел кадров…

Пламя

Сижу рядом с летчиком: больше никого нет в нашем вертолете. Впереди и сбоку — стекло…

От земли отрывались осторожно, будто сожалея и не решаясь; минуту висели неподвижно и внезапно резко рванулись вперед. У меня замерло сердце: казалось, ткнемся носом в гребень бархана! Но бархан прошел внизу. Краем глаза покосился на летчика: право, он выглядел чересчур спокойным!

Странное чувство охватывает сидящего в этой машине: все время видишь землю, чувствуешь ее близость, видишь, как сбоку и впереди бежит по барханам большая тень вертолета, мелькая тенью винта. А барханы сверху похожи на огромное стадо прилегших на отдых верблюдов. Куда то в сторону уходит вереница столбов, и провода блестят точно струны.

Вон из бархана торчит труба, а из нее бьет пламя: горит газ. И вокруг пламени песок выглядит черным, закоптелым и опаленным. Гляжу и вспоминаю: человек вернулся из Вьетнама; беседуя с нами, студентами, он положил на стол странно спекшийся кусок белого морского песка, зажег спичку, поднес, и вдруг песок загорелся голубоватым огнем… "Видите? — спросил человек. — Это на береговой песок упала напалмовая бомба и загорелись. Люди потушили пламя, но и потухший в песке напалм ждет случая, чтобы загореться".

Мы добываем земное пламя для очагов, чтобы согреваться и готовить пищу. Но есть и другие люди, которые хотят сжечь этим пламенем жизнь…

Где-то я прочел, что на одну тонну этилового спирта надо потратить четыре тонны пшеницы, или десять тони кар тошки, или четырнадцать тонн сахарной свеклы. А можно вместо всего этого затратить лишь две тонны земного газа.

Ни в одном слов аре еще нет слова "ЭНАНТ". Так называют чудесное волокно, что было получено из газа в 1957 году и заменяет и шерсть, и шелк.

Летим.

Все вокруг желто. Каракумы дышат жаром как раскаленная плита. Внутри подземное пламя, снаружи безжалостное солнце.

В двенадцатом веке здесь побывал китайский путешественник и после написал, пораженный: "Я видел там невероятный огонь, что горел ночью и днем, вырываясь из земли, и не гас ни в дождь, ни в ветер. В это священное пламя ежегодно бросают двух человек — в жертву богу огня".

Да, был когда-то такой жестокий обряд.

А потом пришли сюда братья Нобели и в 1878 году стали вывозить челекенскую нефть на мировой рынок…

Вертолет внезапно повис, словно беркут над добычей, и резко снизился. Я очнулся и посмотрел: мы опустились рядом с буровой вышкой на песчаной площадке. Лопасти уменьшили обороты, и летчик кивнул мне, разрешая выйти, а едва я сошел, вертолет снова набрал высоту.

Из деревянного домика возле вышки вышел человек лет сорока. Ну конечно, это был прошлогодний знакомый: ежедневно обедали за одним столом в столовке; на его круглом лице под носом издали видна черная родинка, похожая на кишмиш.

Улыбаясь, протянул мне руку, большую, как бычье сердце.

— С приездом. Все благополучно?

— Спасибо.

— Пойдем-ка в вагончик. Теперь ты будешь отвечать за эту вышку! — Аллаяр Широв, заложив за спину руку, шагал рядом.

Вошли… Я поставил чемодан. Аллаяр налил крепкого чаю. В окошко было видно вышку, работающих людей, доносились шумы: то вроде бы пулеметная очередь, то глухое шипенье.

— Меняем долото, — объяснил Аллаяр и взглянул на часы. — Должны закончить до новой вахты. А тогда уйду на участок…

— Уйдете? — Я поднялся. — В таком случае идемте вместе на буровую.

Когда подошли к скважине, начальник участка, напрягаясь и оттого багровея, прокричал мне в самое ухо и показал рукой на краснолицего небритого человека, который держал рычаг тормоза:

— Это Магомед Салихбеков, лучший бурильщик. — И, повернувшись к Магомеду, проорал: — А это ваш новый мастер. Звать Мергеном. И фамилия Мергенов.

Здесь Аллаяр отступил в сторону и поскользнулся на липкой жидкости, что была разлита по деревянному настилу, пошатнулся и, чтобы не упасть, схватился за меня… Магомед в это мгновение взглянул на меня, понял и позвал помощника, который поодаль выбирал лопатой из колоды с баритом камешки и колючки. Впрочем, тот не услышал: слишком шумел компрессор. Но стоявшие у дизеля поняли и передали…

В общем, минут через пять явился медлительный узбек Джуманияз со шлангом и лопатой и почистил деревянный настил.

Предстояло отправить в землю еще добрых двадцать труб.

На вышке, на высоте семиэтажного дома, помощник бурильщика, которого для краткости звали "верховым", одну за другой закреплял трубы в элеваторе. Трехтонный блок отправляет трубу вниз, и когда ее конец появляется возле бурильщика, тот нажимает на тормоз, а его подручный с помощью ротора прижимает трубы металлическим клином. Трубы свинчивают, затем новая труба опускается вниз, а блок прихватывает элеватор и поднимается за следующей…

И так будет повторяться, пока трубы не достигнут заданной глубины.

Работа у бурильщика шла нормально; и мы с Аллаяром проверили вязкость раствора вязкомером, а затем я не удержался, понюхал раствор: густой, маслянистый, покрытый пузыристой пеной, он пах землей, газом, нефтью… Аллаяр расхохотался, и черная родинка под носом затряслась.

— Что, как повар, хочешь определить вкус по запаху?

Я отозвался пословицей:

— Благое намерение — половина богатства.

Аллаяр сел в тени цистерны с водой прямо на песок и показал место рядышком. Я присел на корточки.

— Подвигайся в тень, поближе. Еще стукнет солнечный удар, попадешь в больницу вместе с Торе-ага. У бедного старика аппендицит.

— Слышал. Но если операция пройдет удачно, через пару недель вернется…

— Операция закончилась удачно, я говорил с Джумой…

Помолчали. Я рассматривал пески возле вышки: вокруг валялись ящики из-под керна, долота, разный инструмент, разодранные мешки, в которых были когда-то порошки для раствора.

— Аллаяр Ширович, разве нельзя навести порядок, разложить все это по местам?

— О чем говорить! Конечно, было бы хорошо… Понимаешь, уже два дня разрывают на куски: надо здесь побыть, с других вышек радируют, требуют, зовут. Правду сказать, чуть не спятил. А Торе-ага — старенький да мяконький, старается муху не обидеть. Должно, сказал пару раз, чтобы прибрали, да и замолчал… А мне неудобно с него требовать строго. — Помолчал, что-то прочертил прутом на песке. — А дома был? С матерью разговаривал? — Аллаяр теперь пристально смотрел на меня. — Ты не удивляйся, я ведь тоже из вашего селения. Да, по правде говоря, мы и племени одного. И некуда нам деваться друг от друга, брат!.. Давай условимся: если что-нибудь не заладится, ты потихоньку скажи мне. Мало ли надо для буровой: то и дело требуются, например, дефицитные инструменты… Иной раз их нет и на складе… Да, поди, и сам знаешь по прошлому году…

Ну конечно, я знал, как много всего надо на буровой скважине: вода, цемент, масло, долота, трубы… Да что там вода, чернил не будет для картограммы — и то простой!

— Понимаешь, — продолжал Аллаяр, — к новому работнику начальство зорко приглядывается. Если скажут, что, мол, "парень с мозгами и хваткий", то это, брат, аттестат на двадцать лет. А прослывешь неумехой и зевакой, потом хоть из шкуры вылезай, а мнение не переменят. Разве не правда?

— Вам виднее: опыт многолетний. Постараюсь не подвести.

— Старайся, брат, а мы поможем… Ага, с трубами покончили. — Аллаяр поднялся. — Вон тот парень, "верховой", он цыган, очень толковый человек. Что поручишь, все выполнит в точности, как велишь… Будулай! — окликнул он только что сошедшего с вышки парня.

К нам подошел широкоплечий красавец с густой курчавой гривой волос.

— Вместе с Джуманиязом соберите-ка все это добро! — И кивнул на разбросанные долота, ящики, мешки.

— Сейчас. Только забегу напиться.

Вскоре они уже собирали новенькие долота, стирали аыль, смазывали, укладывали на доску.

— Разве здесь долота девать некуда? — спросил я начальника участка.

— Какое там! Вчера на четвертой буровой кончились долота, так пришлось им полтора часа свистеть в кулаки… И здесь было: ответили, что долота отправлены в ачакскую контору, и прибыли они лишь на второй день. Вот Торе-ага, рассердись, поехал сам и привез сколько сумел забрать…

— В прошлом столетии, — произнес я медленно невнятно, — путешественник Джеймс Кук писал, что на Полинезийских островах жители за один-единственный гвоздик охотно отдавали двух свиней… А здесь валяются не гвозди, а целые долота.

— Оей! Пару свиней меняли на гвозди?! — воскликнул Джуманияз, изумленно глядя на меня.

— Сам читал.

— Должно быть, там нет металла! — произнес Будулай.

— Раз мы богаты металлом, это еще не причина смешивать инструмент с каракумским песком. Выходит, ложками собираем, а чашками выплескиваем. Когда бы покупали инструмент для своего дома, наверное, сумели бы сберечь…

Говорил и слышал, что голос прерывается, а лицо, чувствовал, горит.

— Не сердитесь, мастер! — откликнулся Будулай. — Сейчас соберем…

Из-за бархана показалась вахтовая машина. Аллаяр отдал мне свой завтрак — колбасу и вареные яйца, — а сам с Магомедом Салихбековым уехал на участок.

Я попросил Салихбекова побыть на разнарядке.

Теперь за рычаг тормоза взялся бурильщик Анатолий Чернов, невысокий, широкогрудый, веселый парень. Одному помощнику он велел проверить раствор, двоим поручил собрать раскиданные трубы. Остается пробурить сорок метров; там геологи предсказывают газ: "Должен ударить газовый фонтан!"

Поздним вечером я передал по радио Аллаяру первую сводку:

"Глубина — 2210 метров.

Нынешняя проходка — 6 метров.

Глина — 1,30; 45; 6; 5.

Бурение продолжаем. С вахтой пришлите питьевую воду: кончается. Настроение хорошее…"

К ночи унялся раскаленный суховей, что весь день дышал как из раскрытой печи. Теперь повеяло прохладой, разнесся пряный дух пустынных растений.

Я поднимаюсь на гребень ближайшего бархана.

Наша вышка, точно гирляндами, увешана лампочками, и возле нее светло, хоть иголки собирай. Вижу, как Анатолий Чернов изредка машет рукой, подзывая кого-то из помощников, а когда тот подходит, что-то говорит в самое ухо… Даже здесь, на бархане, кажется, будто ты сидишь в самолете, который вот-вот разбежится и взлетит: так мощно гудит буровая.

Вдали, за барханами, видны такие же вышки, подобные разукрашенным огнями рождественским елкам. И на каждой у рычага стоит свой Анатолий Чернов.

Давно ли здесь было пустынно и дико, лишь беркут кружил над песками да свистел беспризорный ветер Каракумов — Черных песков?

Коза думает о жизни, а мясник — о сале…

На другой день я сам присутствовал на разнарядке у Аллаяра. Внутри вагончика стояли маленький стол и целый ряд стульев; больше ничего не было. Познакомился здесь с другими мастерами. В уголке рядом с переходящим Красным знаменем сидел сотрудник комсомольской газеты из Ашхабада.

Окна и дверь были растворены настежь, но крепкий табачный дым плавал в воздухе.

Мастера жаловались, ругали хозяйственников, кричали: "Да сколько, наконец, можно ждать?!" Аллаяр записывал жалобы в толстую тетрадь и кивал.

Наконец гомон утих.

И тогда Аллаяр спросил усатого азербайджанца, что сидел поодаль, поставив меж коленей охотничью двустволку:

— На охоту, что ли, собрался, Алимирза? Скажи и ты что-нибудь.

— Да, выхожу на охоту! — проворчал Алимирза, и полу-седые его усы хищно приподнялись. — Боюсь, нынче вместо меня заговорит мое ружьишко…

Вокруг захохотали.

— Да, я всерьез, не смейтесь.

— Аллах, спаси и помилуй! — воскликнул Аллаяр и уже серьезно спросил: — Чего ж у тебя не хватает?

— Вчера говорил и позавчера говорил. Если надо повторить, повторю третий раз: нет долот! А те, которыми работаю, сточились, как старушечьи зубы…

— Как? Сегодня отправили тебе новые долота. Клянусь!

— А, хватит тебе, Аллаяр! Вечно клянешься и вечно лжешь. Где эти долота?

Аллаяр покраснел, грохнул кулаком.

— Сам погрузил на машину, что везла цемент на седьмую скважину.

— И цемент, и долота сгрузили у нас, — откликнулся мастер с этой буровой.

— А, шайтан косомордый, этому шоферу башку мало свернуть. Пусть только попадется! Где надо позарез, туда не довозит, где достаточно, туда валит еще… Вон на тринадцатой валяются прямо в песке. Ты, Алимирза, потом на вахтовой машине съезди и забери на седьмой, а то и на тринадцатой, где сподручнее.

— А я без долот и не вернусь, не беспокойся!

Ворча и поругиваясь, разошлись мастера. Алимирзу, журналиста и меня Аллаяр пригласил выпить чаю. Вышли и сели у вагончика на топчан, застеленный кошмой и ковром.

Немолодая смуглянка принесла четыре пиалы и огромный чайник.

— Каракыз! — воскликнул Алимирза. — Нос чайника нам сейчас вроде дула пушки… Принеси-ка чего-нибудь пожевать горяченького, а? Положи зайчатину на минуту в горячее масло — и готово! Тут нет больных желудком.

— Обождите: газ кончается, чуть-чуть теплится, вроде свечи! — отозвалась Каракыз и ушла.

— Газ и то кончился некстати, — проворчал Алимирза и прилег. — Вот уж точно: сапожник без сапог.

— Как, как? Сапожник без сапог? Хорошо сказано! — обрадовался журналист и записал. — А разве у вас не природный газ в вагончиках?

— Э, газ, что добыл Алимирза, давно за Москву ушел. А нам привозят баллоны, — объяснил Аллаяр и разлил чай в пиалы.

— А с чем еще у вас затруднения?

— Разве вы собираетесь критиковать нашу контору?

— Нет, зачем же? Но для очерка нужен конфликт. Без сопротивления, без недостатков нет ни борьбы, ни победы…

— Ага! Всюду так… — согласился Алимирза и сел, глядя на Каракыз, что вошла с блюдом.

— Ого! Откуда ты пронюхал, что готовят зайчатину?! — воскликнул Аллаяр.

— Вот чудак! Разве покупатель назначает цену продавцу, а?

Аллаяр вынес бутылку водки, устроился поудобней.

— Много зайцев? — спросил журналист и поглядел на серые, точно джидовый лист, усы Алимирзы.

Сквозь полный рот, жуя и чавкая, тот невнятно прогудел:

— Хотите… возьму и вас… втроем прямо в пустыне… пожарим на саксауле… Вах, вах!.. Еще не уедете?

— Пробуду деньков пять.

Наконец Алимирза прожевал и проглотил.

— Непременно поедем. Один подержит лампу, другой будет подбирать зайцев… Я еще зря не тратил пуль!

— Охота теперь запрещена: зайчихи-то на сносях. — покачал головой Аллаяр.

— Не волнуйся! Стану бить лишь самцов да яловых самок.

Теперь Алимирза облизывал жирные пальцы.

— Да разве ночью узнаешь, где самка, а где самец? — удивился журналист.

— Как не узнать! Животное на сносях поперек себя шире, а самцы тонкие да тощие. Мои глаза еще ни разу не ошибались. Будьте уверены!

Зайчатину запили зеленым чаем. Пили с блаженством, жадно. Затем Каракыз подала на хивинском глиняном подносе курящийся паром плов.

И опять чай.

Приближалась полночь, когда мы поднялись, чтоб уехать с вахтовой машиной. Аллаяр протянул мне и Алимирзе две лепешки с кусками мяса:

— Это вам на завтрак! Берите.

Журналист пожелал заночевать у меня на буровой… Вскарабкались на "КрАЗ", у которого колеса в мой рост. Ехали напрямик по бездорожью, по барханам: нашим "КрАЗам" всё нипочем! Вот уж воистину вездеходы! У бортов сидели тесным рядом рабочие; корзинки с едой кто держал на коленях, кто поставил у ног. Прямо поверх одежды все натянули старые комбинезоны, брюки, замасленные, точно у маслоделов.

Я огляделся: менялась погода. Стирая яркие звезды, черные тучи разбрелись в небе. Растения пустыни, обиженные такой непогодой в июле, тихонько качали головами.

А газовики будто и не замечали ничего, шумно спорили о футбольных командах. Иной раз казалось: вот-вот от слов перейдут к взаимным затрещинам; но взрывался оглушительный смех, и парню, который слишком разгорячился, оставалось лишь улыбнуться. Каждый знал: если почувствуют, что разозлился всерьез, берегись! Закидают остротами и насмешками безжалостно.

— Джуманияз, ну как твой "Пахтакор"? — первым спросил Николай, тот самый, что в день моего приезда пригласил меня на пиво.

— Проиграл…

Рабочие захохотали.

— Э, постарели ваши нападающие. Вот бы Джуманиязу с Будулаем пойти в "Пахтакор", забили бы по голу каждый — и назад, на буровую. Клянусь, тренер приехал бы и пал к ногам Аллаяра Шировича: мол, отдайте этих парней, спасите "Пахтакор"!

И вновь хохот, многие хватались за животы; почему-то особенно смешили коленопреклоненный тренер и гордо восседающий перед ним Аллаяр на стуле в своем вагончике.

— А правда, Будулай, отчего нет цыганской команды?

— При чем здесь Будулай?

— Уверен, если создать цыганскую команду, сразу обыграют бразильцев. Они ж всю жизнь тренировались в беге за табором, а не какие-то несчастные девяносто минут.

— Сами не играем, мы вам готовим игроков! — возразил Будулай.

И снова взрыв:

— Гол! Ха-ха!

— Один — ноль! Хе-хе-хе!

— Будешь знать, брат, как трогать Будулай.

Прорываясь сквозь тучи, луна ярко осветила нашу машину, и я узнал Будулая: это он лежал тогда, прикрыв полотенцем лицо. Те же кудри, тот же подбородок, тот же голос.

Тем временем журналист, который уже пожаловался, что его тошнит от запаха нефти и газа, нагнулся за борт, и мы услышали странный звук: "Э-гм!"

— Вот, от острот Будулая кто-то уже забеременел!

И опять взрыв смеха.

— Ребята, — сказал я громко, — это же гость! Друг над другом можно смеяться как пожелаем, но гостя следует уважать.

Смех стих.

— Пусть извинит нас!

— Мастер, скажите гостю, пусть пройдет вперед, встанет у кабины. Там обдует свежим ветерком.

Утирая лицо носовым платком, держась за плечи сидящих, журналист пробрался к кабине.

Кто-то окликнул Анатолия Чернова.

— Уснул! — отозвался за него сосед.

— Ага! Еще бы, жена приехала! Мерген Мергенович, видно, нынче вам стоять на его месте. Изнемог, обессилел, несчастный!

— Ха-ха-ха!

Так, шутя и смеясь, незаметно доехали до буровой.

Было три часа ночи, когда разбудил Будулай.

— Мастер, на скважине прихват!

Я сел на койке, моргая спросонья, постепенно приходя в себя. Прихват! Это значит — на глубине двух с четвертью километров грунт зажал сверло. "Прихватил" так, что оно не в силах шевельнуться…

Трясущимися руками натянул брезентовые сапоги на голые ноги и выбежал в кромешную темноту, где и понизу метет песком, и сверху сыплет песок, отчего огни вышек вроде бы скрыты плотной желтой завесой.

На вахте стоял бурильщик Анатолий Чернов, взмокший от нота. Его помощники Будулай и Джуманияз, дизелисты, электрики сновали с места на место в растерянности и волнении. Ревели дизели, оглушительно дышали насосы.

Молча я отобрал рычаг у Анатолия. Бесполезно было ругать или требовать объяснений: каждое слово пришлось бы орать в самое ухо. Да и он был растерян: беспомощно размазывал по лицу жирную грязь.

— Какая глубина? — спросил я Анатолия.

Он наклонился, чтобы ответить, и на меня дохнуло водочным перегаром.

— Две тысячи двести двадцать один метр…

Поняв, что я почуял задах, Анатолий опустил повинную голову.

Не до него сейчас!

Поглядел на стрелки картограммы: они показывали давление. Крикнул Анатолию:

— Проверь раствор!

Будулай схватил вязкомер, побежал следом за бурильщиком.

Только сейчас я увидал, что поодаль стоит и наблюдает за нами ашхабадский журналист. Только его и не хватало. Тьфу!

"Две тысячи двести двадцать один… Две тысячи двести двадцать один. Ох, осталось всего двадцать метров — и там газ! Проектная глубина, но нечего размышлять. Все смотрят на меня. Будь хладнокровным! И действуй, Мерген, действуй!

Закусив губу, осторожно повысил давление.

Жуткий рев дизелей заставил трястись металлические стойки гигантской вышки. Стальные тросы, толстые, как моя рука, напряглись и заскрипели. Чудилось, что буровая вышка вот-вот оторвется и ракетой ринется в небо…

Но трубы не шелохнулись. Что же делать? Что теперь делать?

Случайный взгляд упал на трясущийся металлический лист: красными буквами там написано: "Мастер, помни! Ты отвечаешь за всякую аварию и несчастный случай на своем участке".

Конечно, отвечаю! Сперва отвечу перед Аллаяром Шировым, потом перед начальником Кандымовым… Чем же оправдаюсь, что отвечу? Из-за чего, по-твоему, образовался прихват? Как проверишь на такой глубине? Может, станешь бранить строение земных пластов, а? А вдруг причиной всему состав раствора? Неспроста буровики называют раствор "кровью буровой скважины". Когда у человека изменяется состав крови, он обессилевает, и необходимо переливание свежей крови… Так и буровая скважина…

Если причина аварии в плохом растворе, все равно мы виноваты. Должны были проверить! Есть у туркмен поговорка: "Вожака верблюдов бьют на мосту палками". Ну а здесь я "вожак верблюдов". И разговоров-то, разговоров пойдет по буровым вышкам, конторам, управлениям! Вот уж понаделают слонов из мошек!

Тут на глаза попался Джуманияз, и я приказал сейчас же радировать Аллаяру Широву. Со всех ног кинулся он к вагончику. Наверное, я все-таки полуоглох и очумел от шипения и рева механизмов, потому что вдруг отчетливо услышал негромкий голос начальника Ачакского управления Кандымова:

— Молодой человек, мы доверяем тебе государственное имущество на миллионы рублей. Постарайся. Желаю успеха…

Желаю тебе успеха… Еще и недели не проработал. Успех!

Припомнился и разговор с Аллаяром:

— На нового работника начальство смотрит во все глаза и ждет. Если заговорят, что, мол, парень-то не дурак, соображает, то утвердятся в этом на ближайшие двадцать лет. А прослывешь неумехой и незнайкой, после хоть из шкуры вылезешь, не переменят оценку.

Что ж, Аллаяр, наверное, прав. Вот только есть у туркмен поговорочка: мол, коли языком косить сено, то спина не заболит!

Мысли путались… Ну как, чем распутать проклятый тугой подземный узел?

Растерянному, подавленному, мне вдруг почудилось, будто захлестнула меня сердитая волна Каспия и я тону… Тону!

Заставил очпуться голос, что прорезался сквозь рев и шипение.

Оглянулся: рядом стоит Джуманняз.

— Ну что?

— Аллаяр Широв говорит, что сейчас приедет.

Молчу. Да и что могу ответить?.. Может, он привезет аварийную бригаду? Кажется, я совсем одурел! Ну конечно же привезет. Должно быть, уже поднял аварийщиков на ноги. Должно быть, позвонил и Кандымову… Как же: начальник обязан быть в курсе… Наверное, тот схватился за голову: "Как я мог доверить буровую желторотому юнцу?" Прав был начальник кадров Бегов, когда сказал: "Не надо спешить, Перман Назарович. Пусть поработает, отведает и горького, и сладкого". Тогда я обиделся…

Теперь казалось, будто и рев дизелей, и змеиное шипение насосов слышу не снаружи: это все у меня в голове. И не металлическое сверло, а несчастную мою голову сдавили земные пласты на глубине две тысячи двести двадцать один метр.

Больше нечего и мечтать, что выполним план по буровой проходке. Придется забыть о премиальных для газовиков, а люди трудятся в беспощадную жару, в адском пекле. И все порицания, осуждения, обсуждения посыплются на мою голову. На любом собрании станут напоминать: "А вот на тринадцатой буровой, где мастер Мергенов, был прихват". Словом, всегда, везде — и на техсовете, и на партсобрании — будут об меня ломать палки. И Кандымова не раз попрекнут, пока во гневе и обиде он не перебросит меня куда-нибудь подальше; словом, проглотит, как лягушку разозленная змея.

Тут заметил, что Анатолий Чернов и Будулай стоят рядом со мной.

Да, раствор для этого земного пласта не подходил: слишком легок и жидок. Смягчить пласт, освободить сверло могла только вязкая, жирная нефть. И аварийной бригаде придется пустить в трубы, наверное, семь-восемь тонн государственной нефти! Да еще время и труд, который надо затратить…

И все же затеплилась огоньком слабеньким надежда: а вдруг? Я приказал Чернову и Будулаю изменить состав реагента: добавить в раствор нефти.

— А ты, Джуманияз, ступай в вагончик! — Я махнул рукой: не был уверен, что расслышит и сразу поймет.

Но он понял и бросился со всех ног к вагончику: ведь в любую минуту нам могли передать радиограмму. Джуманияз быстро исчез в желтой песчаной завесе. Что ж, остается последнее. До приезда аварийщиков и Аллаяра, когда Анатолий Чернов и Будулай изменят раствор, надо попробовать повысить давление, показанное на картограмме.

Ну а если и тогда не получится?! Что ж, даже если сам аллах тогда встанет на мое место к пульту управления, и он ничего не сделает до появления спасателей.

Прибежали Будулай и Анатолий. Жестами, кивками объясняют, что приказ исполнен, нефть добавлена даже с избытком.

Оглядываюсь исподлобья: и дизелисты, и слесари, и окаменевший поодаль журналист смотрят на меня и ждут.

Все! Теперь гляжу только на картограмму. И постепенно начинаю работать руками и ногами.

Стальные колонны вышки, тело ротора затряслись как в лихорадочном ознобе. Грохот такой, будто прямо на тебя летит реактивный самолет.

Во мне тоже все тряслось и грохотало. Но сейчас я видел лишь показания картограммы.

А вдруг…

Первыми радость ощутили руки, вцепившиеся в рычаг: он вздрогнул! И радость проникла в сердце, разлилась по телу. В то же мгновение изменился шум, пропали в нем напряжение и ожесточенность. Оцепеневшие было люди задвигались, зашевелились, бросились к рабочим мостам; тут я ощутил прикосновение к щеке холодных и влажных губ: ото был Анатолий.

Я улыбнулся, передал ему рычаг и уже отошел было от вышки шагов на пятнадцать, когда осветилась вершина бархана. Остановился вытереть пот со лба, а рядом затормозил "КрАЗ". Аллаяр Широв, огромный грузный человек, выскочил из кабины на удивление легко. И сразу что-то понял, сложил рупором большие ладони и закричал:

— Одолели? Справились? — И даже хлопнул меня по плечу. — Воистину молодцы, ребята! Здорово!

Оглянулся на старика, что вышел из второй машины, и крикнул:

— Молодой мастер извиняется за беспокойство!

— Ну что ж, неплохо! — весело ответил тот. — Увезем назад масло, которое приволокли во спасение! Можно меня звать попросту дядей Мишей. А хотите понарядней, называйте майором, молодая гвардия! У меня такой же красивый сын, как ты. Только-только окончил десятилетку и не пожелал сидеть у материнской юбки. Пару дней назад приехал с Урала, заявил: буду с тобой работать! Что ж, пускай попотеет! Скоро Аллаяр пошлет его на какую-нибудь вышку!

— Хоть завтра! — воскликнул тот.

— Поспешность нужна при ловле блох, дай мальчишке отдохнуть с дороги! Аллаяр-то, оказывается, любит тебя: все масло забрал у нас подчистую! Сказал: "Обязан помочь молодой гвардии". Ну, молодая гвардия, хозяин дома, а стоишь будто каменный. Двадцать лет живу здесь, а еще не видел туркмена, который не приглашает гостя в дом!

— Прошу, — воскликнул я, — пойдемте в будку, сейчас приготовлю чай!

— А нет ли чая, который не кипятят, молодая гвардия? Это… ведь какая беда стряслась, вы сами устранили аварию, так неужели победу отметим водичкой?

Аллаяр Широв улыбнулся:

— Понял, Мергенов? Нет ли у тебя припрятанного про запас?

— Аллаяр-ага, здесь и сам не пью, и другим не разрешаю. Тут и запаха водки нет!

— Бай-бо! Тогда даже и не зайду в твою будку… Это худо, молодая гвардия. Для гостей надо бы кое-что припасти. Дядя Миша может еще понадобиться…

— Майор, не обижайся на молодого. Пойдем ко мне, угощу вместо Мергена.

— Если будет надобность, дайте знать. Дядя Миша всегда готов!

Он поднял руку и направился к своей машине.

Уф, так мало пробыл, а чуть не утопил в словах.

На прощание Аллаяр сказал:

— Не сердитесь на старого человека. У него с головой того… этого, — покрутил пальцем у виска. — Я поеду поскорее и успокою Кандымова. Нервничает, должно быть. Приказал: "Во что бы то ни стало устраните аварию!" Ну ладно, ребята, пока!

Машины повернули назад.

Ветер спал, и сейчас дул слабый, но жаркий суховей. С Анатолием Черновым решил поговорить после вахты, а сейчас стоял возле вагончика и стряхивал с себя песок.

— Это удачно, что я пошел с тобой! — вдруг воскликнул журналист. — Отличный материал для очерка. Объясни-ка мне от начала до конца все, что тут произошло. Если бы еще посмотреть пламя над вышкой, то я бы написал книгу о газовиках.

Я чуть не взорвался, даже затрясся, но туркмены говорят: "Гость превыше отца!" Вспомнил об этом завете предков и тяжким усилием подавил гнев.

Воистину: коза думает о жизни, а мясник — о сале.

Двое в вагончике

Всю ночь за стенами вагончика шелестел дождь, и утром песок напоминал исклеванную птицами дынную корку. Словно и не было ночного ненастья: на голубом небесном шелке нет ни пятнышка, ни облачка. Солнце чуть поднялось, еще розовое, полусонное, но уже печет неистово.

Журналист на рассвете с вахтовой машиной уехал на буровую Алимирзы, и я наконец вздохнул с облегчением. Всю ночь он не спал, сначала засыпал вопросами, а после начал рассказывать о себе: как трудно поступал в Ашхабадский университет, и тут я задремал, а он не заметил и все говорил, говорил под шуршание и всхлипы дождя.

Пока вахтовая машина развозила людей по другим скважинам, я задержал у себя Анатолия Чернова.

Анатолий курит "Аврору" и глядит в пол.

— Знаешь, почему задержал тебя?

— Догадываюсь…

— Только догадываешься? А может, знаешь?

— Пожалуй, знаю…

Он по-мальчишечьи шмыгнул носом.

— Так почему?

— Из-за прихвата…

— Ну а еще?

Молчит и курит; вот-вот обожжет пальцы.

— Хватит играть в молчанку! А то опоздаешь на вахтенную, придется брести на буровую пешком.

Тут он обжегся, бросил окурок в банку, что заменяет пепельницу, потряс пальцем, потер… А меня охватила злость.

— Нам еще на редкость повезло: успели справиться до приезда спасателей. А то пришлось бы черт знает сколько нефти спустить в скважину… А нефть добывают такие же бурильщики, как мы с тобой, и стоит она государству не копеечку! В Каракумах только песок бесплатный… И все это оттого, что ты пожелал развлечься, хлебнуть водки… Отвечай, ты ж не глухой! Или пиши объяснительную. Ну, а если еще повторится, сразу укладывай чемодан… Понадеялся, должно быть, что я не пойму причину аварии? Мол, новенький, молодой, где ему догадаться? Так, что ли? Но только говорю прямо: этот номер не пройдет. Понял? Разве Торе-ага дозволял приходить на буровую пьяным?

— Не буду возводить напраслину, — хрипло отозвался наконец Анатолий; умолк, прокашлялся. — И лгать на старика не стану: он терпеть не мог захмелевших… Да и у меня, честно скажу, нет привычки пьянствовать… А вышла тут одна история: дома сильно обиделся, обозлился, ну и выпил перед уходом стакан водки… Видно, придется говорить до конца… — Он закурил снова и продолжал, хмуро глядя в оконце: — Ночью приезжал бригадир спасателей, дядя Миша. Помните? Так вот, мы с ним земляки, оба уральцы. Вместе работали на Челекене, Кум-Даге… Хороший он человек! Одна беда: после контузии на войне, да если еще выпьет, делается болтливым, слова сыплются как просо из порванного мешка. Но даже и во хмелю не обидит ни человека, ни зверя. Даже муравья не раздавит, переступит! Очень мы с ним дружим: это Михаил и привез меня в Туркмению. Давно померла у Михаила первая жена. Повдовел он, повдовел да и женился на молодой, родился сын Юрий. Два дня назад приехала моя жена и сообщила, что всю дорогу беседовала с Юркой, который тоже ехал в пески к отцу, к дяде Мише, И рассказал ей Юрка, что молодая жена Михаила уже год как вышла замуж за другого, но такая бессовестная: продолжает получать деньги, что всякий месяц высылает Михаил. "Постой, постой! — говорю. — Но ведь Тамара передала с тобой подарок дяде Мише!" — "Не Тамара, а я купила, чтоб порадовать старика". — "А что же Юрка?" — "Волнуется, злится, год не разговаривает с матерью. Но просил не рассказывать отцу".

На минуту Анатолий умолк: прикуривает новую сигарету. И у меня на душе скверно: как говорится, кошки на сердце скребут.

— Недавно привезли в магазин для газовиков здешние ковры, — говорит Анатолий, — и шерстяные платки. Вот дядя Миша и сказал неделю назад: "Купил я Тамаре платок, какие носят туркменские девушки; очень, понимаешь, красивый! Теперь отошлю, и чтоб непременно снялась в нем и карточку прислала… Что-то я, Толик, остарел: домой потянуло, к своей молодой гвардии — к Юрке. Да и к Тамаре…" — Анатолий швырнул окурок в банку, добавил тихо: — Как узнал про Тамаркину подлость, заметался в ярости. И сдуру выпил стакан водки…

— Она молодая, Тамара-то?

— Молодая. Поди, еще и сорока не стукнуло.

Думаю о веселом седом дяде Мише… Какой же, выходит, это настоящий мужчина: человек, спасающий буровые в жестокой пустыне. А эта самая Тамара представляется громко хохочущей, громко топающей, ветреной и наглой и почему-то сильно накрашенной: и брови, и ресницы, и синева под глазами, а губы будто в свежей крови! Тьфу! Разве может быть у такой настоящее материнское чувство к сыну?! Если был нужен мужчина, то могла бы приехать сюда, на буровые, как приехала жена Анатолий…

Нет, но верю, что такай Тамара, даже выходи замуж, собиралась навсегда соединить свою судьбу с жизнью и судьбой дяди Миши.

И совсем не подойдет ей наш туркменский платок: будет вроде седла на корове!

Полуночная охота

Двадцать два часа. Смена работает дружно; бурильщик Магомет Салихбеков, как дирижер оркестра, взмахом руки направляет помощников, дает поручения. Вышка ровно, без напряжения гудит и вздыхает насосами. Я обхожу, не вмешиваясь, не мешая. Останавливаюсь возле аппарата, что приготовляет раствор. Маленькая смесительная машина всего на один ковш. Раствора готовит мало и медленно. Эту крошку пятнадцать лет тому назад выпустил Чирчинский электрокомбинат.

"А нельзя ли, — думаю, — эту старушку переделать, так сказать, увеличить нагрузку? Пожалуй, стоит поразмышлять да прикинуть…"

И в это мгновение вдали, в тишине песков, грянул выстрел.

Должно быть, Алимирза собрался все-таки на охоту…

Ох, до чего же горько думать о дяде Мише! Рано или поздно все равно он узнает о подлости Тамары… И что будет тогда? Седобородые говорят, что человек может перенести все, кроме смерти. Наверное, у стариков сердце уже закалено невзгодами, все в шрамах и складках, как ствол арчи… А сможет ли перенести первую рану юное сердце Юрия? Рану, нанесенную матерью… Судьба дяди Миши расстраивает меня: ведь она похожа на мою, а Тамара напоминает Айну.

К счастью, вспомнилась милая Марал, и словно лучистая звезда раздвинула тучи… Великий Кёр-оглы, герой наших легенд, исцелялся от кровавых ран, когда зажигались звезды… Вот так исцеляюсь и я от сырой, давящей, душной тоски, подобной туману в расселинах туркменских гор, когда вспоминаю тебя, моя черноглазая Марал! И легче становится дышать, двигаться, жить…

Когда же ты приедешь сюда, в Каракумы? Ты же знаешь, без тебя брожу точно в пелене тумана. Неужели тебя направили на работу в Небит-Даг или Шатлык?! Ох, как трудно будет нам… Без тебя я просто умру в этой пустыне, в сухих черных песках… Пусть даже ты была б не со мной, но где-то рядом, и спокойнее стало б на сердце, легче и проще жить… Рудольф Нойберт, психолог-врач, в знаменитой "Новой книге о супружестве" говорит, что в Германской Демократической Республике законом запрещено надолго разлучать молодоженов, посылать работать или учиться в разные, в далекие города…

Но мы с тобой еще не молодожены! Нет у нас официальной справки из загса, нет даже простого твоего согласия выйти замуж. Лишь одно знаю: ты любишь меня! А это самое-самое важное в жизни…

И да избавлюсь от новой встречи с женщинами, подобными Айне и Тамаре, что лживо шепчут накрашенными губами: "Люблю!" — и, обнимая, щупают рукой ткань пиджака: достаточно ли дорогая?!

Я неторопливо шел в сторону своего вагончика, когда, сверкнув фарами, из-за бархана вывернулась машина; она направлялась ко мне, и я остановился, ожидая. В кузове машины для перевозки буровых труб, облокотившись на кабину, стояли трое: Алимирза и Аллаяр Широв с ружьями, а журналист, что ночевал у меня в ночь аварии, держал прожектор.

— А, победители зайцев! — Я улыбнулся.

В кузове рядом с трубами валялись три зайца.

— Поехали с нами, Мерген! — сказал Аллаяр Широв. — Ты чего это, как от беременной жены, день и ночь не отходишь от буровой? Другие мастера сейчас не теряют времени, обнимают жен.

— Уже подходим, Аллаяр, к проектной глубине. Неохота, как говорится, собранное по ложечке выливать чашками.

— Ну и сказал! Да если аллах сулил беду, то хоть танками окружи буровую, все равно не уберегут. Да мы далеко не поедем: так, пошарим вокруг да около…

Мне стало стыдно: пожилой человек уговаривает капризного парня!

Влез в кузов.

Машина выехала на дорогу, огибающую барханы.

Журналист высвечивал прожектором негустые травы пустыни и редкие кусты.

Отчего иногда поступаешь вопреки своим мыслям и даже чувству? Поступаешь, а самого грызет раскаяние. Может быть, какой-то буровой срочно требуются грубы, а мы их таскаем по пескам, развлекаясь… Ну а если машина ввалится в не замеченную шофером яму? Разве кто-нибудь из всех этих людей признается, что поломал машину, забавляясь охотой на зайцев?

Вдобавок сейчас запрещена охота: котятся зайчихи…

— Вон, вон! Видите? — закричал журналист и уменьшил свет прожектора.

Мы увидели зверька: глаза его казались красными угольками.

— Не стрелять! — загремел Аллаяр. — Это зайчиха. Беременная. — И приказал шоферу, который притормозил: — Гони дальше!

Минуту спустя мы опять увидели два багровых уголька: это был тощий, как плеть, зайчишка, он метался, ослепленный прожектором, не видя, не понимая…

Алимирза выстрелил, зверек свалился на землю.

За добычей отправили меня… Но когда я хотел уже схватить подстреленного зайца, тот внезапно отскочил под соседний куст саксаула. Второй раз сумел лишь вырвать клок шерсти. В третий раз, обозленный, бросился на зверька всем телом, сгреб в ладонь маленькую заячью головку и полоснул ножом по горлу. Но тут же выронил нож, ошеломленный отчаянным детским плачем. В глазах потемнело…

Мне что-то кричали из машины, но я слышал лишь детский горестный плач.

Наконец прибежал журналист, схватил конвульсивно вздрагивающего зверька и унес.

Пошатываясь, иду к машине. Трава хватается за брезентовые сапоги, листья саксаула касаются лица и, чудится, проклинают, винят, жалуются: "Мерген, Мерген, давно ли ты стал убивать беззащитных?!"

И снова я услышал пронзительный детский плач… Вот так же плакал однажды мой Батырчик. Никак не удавалось успокоить младенца, и мама наконец перепеленала ребенка. Тогда мы увидали черного муравья на его нежном тельце…

Аллаяр заметил, что я расстроен.

— Пора возвращаться! — заявил он. — Добычи хватит на всех.

А по дороге говорил рассудительно и спокойно:

— Аллах создал баранов, зайцев, коз, кур на потребу человеку. Ты молодой, не видел, как приходилось людям голодать в годы войны. Тогда ели все, что было съедобно, не выбирали. Эх, братишка, слишком уж ты зеленый!

Я не отвечал Аллаяру. Что бы там ни было, твердо знаю: мой отец не мог убить беззащитного зверя! Нет, отца никогда не видел: он погиб после войны в Белоруссии, когда разминировал фашистский склад боеприпасов. Мама рассказывала не раз, что отец любил курятину, но если его просили зарезать петуха, сердился и уходил… "Однажды перед праздником, — вспоминала, смеясь, мама, — объелся и занемог баран, которого мы откармливали на общее угощение. Время шло к полуночи. До утра ждать нельзя: надо прирезать, чтоб не пропало мясо. По мусульманским обычаям женщинам не дозволено резать скот. Как быть?! Решилась: взяла веревку, нож, пошла, связала барана. Тут подходит отец: "Ладно, — говорит, — попробую. Только ты потуши свет и приставь нож к бараньему горлу". — "Готово, — отвечаю. — Действуй!" Вот он чиркнул слабенько ножом раз-другой, кинул нож, закричал, рассердясь, и ушел… Пришлось мне все-таки будить и упрашивать соседа…" Вот он какой был, мой отец: прошел войну, не боялся мин, но не мог тронуть беззащитное животное.

Машина остановилась у моего вагончика, Аллаяр Широв ее отпустил и поручил Алимирзе зажарить зайцев.

— Э, не волнуйся, начальник! Будет сделано, — усмехнулся тот.

Мы с Аллаяром подошли к вышке.

— Ну как, Магомет? — заорал что было мочи Широв, чтоб перекричать хриплое сипение насоса и гудение дизеля. — Буришь?!

— Бурим. Порядок, — откликнулся сменный мастер.

До проектной глубины оставалось всего пятнадцать метров.

— Завтра, пожалуй, достигнешь уровня, Мерген. Ну в крайнем случае послезавтра.

Не спеша отошли от буровой. Шум вышки отдалялся, глох. Теперь мне казалось, что Широв собирается что-то сказать и не решается: взглянет в лицо испытующе, опустит глаза и снова взглянет. А я не люблю играть в прятки… "Может, управляющий дал нагоняй за вчерашний прихват? — подумалось мне. — Но ведь все обошлось, значит, упрекать нет причины… Или Анатолий пожаловался, что грубо отчитал? Но и там в конце концов все уладилось… Чего ж он смотрит, словно кот на горячее мясо?.."

— Хотите о чем-то спросить?

— Да! — Аллаяр тяжело вздохнул. — Хочу посоветоваться.

— Слушаю.

Он закурил и постоял молча. Потом пристально взглянул мне в лицо.

— Хочу о семье спросить. Не знаю, может быть, ты прав. Может быть, жена права. Ты, по-моему, забыл об одном. Молодость резка и брыклива. Бывает, и год и два не могут ужиться, вздорят, ссорятся, подозревают… И пока не притерпелись друг к другу, нет еще настоящей семьи. Не спеши, не прерывай… Сам знаю, как трудно молодому коню привыкнуть к узде, а молодому мужчине, прежде свободному, словно ветер пустыни, притерпеться к женским настырным расспросам: где был, отчего задержался, что так поздно пришел, чего делал? И самый жестокий враг семьи — ревность, ядовитая, точно гюрза, неусыпная, подстерегающая даже в постели… Ревнивые подозрения изведут, лишат сна, аппетита, разучат радоваться жизни и солнцу. И кончается это всегда одним: семья разваливается… Но и после того как распадется семья, горький дым пожара долго будет отравлять твое дыхание, заволакивать дорогу, скрывать горизонт. Разве не так? Разве ты не вспоминаешь сынишку? Ну ладно, шайтан с твоей женой, но хуже всего от вашего разрыва малому ребенку и старушке матери. Неужели тебе не жаль матери?.. — Аллаяр умолк, закуривая новую сигарету. — Откровенно говоря, если б речь шла не о тебе. Мерген, я бы не волновался, остался холоден будто камень и спокойно спал ночью. А теперь волнуюсь с первого дня твоего приезда. Дело не в том, как вы с женой ссоритесь, даже пусть деретесь. Но зачем портить жизнь ребенку, отравлять последние годы старухе? Иногда я наведываюсь в наше селение. Да пусть сделаюсь глухим как пень, если хоть раз слышал дурное слово о твоей жене! Она достойно ведет себя, хорошо работает, растит твоего ребенка… Вы, молодые ребята, облизываетесь, глядя на смазливых беленьких городских девчонок, а после воротите морду от своих сельских подруг… Право, похожи на разжиревшего осла, что готов лягнуть хозяина! Ты не обижайся… Прямо сказать, не следовало рано жениться. А если женился, нельзя бросать молодую жену с ребенком и на пять лет уезжать в Баку. Она ведь тоже не деревянная… Через пять лет ты с отличием окончил институт, молодец! Приехал на работу… Так разве ты не должен вернуться в семью? Пойми: иначе нельзя! Скоро нам придется принимать тебя в члены партии, и я, честно сказать, не знаю, что получится… Ты говорил о своей семье, о разводе, когда подавал заявление в партию?

— Да, рассказал без утайки.

— И тебя все-таки приняли в кандидаты?!

— При чем здесь Айна? Что у меня общего с ней?

— По-моему, у вас с ней общий сын.

— Прошу, Аллаяр Ширович, прекратим разговор. Не надо растравлять старую рану. Пять лет назад государство прекратило этот спор на основании закона. И все!

— Как хочешь, братишка. Только учти: переводить тебя из кандидатов в члены партии будут, наверное, скоро. А ведь сейчас идет обмен партийных документов. И знаешь, зачем меняют документы? Чтобы проверить ряды партии, чтоб освободиться от всех морально неустойчивых людей. Понимаешь? Я советую тебе, как посоветовал бы старший брат. Не желаешь прислушаться, считай, что не было и разговора. По старой нашей пословице: "Советуйся со многими, а поступай как велит сердце!"

Две красавицы

"Советуйся со многими, а поступай как велит сердце". Эти слова звучат в ушах ночью и днем в гуле дизеля, в сопении насоса, в тишине моего вагончика. Но разве сам я не знаю, что тяжелее всех сейчас маме и Батырчику! Спасибо Аллаяру: беспокоится, старается примирить, теряет время на уговоры. Но разбитое стекло бесполезно склеивать, а вернуться к Айне я не в состоянии. Когда-нибудь соберусь с духом и расскажу, а пока пусть останется моей тайной, тайной, которую оберегаю от посторонних глаз уже больше пяти лет. Да, кроме того, уверен, что не положено мужчине говорить всем встречным о своей боли, показывать раны и язвы. Зачем? Нищий показывает, чтобы вызвать сострадание и получить подаяние… Но мне не надо подачек! Да и вряд ли это покажется интересным другим людям.

Солнце садилось, и облака над пустыней расцвели: сделались розовыми, багровыми, золотыми. Зной спадал, и пески начали остывать. И, право, сейчас здесь был такой свежий, такой чистый воздух, какого не сыщешь больше нигде на земле.

И люди на буровой скважине работали весело, сноровисто, ловко, любо взглянуть.

Мы уже дошли до заданной глубины. Уже побывали на буровой каротажники, скважину укрепили обсадными трубами. Все в порядке! А я три ночи не смыкаю глаз. Едва засну, вскидываюсь с криком от несуразных, диких сновидений, выбегаю из вагончика на свежий воздух. Голоса, шум, дыхание вышки быстро успокаивают, а спать все равно не могу! И есть не хочется. И когда бреюсь, из зеркала глядит кто-то, не похожий на Моргена: осунувшийся и взъерошенный, В общем, не отхожу от буровой ни днем, ни ночью, словно привязанный.

Вот и сегодня подошел я к Будулаю, который рассматривал выливавшийся обратно раствор.

— Здорово! Как настроение?

— Дела идут отлично, и настроение на пять с плюсом. А если еще в нашу смену достанем газ, и вовсе плясать буду! — Будулай погрузил палец в пенный раствор, вынул, понюхал. — Ну, мастер, пахнет уже по-иному!

Не стерпел и я, понюхал.

— Правда другой запах.

Он снова долго принюхивался.

— Чем только не пахнет: и газом, и водой, и нефтью, и землей. Букет запахов!

— Пожалуй, может ударить фонтан. С такой глубины можно ждать чего угодно.

— Да, отец вчера тоже сказал Анатолию: "Будьте осторожны, ребята".

— А кто… твой отец?

— Разве не знаете?! С пяти лет я в сыновьях у Торе-аги. Вчера Анатолий, Джуманияз и я ездили в район, навещали его. Велел передать вам привет.

— Как его здоровье?

— Швы сняли. Еще денек-другой, и выйдет…

— А как ты попал в сыны к Торс-аге, Будулай? — спросил я, заинтересованный.

— Очень даже просто, — засмеялся парень. — Бродил я один-одинешенек на ашхабадском вокзале и потихоньку ревел: в голос-то не решался. Торе-ага дал мне конфету, задержался в городе на сутки, чтоб отыскать моих родственников, да только не нашел. Тогда Торе-ага пошел со мной в милицию и объявил, что забирает меня к себе, а если родные появятся, пусть ищут его в Котур-Тепе по такому вот адресу… С тех пор и оказался я у него в сынах… — Парень помолчал. — Может, и нарочно меня бросили на вокзале родичи, кто знает? У Торе-аги жена умерла, уже когда мы перебрались сюда, в Газ-Ачак. Детей у него нет, живем вдвоем, и, честное слово, заботится обо мне как о родном сыне. И я за него жизни не пожалею… И в паспорте у меня записано, что я туркмен. Я ж и слова по-цыгански не знаю! Да и зачем? Прошлый год побывал в Чарджоу, встретил цыган, звал с собой в Газ-Ачак работать. Не поехали. Еще меня же обозвали предателем. — Он засмеялся. — Не драться ж с ними! Ладно, говорю, продолжайте побираться, коли охота. Есть, говорю, у туркмен поговорка: "Тянули осла за уши в рай, да уши оборвались"…

А с отцом так: не могу оставить его в одиночестве, хоть и требует, чтоб ехал учиться. Поступил в заочный… В Ашхабадский политехнический…

В разговоре не заметили, как к вагончику подъехала машина; в кузове стояли Аллаяр Широв и две девушки. Я сразу узнал Марал, мою Марал!

Прилетела долгожданная жар-птица! Не мог наглядеться на черные глаза, розовые, как лепестки, щеки, родинку-изюминку на белой шее. Сердце металось в груди, точно в клетке птица.

Подбежал к машине, поднял голову, застыл.

Марал протянула руку:

— Здравствуй!

Коснулся нежной ладони и почувствовал: дрожу! Дрожу, как наша вышка, когда работает дизель.

Вторая девушка, смуглая и высокая, тоже протянула руку и назвала себя:

— Наргуль.

Ответил как автомат:

— Мерген.

И почему-то ощутил пронзительную короткую боль, точно укол в сердце.

Почудилось: из глаз смуглянки брызнули на меня горячие искры, а лицо на мгновение вспыхнуло… К счастью, никто больше не заметил. Почему-то геолог в соломенной шляпе покраснела, здороваясь… Может, мое имя тоже напомнило ей кого-то? Впрочем, так мало имен и так много людей на земле.

— Наргуль Язова, — громко произнес Аллаяр Широв. — Окончила Ашхабадский политехнический. Давно знакома и дружит с Марал. Обе приехали работать геологами… — Он посмотрел на вышку и спросил: — А каротажники были?

— Давно! Уже закрепили выход скважины фонтанной арматурой. И вместо раствора даем просто воду…

— Решающие минуты! — Марал испытующе смотрела на меня. — Наверное, сердце дрожит?

— Не без того…

— Не прикидывайся каменным: не поверим! — усмехнулся Аллаяр и вытер лицо носовым платком.

— Аллаяр Ширович, — обернулась к нему Марал, — почему бы не поехать на буровую Алимирзы попозже?.. Вдруг…

Она замолчала, но все поняли. И Аллаяр поспешно согласился:

— Я готов, девушки! Как скажете, так и будет; но если задержимся, надо известить Алимирзу; это такой человек, что для гостей готов в своей ладони сварить плов!

Мы все зашли в вагончик, и Аллаяр по радио сообщил Алимирзе, что геологи решили задержаться на тринадцатой буровой часа на два-три. Мы все услыхали недовольный голос Алимирзы:

— Неужели так понравились парни с тринадцатой?

Девушки переглянулись улыбаясь. Аллаяр торопливо закричал в микрофон:

— Не болтай чепухи, Алимирза, геологи слышат и говорят: "Приедем, заставим взять керн!"

— Ой-ей-ей! Пусть пощадят сегодня! Сейчас наверстываем простой из-за долота. Не пальцем же бурить! Гоним, трудимся до седьмого пота… Объясни геологам!

По требованию геологов надо через каждые пятнадцать — ‘ двадцать метров проходки брать пробу грунта — керн. А легко ли его взять: надо остановить бурение, вытащить все трубы, прикрепить вместо долота колонковую или керновую трубку и затем все сооружение снова отправить вниз, на глубину тысячи или двух тысяч метров, взять столбик грунта керновой трубкой и опять все тащить наверх. Для такой процедуры надо не меньше шести-семи часов. Не зря буровые мастера морщатся и чешут затылки, когда говорят, что надо взять керн!

Признаться, я почти не слышал разговоров в вагончике: глядел в окошечко на буровую. И увидел: стоявшие у скважины внезапно замахали руками, задвигались, стали кидать вверх каски, шапки. В полубеспамятстве я обнял разом обеих девушек и заорал:

— Газ! Газ пришел! — И выскочил из вагончика, точно мной выстрелили из пушки!

У скважины меня перехватил Будулай и закружил, восторженно крича:

— Газ, мастер! А у нас газ! Ура!!!

Следом подбежал Аллаяр, и мускулистый красавец цыган подхватил его, крупного, толстого, и, точно ребенка, стал подкидывать, все так же возбужденно вопя:

— Газ пошел, начальник! Газ! Ура-а!

Аллаяр Широв одной рукой придерживал шляпу, — видно, боялся обронить, — а другой лупил Будулая по спине, тщетно взывая:

— Хватит! Довольно! Отпусти, медведище!

Девушки звонко хохотали, глядя на беспорядочное, бестолково радостное смятение у буровой вышки.

И вспомнилось детство… Радостными вестниками весны прилетели в наш двор две милые ласточки. И мы встречали их ликованием, как родных. Дети поздравляли взрослых с прилетом наших ласточек!

Вот и теперь Аллаяр привез двух ласточек — двух подруг, Марал и Наргуль. И они принесли нам удачу. Победу! Завершение долгой и трудной работы…

И зря Анатолий Чернов боялся цифры "тринадцать". Чепуха все эти суеверия! Наша буровая номер тринадцать все равно счастливая, самая счастливая!

И, будто в подтверждение, из земных недр с гулом вырвался наконец на свободу, на солнце и ветер мощный фонтан газа и воды: ведь напоследок мы гнали в скважину только воду. Газированная вода взлетала к небу и сыпалась сияющими брызгами, все кругом наполнилось запахом газа, но никто не пожелал отойти подальше от вышки; стояли и, улыбаясь, глядели на вышку и на фонтан: так влюбленные после долгой разлуки глядят и не могут наглядеться друг на друга… Часа через два вода кончится, пойдет чистый газ, и мы сможем его поджечь: голубое пламя засветится, и увидят его даже с отдаленных буровых вышек. Точно осколок солнца упадет в Каракумы!

Одни из нас будут читать книжки, другие станут писать письма любимым и близким, а после на горящий зев скважины напялим другую трубу, потушим огонь, и газ потечет по трубам в дальние края: быть может, В Москву, быть может, на Украину, а вдруг и дальше — в Польшу, Венгрию, ГДР…

Сомнения

Наутро возле тринадцатой буровой началось что-то вроде праздничного гулянья.

Стояли поодаль на песке два вертолета, пять-шесть машин… Словом, как у нас говорят, взойдет луна — увидит весь мир!

— Заставил ты не поспать меня, когда был прихват! Только и успокоился поело сообщения Широва, что авария ликвидирована. Ты молодец, не растерялся! Теперь отдыхай день-другой…

Так говорил, шагая рядом, начальник Ачинского управления.

— А после отдыха куда направите?

— Не волнуйся, без работы не оставим! Посоветуемся, подумаем… Может, поручим тебе и новую скважину: как раз завершаем монтаж двух буровых вышек. Завтра или послезавтра поговорим с Аллаяром Шировым.

Мы подходили к вагончику.

"Поговорим с Аллаяром Шировым…" Эти слова отчего-то не нравились и настораживали. Мне казалось, что после ночного разговора о бывшей моей жене Аллаяр изменился: в отношении появились принужденность, вымученная внимательность и лживая заботливость. А когда он терял контроль над собой — кто же способен играть на сцене, лицедействовать двадцать четыре часа подряд! — тогда явно ощущался враждебный холодок. Но отчего враждебный? Неужели из-за того, что я, младший, не принял совета старшего по возрасту?! Что за ерунда!!!

Особенно неприятен показался Аллаяр вчера… Мы с Марал решили пройтись и поднялись на соседний бархан, откуда видны другие вышки. А когда я после подошел к Аллаяру Широву, меня удивило искаженное, недоброе его лицо. Было видно, что он старался скрыть внезапную злость, но не мог…

Откуда враждебность, почему злость?

"Поговорим с Аллаяром Шировым", — сказал Ата Кандымов.

К добру ли будет этот совет? Не окажется ли ядовитым, как укус каракумской изящной змейки гюрзы?

И что означают загадочные пристальные взгляды геолога Наргуль? Может, устал и вокруг мерещатся один секреты, загадки, тайны, которых нет и не было?! Быть может, просто присматривается, проверяет, надежен ли человек и не опасно ли доверить ему любимую подругу?

Но какое право имеет она оберегать мою Марал от меня? Что-то, кажется, начинаю запутываться, перестаю разбираться в окружающем, все представляется мне зыбким, сомнительным…

На тринадцатую буровую прибыло много гостей. Приехал начальник отдела кадров из Ашхабада Бегов, приехали корреспонденты телевидения и газет. Магомет Салихбеков, сменный мастер, о чем-то весело беседовал с Кандымовым; Анатолий Чернов, другой сменный мастер, показывал Бегову хлопающее на ветру, точно красный флаг, сильное пламя и что-то объяснял; а Будулай и Джуманияз рассказывали геологам, кажется, о последних ответах "армянского радио" на вопросы слушателей. И звенит на вышке неумолчный девичий смех.

Гул пламени почти заглушал голос Кандымова:

— Товарищи, соратники, друзья! Мы должны увеличить добычу туркменского газа за эту решающую пятилетку в 4,3–4,7 раза.

Кандымов переждал аплодисменты.

— Вы живые свидетели чуда; больше того, вы сами совершили это чудо, вырвали из недр безжизненных песков припрятанное богатство — газ, что обогревает людские очаги. И совершили все это за семь лет. Поздравляю, дорогие коллеги, с победой!

Неожиданное посещение

Все еще не закончен монтаж новой буровой вышки, и нам приходится отдыхать в ожидании. Кандымов дважды в день бранится с бригадиром монтажников, те спешат и все-таки не успевают.

Я побывал в Ачакском управлении буровых работ, попросил у Ата Кандымова квартиру; объяснил, что хочу привезти к себе мать, которой горько и одиноко живется в нашем старом доме: ведь бывшая моя жена не разрешает ей даже общаться с внуком…

— Надо же! Так издеваться над старухой… — покачал головой Кандымов и тут же написал красными чернилами записку. — Отдай коменданту.

В тот же день я получил двухкомнатную квартиру в прохладном деревянном домике. Прежний жилец, уезжая, срывал со стен ковры торопливо и небрежно, местами повредил штукатурку. Возле дома были посажены деревца урюка, немного виноградных лоз, но их давно не поливали, и жаждущая земля растрескалась.

Джуманияз и Будулай охотно помогли мне подмазать штукатурку, побелить стены, помыть полы, полить деревца и виноград. А после Будулай остановился на веранде, лукаво взглянул и воскликнул:

— Эх, одного только не хватает в доме!..

— Чего не хватает?! — вскинулся Джуманияз. — Скажи! Сейчас сбегаю в магазин.

— Этого, брат, не купишь.

— В нашем-то магазине?! — удивился Джуманияз. — Да если хочешь знать, в нашем магазине товаров больше, чем в московском ГУМе.

— Такого товара нигде, брат, не купишь, — настаивал Будулай.

— Что же такое, непродажное?

— Вот если бы одна из девушек-геологов здесь, на кухне, стряпала плов с курицей… Тогда б и у домика был другой вид. И у нашего мастера Мергена…

— Ох и болтун же ты, Будулай! — отмахнулся рукой, как от пчелы, Джуманияз. — А я сдуру и уши развесил. Что ж это, думаю, такое, что даже в нашем магазине не купишь… А ты вон о чем!

— Спасибо, ребята! — прервал я. — Хорошо поработали. Теперь давайте помоем руки да немного подкрепимся. По-моему, мы здесь научились стряпать не хуже девушек.

— Верно сказано, мастер!

— Много раз, Джуманияз, ты похвалялся умением искусно стряпать плов. Не желаешь ли подтвердить слова делом?

— Может, лучше сварим плов завтра, когда соберемся на реке? — отозвался Джуманияз, снимая рубаху и подходя к крану.

— У реки будет иное меню: шашлык и пиво! — возразил Будулай.

— А в котором часу соберемся? Ребят известили?

— Все сделано, мастер! Мой отец Торе-ага купил здоровенного барана, килограммов на сорок. С утра пораньше, часов в семь, будем собираться возле базара. Все оповещены.

Такова традиция у газовщиков: закончили бурение, открыли еще одну дверь в подземную кладовую, устраивайте в складчину праздник на берегу реки, озера, пруда… Вот и сейчас Будулай собрал по семь рублей с человека и взялся закупить и приготовить угощение.

Быстро темнело, спадала жара. Ребятишки, что весь день шмыгали шумными воробьиными стайками, разошлись по домам.

Из библиотеки я притащил домой груду журналов и книг: хотелось попытаться наконец осуществить задуманное — подобрать состав раствора для засоленных земных пластов и пород, улучшить нашу растворомешалку, маленькую и уже устаревшую машину… Сложил стопкой, на столе годовой комплект журнала "Газовая и нефтяная промышленность Средней Азии", приготовил тетрадь и карандаш, чтобы делать выписки, и стал перелистывать, просматривать номер за номером.

Кто-то негромко постучался.

— Войдите! — отозвался, не оглядываясь, уверенный, что пришел кто-нибудь из ребят.

Но ребята входят уверенно, весело, а тут вошли почти бесшумно. Кто же?!

Резко обернулся и растерялся… Так растерялся, что даже не встал, хотя гостя у нас всегда встречают стоя.

— Добрый вечер!

— А… Здравствуйте! Проходите, пожалуйста…

— Что это вы так испугались?

— Нет, что вы! Я не испугался…

Тут я понял, что все еще сижу, и вскочил словно ошпаренный.

У двери стояла в нерешительности геолог Наргуль Язова, высокая, в красном шелковом платье, которое переливалось и мерцало при свете лампочки. Почувствовал, что краснею, и обозлился на себя… В первую встречу покраснел от неожиданности, услыхав ее имя. Ну а сейчас почему? Потому что красива?

— Да что вы стоите? Проходите, садитесь…

— Я просто зашла, как говорится, на огонек: поздравить с квартирой. Мне только что сказали про это ваши помбуры. — Она засмеялась.

Почему-то меня испугала мысль: вот сейчас поздравит и уйдет! Надо задержать…

— Спасибо на добром слове… А я… я просто еще не видал вас в таком великолепии, почудилось: в дом залетела жар-птица… Ну и растерялся! Понимаете, не умею встречать жар-птицу, не доводилось…

— Ох, сколько ж вы начитались классиков!

В голосе ее я услышал обиду.

"Ну чего болтаю?! — подумалось. — Вот расскажет Марал, что тогда делать? А может, Марал ее подослала: шутка, но и проверка?"

— Да что же вы стоите? Садитесь, пожалуйста.

Я пододвинул ей стул.

— Не помешаю? Вы что-то читали.

Она осторожно опустилась на стул, взяла какую-то книгу. Отчего-то хотелось, чтоб Марал задержалась, хоть немного; я пододвинул стоику библиотечных книг. Вполголоса девушка прочла:

— Авербух. "Что можно получить на природного газа". Финкельштейн. "Невидимый клад земли". Уж не задумали ль вы писать диссертацию?

— Нет. Кое-что, правда, задумал… Да вот не знаю, получится или не получится.

— Сомневаться нечего: раз задумали, значит, получится. Вы не забыли, что Серго Орджоникидзе всегда говорил: "Инженер — творческий человек!" А вы инженер… Мы, геологи, по-моему, похожи на беспокойных и решительных героев Джека Лондона. Только его герои могли в снежную непроглядную бурю отправиться на собачьей упряжке в дальний путь ради наживы, ради золота. Мы тоже иной раз в сумасшедшую песчаную бурю отправляемся в пустыню, но не ради наживы, а на поиски газа, тепла для людских очагов… — И вдруг спохватилась. — Ой, простите, заговорилась! Поздно. Мне пора. — Она отодвинула книги, поднялась. — Марал может вернуться, а ключ у меня.

— Разве она ушла? Я б сейчас поставил чайник…

— Нет, чай пить придем с Марал в другой раз. Она поехала в Наип и хотела вернуться к девяти.

— Что ж делать… Только обязательно приходите пить чай, хорошо? Кстати, завтра мы все с тринадцатой скважины едем отдыхать на природу. Поедемте с нами, а?

— Не знаю. Спрошу Марал.

— Утром заедем ровно в семь.

— До свидания.

— Я провожу…

— Не надо, дойду сама. Спокойной ночи.

Бесшумно открыла дверь и пропала, словно растаяла в темноте.

А я окаменел за столом… Наконец попробовал читать, но обнаружил, что просто бегу глазами по строчкам, не улавливая смысла. Попытался припомнить, о чем думал минуту назад, и тоже не смог. Наконец в голове будто пластинка стала вертеться и твердить одно и то же, одно и то же: "Марал… Наргуль, Наргуль… Марал… Наргуль, Наргуль".

Тьфу! Что за наваждение?! Неужели прав Аллаяр Широв, будто я сам запутался? Сам не понимаю, чего мне нужно?

У меня есть Марал. К чему же Наргуль? А если б случайно зашла Марал в это время, что было бы? Потерял бы Марал и остался один…

Перешел на кровать, лёг навзничь. Теперь думалось спокойнее.

Нет, у меня есть Марал, и больше никто не нужен. Не хочу знать никаких Наргуль. Однажды уже был знаком… Хватит!

И змея вроде бы мягонькая

На реке в этот ранний час была блаженная прохлада, свежесть воистину райская, как выражались наши прокаленные зноем докрасна предки. Под утренним солнцем поверхность воды морщилась серебристой рябью, словно рыбья чешуя. Крохотные волны набегали, сталкивались, лизали прибрежный песок, на котором густо росли камыш и травы, высокие и настороженные, будто прислушивающиеся.

Сегодня здесь отдыхают и празднуют газовики и еще строители, воздвигающие подвесной мост через реку. Люди разбрелись по берегу. Там и сям уже поднялись струйками первые дымки костров. Кто-то катался на лодках, кто-то рыбачил, иные играли в мяч, многие загорали на песке у воды.

Торе-ага подвесил на сук тушу барана и свежует; Магомед Салихбеков с Анатолием Черновым колдуют над огромными кастрюлями и котлами; Джуманияз и Будулай убеждают Марал и Наргуль сесть в лодку, обещая веселое и недолгое путешествие.

Вспомнилось, как я впервые приехал в Ачак, как в общежитии парни пили пиво, как Будулай лежал навзничь на кровати, прикрыв от света лицо полотенцем. Нет, не зря тогда Николай назвал Будулая донжуаном Каракумов: что-то он кружит вокруг Марал, точно пчела над цветком.

— Ага-а, ничего не добились, пареньки! Наргуль и Марал не пожелали садиться в лодку. Умницы геологи! Что ж, остается играть в мяч…

А все-таки удивительное лицо у Будулая: точно собрали красоту лучших парней, как пчелы собирают мед, и наградили молодого цыгана и еще врача Джуму. Что ни говори, а великая эта сила — красота, ослепляет она девушек, как свет лампочки ослепляет и манит бабочек. Говорят, женщина живет ушами: слушает все, что может услышать, и свято верит услышанному. Попробуй сказать ей одно ласковое слово, а потом попытайся спастись бегством: ничего, брат, не выйдет, не уйдешь!

Ох как верна мудрая туркменская пословица: "Пусть чабану и женщине аллах пошлет побольше совести!"

Но что это я окаменел, надумался, заколебался?! Марал не из вертушек, не из легкомысленных. Мало ли было в институте парней еще покрасивей и умнее Будулая!

Я подошел к Торе-аге.

— Баран-то, оказывается, жирный! — сказал старик, разделывая тушу: требуху выбросил, а легкие, печень, почки положил в миску. — Ну как тебе работается, Мерген? Привык к людям?

— Славные парни.

— Парни как на подбор. И веселые, душенные… Надо же мне было заболеть на старости! Даже не успел потолковать с тобой по душам за чайником чая. Му да еще потолкуем… А как там мой сын?

— Это вы про Будулая?

— А про кого же еще? Других у меня нету… Привыкаешь и перестаешь вроде бы видеть. А свежему глазу все заметно! Я, признаться, баловал парня, мог испортить…

— На работе он молодец, никому спуску не дает. А в остальном не знаю, не приходилось.

— Нехорошо похваляться сыном, а только сердце у него чистое. Никогда не обидит человека, не возьмет чужого. Тот год мы работали на буровой в Измаиле, и он на сутки ездил в Ачак по делам. Идет в контору, видит: валяется узелок. Поднял, отряхнул песок, развязал: куча денег! Мог бы парень присвоить, а? Так нет же, положил узелок на стол начальнику управления буровых работ. Оказывается, было в узелке десять тысяч рублей, и накопил их дагестанец Расул. Бедняга с ума сходил по такой потере! Потом лезгинку плясал от радости. Нарочно приезжал в Измаил благодарить Будулая. Предлагал тысячу рублей в подарок, но мой сын отказался наотрез. "Ну ладно! — говорит Расул. — Пойдем вместе в магазин, куплю тебе все, что пожелаешь". Но Будулай опять отказался, поблагодарил за предложение и не взял ни одного рубля. Настоящий мужчина!

Слушая, Торе-ага поглядывал издали на молодого цыгана, и казалось, что растет и преображается он на глазах: вроде бы и крупнее делается, и симпатичнее, и умнее…

А старик не умолкает:

— Всех-то он стремится порадовать и сам всегда бодрый: никто не видал его понурым да мрачным. Если у человека скверно на душе или дело не клеится, надо такого посылать к Будулаю на излечение: трех минут не пройдет, а человек станет улыбаться…

"Ну, — думаю, — скоро старику померещатся ангельские крылья за спиной сына!"

Торе-ага закончил разделку барана, нарезал мясо кусками и подозвал Магомеда:

— Бери, дорогой! И стряпай что пожелаешь…

Отдал мясо, и мы пошли с ним не спеша вдоль реки. Легкий ветер морщил воду, шевелил белую бороду старика. Помолчав, Торе-ага взглянул внимательно на меня:

— Хочу сказать кое-что, да не знаю, как примешь мой совет… Слышал я, будто Аллаяр приглашал тебя домой, брал на охоту… Признаться, я даже испугался… Вот что, Мерген: будь осторожен, сторонись Аллаяра!.. — Казалось, белая борода тряслась, когда он говорил. — Держись от него подальше! Вот и весь совет. Знаю Аллаяра с детства: он зря не сделает ни шагу. Я еще не понял, отчего кружится вокруг тебя, но что-то ему надо… Знаю, отчего поддерживает Алимирзу. Сейчас Аллаяр еще поисправился, только мне не верится, что кривое дерево может распрямиться. Ты-то еще молодой, не погнутый… И должен идти прямым, чистым путем… Интересно, какой выгоды ждет Аллаяр от тебя?

— Откуда ж мне знать?

— Не намекнул ни разу?

— Нет.

— Считает, что еще не время… Прежде всего постарается убедить, что нет в Каракумах человека умнее его, что он самый преданный, самый близкий тебе товарищ и друг. Потихоньку-помаленьку запутает: не вырвешься. А будешь вырываться, так ужалит, что взвоешь волком. И змея, говорят, на ощупь мягкая.

— Как-то Аллаяр сказал, что он мой родственник и от него я никуда не денусь.

— А еще что говорил?

— Еще расспрашивал о семье, советовал снова сойтись с женой, с которой уже пять лет в разводе…

— Погоди! Во-первых, не верю, что он родственник. Без выгоды и для родного брата не шевельнет пальцем. Кто у тебя дома-то?

— Старушка мать.

— Вот у нее и спроси: точно ли родственник? Напомни, что в войну работал он продавцом, и спроси: помог ли тогда ей хоть чем-нибудь?.. Ну если скажет, что помогал, тогда и ничего не понимаю в людях… Да, твоя бывшая жена работает? Дети есть?

— Сынишка. Айна работает в райцентре, в магазине одежды.

— Постой! У нее золотые зубы?

— Да.

— Ну-у… Видал… Показалась мне того, легкомысленной… Если в семье нет доверия, приходится расставаться… Пожалуй, верно, что та женщина с золотыми зубами не пара тебе. Ладно, что было, то прошло. Как говорится, у слепого только один раз можно отнять палку. Теперь станешь осмотрительнее. Но Аллаяра сторонись! Ужалит хуже змеи, всю жизнь будешь вспоминать.

Разговор наш прервал громкий голос Анатолия;

— Люди, каурма готова! Идите есть, Пока не остыла-а!

Беседуя, мы незаметно дошли до играющих в волейбол, и Торе-ага весело крикнул им:

— А ну, детки-ребятки, пошли обедать, пока не остыло! Больше всего повар сердится, когда жаркое стынет в ожидании…

Пока обедали, наступила жара. Казалось, где-то над, нами невысоко запылал гигантский костер. Люди разбрелись в поисках тени, а молодежь отправилась путешествовать на лодках.

Мы с Марал тоже забрались в лодку, Я греб, Марал опустила руку за борт, погрузила пальцы в воду и глядела, как от них бегут две водяные морщинки, расходясь врозь… Молчали.

— Почему, Марал, ты меня избегаешь? — спросил я наконец.

— Кто это тебе сказал?

— Я сам себе говорю.

— Ты ошибаешься. Просто очень много работы. Прежде я почему-то думала, что работать проще, чем учиться. И промахнулась…

— Ты поздно вчера вернулась домой?

— В половине десятого. А кто тебе сказал?

"Ага! — подумалось. — Наргуль не сказала Марал, что приходила ко мне. А я почему-то предполагал, что подружки ничего не таят друг от друга…"

— Поселок маленький, как петушиная голова. Здесь все знают обо всем…

— Надеюсь, ты никому не поручал присматривать за мной?

— Что за вопрос, Марал! Просто половина моего сердца всегда с тобой.

— И сообщает о всяком моем шаге?!

— Не сообщает, а показывает, точно камера телевидения.

— Почему же ты такой спокойный, словно ничего не произошло?

— А что произошло?

— Ну, твой телевизор неважно работает. Вызывай мастера из гарантийной мастерской.

— Почему вызывать? Что же произошло?!

Взволнованный, я смотрел на Марал, словно впервые увидел. Она улыбалась, затем расхохоталась.

— Над чем смеешься? Ты понимаешь, что говоришь?

Все еще смеясь, Марал спросила:

— А ты веришь своему сердцу?

— Ну конечно, верю!

— Отчего же волнуешься?

— Ох, Марал, ты вовсе сбила меня с толку!

— Теперь видишь, как легко посеять сомнение. Даже самому себе перестал верить…

— Марал, не издевайся!

— И не думаю.

— Марал, мне дали квартиру и завтра привезу маму.

— Поздравляю. Давно пора!

— Ну а как же мы с тобой? Прежде говорила: вот закончим учение… Ну вот, закончили…

— Давай теперь поработаем немножко…

— Сколько "немножко": неделю, месяц, полгода?

Марал молчала.

— Сколько же можно ждать, Марал?

И снова молчание.

Черная весть и добрая весть

Мы перевезли вещи, мама покрыла узорной кошмой топчан, положила пару подушек.

— Ты устал, Мерген-джан, отдохни, а я заварю чаю покрепче…

Уже давно не отдыхал я с таким удобством: облокотись на подушку, набитую овечьей мягкой шерстью. Только отдыха все равно не получилось: вспомнился разговор с бывшей моей женой сегодня, когда приехал за вещами. Оказывается, в понедельник у нее выходной день, и она была дома, а Батырчик в детском саду.

Я сказал, что забираю маму к себе.

— А мне какое дело? — ответила она со злостью, но я услышал в голосе приглушенную радость. — Мы с твоей матерью чужие люди.

— Ну тогда считай, что ничего не слышала, а я не говорил.

— Давно стал работать?

— С пятнадцатого.

— Бухгалтерию предупредил об алиментах?

— Можешь не волноваться.

— Тех копеек, что присылал от стипендии, не хватает ребенку на трусы и майки.

— Ну теперь ребенку хватит, если не станешь брать у него взаймы…

— Думаешь, жду подачек от тебя? Тьфу! Живу в сто раз лучше; трачу сколько хочу…

— Рад за тебя, но не завидую…

— А ты не продаешь свою половину дома? Могу купить.

— Продавать не собираюсь. А просто подарю.

— Э, ладно болтать! Наверное, уже и деньги спрятал.

— Дарю его Батыру.

— Что?! И… бесплатно?

— Что с тобой? Кто же дарит за деньги? Да-да, бесплатно! Выдергивай гвозди, которыми забила двери, складывай шелка и золото: теперь места хватит.

Во дворе раздался голос Торе-аги:

— Ну, Мерген, и расхвалили же тебя в газете: до седьмых облаков, выше некуда! Дал прочесть сынку, а теперь принес и тебе. На, читай!

— Спасибо, Торе-ага! Заходите, заходите, попьем чайку, побеседуем, как собирались…

Но старик уже разговорился с мамой, и я развернул газету: одолели любопытство и детское нетерпение! В отделе "Стройки пятилетки" увидел статью "Мерген Мергенов спасает тринадцатую". Это ашхабадский журналист писал о ночном происшествии, когда на буровой получился прихват. Журналист не жалел красок. Получалось, что, если б я не был на вышке, тысячи рублей унесло бы ветром пустыни. А с какой благодарностью я говорил о бакинских профессорах, которые меня обучили! Словом, читал и чувствовал, что краснею от стыда: право, не способен так нелепо, так глупо хвастаться. И главное, газету принес Торе-ага, седобородый бурильщик, у которого, конечно, бывали прихваты и вдесятеро тяжелее… Наверное, такие беды, когда приходилось спасать буровую, и посеребрили его бороду, избороздили морщинами лицо, если хоть по одной морщине на аварию посчитать! И окажется, что на его лице записана, как в книге, вся история буровых работ в Туркмении… Вот о ком надо бы писать.

Я понял, что гляжу в газету, уже не читая, когда услышал рядом осторожное покашливание Торе-аги.

— Ох и наврали! — воскликнул я, отбросив газету.

— Говорящие на собрании, пишущие статьи всегда красноречивы; умеют же находить слова! — отозвался старик, прихлебывая чай. — Что написали, это ладно, но есть другой разговор… Вызвали меня в контору, говорил с Ата Кандымовым и Аллаяром Шировым. Закончен монтаж двух новых вышек. Одну дают мне, а вторую — какому-то парню, что в этом году окончил ашхабадский институт… Видно, Аллаяр Широв уже обошел Кандыма, что-то наболтал о тебе…

— Ну и пусть! — ответил я, стараясь быть спокойней. — Мне-то что?

— Не горячись, Мерген! Почему они могут, делать что вздумается?

— Им в ответе быть, им и назначать. Разве не так?

— Это правильно. Но я видал парня, которого назначили на новую вышку: приехал с почтенным папашей в папахе сур. Вот и скажи, могу ли я поверить в мастера, которого папочка приводит за руку в Управление буровых работ? Может, и экзамены в институт сдавал с папочкиной помощью? А на скважинах, сам знаешь, бывают неисправимые ошибки.

— Что ж, теперь я должен идти и просить места у Аллаяра Широва или Ата Кандымова?

— Нет, не просить, что ты! Просто спроси: почему не доверяете, разве я не справился на тринадцатой буровой? Посмотрим, что они ответят.

Я промолчал, но решил, что никуда не пойду.

Наутро Кандымов прислал за мной свою машину. Когда я приехал, он велел секретарю никого не пускать. В кабинете мы были одни. Кандымов предложил чаю, расспрашивал о матери, о настроении, о здоровье. А затем перешел к главному:

— Нельзя, Мергенов, решать задачи единолично, а тем более когда речь идет о буровой скважине. Мы тут много думали-гадали, прикидывали и так и сяк… Ты показал себя молодцом, когда справился с авариен, Спасибо за это, дорогой! Но все-таки прихват был… Правда, прихваты случаются и у самых опытных мастеров бурения. Но все же был прихват. И, понимаешь, я не могу один идти против большинства… Думаю, ты еще поработаешь и, конечно, станешь и мастером смены, и начальником участка, и начальником управления вместо меня… Бывают, правда, люди, которые с пеленок рвутся из кожи, чтоб быстрее сделать карьеру, но обычно кончают они худо. Чтоб подняться на крышу, надо поставить лестницу и начинать с первой ступеньки… В общем, Мергенов, мы решили предложить тебе должность бурильщика на скважине № 55.

— Мне, Ата Кандымович, не нужны высокие посты, — спокойно ответил я.

— Выходит, не возражаешь? И отлично!

В голосе Кандымова звучало облегчение. Неужели он думал, что я буду спорить, возмущаться, требовать, жаловаться?

Зато теперь, успокоившись, он явно стал тяготиться моим присутствием: посматривал то на стопку документов, что лежали на столе, то на телефон. И правда: кто пересчитает дела и заботы начальника Ачакского управления буровых работ? Да и в приемной сколько людей ждет… Я поднялся.

— Всего доброго, Ата Кандымович!

— До свидания. Желаю удачи.

Было жалко Ата Кандымовича: он уступил, поддался Аллаяру Широву и очень не хотел обидеть, оскорбить меня. Да, трудно быть руководителем.

Ссора с солнцем

На пятьдесят пятой буровой собрали одну молодежь: от помощников бурильщиков и до мастера. В день начала работы сюда съехалось человек, наверное, тридцать: кроме нас были представители Ачакского управления и наипского участка. На месте будущей скважины лопатами вырыли яму в человеческий рост. А когда Марал, Наргуль, Аллаяр Широв закричали: "Довольно? Хватит! А то докопаетесь — фонтан ударит!" — Николай поднял руки вверх, и его за руки извлекли из ямы.

Газовики верят в приметы: Юра, сын дяди Миши, первым бросил в яму монету "на счастье"; кидали и остальные; под конец из ямы слышалось похожее на щебетание птиц позванивание монеток друг о друга. Николай принес бутылку шампанского и что было сил швырнул в яму, воскликнув:

— Пускай подземный газ выстрелит отсюда, как это шампанское!

И бутылка выстрелила, а белоснежное вино пролилось-бурно, обильно и тут же было выпито песком без следа.

Мы обрадовались: не часто удается вот так сразу вылить шампанское! Бывало, уткнется бутылка носом в песок и лежит, пока не разобьют камнями…

Все предсказывало удачу! И больше всех радовался наш молодой мастер Гулдурды Эсенов, даже поаплодировал бутылке шампанского, словно театральной актрисе.

Начались речи. Первым выступил секретарь парторганизации управления Большевик Досов. Не удивляйтесь: одно время во всем мире давали детям имена, придуманные родителями. И, право, имя Большевик ничем не хуже имен Эвир, что означало "Эпоха войн и революций", Зенит, Гелий… Досов закончил так:

— Вам доверена ответственная скважина, поручен поиск: здесь мы попытаемся добыть газ сразу из двух пластов. Сумеете, дадите газ как бы сразу из двух буровых. По такому методу уже работают в Грозном, в Тюмени. Со временем Ачакское управление целиком перейдет на такой способ бурения, и тогда вместо двадцати скважин понадобится лишь десять, вдвое уменьшатся затраты. А это миллионы сэкономленных рублей! Да сопутствует вам успех!

Выступил, конечно, и секретарь комитета комсомола Шохрат Бегшиев. Был он в тенниске, с комсомольским значком и, выступая, снял шляпу.

— Рад, ровесники, что нам оказали такое доверие! Бурить разом два пласта и ново, и трудно. Но не молодежи бояться трудностей. И если нет трудностей, нет борьбы, то нет и победы! Успеха вам, друзья!

А когда руководители направились к машинам, ко мне подошли наши милые геологи Марал и Наргуль.

— Надеюсь, Мерген, ты не сердишься, что не тебя назначили мастером пятьдесят пятой? — спросила Марал, внимательно посмотрев мне в лицо.

Я пожал плечами:

— Вроде бы ты знаешь меня лучше других… Разве я похож на обидчивого, на карьериста?

— Ну, знаешь… Человек меняется! — усмехнулась Марал.

— Бывает, наверное, что меняется. Только не я!

Марал остановилась и снова пристально посмотрела мне в лицо.

— Ты что ж, намекаешь? — спросила, бледнея.

— Понятия не имею. На что намекать?!

Марал словно бил озноб, она дрожала. Наргуль не выдержала, взяла ее под руку и повела прочь, говоря:

— Да что это с вами, друзья? Наскакиваете друг на друга, будто юные петушки… Полно!

Но Марал вырвала руку, обернулась ко мне, крикнула:

— Ты что?! Ты что?! Хочешь сказать, что я изменилась. Обиделся, а на мне срываешь обиду?! Да? Иди отсюда… Срывай обиду на жене, которую выгнал из дому…

Мгновенная тьма окутала меня: солнце померкло или ослеп? Не мог идти. Стоял и бормотал неслышно, невнятно:

— Значит, и ты тоже?.. Я темный, я слепой, не разбираюсь в людях… Была жена, которая оказалась ведьмой… Был Аллаяр, оборотень, шакал, притворялся другом… Теперь ты… Ты, моя Марал. Моя звезда, солнышко, которое согревало… Светило… Радовало. Ничего нет… Думал, мед, а оказался яд.

Теперь и меня бил озноб. Болела голова. Брел, шатаясь как пьяный.

Но почему? Почему? Кому я сделал худое? За что презирают, травят, как зайца? Я никогда никому не причинил зла. И что стряслось с Марал? Отчего так нагрубила? Не собирался ее обижать. Сказал, что есть люди, которые меняются. Нет, тут что-то другое! Нельзя было так рассердиться. Что-то другое. С тех пор как она приехала, что-то переменилось. Чувствовал: с каждым днем отдаляется… И почему упрекнула женой? В первые же дни знакомства честно рассказал обо всем. Она пять лет знала и пять лет молчала, а теперь… Так злобно, так гневно упрекнула! Бывало, вспомню, она прерывала: "Мерген-джан, не вспоминай эту недостойную женщину, не вороши прошлое!" А теперь…

Подошли Николай и Юра.

— Что с тобой, Мерген?

— Голова чего-то разболелась, ребята…

— Зайди в вагончик, приляг…

Они уложили меня, Юра принес мокрое полотенце, покрыл им лоб. Сделалось словно бы легче.

— Спасибо, ребята.

Они ушли. И я остался один. Один. Совсем один…

Оказывается, это очень страшно — остаться в полном одиночестве среди беспредельной песчаной пустыни… Ну кому хотя бы рассказать о моей беде, с кем поделиться? Как у нас говорят: "Думал, это святой пророк Хыдыр, а, оказывается, это медведь!" Кому расскажешь? Бедной старушке матери? Чем она поможет? Только причиню боль… А кто еще есть у меня? Может, напиться? Нет! Глупо и ни к чему, только потеряешь силу, уверенность, ясность головы и тогда станешь некудышным работником. На радость разным шакалам, Аллаярам: они, мол, давно предсказывали! И своими руками подарить им такую победу? Нет, не дождутся!

Что же делать? Плюнуть на все, оставить эту буровую, эту пыльную пустыню, уехать куда-то за горизонт… А куда? И от кого удирать? От бывшей жены Айны? Так она уже пять лет чужой для меня человек. Пусть живет как хочет, какое мне дело?! От Марал? Ну нет, это значит опережать события. Мало ли что человек может сказать в минуту гнева! От Аллаяра Широва? Но как еще может он укусить меня после того, что сделал уже? Да ну его к шайтану, Аллаяра! Подумаешь, тигр Каракумов! Всего лишь шакал…

Если сам не поддамся, не ослабею, победа будет моей! Да, да! В чем моя главная сила? Да прежде всего в молодости. В честности. В любви к своей работе. В преданности правде… Только не ослабеть! И эта сила, как горная река, не оставляющая камня на камне в шумном своем течении, сметет все преграды. И потом, есть же здесь светлые, чистые сердцем, мудрые люди, вот хотя бы Торе-ага.

Наконец-то нашел! От мысли о Торе-аге стало легче дышать, и даже улыбка шевельнула губы.

В вагончик вошел Гулдурды Эсенов:

— Что стряслось с тобой, Мерген? Вроде бы только что был здоров…

— Ничего страшного, мастер. Начинался приступ мигрени… Сейчас уже легче!

Я поднялся.

— Работать-то сможешь?

— Смогу, мастер! Конечно, смогу…

И мы вдвоем пошли к вышке.

Брань и ропот

Я ждал конца смены нетерпеливо, точно влюбленный, которому назначено свидание. Но на этот раз мечтал встретиться не с девушкой, а с милым старым мудрецом, с Торе-агой.

Внезапно по радио нам сообщили, что вахтовая машина поломалась и сменщики идут к нам пешком, пешком по барханам! И нам с работы придется тоже брести, увязая в песках…

Вот так новость! Пешеходы в пустыне…

Смена негодовала. Смена проклинала бесхозяйственного, беспутного, беззаботного начальника участка Нанна.

— Чтоб он лопнул, этот прокопченный, пыльный бурдюк, Аллаяр Широв! — кричал Николай и плевался. — Его б заставить прогуляться по барханам, свалился бы на втором холме, пришлось бы тащить волоком… Небось повытопилось бы из этой туши баранье да заячье сало! Похудел бы, собачий сын! Тьфу!

Что и говорить, лучше пятнадцать километров шагать по твердой и ровной дороге, чем пять километров тащиться, увязая в песке и вздымая пыль, по барханам.

Первые наши сменщики появились, опоздав на полчаса; еще через двадцать минут прибыли наконец остальные, и можно было уходить домой…

— Ну как мы будем работать всю ночь?! — кричали сменщики, обступив мастера. — Мы ж из сил выбились, ноги дрожат"…

Что мог ответить Гулдурды?

— Правильно, ребята, безобразие! Поговорим на разнарядке…

— Если повторится, можете нас не ждать, пешком больше не потащимся. Не нанимались песок ногами месить.

— Вот будет собрание, пропесочим виновных. До самой смерти не забудут.

— Давайте напишем в "Токмак" ("Колотушку"), пусть проверят да напечатают фельетон.

— А что ж, и напишем!

— Ай, пиши не пиши, что изменится? Появится журналист, поедет с Алимирзой стрелять зайцев…

— Хватит шуметь, парни! Начинайте работу…

— Что за работа, если на ногах не держусь?!

— Вставай, вставай, не прикидывайся. Мы тоже не на "Жигулях" приехали…

Идти трудно. Шайтан его знает, как песок ухитряется проникать в сапоги… Ноги трет… Бредем по двое, по трое, болтаем о том о сем, а в общем — ни о чем. Дважды Николаи садится на песок отдохнуть и покурить и вновь начинает ругаться:

— Попадись мне сейчас Аллаяр, сожрал бы сырым и немытым, а кости раскидал бы собакам да шакалам!

И звучно плюет в песок.

— Идем, Коля, идем! — отвечаю я. — Сказано нашими дедами: "Дорогу одолеет идущий…"

Юра, бедняжка, голоса не подает, просто следует за нами точно тень: мы идем — и он идет, мы садимся — и он садится.

Уже наступил вечер, жару сменила прохлада, но губы пересыхают, мучает жажда. Страшно подумать: а если бы пришлось вот так брести по солнцепеку!

Наконец взобрались на последний высокий бархан, и вдали заблестели огоньки Наина. Здесь, на остывающем песке, отдохнули подольше… С детства люблю брать в ладонь песок и крепко сжимать кулак: белый чистый песок водой льется меж сжатыми пальцами. Если б снова стать маленьким, сидел бы вот так под луной на белом песке да играл. "Ай-Терек" называлась наша ребячья игра. И не приедалась, не надоедала… Расходились по домам, лишь когда за нами приходили родители. Забывали о жажде, о голоде, об усталости. Как легко и весело было тогда!

Б поселке у вагончика Аллаяра Широва теснились люди, доносились возбужденные, злые голоса. Услышав их, Николай снова вскипел и решительно направился туда же. Позвал и меня. Нет, я не пошел: лучше и завтра тащиться по пескам на работу, чем видеть этого "родственничка".

Дома принял душ, и теплая, нагревшаяся за день на солнце вода словно смыла с тела не только пыль и пот, но и усталость. Вновь стал бодрым, как бывало по утрам! Но странное дело: вместе с усталостью исчезло и желание поговорить с Торе-агой. "О чем говорить? — подумалось. — Он напомнил нашу пословицу: "У слепого только раз отнимешь палку! А теперь я должен рассказать, что у меня; отняли палку вторично? Стоять и краснеть, точно виноватый школьник… А что может он посоветовать?! Если не умеешь понравиться девушке, если не можешь найти ключ к девичьему сердцу, советы и лекарства бесполезны".

И об Аллаяре Широве уже все сказано. Что он сможет добавить?

Лучше всего тебе, Мерген, успокоиться да постараться побыстрее закончить работу над растворосмесительной машиной…

Уже совсем было сел за стол и раскрыл свои записи и чертежи, вдруг снова потянуло к доброму старику, так захотелось услышать участливое отцовское слово, что решил: была не была, зайду на пару минут к Торе-аге поздороваться да рассказать о первом дне работы на новой скважине.

Старик лежал на топчане, опираясь на мутаки, перед ним стоял обернутый мохнатым полотенцем чайник. Увидев меня, Торе-ага взял пустую пиалу, налил крепкого душистого чая и протянул мне:

— Приготовил для Будулая, да он отказался, сказал: спешит в кино! Ну что ж, на то и молодость, чтоб спешить. Доживет до моих лет, не захочет никуда бежать, скажет: лучше полежу да выпью чайник чаю, хе-хе… Ну как дела у тебя?

Коротко рассказал я о первом дне на буровой, о поломке вахтовой машины и пешем путешествии в песках. Торе-ага слушал, не спеша прихлебывал чай, а после произнес, понизив голос:

— Знаю, знаю. Шум получился большой. Ты ребятам пока не рассказывай, но, сдается мне, дойдет эта история до управления! Аллаяр слишком распоясался. Мы всего еще даже и не знаем… Теперь сказал, что знать не знал ни о какой поломке вахтовой машины, но когда мы вышли после разнарядки, кто-то из аварийной бригады заявил: "Своими ушами слышал, как Широв приказал догнать на машине поезд и купить водки в вагоне-ресторане". Ты не слыхал, как это делается? В наших местах поезд всегда сбавляет ход: таково железнодорожное правило. Машина догоняет вагон-ресторан, кто-нибудь из парней перескакивает на подножку поезда, входит в ресторан, закупает водку, ее выносят в тамбур, а на станции Питнек перегружают в машину. И все в порядке! А тут, видно, замешкались или чего-то недосмотрели… Может, и вправду поломали впопыхах… А людям пришлось пешком тащиться на работу и с работы домой. И раньше поговаривали, что Аллаяр гоняет машину к поезду за водкой, да ведь разговоры ветер носит, как известно. Пока за руку не схватил, вором не обзывай. Лукавый он человек, изворотливый, ну да газовики тоже народ серьезный, спуску не дадут. Сегодня на разнарядке твой Николай прямо кидался на Аллаяра, ну точь-в-точь сторожевая овчарка на волка, так и думал — укусит. И горячий же парень! Справедливый, подлости не простит. А работает не хуже слона в Индии, поглядишь, как таскает тяжеленные трубы, и порадуешься. Богатырь!

Торе-ага в национальном халате, который называют дон, пошел проводить меня и подышать перед сном свежим воздухом: ночи в Каракумах свежие, чистые, звездные.

— Ну а как у тебя ладится с глиномешалкой, которую собрался улучшить, а? Выходит? Или, может, забросил, боишься поговорки, что воображение старит юношу?

— Все эти дни сижу над чертежами, Торе-ага. На днях собираюсь, если позволите, пригласить вас к себе домой, показать чертежики, посоветоваться. Может, и скоро закончу, надо посидеть выходные дни за столом не разгибаясь.

— Вот и посиди, а нагуляться успеешь и после. Разве тебя пять лет обучали лишь держаться за рычаг на буровой? Так ведь это и мы умеем, неученые. Зачем же государство пять лет тратило на тебя деньги? Теперь давай доказывай, что умеешь сделать больше и лучше, готов отставить в сторону чайник с заваренным чаем, не поспать, подумать… Эх, очень щедрое у нас государство! Поручили бы мне, как бы я поступил? Сравнил бы, например, чем человек с дипломом за столиком в управлении лучше простого практика здесь, в Каракумах. И чем он занимается: просто ходит на работу, как все? И если ничего больше, отбирал бы диплом. Как думаешь?

В ответ я молча улыбнулся.

— А ты не улыбайся, разговор-то всерьез. Чтоб тебя научить, я затратил много денег: построил институт, построил общежитие, платил профессорам, дал тебе комнату и книги, давал тебе стипендию. А где теперь польза от тебя мне, всему народу? Есть польза — живи и здравствуй, благоденствуй! Нет пользы — верни, молодой человек, диплом. Хозяин и собаку не держит во дворе без пользы: должна сторожить, давить волков, ходить на охоту… И если не будет от вас пользы, нечестно получится, дорогие сыновья наши! — На минуту старик умолк, задумался. — Вот подходит тебе срок вступать в партию. Давай-ка поглядим, что ты совершил в этом году? Может, как лошадь, запряженная для молотьбы, кружишься на одном месте? Если так, то сердись не сердись, а не примем! Люблю тебя, юноша, но увижу ошибки, проступки, — щадить не стану, не обессудь. И не воображай, будто я просто сварливый старик…

Вот когда ты работал на тринадцатой буровой, там долота были в избытке, а в то же время Али мирза не мог достать хоть одно новое долото. Отчего ты не заявил о своих излишках, не помог товарищу, а? Постой, постой, не перебивай! Слушай старшего… Может, замышлял таким манером опередить Алимирзу? Но ведь буровая скважина досталась Алимирзе не в наследство от панаши. И он и гы работаете не на свой карман, а на государство. Нельзя смотреть только себе под идти, дорогой!

Торе-ага, о нехватке долот у Алимирзы я услышал лишь на разнарядке. Да и то сказали, что их уже отправили Алимирзе, только шофер завез на другую пышку. А про излишки на тринадцатой знал и Аллаяр Широв, даже вместо со мной собирал долота и укладывал.

— Ах, вон как? Постой, постой… Недослышал я, что ли? Или, быть может… наврали мне? Ну ладно, ладно. Ты прав, дорогой. Ступай отдыхать!

И старик крепко пожал мне руку, прощаясь.

Дуэль

Не раз, бывало, говорила мама, что беда не ходит одна, что семь бед-сестер живут на свете и бродит друг за дружкой, словно догоняют друг друга. И нельзя от них закрыться — защититься ни воротами, ни кованными железом дверьми.

Последнее время что-то сделалось мне тесно и душно в комнате. Вот и ныне помаялся и вышел наружу. Здесь взглянули на меня бесчисленные звезды: самые яркие, утверждают, бывают в тихую ночь в пустыне, где воздух не замутнен ни дымом, ни пылью.

На вершине бархана песок уже остыл, сделался блаженно прохладным. Лёг навзничь и стал смотреть в звездное небо. Млечный Путь разделяет его, точно ярко освещенный проспект Свободы в Ашхабаде, с запада на восток…

Когда-то бабушка рассказывала мне, мальчику, о Млечном Пути, который в старой туркменской легенде называют "Путь верблюдицы Акмаи". Как-то паслась Акмая на лугу и потеряла своего любимого, своего беленького верблюжонка. Забеспокоилась, заметалась бедная мать, бегает по всей земле, ищет, зовет, плачет: нет верблюжонка на земле! Несчастная Акмая побежала искать на небо: бегает по небу, зовет, плачет. Переполнилось молоком вымя, а бедняга даже боли не чувствует, бежит дальше и дальше, зовет… Уже не вмещается молоко, но бежит и бежит Акмая… С тех пор и остался в небе путь Акмаи — Млечный Путь!

Я повернулся на бок. В лунном свете пески казались белыми, а барханы — гребнями волн. Если вы бывали в рассветный час на берегу Каспия, так, вероятно, заметили, что первые лучи солнца рассыпаются по волнам, точно серебряные чешуйки. Вот и Каракумы в лунную ночь серебрятся, подобно Каспию, на рассвете.

Нельзя же пролежать всю ночь на бархане в размышлениях и воспоминаниях! Я уже поднялся и пошел к дому, когда вдали показался какой-то человек. Он шел, пошатываясь, то быстрее, то медленнее: должно быть, крепко выпил кто-нибудь из газовиков.

Но не успел сесть к столу, как заскрипела наружная дверь, послышались тяжелые шаги, в дверь постучали.

— Войдите!

Дверь распахнулась, порог переступил Будулай. Поздоровались. Я подвинул ему стул, и Будулай тяжело сел, вытащил из кармана большой стальной нож, которым Торе-ага свежевал у реки баранью тушу, положил на стол.

Нет, страха я не ощутил, только неприятно стало и подумалось, что так поздно не приходят с добром и, шайтан его знает, может, подослали за чем-нибудь…

— Ты выпил, Будулай? Ведь прежде не пил. Что случилось?

Не сразу поднял опухшие веки. И молча кивнул: мол, да, выпил.

— Да что, наконец, произошло? Кто тебя обидел, Будулай! И зачем нож?

— К тебе, друг Мерген, очень… очень важное дело.

— С ножом?!

— Нож принес тебе. — И Будулай пододвинул его ко мне рукояткой. — Бери!

Кажется, я начинал догадываться. Смутное, пугающее подозрение зашевелилось где-то в глубине сердца. По пустякам не кинут тебе нож. В чем же дело? Может, чем-нибудь я нечаянно обидел Будулая? Оскорбил? Но нет, ничего не было. Всегда нравился мне этот парень: веселый, добрый, красивый богатырь.

— Мерген! — Будулай схватился за голову. — Самое первое: прошу у тебя прощения.

— Ничего не понимаю! Сначала кладешь передо мной нож, потом просишь прощения. Говори наконец прямо: что случилось?

— Скажу. Ты не обижайся… Мы с Марал любим друг друга.

Дух перехватило, открыл было рот, но забыл, что намеревался сказать. И шевельнуться не мог: окаменел.

Вспомнилось все разом: и первое знакомство в рабочем общежитии, когда Николай называл Будулая донжуаном Каракумов, и совместную работу на тринадцатой скважине, и рассказ о нем Торе-аги… По разве могло когда-нибудь померещиться хоть во сне, в кошмаре, что наши пути так пересекутся?! Ох как часто мы ошибаемся!..

Молодой цыган взглянул внимательно и беспомощно, почти жалобно. Я сидел, стиснув зубы, хотя ноги под столом тряслись…

Ну что, что можно ответить человеку, который пришел и говорит, что увел твою любимую? Что сделали бы вы, дорогие читатели? Убить? Ну об этом нечего и говорить… Избить и заслужить пожизненную ненависть Марал и этого пария? Да и как бить того, кто не защищается?

Неожиданно для себя самого я вскочил и схватил Будулая за ворот, чувствуя, что кулаки наливаются свинцом.

— Хоть зарежь, Мерген, что это теперь изменит?

— Ты просто гнусная, грязная свинья!

— Обожди, сначала прочитай, если не веришь… А после поступай как знаешь…

Кулаки разжались, я взял короткую записку, которую протянул Будулай.

"Здравствуй, Мерген!

Извини меня. У нас с тобой не было ничего, кроме дружбы. Друзьями, если хочешь, мы и останемся. Будулай сказал тебе чистую правду. Будь здоров. Твоя соученица

Марал".

Дышать стало трудно, а горло словно засыпали сухим песком: першит, дерет, слюну не проглотишь. И в глазах плавают цветные пятна. Ощутил, что к губам прижалась холодная кружка, сделал несколько глотков, вроде бы немного полегчало.

Будулай поставил кружку на стол.

— Мерген, умоляю еще раз, прости. И не сердись…

— Чего на тебя сердиться… Тут решаем не мы с тобой. Ступай! Мне не была верной, пусть будет верной хоть тебе.

И махнул рукой: уходи!

Минуту спустя хрипло скрипнула, закрываясь, наружная дверь.

И опять настало одиночество. Теперь уже полное: без иллюзий. И опять печаль, опять тревоги… Неужели так и не встретится настоящая любовь? Может, ее просто придумали влюбленные поэты? Зачем же тогда я столько лет мучился? Нет, нет, нет! Не верю, есть настоящая любовь! Чтобы насмерть, навсегда, без колебаний и перемен.

"У нас с тобой не было ничего, кроме дружбы…" — написала Марал. А что же в самом деле у нас было? Ну-ка давай вспоминай все по порядку. Точно и строго.

Вспоминать я вышел опять на улицу. Низко над барханами висела опухшая, багровая, страшная луна, какой видеть еще не приходилось. Наверное, не замечал: никогда не выходил в позднюю пору, при заходе луны.

Лёг на песок ничком: глядя в песок, легче сосредоточиться.

…27 августа 1968 года в Бакинском аэропорту, улыбаясь, подошла ко мне девушка в красном платье с вышитым воротником. Я сразу узнал: ее звали Марал, мы познакомились, когда сдавали экзамены в институт.

— Добрый день! Как же я не видела вас в самолете?

— А я на собственных крыльях… Нет, правда: чуть не опоздал, зарегистрировал билет в последнюю минуту… А то и впрямь пришлось бы махать крылышками через все море… Скажите, Марал, в Баку у вас есть знакомые?

— Знакомых у меня нет. Но здесь в министерстве работает тетина знакомая. Только сейчас ее нет в городе, уехала в Крым, в санаторий. Потому никто и не встречает.

— Ну мы и сами не маленькие, а Нефтяной институт не иголка — отыщем.

Забрав наши чемоданы, я пошел к стояние такси…

…Лекции, семинары, практические занятия шли непрерывной каруселью. Однажды на уроке физкультуры впервые увидел ее в синем спортивном костюме в обтяжку; заметив мой взгляд, Марал смутилась, повернулась спиной. А я отчего-то ощутил слабость во всем теле. И после старался взглядывать неожиданно, исподтишка, чтоб не заметила. Очень красивая фигурка у Марал, тонкая талия, высокая грудь… Впрочем, об этом не надо!

…Однажды увидал, что она вместо туркменского платья надела короткую юбку с блузкой, и даже обиделся. И Марал как будто заметила:

— Знаешь, даже неловко, когда одна-единственная в институте ходишь в длинном платье до пят. Ну как, по-твоему, идет?

Пришлось признать, что и вправду эта одежда ей к лицу. Со временем, понятно, привык…

На зимней сессии десяти студентам, и Марал в том число, преподаватель Решидов велел пересдать экзамен через два-три дня.

С чайником горячего, только что заваренного на кухне чая я вернулся в свою комнату и увидал на кровати записку: "Если желаешь узнать, Мерген, с кем обнимается твоя землячка, беги в 88-ю аудиторию первого корпуса".

"Тьфу! — подумал. — Какой глупый розыгрыш! Так и и поверил!"

Наверное, смотрят в окно и ждут, когда побегу в первый корпус, чтобы вдоволь нахохотаться. Но разве можно шутить добрым именем человека?! За такую шутку Печорин вызвал на дуэль Грушницкого и застрелил…

А вдруг?!

Здесь всего три минуты ходу: от общежития до первого корпуса.

Ведь сказано: доверяй, но проверяй!

Я только взгляну, кто там, в 88-й аудитории.

Добежать?

Нет, это нельзя назвать ни ходьбой, ни бегом, это полет! Уже видел первый корпус, когда из его стеклянной двери вышла Марал. Была она расстроенна, шла быстро к общежитию и не заметила меня: я стоял за деревом.

Что теперь делать? Дойти до 88-й или вернуться?

Вернулся и решил ждать, придет Марал или не придет.

Вот легкие женские шаги. Приближается… Нет, прошла мимо.

А это, топая, идет мужчина…

Придет? Или…

Снова приближаются четкие громкие шаги, затем стихают — и негромкий стук.

— Да, войдите.

И входит Марал… Глаза у нее были мокрые. Вскочил, подал стул. Она села — и сразу:

— Мерген, уезжаю в Ашхабад. Здесь учиться не буду…

Закрыла глаза, приложила к ним носовой платок.

— В чем дело, Марал?! Кто-нибудь оскорбил?

Она помотала головой. Я пересел поближе, взял за руку.

— Не волнуйся, Марал. Объясни, кто обидел?

Марал отстранила мою руку, утерла глаза. И рассказала, неподвижно глядя в окно:

— Вчера преподаватель Решидов заявил, что я должна прийти к нему в четыре часа в 88-ю аудиторию и он даст учебник, по которому надо сдавать экзамен. Ну я, конечно, пришла… А он вдруг предложил поехать с ним за город на прогулку. Сказал, что обеспечит мне на все пять лет обучения легкие экзамены по всем предметам. И пригрозил: "Если кому-нибудь скажешь о нашем разговоре, можешь забыть, что поступила в институт!" Я ответила, что не затем летела через Каспий, чтоб здесь распутничать, лучше оставлю институт. Он долго уговаривал, потом внезапно схватил и привлек к себе, но я вырвалась, дала пощечину и убежала.

У меня, наверно, глаза налились кровью.

— Ступай к себе и жди! — сказал Марал, а сам вышел из общежития на улицу. Ну и был же я тогда разъярен! Кажется, самого аждарху — дракона — разорвал бы в куски… Сначала хотел идти сразу к декану, но увидал возле дома Решидова: он открывал свою "Волгу". Я выбежал и, задыхаясь, сел на заднее сиденье.

— Чего это, Мергенов, так задохнулся?

— Не прикидывайся непонимающим…

Теперь он внимательно смотрел на меня в зеркальце.

— Ты всем раздаешь учебники в 88-й аудитории?

— Гм! Что это значит?

— Сейчас Марал укладывает вещи, чтоб уехать в Туркмению. Наверное, многие спросят: отчего она бросила институт?

Преподаватель побледнел, но еще старался сохранить самообладание, даже снисходительно усмехнулся. А все-таки голос у него дрогнул:

— Старая история: не знает предмета, а обвиняет преподавателя! Пусть докажет…

— И докажет! Люди видели, как ты хватал ее за руку, вот у меня даже расписка есть свидетеля. — Я показал ему издали записку, которую нашел у себя в кармане. — Да еще и я подтвержу: вот уже трое. И могу подтвердить, что Марал в десятилетке по этому предмету получала пятерки. Неужели теперь не смогла ответить хоть на тройку? Могут и создать по нашему требованию комиссию, которой Марал сдаст экзамен… Да твое поведение в 88-й аудитории… Не слишком ли тяжела окажется твоя вина?.. Не согласишься, буду говорить с ректором, с деканом, с министром, даже с твоей женой… Неужели никто не услышит? Не думаю: так у нас не бывает. Я не угрожаю, не уговариваю, а только предупреждаю.

Пару минут он молчал. Потом облокотился на спинку переднего сиденья, повернулся ко мне:

— Ладно. Мы мужчины. Пусть разговор погаснет между нами без дыма. А Марал может завтра зайти с зачеткой ко мне.

— Согласен… Но ты не выслушал моего предложения!

— Слушаю.

— Если Марал не знает предмета, почему не поставил "неуд" в ведомости, а таскаешь девушку по аудиториям? С какой педагогической целью?

— Не слышу предложения, это вопрос.

— И не спекулируй широтой: мол, поставлю в зачетке оценку! Марал сейчас уже неважно, какую ты поставишь оценку: больше она к тебе обращаться не будет.

— Чего же она хочет?

— Сейчас пойду к ней, буду уговаривать, заберу вещи, уже, наверное, уложенные… Ведь чем больше минет времени, тем больше людей узнает об отъезде. Если она согласится и придет к тебе, то прежде всего извинись. Это для нее важнее отметки: чтоб исправить ошибку, тоже необходимо мужество.

— А кто тебе Марал?

— Землячка. Соученица. И если говорить до конца…

— Невеста?

— Пусть будет так…

В тот момент я был уверен, что говорю правду.

Преподаватель снова умолк. Молчал долго, смотрел на осыпанные снегом деревья, отвечал кивком на приветствия знакомых… Тут подъехала черная "Волга", и вышел ректор нашего института в сером кримпленовом пальто, в светлосерой папахе.

Решидов тяжело вздохнул:

— Позови Марал!

Голос звучал глухо.

— Сюда позвать?

— Приходите в 88-ю…

До глубокой ночи мы вдвоем готовились к семинару. Затем я провожал Марал. Она взглядывала на меня внимательно и тут же опускала голову. Не раз думал: вот тут надо сказать девушке, что любишь… И всякий раз слова застревали в горле, овладевала нерешительность. Ведь Марал девушка, а я был женат, у меня есть ребенок. Вдруг сдвинет брови и возразит: мол, тебе, парень, надо рубить дерево по себе, поищи-ка лучше разведенку! Тогда умру на месте от стыда, от позора, от разрыва сердца…

Но неужели я так безумно влюбился!

…В тот день был болен староста, и вместо него стипендию студентам раздавала Марал. Но я-то получал меньше других: вычитали алименты. Ох, как волновался: а если спросит, отчего мне меньше? Жаль, не было случая рассказать раньше… Но Марал не спросила, а просто отсчитала и протянула деньги: алименты уже были удержаны бухгалтерией.

…Как-то после занятий возвращаясь домой, в дверях общежития столкнулся с Марал и ее подругой Наргиз.

— Здравствуйте, девицы-красавицы! Далеко ли собрались?

Марал поколебалась, но ответила:

— Тетя прислала телеграмму. Едем встречать в аэропорт.

Кивнула и ушла с Наргиз. Хотелось спросить: можно, и я с вами? Но почувствовал: девушкам будет неловко, я окажусь лишним.

На следующий день тетя приехала к девушкам в общежитие. Но Марал не пригласила меня и не познакомила. Только после угостила дыней, которую привезла тетка. Помнится, тогда не мог понять: уж не стесняется ли Марал показывать меня родственникам?

Как-то гуляли мы по берегу Каспия на бульваре, море дышало освежающим ветром, концы косынки на шее Марал шевелились, будто жестикулировали, что-то рассказывая. Потом мы сидели на скамейке, ели мороженое. В тот раз я твердо решил, что поведаю ей историю неудачной своей женитьбы, но не знал, как начать, был неловок, взволнован, мрачен.

— Что с тобой? — спросила она в конце концов. — Настроение плохое…

— Да нет… тебе показалось…

На приморском бульваре прохаживалось немало разных людей. Мимо прошли два веселых студента с магнитофоном, который играл модную в те годы песенку "Парней так много холостых, а я люблю женатого…". Пока студенты проходили возле нас, Марал невозмутимо глядела на море, но едва прошли — прыснула и лукаво взглянула на меня.

— Почему ты смеешься? — спросил. — Ох, кажется, знаю, почему…

— Я чувствую: ты приготовился рассказать что-то невеселое. Ладно, магнитофон помог, а то и сейчас не решился бы.

— Ты все знаешь?!

Марал сделалась серьезной.

— Ага! Недавно попросили помочь девушкам из студенческого отдела разобрать документы. Ну и прочитала твою автобиографию… Ты не сердишься? Или хотел сохранить прошлое в нерушимой тайне?

— Всем и каждому болтать не собираюсь. А тебе сказать давно хотел, да все не получалось. Вот и сегодня…

— Не нужно, Мерген! — Взяла меня под руку и поднялась; поднялся поневоле и я. Медленно пошли прочь от скамейки. — Какое имеет значение, что ты был женат? Просто нам надо сперва определиться в жизни, окончить институт…

— Еще два года учиться!

— Что ж делать… Ты несравним со здешними парнями. Считаю тебя настоящим другом, чудесным человеком. Но очень прошу: не надо говорить о любви. Хорошо?

Помолчали.

— Что ж, так и будем всю жизнь оставаться друзьями, да?

— Время покажет, Мерген…

…Положили в больницу с аппендицитом, сделали операцию. Каждый день являлась Марал. Как только разрешили вставать, мы с ней уходили в больничный сад, и там она показывала конспекты, записи лекций, рассказывала о семинарских занятиях: заботилась, чтоб я не отстал. В ту пору я решил не говорить больше о любви, даже сторонился как мог. Но куда спрячешься в больнице? Уверял, что незачем так часто приходить, а Марал все равно приходила.

В то время мы понимали друг друга с полуслова, даже по взгляду, по усмешке.

И я ощутил, что вновь разгораюсь жарче и жарче. Клал, бывало, ладонь на ее мягкую горячую руку и гладил. И понимал: мне нужна только Марал, одна Марал! Без нее не будет счастья…

…Если б в ту далекую осеннюю ночь я не вернулся неожиданно домой, мы с Айной до сих пор считались бы мужем и женой. Но разве это можно назвать жизнью: без любви, без верности, без доверия?

Тогда я был чодуком — помощником у чабана — на отгонном пастбище километрах в ста от колхоза. И вовсе не собирался домой, но в колхоз отправлялась машина с шерстью, настриженной с наших овец. Как было не соблазниться: повидать маму и жену, отдохнуть дома в чистой постели… Утром машина вновь возвращалась на пастбище…

Было за полночь, когда явился домой. Будить маму не хотелось, и я постучался к жене. Не сразу отозвалась: "Кто там?" — "Открой, это я, Мерген!" — "Сейчас, только зажгу свет". Видно, спросонок долго не находила выключатель. Почудилось, будто за окном комнаты что-то грузно упало. Наконец дверь открылась, я вошел. В комнате пахло табаком. У печки валялись окурки "Казбека".

— Кто здесь курил?!

— Ты выпьешь чаю или сразу ляжешь? — отозвалась Айна; была она отчего-то вся мокрая, мокрые волосы спутаны, на платье влажные пятна. И спокойно добавила: — Кому у нас курить?! Просто двое суток нестерпимо болит зуб. Мне сказала тетушка Дуньягазель: если покурить, станет легче. Вот и выкурила… И вправду полегчало: заснула.

И даже схватилась за щеку, сморщилась, словно от боли.

Все тело ныло после тряски в машине, и я решил прилечь, пока вскипит чай. Ложась, по привычке сунул под подушку руку и вдруг что-то нащупал и вытащил: то были мужские трусы.

Вошла Айна, увидела их и побледнела.

— Дуньягазель советовала и этим лечить зубную боль? А? Говори!

Но жена молчала, точно деревянная…

…Ну чего опять она влезла в мои воспоминания о Марал? Грязным жирным пятном…

…После вручения дипломов мы собрались в парке имени Кирова, в ресторане. Ликующие, радостные, мы все казались родными друг другу, обещали переписываться, танцевали, пели… Вышли из ресторана в полночь. Ночь была тихая, свежая, вдоль морского берега светились огни Баку, уходили вдаль, точно звали в далекую дорогу, за горизонт. Возле большого дерева я взглянул на Марал и не сдержался, привлек и тихонько поцеловал в щеку.

— Не надо, Мерген, не надо… Не торопись! — отвечала она, дрожа.

— Сколько же еще жить ожиданием?

— Надо устроиться на работу.

— Прежде говорила: вот кончим учиться…

…Тут воспоминания оборвались, почувствовал, что песок сделался холодным, знобящим; поднялся и огляделся.

Уже появилась в небе утренняя звезда, и давно закатилась звезда Омризая.

Что теперь делать? Все кончилось…

Нет, кончились лишь надежды и мечтания о Марал. Как бывало в детстве: подарит блестящий крупный орешек, пока расколешь, слюной изойдешь, а расколешь и увидишь — пустой.

Сражение

Мы — нас несколько человек — толпимся у кабинета начальника Ачакского управления буровых работ Ата Кандымова. В кабинете сегодня заседает партбюро. Мой кандидатский стаж кончился, и сейчас будут решать: достоин ли я, Мерген Мергенов, быть членом партии.

Сидеть и даже стоять не могу; хожу и хожу по комнате и жду, когда позовут. Стрелки часов присохли к мосту: не двигаются!

Неожиданно дверь приоткрылась и кто-то сказал:

— Мергенов!

Сегодня в мягком кресле начальника ЛУВР сидит Большевик Досов — секретарь парторганизации; Кандымов рядом на стуле, он курит и смотрит на меня щурясь: но то от дыма, но то чтоб лучше видеть. Дальше Аллаяр Широв, тот не присматривается, а время от времени поглядывает искоса; подперся кулаком, и щека вздулась, будто за ней припрятан хороший грецкий орех. А как четко видны волоски на родинке, что под носом! Наш комсомольский секретарь Шохрат Багшпев тщательно причесан, на нем серая рубашка с открытым воротом, глядит в одну точку на столе, словно что-то там увидал, и временами хмурится.

Гляжу на этих людей, и кажется, что передо мной библиотечная полка с еще не прочитанными книгами. Что ожидает того, кто откроет их…

А вот Торе-агу вроде бы я знаю получше, чем остальных. Старик снял китель и повесил на спинку стула, задумчиво гладит белую — сегодня подстриженную — бороду; кажется, размышляет и старается что-то решить… Впрочем, если с ним не раз разговаривал по душам, могу ли утверждать, что знаю человека? Уж с Марал-то я разговаривал…

Большевик Досов прокашлялся и поднялся.

— Сегодня, товарищи, мы первым должны рассмотреть заявление Мергена Мергенова о приеме в члены партии. Он работает бурильщиком на 55-й скважине участка Наип. Десять месяцев кандидатского стажа он был в Бакинском нефтяном институте, два месяца проработал здесь.

Досов прочел заявление, мою автобиографию, огласил рекомендации в партию, которые дали бакинские профессора.

— Теперь очередь за вами, товарищи. Высказывайтесь! — сказал он, садясь. — А вы, Мергенов, встаньте.

Все молчали. А я стоял как вызванный к доске школьник, которому еще не продиктовали задачу.

Наконец не выдержал Ата Кандымов:

— Мы же, товарищи, сами у себя крадем время. Некогда сидеть и молчать…

И тогда заговорил исполняющий обязанности главного геолога управления Шамурадов, гологоловый, толстенький. Когда его слушаешь, не сразу удается понять, спрашивает он или утверждает.

— Первое время, когда неожиданно заболел Торе Клычев, мы доверились диплому Мергенова и временно назначили мастером тринадцатой буревой. Что же получилось? Не минуло и недели, а буровая едва-едва не вышла из строя. Правда, аварию кое-как предотвратили… Но если б не сумели предотвратить? А почему была авария? Виноват только мастер Мергенов, который пренебрег указаниями геологов, не проследил за составом раствора, за его вязкостью. Можем ли после этого сказать, что Мергенов проявил себя, как должен бы проявить член партии? Нет, товарищи, не можем…

В душной, прокуренной комнате мне, признаться, сделалось холодно. "Эх! — подумалось. — Вот и нашли причину не принять… А я-то, младенец, думал, что это я спас буровую, предотвратил прихват. Разговоров после не было, ты и успокоился, Мерген? А что вышло? Оказывается, разговор просто отложили до поры…"

Кто-то смуглый и высокий спросил о международной и внутренней политике Китая.

Я отвечал, но мне казалось, будто говорит чужой, незнакомый человек. Спрашивали о задачах членов партии, определенных Уставом.

Теперь, заскрипев стулом, поднялся грузный Аллаяр Широв, и странным был медоточивый, вкрадчивый голосок, исходящий из такой туши:

— Знаю Мергена Мергенова, уважаемые члены бюро, С первого дня его работы. Честно сказать, сперва я много ждал от него, доверился, как сказал Шамурадов, вместе с Ата Кандымовичем бакинскому диплому.

Аллаяр Широв показался мне в эту минуту петухом, что сидит, нахохлившись, на ободе тележного колеса и презрительно оглядывает двор… Увы, мне было не до смеха…

— Но, товарищи, школа требует лишь хорошей памяти, а на практической работе необходимы крепкие руки, ум и, главное, как верно сказал товарищ Шамурадов, понимание большой ответственности. Не прошло и недели, как Мергенов доказал, что этого чувства ответственности у него нет. Поверьте, я больше всех вас огорчен этим…

— Почему? — вдруг спросил Торе-ага.

— Извините, Торе-ага, но попрошу вопросы задавать потом. Итак… Да… Наши руководители поняли, что Мер-генов легкомысленно относится к делу, и не доверили ему должность мастера на новой, пятьдесят пятой буровой. Таким образом, Мергенов утратил доверие коллектива, в котором работает… Но это лишь одна сторона, а есть и вторая, о которой еще не говорилось…

Аллаяр вытащил большой носовой платок и не спеша, обстоятельно вытер лицо и шею под ожидающими, настороженными взглядами членов бюро. Утерся, тщательно сложил платок, спрятал в карман, откашлялся и заговорил вновь: теперь в голосе не было меда и вкрадчивости, теперь будто гвозди забивал в доску — звонко, со стуком.

— …Сторона, о которой еще не говорилось, — повторил Аллаяр Широв. — Пусть Мергенов не обижается, что буду вмешиваться в его личную жизнь: совесть не позволяет мне умолчать… Многие из присутствующих, видимо, не знают, что Мергенов был женат и выгнал жену!

Теперь на меня глядели с любопытством, будто впервые увидели. А мне сделалось жарко: казалось, Широв поставил передо мной таз, полный горящих углей.

— Да, прогнал жену и лишил единственного сына отеческой заботы и воспитания. Разве можем мы закрыть на это глаза?

— А ты, Аллаяр, разве не прогнал жену?! — вновь вмешался Торе-ага.

— У меня была важная причина: моя жена не рожала.

— Наверное, у Мергена тоже были причины.

— И говорим мы сейчас, уважаемый Торе-ага, не обо мне, а о Мергенове. Давайте не отвлекаться от темы: мы решаем судьбу будущего коммуниста!

— Так как же, по-вашему, надо решить эту судьбу? — спросил Большевик Досов, пристально глядя в лицо Широву.

И тот почему-то задвигал руками, точно человек, переходящий вброд речку.

— И сказал все, что знаю о Мергенове. И присоединяюсь к мнению Шамурадова…

— Нет, скажите свое мнение: вы за прием Мергенова в партию?

— Если нужно мое личное мнение, то я просто не могу голосовать за прием в партию Мергенова после всего, что здесь говорилось…

— Значит, вы против приема, Аллаяр Широв?

— Ну да…

— Хорошо. Садитесь! Кто хочет выступить?

И снова молчание.

"Да что ж это" перечеркнули меня совсем, что ли? — пронеслось в голове. — И Торе-ага, который столько поучал и читал наставления, теперь лишь теребит тюбетейку и молчит, словно в рот чаю набрал… А я-то надеялся на него; сам же рассказывал о подлости Аллаяра… Нет, видно, вправду сказали, что сирота сам себе перегрызает пуповину. Дадут же и мне слово… Но почему Торе-ага забыл о своих же словах, советах?"

Поднялся самый молодой из присутствующих — Шохрат Багшиев.

— Странное дело, — произнес он спокойно и негромко, — товарищи Шамурадов и Широв почему-то увидели лишь недостатки Мергенова. Конечно, нельзя замалчивать промахи и недостатки, но разве в Мергенове нет достоинств, нет хорошего? Полно, товарищи! Разве зря выдали ему диплом с высшими оценками и зря рекомендовали его в партию крупные бакинские профессора, имена которых мы все знаем? Как известно, дипломы на базаре не продаются… Давайте спокойно разберемся во всем. В чем обвиняют Мергенова? Что на тринадцатой буровой случился прихват… Да, бывают у работающих людей ошибки. Владимир Ильич Ленин говорил, что не ошибается только тот, кто ничего не делает.

И что на ошибках люди учатся. И скажите: есть на свете мастер, который достиг заданной глубины бурения без прихвата? Давайте спросим нашего старейшину Торе-агу… Скажите, Торе-ага, у вас ни разу не было прихвата?

— Ай, Шохрат, разве сосчитаешь, сколько их было?! — отозвался Торе-ага. — И сейчас норой получаются…

— Вы слышите?! А сегодня здесь только и говорят о прихвате на тринадцатой буровой, уж чуть ли не судить готовы Мергенова. Я бы еще понял, если б так выступил чабан, который не знаком с техникой бурения, но ведь здесь выступали специалисты-газовики. Несерьезно это звучит, товарищи.

— Мы не сплетничали, не шушукались по углам, а сказали о его недостатках прямо в лицо на заседании бюро, проворчал Аллаяр.

— Похвально поступили, товарищ Широв.

— И вообще впервые слышу, чтоб защищали человека, допустившего аварию.

— Мне кажется, я не перебивал, когда выступали вы, товарищ Широв.

Большевик Досов постучал ручкой по настольному стеклу:

— Не прерывайте выступающего!

— Мергенов хорошо знает Устав и Программу партии, — продолжал Багшиев, — знает историю революционного движения и по своему мировоззрению, по взглядам и поведению вполне достоин быть в рядах Коммунистической партии СССР. Теперь о так называемой "второй стороне вопроса", о которой будто бы не говорилось… Товарищ Досов прочел нам автобиографию Мергенова, и там написано о его разводе женой: значит, он ничего не скрывал. Кроме того, развод — роизошел пять лет назад, оформлен законным порядком, бакинские профессора, когда давали рекомендации Мергенову, об этом знали. А это люди, известные всей стране и всему миру, люди, воспитавшие тысячи нефтяников и газовиков. И Мергенов — один из их воспитанников. Верю, что дальше товарищ Мергенов будет трудиться еще усерднее, ответственнее, и считаю необходимым принять его в члены КПСС.

Честное слово, я чуть не прослезился, чуть не бросился поцеловать Шохрата Багшиева: вот где, оказывается, настоящий друг!

Откашлялся и поднялся Торе-ага, сдвинул вышитую тюбетейку, посмотрел на Досова, на Багшиева… Белобородый, в белой рубахе, он выглядел величественно.

— Люди! — произнес старик громко. — Признаться, намеревался я выступать последним, а сперва выслушать вас всех. Но Шохрат сказал здесь так верно, что его слова запали мне в сердце. Мы сегодня принимаем в партию молодого специалиста…

— Пока еще не приняли, яшули, — произнес вдруг Аллаяр Широв.

— Помолчи-ка ты! — гневно крикнул старик, и все удивленно взглянули на него, а у меня даже озноб прошел по спине: я впервые видел разгневанного Торе-агу. Впрочем, он быстро овладел собой. — Простите меня, люди, что закричал… Только… Разве у тебя, Аллаяр, возраст или, быть может, партийный стаж больше, чем у меня, и ты прерываешь по праву старшего?

— Но ведь, уважаемый Торе-ага, вы тоже прерывали его! — примирительно улыбнулся Ата Кандымов. — Вот теперь вы и квиты…

— Нет, Ата, не желаю ни сводить с ним счетов, ни быть похожим на этого человека! Вы знаете нашу туркменскую поговорку: "У заики самое важное слово — последнее!"

Дослушайте меня до конца, и, думаю, вы тоже не захотите быть похожим на него.

— Полно, яшули, зачем вспыхивать, будто спичка, от простого прикосновения? Сейчас не обо мне речь, сейчас обсуждаем вступающего в партию Мергенова, — сказал Аллаяр Широв, и я с удивлением услышал просьбу в его голосе.

— И твое поведение будем обсуждать, не беспокойся! Даже если б мне пришлось взять отпуск и поехать в Москву…

— Право, я не предполагал, что ты так обидишься! Прости, пожалуйста…

Теперь Аллаяр покраснел и вспотел.

— Почему-то я предполагал, что ты исправился. Ладно, о тебе разговор после… Я виноват, люди, что, как видно, ослабел глазами и не разглядел подлинного лица Аллаяра Широва. Но зато глаза не изменили мне, когда смотрел вот на него, на Мергена! Это чистый парень, люди. Здесь толковали о прихвате, о бывшей жене, с которой он расстался давным-давно, и, право же, люди, это смахивает на обдуманный и злобный наговор. А ведь туркмены вовсе не мелочны… Шохрат верно говорил… Ошибся человек, споткнулся; поможем, выведем на дорогу… Он, должно быть, и не предполагал, я издали присматривался к Мергену, спрашивал о нем у ребят, потом стал беседовать. Вот он сам не даст соврать, однажды отругал, и крепко. Но повторю еще раз: Мерген парень честный и работящий. Сутками напролет не отходил от тринадцатой буровой и дал газ. Это он вывел буровую из тяжелой аварии, вывел сам, без аварийной бригады и без единой копейки государственных затрат. А теперь — прошу, Мерген, простить мне самоуправство — он работает над переделкой растворосмесителя. Когда б я ни вышел на улицу, у него светится окно… Но, как известно, бочку меда портит ложка дегтя, и есть завистливые человечки, презирающие других, готовые одолжить любое количество дегтя, лишь бы испортить другому мед… Моя голова бела, как и моя рубашка. Минет еще десять лот, и я по смогу работать на буровой. Кто же сменит меня? Вот такие парни, как Шохрат, как Мерген… Считаю, что Мергенов будет достойным коммунистом… И еще одно дело, но которому я обязан обратиться к вам, товарищи члены бюро. Должен сказать несколько слой вот о нем…

И Торе-ага показал на Аллаяра Широва. В панике тот взглянул на Кандымова, на Большевика Досова, на Шаму-радова: казалось, он готов был, как утопающий, схватиться и за колючку, и за соломинку.

— Много лет знаю его, люди! Какое-то время думал, что он исправился, раскаялся. Но обманулся: он просто притворялся, ждал, пока мы притерпимся к нему. И дождался! Ему ни до чего нет дела, у такого никогда не болит голова от забот о буровых и бурильщиках. Он только охотится на зайцев и с великой охотой пьет водку… Удивляюсь, как он оказался в этих местах и столько здесь продержался! Нет, люди, сердца живущих в пустыне должны быть чисты, как воздух, как песок Каракумов. В войну он работал продавцом, умудрился остаться в поселке, когда все молодые мужчины ушли на фронт. Перед концом войны два милиционера увезли его из магазина. Поговаривали, что Аллаяра судили за хищения и растрату. Недавно спрашивал о ном у Большевика Досова: наш секретарь об этом не знал. На собрании в райкоме говорил с первым секретарем, смотрел личное дело Широва, прочел его автобиографию, там не было ни слова о суде и осуждении. Утаил от партии!

Казалось, землетрясение потрясло дом.

— Протестую! — завизжал, вскакивая, багровый Аллаяр Широв. — Товарищ Досов, почему вы позволяете бросаться такими тяжелыми обвинениями да еще в присутствии постороннего беспартийного?! Я буду жаловаться!

Пухлое его лицо сделалось теперь почти черным. Бородавка под носом тряслась и шевелилась, точно испуганное насекомое.

— А ну садитесь, Аллаяр Широв! — грозно приказал Большевик Досов; он даже не пошевелился. — Сейчас, Торе Клычев, надо закончить с первым вопросом, а этот разговор еще будет впереди… Кто еще хочет сказать о Мергенове? Никто? Тогда голосуем. Кто за то, чтобы принять Мергена Мергенова в ряды КПСС?

Кроме Шамурадова и Аллаяра Широва, все подняли руки.

— Большинство за прием. Таким образом, бюро партийной организации АУБР постановляет просить партийное собрание принять Мергена Мергенова в члены КПСС… Поздравляю вас, Мерген Мергенов, от имени бюро! А теперь вы свободны…

Неожиданно я охрип и оттого сказал едва слышно:

— Спасибо, товарищи!

В коридоре меня ждала геолог Наргуль.

— Ну что? Приняли? — спросила с участием, с тревогой…

— Приняли!

— Ох, я так рада! — Девушка просияла и взглянула мне в глаза радостно, даже, пожалуй, с нежностью. — Поздравляю от всего сердца!

— Спасибо… Большое спасибо, Наргуль!

Катастрофа

Не знаю, обращал ли ты внимание, дорогой читатель, что в жизни нередко промелькнет что-то вроде бы случайное, незначительное, пустячное, а после начинает расти и расти, точно весенний цветок в пустыне, когда пески пропитаны зимней влагой… И вырастает выше человека, и расцветает пышным цветом, и созревает за каких-нибудь тридцать — сорок дней, и рассеивает семена на будущее… И тогда с недоумением спрашиваешь себя: да откуда же взялось это цветение и когда же все началось?!

Мне дали отгул за проработанные часы, и я помогал маме по хозяйству: вскапывал и удобрял грядки возле дома. Тут меня и окликнул Джума-доктор:

— Оказывается, ты живой?! Почему же в таком случае забыл о моем доме, дорогой? А?

Я воткнул лопату, поздоровался, предложил крепкого чаю.

— Если ты не помнишь о моем существовании, Мерген, как я могу пить с тобой чай? — засмеялся Джума. — Раньше ты чаще навещал мой дом, а теперь, может, матушка никуда не отпускает, бережет?!

С улыбкой он поглядел на маму, она сидела на топчане возле дома.

— Уж ты придумаешь, доктор! — рассмеялась мама. — Сам-то отчего не приходил?

— Ох! — вздохнул Джума. — Нам не до гостеваний: много работы. Меня могут и ночью поднять, позвать в больницу.

— То-то вижу, что ты оброс щетиной, — улыбнулся я. — Неужели побриться некогда?

— Время бы нашлось, да электрическая бритва испортилась. Вот и хожу еж ежом… Кстати, дорогой, не поскупился бы, дал мне свою бритву! А вечерком я верну… Будь другом!

В общем, забрал электробритву и ушел, даже от чая отказался: некогда, мол!

Закончив работу, я поставил на стол чайник с заваренным зеленым чаем и положил чертежи растворомешалки.

Но поработать не удалось: мама попросила после обеда сходить, как она выразилась, в "большой магазин".

— Ты, сынок, всё занят и занят, а дома сидишь с книгами да бумагами, я уж не решаюсь и говорить, боюсь помешать… А купить надо бы немало того-сего…

— Да что ты, право, мама! Скажи, все принесу. Время найдется…

— Вот и хорошо, сынок. Спасибо.

Темнело, когда возвращался из магазина с покупками. И все же сразу заметил, что навстречу, весело болтая, занятые друг другом, идут Марал с Будулаем. Не знаю, видели меня или нет… Я-то постарался пройти стороной и побыстрее…

Утром собрался побриться и вспомнил, что Джума, конечно, подвел: не вернул бритву. Вспомнилась и его колючая щетина; испугался, что сделаюсь таким же, и решил сбегать к нему домой, пока мама стряпает завтрак.

Поднялся на веранду, постучался — не отвечают. Вошел внутрь. Слышу, в комнате гремит оркестр: значит, Джума включил радио и стучаться бессмысленно, все равно не услышит! Открыл дверь и переступил порог со словами:

— Что ж подводишь, Джу… — И окаменел.

Я увидел золотое сияние зубов: бывшая моя жена, в одном белье, растрепанная, смотрела на дверь. Посреди комнаты стояла на клеенке недопитая бутылка водки, лежали баранина в инее застывшего жира и пряная зелень, а на постели возвышался поросший волосами, точно обезьяна, Аллаяр Широв. Тьфу!

Он что-то крикнул мне вдогонку. Но я не расслышал: сбежал с лестницы и пошел прочь, отплевываясь и бормоча: "Ага, так вот отчего ты уговаривал вернуться к жене, подлец! Вот отчего плакал, свинья, что Батырчик не видит отца!"

Торопливо иду по главной и единственной улице поселка, перешагивая через разбросанные газовые трубы, и вижу: у моего дома стоит машина Кандымова. Что-то случилось! Вот и шофер заметил меня, высунулся и машет рукой: скорее, скорее! Подбегаю, а он кричит навстречу:

— Побыстрей, Мерген, на вертолет! На пятьдесят пятой опасная авария! — И поехал дальше, не удалось даже расспросить…

Вбежал в комнату, натянул рабочую одежду, обнял маму и коротко сказал об аварии. Уходя, слышал мамины причитания:

— О всемогущий аллах, смилуйся и пощади!

На вертолетной площадке ждали готовые подняться три вертолета. В кабине среди одиннадцати пассажиров не увидел ни одного знакомого лица. Но все уже знали про аварию и говорили о происшествии на пятьдесят пятой.

— Кандымов уже там! — услышал я.

— Фонтан, сказывали, ударил, когда до заданной глубины осталось метров двадцать…

— Ох, не вспыхнул бы! Теперь одна искра — и пламя до неба!

— А кто на пятьдесят пятой мастером?

— Ай, парнишка вроде верблюжонка…

— Мастер был на буровой, когда ударил фонтан…

— А начальника участка не сыщут и с собаками: с ног сбились.

— Какого это начальника? Аллаяра Широва, что ли?

— Его самого…

— Я слышал, он вчера поехал добывать запасные части…

— С каких это пор начальник участка ездит сам добывать части? Разве снабженцы перевелись?.. Ой, вранье это! Должно быть, охотится на зайцев…

— Давно бы надо выгнать в шею такого!

— Только что по радио сказали: Ашхабад выслал аварийщиков на помощь.

— Ашхабад?! О-го-го! Дело, выходит, нешуточное…

— Вышка видна!

Да, пятьдесят пятую уже было видно: вокруг нее метались красные машины пожарников, черные тракторы, белые машины "скорой помощи", бегали люди… Пилоты посадили вертолеты поодаль и, как только сошли пассажиры, поднялись и улетели. Но и здесь, в отдалении, было трудно дышать, мутило от запаха газа. Расстроенные, бледные, точно на похоронах, стояли тесной кучкой Ата Кандымов, Торе-ага, Алимирза, Шамурадов, Досов, Багшиев, наш мастер Эсенов, дядя Миша, Марал и Наргуль. Фонтан ревет грозно и басовито, будто реактивный самолет на взлете. Разговаривать невозможно: надо орать в ухо, чтоб тебя расслышали.

Я подошел и поздоровался; мне не ответили, лишь Наргуль, закусив губу, кивнула в ответ. Заметил меня и Гулдурды Эсенов; подошел и прокричал:

— Собери парней поздоровее и помоги вытащить дизели!

Возле вышки дышать и вовсе было тяжело: щекотало в горле, першило… Мы зацепили дизели стальными тросами, и мощные тракторы "С-100" потащили их прочь, подальше от фонтана. А земля вокруг дрожит и вибрирует…

Внезапно рев фонтана смолк. В недоумении взглянул на вышку: неужели фонтан самопроизвольно заткнулся?! Нот, фонтан даже увеличился, земля все так же вибрировала и дрожала. Это просто на мгновенно оглушило, мы перестали воспринимать дикий и пугающий рев газа, словно бы погрузились в безмолвие… Впрочем, через минуту шум возвратился с удвоенной силой.

Уже трактор вытаскивал последний дизель, когда вдруг непроглядная тьма закрыла глаза, а в следующий миг прямо перед нами засияло солнце.

Всю вышку охватило пламя.

Машины и люди отпрянули назад, а пожарные брандспойты со всех сторон ударили в пламя. Как перегоревшая ветошь, стали падать с вершины обгоревшие куски металла; сейчас стальной скелет вышки рисовался черным на мятущемся пламени и, право, было похож на деревянный скелет горящей кибитки.

В этой кутерьме я заметил беспокойно озирающуюся Наргуль. Наши взгляды встретились. Мне показалось, что она облегченно вздохнула.

На пожарных машинах кончилась вода, и они стали сосать воду из "Каракумов", как называют у нас двенадцатитонные цистерны с водой. В бушующем газовом пламени вода делается паром и потом с высоты почти ста метров вновь льется на нас горячим дождем.

— Прежде всего надо спасти каркас вышки, — распорядился Ата Кандымов.

— Эгей, молодая гвардия! Хватит ли воды? — прокричал что есть мочи дядя Миша.

— Доставим! — орут в ответ. — Все "Каракумы", все машины отданы нам…

И снова спасатели пошли в атаку на пламя. В касках, в защитных огнестойких плащах они влезали в накрытые мокрым брезентом тракторы, и те везли людей в пекло, а пожарники неустанно поливали тракторы из брандспойтов. А когда люди спрыгивали с тракторов, водяные струи переносили на них. Спасатели в плащах и касках казались легендарными богатырями, что сражаются с огненным драконом. Но долго выдержать люди не могли, начинали задыхаться, возвращались к тракторам, и те отвозили их подальше, а здесь одни падали на песок и жадно дышали, широко раскрыв рты; другие хоть и держались на ногах, но дышали так же тяжело, точно загнанные, запаленные кони. Тем временем в атаку на пламя шли другие… И каждый раз, отступая, спасатели уволакивали добычу; закопченные стальные трубы. И скидывали их за барханом.

И еще одна опасность подстерегала людей возле огнедышащего дракона…

Всякий, кто топил печи и жег костры, знает, что такое тяга и зачем нужны в печах поддувала. Каждый не раз видел: возле большого костра сила тяги подхватывает сухие листья, неосторожных кузнечиков, бабочек, мух, и те мгновенно превращаются в искры и пропадают бесследно и навсегда. У дикой силы огненного фонтана и тяга другая: приблизься опрометчиво человек — и огненной бабочкой взлетишь на сто метров к небу…

Гляжу на обгоревшие, погнутые трубы и думаю: мы же часами, днями, неделями, месяцами ввинчиваем их сантиметр за сантиметром в земную твердь на глубину двух тысяч метров. А теперь их мгновенно вышвырнула обратно космическая сила фонтана! Трубы вылетали из буровой скважины, как птицы, что прятались в яме, но всполошились, заслышав охотничьих собак. Дикая мощь стихии!

Кандымов машет рукой, подзывая. Сбежалось, наверное, около тридцати молодых здоровых парней, и голосом, еще более хриплым, чем всегда, Ата Кандымов прокричал:

— Надо сменить спасателей, видите — из сил выбились… — И показал на людей, что лежали, тяжело дыша, на песке, подобно рыбе, выброшенной штормом. — Товарищ командир объяснит и будет руководить.

Человек в военной форме отобрал самых крепких из нас; тут же увидел рядом Будулая. Отобрал и объяснил:

— Станете задыхаться, тут же возвращайтесь, не вздумайте перемогаться! Все время держитесь под струей из брандспойта, не суетитесь, действуйте решительно, быстро, коротко, не лезьте к скважине: воздушная тяга увлечет в огонь, и фонтан выбросит одни угли…

Когда надевал защитный плащ и предохранительные очки, подбежала взволнованная Наргуль, поправила на мне воротник, прокричала в ухо:

— Только не зарывайся, Мерген! Поберегись… Хорошо?

Кивнул ей и тут же пожал в недоумении плечами: почему я должен беречься больше других?

В кабине трактора было как в духовке, когда пекут пироги или тушат мясо; а когда приблизились к пламени и мы выскочили, от жары и запаха газа нос как пробкой заткнуло, пришлось разинуть рот. Жаркий вонючий воздух, казалось, обжигал легкие, но тут меня окатила струя воды, и сделалось легче… Перед глазами все: и стальные трубы, и скелет вышки, и земля — казалось ярко-желтым. Только нацелился перехватить тросом желтую трубу, как в нее ударили сразу две водяные струи, часть тут же стала паром, часть рассыпалась горячими брызгами. Зато легче удалось перетянуть трубу тросом, похожим сейчас на желтую веревку. Кто-то рядом повторяет мои движения, но разве узнаешь человека в широком огнестойком плаще, в темных очках, в каске? Оборачиваюсь, машу трактору, чтоб утаскивал трубу, и бегу из последних сил прочь от пламени, от газа, от угара…

Отбежал и бросился, обессиленный, на песок. И увидел: передо мной с бутылкой минеральной воды "Ашхабад" стоит озабоченная, встревоженная Наргуль. Через силу сделал первый глоток: в горле першило, не мог прокашляться. И даже не хватило сил сказать спасибо… Тут с меня стянули плащ, отдали кому-то другому, я сунулся под струю брандспойта и ощутил, что остываю наконец-то…

— Не застудись! — тревожно прокричала Наргуль.

— Раньше смерти не помру…

Глядела на меня не отрываясь. Я похлопал по карманам: платка не было, забыл дома! Наргуль мгновенно вынула свой носовой платочек и вытерла мне лоб. Я смутился: ведь это видели все! Взял у нее платок и отер лицо. Платочек благоухал какими-то весенними цветами, но через минуту сделался грязной тряпкой. Растерянный, показал его Наргуль.

— Ой, пустяки! Вот пустяки! — И вдруг улыбнулась. — Какой ты еще ребенок…

И вдруг от этой улыбки я заволновался. Заволновался и удивился: что за черт?! Неужели в этом аду и после всего пережитого снова пробуждается любовь? Да разве такая чистая, точно горный родник, девушка полюбит потрепанного жизнью мужчину? Нет уж, Мерген, позабудь и само слово "любовь". Хватит…

Я оглянулся и заметил поодаль Марал с Будулаем: они глядели друг на друга, как и мы с Наргуль. Должно быть, что-то отразилось на моем лице, Наргуль догадалась, взглянула и поняла… И опустила голову…

Возле Кандымова теперь стояли люди из Ашхабада: я узнал лысого начальника объединения Пермана Назаровича, пышноволосого Бегова… И тан живо представился мне первый визит в объединение, прошлые волнения, наивные гадания по волосам… Не удержался, улыбнулся.

— Чего смеешься?! — удивилась Наргуль.

Поднялся, наклонился к ее уху и рассказал. Тогда рассмеялась и она.

— Нет, Марген, ты, право, просто большой ребенок…

— А это очень плохо, Наргуль?

— И вовсе неплохо! Хорошо это, Мерген.

— Ну, значит, придется учиться у сынишки… Перенимать его повадки… А ты знаешь, что у меня есть сын? — И пытливо посмотрел в глаза девушки.

— Ну да! Его зовут Батыром.

— Откуда узнала?

— От Марал…

Так обнаружилось, что Наргуль знает обо мне все… Ну что ж, по крайней мере не придется исповедоваться, выворачивать душу наизнанку, что всегда получается плохо, неловко и оттого противно… Но неужели Наргуль полюбила? Я же ей не сделал ничего хорошего. И геройских поступков не совершал, да и должность у меня — никакого героизма не совершишь… Нет, должно быть, это просто товарищеская дружба, и не надо второй раз себя обманывать: уже принял однажды дружбу за любовь! Хватит грезить наяву…

Уже в четвертый раз я выскочил из кабины трактора возле огненного смерча. Вроде бы даже немножко притерпелся, но все равно не могу долго выдержать кошмарную жару и тошнотворную газовую вонь, начинаю задыхаться… А в этот раз случилось непредвиденное: неожиданно что-то тяжело и мощно ударило по каске, и я свалился на песок. Не знаю, терял ли сознание, но ощутил себя слабым, беспомощным, как цыпленок, И с ужасом почувствовал, что, подобно магниту, меня влечет вперед неодолимая сила… "Ой, это же тянет скважина!" — подумалось. Из последних сил вцепился пальцами, уперся ногами, и так бы, наверное, и сожрал меня огненный дракон… Но кто-то схватил меня за ноги и потащил назад, а на голо обрушились сразу три водяные струи.

Когда протрезвел от газа, усталости, страха — ужо, конечно, в отдалении от пламени, — почему-то показалось, будто пол-лица у меня сделалось угольно-черным: обгорел, что ли? И еще было слышно, что кто-то плачет совсем рядом… Должно быть, это была Наргуль.

Вторично пришел в сознание уже в какой-то палатке, и рядом был человек в белом халате и снова Наргуль.

— Отчего плачешь? — спросил её.

Наргуль не ответила, лишь отвернулась, роняя слезы.

— Доктор, что у меня с лицом? Обожгло, что ли?

Я услышал внятные всхлипывания Наргуль, и от предчувствия беды заколотилось сердце. Хотел ощупать лицо, поднял руку, но врач удержал.

— Будь мужчиной, Мергенов! Надо потерпеть… Разбилось стекло защитных очков, поранило глаз. Сейчас отправим в больницу, вертолет ужо ждет.

Сдерживая рыдания, Наргуль рассказала:

— Наверное, плохо закрепили трос; он сорвался и ударил тебя по каске, ты упал, а я в ужасе закричала, напорное, на все Каракумы… К тебе бросились люди и вытащили. Я видела, как кто-то тянул тебя за ноги подальше от огня… Кажется, Будулай… Мерген, я люблю тебя! Люблю! Но будь же как деревянный, говори, говори, Мерген-джан!

— Но я боюсь… Ты такая хорошая, а я…

— Мерген, забудь, прошу, все прошлось Мы всегда будем вдвоем, вместе. Что бы ни случилось в жизни! Хорошо? Всегда вдвоем, Мерген-джан… — И поцеловала повязку, что закрывала мой левый глаз…

…Теперь лежу в клинике Ашхабадского научно-исследовательского института глазных болезней. Уже минула неделя…

Сейчас мы с Наргуль сидим в тени огромного дерева в больничном саду. Только что она сообщила: пожар на буровой пока не потушили…

— Отчего тебе не делают операцию?

— Понимаешь, летом в Ашхабаде слишком жарко. Врачи советуют поехать в Москву или обождать до осени.

Поедем в Москву вместе, хорошо? Я возьму отпуск…

И Наргуль улыбнулась мне.

Впервые в жизни я видел такую улыбку: нежную, милую, за что-то благодарную и полную трогательного участия… Впрочем, разве можно рассказать об этой улыбке?!

Перевод В.Лукашевича

 

Часть вторая

Вместо эпилога

Газовики ломились в двери магазина. Пробившиеся к прилавку, умоляли продавца:

— Ну хоть одну бутылку!

— Будь другом, мы ведь только со смены…

Продавец передвигал ящики, зачем-то переставлял бутылки, с неприступно озабоченным видом протирал прилавок и не замечал никого. И все же что-то в его лице говорило, что он вот-вот уступит.

— Вы же грамотные, читайте, — не выдержал он наконец, — после семи часов продавать водку категорически воспрещается.

Он пробежал взглядом до очереди, словно предлагая высказаться по поводу справедливости этого правила, не им установленного, но неукоснительно им соблюдаемого. Очередь, однако, никак на это не отреагировала: газовики знали, что продавец — парень сообразительный, и если рядом нет никого из посторонних — не дай бог попадется народный контроль или какой-нибудь писака, — то "без сдачи", вам мгновенно вручат ловко завернутую в бумагу бутылку водки.

Возможно, и сейчас он артачился, "ломал комедь" лишь потому, что заметил меня.

Я поспешно протянул рубль:

— Две пачки сигарет.

Я уже направлялся к выходу, когда услышал, как какая-то девушка, подбежав к магазину, громко закричала:

— Помогите кто-нибудь! Люди! Шохрата машина сбила!..

Сердце замерло на мгновение, а потом застучало так, будто хотело выскочить из груди. Я пулей вылетел на улицу, к тому месту, где оставил его пять минут назад. Шохрат лежал по другую сторону небольшого арыка: то ли он отполз туда это время, то ли его отбросило резким ударом машины.

Приподняв его голову, я почувствовал на руках что-то липкое. Кровь.

— Дайте мне что-нибудь! Надо перевязать…

Какая-то женщина сняла с головы платок и протянула мне. Вокруг уже собралась толпа.

— "Скорую" вызвали?

— А кто сбил? Где эта машина?

— Скрылся, трус…

— Вот негодяй!

— Как же ого случилось? Кто-нибудь видел? Неужели никто?

— Надо милицию вызнать да номер машины сообщить.

— Номер-то никто и не запомнил…

Рядом затормозил грузовик.

— Вот она, эта машина! Вернулся!

Толпа расступилась, пропуская водителя, и я узнал Ширгельды — сына Аллаяра Широва. Невольно сжались кулаки. Эх и отделал бы я его, отвел бы душу! Но сейчас не до того — надо срочно отвезти Шохрата в больницу. Вез водителя не обойтись.

Осторожно подняв Шохрата с земли, вместо с каким-то парнем мы отнесли его к машине и положили на сиденье. Я сел рядом, придерживая голову раненого.

— Ну что ты смотришь, поезжай скорее, — прикрикнул я на Ширгельды. — Натворил дел, а теперь сидишь, глаза таращишь.

— А ты не ори на меня, — дохнул он смесью перегара и табака.

— Так ты едешь, гад, или нет?

Ширгельды остервенело нажал на акселератор и рванул с места.

Скривив губы и тряся головой, он забормотал:

— Повезло тебе и на этот раз. Ни за что я его… Мне сказали, что у тебя в руке сетка с зефиром… С тобой спутал…

— Ну что ж, ответишь за свое геройство на суде, а пока жми скорее…

Нагнув голову, отчего подбородок его стал двойным, а кожа на щеках обвисла, как у старого Широва, он еще сильнее надавил на акселератор, все зло вмещая в бешеную гонку машины.

В больнице Шохрата сразу же унесли на носилках куда-то в глубь коридора. Меня с ним не пустили. Я в растерянности ходил из конца в конец коридора. Руки мои непроизвольно дотянулись за сигаретой, но тут ко мне подошла девушка в белом халате. Наверное, она давно наблюдала за мной, а может быть, проходила мимо.

— Здесь курить нельзя. Пройдите, пожалуйста, на улицу…

Смысл ее слов не сразу дошел до меня, и я продолжал стоять, вперив взгляд перед собой.

— И вот еще что, — добавила она, — сегодня к нему все равно никого не пустят. Так что лучше приходите завтра утром.

Девушка терпеливо ждала, не спрошу ли я еще о чем-нибудь. Не Дождавшись, круто повернулась и пошла от меня по коридору. Я же, словно очнувшись, медленно двинулся к выходу. Холодный ветер ворвался в распахнутый ворот рубашки, и только тут я почувствовал, что весь вспотел.

У входа в больницу я увидел свою сетку с зефиром, лежащую прямо на земле. Ширгельды нигде не было. Он словно провалился вместе со своим самосвалом. "Ну что ж, — подумал я, — хоть бы ты и провалился, подлец, в самом деле. А так никуда ты не денешься… Найдем!"

Я пересек двор и сунул руки под кран, торчащий из земли на длинной и тонкой, словно гусиная шея, трубе.

"Бедный Шохрат! Это все из-за меня… Не встретил бы меня, ничего бы с тобой не случилось. И надо же было всучить ему эту сетку с зефиром! И чего только вообще меня занесло сюда? И с чего все началось?.."

Дорога

Да, все началось с дороги…

Прильнув к холодному иллюминатору, я гляжу вниз на быстро приближающуюся жирную змею дороги. Пассажирский "Ил-18" Москва — Ташауз идет на посадку. Мелькают карточные домики, и вот уже под нами расчерченное квадратами бетонных плит посадочное поле. Самолет выпустил шасси, и я вижу двойные колеса, гладкие от постоянных торможений.

Ташауз. А всего каких-то пять часов назад я был в Москве. Там все выглядело иначе. Вперемежку с дождем шел снег. Люди бежали по улицам, прикрывшись пестрыми зонтиками. Проносились машины, вспарывая заснеженные по краям лужи, выворачивая их, словно лохматые страницы потрепанных книг. "Дворники" на стеклах автомобилей трудились на совесть, "обливаясь потом". Дождь утихал лишь на короткое время, но потом его оркестр звучал с новой силой…

А здесь, в Ташаузе, словно другой мир. Золотая осень… Не зря называют так эту пору… Красиво у нас — залюбуешься.

Самолет при заходе на посадку накреняется, и я вижу, как по ровным строчкам хлопкового поля плывут степенные "голубые корабли". Из открытых кабин козырьков хлопкоуборочных машин виднеются яркие, словно красные яблоки, платья сидящих за штурвалом девушек…

Домики на окраине города похожи друг на друга. Как инкубаторские цыплята. Ильмовые деревья, посаженные вокруг домов, не выше человеческого роста, а отсюда, с самолета, кажутся еще меньше. Их золотистые кроны напоминают харманы или бурты пшеницы. И вся растительность сейчас до горизонта желтовато-коричневых тонов.

Но вот колеса коснулись посадочной полосы. Самолет, чуть подрагивая на бесчисленных линиях бетонных плит, похожих на трещины старого дома, гасит скорость. Вот он взревел в последний раз, словно раненый дракон, дрогнул всем телом и уже плавно и бесшумно покатил к огромному табло "Добро пожаловать".

Вынырнув на лестницу трапа, я почувствовал, как ласковый, теплый ветерок приятно скользнул по моему лицу. У выхода с радостными лицами галдела толпа встречающих.

Я знал, что меня никто не ждет, и, равнодушно скользнув поверх голов взглядом, направился к остановке автобуса. Здесь собралась довольно пестрая, многоязыкая очередь: мелькали узбекские тюбетейки, то тут, то там, среди продолговатых лиц туркмен, выныривали круглые — каракалпаков и белые лица татар. Полное смешение народов — все они живут по соседству с границей Ташаузской области.

В очередь на автобус я не стал становиться, а прошел к стоянке такси.

Если в эти дни москвичи оглядывались на "багаж" гостей из Средней Азии — красивые дыни "гуляби", "чаррыгаз", в сетчатом узоре продолговатые "вахармены", то здесь внимание прохожих, особенно детей, привлекала моя довольно красочная сетка: видны были разноцветные пакетики печенья, нарядные обертки шоколадных конфет.

Глазенки стоящих рядом ребят прямо-таки загорелись при виде сладостей. Мне стало неловко, захотелось тут же раздать все это богатство. И если бы не Батырчик, так бы и сделал. И невольно подумалось о том, что вот богата наша Туркмения и сладким виноградом, и ароматными дынями, и сочными сахарными арбузами, и другими вкуснейшими фруктами, ягодами, и все это дети могут есть сколько хотят, а к конфетам все равно тянутся… И почему это у нас в республике никак не наладят выпуск кондитерских изделий из щедрых даров земли и солнца? Ведь научились же делать и одежду, и даже сахар из газа…

Занятый своими мыслями, я почти машинально опустился на сиденье стоявшего с открытой дверцей такси.

— В город! — бросил я водителю.

— А куда именно?

— На железнодорожный вокзал.

— Так что, снова в путь? И далеко еще ехать? — допытывался водитель.

Да, разговорчивый попался мне таксист. Вот любопытный, какое ему дело, куда я еду? Чего пристал? От скуки, что ли? А может, просто настроение у человека хорошее, перебил я себя мысленно. Увидел мою постную физиономию и решил развеселить разговором. А с чего мне веселиться, продолжал я свой внутренний монолог, вот уже сколько месяцев не был дома. Соскучился и по матери, и по сынишке, и по друзьям… по работе, наконец… Как бы хорошо сейчас оказаться на буровой, среди шипения насосов, шума моторов, глухого рева "МАЗов"… И скорей бы увидеть мою милую, нежную Наргуль… Заждалась она меня, если судить по письмам, за эти месяцы разлуки. Как встретит? Так ли ждет на самом деле?.. А ему что — перевел я взгляд на водителя — крути баранку! Он дома, у него все хорошо — вот и настроение веселое. Сейчас меня везет из аэропорта, а через минуту повезет другого. И что ему до нас… Вози туда-сюда… А нет клиента — шапку на глаза и спи себе, пока пассажир не появится. Не жизнь — малина…

— В Газ-Ачак, — ответил я наконец водителю.

— А-а-а! Денежное место, говорят. Многие из города ездят туда на работу, — охотно подхватил он разговор. — Мой сосед там работает. Повкалывает пятнадцать дней, а потом дома отдыхает — лежит себе кверху пузом да поплевывает…

— Как соседа-то зовут? Может, я знаю его?

— Не думаю… Он ведь просто рабочий. А вы…

— А я?..

— Ну… вы человек… другого круга…

— Почему это вы так решили? — Ход мыслей моего собеседника показался мне любопытным.

— Почему решил?.. Ну… по виду вашему, очки темные. Манера разговора: мало говорите — больше думаете, молчите… И вообще… весь вид… интеллигентнее, что ли.

— М-да… Значит, по-вашему, тот, кто носит черные очки, мало говорит и прилично одет, тот занимает высокий пост? Так?

— Может быть, и не всегда так, но… Вы на простого рабочего не похожи, — подытожил свои рассуждения водитель. — Разве я не нрав? Вот скажите сами, кем вы работаете?

— Кем я работаю? — Я задумался. Действительно, как тут ответить? Прав он или нот? Тут и ответить трудно…

— Что же вы? Может, говорить нельзя, тогда не надо…

— Да нет. Ничего секретного. Просто не знаю, что ответить… Дело в том, что я сейчас никем не работаю…

— Как так? Вы что, переезжаете? В первый раз в этих краях?

— Да нет. Не впервые. Я работал в Газ-Ачако буровым мастером…

— Ага! Вот видите, я был прав! Мастером! Не простым рабочим, — довольно усмехнулся он и, слегка поплевав на руки, крепче сжал баранку.

— Только вы сказали "работал", а что же… почему уволились? Или неприятности какие были? Тогда зачем же?..

Несколько смешавшись, запутавшись в словах и, видно, опасаясь моня обидеть, он умолк. Чувствовалось, однако, что ему хотелось узнать, почему я возвращаюсь на старое место. Помолчав некоторое время, он все же не выдержал:

— Может, совсем другая причина?..

В голове моей все еще стоял гул самолета. Уши заложило, словно после ныряния. Своими вопросами мои любопытный собеседник разворошил прошлое, и теперь оно встало передо мной так явственно, словно все случилось вчера.

…Вот я в кабинете Ата Кандымовича, и в ушах у меня отчетливо звучит его голос:

"Видишь ли, Мергенов, такая большая задача не каждому человеку по плечу. Эта скважина — слишком ответственный участок, и прежде чем его доверить кому-либо, приходится советоваться с другими, серьезно думать. Понимаешь?.. Ну вот мы тут посовещались и решили, что тебе рано. Если бы не этот прихват у тебя на буровой, то… Конечно, кто не ошибается… Одним словом, у каждого мастера, даже опытного, могла случиться такая авария, но тут… понимаешь, большинство… Не могу же я против всех… Короче, поработай, поглядим… Придет время — станешь мастером, начальником смены или участка, а там, глядишь, и мое место займешь…

Ты еще молодой… В твоем возрасте не стоит гоняться за должностью. Это всегда плохо кончается… Чтоб забраться на крышу дома, надо приставить к нему лестницу и пройти по всем ее ступенькам, начиная с первой. Одним словом, мы назначили тебя на 55-ю скважину. Но не мастером, а буровиком…"

Теперь, как и тогда, я почувствовал, как давит его многословие. Хотелось выскочить из кабинета, не дослушав. Уже после нескольких первых его фраз я понял, что меня ждет: мне надо уходить. Увольняться. Вернее, меня и так увольняют как несправившегося. Вся неестественность ситуации, несправедливость отношения требовали какого-то решения, нужно было что-то сказать, что-то предпринять. Но я промолчал. А потом подумал: что ж, буду работать, как назначили, — будь что будет. Жизнь покажет, кто прав, а кто виноват. "Мое дело — победить, а там уж найдутся адвокаты, чтоб защитить меня", — что-то подобное, кажется, говорил Наполеон. Этой фразой я себя и утешил тогда…

…Оторвавшись от воспоминаний, я заметил, что шофер все еще ждет моего ответа. Он то и дело косил на меня глазом, мельком бросая взгляд на дорогу.

— Да, была у меня другая причина…

Водитель, собравшийся было обогнать идущий впереди "рафик", вдруг сбавил скорость.

— Какая же причина, если не секрет?

— Да нет, не секрет, — сказал я, снимая очки, — видите мой левый глаз?

— Да-а. Это там случилось?

— Там, на пожаре, — ответил я с невольным вздохом.

Таксист соболезнующе прицокнул языком, покачал головой и замолк, чувствуя, видимо, некоторую неловкость. Мне же просто не хотелось разговаривать — я был все еще там, в своих воспоминаниях, в своем прошлом.

Мы мчались вперед по раскаленной дороге мимо выстроившихся по обеим сторонам высоких тополей. Обогнали мальчика, идущего с хворостиной за бокастой пятнистой коровой, осла, нагруженного травой, из которой виднелась маленькая черноволосая головка с торчащими в разные стороны косичками…

Долго молчать мой водитель не мог. Глубоко вздохнув, так что живот его коснулся баранки, он засопел и, всем своим видом выражая сочувствие, вновь заговорил:

— Да-а, несчастье какое… Но что поделаешь, от судьбы, как говорится, не уйдешь. Чему быть, того не миновать. В народе говорят: "Глаза — святыня", а уж народная мудрость… Хорошо еще, что один только глаз пострадал.

— Это заслуга врачей из Москвы. Им благодарен на всю жизнь…

— Вот оно как!.. Значит, лечились в Москве… Слыхал я, что сейчас там врачи чудеса творят…

Я молча кивнул в подтверждение его слов.

Мы въехали в город. Из-за интенсивного движения на перекрестках водителю то и дело приходилось менять скорость. Все внимание его теперь сосредоточилось на дороге, и разговор наш прервался.

Вот и привокзальная площадь с бронзовой фигурой Ленина в центре. Расплатившись с водителем, я направился к кассам.

Большинство поездов, идущих из Москвы в столицы республик Средней Азии и ее крупные города, проходит через Ташауз: Москва — Ашхабад, Москва — Душанбе, Москва — Ташкент, Москва — Самарканд. Если сесть на любой из них, то через три часа будешь в Газ-Ачаке. А если ехать поездом на Ашхабад, то приедешь только через сутки. Я, естественно, выбрал кратчайший путь. Уж очень хотелось поскорее домой.

Разговор в купе

Пробираясь по узкому коридору спального вагона, я вдруг почувствовал, что кто-то сзади коснулся моего плеча рукой. Я в недоумении оглянулся.

— Здравствуй, Мерген!

— О, Шохрат! Здравствуй, здравствуй! Откуда ты?..

— Ты-то как? Выздоровел?

— Да вот видишь…

— А я из Ашхабада, с пленума ЦК комсомола. Идем ко мне в купе. Там свободно. Да и вагон почти пустой.

Шохрат открыл дверь в ближайшее купе.

— Вот здесь, я устроился. Давай твои вещи, — он взял сетку из Моих рук.

Расположившись на нижних полках, мы уселись друг против друга за столиком у окна. Возникло неловкое молчание — каждый ждал, что разговор начнет другой. Но не находилось подходящей темы. Мы исподволь изучали друг друга…

Шохрат совсем не изменился. Выглядел так же, как и в тот день, на партбюро, когда меня принимали в партию. Так же аккуратно набок зачесаны черные блестящие волосы. Тщательно выбрит смуглый подбородок. Вот только одежда…

Сейчас он был в темно-синем костюме, а тогда мне почему-то больше всего запомнились его смуглые, почти черные руки — короткие рукава голубой тенниски лишь подчеркивали их черноту.

Я смотрел на Шохрата и вспоминал, как тогда на бюро он выступал в мою защиту:

"Нечего из мухи делать слона. С заявлением Аллаяра Широва я не согласен. Мергенов уже пять лет как разведен с женой. И разведен официально, советским судом. Какие тут могут быть упреки? Я думаю, что нет оснований не верить рекомендациям, которые дали товарищу Мергенову преподаватели института, известные профессора. Их знают и уважают не только в нашей республике, но и по всему Союзу — немало учеников подготовили они. Не думаю, что эти серьезные ученые дали рекомендацию Мергенову за красивые глаза. Видимо, они знали его и верили, что он будет честно трудиться на благо нашей Родины, в передовых, рядах тех, кто добывает "черное золото" и "голубое топливо". Я присоединяюсь к их мнению и вношу предложение принять в ряды Коммунистической партии Мергена Мергенова, с честью прошедшего кандидатский стаж…"

Помню, как сдавило мне горло в эту минуту от этих, может, несколько торжественно прозвучавших слов, от чувства благодарности к Шохрату Багшиеву, сумевшему разобраться во всем, понять меня. Хотелось вскочить и обнять его: "Ты настоящий друг!" Но я промолчал тогда. А теперь? Как сказать теперь, что?..

…Вагон качнулся, и поезд медленно тронулся, вначале бесшумно, а потом все громче и чаще стуча колесами.

Мы по-прежнему молчали. В куне, кроме нас, никого не было, никто не мешал мне сказать все то, что я должен был, как мне казалось, сказать ему.

— Большое тебе спасибо за то выступление, Шохрат. Ты поддержал меня…

— Ну и ну!.. Ты что, об этом сейчас думал? А я смотрю — сидит, молчит. Когда это все было! Как старики наши говорят, что прошло — то прошло. Те неприятности позади. Давай думать о будущем и не будем повторять ошибок прошлого. Мой отец любил повторять: "У слепого только раз отнимешь палку". Знаешь такую поговорку?

"Так-то оно так, но…" — Я глубоко вздохнул, подумав почему-то в эту минуту о Марал.

— Да, действительно, — продолжал Шохрат, приняв мой вздох за согласие, — споткнувшись раз, человек идет осторожнее или совсем обходит опасное место стороной. Ошибку надо исправлять. "Ошибки, которые не исправляются, — вот настоящие ошибки". Это слова Конфуция.

"А Марал, — горько подумал я, — тут уж ничего нельзя ни обойти, ни исправить".

— А обвинения, что выдвинул тогда против тебя Ал-лаяр Широв, были что каракумский песок в кулаке. Ему потом, когда ты ушел, так все и сказали. В том числе и Ата Кандымович.

— Я слышал, что Широв убрался из нашего УБРа.

— Это его Торе-ага доконал. Он раньше всех раскусил эту хитрую лису. Ну и пришлось ему уволиться — сам заявление написал. Но вообще-то остался в Газ-Ачаке. Не уехал. Недавно я сам видел его в кабине машины, которая привозила дыни и арбузы в новый ресторан. Сидит надувшись, как бурдюк с вином.

Наш спокойный разговор прервала яркая блондинка в белом халате с корзиной, накрытой марлей:

— Чебуреки, сыр, печенье, курица отварная, конфеты шоколадные, свежая сметана… Есть желающие?

— Давайте сюда! — отозвался Шохрат.

Женщина поставила корзину на край полки, легким, быстрым движением руки откинула марлю.

— Так чего вам? Пока поедите — незаметно и время пролетит. Курицу? Две?

— О, да они у вас крупные, как бараны. Хватит и одной.

— Да, крупные. Импортные ведь. И жирные они, и варятся быстро. Только бульон закипит — так курица и готова. А наши варишь, варишь… Пока сваришь, есть не захочешь… Что еще вам дать?

— Два чебурека, два сыра и две плитки шоколада…

— Все?

— Все, спасибо.

Привычным движением заправив крашеную прядь волос, женщина достала крошечный блокнотик и стала что-то быстро черкать в нем огрызком карандаша. Получив деньги, она небрежно сунула их в большой карман халата, легко подхватила корзину и вновь понеслась по вагону.

Шохрат встал и плотнее прикрыл дверь.

— Мерген, а что, если нам пропустить по сто грамм за встречу? — Не дожидаясь моего ответа, он щелкнул замком "дипломата", и перед нами эффектно предстал "натюрморт": блокнот, электробритва, аккуратно сложенный носовой платок и две бутылки туркменского коньяка "пять звездочек". Одна бутылка тут же перекочевала на столик. Захлопнув "дипломат", Шохрат отставил его в сторону.

— Знаешь, я после операции пить много не могу.

— Сколько сможем — столько выпьем…

Разумеется, первый тост мы подняли за здоровье.

— Ну, будем здоровы! Как говорили наши предки, было бы здоровье, придет и приволье. Это такая штука, которую не купишь, не найдешь и в долг не возьмешь… Словом, да будет здоровье!

Мы чокнулись и выпили. Затем Шохрат начал хвалить коньяк:

— Хорош? Его начали ценить только недавно, — постучал он ногтем по наклейке на бутылке. — Раньше полно было туркменского коньяка — прилавки ломились. А теперь попробуй найди! Куда ни ткнись — везде азербайджанский. По мне — так он и нефтью попахивает, и горло дерет…

Я с деланным вниманием слушал его рассуждения, поддакивал, а мысли мои были в Газ-Ачаке. Хотелось поскорее узнать, что там нового, как там мои…

Газ-Ачак — поселок небольшой, там всем и всё друг про друга известно. Про такие места говорят: в одном конце чихнул — в другом "Будь здоров!" кричат, а уж если кто кому-либо на ухо шепнул вечером, то к утру все этот слушок "по секрету" знают…

Интересно, справились ли с пожаром, что случился на пятьдесят пятой? Наргуль мне писала в письме: "Мы все еще не можем потушить пожар на пятьдесят пятой. Приезжало много опытных специалистов из Тюмени, Грозного… Были даже ответственные работники из Москвы. Но пока ничего не могут сделать".

Да, пожар на буровой — дело серьезное. Как там сейчас?

…А Шохрат все говорил, хотя я почти не улавливал смысла его слов.

— Шохрат, тебе что-нибудь известно о моих, как они там? Все ли живы-здоровы?

— Как будто бы все благополучно. Дней десять тому назад я видел твою мать с сыном — вела его за ручку. Видимо, из магазина шла.

— Ты видел Батыр-джана?

— Да.

— А разве он у моей матери? Почему?

— Да жена твоя бывшая подбросила, а сама уехала куда-то. Отдыхать, что ли…

— Ну и ну!

— Вообще-то про нее болтают всякое…

— Что?

— Так вот она, говорят, ударилась в торговлю. Спекуляцией занялась — привозит из разных городов дефицит, а потом перепродает. Но, может, это всего лишь сплетни? Да ты не переживай. Ведь вы же теперь чужие люди. Какое тебе дело до нее? Брось!

— Так-то оно так! Но я о чем думаю? Ведь как бывает: человек оступится один раз — переживает, в другой — уже меньше переживает, а потом уже и не думает о последствиях.

— Да, такие люди, как она, ничего не стыдятся, ничего не боятся. Скатываются вниз по наклонной плоскости, пока не свалятся в омут головой. А когда спохватятся — уже поздно: грязи с макушкой.

— Вот мне и стыдно, и обидно…

— Тебе-то отчего стыдно?..

— Неужели не понятно? Ведь она моя жена, хоть и бывшая. И что бы она ни натворила, люди скажут — это жена такого-то…

— Скажешь тоже! Кто знает об этом? Я лично узнал обо всем лишь на партбюро. Да и то после того, как ты сам рассказал. Ведь в Газ-Ачаке сейчас много новых людей, а они вообще ничего о тебе не знают. "Бывшая", "будущая"… Разве в этом дело? Думаешь, у людей только и забот, как выяснять твои личные дела?

— Так-то оно так…

— Не "так-то оно", а именно так.

— А пятьдесят пятая до сих пор горит?

— Да, до сих пор. Миллион кубометров газа в сутки уходит на ветер… И что только не предпринимали, чтобы потушить пожар! Кто один вариант предлагает, кто другой. На днях будет сделана еще одна попытка. Хорошо, что ты подоспел.

— Как там Ата Кандымович, Торе-ага — все у них в порядке?

— У них открывается объединение. Ты в курсе?

— Нет. Ничего не знал. А когда?

— Во вчерашней или позавчерашней газете был указ. Не знаю, правда ли, но давно ходят слухи, что Ата Кандымовича берут в объединение. А Торе-ага все так не… работает.

— Какие еще новости?

— Новости? Управлению дали специальный самолет. Из Махачкалы рабочих доставляет. Кадров у нас не хватает, рабочей силы… Но это, разумеется, не новость. В строительстве дела такие же — нет людей. Сдали в эксплуатацию два четырехэтажных здания. Строят, конечно, наш Газ-Ачак, но все это так медленно… Узбеки за рекою позже нас начали строить город, а у них уже большой жилой массив из многоэтажных домов. И каких домов! Много высотных и все украшены ярким национальным орнаментом. Улицы прямые, широкие. Город они свой назвали — Дружба. Хорошо, да? Вечером выйдешь к реке, а там у них кругом огоньки и разноцветные искры — сварщики работают. Красотища! Аж завидно. У нас же кое-где вспышки, в двух-трех местах. И строительство ГРЭС они тоже почти заканчивают. Огромное сооружение. Работы у них идут и днем и ночью. Нашим начинаешь в пример ставить, так говорят, что за рекой оттого дела хорошо идут, что людей много. И хлопка много дают по той же причине, и строят быстро. Хорошо, пусть так. Но ведь создай здесь людям условия!.. Конечно, если в песках Каракумов в сорокапятиградусную жару заставлять людей жить в вагончиках с железной крышей, да еще работать — а работа, сам знаешь, у нас не самая легкая, — что они ответят? "Нашел дураков!" Работу такую и в другом месте можно найти, где условия получше… Так-то вот. А если бы создать людям хорошие условия, и в первую очередь жилищные, то не пришлось бы из других республик на самолетах рабочих доставлять. Но для этого надо руководителям нашим пошевелиться немного. А они не хотят. Зачем? Так спокойнее жить, ничего не затевая, ничего не меняя. Грей себе кресло, пока сидишь на нем, а будешь суетиться — мало ли что! — завтра могут другого посадить. А что рабочих за тридевять земель возить приходится — так и что? Не из своего же кармана расходы. Государство у нас богатое, выдержит. Не думают, что те деньги — около миллиона рублей, что Аэрофлоту уплатили за доставку рабочих из других республик, — могли бы пойти на строительство жилых домов со всеми удобствами. Да разве только эти деньги выбрасываются на ветер? Хоть бы кто-нибудь подумал обо всем серьезно. Э-э, да что говорить? Думаю, всем это известно. И нам, и тем, кто повыше сидит. Да задуматься никто не хочет…

Шохрат в сердцах махнул рукой и некоторое время сидел молча, отвернувшись к окну. Колеса отбивали четкий ритм. Вдруг он резко повернулся ко мне;

— Как ты понимаешь слово "рок"?

Вопрос показался мне довольно странным, неожиданным. Я молчал. Шохрат настойчиво, глядя мне прямо в лицо, вопрошал:

— Что значит, по-твоему, покорность судьбе?

— Знаю я, конечно, что такое рок. Но почему ты об атом спрашиваешь? — сказал я наконец с натянутой усмешкой.

— Меня интересует твоя точка зрения.

— Тогда, позволь, я отвечу тебе старой пословицей: "Раб, обладающий терпением и выдержкой, рано или поздно обретет радость".

— Да, действительно старая пословица. Но она не отвечает на мой вопрос. Я тебе один случай расскажу. Не обидишься?

— Что ж. Говори. Только трусы да дураки обижаются, когда им в лицо говорят правду.

— Тогда слушай. В то время я был еще совсем мальчишкой — лет девяти-десяти. Старший брат моего отца взял меня с собой на базар. Он собирался купить себе осла. И дома, и по дороге он без конца твердил, что никаких денег не пожалеет за хорошего, сильного осла, только чтобы он бегал быстро. Пришли мы с ним на базар. Ослов — тьма. Куда больше, чем людей. Фырканье, рев! Оглохнуть можно. А запах — тяжелое свинца, дыхание перехватывает. И каких только мастей там не было: белые, черные, стальные, серые.

Ата, я так называл тогда дядю, крепко держал меня за руку, опасаясь, как бы я не зазевался и какой-либо ишак не лягнул меня копытом. Мы шли вдоль рядов, то и дело останавливаясь возле каждого торговца. Они о чем-то говорили, а я глазел по сторонам. Наконец ата нашел какого-то маклера, знатока, зарабатывающего себе на жизнь посредничеством между покупателем и продавцом на ишачьем базаре. Маклер поинтересовался, какого осла хочет купить дядя. Тот объяснил — быстрого, как конь, выносливого и удобного для езды, как верблюд…

"А денег не пожалеешь?"

"Нет. Если найду такого, какого хочу, — отдам, сколько запросят".

"Тогда идем".

Теперь мы пошли втроем. Старик маклер останавливался у какого-либо осла, осматривал его, вопросительно поглядывал на дядю.

"Как, не подойдет?"

"Что вы спрашиваете у меня? Разве на этом базаре кто-либо распознает лучше вас, где хороший осел, а где плохой".

Старик довольно хмыкал — нравились ему слова дяди.

"Что ж, тогда пойдем дальше".

Старик подвел нас к ослу серо-стальной масти.

"Продаешь?" — спросил он у хозяина.

"А ты как думаешь, зачем я торчу на ишачьем базаре? Продаю, конечно!" — ответил здоровенный усатый детина с красными выпученными глазами.

"Сколько ему лет?" — спросил дядя, слегка хлопнув осла по крупу.

"Только четвертый пошел".

"Правду говоришь", — подтвердил слова хозяина маклер, предварительно осмотрев зубы осла.

"А я всегда правду говорю", — отозвался тут же верзила, довольно поглаживая свои пышные усы.

Между тем наш провожатый продолжал осматривать осла, что-то бурча себе под нос: ощупал ноги, постучал кулаком по ляжкам животного, надавил несколько раз на круп и позвоночник. Осел стоял как вкопанный.

"Ну что ж, повреждений никаких нет, — констатировал наш специалист. — Теперь давай посмотрим, как быстро он бегает. Оседлай его", — обратился он к хозяину.

Усач подхватил лежащие рядом седло и потник и вмиг сделал все, что надо. Маклер сел на осла. Тот стоял спокойно. Но вот старик сделал едва заметное движение ногой, и осел послушно засеменил, легко и быстро перебирая ногами. Толпа, собравшаяся вокруг нас, громко выражала свое восхищение:

"Ай-яй-яй! Как уверенно ходит! Только бы не сглазить".

"А уши торчат — прямо как у коня!"

"А выносливый, выносливый-то — сколько ни грузи на него, наверно, и не почувствует".

"А как плавно бежит! Сиди, чай пей — пиалки не расплескает!"

Дядя довольно улыбался. Видно было, что осел ему понравился.

Тут подошел какой-то человек. Он шепнул что-то дяде на ухо и мгновенно исчез, растворился в толпе. Дядя сразу нахмурился, выхватил у стоявшего рядом зеваки кнут с железной цепочкой и крикнул старику, уже остановившему осла:

"Подожди-ка, не слезай. Ты его теперь кнутом попробуй погони, посмотрим, как он побежит…"

Услышав эти слова, усач вытаращил глаза, — казалось, они выскочат из орбит. Маклер подхватил кнут у дяди, но едва он замахнулся им, бедное животное тут же резко опустило морду и завертелось на месте. И как ни старался наездник остановить осла, тот крутился все быстрее.

Это зрелище надо было видеть! Люди хохотали, хлопая себя по коленям, подталкивая друг друга. Хозяин осла наконец опомнился, подбежал к нашему посреднику, выхватил у него кнут и отшвырнул в сторону.

Как только перестала звенеть цепочка кнута, осел остановился.

"Вай-вай-вай! Голова закружилась… — проговорил старик, слезая с осла. — Осел прекрасный, то, что надо, да только ты его испортил, дорогой. — Он сунул уздечку в руку хозяина и, не глядя в его сторону, дернул дядю за рукав: — Пошли отсюда…"

Когда я спросил у дяди, почему так все получилось и отчего так странно вел себя осел, — голосом, полным горечи и сожаления, дядя объяснил мне, что хозяин плохо обращался с ним, бил его по голове и до того запугал бедное животное, что стоило тому увидеть плеть, как он начинал вертеться. Я уж не помню, какого осла мы тогда купили, но история эта запомнилась мне хорошо… А ведь хороший осел был. И не имел больше ни одного изъяна…

Я слушал рассказ Шохрата молча, вначале не понимая, куда он клонит, но потом мне стало не до себе. Словно меня ошпарило кипятком. Чувствуя, как горит мое лицо, я делал вид, что внимательно слежу за проплывающим в окне пейзажем. Думаю, Шохрат прекрасно понимал мое состояние. Мне не хотелось признать, что я понял намек. Странно, но до сих пор я сам себе и то не признавался в своей слабости. Да и так ли это? Неужели он все-таки прав? Ведь до сих пор мне никто никогда не говорил ничего подобного… Ни Марал, ни Наргуль, ни Торе-ага — никто не упрекал меня в трусости или робости, нерешительности… Почему? Боялись меня обидеть? Или надеялись, что я сам все пойму? Да… Над этим стоит подумать… Надо разобраться. Тот, кто себя не знает, живет с пустой мечтой… Так или что-то вроде этого сказал Махтумкули. Прав великий поэт. Познай самого себя… Выходит, что тем, кто рядом с тобой живет, работает изо дня в день, известно о тебе больше, чем самому о себе? Вот и Шохрат… Разве без оснований он стал бы проводить такие параллели? Да у него язык бы не повернулся! Ведь не коньяк же, в самом деле, тут виноват… Но почему я сам никогда не задумывался? Нет у меня такой привычки — анализировать свое прошлое. А ведь времени для этого в больнице было сколько хочешь. И не раз я изнывал и злился сам на себя от скуки… Что ж. Теперь я получил по заслугам и к тому же совершенно не знаю, что ответить, что сказать. Наконец я решился:

— Но почему же никто раньше не угощал меня таким целительным упашем? Этой домашней лапшой с красным перцем лечат у нас простуду. Так вот никто не пытался… А ведь находились люди, дававшие мне советы: делай, мол, так или эдак… Может быть, они не видели моих недостатков, которые заметил ты…

— Кто "они"? Кого имеешь в виду?

— Гм… Кто они? Ну, например, мастер Торе-ага или, скажем, начальник Ата Кандымович…

— Я нисколько не сомневаюсь в том, что и Торе-ага, и Ата Кандымович — хорошие люди. Но о них немного позже. Хочу спросить о другом. Я знаю, что у тебя нет отца. В доме всегда отец дает наставление своим сыновьям. Был ли в твоей жизни человек, который бы наставлял тебя, направлял?..

— Да. И у меня был такой человек. Это был мой дядя, старший брат матери. Жаль, что он уже умер.

— И какие же наставления давал тебе твой дядя? Чему учил?

— Во-первых, говорил он мне, когда вырастешь и женишься — будь честен с женой, верен ей. Пока не женился — влюбляйся, гуляй. А уж если свяжешь судьбу с "муллой с черными косичками", то про других женщин забудь. А второй наказ: когда станешь членом партии, будь требователен к себе и в большом, и в малом. Многое говорил дядя. Не все я тогда понимал. Ведь он умер, когда я был еще мальчишкой. Но теперь понимаю — мудрый был старик.

— Да, дядя твой прав. И все это вроде бы понятно и просто, но, как еще нередко бывает, люди пренебрегают этими правилами и потом вынуждены расхлебывать то, что сами же и заварили.

— А кто был в твоей жизни наставником?

— Дедушка мой. Прожил он на свете сто пять лет. Да будет пухом ему земля. Двести пять раз, по крайней мере, повторял он мне: "Тот, кого хвалят, становится ниже, если не понимает, а тот, кого критикуют, — возвышается, если понимает, за что…"

— Да, твой дед прав.

— Так вот. Ты говорил, что Торе-ага и Ата Кандымович ни разу не говорили тебе о твоих недостатках. Мне, конечно, трудно судить о том, почему они этого не сделали, но я знаю Торе-агу. Он любит намеками говорить о философии жизни. Нужно только понять его, выбрать это самое зернышко мудрости. Что же касается Ата Кандымовича, то он все, о чем думает, обычно говорит открыто. Но ведь, Морген, нам уже под тридцать. А у туркмен, знаешь, есть пословица: "Когда поят водой трехлетнего скакуна, то уже не посвистывают". Понял смысл? Если уж конь настоящий, то за три года он и сам нить научится! Так-то.

— И что ты хочешь сказать? Что надо смело, не осторожничая, идти вперед, а я трушу? А если лоб себе расшибешь?

— На то нам даны… — Он запнулся на минуту; видимо, хотел сказать "глаза", да вспомнил, что у меня лишь один глаз. — На то нам мозги даны. Том и отличаемся — гомо сапиенс. Правда, мозг и у птицы, и у рыбы есть, а у обезьяны, как я где-то читал, он весит от четырехсот до семисот граммов. Может, поэтому у некоторых людей мозги работают хуже, чем у обезьяны, — хохотнул Шохрат, — но это я по о присутствующих. А тебе скажу — напряги свои мозги и действуй. И лоб не разобьешь, и производительность своих мозгов, как говорят экономисты, повысишь. Ты только не обижайся: вот, мол, прожил не больше моего, а туда же учит уму-разуму. Это касается не только тебя, но и меня.

Я сидел молча, следя за исчезающим в раме окна полем, но мысли мои были далеки от того, что я видел.

Вот как бывает, думал я, однажды скажет тебе кто-либо не очень лестные слова, и хочешь — обижайся, хочешь — нет; хочешь — за друга его сочти, хочешь — за врага, твое дело. Но если внимательно покопаться в себе и честно все проанализировать, то… Стоит только подумать, как сразу становишься уверен, что он прав. Вот и сейчас я переживаю подобные чувства. Могу сказать Шохрату: "Нет, дорогой, ты не прав"; могу обидеться на него, могу рассердиться, — словом, могу сказать все, что душе моей угодно. Но не лучше ли следовать поговорке древних: "У заики слово в конце"… Всегда можно найти и время, и причины, чтобы спорить с чем-то. Но к чему эти бессмысленные споры, когда человек пытается понять, где, когда и в каких случаях он дает промашку? Потерпи уж, выслушай… И если решишь, что ты все же не согласен с ним, что ж, дело твое…

Снова перед глазами раскинулись хлопковые поля. Участки, похожие на шахматные доски, были отделены друг от друга тутовниками, которые, в свою очередь, напоминали стариков в солидных мерлушковых шапках. Хотя эти тутовники и были обстрижены весною для шелкопряда, сейчас они снова начинали обретать свои формы…

Когда я сравнил их со стариками, мне в голову пришла еще одна мысль. Действительно, это просто удивительно — почему это так? Раньше… О, это было раньше… Мои молодые годы. Годы, когда я был еще мальчишкой… Все яшули и аксакалы казались более разговорчивыми; думалось, что они чаще давали наказы, наставления и советы. А теперь? Теперь они кажутся какими-то молчаливыми, что они с молодежью поменялись местами, — слушают рассказы молодых, поглаживая свои белые-белые бороды. Не говорят — права молодежь или нет, они лишь лукаво смеются глазами, слегка поглаживают усы и бормочут: "Ай, да ладно уж…" Почему это так?

Аллаяр Широв снова на моем пути

— Шохрат, мне хотелось бы услышать: в чем, как тебе кажется, я не прав, что делаю не так?

— Я не хотел тебя обидеть. Я хотел сказать, что ты бываешь очень нерешителен. Хотя и не всегда. Порой ты действуешь смело, как в том случае с нашей Марал. Помнишь Баку, когда преподаватель пригласил ее в 88-ю аудиторию? Тогда ты показал себя настоящим мужчиной. Ты так тогда разговаривал с этим прохвостом! Молодец! А вот… в случае с Аллаяром Шировым зря отмолчался. Не должен был соглашаться и с Кандымовым. Нужно было бороться. Ведь дело не только в тебе. Ты же видел, что вышку доверили желторотому Гулдурды… А ты стал в позу или струсил…

— Извини, я перебью тебя. Я согласен. Но ведь и ты… В то время ты был секретарем комитета комсомола. Торе-ага старый коммунист, уважаемый человек… Но не будем трогать старика… Ты же знал об этом назначении. Почему не сказал тогда свое слово? Или считал, что это не твое, а только мое дело? А мне кажется, что тебе как секретарю комитета комсомола надо было в первую очередь вмешаться. Ведь решался вопрос о молодежи. И если молодежь гоняют с одного рабочего места на другое как футбольный мяч, то прямой долг комсомольских работников вмешаться. Речь идет не о раздаче должностей, прости за не очень подходящее слово, а о проблемах молодежи, которые должны быть вашими проблемами.

— Ты все сказал?

— Да…

— Все это правильно. Но позволь мне, прежде чем ответить тебе, рассказать притчу.

В старину один царь вызвал к себе своего главного визиря и приказал произвести салют в сорок пушечных залпов.

"Хорошо, мой государь", — ответил визирь и удалился.

Проходит некоторое время. Царь ждет салюта, по выстрелов нет. Проходит еще некоторое время — не слышно залпов. Разгневался царь. Вновь вызвал визиря:

"Почему не стреляют из пушек?" Поклонился ому до земли визирь и ответил с почтением:

"Мой великий государь! Позволь слово молвить. Существуют сорок причин, великий, позволь назвать их…"

"Что ж, говори, визирь".

И стал визирь перечислять все причины: мол, этого нет, другого нет. Тридцать девять причин перечислил. А потом и говорит:

"А сороковая причина, о наимудрейший, заключается в том, что у нас нет пушки…"

Помолчав мгновение, Шохрат продолжил:

— Тебе я не стану перечислять все тридцать девять причин, а назову сороковую — в те дни меня в Газ-Ачаке не было. Я в Ашхабаде диплом защищал. Обо всем узнал уже позже, после приезда. Специально ходил к Ата Кандымовичу. Но он сказал, что уже поздно, ничего переиграть нельзя. Мол; вышка не такси, в котором легко заменить одного водителя другим… Отправил меня ни с чем. А тут вскоре и случилась та авария… До сих пор горит…

Что ж, подумал я, значит, был человек, который пытался поддержать меня, которому судьба вышки была небезразлична. Иногда, оказывается, бывает приятно узнать, что ты не прав. На душе у меня прямо-таки посветлело, как светлеет безумный Джейхун, когда тают густые туманы.

Шохрат зашуршал спичками, закурил сигарету.

— Хочу спросить у тебя одну вещь… Но это дело личное… Понимаешь, ходят тут слухи, и если все это правда, то мне хотелось бы тебя предостеречь.

— В чем? Спрашивай. Мне нечего скрывать. Тем более от тебя.

— Речь идет о Наргуль. Наргуль Язовой — геологе. Говорят, у тебя с ней роман…

У меня по спине побежали мурашки. Неужели Шохрат мой соперник? А если нет — то почему "предостеречь"? И что за слухи? Почему "роман"? И откуда известно кому-то о моих отношениях с Наргуль? Скрывать мне, собственно, нечего. Да, эта девушка мне больше чем нравится. Как мне казалось, я ей тоже небезразличен. Но мы длительное время не виделись. Мало ли что могло произойти. Нет, не верю. И все же… Ведь уже так было… Эх, не везет…

— Что же ты молчишь? — словно издалека донесся до меня голос Шохрата.

Я смотрел на него, не зная, как выразить свои сомнения, и не решаясь спросить прямо.

— Что ты так смотришь на меня? Не хочешь — не отвечай. Ваши отношения… Постой. Да уж не думаешь ли ты, что я… Ха-ха-ха! — он рассмеялся, догадавшись по моему лицу, что попал в точку. — Прости, пожалуйста, Мерген, но ты так смотрел… Успокойся, у меня к Наргуль нет ничего… Девушка действительно симпатичная, но я тебе не соперник.

Тут меня как прорвало.

— Ну, Шохрат, напугал ты меня. Я и не знал, что кто-либо знает о наших… Нет, у нас, собственно, ничего такого не было. Не знаю, как и объяснить… Но она мне очень нравится, и не хотелось бы потерять ее. Ведь, ты знаешь, уже дважды у меня так случалось, что… Сначала моя бывшая жена, потом Марал… Удар справа, потом слева. Я уж подумал, что ты и Наргуль… Что я, как Гарачомак, встал между вами… Я действительно как тот осел, что крутился на одном месте, — всюду кнут мерещится…

— Это ты брось. И насчет женщин ты уж слишком… Нельзя всех мерить одной меркой. И вообще будь мужчиной! Что было — то было. Нельзя все время об этом помнить и себя травить.

— Легко сказать… Я-то стараюсь. Но не вдруг забываются такие вещи. У каждого человека одно сердце. Не до конца затянувшаяся рана может открыться, если нанесут вторую. Да и много ли может вынести одно сердце…

Хорошо сказано, не правда ли?

— Да, я тоже слыхал эти стихи… Но почему ты сказал, что хочешь предостеречь меня? И в чем?

— А, да… Ты знаешь, что Аллаяр Широв — родной дядя твоей Наргуль Язовой…

— Что ты говоришь? Откуда ты знаешь?

— Ведь мы из одного селения. Наргуль — единственная дочь Багуль-эдже.

— Ты меня огорошил! Первый раз слышу.

Да, эта новость меня действительно потрясла. Внутри все сжалось; казалось, что я не смогу уже больше вздохнуть.

— Но это еще не все. Приготовься и не падай в обморок. Я не хотел говорить, но теперь… А может, спросишь сам у Наргуль. Я думаю, она сама тебе расскажет все, когда ты приедешь.

— Ну нет! Замахнулся — бей. Так не делается. Давай все выкладывай.

— Тогда я начну с конца: Наргуль наотрез отказалась от предложения Аллаяра Широва, несмотря на уговоры матери.

— Какого предложения? Что мог предложить ей этот вонючий бурдюк?

— Замуж выйти. Не за него, конечно.

— А за кого? Я его знаю?

— Знаешь, конечно.

— Так за кого? Что ты тянешь…

— Да успокойся ты. Сам не даешь слова сказать, засыпал вопросами… Так вот, речь идет о том парне, что в продовольственном магазине работает, в водочном отделе. Знаешь, усатый такой?

— Ширгельды?

— Он самый.

— Это же сын Аллаяра Шнрова.

— Вот за сыночка своего и сватал он Наргуль.

— Та-ак. Этот тип не хочет уйти с моего пути. Что же делать, как мне избавиться от него?

— Думаю, что от него надо держаться подальше. Этот подлец в любой момент может устроить любую гадость.

— Да, меня еще прежде предостерегал Торе-ага. Значит, он не успокоился… Что ж, поборемся. Посмотрим, кто кого.

— Ты осторожнее с ним, Мерген…

— Ничего, дружище. Ты же сам учил… Наступит и на моей улице праздник. Только когда же, наконец? Так надоело тратить силы впустую. Хочется спокойно работать, спокойно жить… Домашнего уюта, наконец.

— Когда все слишком спокойно, не скучно ли? Ты не думаешь?

Поезд мчится

"Шакк-шак… шакк-шук"…

Колеса стучат размеренно, напоминая четкий ритм ударов сердца.

Хлопковые поля, по краям которых дремали старые тутовники, золотая полоска горизонта, шлагбаумы, похожие на полосатые палки регулировщиков, огромные черные телеграфные столбы с широко расставленными ногами — все это проносилось за окном. Поезд уходил вперед, все оставалось позади: и деревья, и поля, все живое и неживое, даже птицы, — все уходило в прошлое вместе с мгновеньями жизни. А мы спешим, спешим вперед. И что ждет нас впереди?

Я представил себе, что поезд — сказочный див. Его одноглазая голова с ревом тащит нас в неведомую темную пещеру — наше будущее. Что ждет меня в Газ-Ачаке?

— Шохрат!

— Да?

— Расскажи о себе.

— Что же рассказать-то?

— Расскажи, как в Газ-Ачак приехал, почему? Ты сам сюда решил или направили? Может быть, обстоятельства заставили? Я ведь о тебе почти ничего не знаю, а ты обо мне знаешь все…

— Гм… Могу, конечно, рассказать, если тебе интересно. Собственно, приехал я сюда по причине, о которой ты и не догадаешься… Сейчас расскажу, только давай вначале по пять грамм коньячка выпьем, хорошо?

Он потянулся к бутылке, плеснул в обе рюмки.

Смерть ягненка масти "сур"

С севера, запада и юга наш аул окружили песчаные барханы с зарослями саксаула и чала. Весной холмы покрываются множеством различных трав. Шелковые, наподобие девичьих кос, стебли йылака, яркие, словно горящие угольки, цветы саксаула, скромная солянка, эфедра. Этот экзотический наряд пустыни очаровывает, пленяют душу, а ни с чем не сравнимый аромат пьянит и кружит голову.

А как красивы козлята и ягнята, весело резвящиеся на траве, когда солнце еще не опаляет зноем, а лишь золотит ранним лучом завитки на их спинках. Хочется вобрать взором все окрест, вдохнуть пряный воздух. Но взгляд не в силах охватить сразу и небо, и землю, и не хватает легких, чтоб выпить острый бальзам степной полыни. Закрыв глаза, одурманенный и очарованный, ты кружишься, кружишься, и солнце, выглядывая из-за белых пушистых, словно овечья шерсть, облаков, улыбается тебе, — и почти без сил ты опускаешься на землю, едва переводя дух…

С восточной стороны нашего аула протекает река. На карте она обозначена как Амударья, но и наши старики, и мы сами называем ее Лебаб. Осенью и зимой хорошо видны острова на реке, заросшие деревьями и кустарниками. Весной Лебаб выходит из берегов, заливая острова, и тогда деревья кажутся людьми, стоящими на стремнине реки по пояс в воде. Мутные воды безжалостно сметают все на своем пути, подмывают берега и небольшие островки.

Желто-коричневые корни тальников и тамарисков, оседлав горбатые спины волн, судорожно цепляются своими корявыми пальцами за их курчавые пенистые гривы, тянутся к берегу, тщетно взывая о помощи, и, смирившись, отдаются их воле…

Этой весной я кончал десятилетку. Дома все разговоры отца и матери сводились к тому, что мне необходимо решить, в какой институт, разумеется в Ашхабаде, я буду поступать. И так с утра до вечера. Вставали и ложились с молитвой о том, чтобы я поступил в институт. И чем ближе подходило время отъезда, тем больше тревожились мои родители.

— В этом году особенно трудно будет поступать, — ронял отец.

А мать, сокрушенно вздыхая, добавляла:

— Так трудно теперь, так трудно. Даже климат, я слыхала, в Ашхабаде стал совсем другой. Многие уезжают — не могут жить.

Я молчал, внутренне усмехаясь ее словам, — в прошлом году некоторые ребята, провалив вступительные экзамены в институт, возвращались домой, ссылаясь на неподходящий климат…

Когда раскалились спины песчаных барханов и целительная влага покинула стебли растений, а зеленые нивы пожелтели, к нам в аул приехал гость из Ашхабада. Мне ни разу не доводилось видеть, чтобы в нашем ауле кого-либо встречали более радушно. Каждый день две-три семьи звали его к себе, предварительно зарезав барана. Гость — Бегхан Шамурадов — был родом из нашего аула.

Когда я мог дотянуться только до головы барана, Бегхан уже покинул аул, поступив учиться в Ашхабадский университет. Вскоре он женился и совсем стал столичным жителем. Теперь Шамурадов, как и его жена Гульджемая, преподавал в университете.

Как только мать с отцом узнали, что в аул приехал Бегхан Шамурадов, они забегали словно угорелые: "Надо обязательно его пригласить". Если мать говорила, что отец Бегхана доводится ей дальним родственником, то отец зачислял его в самую близкую родню: "Шамурад-дуечи — сын родного дяди моего родного отца! Это совсем близкий родственник. А раз так, то никуда ему от нас не деться — придет!"

Ранним утром, задолго до восхода солнца, пока не проснулись мухи и комары, мой отец отправился резать барана. Нам, детям, поручили подмести вокруг дома, убрать весь двор, побрызгать как следует водой. Мать пекла свежие чуреки в тамдыре. Готовились весь день.

Солнце умерило свой жар, но еще подглядывало из-за кромки горизонта за теми, кто не спешил признать наступление вечера. Мы расстелили новые кошмы под огромным абрикосовым деревом у дома. Поверх кошм — ковры и нет сколько подушек. Чтобы прибить пыль, пришлось еще раз вокруг полить все водой.

Наконец долгожданный гость — при галстуке и в соломенной шляпе — прибыл. С ним было еще трое каких-то парней. Накинув на плечо новое полотенце, я принес кумган, полный воды, чтобы полить на руки гостям. И отец, и спутники Шамурадова наперебой предлагали званому гостю первым вымыть руки, Я старался лить аккуратно, чтобы не брызгать. Шамурадов с явным удовольствием подставил руки под светлую струю.

— Пусть сбудутся твои мечты… Желаю тебе достижения своей цели! — вытирая руки, доброжелательно проговорил он.

Гостя повели в тень абрикосового дерева.

— Проходите, дорогой. Вот здесь вам будет удобно. Садитесь на самое почетное место — ведь вы наш гость, приехавший издалека.

Наконец все уселись. В центре дастархана благоухали мягкие, еще теплые чуреки и свежезаваренный крепкий чай — каждому по чайнику. Я сидел с краю, приготовившись выполнять поручения отца.

— Дорогой Бегхан! — начал отец. — Мы очень рады вашему приезду, но было бы еще лучше, если бы вы привезли с собой и Гульджемал с детьми. Хорошо отдохнули бы: поехали на прогулку в степь, на берег реки…

— Вы готовы оказать нам такую услугу, Багши-ага, не так ли? Ха-ха-ха! — захохотал Бегхан Шамурадов, облокотившись на подушку.

Густые брови отца слегка сдвинулись, видно было, что такой ответ гостя на искренние слова ему не понравился.

— При чем здесь услуги? Разве об услугах идет речь? Приезжайте, привозите хоть пятнадцать, хоть двадцать человек, мы всех примем как следует. Можете быть спокойны…

В это время непрдалеку заблеяла овца, пригнанная с пастбища со своими ягнятами-двойняшками масти "сур". Мне нравились эти доверчивые малыши, изящные, на стройных ножках, с забавно наивным выражением каких-то очень детских круглых глаз. Я часто кормил их осокой прямо из рук.

Сейчас один ягненок направился прямо к нам. Под лучами заходящего солнца курчавая шерсть на его спинке переливалась и искрилась разноцветными огоньками. Все смотрели на него, почти затаив дыхание, — так он был красив.

Бегхан Шамурадов протянул руку, ягненок подошел к нему, очевидно надеясь на лакомство, ткнулся мордочкой в ладонь. Тот ловко и цепко схватил его, притянул к себе и, погладив упругие золотистые завитки, обратился к отцу:

— Почему вы не зарежете его?

Отец посмотрел на меня.

— Что ты на сына смотришь?

— Да сын все упрашивает: "Не режь да не режь"… Он за ними смотрит. Говорит: "Как ты можешь, неужели не жалко"…

— Вообще-то сейчас самое время. Папаха из него вышла бы — во! — подал голос кто-то из "приближенных" Бегхана.

Тут заблеял второй ягненок и тоже направился в сторону дастархана.

— Хорошо, что он не один. Раз их двойня, мать одна не останется…

— Э-э, да если хочешь, чтоб твой сын поступил в институт, то не то что ягненка, ничего не пожалеешь… — хитро поддел кто-то.

Хотя мне никто не говорил прямо, но я прекрасно понимал, что это пиршество, эти разговоры связаны с моим поступлением в институт. Особого значения я этому не придавал, но и на меня в какой-то степени действовали слухи о том, что без знакомства в институт сейчас не поступишь.

Все время я сидел молча. Последнее же слова меня словно обожгли. Я оцепенел, не в силах выдавить из себя ни слова. Уставившись в землю, я сидел истуканом, ничего не воспринимая. Очнулся я от толчков отца в колено: "Слышишь? Подавай горячее". Я направился к большому закопченному котлу, под которым едва тлел огонек. Мать раскладывала отварной мясо, сбой — ноги и требуху, — жирные ребра в большие миски, а я относил. От острого пряного аромата аж слюнки текли. Затем последовали пельмени, сваренные на мясном бульоне, зеленый лук, соленые огурцы и помидоры, несколько бутылок коньяка и водки, чал — верблюжье молоко и агаран — сливки с верблюжьего молока.

Первые блюда ели в сопровождении шуток, вспоминая о том, как Бегхан Шам у радов, так же как и я, учился здесь, в аульной школе. Пили все, кроме отца и, разумеется, меня. Наевшись до отвала, гости попросили крепкого зеленого чая. Я убрал грязную посуду и принес только что заваренный чай.

Вдруг я услышал громкий крик ягненка. Меня словно ножом по сердцу полоснули. Поискав глазами отца, не обнаружив его среди сидящих, я все понял.

Спустя некоторое время я увидел отца. Он шел к гостям, зажав в руке золотистую шкурку ягненка. Овца, жалостно блея, глядела на нас сквозь решетчатую дверь овчарни. Ее крик потревожил привязанного неподалеку двухгодовалого бычка. Выпучив свои огромные глаза, он свирепо бил землю передними копытами.

Крики животных нарушили благодушное настроение собравшихся. Во всяком случае, мне так показалось. У меня же сердце сжималось. Я весь дрожал. Все время вспоминался доверчивый взгляд ягненка, подбежавшего к нам. Я ничего не слышал и не видел. Только эту шкурку.

Нет. У этих людей нет сердца. Или оно из камня. Так думал я. И еще думал о том, что всему виной я. Это так же верно, как то, что у меня на руке пять пальцев, так же, как то, что меня зовут Шохрат. Зачем, зачем это все? Зачем гости, зачем пир? Зачем погиб этот бедный, такой красивый и жизнерадостный ягненочек…

— Бедный ягненок! Ему было суждено умереть именно сегодня… Шохрат-джан, сынок, поди-ка принеси соль, — обратился ко мне отец.

Хмуро шагал я за солью и думал: "Если бы Бегхан Шамурадов не приехал в аул, то мой ягненочек был бы жив. Не надо было бы его убивать". В эту минуту я ненавидел и гостей, и себя, и своего отца.

Взяв из моих рук соль, отец разгладил уже осмотренную и оцененную гостями шкурку, посыпал ее солью. Руки отца ловко растирали соль по всей шкурке, мяли ее. Больно было смотреть на это, но я смотрел. Отец, видимо, не замечал моего состояния. Он стряхнул соль со своих мозолистых пальцев и кивнул в сторону лежащих на земле газет:

— Подай-ка одну.

Эти газеты я специально купил вчера утром. Взяв газету, отец перевернул ее вверх четвертой страницей, на которой сразу же бросалась в глаза крупно набранная фраза: "Куда пойти учиться?" Разгладив лист тыльной стороной ладони, он положил на нее шкурку, загнув со стороны головы и хвоста. Теперь она казалась совсем маленькой, меньше широкой ладони отца… Бедный ягненочек… Совсем недавно он жалобно блеял, барахтаясь в объятьях Бегхана. А теперь вмещался в одном кулаке отца.

Спустя некоторое время гости начали подниматься. Отец шел рядом с Бегханом Шамурадовым, чуть отстав от остальных гостей, и что-то негромко говорил гостю. Потом Бегхан что-то с жаром доказывал отцу, энергично жестикулируя. Увлекшись разговором, они остановились. Наконец отец и Шамурадов пожали друг другу руки. Бегхан, словно в чем-то соглашаясь с отцом, все время кивал головой и улыбался.

Шохрат приезжает в город

В первых числах июля отец продал на базаре нашего бычка-двухлетку, десять баранов и к середине месяца повез меня в Ашхабад.

В городе стояла невыносимая жара. Кроны высоких деревьев, кусты словно застыли в густом знойном воздухе. Каждый почти инстинктивно старался оказаться в тени — хотя бы от телеграфного столба. Поначалу мне это казалось смешным, пока я не стал замечать за собой то же самое.

Такси долго не было, и на остановке собралась очередь. Рубашка моя прилипла к спине от пота. К отцу подошел какой-то парень и тихо спросил:

— Куда ехать, яшули?

— А вам-то что?

— У меня машина. Если желаете, могу подбросить. А такси ждать — в шашлык успеешь превратиться…

Отец окинул парня взглядом с ног до головы.

— Что, не верите? Ну-ну, — парень пожал плечами и отошел.

В этот момент отца окликнули из очереди:

— Яшули, садитесь.

Оказалось, занятые разговором с предприимчивым владельцем личной машины, мы и не заметили, как подкатило такси с зеленым огоньком. Водитель, открыв багажник, ожидал пассажиров. Мы быстро побросали в машину свои мешки и чемоданы.

— Куда вам?

Отец достал из нагрудного кармана какую-то бумажку и протянул ее шоферу.

— А где эта улица, яшули?

— Откуда ж мне знать, сынок? Вы же таксистом работаете, должны знать город.

— А вы представляете, сколько улиц в Ашхабаде? Если все запоминать, поседеешь…

— Поседеешь не поседеешь, но каждый должен зарабатывать свой кусок хлеба честно, сынок… Вот, к примеру, мы каждую овцу в своей отаре знаем. А в стаде — пятьсот овец…

— Что, все пятьсот знаете? — Водитель повернул голову к отцу.

— Ты бы, сынок, за дорогой получше смотрел. Эти встречные машины… Чего доброго, наедут на нас…

Водитель рассмеялся.

— Выходит, вы чабан?

— Ды, сынок.

— Просто чабан или… как это у вас еще?

— Вы хотите сказать — подпасок? Нет. В моем возрасте уже стыдно в подпасках ходить. Старший чабан я.

— Да. Хорошо вам, яшули. Свежий воздух, в открытом поле, шашлык из барашка сколько хочешь, смушки на шапку — выбирай любую… А тут — каторга, не жизнь. Пекло, а ты знай крути баранку. С утра до вечера ездишь, не зная покоя. Еле-еле план натянешь, а уж детишкам на молочишко — где там…

— Ну, если вам так не нравится работа, то кто же вас держит в городе? Приезжайте к нам, в поле. Работы хватит. Можно и к газовикам устроиться. Там люди всегда нужны. И возраст у вас вполне подходящий, и сил достаточно…

— А где это?

— О Газ-Ачаке не приходилось слышать?

— Слыхать-то слыхал. Но где это, не знаю.

— На Лебабе, в Дарган-Атинском районе.

— А-а… И хорошо зарабатывают?

— Не обижаются.

Водитель о чем-то задумался и дальше вел машину молча. Неожиданно он затормозил. Открыв переднюю дверцу, к нам заглянул какой-то парень:

— До университета не подбросите? Очень спешу…

Водитель кивком головы указал на свободное место. Парень не заставил себя ждать.

— Что, документы сдавать? — спросил таксист.

— Да, хочу опять попытать счастья.

— Ах, так…

— Да. В прошлом году срезали на третьем экзамене. Обидно. Хотя бы на первом, сразу…

Такси подкатило к большому высокому зданию со скульптурной группой на фронтоне. Парень достал рубль, расплатился. Машина рванула с места.

— Ваш сын, наверное, тоже приехал в университет поступать? — обратился водитель к отцу.

— Да, вот удастся ли?.. — неуверенно протянул отец.

— Сейчас я много вожу такой публики. И все с родителями либо родственниками…

Отец ничего не ответил. Словно часы, тикал счетчик.

— Да-а. Как повезет. После пятого начнем назад отвозить — в аэропорт или на вокзал… Бедные ребята. На них тогда смотреть жалко: исхудалые, осунувшиеся. Но некоторые держатся молодцом. Не теряют надежды… Вот как тот парень.

— Э-э, на все воля аллаха, кому суждено, тот поступит, а нет — вернется в аул, хуже не будет, — отозвался отец. Сказал — как отрезал. И тут же отвернулся к окошку.

— Эх, яшули, яшули!.. Что обижаться… Это я так… Сам знаешь, что судьбу твоего сына решает не аллах, а твой карман. Если в нем не звенит, то не успеешь даже соскучиться, как сын обратно вернется. Но, я думаю, у вас все будет в порядке. Вы — старший чабан, человек опытный. Держитесь спокойно. Скоро получите телеграмму от сына: "Ура, поступил".

Отец молчал. В машине было душно. Хотелось пить. Но вот, кажется, приехали. Такси, подняв клубы пыли, остановилось у самых ворот.

— Вот дом, яшули, который вы ищете.

— Сколько мы должны, сынок?

— Трешку…

За синей калиткой нас встретил лаем огромный рыжий пес. Звеня тяжелой цепью, он то яростно кидался в нашу сторону, то, тяжело дыша, возвращался в тень. На лай собаки вышел длинный парень в майке и с книгой в руках. По всей видимости, моего возраста. Может, тоже поступает? Длинный — я так его окрестил мысленно — махнул книгой в сторону собаки, и та, высунув мокрый красный язык, затрусила в тень.

— Здравствуйте, — буркнул парень, не проявляя к нам никакого интереса.

— Это дом Бегхана? Все здоровы, сынок?

Длинный то ли не слыхал, то ли делал вид, что не слышит. Когда я уже хотел повторить вопрос отца, парень вдруг ответил:

— Да.

— Ну, хорошо. А он сам дома?

Длинный разглядывал собаку, как будто впервые ее видел. Интересно, кто он такой? Почему так странно себя ведет? Наверное, ему не понравилось наше появление…

Бегхан Шамурадов пил чай в беседке. Рядом сидели двое мужчин среднего возраста и трое парней, Мужчины, как и сам Бегхан, сидели вольготно, облокотившись на подушки, а ребята жались к краю, словно не были уверены в своем праве принимать участие в чаепитии.

Увидев нас, Бегхан приподнялся, сунул ноги в стоптанные тапочки, подтянул пижамные брюки. Подойдя к отцу, он протянул ему вялую ладонь и снисходительно кивнул мне.

— Пиркули, принесите яшули чаю. Заварите и себе да садитесь вон там, — кивнул он в глубь двора, — а то ребятам здесь тесно, да и стесняются они.

Мы направились за Пиркули — так, оказывается, звали длинного.

— Они быстро найдут общий язык. Ровесники все же… услыхал я голос Бегхана.

Куда пойти учиться…

На третий день отец вернулся в аул. Я сдал документы в университет и уже стал привыкать к семье Бегхана и четырем своим сверстникам — таким же абитуриентам, как и я. Освоился я и в городе: сам находил дорогу в университет, легко разбирался в маршрутах троллейбусов и автобусов.

У меня уже сложился определенный распорядок дни: поднимался чуть свет и два часа готовился к экзаменам. Днем заниматься было значительно труднее: от жары постоянно клонило в сон. Прочтешь пару страниц — и воки слипаются…

После утренних занятий я выполнял различные поручения по хозяйству. В мои обязанности входило: кормить и поить двух токлы — годовалых барашков, которых держали в железной клетке, приносить из магазина хлеб, молоко, кефир, зелень.

Пиркули и другие ребята тоже не сидели без дела — подметали и поливали двор.

Накануне отъезда отец с хозяином дома позвали меня для разговора. Вначале Шамурадов нахваливал меня отцу:

— Смышленый у тебя парень, аксакал. Аллах не даст сглазить, башковитый мальчишка. Даже Гульджемал говорит, что он толковый. (Бегхан с тетей Гульджемал уже погоняли меня по нескольким предметам.)

Отец, я понял это по его сияющей улыбке, был доволен мною.

— Ну что ж, коли так — хорошо. Теперь скажи, сынок, какая учеба тебе по душе?

— Куда ты хочешь поступать, на какой факультет? — поправил его Бегхан, раскрыв мой аттестат.

— Мне политехнический нравится. Если бы удалось поступить в этот институт, на нефтяной факультет…

Отец глянул на Бегхана. Тот поскреб затылок, затем вновь принялся разглядывать отметки в моем аттестате.

— В общем, Шохрат, желание твое неплохое… и отметки у тебя в аттестате… по физике, математике… хорошие. Но… — Бегхан говорил, растягивая слова и постукивая аттестатом по ладони, — понимаешь, есть здесь одно "но".

В молодости часто бывают такие порывы… А молодость проходит быстро, словно жизнь поденки. Это как огромный базар. Придешь утром — чего только нет. В глазах рябит. А не успеешь оглянуться — уже ни товаров, ни продавцов, ни покупателей. Никого…

Бегхан, вздохнув, потянулся к чайнику.

— Чай-то совсем, наверное, остыл…

— Да, Бегхан, ты, конечно, лучше знаешь… Ребята молоды, сами не понимают, чего хотят. Подскажи им, а они как ты скажешь, так и сделают.

— Я, конечно, могу посоветовать, но не знаю, послушаете ли меня. Вот твой сын хочет на нефтяной. Ну, закончит он его. А дальше? Дальше работать придется в пустыне. И ничего больше в жизни не увидишь. Будет ходить все время в промасленной спецовке… Я считаю, что нужно подавать документы в университет. Там и люди свои есть. В нужный момент помогут, поддержат.

— Правильный, очень правильный разговор!

— К примеру, можно пойти на факультет физвоспитания. Получишь диплом — и сбивай пылинки со своей шляпы. Кинешь мячик ребятам — пусть через сеточку его бросают или играют в догонялки. Отработал свои часы — и голова не болит, никому до тебя дела нет. Прекрасная специальность. Никакой нервотрепки… Можно было бы еще на географический факультет пойти. Тоже хорошо. Но туда уже эти ребята сдали документы… К тому же вы все из одного района… Будет в глаза бросаться…

Про географический факультет Бегхан Шамурадов говорил, конечно, потому, что сам был там преподавателем. Отец согласно кивал головой.

— Правильно говоришь. Ты уж подсказывай нам. Будем поступать так, чтоб тебе не повредило. Сколько друзей, столько и врагов. Если не больше. Есть и у тебя завистники, наверное. Не станешь ведь отрицать, так?

— Ну конечно же, яшули. У кого их нет… И у меня немало. Кое-кто от зависти прямо-таки извелся, глядя на мой двор, да на мою машину… Но ты, дружок, я вижу, не согласен со мной, не нравится тебе физкультурный факультет. Тогда подавай на библиотечное отделение. Там тоже можно кое-что придумать…

Я молчал. Для себя я решил, что буду подавать документы только в политехнический. Ни о каком другом институте я и думать не хотел. Отцу же явно нравилось все, что говорил Бегхан Шамурадов, и он поддакивал каждому его слову.

— Да, физкультура хорошо, и библиотечный тоже, наверное, неплохо, по больше все же девушкам подходит. Если мне память не изменяет, то и директор нашей школы окончил физкультурный, так, Бегхан?

— Да, да, совершенно верно. После этого института можно неплохо устроиться… Не обязательно в школе работать.

Словом, взяли меня в оборот, и пришлось мне против воли, против собственного желания согласиться с отцом и подать документы в университет, на факультет физвоспитания.

А потом я вместе с Пиркули пошел провожать отца на вокзал.

Причины домашнего скандала

Как уже говорил, с ребятами я сдружился быстро. Мы все чувствовали себя как дома. Семья у Шамурадовых была небольшая. Кроме их двоих — дочка Бахар, которую мы по очереди отводили по утрам в садик, а вечером — домой.

Тетя Гульджемал (так мы ее называли) преподавала в университете историю, а Пиркули, поступающий на истфак, постоянно твердил: "Тетя Гульджемал сегодня на консультации говорила…" Мы же постоянно подшучивали над ним: "Что бы она ни говорила на консультации, ты можешь не волноваться, на истфак поступишь, а вот что с нами будет…"

Дом Шамурадовых напоминал дом кадия: здесь вечно толклись какие-то посторонние люди. Некоторые были недолго — пошепчутся минуту-две с Бегханом и уходят, а иные часами распивали чай с хозяином и о чем-то как будто договаривались с ним. Но стоило кому-либо из нас подойти с чайником или еще зачем-то, как разговор моментально прекращался. О чем они беседовали — мы не слыхали, но ведь недаром говорят: шила в мешке не утаишь. Мы конечно же догадывались: речь шла все о том же — о приемных экзаменах. И еще мы заметили, что Бегхан с тетей Гульджемал часто о чем-то спорили между собой. В такие моменты мы старались не попадаться им на глаза. Уходили куда-нибудь подальше под развесистую урючину в глубине двора. Но и тут их голоса, срывавшиеся на высоких нотах, были хорошо слышны. Мы только переглядывались между собой. Было это очень неприятно. Особенно плохо то, что после этих скандалов супруги или не разговаривали друг с другом, или грубили, делая все наперекор. Мы же не знали, кого слушать, как поступать, чтобы не обидеть ни ту, ни другую сторону. Скоро стало ясно, что ссоры возникали после того, как Бегхан приходил за полночь и нетрезвый.

Как-то поздним вечером я долго не мог уснуть, размышляя о предстоящих экзаменах. Я ворочался с боку на бок, стараясь ни о чем не думать. В доме уже все спали. Только Бегхана еще не было. Наконец я задремал, но тут же проснулся: у двора мягко затормозили "Жигули". Один короткий сигнал — и я уже открывал синие ворота. Поставив машину во дворе, Бегхан шатаясь направился к крыльцу.

— Ш-шохрат, закрой сам ворота, — бормотал он заплетающимся языком. Уж не знаю, как он машину вел, а ворота, я думаю, он уже не смог бы закрыть.

Наутро хозяин встал все еще не в себе. Слегка пошатываясь, он подошел к торчащему посредине двора крану и сунул голову под холодную струю воды. Вид у него был помятый. Он умылся и хотел напиться из крана, но поперхнулся и закашлялся так, что я испугался за него. Беднягу просто вывернуло всего наизнанку. Смотреть на него было жалко. И противно. Наконец он успокоился. Еще раз умылся и провел расческой по мокрым волосам.

— Шохрат! — Голос у него был хриплый…

Я подскочил к нему:

— Да? Что-нибудь надо?

— Вымой хорошенько машину. И внутри, и снаружи. Как в прошлый раз.

— Хорошо.

Машина стояла у самого гаража. От пыли и грязи трудно было разобрать, какого она цвета. Уборку я начал с салона. Все-таки немного почище, чем снаружи. На полу, у заднего сиденья, валялись окурки, а коврик был покрыт коркой грязи. Я вытащил его из машины и стал вытряхивать. Тут я заметил на окурках ярко-красные ободки. Помада, догадался я. За спинку сиденья завалились две красивые шпильки. Такие же я видел у нашей учительницы русского языка. Она часто их поправляла: то вытащит, то опять воткнет в большой узел волос.

Шпильки я сунул в карман. Когда машина наконец блестела как зеркало, подошел Бегхан.

— Молодец, — оценил он мою работу.

В ответ я сунул ему в руки эти шпильки. Шамурадов глянул на меня красными, воспаленными глазами, а потом бросил быстрый взгляд на открытые окна веранды, увитой виноградом.

— Ты их никому не показывал?

— Нет.

Он хмыкнул, а потом, оглянувшись еще раз, быстро выбросил шпильки за калитку. Они исчезли на дно арыка.

В это время к нам подошла тетя Гульджемал, ведя за руку маленькую Бахар.

— Иди, доченька. Дядя Шохрат отведет тебя в садик… Тоже мне, нашла дядю.

Я взял девочку за руку и пошел к калитке, а Шамурадовы сели в машину и куда-то поехали. Но дороге в садик я все время думал о том, что открылось мне. Эти шпильки, сигареты в губной номаде… Ясно. Дело не в том, что он задерживается допоздна или выпивает. Может быть, и тетя Гульджемал видела в машине окурки с красным ободком?

Несчастье на озере

С того дня и начались все приключения.

Утром Бегхан отвез тетю Гульджемал в университет. Вернувшись, он подозвал нас с Пиркули, вручил три десятки и, протягивая исписанный лист бумаги, сказал:

— Вот. Идите на Текинский базар и купите все по списку. В одиннадцать будьте на автобусной остановке. Я подъеду. Все ясно?

— Ясно.

Ровно в одиннадцать мы подошли к автобусной остановке, расположенной с восточной стороны базара. Тяжелые сетки оттягивали нам руки. Скорее бы погрузить их Бегхану в машину. Мы оглядывались по сторонам, пытаясь разглядеть знакомые "Жигули". Перекладывая сетки из одной руки в другую, растирали занемевшие пальцы. Бегхана не было. Приходили и уходили автобусы, приезжали и отъезжали легковушки. Мы с тоской поглядывали на вывеску "Сувлар — Разводы" у киоска, от которого протекал тоненький ручеек, образуя небольшую пыльную лужицу. Вокруг нее крутились шустрые воробьи и медлительные горлицы. Они бродили по луже, приподняв крылья от жары и то и дело опуская клюв в мутную воду до самых глаз. Было видно, как вибрирует горлышко птицы, глотавшей воду. Становилось чуть ли не завидно.

— Шохрат, мы сигналим, кричим, а вы все не слышите.

К нам подходил Бегхан. Заглядевшись на птиц, мы и не заметили, как он подъехал.

— Давайте сюда сетки. Вы всё купили?

— Да. — Мы подошли к "Жигулям". Б машине сидел мужчина лет сорока и молодая девушка, просто красавица.

Бегхан открыл багажник, чтобы положить наши покупки, но сделать это было не так просто. Почти все пространство занимали бутылки: шампанское, коньяк и целый ящик с пивом…

Избавившись от груза, мы уже хотели уйти, но Шаму-радов жестом остановил нас.

— Эй, холостяки, давайте быстро в машину. Прихватим и вас с собой.

Голос у Шамурадова был бодрый, веселый — редко мы видели его таким дома.

Переглянувшись, мы молча сели на заднее сиденье, чуть потеснив черноглазую красавицу. Заметив, что машина направилась к северу, мимо аэропорта, мы поняли, что едем на озеро. Что касается меня, то я обрадовался. Дома, у себя в ауле, летом я не вылезал из воды. Здесь, в Ашхабаде, жара на меня действовала угнетающе, и я тосковал по родной реке. При одной только мысли, что скоро я смогу залезть в воду, мне стало легче.

— И как зовут наших молодых друзей? — спросил сидевший рядом с Бегханом мужчина.

— С краю — Шохрат, а в серединке — Пиркули…

— Пиркули — старинное имя. А у вас более современное, ко тоже красивое, — улыбнулась мне девушка. Говорила она, мешая русские и туркменские слова.

Мы с Пиркули смущенно молчали. Нашу соседку никто не представил, хотя мне было интересно узнать, как ее зовут. Разговор прервался.

"Жигули" обогнали несколько машин и мотоцикл с коляской, из которой торчали удочки. Навстречу нам промчался полупустой автобус с обозначением маршрута "Озеро".

Мы проехали по бетонному мосту через канал на асфальтированную дорогу, вдоль которой рос тутовник, сейчас весь серый от пыли, и оказались на небольшой возвышенности. И вот перед нами синий палас озера. По его поверхности туда-сюда сновали катера и лодки. В нагретый воздух, пропитавшийся запахом прелого камыша, рыбы и болотной типы, вплетался свежий влажный ветерок. Ближайший берег был явно "перенаселен". Бегхан же искал место подальше от людских глаз. Наконец он облюбовал заросли тальника:

— Лучше места нет я в раю! Давай, ребята, выгружай провизию.

Судя по всему, в этом "раю" побывало уже немало народу: в камышах поблескивали пустые бутылки с импортными наклейками, жестяные консервные банки, в траве запутались клочки промасленной бумаги, виднелись окурки, пробки от бутылок. Черные проплешины с закопченными кирпичами свидетельствовали о том, что здесь отдыхали любители шашлыка.

— Молодежь, берите из багажника брезент, вытряхните его где-нибудь подальше и постелите вон там, в тени, — кивнул Бегхан в сторону ветвистой ивы.

Пока мы вытряхивали и расстилали брезент, вытаскивали и раскладывали продукты, девушка и знакомый Бегхана разделись и предстали пред обществом в купальных костюмах. О чем-то оживленно разговаривая, они зашли в воду. Их примеру последовал и Бегхан.

Наконец вся троица вышла из воды… Я боялся поднять глаза на девушку и сидел в отдалении, делая вид, что разглядываю противоположный берег озера. Пиркули, опустив голову, ковырял пальцем ноги землю перед собой.

Усевшись полукругом на край брезента, купальщики вспомнили наконец-то про нас.

— Что вы там сидите? Идите сюда! — позвал нас Бегхан.

Теперь, когда девушка была совсем рядом, меня непреодолимо тянуло разглядывать ее. Я старался делать это незаметно. У нее была нежная, гладкая, словно атласная, кожа, тронутая легким загаром. Длинные, темные, чуть волнистые волосы она собрала на затылке. Тонкие руки с узкими кистями. Чуть развернутые выпуклые бедра…

— Ба-а! Бутылки-то наши нагрелись так, что пить невозможно! — Я едва успел поймать брошенную Бегханом бутылку пива. — Ребята! Сложите все бутылки обратно в ящик и поставьте в воду. Пусть охладятся…

Мы кинулись выполнять поручение. Собирая бутылки и расставляя их в ящики, я все прислушивался к тому, что говорилось на берегу.

— А что, разве мальчики не будут с нами пить?

— Рано им. Пока не научились, — ответил красавице Бегхан.

— Слушай, Шохрат, пойдем подальше от них… — сказал Пиркули.

Мы выбрали место и разделись. У Пиркули не было плавок, и он очень смешно выглядел в больших, до колен, черных трусах, собранных оборкой на тощем животе, и с длинными, худыми, как у цапли, ногами.

Я заплыл подальше, а Пиркули все стоял, почти у самого берега, переминаясь с ноги на ногу, чем еще больше усиливал свое сходство с цаплей.

— Ну что ты там, плыви сюда! — позвал я его.

Но Пиркули, пройдя метров шесть от берега — вода достигала ему чуть выше пояса, — остановился.

— Ну, что ты?

— Боюсь…

— Чего боишься? — Мне было непонятно, чего здесь бояться?

— Я… Мне никогда не приходилось купаться вот так, в озере или реке… Я не умею плавать.

— Да ты не бойся, здесь неглубоко. — Я подпрыгнул, желая показать, что вода всего лишь до плеч и дно надежное.

— Все равно боюсь.

Я понял, что он действительно боится и что так легко его не переубедишь.

Нырнув, я подплыл к Пиркули:

— Идем, я научу тебя плавать.

— Я боюсь, — упрямо твердил он. — А как ты под водой плывешь? Глаза закрываешь или нет? А как дышишь?

— Идем, идем поглубже, я все объясню, — потянул я его за локоть.

— Нет, нет… — он испуганно отпрянул от меня, — не надо…

Вдруг рядом с нами шлепнулся в воду большой яркий мяч. Я оглянулся и увидел неподалеку группу ребят и девушек. Видимо, они играли в мяч, а теперь ждали, что я им его брошу. Выловив мяч, я поплыл к ним. Пас — и… я невольно втянулся в игру, Пиркули стоял на прежнем месте и смотрел на нас. А я напрочь забыл о том, что хотел научить его плавать, да и о нем самом. Лишь иногда я поглядывал на компанию во главе с Бегханом. Мне хотелось, чтобы Айна видела, как здорово я играю. А может, она присоединится к нам?

Не знаю, сколько прошло времени, — видимо, минут сорок, — когда я заметил, как в сторону нашей пирующей троицы направилась моторная лодка с сидящим в ней мужчиной. Еще издали он что-то крикнул сидящим на берегу, а затем выключил мотор, подтянул лодку к берегу и подсел к компании. Немного погодя я услышал, как меня окликнул Пиркули:

— Шохрат!

— Что?

— Они нас зовут, — махнул он рукой в сторону берега.

Тут я и сам увидел, что Бегхан машет мне рукой. Мужчина же направился к моторке.

Мы подошли. Бегхан достал из кармана висевших на тальнике брюк десятку:

— Вот вам деньги, поезжайте с этим мужичком. Он обещает дать холодного пива. Возьмите ящик — и мигом сюда… А может, мне лучше самому с ними съездить? — обратился Бегхан к своему приятелю.

— Да, пожалуй. А то он их еще надует…

Мы втроем сели в моторку. Ее владелец оказался кряжистым Стариком лет шестидесяти с окладистой рыжей бородой и светло-зелеными глазами. Видимо, русский. Он дернул за шнур, и мотор легко завелся. Моторка заскользила по озерной глади, обгоняя весельные лодки и пловцов, которыми кишела прибрежная полоса. Свежий ветерок приятно холодил кожу.

Проскользнув среди зарослей камыша, лодка ткнулась носом в берег. Старик провел нас по еле заметной тропе к скрытому в зарослях камыша и тальника старому вагончику. Достав из кармана ключ, он открыл висевший на двери большой замок.

В открытую дверь мы видели, как рыжебородый подошел к холодильнику и достал двадцать бутылок пива, мгновенно запотевших. Поставив их в пустой ящик, он передал его нам. А сам стал заполнять холодильник новой партией. Произведя такой обмен, старик повел нас обратно к лодке. Мы с Пиркули несли ящик с холодным пивом и смотрели, как тяжелые капли скатывались с бутылок…

Когда мы проплывали мимо шумного многолюдного берега, Пиркули вдруг крикнул:

— Аширтаган! Шохрат, смотри, здесь Аширтагая. — И добавил: — Знаешь, Шохрат, мне надо его видеть…

— Вы хотите здесь сойти? — спросил Бегхан.

— Да, Шохрат, давай на этом берегу сойдем и отыщем Аширтагана. А потом дойдем пешком, — почти умоляюще просил Пиркули.

— Хорошо.

Бегхан хлопнул хозяина моторки по плечу:

— Давай поближе к берегу, ребята останутся здесь.

Моторка тихо шла к берегу — здесь было полно купающихся.

— Дальше нельзя, не положено!.. Еще заденем кого-нибудь! — прокричал старик.

— Ну живей, ребята!

Я прыгнул в воду первым и, проплыв метров десять, оглянулся, вспомнив, что Пиркули не умеет плавать. В этот момент Пиркули бросился в воду, отчаянно взмахнув руками. Шлепнувшись плашмя, он мгновенно скрылся под водой. На носу лодки, там, где только что стоял Пиркули, хохотал Бегхан. Моторка дернулась и резко устремилась вперед. На мгновение на поверхности показалась голова Пиркули с выпученными глазами и открытым ртом и тут же исчезла. Я глянул вслед моторке. Было видно, как Бегхан размахивал руками, что-то объясняя рыжебородому…

Я кинулся к Пиркули, вернее — к тому месту, где только что видел его. Расстояние было не больше десяти — двенадцати метров. Пиркули нигде не было. Я нырнул с открытыми глазами, но ничего не увидел. Весь подводный мир казался покрытым желтой густой пеленой. Коснувшись ногами дна, я приподнялся на цыпочках. Вода доходила мне до подбородка. Я стал ходить маленькими шажками туда-сюда, надеясь наткнуться на Пиркули. Сердце гулко стучало. В этот миг меня обдало волной, и я увидел, что возвращается моторка.

— Куда он прыгпул? — закричал Бегхан срывающимся голосом.

— Кажется, сюда.

— Ты уверен? — Он был очень бледен.

— Девушки, вы не видели парня, который только что спрыгнул с лодки? — Вопрос этот был обращен к двум проплывающим на резиновых матрацах девушкам.

— Видели! — с готовностью откликнулась одна из них.

— Где? Где он?

— А вон туда, в камыши, уплыл, — смеясь, подхватила другая.

— Как уплыл? Он же не вынырнул!

— Что ж, раз не вынырнул, ищите его под водой, — весело отозвалась первая.

Нам и в голову не приходило, что девушки шутят, приняв нас за искателей приключений, решивших таким образом познакомиться с ними. Но это я понял потом. Привлеченные испуганными криками Бегхана, к нам подплыли несколько человек. Одни принялись нырять, другие — ощупывать дно ногами. Я старался не отходить далеко от того места, где видел Пиркули в последний раз, перед тем как он совсем погрузился в воду. В голову лезли страшные мысли. Одни старик мне рассказывал, что неловок погибает от страха. Вспомнилось, как Пиркули шарахнулся от меня, когда я тащил его в воду, предлагая научить плавать. Неужели у него было предчувствие? Я продолжал двигаться, ощупывая дно ногами. Я готов был ходить так сутки, только бы найти, только бы спасти… И вдруг моя нога уткнулась во что-то мягкое… Сердце подпрыгнуло и остановилось. А потом заработало с четкостью движка: скорей, скорей…

Я нырнул в желтую, мутную воду. Он сидел на дно на корточках, как будто бы нарочно спрятался. Как я ого вытащил, за что тащил, сам не знаю. Кажется, вначале схватил за плечи, приподнял и вытолкнул на поверхность. Глаза у Циркули были закрыты. Прежде загорелое, лицо казалось белее выстиранной рубашки. Обхватив Пиркули поперек туловища, я потащил его к берегу. А вокруг что-то кричали люди, размахивали руками. Я так растерялся, что по сразу заметил, что голова Пиркули, пока нёс его к берегу, была в воде. Мне поспешили на помощь.

Мы вытащили Пиркули на берег, и тут же кто-то стал делать ему искусственное дыхание. Нас окружили, все давали советы. Но Пиркули не подавал признаков жизни.

— Он прикусил язык! Надо разжать ему зубы.

— Есть ножик или отвертка?

— Надо чаще и сильнее давить на грудь…

Кто-то приволок обрезок толстой доски и, положив на него одежду, подсунул под Пиркули. Теперь голова его была внизу, а живот выше. Тем временем удалось разжать зубы. Парень, делавший искусственное дыхание, нажал коленом на живот, продолжая поднимать и опускать руки Пиркули: вверх-вниз, вверх-вниз… Вдруг… изо рта его хлынула пенистая грязная вода… Зубы заскрежетали о ножик.

— Быстрее! Давайте я сменю…

Люди что-то кричали, требовали, а я сидел не шевелясь, и по щекам моим текли слезы.

— Сердце начало работать.

— Парень молодой, справится…

У Пиркули дрогнули ресницы.

— Он, кажется, приходит в себя. Можно убрать ножик…

Пиркули открыл глаза и медленно повел взглядом. Мне казалось, что ищет меня. Вот с трудом шевельнул губами:

— Воды.

— Ну, друг, ты разве не напился? — пошутил кто-то.

— Воды, — повторил Пиркули свою просьбу.

— А можно? — спросили из толпы.

— Ни в коем случае, — раздался голос. — Срочно в больницу!

— Мы сейчас. Шохрат, скорей за машиной! — позвал Бегхан.

Чтобы сократить путь, мы сломя голову ринулись через заросли камыша и осоки и чуть не наскочили на лежащих в траве Айну и приятеля Бегхана. Услыхав треск камыша и шум наших шагов, они вскочили.

— Беда!.. Пиркули утонул… Вам не надо быть свидетелями. Мы пошли! — задыхаясь, выкрикнул Бегхан.

Выдернув брезент из-под ящиков с вином и пивом, он бросил его в открытый багажник машины. Я торопливо собрал разбросанную вокруг одежду.

— Брось на заднее сиденье, — скомандовал Бегхан, усаживаясь за руль. Он, как и я, был в одних плавках, даже рубашку не надел.

И вот мы уже летим по дороге в Ашхабад. Я сижу на заднем сиденье, крепко обняв лежащего Пиркули. Въехали в город. Бегхан по-прежнему что есть силы жал на акселератор. Светофор предупреждающе замигал желтым глазом, но "Жигули" мчались, не сбавляя скорость. Бегхан лишь включил длинный сигнальный гудок. Вот и станция "Скорой помощи". Остановив машину, Бегхан открыл заднюю дверцу, и мы вынесли Пиркули. Поддерживая его с двух, сторон, вошли в вестибюль. Тут же нас окружили люди в белых халатах.

— Что с ним?

— Откуда вы его привезли?

— С озера, он тонул.

— Ведите его сюда.

Мы ввели или почти внесли Пиркули в комнату с кожаной кушеткой и письменным столом. Здесь нам уже нечего было делать, и мы вернулись к машине — надо наконец-то одеться.

Через несколько минут мы снова были у двери, за которой оставили Пиркули. Вышла старушка, видимо санитарка. Окинув нас колючим взглядом, она сердито проворчала:

— Загубили парня, столкнули в воду, а теперь ходят жалеют… Э-эх! — И прошлепала стоптанными тапочками в конец коридора.

Из-за двери выглянул парень в белом халате, тот, что помог нам отнести и уложить Пиркули на кушетку. Наверное, практикант, подумал я.

— Скажите, как он там?

— Пока трудно что-либо сказать.

— Но жить он будет?

— Не знаю. Дня через три можно будет сказать что-либо определенное.

Практикант отвечал нам вежливо, но с явной неприязнью и все поглядывал в ту сторону, куда ушла санитарка. Старуха скоро вернулась с кислородной подушкой. Парень выхватил ее и мгновенно скрылся за дверью.

Я стоял и размышлял. Почему старуха сказала, что мы утопили Пиркули? И этот практикант с нами разговаривал как-то странно, будто мы действительно в чем-то виноваты. А что, если его действительно столкнули? Бегхан? Ни откуда это известно? Пиркули будет жить; конечно, будет жить. Не может же он теперь умереть? А вдруг? Ведь он почти все время был без сознания. Но теперь врачи спасут его. И он все расскажет сам. И как это могло произойти? Я ведь знал, что он не умеет плавать, и забыл. Не смогу себе этого простить.

— Вы привезли этого парня? — строго обратился к нам мужчина в черном костюме. От волнения я даже не успел заметить, когда он подошел.

— Да.

— Извините, но вам необходимо сейчас пройти со мной в отделение.

— У меня машина, мы можем подъехать, — каким-то неестественным голосом произнес Бегхан.

Мы все трое сели в машину. Ехали молча. Через несколько минут остановились у здания с табличкой "Милиция". Бегхан захлопнул дверцу.

— Не понимаю, зачем вы нас сюда ведете? — обратился он к нашему спутнику.

— Сейчас вам все объяснят, идемте…

— Ну вот, вытащили парня из озера, спасли, можно сказать, так теперь затаскают, — пробурчал Бегхан.

Мы вошли в кабинет, в котором сидел мужчина средних лет в форме, — видимо, дежурный. Он понимающе кивнул нашему провожатому и распорядился отвести нас в разные комнаты, где мы должны написать объяснение.

— Какое объяснение? — спросил Бегхан.

— Пройдите в тот кабинет, — кивнул дежурный на вторую дверь, — там все есть: бумага, ручка. Напишите, что знаете о происшествии на озере. Все по порядку…

Бегхан хотел подойти ко мне, но человек, привезший нас в отделение, осторожно взял его за локоть и указал на дверь:

— Вам сюда. — Потом повернулся ко мне и пригласил: — Пожалуйста, со мной.

Он провел меня в комнату, где сидел совсем молоденький милиционер, который тотчас же удалился.

— Вот тебе ручка, бумага. Что писать, ты слышал. Я сейчас вернусь.

Он вышел, аккуратно прикрыл дверь, и я остался сидеть за чужим письменным столом перед стопкой чистой бумаги.

Что писать? С чего начинать… "Все как было, по порядку". Какой уж тут порядок… Я и в школе не любил писать сочинения, а тут… "Вам не надо быть свидетелями", — вспомнил я слова Бегхана, сказанные Айне и ее приятелю… или кто он там… "Вам не надо быть свидетелями"… Почему он так сказал? Он знал, что мы будем свидетелями? А почему им не надо?

Бегхан даже в машину их не посадил. А я должен о них писать или нет? Я впервые был свидетелем и совершенно не знал, что я должен делать… Наверное, надо писать с того момента, как мы оказались на озере. Я стал вспоминать, как мы пришли на базар за овощами и фруктами. Пиркули был такой веселый, когда мы ехали на озеро… И вдруг перед моим мысленным взором всплыло лицо Пиркули, когда я увидел его, вытащив из воды, — белое, страшное лицо покойника. Потом вспомнилось, как мы везли его в машине. Он лежал бледный, с закрытыми глазами и еле слышно дышал. На секунду веки приподнимались, тусклый взгляд останавливался на моем лице, и глаза опять закрывались. Бедный Пиркули. Как он там?..

"Столкнули… — сказала старуха, — загубили"… С чего она взяла? Может, Пиркули сказал что-нибудь там, в кабинете? Но ведь он был почти без сознания…

Я попытался представить еще раз тот момент, когда Пиркули прыгал в воду. Первым прыгнул я. Проплыл метров десять — двенадцать и тут вспомнил, что Пиркули не умеет плавать. Повернулся я увидел… что он, хватая воздух руками, с перекошенным от страха лицом, падает в воду. А на том месте, где он только что находился, во весь рост стоит и хохочет Бегхан. Да. Сам с таким лицом не прыгнешь. Он, видимо, жутко боялся и не хотел прыгать. И тогда, наверно, Бегхан "помог" ему… Да, так и было. Если бы он не столкнул Пиркули, я успел бы вернуться и ничего бы не случилось… Он даже не успел меня позвать. Как там с ним? Этот парень из "Скорой" сказал, что еще неизвестно, будет ли жить, Пусть пройдет три дня, и нам скажут, что Пиркули поправляется, что ему лучше, что он будет жить! Может, Пиркули в "Скорой" сказал, что его столкнули? Столкнули… Бегхан столкнул. Кто же еще… Я все напишу как было, только пусть Пиркули живет… Скорее бы прошли эти три дня!..

Я взял ручку и стал писать. Все, что знал, что видел.

Шохрат уходит от Бегхана

Прошло три дня.

Пиркули стало лучше. Я каждый день ходил в больницу, где он лежал. От Бегхана я решил уйти как можно скорее. Не нужен мне этот университет с физкультурным факультетом. А главное — не хочу, я такого "покровителя". Лучше совсем уехать из Ашхабада. Случай с Пиркули так меня потряс, что я не мог и слышать об экзаменах, об учебе. А Бегхан стал просто противен. Когда у Пиркули миновал кризис, меня пропустили к нему. Здесь я и узнал, почему старушка тогда так сказала: "Столкнули…"

Оказывается, когда мы ушли из комнаты, врач сделал укол Пиркули. Он пришел на минуту в сознание, и врач спросил: "Что случилось? Тебя, может быть, столкнули?" Неизвестно, понял ли Пиркули, что от него хотят, но ответил: "Да". Позднее его еще расспрашивали, и он рассказал все, как было.

Пиркули улыбнулся мне виноватой улыбкой и сказал:

— Ведь в самом деле Бегхан столкнул меня в воду. Я и сообразить ничего не успел…

— Но ведь там неглубоко. Я потом вспомнил, что ты не умеешь плавать, повернулся, но не успел…

— Я и сам хотел тебя позвать. Но никак не мог нащупать дно. И стал тонуть…

— А ты помнишь, как я вытащил тебя из воды?

— Нет. — Он вновь виновато улыбнулся.

Я задал этот вопрос, а потом и сам сообразил, что он не мог ничего помнить, так как был без сознания, почти мертв…

В те дни я прочел в "Комсомольце Туркменистана" о том, что Газ-Ачак объявлен комсомольско-молодежной стройкой и туда едет группа ребят из Ашхабада…

— Здесь, в Газ-Ачаке, сделал свои первые трудовые шаги юноша по имени Шохрат Багшиев! — с деланным пафосом воскликнул Шохрат. — А в институт, как ты знаешь, я потом поступил. Заочно, — закончил свой рассказ Шохрат уже обыденным голосом. — Теперь и ты все про меня знаешь. Это тот самый главный геолог управления Бегхан Шамурадов, который вместе с Аллаяром Шировым пытался воспрепятствовать твоему приему в партию в Газ-Ачаке.

— Значит, они друзья. Ясно. Рыбак рыбака… Но ведь ты говорил, что он преподавал в университете….

— Преподавал. Но то уже давно в прошлом. После того случая жена порвала с ним. Тетя Гульджемал и раньше догадывалась, что он обманывает ее. Берет взятки с родителей абитуриентов, обещая свою помощь. Как пора приемных экзаменов, так у него куча "родственников". Некоторые потом приходили, требовали обратно деньги, так как протекция не помогла… Пошли жалобы. И дали Бегхану от ворот поворот. А потом он каким-то образом втерся в доверие к газовикам. И пока ему удается прикидываться ангелом. Но, думаю, там скоро раскусят, что это за личность…

От станции до поселка

Все медленнее стучит колесами поезд. Вот он последний раз тяжело вздохнул в вечерних сумерках. Вагоны заволокло туманом. Станция Газ-Ачак.

Поселок расположен метрах в четырехстах от станции, и мы с Шохратом пошли пешком.

— Когда я в первый раз приехал сюда на работу, эта станция даже названия никакого не имела. Собственно, и станции-то не было. Только строилась. Мы тогда доезжали до местечка Пинтек, так оно называлось, там пересаживались на маленький автобус и ехали на нем в Газ-Ачак. Едешь, бывало, а от пылищи не только дороги, своего носа не видишь. Ребята шутили: "Бесплатная пудра".

Я рассказывал Шохрату, и передо мной вставали картины прошлого. Первая ночь в "Газ-Ачаке… Общежитие газовиков… Ребята пьют пиво… Будулай… Володя наградил тогда его прозвищем "каракумский донжуан"… Злосчастная кличка оправдалась, когда судьбы наши столкнулись… "

Белые "Жигули", мчавшиеся навстречу, отвлекли меня от грустных мыслей. Сидевшая за рулем женщина нажала на акселератор, машина скользнула на незаасфальтированную часть дорогу, угостив нас изрядной долей пыли. В женщине за рулем я узнал мою бывшую жену Айну.

— Вот бесстыжие! — сердито проворчал вслед машине Шохрат, отмахнувшись от клубков ныли. — Ты узнал их? Это же Айна с твоим "другом" Аллаяром.

— Ее я узнал. Значит, она опять с этим Аллаяром. Парочка выехала на вечернюю прогулку. Ты думаешь, они нас узнали? Нарочно угостили пылью?

— Думаю, что так.

— Ничего, дорожную пыль стряхнем. А эту гниль вместо с Шировым стряхнуть потруднее.

— Вечно ты, Морген, придумываешь всякие сравнения. Так, глядишь, скоро бросишь свою профессию газовика и засядешь за поэмы…

— Да. И первую посвящу тебе, так достойно оценившему мои способности…

Мы подошли к магазину.

— Тебе не надо в магазин? — спросил я.

— Нет. А ты хочешь зайти?

— Надо купить сигарет, — похлопал я по карману.

— Я подожду тебя здесь. Давай свою сетку.

Я отдал свою сетку Шохрату и направился к магазину…

Так это было. То, что случилось потом, вы уже знаете…

Темной Газ-Ачакской ночью

Домой я вернулся в подавленном состоянии. Я, конечно, был счастлив, когда мать обняла меня своими высохшими горячими руками, а Батырчик повис на шее. Но радость встречи отдавала горечью от несчастья, происшедшего с Шохратом.

Материнское сердце чуткое. Мать сразу поняла, что случилась какая-то беда, и стала донимать меня расспросами. Пришлось ей все рассказать.

Мать слушала меня, горестно качала головой: "Вах-вах!.." — и посылала проклятия на голову Ширгельды. А что она могла еще сказать?

Батырчик вертелся рядом, сияя перемазанной сливками рожицей. Но у меня не было сил приласкать ребенка.

Мать поставила передо мной чайник и пиалу.

— Поешь что-нибудь, сынок.

— Ничего не хочется, мама.

Я плеснул себе на донышко, но на этот раз ароматный чай не пробудил во мне никакого аппетита. Отставил чайник.

— Папа, а ты в Москве был?

— Да, сыпок.

— А там интересно?

— Очень.

— А ты возьмешь меня в Москву?

— Обязательно, Батырчик.

— А ты дядю Ленина видел там?

Мать горестно вздохнула, легонько шлепнула Батырчика.

— Иди-ка ты, Батыр-джан, спать. Да в ванную не забудь заглянуть. Ты ведь уже поел? Потом будешь вопросы задавать. Папе отдохнуть нужно с дороги.

Ребенок отправился в ванную.

— Была тут Наргуль Язова и сказала, чтоб ты непременно зашел. Вот, оставила, — протянула мать какую-то открытку. — Говорит, сон видела, будто ты должен приехать сегодня или завтра.

Я взял в руки золотистый квадратик — это был пригласительный билет на свадьбу Марал и Будулая. Честно говоря, я последнее время совсем забыл о них. А ведь Будулай вырвал меня из лап смерти. Это он вытащил меня из огня.

Они узнают, что я приехал накануне свадьбы, и если не зайду и не поздравлю — обидятся. Кстати, увижу там Наргуль, Ата Кандымовича, да и других знакомых встречу… И хотя тяжело на душе, идти надо.

Я достал сигарету.

— Никак ты курить стал, Мерген-джан?

— Да, мама. В больнице научился. Там в палате товарищ мне попался, курящий… Сперва так, от скуки попробовал, потом за компанию. А теперь привык.

Мать опять вздохнула.

— Ну что ты, мама? Я брошу. Скоро брошу… А сейчас я пойду, хорошо?

— Пап, ты куда? Можно я с тобой?

— Тебе скоро спать ложиться. Поздно. А я скоро вернусь.

— А можно, я сегодня с тобой буду спать? Можно, бабушка?

— Можно, сынок, можно. Я вам вместе постелю.

— Пап, а ты вернешься к концу "Спокойной ночи, малыши!"?

— Постараюсь. Но ты меня не жди, ложись. А я приду и тихонько лягу с тобой рядом. Хорошо?

— Ладно. Но ты сразу меня разбуди, когда вернешься.

— Я тебя обниму, ты и просеешься. А сейчас я пойду.

Мать погладила Батырчика по головке и вытерла глаза кончиком платка.

— Соскучился, бедный ребенок. — Голос у матери дрогнул. — Что ж, он все с бабушкой да с бабушкой, а ему хочется… — Она махнула рукой. — Идем, Батыр-джан. Мы с тобой сейчас телевизор включим, посмотрим, какая там передача…

— Да, бабушка, идем, идем скорей. — Батырчик потянул ее за передник…

— Да, детка, сейчас… Мерген, поди-ка сюда, — Мать решительно направилась в свою комнату.

Я последовал за нею.

Небольшим ключиком, который висел у нее на шее, она открыла узорчатый сундук. В большом ярком платке, завязанном в узел, лежали отрезы шелковой и атласной материи, шерстяные платки, искусно вышитые женские шаровары.

— О-о-о!.. Да ты, я вижу, мама, богатая! Не сундук — клад! Чего здесь только нет!

— Э, сынок, как говорится, благое намерение — половина богатства. Вот потихоньку собирала все это в надежде, что аллах пошлет когда-нибудь в мой дом хорошую невестку. Может, встретится еще тебе порядочная, скромная девушка, приведешь ее в дом женой. День и ночь молю аллаха…

Слова матери были наполнены горечью и воспринимались мной как упрек. Мне расхотелось идти на свадьбу. Что мне там делать? Все-таки я любил Марал… Конечно, все это уже в прошлом. У меня есть моя Наргуль. Но видеть, как Буду-лай в черном торжественном костюме сидит рядом с Марал, а она в белоснежном платье невесты, веселая, красивая… Все будут кричать им "горько!". А они… Нет. Мне это будет неприятно… Ведь я когда-то мечтал, чтобы Марал вот так сидела рядом со мной и нам кричали "горько!". Что же, взамен любви она мне предложила дружбу. Я не вправе обижаться или винить ее… Сердцу не прикажешь. И Будулай… Я очень благодарен ему за то, что он спас меня от пожара. А Торе-ага, приемный отец Будулая, всегда ко мне хорошо относился, помогал советом, поддерживал. Он простит меня, а может быть, и поймет. А потом, мало ли кто окажется на этой свадьбе! Выпьет да ляпнет про наши с Марал прежние отношения или что-либо в этом роде. Всем будет неудобно. К тому же неизвестно, как это воспримут Наргуль и Будулай.

Уговаривая так себя сам, я вспомнил притчу о том, как некий проходимец угнал чужого ишака из горного аула Нохур. Он перегнал ишака в другой аул и попытался продать.; Покупатель спрашивает:

"А твой ишак довезет до Геок-Тепе?"

"До Геок-Тепе он даже не устанет!.."

"А до Бахардена на нем можно доехать?"

"Запросто. Даже без передышки".

"А до Нохура?"

"А на кой черт тебе сдался Нохур? Что, тебе больше ехать некуда?.."

Сигарета догорала и жгла пальцы. Я швырнул окурок в открытое окно. Мать молча смотрела на меня. Сколько же это длилось?

— Знаешь, мама, мне что-то не хочется идти на свадьбу. Я, пожалуй, останусь дома.

Наверное, она поняла, что творилось у меня в душе.

— Да, сынок, ты, должно быть, устал с дороги. Отдохни…

— Нет, мама. Лучше я схожу проведаю Шохрата…

— Воля твоя, сынок. Как хочешь…

Из-за этой свадьбы я совсем забыл о Шохрате. Ругал себя в душе за бессердечность, за то, что мог целых полчаса не думать о друге. Мысли о Марал, о свадьбе, о Наргуль вытеснили беспокойство о нем. Как я мог? Ведь все, что с нимслучилось, — все это из-за меня. Только бы с ним все было благополучно…

Свет от электрических фонарей падал большими кругами на асфальт, подчеркивая окружающую темноту. За границей яркого света, в полутьме, обозначилась какая-то фигура. Точь-в-точь Шохрат. Только почему-то в руках костыли… Чушь какая-то… Примерещится же такое… Никого там нет. Только густой вуалью вьется мошкара в свете ламп. Но вот вдали загорелись два желтых глаза — фары машины, идущей со стороны буровой. Горизонт ярко высветился, словно от пламени. Вспомнился пожар на пятьдесят пятой. Он и сейчас не потушен. Ночью зарево видно издалека. Но Газ-Ачак находится в низине… Да и расстояние — около восьмидесяти километров. Обидно становится, когда думаешь, что люди, решающие более сложные задачи, покорившие космос, не могут справиться с этим огнем. Ведь, за каждые сутки миллион тонн газа вылетает на ветер, в самом прямом смысле слова! Это немалые потери. Две тонны газа — это десять тонн картофеля или четыре тонны пшеницы…

Ворота больницы были открыты. У крыльца я встретил машину "скорой помощи" и возле нее начальника управления Ата Кандымовича, парторга Большевика Досова и двоих неизвестных мне мужчин. "Надо же! Откуда только узнали? Когда успели?" — подумал я. В это время на носилках, показавшихся в проеме дверей больницы, я увидел Шохрата.

— Куда его? — кинулся я к Ата Кандымовичу.

— В Чарджоу, — ответил он коротко. И, обращаясь не то к шоферу "скорой помощи", не то к доктору, сопровождавшему носилки с больным, добавил: — На площадке уже ждет вертолет. Поторапливайтесь.

"Скорая" сорвалась с места и исчезла с удаляющимся душераздирающим воем сирены.

— Говорят, это вы привезли Шохрата. Как все произошло? Вы видели? — спросил у меня Большевик Досов, когда мы медленно направились к воротам.

Я рассказал им, как все было.

— Да-а, прямо как в детективе, — удивленно протянул Досов. — Перепутали, значит… Будем надеяться, что все обойдется: парень он молодой, здоровый…

— Что ж, время позднее, на свадьбу, я думаю, уже не стоит возвращаться. Пусть молодежь там поет, танцует… А ты, Мергенов, завтра с утра приходи ко мне. Наверное, соскучился по работе, а? — Ата Кандымович протянул мне на прощание руку.

"Значит, вот в чем дело, — раздумывал я по дороге к дому, — они были на свадьбе и там все узнали".

Ночь была темная и тихая. Поэтому торопливый шорох шагов позади сразу привлек мое внимание. Я остановился. От квадратной тени трехэтажного дома, перечеркнутой узкой полоской оконного света, отделились два черных силуэта и направились ко мне. Один из незнакомцев остановился, не дойдя до фонарного столба, у границы желтого круга на тротуаре, а второй прошел чуть дальше и встал напротив меня. И тот и другой нахлобучили до бровей кепки, пряча глаза в тени козырьков; нижнюю половину лица скрывали повязки — видимо, из носовых платков. Ясно. Добра от таких ждать не приходится.

— Что, так и будем стоять? Подойдите поближе, познакомимся, — сказал я.

В ответ ни слова.

— Если у вас такое горячее желание подраться, я убегать не стану. Давайте попробуем. Я не против поразмяться… Но предупреждаю, если вы попытаетесь применить что-либо кроме кулаков, у меня тоже кое-что есть в кармане. Придется пустить в ход, уж не обижайтесь… — Я сунул руку во внутренний карман пиджака и зажал в кулаке авторучку. — И еще. Честные парни дерутся один на один. Вас двое. К тому же рты у вас прикрыты яшмаком. Так что если эта штучка, — я поднял руку с авторучкой, — отправит ваши души в рай, вините только себя. А теперь, джентльмены, прошу подойти первого, кто хочет написать заявление на тот свет. Подходите, не стесняйтесь…

Двое продолжали хранить молчание.

— Я вижу, вы собрались в молчанку играть. У меня на это нет времени, да и желания. Так что я пошел…

— Стой, — подал голос тот, кто стоял у стены.

— Стою. А что дальше?

— Что ты сегодня видел?

— О! Я сегодня очень многое видел. А что именно вас интересует?

— То, что произошло у магазина.

— А-а, теперь все понятно. Вам хочется услышать, что сегодня возле магазина сын Аллаяра Широва, Ширгельды, наехал на Шохрата Багшиева, приняв его за меня. Так?

— А что, если эти слова ты произносишь в последний раз?

— О, не будем гадать, чьи слова станут последними в жизни. Я могу предоставить возможность сказать последнее слово и вам. Но прошу запомнить, что если со мной что-либо случится, то на вашей совести уже будет два преступления. К тому же о машине, сбившей Шохрата, есть кому рассказать на суде и помимо меня. Поэтому советую вам отказаться от глупостей и пойти по домам.

С подчеркнутым спокойствием я повернулся и зашагал к дому. Сзади было тихо. Но пройдя несколько метров, я вновь услыхал за собой шаги. Тени продолжали свое преследование, но в звуках их шагов я улавливал уже некоторую неуверенность.

Хотят запугать меня? Или ждут, что я стану просить: "Не трогайте меня, я ничего не скажу". Ну нет, этого они от меня не дождутся…

Поравнявширь со своим домом, я закурил. Оглянулся, но никого не увидел. Мои преследователи куда-то исчезли, растворившись в ночной мгле.

Я открыл дверь. На пороге стояла Наргуль. Оказалось, что она уже минут сорок дожидается меня и как раз собралась уходить. Но я не отпустил ее. Чуть не всю ночь я рассказывал ей обо всех моих злоключениях, о происшедшем с Шохратом…

Голос земли

Пожар бушует и ревет. Огромные языки пламени, кажется, лижут закопченное небо. Пепел клочьями носится в раскаленном воздухе. Одежда жжет кожу. От гула, грохота ничего не слышно. Люди двигаются, разговаривают, открывая беззвучно рты, словно в немом фильме.

И это длится уже не один месяц. Газовики говорят, что шакалы, лисы, зайцы с ума посходили от этого ада. В панике они бежали из родных мест.

…Вот уже неделя как я работаю в Паипе в должности начальника районной инженерно-технической службы. На языке газовиков — начальник РИСа. Головой отвечаю за все скважины Наипа. Участок хранит, как говорят, 150 миллиардов кубометров газа. Работы по горло. Сплю по четыре часа в сутки, и то чуть не на ходу. Проблем — еще больше: нет запчастей для скважин, химикатов. А главный дефицит — рабочие руки. Всякий раз, когда необходимо отправлять людей на вахту, мастера в затруднении: некого посылать. Через каждые пятнадцать дней приходится летать в Дагестан, Грозный, Ивано-Франковск. Возим людей, чтобы сменить вахту. В управлении есть для этого два самолета. Так что недешево обходится нам рабочая сила. А тут еще пожар…

Кто-то сильно хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел подполковника Панкратова, начальника военного штаба по ликвидации пожаров. Огромные черные очки закрывали верхнюю часть лица Егора Степановича, а губы беззвучно шевелились. Я хотел снять свои кожаные наушники, похожие на пиалки, но он остановил меня движением руки. Достав из кармана куртки блокнот и остро заточенный карандаш, Панкратов стал быстро что-то писать в нем. "Если располагаешь временем, обойдем вместе окрестные посты до планерки. За час вполне успеем", — прочел я и кивнул головой в знак согласия.

Мы направились к газику, стоявшему неподалеку. К лобовому стеклу был приклеен пропуск, разрешающий проезд в зону пожара. Машина рывком взобралась на холм. Отсюда хорошо были видны огромные "КрАЗы", "МАЗы", бульдозеры, пожарные машины, цистерны с водой — так называемые "Каракумы", экскаваторы, машины "скорой помощи" и даже танки и пушки, накрытые брезентом, два вертолета. Такое скопление техники не часто увидишь. Да, впечатляющее зрелище.

Поговорить, однако, можно было, лишь отъехав на некоторое расстояние.

— Егор Степанович, и часто вам приходилось тушить такие пожары? — спросил я, радуясь тому, что не надо надрывать голос.

— Да, за двадцать лет службы я повидал всякое, — Панкратов, сидевший впереди, полуобернулся ко мне.

— И всегда справлялись?

— Справляться-то справлялись. Но поработать приходилось. И влетало в копеечку.

Доехали до первого часового с автоматом в руках. Пока я выходил из машины, Егор Степанович поздоровался, сообщил ему пароль.

Мы закурили, прохаживаясь возле машины, разминая затекшие от сидения ноги. К нам подошел старый чабан, ведя на поводу важно переступавшего верблюда.

— Ассалам алейкум! Как ваше здоровье?.. — традиционно приветствовал он нас.

— Спасибо, яшули. Как вы? Не устали?

— Отчего нам-то уставать? У нас забота небольшая: лишь бы скот был сыт… — Помолчав, старик продолжил: — Сдается мне, ребята, вы имеете прямое отношение к тому, что здесь происходит, — кивнул он в сторону пожара. — Вот я и хочу спросить у вас. Пусть кто-нибудь ответит мне, старику… Конечно, пожар… Но сколько добра уходит на ветер. Да какого добра! Так неужели никто не отвечает за это перед государством? Вы что, будете караулить этот огонь, пока весь газ не выгорит?

— Мы, отец, все понимаем. Делаем все, что можем. Не сегодня завтра погасим, — ответил я не очень уверенно.

— Эх… Сколько дней уже прошло, месяцев, а вы… Этим сгоревшим газом не то что колхоз, а целый район с избытком можно было бы обеспечить… Вот приложитесь ухом к этому песку: под землей гудит, словно там шайтан жернова крутит, буря какая бушует. Скотина вся в страхе. В загоне ее не удержишь. Устанет за день, а опустится на землю и тут же вскакивает, озирается по сторонам. Потом опять ложится и вновь вскакивает.

— Да, яшули, животные вообще раньше людей чувствуют то, что происходит под землей. Говорят, в сорок восьмом году в Ашхабаде многих людей собаки спасли. Прямо перед самым землетрясением собаки, что были на улице, во дворе, начали лаять, выть. Хозяин, конечно, идет посмотреть, что там случилось. Выходит, а оглянувшись назад, и дома своего уже не видит — развалился… А некоторые собаки, ну то, что в доме, буквально за рукав, за полу халата тащили своих хозяев на улицу. Тем и спасли…

— Верно, верно, собаки чуют. Когда начинался этот пожар, то мой волкодав долго скулил и крутился вокруг меня… Не приведи аллах, но когда я увидел, что чуть ли не в небо уперся этот страшный огонь, то подумал: "Уж не враг ли какой бросил что-либо в наши пески?" Что только не придет в голову человеку в такую минуту!..

— Можешь спокойно пасти своих овец, отец. Мы не позволим, чтоб враги бросили что-нибудь на Каракумы, — сказал часовой.

— Пусть дойдут твои слова до ушей аллаха. Да будет так, сынок. Но вы уж поскорее залатайте эту дырку в земле, — обратился он к нам. — Эх, много здесь дыр понаделали! Все Каракумы изрешетили. Кажется, пойдет какая-нибудь тяжелая машина и провалится под землю.

— Не беспокойся, отец, не провалится. Ученые все рассчитывают, все учитывают…

— Хорошо, если так. Ученым лучше знать…

Попрощавшись со стариком и солдатом, мы поспешили дальше, к следующему посту. Когда машина выехала на ровный, как стол, такыр, Егор Степанович повернулся ко мне, уселся поудобнее.

— Я тебе случай расскажу, Мергенов… Это было лет двадцать тому назад. Никогда не забуду, как тушили мы пожар на одной вышке… Так вот, искали мы нефть в Западной Туркмении. И на одной скважине вспыхнул пожар. А "ворховой" скважины, молодой парень, находился в этот момент на вышке. Что делать? Стал он взбираться вверх по лестнице. Представляешь? Вышка высотой двадцать четыре метра! А он все лезет вверх, спасаясь от огня, который уже вовсю разбушевался внизу. Да-а… Когда мы прибыли, то увидели, что этот бедняга, съежившись, сидит на самой верхушке. Страшная картина. Как в древних сказаниях, когда рабов сжигали на кострах, привязав к столбу. И так просидел он полтора суток. Мы сняли его потом. И как, ты думаешь, поступил этот парень? Думаешь, бросил буровые работы? Ничего подобного. Работал как ни в чем не бывало. Сначала помбуром, потом мастером. А сейчас он депутат Верховного Совета республики! Вот так-то, дорогой, бывает в жизни…

Землетрясение

Стоило только плюхнуться на диван, как тут же на меня навалилась усталость, накопленная за долгие бессонные ночи. Стараясь не закрывать глаза, я с трудом дотянулся до будильника. Завел его, чтобы он разбудил меня через пятьдесят минут. Голова тут же упала на диванную подушку…

Большой круглый будильник звенел без умолку. Вынырнув с трудом из сна, я разлепил веки и тут же зажмурился — глаза жгло, словно они были набиты песком. "Неужели прошло пятьдесят минут? Через десять минут планерка. Надо быстро умыться…"

Заставил себя вскочить, сделать несколько приседаний. Сон постепенно отступал. Двери то и дело хлопали — народ собирался на планерку.

Я сел на свободный стул рядом с Егором Степановичем Панкратовым. Кроме членов Военного штаба по ликвидации пожаров тут собрались и буровые мастера из Наипа. В глубине комнаты о чем-то спорили несколько сотрудников управления.

Егор Степанович встал и, окинув взглядом присутствующих, спросил:

— Все собрались?

— Все, кажется, — откликнулся кто-то.

— Товарищи! Завтра с утра переходим в решительное наступление! Вступаем в битву с беспощадной стихией. Все здесь присутствующие не должны ни на секунду забывать, насколько это серьезно и ответственно. К семи часам мы собираемся здесь. Наступление начинаем ровно в девять ноль-ноль. Мотористы, артиллеристы, связисты, бульдозеристы, звенья противопожарной охраны и все, кого я не назвал, проверьте еще раз свои машины, инструменты. Если есть вопросы, говорите сейчас. С программой все знакомы. Не должно быть никаких нарушений и отклонений. Мергенов, вы отвечаете лично за готовность всех звеньев. Проверьте вместе с майором Морозовым. Обратите внимание на запасы воды. Ее должно быть более чем достаточно. Пусть лучше останется лишняя. Если надо, мы найдем еще несколько "Каракумов". Завтра будут и представители из Москвы и Ашхабада. Не подведите… Мергенов, хотите что-нибудь добавить?

— Нет. Я только хотел бы на минуту задержать мастеров.

— Так… У кого есть вопросы? Предложения?

— Все ясно.

— Тогда, товарищи, до утра. Надо всем отдохнуть.

В кабинете остались Торе-ага, Алимирза, Анатолий Чернов, Магомед Салихбеков и еще несколько буровых мастеров.

— Я не хочу заводить длинный разговор, товарищи, поэтому сразу начну с главного.

Выдержав небольшую паузу, я повернулся к Торе-аге:

— Яшули, сегодня бурили совсем мало. В чем дело? Что случилось?

— Мерген, мы полдня потратили на то, чтобы получить керн. Постараемся наверстать на последующих вахтах.

— А у вас что стряслось? — обратился я к Алимирзе.

— Старая болезнь — людей не хватает. Только тем и занимаюсь, что народ уговариваю. Скоро поседею раньше времени, только конца этому не видно… Долго так будет продолжаться?

Послышались со всех сторон возгласы:

— Людей и у нас не хватает…

— И у нас…

Выступили еще несколько человек, и все говорили об одном и том же — острой нехватке людей. Что я мог им ответить? Об этом я и сам знал.

— Товарищи, нехватка людей ощущается на каждом участке. Но мы не можем не выполнить свой план, ссылаясь на отсутствие необходимой рабочей силы. Вы знаете, что управление делает все, что может: рабочих доставляют не только на машинах, но и на самолетах.

— И все равно не хватает! — подхватили в углу комнаты.

— Да, все равно не хватает. Но что вы предлагаете?

— Какой толк от того, что количество скважин растет, если нет рабочих рук?! — отозвался Алимирза. — Ведем бесконечные разговоры, а что на самом деле получается? Не столько рыбы поймал, сколько лягушек напугал. Подумайте сами. В день приезда — вернее, прилета — рабочие к своим местам, как правило, не являются: с дороги устали. Да еще каждый раз два-три человека опаздывают к вахте хотя бы на день. Для оправданий находится тысяча причин. Какой после этого план? Уж не лучше ли открыть восемь скважин и сделать план, чем ставить десять и не выполнять его… На восемь скважин людей хватит, и не будет такой нервотрепки, вечного "давай-давай".

— У управления тоже есть свои планы, Алимирза.

— Планы планами, но ведь есть еще и такое понятие, как качество. Все говорят о качестве, газеты, радио, а гонимся опять за количеством.

В душе я был согласен с мастерами. Но не мог этого признать вслух, хотя бы потому, что стал бы противоречить себе. Да и что дали бы наши обсуждения на эту тему? Поэтому я сказал:

— Нам нужны и качество, и количество…

Это, конечно, была только отговорка. Всем ясно, что нужны и качество, и количество. Но чем помочь делу? Необходимо как-то решать кадровую проблему. И своими силами. Искать рабочие руки у себя, в Туркмении, в своем районе. Туркмена всегда тянет к своей земле, где он родился и вырос. В чужие края его не заманишь ни дорогими шелками, ни медовыми реками. Где его ни посели, он вернется в родной аул…

Мастера жаловались также на дефицит химических элементов, деталей, необходимых для буровых работ, но вновь и вновь возвращались к человеку — мало рабочих рук. Но сколько ни говори — халва, но рту сладко не станет.

Утром надо быть всем на местах, и потому планерку закончили быстрее обычного.

На улице давно стемнело. Земля погрузилась в бархатистый сумрак ночи. Лишь высоко в небе, где, словно серебристая лодка по синему морю, плыл месяц, было светлее.

Торе-ага и Алимирза пригласили меня к себе на ужин, но я отказался:

— Эдак мы до утра проужинаем. А завтра у нас у всех трудный день. К тому же мне надо прийти пораньше. Лучше сначала покончим с пожаром, а потом уж посидим спокойненько…

Мы разошлись по домам.

На кухне я достал из холодильника каурму, подогрел ее на газовой плитке. Наскоро перекусив, лег спать. Казалось, усну сразу же. Но не тут-то было. Из головы не шло сегодняшнее собрание, вернее — планерка. В голове вертелись обрывки только что услышанных фраз. Все время вспоминались усталые, озабоченные лица мастеров.

Потом вдруг в памяти всплыл родной аул, свадьба, на которой я побывал недавно в колхозе, веселые лица девчат и ребят. Молодежи собралось много. В ауле свадьба — праздник для всех. Одни пытались достать платок, укрепленный высоко на шесте, другие боролись прямо на белом чистом речном песке, третьи кружились в национальном танце — куштдепди…

Я вскочил с постели. Ну конечно же! По-моему, ото выход! Ведь именно эти ребята и девчата могли нас выручить! Нужно только их подучить немного. Можно открыть специальное училище — и пожалуйста, свои квалифицированные кадры! А время летит быстро. Через пару лот они ужо приступят к работе.

Я сел к столу и зажег настольную лампу. Не было и тени сомнения в том, что это правильное решение. Закурив, склонился над чистым листом бумаги.

"В Центральный Комитет Коммунистической партии Туркменистана…"

Я писал об острой нехватке кадровых рабочих и на юго-востоке Туркменистана, о том, что эту проблему поможет решить профессионально-техническое училище, которое следует открыть тут же, на месте добычи газа, о том, что есть и ребята, желающие учиться, и преподаватели…

Закончив письмо, почувствовал такую легкость, будто что-то с души свалилось. Хотелось немедленно идти и добиваться исполнения своих предложений или сделать еще что-то нужное и важное. Я понял, что уже не засну. Раскурив погасшую было сигарету, оделся и вышел на улицу.

На дворе стояла тишина. Воздух был теплый, густой. Совсем непохоже на осень. Пожалуй, в комнате прохладнее, чем на улице. Я вернулся домой, разделся и вновь лег на кровать.

За окном послышался заливистый лай собаки. Ей отозвался охрипший голос старого пса наших соседей. Ленивый отрывистый лай вдруг тревожно всхлипнул в одной ноте: о-о-о-у-у… Будто озноб прошел по коже. Нам с детства повторяли: когда воет собака, жди беды.

"… о… у… у… ув…"

Ну что они ее не успокоят? Попробуй тут уснуть… Сунув голову под подушку, я прислушался. Вой теперь звучал глухо, еле слышно…

Проснулся от духоты. Подушка мешала дышать. Отбросив ее, я услышал звон будильника. Надо же, проснулся вовремя.

Налив в умывальник полведра холодной воды, я приготовился было умыться. Но в это время к ногам подбежал, звонко лая, пес. "Пшел!" — заорал я, но пес увернулся и залаял еще пуще. "Ну, погоди…" И тут земля качнулась подо мной, как лодка. Я не успел ни за что схватиться и ткнулся лбом в край умывальника. Земля качнулась еще раз, словно пытаясь сбросить надоевшую ей ношу, и на какое-то мгновение все вокруг заходило ходуном… Дома, вагончики. Что-то рушилось, падало… Пыль заволокла видимое пространство… Землетрясение.

Решающее наступление

— Серьезных разрушений в Гунешли нет. Человеческих жертв — тоже… А как у вас?

Услышав по рации эти слова Ата Кандымовича, все облегченно вздохнули. Ответил Егор Степанович:

— Здесь такое же положение. Люди все живы-здоровы. Только в домах штукатурка отвалилась да печные трубы рассыпались… Ата Кандымович, а как с пожаром? Действуем по намеченному плану или будут изменения?

— Сейчас решаем этот вопрос. Минут через десять я сам позвоню, подождите немного.

Панкратов положил микрофон и достал сигарету.

— Егор Степанович, — обратился я к нему. — А может, землетрясение уже закрыло ту щель, через которую выходил газ?

— Это твоя фантазия, Мергенов. Такое редко случается. Зря надеешься. Скорее может получиться обратное — щель расширится, и пожар разгорится еще сильнее.

Мы вышли на улицу. Возле вагончика с рацией собрались члены штаба по ликвидации пожара. Пришли сюда и те, кто хотел узнать о положении в Гунешли после землетрясения, так как семьи, родственники многих находились там. Егор Степанович успокоил собравшихся, рассказав о своем разговоре с Ата Кандымовичем.

Светло-голубой столб газа с огненным ореолом был виден издалека. Внизу, в пятидесяти — шестидесяти шагах от места пожара, сновал народ.

Пятьдесят пятая напоминала линию фронта. Люди в огнеупорных костюмах, темных очках и кожаных наушниках, похожие на танкистов, суетились возле пожарных машин. Рядом стояли автомобили "скорой".

Я глянул на часы — девять ноль-ноль. Егор Степанович поднес микрофон к губам:

— Внимание!.. Морозов, начали!

Пенистая струя ударила в основание газового столба… Вот это да! Вода, попавшая под большим напором в железную трубу, из которой шел газ, тут же превратилась в густые клубы пара, смешанного с дымом. На песке, то красневшем, то черневшем у подножия трубы, образовалось озеро.

— Включить реактивные моторы!

Огромная огненная дуга вытянулась в сторону моторов, установленных в кузове грузовика. Огненный змей, разрубленный на куски, извивается, спасаясь от воды и ветра, корчится в черном дыму и уходит в небо. Кажется, всё, погибло пламя, но вот новый напор газа возрождает его, и опять идет борьба трех стихий.

Наконец пламя исчезло. Но брандспойты продолжали работать во всю мощь. Черный столб дыма величиной с пятиэтажное здание устремился ввысь, постепенно рассеиваясь. И вот осталась лишь одна светлая чистая струя газа. Светлели и лица газовиков. Всё. С пожаром покончено.

Предстояло решить вторую проблему обуздать газ. Для этого все и собрались в вагончике штабе.

За столом я увидел и Пермана Назаровича — представителя из Газпрома, у которого однажды я был на приеме.

— Товарищи, — Перман Назарович погладил свою лысую, похожую на глобус, голову, — у кого какие предложения? Прошу высказываться. Может, отступим от традиций и сначала предоставим слово молодым? Мергенов, что вы можете предложить?

Конечно, я знал, что сказать. Но когда прозвучала моя фамилия, все равно растерялся. Даже голос сел. Будто на экзамене вытянул незнакомый билет. Справившись с минутным волнением, я стал уверенно развивать свою идею.

— Я считаю, что необходимо на трубу надеть флянец, а затем прикрепить первентер для отвода газа.

— Предложение интересное. Но вам не кажется, Мергенов, что от газового напора флянец моментально отскочит, как только вы его поднесете к трубе? — Перман Назарович внимательно смотрел на меня.

— Да, действительно, газ будет отбрасывать флянец. Но в Баку в аналогичном случае поступили именно так. Флянец подвели к фонтану на кране. А перед этим на трубу надели стальной пояс. К нему и прикрепили флянец.

— А что, если приварить его к трубе? — высказался кто-то.

— От этого метода давно отказались, так как при сварке возникает угроза нового пожара, — ответил я сразу.

— Хорошо, Мергенов, мы подумаем над вашим предложением. Спасибо, — кивнул мне Перман Назарович. — Ата Кандымович, как вы считаете, подойдет нам такой способ?

— Я двумя руками за, — поддержал меня Ата Кандымович.

— Егор Степанович, техники и специалистов в вашем военном отряде достаточно, чтобы осуществить предложение Мергенова? — спросил Перман Назарович.

— Если дадите нам два часа, соберем отряд, составим план предстоящих работ и приготовим технику.

— Хорошо. Даем вам два часа. Готовьтесь как следует. Есть еще вопросы, предложения? Нет? Тогда желаю всем удачи, — заключил Перман Назарович.

Новостей много, Наргуль-джан!

Тихонько напевая, иду с работы домой. Настроение прекрасное. Сегодня дома меня ждет моя Наргуль. Она приехала в Наин по какому-то делу. Но мне хочется верить, что дело — только предлог. Приехала, чтобы увидеться со мной. Но она гордая, Наргуль, разве у нее что-нибудь узнаешь…

…Та ночь для меня навсегда останется самой прекрасной, незабываемой. Слабый свет луны освещает нашу комнату. Руки Наргуль, кажется, светятся в темноте. Стараясь заглушить удары сердца, я говорю ей:

— Скоро сыграем свадьбу. Хорошо, любимая?

— Да. Только ты должен сделать все, как принято. Пришлешь к моей матери сватов…

— Конечно. А твоя мать не будет против?

— Я у нее одна. Она любит меня…

— Твою маму зовут Бягуль, да? Она сестра Аллаяра Широва.

— Откуда ты это знаешь?

— А я все знаю. Даже то, что Широв пытался женить на тебе своего сына.

— Кто тебе сказал?

— Шохрат… Бедняга… Надо навестить его.

— Говорят, что ему лучше. Правда, нога еще в гипсе…

— Ты знаешь, это ведь из-за меня он пострадал.

— Да. Говорят, Ширгельды арестован.

— Натворил — пусть отвечает.

— Широв мечется, пытается сыночка своего выгородить. К свидетелям подкатывается, к Шохрату уже несколько раз приходил. Прощения просил.

— Ко мне, надеюсь, у него совести хватит не прийти.

Воцарилось молчание.

— Давай спать, тебе ведь рано вставать, — шепнула она еле слышно. — А то я уйду.

— Не уходи… Я постараюсь заснуть…

Утром я собрался в город. Накануне мне передали, что Ата Кандымович зачем-то вызывает меня. Я и сам собирался съездить за теплой одеждой и повидаться с родными. Так что сейчас эта поездка была кстати.

Сойдя с вертолета, я решил, прежде чем идти в управление, завернуть домой. По дорого заглянул в магазин и купил Батырчику гостинцев: шоколад, печенье… Он ведь первым делом спросит: "Что ты мне привез?"

Сына я встретил возле дома. Он катался на велосипеде. Как только увидел меня, кинулся на шею. И тут же, выхватив кулек с гостинцами, стрелой помчался домой — сообщить бабушке о моем приезде.

Мать я застал за расчесыванием шерсти. Она стряхнула с передника прилипшие клочки шерсти, крепко обняла меня.

— Наконец-то приехал, сынок!.. Ну как ты, как твое здоровье? Проходи, я сейчас чай поставлю.

— Хорошо, мама. Ты ставь чай, а я пока умоюсь, побреюсь.

— Может быть, ты переодеться хочешь? Брюки и рубашка в шкафу. Я все погладила. Давно жду тебя.

— Спасибо, мама. Раньше не мог вырваться…

Пока мать хлопотала у плиты, я умылся, достал электробритву и стал бриться. Батырчик, набив шоколадом рот, внимательно наблюдал за мной.

— Пап, дай мне тоже попробовать. Я по бороде своей проведу.

— Но у тебя нет бороды, Батыр-джан.

— Есть, вот посмотри, — он показал мне мягкий пушок на ручках.

Я расхохотался. Ребенок смотрел на меня с удивлением.

— Почему ты смеешься?

— Какая же это борода! — Я никак не мог сдержать смех.

— Борода моей руки, — ответил он, обиженно насупясь.

— Нет, сынок, это не борода, а просто волосики. А борода у тебя вырастет на подбородке, когда ты будешь взрослым. Эти же волосики на руке брить нельзя. — Справившись со смехом, я протянул ему свою обнаженную руку. — Видишь, и у меня тоже есть волосы на руке. Я же их не брею.

— Пап, а бабуля взрослый человек?

— Конечно, она же моя мама и значительно старше меня.

— Ага, а почему же тогда у нее нет бороды? — Батырчик хитренько прищурился, считая, что разоблачил меня.

В это время в комнату вошла дородная женщина лет пятидесяти. Черты лица ее мне показались знакомыми. Может быть, я видел ее прежде?

Женщина подошла к моей матери, и тут выяснилось, что это и есть моя будущая теща — тетя Бягуль. Значит, это Наргуль на нее похожа.

Зачем она пришла? Я чувствовал себя, прямо скажем, неловко. Как быть? С чего начать разговор? А вдруг она пришла, узнав о нас с Наргуль, и хочет, чтобы я оставил в покое ее единственную дочь?

Капельки пота выступили у меня на лбу.

Она медленно пила чай и вела с матерью неторопливый разговор о здоровье, о землетрясении, о пожаре на буровой. Наконец гостья заговорила о том, что ее привело к нам.

— Мерген-джан, я ничего не хочу скрывать от вас. Если уж джейран нарвался на охотника, то пусть винит свои глаза, говорили наши предки, — начала она издалека. — Я не знаю, какие у вас с Аллаяром отношения. Он очень странный человек. Я и сама-то с ним не всегда нахожу общий язык…

Теперь мне стало ясно, в чем дело, что привело в наш дом тетушку Бягуль.

— Я пришла просить вас, чтобы вы простили… Ширгельды.

Я растерялся. Разве можно простить человека, покушавшегося на твою жизнь?!

— Тетя Бягуль…

— Знаю, Мерген-джан, знаю, что ты хочешь сказать. Ширгельды виноват. Но он сам не знал, что делал. Водка эта, проклятая, его с ума свела. Жалко парня. Потому и пришла к вам. Простить виноватого — у туркмен в обычае.

В старину, если человек приходил с повинной, его прощали. Даже если его вина была такая, что ее только кровью можно было смыть…

Она замолчала.

— Тетя Бягуль, я вам честно говорю, если бы кто-нибудь другой пришел и все это мне сказал, то я и слушать бы не стал.

— Спасибо, — довольно улыбнулась она.

— Но вам хочу сказать, что прощать или не прощать Ширгельды — не я решаю, а Шохрат. А он в больнице.

В это время раздался телефонный звонок’.

— Это вы, Мергенов? — послышался в трубке голос секретаря Ата Кандымовича. — Здравствуйте!

— Слушаю вас.

— Ата Кандымович ждет вас.

— Сейчас буду. Я зашел домой переодеться.

— Пожалуйста, поторопитесь…

— Вы уж извините, — обратился я к тетушке Бягуль, — но мне надо срочно идти. Начальник вызывает. Собственно, я и приехал поэтому.

— Что-нибудь стряслось, сынок? — встревожилась мать.

— Да нет, мама, все в порядке.

Я извинился перед гостьей и поспешил в управление. Секретарша была, видимо, предупреждена и сразу провела меня в кабинет.

Ата Кандымович поднялся из-за стола и, протянув руку для приветствия, сделал несколько шагов навстречу.

— Однако, заставляете себя ждать, товарищ Мергенов, — пошутил он.

Я извинился, стал оправдываться, неловко переминаясь с ноги на ногу.

— Садись, садись, — пододвинул он стул, — как у тебя дела?

— Все нормально, Ата Кандымович, спасибо.

— На пятьдесят пятой давно был?

— Последний раз — позавчера. Там все в порядке.

— Что ж, прекрасно. — Он посмотрел на меня с любопытством, как на незнакомого человека. — Ты не догадываешься, зачем я тебя пригласил?

— Нет.

— Так уж совсем? И сердце ничего не подсказывает?

— Наверное… Думаю, что из-за письма, которое я послал в Центральный Комитет.

— Письмо? Оно сейчас рассматривается, и, по-видимому, по нему будет принято положительное решение. Но я тебя не за этим пригласил. Есть предложение назначить тебя начальником управления. На мое место. Я ухожу в Объединение…

— Ата Кандымович!.. А справлюсь ли я?

— Справишься. У тебя есть все данные. Чего не знаешь — подучишься. Так что ни пуха тебе ни пера! Сегодня отдыхай, а завтра — в Ашхабад, к Перману Назаровичу. А сейчас свяжись с Наипом и договорись, чтобы тебе нашли замену.

Из кабинета я вышел как в полусне. Не заметил и сам, как прошел коридор и оказался перед дверью, на которой висела табличка "Геологический отдел". Толкнув дверь, я увидел Наргуль. Она стояла возле развернутого листа кальки с карандашом и линейкой в руках.

— Это ты? Входи…

— Нет, некогда… Ты очень занята?

— Что случилось? Ты когда приехал?

— Идем на улицу, я все расскажу.

…Первый осенний дождь омыл землю. Арык несет желтые осенние листья. Теплый ветер шевелит волосы Наргуль.

— Ну, расскажешь ты, наконец, что стряслось…

— Сейчас, сейчас. Новостей очень много, Наргуль! Расскажу все по порядку…

Перевод П.Ульяшева