1

"Неужели все?.. Неужто конец?.. Нет! Не-е-ет!.. И голос пропал. Но голос, а еле слышный сип вырывается из пересохшего горла. Хоть бы каплю воды. Хоть бы каплей смочить потресканные саднящие губы, облепленные песком. Песок хрустит на зубах, лезет в ноздри, и глаза. Подует ветер — все, погиб. Нет больше сил шевелиться. Песок, мягкий, горячий, облегает тело. Даже приятно на нем лежать и не двигаться, если, б только не жажда… О святой Мухаммед-пир, прости грехи мои, пришли кого-нибудь!.. О-э-эй, лю-у-уди-и!.. Не дайте умереть, люди!.. Надо ползти. Нет, никак, песок течет из-под колен, из-под рук, как вода… Воды-ы… И голову не поднять, не держится на шее, точно у младенца, качается, падает. Снова щеку царапает песок, набивается в нос, в уши, в полосы… А что же там блестит? Совсем близко. В глазах поминутно темнеет, остается только этот режущий блеск. Ба, да это же вода! Вода! Целое озеро. Близехонько. Поверхность его рябится от ветерка. И чайки летают и садятся на воду. О Мухаммед-пир, ты простил меня! Простил. Больше никогда не усомнюсь в силе твоей. И детям накажу, чтоб не сомневались. Вот только б добраться до воды, прохладной, чистой, доползти, погрузить в нее с наслаждением голову. И пить. Пи-и-ить!.. Вот она, блестит, рябится. Уже близко. Осталось дотянуться руками. Вот она-а!.. Но что это в ладонях? Золото. Золотые монеты! Меж пальцев стекает носок, и остаются монеты. Чтоб вам сгинуть, пропасть!.. О Мухаммед-пир, ты обманул меня. Видишь, я плачу. Слез нет, но я плачу. Мне не нужны твои монеты, возьми их обратно. Возьми. Мне и озера не надо, которым ты меня дразнишь. Мне б только каплю воды. Одну капельку. Капелюшечку… Ты слишком жесток, Мухаммед-пир. Слишком. За что ты меня так?.. Говоришь, есть за что? Велишь напрячь память и припомнить? Я все помню, Мухаммед-пир. Но сжалься…"

Возле тлеющего костра Сапалы расстелил хурджун. Опустился коленями на чистый мягкий песок и осторожно наклонил кувшин, придерживая у горлышка ладонь. На хурджун высыпалось несколько золотых монет. Они сияли на солнце так, что казалось, прикоснись — обожжешь пальцы.

Сапалы сгреб монеты и, подняв руки повыше, вновь рассыпал их по хурджуну. Раздавшийся звон показался ему самой красивой на свете мелодией. Никакая музыка так не волновала его, не заставляла трепетать сердце. Он хватал монеты обеими ладонями и вновь сыпал. Хватал и сыпал. И чем звонче гремели они, падая одна на другую, тем громче становился его смех. Он смеялся беспрестанно и не замечал, что смеется. Потом его голову пронзила мысль о том, что это золото не так-то просто будет обратить в деньги. Его смех оборвался, и лицо сделалось серьезным — давно не мытое, обросшее лицо человека, проведшего много дней в пустыне.

"Если я принесу в банк все сразу, у меня могут спросить, где я взял столько золота. Конечно, велик соблазн получить сразу кучу денег, но не дурак же я. Буду носить постепенно, по две-три монетки. Впрочем, и другие возможности имеются. Надо только поближе познакомиться с ювелиром в комбинате бытового обслуживания "Овадам". Есть и еще вариант: стоматологи. Ого, сколько им нужно золота, чтобы вставлять золотые зубы и коронки. Придется обзавестись верными друзьями и среди стоматологов. Да какие могут быть проблемы?! Если у тебя есть золото, друзья ли не найдутся?"

Сапалы представил себе пачки новеньких купюр, хрустящих, гладких, и то, как он их считает. У него зашлось сердце. Он хохотнул и вновь, схватив монеты, стал медленно пересыпать их.

"Нет, в городе, конечно, со всем этим сокровищем лучше не появляться. Я возьму из кувшина сколько мне надо, а остальное зарою где-нибудь. В пустыне. Но так, чтоб не слишком далеко. Хи-хи… Джовхар и не узнает. Ей скажу: "Вот все, что я нашел!.." Потом, когда захочу, тогда и буду брать понемногу. Не стану ни от кого зависеть. Даже от Джовхар. Трать себе, не считая, наслаждайся жизнью. Все равно на твой век хватит. Роскошный автомобиль, огромный дом… Я куплю себе "Волгу", с которой еще заводская смазка не смыта. Еще б красивую женщину. Молоденькую. Главное, чтоб тихая и не собиралась рожать. Деньги тебе нужны? На! Наряды? Пожалуйста! Кримплен, панбархат, велюр! Еще что? Бери! Только не проси, чтобы я с тобою на людях бывал, в кино да театры тебя водил, где можно Попасться на глаза знакомым. Ведь люди-то теперь какие: только рядом с женщиной увидят — тотчас донесут и жене, и на работу…

Да что там, если у тебя "Волга", деньги, за развлечениями дело не станет. Вот с диссертацией надо поскорее справиться. Где б найти человека, который и язык умеет держать за зубами, и, написав за тебя докторскую диссертацию, скажет: "Получай, дружище. Стоит она столько-то!" Пусть только назовет цену, а остальное его не должно беспокоить. Если хорошенько поискать, такой человек отыщется. Никто не устоит перед кладом Мухаммед-пира. Недаром же отец Искандера Зулькарнайна, завоевавшего полмира, говаривал, поучая сына: "Даже осел, если навьючен золотом, может многого добиться". А я же, слава всевышнему, не осел. Я человек. И золота у меня столько, что самого Искандера Зулькарнайна, пожалуй, завидки бы взяли. Я не стану, как он, завоевывать мир, но славы добьюсь не меньшей. Нашему научно-исследовательскому институту присвоят имя Сапалы Балканова. И все ученые мужи будут счастливы, если только я соглашусь поставить свой росчерк рядом с их подписями над научными трудами. Так будет. Очень скоро будет. Лишь бы благополучно да побыстрее добраться до дому. Об остальном я сумею позаботиться. — Взгляд Сапалы задержался на глиняной фляге, обтянутой войлоком. Она стояла по ту сторону погасшего костра, до половины закопанная в песок. — В ней еще воды достаточно. С ней верхом на верблюде можно преодолеть немалый путь и выехать к трассе, где снуют грузовики геологов, геодезистов. Да и колхозники из дальних аулов по тем же дорогам ездят на базар. Лучше ехать ночью, когда прохладно. А днем разумнее пережидать жару где-нибудь в тени. Не исключено, что мне на пути попадется чабанское стойбище или лагерь геологов. Лучше держаться подальше от них. Стоит ли с такой ношей, как у меня, попадаться лишний раз кому-то на глаза…"

Сапалы подошел к фляге. Подняв ее двумя руками, отпил глоток теплой, отдающей тиной воды. Ему хотелось сделать еще глоток, по следовало экономить, и он подавил в себе соблазн.

Вот тут-то и случилась беда. Непредвиденная. Молодой двугорбый верблюд, до этого спокойно лежавший в сторонке и медленно жевавший жвачку, вдруг вскочил. На морде его появилась пена, большими ошметками она падала на песок. Верблюд высоко задрал голову и смотрел на Сапалы, словно прицеливался.

Как только Сапалы увидел его блестящий, налившийся кровью глаз, у него волосы зашевелились на голове. Ткнув флягу в песок, он кинулся к хурджуну, стал торопливо собирать монеты, складывать в кувшин, не спуская глаз с верблюда, который мотал головой и вертелся на месте. Из-под ног его летел во все стороны песок.

Сапалы одной рукой прижал к себе тяжелый кувшин, другой — хурджун и стал, не вставая с колен, пятиться. Ему известно, что из себя представляет разъяренный верблюд. Наслышан немало. На пути такому лучше не попадаться. Тем более в таком глухом месте. Здесь — кричи не кричи — никого не дозовешься, никто не придет на помощь.

А верблюд наступал. Все нахальнее, все ближе. Вот проклятый! Сапалы вскочил и огрел его по морде хурджуном.

— Пшел! Кыш! Кыш!..

Сапалы метнулся к костру, схватил тлеющую саксауловую головешку и изо всех сил вытянул ею верблюда по голове. Но тот и не моргнул. Наоборот, разъярился еще пуще. С диким ревом поднялся на дыбы, махая передними ногами. Сапалы отскочил, но сильный удар все же настиг его и поверг на землю.

— Ай, мама родная!..

Кувшин вылетел из рук, несколько монет промелькнуло в воздухе, сверкнув на солнце.

Сколько времени Сапалы не вспоминал этого слова. А сейчас, падая ничком, кликнул мать. Но даже она не смогла бы помочь, так как верблюд бросился на него всей тяжестью. Мало того, что придавил потным брюхом, а, продолжая реветь, стал ерзать, словно хотел вмять Сапалы в землю, растереть, смешать с песком.

Счастье Сапалы, что угодил он в углубление, оставленное, как видно, колесами некогда буксовавшей здесь грузовой машины. В колдобину, присыпанную песком, и упал Сапалы.

Наконец верблюд перестал реветь и тереться о землю, видимо полагая, что превратил человека в месиво. Сапалы боялся шевельнуться. Стоит двинуть рукой или ногой — верблюд опять войдет в раж. Лучше пусть поскорее успокоится, а Сапалы потерпит. Потом он сведет счеты; его, гада, и пристрелить не жалко, да разве без него выберешься из этой дыры. Пусть он только вывезет из пустыни, а там можно придумать, как с ним поступить. Сапалы расстелет его шкуру на песке и хорошенько отдохнет на ней, прежде чем войти в город.

Сапалы не раз слышал от стариков, что верблюды не забывают обид и в удобный момент сводит с обидчиком счеты. Но он в это не верил. Считал, выдумки. И на тебе, сам оказался в дурацком положении. Ну и коварное, оказывается, животное верблюд…

У Сапалы от гнева клокотала кровь. Но что сделаешь, когда нет возможности пошевелиться. Если бы он даже смог выбраться и пуститься наутек, разъяренный верблюд несколькими скачками настиг бы его. Нет, лучше не двигаться и ждать. А чего, собственно, ждать? Что сюда невзначай забредет кто-нибудь и вызволит его?.. А может, поблизости проедет машина с геологами… А вдруг его заметят с вертолета!.. Вряд ли… Вряд ли… В эту глухомань месяцами не забредает ни одна живая душа.

Когда же у проклятого верблюда истощится терпение? Вон уже ветер заметает песком выпавшие из кувшина монеты. Вон… и вон… сияют, как маленькие солнышки. Надо запомнить, где лежит, под песком потом не отыщешь…

Вглядываясь в рассыпанные монеты, Сапалы, наверное, шевельнулся. Верблюд опять заревел, раздул щеки и плюнул клейкой вонючей пеной, отдающей непереваренными травами и внутренностями животного. Чтоб тебе издохнуть!

Сколько же прошло времени? Час? Два?.. Чахлые кустики саксаула и селина на склоне бархана сочувственно покачивали ветками. Вон между ними промелькнула ящерица, пропала, потом опять появилась, уже совсем близко, и вдруг замерла — принялась с удивлением разглядывать верблюда и человека. Через мгновение юркнула куда-то и исчезла. Помчалась, должно быть, поскорее рассказать сородичам о том, что увидела…

Из норки выбрался, щурясь, суслик. Приподнялся на задних лапках, подергивая влажным носом, и вновь юркнул под землю.

"Даже этим тварям сейчас живется лучше, чем мне. Они вольны бежать куда хотят. Да-а… видимо, пролежав этак несколько часов под верблюдом, узнаешь по-настоящему, что такое свобода! Сколько же еще времени мне томиться? Неужели никто не придет, не поможет?.. И смех и грех, могло ли мне когда-нибудь прийти в голову, что я окажусь в таком дурацком положении? Ах, если б кто сейчас освободил меня — не знаю, что бы я сделал с этим верблюдом! Узнай я раньше, что он такой злющий, разве стал бы я просить его у Салима-торгаша? Думал, съезжу скоренько в пустыню и вернусь обратно. А дело вон как обернулось. Что и говорить, задним числом мы все очень умные. Теперь надо обмозговать, как освободиться, как избавиться от этого чудовища, пока меня не иссушило солнце, как вон того жука или ящерицу. Рассчитывать, что верблюд захочет пить или есть, — напрасная надежда. Пока он вспомнит о воде… Тьфу ты, только себя растравил, — когда вспоминаешь про воду, еще больше хочется пить. Лучше думать не о ней, а о чем-нибудь другом. Так незаметнее проходит время. Надо гнать от себя мысли о прозрачном горном ключе. Гнать! Гнать подобные виденья! Иначе можно сойти с ума…"

2

До прихода воды Каракумы, осмелев, бесцеремонно вторгались прямо на улицы Ашхабада. Теперь пустыня отступила. Теперь и на самой окраине города зеленеют деревья: тополя, чинары, карагачи. Ряд за рядом, улица за улицей вырастают новые дома, целые кварталы заполняют бывшие пустыри, все ближе подступают к каналу.

Но неподалеку от канала, куда, постепенно разрастаясь, придвигается город, еще стоят старые глинобитные хибары с плоскими крышами и крошечными оконцами. Стоят на солнцепеке и в одиночестве, и группками…

Полноватый средних лет мужчина и молодая красивая женщина ждут с полудня. Уже вечер наступил, а за ними все никто не ехал. Мужчина уже начал нервничать. Он взад-вперед расхаживал по комнате, поминутно поглядывая на ручные часы, то надевал соломенную шляпу, то снимал ее и швырял на диван, на котором сидела женщина, пригорюнившись, подперев ладонью подбородок. Светло-голубое европейского покроя платье очень шло ей, придавало ее худощавому загорелому лицу миловидность. Если бы ее веки слегка не припухли и глаза не покраснели от слез, она бы даже выглядела красавицей. В последнее время уже в который раз эта женщина, заслышав сигналы автомобиля, выходит из хибары заплаканной. Садится на заднее сиденье. А полноватый мужчина, крякнув, опускается на переднее. Водитель их ни о чем не спрашивает. Ведь и слепой поймет, что они поссорились. Машина устремляется в город, а они — все трое — молчат. Женщина вынимает из плюшевой сумочки надушенный платок, промокает глаза.

Обычно она выходит первой, возле старой бехаистской мечети. А они едут дальше. Затем машина останавливается напротив рынка, где всегда многолюдно. Полноватый мужчина пожимает водителю на прощанье руку и, прихватив свой мятый раздутый портфель, торопливо хлопает дверцей автомашины.

В этот раз "Жигули" появились, когда уже начало смеркаться. Издав два пронзительных гудка, машина круто развернулась. И тотчас они вышли из дому, мужчина и женщина, не заставляя водителя дожидаться, как это случалось иногда прежде. Нынче женщина опять выглядела расстроенной. Водитель учтиво распахнул перед ними дверцы — переднюю и заднюю.

Всю дорогу никто из них не проронил ни слова. Что ж, они наверняка уже все обговорили и между ними не осталось ничего невыясненного. Лишь когда машина остановилась возле старой мечети, полноватый мужчина, помахивая перед собой шляпой, чуть повернул голову назад и, но глядя на женщину, буркнул:

— Пока.

И водитель — он же владелец автомобиля — улыбнулся и подзадоривающе подмигнул ой:

— До свидания, Гулькамар!

Она вышла, не взглянув ни на кого, и закрыла дворцу.

Движение по проспекту Свободы было интенсивное. Сапалы осторожно отъехал от тротуара и, влившись наконец в общий поток, заметил, мельком взглянул на полноватого мужчину:

— Арслан Агаевич, мне она показалась сегодня особенно расстроенной.

Мужчина вздохнул, и прошло несколько мгновений, прежде чем он произнес:

— Да-а… Уже давно она поет одну и ту же песню. Дескать, пора кончать со всем этим, если у меня нет серьезных намерений. А сегодня… Эх, чтоб ее… Сегодня выложила мне свой главный аргумент. Она, оказывается, беременна.

— Да ну?..

— Вот тебе и ну!.. Я думал, у меня сердце разорвется, когда она об этом сказала.

Сапалы прыснул.

— Не стоит так огорчаться, Арслан Агаевич. При современном уровне медицины…

Сапалы увлекся и чуть не проехал мимо рынка. Свернул к обочине и нажал на тормоз.

— Благодарю, — кивнул мужчина и отворил дверцу.

Сапалы схватил его за рукав:

— Арслан Агаевич, вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Вам нельзя волноваться. А Гулькамар… Вы не думайте про это, не отвлекайтесь от государственных дел. А насчет того мы что-нибудь придумаем. Только вы, Арслан Агаевич, ну, хотя бы за чашкой чая, прочтите последний раздел моей работы. Очень прошу!..

Арслан Агаевич пребывал в состоянии — хуже не бывает, а этот со своей просьбой! Нашел время! Пробормотав что-то невнятное, он вышел из машины, даже не удостоив Сапалы взглядом, и важно зашагал прочь, оставив дверцу открытой. Сапалы счел неудобным за спиной Арслана Агаевича хлопать дверцей. Тихонько тронув машину, он отъехал немного и лишь тогда, дотянувшись до дверцы, со злостью захлопнул ее.

Приехав домой, он облачился в махровый пестрый халат, надел шлепанцы. Войдя в гостиную, ярко освещенную массивной хрустальной люстрой, опустился на застланный ковром диван и, потирая ладонью лоб, как обычно делают, когда сильно болит голова, сказал слабым голосом жене:

— Ох и устали сегодня, Джовхар! Целый день работали с Арсланом Агаевичем…

— Все работаешь, работаешь, а дело ни с места, — недовольно заметила Джовхар, накрывая стол свежей скатертью. — И когда наконец станешь кандидатом? Некоторые и мизинца твоего не стоят, а уже давным-давно защитились.

На колени Сапалы взобралась четырехлетняя дочка, обняла отца за шею:

— На понка, когда ты нас покатаес в масыне?

Смешно топая ножками, подбежала и младшая, вцепилась ручонками в полу халата, тоже пытаясь вскарабкаться на колени отцу.

— Кейик! — крикнула Джовхар, обернувшись к прикрытой кухонной двери.

На пороге появилась девочка лет двенадцати с двумя тоненькими, падающими на грудь косичками.

— Чем занимаешься? — строго спросила у нее Джовхар.

— Посуду мою.

— За целый день не могла вымыть? Как будто тебе руки кто связывал. Уведи их отсюда! Поговорить не дают.

Кейик подхватила на руки младшую девочку, а старшую повела, легонько подталкивая в спину. Когда дети скрылись в смежной комнате, Джовхар вынула из-под цветочной вазы телеграмму и додала мужу:

— Свекровь скончалась.

— Да что ты!.. — подскочил Сапалы и выхватил телеграмму.

"Сапалы, срочно приезжай. Умерла мать. Вепалы".

— Недавно принесли, перед твоим приходом, — сказала Джовхар. — Пусть пухом ей будет земля. Умерла, бедняжка, среди своих песков, так и не познав никаких радостей. Ужин подавать?

— Ночью самолеты туда не летают, — проговорил Сапалы, тупо глядя перед собой. — Придется утром упрашивать, чтобы взяли в самолет экспедиции. А возьмут ли? У них вечно оборудовании набито битком…

— А не поехать ли тебе в машине, как в прошлом году? Позвони своему знакомому директору автобазы. Привезешь ему пару каракулевых шкурок на шапку.

— Да, действительно… Ты, пожалуй, права. — Сапалы вынул из ящика письменного стола блокнот и стал торопливо перелистывать, отыскивая нужный телефонный номер. Затем бросился в соседнюю комнату, где находился телефон.

Пока он звонил, Джовхар принесла румяные поджаристые лепешки, поставила на стол две кясы с наваристым бульоном, на отдельном блюде — куски жирного мяса, приправленные чесночным соусом, и бутылку ашхабадского коньяка.

— Ну и как? — поинтересовалась она.

— Порядок. К счастью, он оказался дома. "По такому случаю разве можно отказывать, — говорит. — Тем более завтра все равно в те места едет машина". Пообещал, что утром за мной заедут.

— Видишь, как прекрасно все устроилось. Что бы ты без меня делал? Садись, ноешь… Вот таких людей стоит хоть иногда приглашать к себе в гости. А к нам приходят водку жрать те, от кого ты и капли пользы не имеешь.

Джовхар села напротив мужа, палила в его рюмку коньяка.

— Не огорчайся. Свекровь хорошо пожила на этом свете. Почти восемьдесят лет. В такие годы, если за тобою некому присматривать, жизнь становится мукой. А от твоего брата Вепалы много ли проку? Все на пастбище да на пастбище… — Джовхар замялась. Она хотела что-то сказать, да не знала, как перевести разговор в нужное русло. Наконец решилась: — Знаешь, о чем я хочу тебя попросить?.. Если у свекрови осталось немного верблюжьей шерсти, прихвати с собой. Сделаем пару теплых одеял…

Сапалы поморщился, как от зубной боли:

— До шерсти ли мне сейчас…

— Ты же сам все время ноешь! То там у тебя колет, то здесь саднит. А верблюжья шерсть — лучшее средство при радикулите.

Сапалы выпил коньяк и опять наполнил рюмку. Джовхар монотонно продолжала:

— И потом… Когда я была у нее — сколько прошло, два года? — я видела, в углу большой сундук. Я ее попросила открыть и показать, что там лежит, а она не захотела. "Ой, милая, да что там может быть!" Но там много чего может быть. Ведь ваши предки были не из бедных. И соседки мне по секрету сказали, что у твоей матушки полным-полно всяких серебряных украшений. А она, хоть я и жена ее любимого младшего сына, даже для приличия не подарила мне ни одной безделушки, да будет пухом земля ей, старой. Я-то знаю, она все берегла для своего бесценного Вепалы, ждала, когда он во второй раз женится. И на тебе, дождалась. Все осталось. Все прахом может пойти. Теперь, по обычаю, раздадут все ишанам да муллам, которые придут на поминки. Ты хоть поумнее будь, не разрешай Вепалы раздаривать все. Строго-настрого скажи: мол, это память от мамы, не трогайте сундук!..

Сапалы осушил вторую рюмку. И медленно жевал, слушая жену. Тревога ее передалась и ему. Как бы старший брат не наделал глупостей, не раздал до его приезда все ценные вещи. У матери в самом деле должно остаться немало старинных украшений. Помнится, когда Сапалы был еще совсем маленький, она часто надевала их, стоя перед зеркалом. Мать была молодой, стройной, и брошки, браслеты причудливой чеканки, с рубиновыми каменьями, серьги, нагрудные подвески из монет очень шли ей. Все на ней загадочно сверкало, и было так красиво, что глаз не оторвешь. Да, много лет с тех пор прошло, немудрено, что он давно позабыл о тех ожерельях. Не напомни Джовхар, и не вспомнил бы. А сейчас все в памяти всплыло как цветной сон. "В самом деле, где они сейчас, эти украшения?.. Если даже отдала в свое время жене Вепалы, так ведь та тоже умерла. Наверно, опять припрятала…"

Жена Вепалы умерла пять лет назад от укуса змеи. Собирала топливо в лощине между барханов и не заметила дремавшую под сухими саксауловыми ветками кобру. Та и ужалила ее в руку. Бедняжка не успела до дому добежать. И осталась семилетняя Кейик без матери. Сапалы и Джовхар взяли девочку к себе. Легко ли, мол, ребенку без женской, без материнской ласки. Да и отца она не больно часто видела. Вепалы месяцами пропадает в пустыне, пасет овец. Вот и пожалели они девочку, уговорили Вепалы отпустить ребенка в город. Правда, долго не пришлось уговаривать. Хоть и тугодум, а уразумел сразу, что дочке будет получше в доме младшего брата.

Хоть и мала еще была первоклассница Кейик, а уже умела неплохо хозяйничать, помогала Джовхар управляться с домашними делами. И за детьми присматривала. Даже пеленки стирала. А через год она научилась готовить и нехитрые блюда. Смышленая девочка, очень смышленая. А может, и правда, что сельские дети привыкают к труду раньше, чем городские?..

Вепалы остался там, где и жил; можно сказать, в самой середке Каракумов. И мать до своего последнего часа жила при нем. Правда, это считается только, что при нем. А на самом деле жила старушка одна. Ведь сын круглый год все в песках да в песках. Редко когда удавалось ому оставить скот на чолуков и на день-другой сбегать в аул, чтобы проведать матушку.

Пока Сапалы сидел, подперев щеку рукой, и предавался воспоминаниям, устремив невидящий взгляд да полуопорожненную бутылку, Джовхар трижды налила в пиалу чаю из большого фарфорового чайника и вылила обратно — так чай лучше заваривается и дух становится гуще. Придвинула пиалу с чаем к мужу, гадая, сказать или не сказать еще кое-что. А это "кое-что" было самое главное. Поэтому стоит хорошенько подумать, прежде чем рот открыть. Она и себе налила чаю, отхлебнула и заговорила проникновенным голосом, сделав вид, будто только что вспомнила:

— Да, дорогой, вот о чем я еще думаю… Не знаю, право, как ты на это посмотришь… В глаза тебе люди, может, и не скажут, а за глаза осудят: сам, мол, в столице живет, в машине разъезжает, а старший брат в одиночестве прозябает, и в стужу, и в жару среди песков овец пасет. Непременно станут так говорить. И, чего доброго, всю вину на меня свалят. Скажут: "Конечно, если бы от Сапалы зависело, он бы разве не отвел родному брату в своем доме угол; но эта змея, что рядом с ним, не хочет позаботиться о Вепалы". А подумать, ведь и правда — жалко, что ли, для него хлеба кусок? Поможем ему подыскать хороший участок где-нибудь поблизости. Денег у него, наверное, куры не клюют. Куда ему их тратить, живя в пустыне… Я думаю, Вепалы будет только рад, если ему представится возможность жить рядом с единственной дочкой. Когда поедешь, скажи ему: "Хватит тебе скитаться по пустыне. Хватит нам, двум родным людям, жить в разных концах земли. Перебирайся-ка к нам, в город. Ныло бы здоровье, а те пятьдесят голов овец, которые ты имеешь, всегда найдутся". Поговори-ка с ним об этом.

О хозяйстве Вепалы Джовхар намеренно упомянула так небрежно, хотя знала, что овец он имеет не более тридцати да еще, кажется, пару-другую верблюдов. Если их продать, то, даже по приблизительным подсчетам Джовхар, можно отгрохать шикарный дом.

— Он, конечно, привык к простору, ему у нас покажется тесно. Но может немного потерпеть, пока построит себе дом в пять-шесть комнат. Разве мы не понимаем: каждому хочется иметь свой собственный угол. Так спокойнее жить на свете. Вот и пусть живет себе, сад разводит…

Сапалы потер лоб, покрытый испариной от выпитого. Он представил себе на месте той времянки, куда ездил сегодня за Арсланом Агаевичем, огромный кирпичный дом, крытый шифером, с высоким забором и голубыми воротами. Хозяин времянки уже давно намекал, что собирается продавать участок. Если продаст, кончится их с Арсланом Агаевичем лафа. Сколько он, интересно, запросит?..

— Ну, что ты молчишь? Разве я не права? Не права, скажи?

— Права, права, — пробормотал Сапалы и опять наполнил коньяком рюмку.

3

Сапалы качнуло вперед. Он понял, что задремал. Потирая лоб, смущенно посмотрел на шофера. Загорелое лицо Хемры сливалось с темнотой, и только по его блеснувшим зубам Сапалы понял, что тот усмехнулся.

Они выехали затемно, намереваясь большую часть пути преодолеть по прохладе. Хемра крепко держал баранку и напряженно всматривался вперед. Даже днем мудрено было не потерять еле приметную дорогу, обозначившуюся двумя параллельными неглубокими выемками, оставленными колесами машин. А при тусклом свете фар только опытный шофер мог видеть ее. Вдоль колеи мелькала, выносясь из темноты навстречу, чахлая растительность. Дорогу то и дело перебегали зайцы. Шарахались джейраны, перепуганные погромыхиваньем мчащегося по их владениям грузовика.

— В этом году зайцев тьма. Надо было ружье захватить, — сказал Хемра, заметив, что спутник проснулся.

— Да, стоило. В спешке и я не подумал об этом, — согласился Сапалы и кивнул вперед: — Гляди, лиса или шакал!

— Лисица. Видишь, какой пушистый у хитрюги хвост. За здорово живешь она его не отдаст, семь потов с тебя сойдет, пока ее выследишь…

Край горизонта постепенно начал светлеть, и пустыня словно бы росла, раздавалась вширь, из разбавленных зарей сумерек стали проступать дальние барханы, группы саксаульников. И на сосредоточенном лице Хемры отчетливее проступили морщины, выдавая его возраст.

Наступало утро. В кабину влетал прохладный, пахнущий цветами ветерок, и пустыня удивительно хорошела. Там и сям сочно зеленели островки трав, еще не убитых безжалостными лучами солнца. У самой дороги юрко бегали, подбирая невесть что, какие-то пестрокрылые птички. Перед самым носом машины они взлетали, усаживались на ветках саксаула и других кустов, громко щебетали, свиристели, — как видно, поздравляли друг дружку с наступлением нового дня.

— Ты знаешь, что это за птица? — Хемра кивнул на пичугу, которая вылетела почти из-под самых колес и уселась на ветки ферулы, или, как ее поэтически называют, "чаши джейрана".

— Нет, — признался Сапалы.

— Синица. Местная. Она водится только вблизи отар. Должно быть, тут где-то неподалеку пасутся овцы. Очень осторожная и, я бы сказал, предусмотрительная птичка. — засмеялся Хемра. — Когда ложится спать, поднимает обе лапки кверху.

— Зачем?

— Думает, если вдруг обрушится небесный свод, то она удержит его лапками.

— Ну-у? Ох ты!

Еще не было одиннадцати, когда машина с надсадным подвыванием взобралась на знакомый Сапалы бархан. И сразу же в долине Атгырлан показались три глинобитные мазанки. А рядом с каждой стояло по черной юрте. У одной из них сновали люди.

— Вот мы и приехали, — сказал Хемра, притормаживая машину на спуске. И, зная, что нынешние молодые люди не ведают ни традиций, ни обычаев, напомнил: — Туда следует идти с рыданиями, плакать в голос.

— А я совсем не умею плакать, — посетовал Сапалы.

— Люди удивятся. Подумают, что у тебя каменное сердце, если ты не плакал, даже когда умерла мать.

— Разве обязательно публично показывать свое горе?

— Для каждого очень важно отдать близкому последнюю дань уважения.

— А в древности у туркмен был обычай уносить состарившихся отцов и матерей за горы и там оставлять. Однажды парень один нёс на спине своего отца. Взобрался на холм, из сил выбился, остановился передохнуть. А старик улыбнулся. Удивился сын и спрашивает: "Отец, я несу тебя, чтобы оставить без еды, без воды, на растерзание зверям да хищным птицам, чему же ты улыбаешься?" — "Сынок, — отвечает ему старик. — Когда-то и я в твоем возрасте в точности так же нес на спине своего отца, чтобы бросить его за горами. И тоже на этом самом месте остановился передохнуть. Вспомнил сейчас об этом, вот и улыбнулся". И юноша задумался. Выходит, когда он состарится, его тоже сыновья отнесут за тридевять земель и бросят одного? До сей поры он ни разу не подумал об этом. Взвалил он опять отца себе на спину и понес обратно домой, С той лоры, говорят, и перестали туркмены оставлять стариков на произвол судьбы.

Машина остановилась метрах в ста от крайнего дома. Сапалы кивнул на прощанье водителю и выбрался из кабины. Навстречу ему уже шли люди. Он приложил к сухим глазам носовой платок и не очень громко, но так, чтобы все услышали, дважды выкрикнул: "Ой, мама!.." Однако и самому ему собственный голос показался фальшивым. Поскольку на глазах так и не выступило ни слезинки, он старался прикрыть их платком, спрятать от людей. Кто-то из стариков похлопал его по плечу:

— Будь мужественным, сынок. Ладно, ладно, довольно, чего уж…

И эти слова будто ножом полоснули его по сердцу, к горлу подступил ком, и он рванул на себе ворот:

— Ой, мама!..

Старик взял его под руку:

— Ступай взгляни…

Когда он вошел в комнату, женщины, облаченные в белые покрывала, завыли в голос. У него глаза защипало. Он опустился у изголовья матери на колени. Она лежала посреди комнаты на полу, накрытая белой тканью. Кто-то открыл ей лицо. Ему хотелось прильнуть к ее впалым щекам, седым волосам, но он словно окаменел.

Услышал шепот сидящей рядом женщины:

— Бедняжка, умирая, все время повторяла: "Хоть бы сын из Ашхабада приехал! Хоть бы моего любимого Сапалы еще разочек увидеть!.."

Сапалы всхлипнул. Из глаз градом хлынули слезы.

Старик, оставшийся стоять в дверях, велел:

— Достаточно. Теперь выйди на улицу.

Сапалы повиновался. Поднялся, пробравшись между тесно сидящими женщинами, вышел во двор. И увидел старшего брата, который сидел у входа, прислонясь к стене. Вепалы поспешно встал и первым поприветствовал младшего, пожимая его руку обеими ладонями, потом крепко обнял, похлопывая по спине.

— Благополучно ли добрался? Не намучился ли в пути?

Не ожидая ответа, закусил задрожавшие вдруг губы и опять уселся на прежнее место, закрыв лицо руками.

О чем так загоревал старший брат? О том ли, что среди необъятной пустыни остался один-одинешенек? Во всем мире теперь у него только Кейик да младший брат. И всё, никого больше. А любимая мать лежит вот за этой облупленной стеной. Уснула вечным сном. Будто и не приходила в этот мир. Больше никогда она не скажет радостно: "Вепалы-джан, ты пришел, сынок?.." А когда он вновь будет уходить к своим отарам, она не выйдет провожать его и не спросит: "Тепло ли ты оделся, сынок? Ведь ночи стали холодные. А еды взял достаточно?.." И ему, Вепалы, теперь будет некому сказать: "Здравствуй, мама! Вот и я! Как ты тут?.." А уходя, крикнуть, забросив на плечо хурджун и чабанский посох: "Ну, я пошел, мама! Не скучай!" Молча будет входить Вепалы в эту приземистую полутемную лачугу, молча уходить. По ночам не услышит больше прерывистого дыхания и хриплого кашля матери.

Старик повел Сапалы, придерживая под руку, в соседний дом. Тут сидели на постланных подле стен подстилках одни мужчины. Возле оджака расположился председатель колхоза. Он знаком показал Сапалы место рядом с собой.

Едва Сапалы успел сесть, старик, приведший его, обратился к председателю:

— Все, кому положено, прибыли. Пора подумать о том, чтобы выносить покойницу.

— Если так, то можно и выносить.

— Пожалуй.

— Надо хоронить, не заставлять землю томиться ожиданием.

Кладбище было недалеко. Могилы возвышались одна возле другой группами. Три-четыре могилы здесь, три-четыре там. Родных и близких старались хоронить поближе друг к другу. А могилу для матери Сапалы приготовили поодаль от других.

"Если бы отец умер здесь, то ее бы сейчас положили с ним рядом", — подумал Сапалы.

Носилки с покойной, обернутой в саван и накрытой бархатом и шелками, поставили на край могилы. Один из стариков, наклонясь, заглянул в яму. Удовлетворенным взглядом отыскал землекопов.

— Вы чуть поглубже обычного вырыли?

— Да, — сказали те. — Поглубже.

Сапалы тоже заглянул в могилу, откуда несло сыростью и холодом. Он вспомнил, что женщин хоронят на несколько сантиметров глубже, чем мужчин.

Мулла прочитал джиназу, и ему отдали, сняв с покойной, бархат и другие ткани. Кто-то спрыгнул в яму. Неспешно развязали узлы с обеих сторон белого савана, двое подняли усопшую, поднесли к могиле. Человек, стоявший внизу, осторожно принял покойницу, опустил вниз и положил в сделанную в стене выемку головой к кыбле. Сверху ему стали подавать жженые кирпичи, дали ведро с глиной. Человек заложил выемку в стене могилы кирпичами, замазал глиной. Наконец ему протянули руку и помогли вылезти наверх.

Какой-то яшули сказал:

— А ну-ка, Сапалы, Вепалы, бросьте первыми землю, — и сыновьям покойной вручили по лопате.

Вепалы, хлюпая носом, копнул лопатой влажную землю, бросил вниз. В точности так поступил и Сапалы. После им велели положить лопаты на землю. И едва они это выполнили, как все остальные принялись торопливо забрасывать могилу. Когда над ней вырос холмик, люди сели в кружок, и мулла начал вторично читать молитву.

4

Под вечер, когда дневной зной уже начал сменяться прохладой, председатель колхоза Пудак-ага пригласил Сапалы прогуляться. К ним присоединился и заведующий фермой Абдулла-ага. Тихо беседуя, они миновали агил, где зимой содержался скот. Сейчас агил пустовал, ветер доносил оттуда запах залежалого навоза. Постояли возле нового колодца, из которого качали воду с помощью движка. Им более всего другого гордился башлык. То он, то зав-фермой наперебой рассказывали, какие блага обрели колхозники с появлением этого колодца: и скот вовремя напоен, и люди теперь не дрожат над каждой каплей воды, как это было прежде.

Они поднялись на невысокий бархатисто-зеленый бархан, на склонах которого колыхался от ветра шелковистый селин.

— В этом году дожди нас не радовали, — посетовал Пудак-ага, зорко вглядываясь в горизонт. — И месяца не пройдет, как травы выгорят. Сейчас, пока можно, глядите досыта на зелень, услаждайте взгляд. Говорят, от зеленого глаз отдыхает…

— Башлык, у меня к вам просьба, — произнес Сапалы тоном человека, не уверенного, приятными ли будут для окружающих его слова, но вынужденного сказать об этом. Он насупился и отвел взгляд, словно ему не хватало решимости, и глубокие складки пролегли между его бровями. — Может, вы со мной не согласитесь… Но иначе нельзя, поймите… Уехав отсюда, там, в городе, я не найду себе покоя…

Председатель и завфермой переглянулись.

— Говори, поймем.

— Тяжело будет Вепалы одному… Раньше мама была при нем, а теперь… Сколько я звал ее к себе, она не хотела жить в городе…

— Да будет светлым место, где она лежит. Бедняжка целое хозяйство вела одна, заботилась о благополучии детей, — подхватил председатель, уже смекнув, куда клонит Сапалы. Помолчав, добавил: — Если Вепалы уедет с тобой, то закроются двери еще одного дома, еще один очаг погаснет в ауле, еще одним человеком в колхозе станет меньше…

— Уж не обессудьте, брат и так достаточно поработал в колхозе. Потому и прошу. Через день-другой мы уедем. Зачем ему жить тут, словно безродному? У него есть брат.

Председатель задумался. Заложив руки за спину, ковырял носком сапога борозду в песке.

— Вепалы привычен к пескам. Здешний он человек. Как будет привыкать к городской суете?

— Привы-ы-ыкнет, — обнадежил Сапалы и, достав сигареты, закурил, чтобы оттянуть время. Он понимал, что всякое слово без доказательств — пустой звук. Что-то более веское надо выложить перед башлыком, а ничего убедительного, как нарочно, в голову не приходило. — Почему же не привыкнет? Конечно, привыкнет, — повторил он, выпуская из ноздрей двумя струйками дым.

Председатель уловил в его голосе неуверенность, спросил, прищуриваясь:

— А что сам Вепалы говорит? Согласен ехать?

Ну и человек! Вот дотошный! Сапалы еще не заводил об этом разговора со старшим братом. И сейчас злился на себя, что не может сразу ответить. Если председатель и завфермой узнают, что Вепалы пока ни о чем не ведает, то наверняка постараются отговорить его. Вепалы — редкий упрямец. И не всякий раз белое от черного умеет отличить. Если произнесет слово "нет", пиши пропало. Уговаривать его — напрасный труд.

— Там живет его дочь! — Сапалы безмерно обрадовался, что в нужный момент вдруг вспомнил про Кейик. Это и есть тот веский довод, который он искал. — Разве не лучше жить под одной крышей с дочерью и родным братом? А вы, Пудак-ага, какие-то нелепые вопросы задаете, как, будто он первый из аула в город переезжает. Нельзя же так… только о своих интересах думать!

— Сапалы, сынок, не сердись, — спокойно проговорил Пудак-ага, нисколечко не задетый его горячностью. — Каждый колхозник — мой родственник. Мы все, живущие здесь, друг для друга не посторонние люди. Так что ты тоже на старайся нас обидеть. Может, думаешь, в этой глуши председателю больше некого найти для выпаса овец? Заблуждаешься. Это прежде было так: если кому-то выпадало пасти овец в песках, люди это воспринимали как тяжелую повинность. Теперь они за отарами не ходят. На мотоциклах ездят.

У каждого радиоприемник с собой. По вечерам телевизор смотрим, как и ты в своем городе. Словом, не думай, что Вепалы ничего не видит, кроме песков да овец. И пусть не покажется, будто я пытаюсь тебя в чем-то переубедить. Хочешь, вели брата в Ашхабад, в Москву вели. Лишь бы на нас не обижались.

Сапалы почувствовал, что все-таки обидел председатели. Улыбнулся и примирительным тоном сказал:

— Нам не за что друг на друга обижаться, Пудак-ага. Конечно же вы всем желаете добра. Кто этого не знает…

Но тут вмешался в разговор завфермой и чуть не испортил все дело.

— Пудак-ага, сейчас как раз очень и очень много работы, — напомнил он. — Если Вепалы надумает уехать… то хотя бы через месяц-другой…

Председатель досадливо махнул рукой:

— Пусть это решают сами братья. Если Вепалы пожелает завтра оставить свой чабанский посох, завтра же на его место найдем человека.

5

Стоило Сапалы поглубже вздохнуть, верблюд сразу это замечал и принимался ерзать: "Ага, ты еще жив, каналья? Так вот тебе, вот!.." Возвышаясь над своей жертвой, скособочив шею, он сейчас напоминал огромного старого коршуна, цепко ухватившего когтями добычу и не собиравшегося ее упускать.

Солнце приближалось к зениту, грело все жарче и жарче. Песок раскалился. Голову уже невмочь стало держать на весу, и она, казалось, легла на раскаленную сковородку. Откуда-то взялись две мухи, два пакостных созданья. Садились на глаза, норовили влезть в нос, в уши. Единственное, что мог себе позволить Сапалы, — это морщить лицо или, выпячивая нижнюю губу, резко дуть, пытаясь согнать их, но эти мерзостные твари, кажется, понимали, что человек совершенно беззащитен. Они так обнаглели, что под самым его носом устроили настоящую драку, ползали по щекам, жужжали возле уха.

Мухи ни разу не сели на блестящие монеты. Они досаждали только Сапалы, будто ему было мало своих мук…

6

Через семь дней справили поминки. Собралось много людей. Были соблюдены все обрядовые ритуалы. А когда под вечер все разъехались и братья остались вдвоем, Сапалы приступил к осуществлению своего плана. Готовясь к беседе, он долго думал, с чего начать.

Вепалы подбросил в печь несколько сухих саксаулин и задумчиво смотрел, как разгорается огонь; лицо его в отсветах пламени становилось словно бы медным.

— Что ни говори, брат — это брат, а чужие люди и есть чужие, — вздохнув, проговорил Сапалы. — Закончились поминки, и все разошлись по своим домам. А мы вот вместе. Хорошо бы нам и вовсе не расставаться. А?.. Я, конечно, претензий к людям не имею, ведь у каждого свои заботы. И у нас — свои. Словом, вот что я тебе хочу сказать, брат… Я уже посоветовался с Пудак-агой, он мне не задумываясь ответил: "Я не могу не согласиться с тобой, Сапалы!" И старики, с которыми я разговаривал, сказали так же. Надеюсь, и ты согласишься, брат…

Вепалы оторвал взгляд от огня, посмотрел на брата:

— О чем ты?

Тот отвел глаза, помедлил.

Чайник на плите заклокотал. Вепалы снял его с огня. Вода, проливаясь, зашипела, от чугунных кружков повалил пар.

Заваривая чай, Вепалы гадал: "Интересно, о чем он мог советоваться с башлыком и стариками? Если с ними советовался, то наверняка не о пустяках. Может, хочет взять кое-что из вещей, собранных матерью? Сказал бы уж прямо: так, мол, и так. Да нет, не может быть… при чем тут башлык, старики? Как будто мы сами не сможем договориться…"

Пролившаяся вода пригасила огонь в очаге. Поленья дымились. Вепалы маленькой кочергой придвинул их к середине, где было побольше жару. Дрова затрещали, в печи вновь загудел, приплясывая, огонь.

— Согласись, Вепалы, нам нельзя так жить. Два родных человека, а находимся в разных местах. Теперь нет смысла тебе тут оставаться.

"А-а, вот с чем-ты… А я-то думал…" — усмехнулся про себя Вепалы, наливая в пиалушки чай.

— Да, брат, давай-ка отсюда уматывать вместе. У Кейик-джан нету матери, так пусть хоть отца не лишается.

Сапалы намеренно упомянул Кейик. Брат даже в лице изменился, закрыл глаза и, казалось, забыл обо всем на свете: и песок, который так любил ощущать под босыми ногами, и кривой, отполированный его руками чабанский посох, с которым не расставался, и зеленые пастбища, и прекрасные запахи пустыни, — все, все на свете позабыл Вепалы, как только ему напомнили про дочь…

Он медленно открыл глаза и опять уставился на огонь. Он любил смотреть на огонь. Наверное, все чабаны это любят. В холодные темные ночи в пустыне нет ничего прекраснее огня.

Дрова в печи уже превратились в рубиновые угольки и постепенно покрывались белесым пеплом. Через минуту-другую останется одна зола, огонь исчезнет. Только что полыхал, весело плясал — и вот уже нет его. Так и человек. Сегодня жив, а завтра…

Вепалы вздохнул, снял с головы ушанку и снова надел.

— Ты по-своему прав, брат…

7

Сапалы проснулся от шороха. Видимо, было уже за полночь. В узком проеме открытой двери виднелось фиолетовое небо с густо, рассыпанными по небу звездами.

Братья в комнате находились вдвоем. Вепалы повернулся на другой бок, и под ним опять зашуршала солома, толстым слоем постланная под кошмой. Сапалы подтянул к подбородку стеганое одеяло, проворчал:

— Что ты все ворочаешься? Сам не спишь и другим не даешь.

— А?.. Да… Извини, братишка. Спи, спи…

— И ты спи. Погоревали — и хватит. Охами да вздохами умершим не поможешь. О себе надо подумать.

— Верно говоришь. Только я сейчас совсем о другом… Вчера в пустыне набрел я… Гляжу, валяется под ногами… Все думаю, правильно ли я поступал? Сам-то я, конечно, считаю; что правильно, а шайтан говорит: "Неправильно!"

— Что? Что ты увидел? — Сапалы приподнялся на локте.

— Да ладно, оставим этот разговор. Тебе лучше этого не знать. А то убежит от тебя сон, как от меня…

— А все же? Что за манера у тебя — начинать разговор и недоговаривать? — вспылил Сапалы.

— Не стану я об этом рассказывать, уж прости… отец.

Странно прозвучало это слово в устах старшего брата по отношению к младшему, но в этом была своя истина.

Отец в первый же год войны погиб на украинской земле. А спустя всего два месяца у Вепалы появился братишка. Соседки сказали: "Душа Сапалы вернулась. Недолго пробыл бедняга на том свете, скорехонько воротился назад". И личиком младенец точь-в-точь походил на отца. Его и нарекли Сапалы.

Сапалы уловил еле приметную дрожь в голосе брата и нутром почувствовал, что с ним произошло что-то из ряда вон выходящее. Стал бы Вепалы из-за пустяков терять сон…

Опять приподнялся на локте и, всматриваясь в темноту, откуда доносилось ровное дыхание старшего брата, сказал:

— Коль уж завел разговор, так говори до конца. С кем, как не со мной, ты можешь поделиться, чтоб облегчить душу?

— Скажу тебе, а ты еще кому-то. Нехорошо получится.

— Если я поклянусь, из меня клещами не вытянешь, ты-то знаешь.

— Если настаиваешь… — вздохнул Вепалы и заворочался. — Но знай: кому-нибудь проболтаешься — Мухаммед-пир накажет нас обоих. Учти это… Так вот, как-то я полдня разыскивал отбившихся от стада овец… Тьфу, тьфу, тьфу!.. Нет, это не мой язык молвит, а язык провидения! Наверное, полпустыни объехал на верблюде. Уже близился вечер, и я собрался возвращаться к кошаре, как вдруг… Не могу передать, как я испугался… Я набрел на то самое место, где, заблудившись в песках, умер от жажды Мухаммед-пир…

В темноте вспыхнула спичка. Вепалы зажег у своего изголовья стоявшую на кошме лампу, и Сапалы заметил застывший в его округлившихся глазах ужас.

— Ну и что? Что дальше? — нетерпеливо спросил Сапалы. Его сон тоже как рукой сняло. — Ну, набрел…

— Гляжу, что-то белеет поодаль. Слезаю с верблюда, подхожу. А это — кости. Человеческие кости. Скелеты троих людей. Ветер смел песок, и они обнажились. А один совсем маленький. Видимо, ребенка…

— Почему ты думаешь, что там умер Мухаммед-пир?

— А ты разве не знаешь? Во времена басмачества Мухаммед-пир с женой и ребенком бежал в пустыню и там, говорят, погиб. Чьи же тут могут быть кости, как не Мухаммед-пира?.. Стою я ни жив ни мертв, не знаю, что делать. Шагу не могу ступить, словно поги одеревенели. Вдруг гляжу — кувшин лежит рядышком, его выпуклый бок едва виден из-под песка. Я бух на колени, разгреб ладонями песок и едва поднял кувшин. Вроде небольшой, а такой тяжелый. "Что же в нем может быть?" — думаю. А горлышко куском черной кошмы заткнуто. Вытаскиваю я эту кошму и… Глаза мои от блеска чуть не ослепли… У ног просыпалось…

— Что? Золото? А?.. — Не в силах унять сердцебиение, Сапалы резко сел, отбросив одеяло.

— Конечно. Что же еще!.. Полный кувшин… к счастью, вспомнилось мне, как отец говорил, что золото приносит людям одни напасти. Прочитал я молитву, заткнул кувшин, положил его на старое место и попятился. Потом одним махом вскочил на верблюда и дал деру.

— И ни монетки не взял? — сдавленным голосом закричал Сапалы. Его трясло как в лихорадке.

— Ты что, как можно? Над этим местом витает заклятье, не иначе.

— А где это место, а? Ну хотя бы приблизительно, а? — перешел на шепот Сапалы, тщетно стараясь скрыть волненье.

— Не знаю. Я даже не оглянулся. И по сторонам не глядел. К тому же стемнело совсем.

— Ну вспомни!

— Не помню. Убей, не помню.

Сапалы прополз по кошме через середину комнаты и схватил Вепалы за руку:

— Вспомни, брат, вспомни, подумай хорошенько, а…

— Что с тобой, братишка? Зачем только я тебе рассказал об этом! Могучий дух Мухаммед-пира не подпускает к этому месту ни одного человека.

— Но ты-то как туда попал?

— Он знал, что я не возьму.

— Брат, все равно это золото найдут. Кто-нибудь да набредет на него. Все Каракумы сейчас исхожены, изъезжены вдоль и поперек, перерыты и просеяны, ищут то газ, то нефть. Пусть не достанется этот клад посторонним. Если мы его возьмем, печалей знать не будем, и дети наши смогут безбедно жить до скончания века.

— Нет-нет, побойся бога. О могучий Мухаммед-пир, ты не слушай его слов! Это не он произносит, а за него говорит шайтан!

Сапалы дрожащими руками достал сигарету и прикурил от лампы. Он понял, что брат ни за что не откроет ему тайны. Если, конечно, он, Сапалы, не подберет ключа. Ему прежде всего надо успокоиться и хорошенько подумать. Может, что-нибудь да придумается. Но что? Как заставить дурака развязать язык? Ну намекнул бы хоть, в какой стороне это место и что приметное поблизости, чтоб ориентироваться…

"Нет, Вепалы, я заставлю тебя сказать. А станешь упрямиться, не жди от меня добра. Я приставлю к твоему горлу нож, глупец несчастный!.. Говорят же: "Если бог дает своему рабу, то кладет прямо на его дороге". Ведь так говорят! Так что же ты?.. Можно подумать, если ты не взял этого золота, то Мухаммед-пир тебе прибавит несколько лет жизни? Ну и дуралей, по твоему лбу хоть мешком из-под муки бей, и то не побелеет!.."

Выкурив сигарету и отправив окурок щелчком за порог, Сапалы сидел некоторое время, обхватив колени. Потом отпил из носика чайника остаток горького чая и, утирая губы, сказал:

— А что, если нам поступить так…

— Нет-нет, хватит, ты мне лучше совсем больше не говори об этом…

— Да постой же, заладил "не говори, не говори"! Тоже мне, святоша!

Вепалы промолчал. Только дыхание его сделалось глубже. А Сапалы после недолгой паузы заговорил опять вкрадчиво:

— Я не думаю, чтобы всемогущему Мухаммед-пиру нравилось валяться в пыли да грязи. Если мы соберем его кости и похороним, а над могилой возведем гробницу с кирпичным куполом, тогда как? Не согласится ли он тогда отдать нам часть своего золота?

Вепалы не принял предложения брата:

— Не-ет… Может, всемогущему Мухаммед-пиру нравится лежать так, на голой земле. Ему, может, аллах так велел.

"Ну что ты с ним поделаешь!" От негодования не находя более слов, Сапалы в сердцах хлопнул себя по коленям.

Если завладеть кладом, то враз осуществились бы все замыслы Сапалы. Интересно, сколько там, если перевести на деньги? Ну, если не миллион, то около того. С такими деньгами можно позволить себе все, что угодно. Имея такие деньги, и кандидатской не нужно. Сразу доктором можно стать…

— Ну, какой же ты родной брат? — брызжа слюной, заорал вдруг Сапалы. — Все равно найдет кто-нибудь! Най-де-ет!..

Потом он опомнился, встал и попятился. Шагнул за порог. Встал у двери, прислонясь к стене и глядя на звезды, которые мерцали, дразня, как рассыпанные по темному полю золотые монеты.

"Не дай аллах, услышу, что кувшин уже кем-то найден, сердце мое не выдержит, разорвется. Умру в мучениях, как проглотившая иголку собака. И в этом будет виноват мой брат! Родной брат…" — думал Сапалы, хватая ртом воздух; он задыхался.

Но как на смену ночи приходит день, так и мрачные мысли сменяются светлыми. "А может, судьба все же мне улыбнется и кувшин с золотом попадет в мои руки?.. Кто знает… может, он мне предназначен свыше, потому Вепалы и набрел на него? Ведь не случись этого, я бы никогда не узнал о его существовании. Все, что ни делается, — к добру…"

8

Стелясь понизу, подул обжигающий ветер, взъерошил гривы барханов. Казалось, повеяло жаром из отверстия гигантского тамдыра. Зарылись в песок ящерицы. Угомонились и суслики, утром бегавшие, посвистывая, среди кустиков евшана. Все живое попряталось от зноя. Только Сапалы не мог никуда спрятать даже голову. Отекла шея, и стоило немалых усилий шевельнуть ею. Он ткнулся в раскаленный песок лбом и закрыл глаза. Ему хотелось плакать. Но и слезы, кажется, высушил зной. Распухший язык с болью отдирался от нёба.

"Неужели эта тварь так и будет сидеть на мне верхом, пока я не отдам концы?.. Или чувствует, что я все еще дышу, потому и не двигается с места?.. Пырнуть бы его чем-нибудь в брюхо!.."

Верблюд время от времени высоко задирал голову и беспокойно озирался. Ветер срывал с его губ белую пену, разбрасывал по сторонам.

Золотые монеты то исчезают под песком, то, оголяясь, вновь жарко горят на солнце. Так жарко, что невозможно смотреть. Ослепляют. Зажмуришься, а они все равно перед глазами.

" Бул-бул-булл!.."

"Что ты все рыгаешь, гад?! Мне бы только выползти из-под тебя да успеть добежать до хурджуна, в котором ружье. Вон он, шагах в тридцати. Уж я с тобой рассчитался бы сполна!.."

9

Джовхар мотыльком порхала по дому, как могла угождала деверю. Вымыла содой до блеска самые красивые чайники, пиалы, заварила крепчайший чай. Усадила Вепалы на диван да еще подушку за спину подсунула, поставила перед ним шоколадные конфеты в коробке. Наполнила хрустальную вазу медом и тоже поставила на стол. И все сама, сама. Кейик помочь не просила. И чай наливала собственноручно — сначала гостю, потом мужу. Не успел Вепалы выпить и двух пиалок, принесла чебуреки, испеченные в газовой духовке.

— Берите, угощайтесь. Наверное, проголодались с дороги, перекусите пока. А я сейчас обед приготовлю.

И детишки заметили сразу, что мать сегодня особенно добра, — разыгрались, расшумелись. То из одной комнаты, то из другой раздавались их звонкие веселые голоса. Они могли брать сейчас любые игрушки, и мать не заругает, не отберет.

— Кейик-джан, пока я буду прокручивать мясо, посмотри за младшими, доченька!

Джовхар была сама доброта, и голос ее звучал нежно, ласково. Кейик давно не видала такого обращения. Она взяла детишек за руки, увела на улицу, чтобы они не мешали взрослым.

Сапалы подал брату еще одну подушку:

— Возьми, подложи под локоть… А тот человек, на которого ты оставил свою скотину, надеюсь, надежный?

— Ну да… Я попросил: "Завтра, мол, погоню этих овец на базар, посмотри за ними до утра". А он говорит: "Оставляй и будь спокоен, присмотрю". Чаем меня напоил, накормил.

— А корову ты, значит, раньше пристроил?

— Ну да… Земляк купил. Хорошая была корова, много молока давала…

— За сколько продал?

— За семьсот.

— Вместе с теленком?

— Ну да…

— А ведь теленок уже большой был. Тут на базаре больше бы дали.

— Земляк купил. Больше просить неудобно было.

От горячего чая лицо Вепалы покрылось испариной. Капли пота заполняли морщины на его широком лбу, сливались в ручейки и бежали вниз, огибая брони. Он совал руки в карманы и, видимо, но находил платка. Сапалы протянул брату полотенце. Однако Вепалы не решился утереться им, поблагодарил, положил полотенце на край стола и, по старой привычке, утерся полой халата.

Старший брат стеснялся младшего. Хотя в большинстве случаев бывает как раз наоборот. Даже разговаривая с младшим, Вепалы не решался смотреть ему в глаза. Может быть, от воспитания?

Когда отец погиб на войне, Вепалы бросил учебу в школе. Он был старшим, на целых девять лот старше Савалы. Мать не справлялась одна, ей надо было помогать. И Вепалы стал работать. А когда Сапалы исполнилось семь лет, председатель помог устроить его в интернат в райцентре. Там Сапалы закончил школу. Потом в городе учился. Институт закончил. Женился, домом обзавелся. И навсегда стал горожанином. С тех пор не так-то уж и много лет прошло. Но за это время каждый из них стал совсем другим человеком.

Прежде Вепалы был сильнее Сапалы. А теперь, наоборот, Сапалы сильнее. Он образованнее. И брат признает в нем это преимущество. Сапалы может им повелевать как хочет. Захотел — переселил в город. Велел распродать скотину — и тот согласился. Но не решается его полотенцем вытереть пот, боится испачкать.

Сапалы посмотрел на его руки. Все те же знакомые с детства большие ладони со следами порезов, ссадинами, корявые крепкие пальцы с широкими ногтями с чернотой под ними. Несмотря на внешнюю грубость, эти пальцы были очень подвижные и ловкие. Половчее, чем у многих. В детстве, играя с мальчишками в альчики, Вепалы неизменно выигрывал. Правда, он не любил этих игр, но иногда принимал в них участие из-за Сапалы. Потому что братишка чаще всего проигрывал. Когда младший уже готов был расплакаться от горя и досады, в игру вступал Вепалы. К концу игры мешок его доверху наполнялся альчиками. Он отдавал их Сапалы. Тот включался в игру — и опять неудачно. Вепалы снова за него отыгрывался…

Да, в те времена не только Сапалы гордился им, весь аул гордился. Потому что ни в одном другом ауле не было пальвана равного Вепалы. Приставку "пальван" к своему имени он ни у кого не выпрашивал. Люди сами стали его так называть.

Однажды в соседнем ауле был той: какой-то чабан устроил празднество в честь появления первого зуба у сынишки.

Звучала музыка, пели бахши. Под крики и смех толпы свели драчунов-козлов. А после козлиной драки объявили состязания по горешу и стали вызывать желающих.

Люди образовали широкий круг. Впереди на кошмах расположились старики. Глашатай объявил: победителю приз — откормленный бычок.

А состязания продолжались. Объявили вторую премию. И неподалеку от площадки привязали большого жирного барана, который блеял и метался из стороны в сторону, испуганно таращась на пеструю многоголосую толпу. Чуял, наверное, чем чреваты для барана той.

На середину круга вышел, поигрывая мышцами, высокий сухощавый джигит. Ребята, приехавшие с Вепалы из Атгырлана, стали подзадоривать земляка:

— Ну выходи, что же ты! Не беда, если и упадешь, — земля удержит!

Ребята подталкивали Вепалы в спину, но тот никак не осмеливался решиться.

— Что ж, тогда отдадим пальвану его приз, если среди собравшихся нету ему равных! — провозгласил глашатай.

— Эх ты!.. — упрекнули Вепалы земляки.

— Да неудобно, — оправдывался тот. — Можно ли находиться в гостях и хозяев в песке валять?

Кто-то из стариков услышал слова Вепалы и остановил пальвана, который уже направился получать свой приз:

— Послушай-ка, подожди немного, за приз все-таки надо побороться! — Подойдя к Вепалы, схватил его за руку и сердито сказал: — А ну выходи! Если даже упадешь, не свернешь себе шею!

Выведенпый на середину круга почти насильно, Вепалы стал готовиться к борьбе. Пока он разувался, а потом до колен закатывал штанины, ожидавший пальван с насмешливой улыбкой наблюдал за ним. "Что еще за сосунок объявился тут?" — можно было прочесть в его взгляде. Затем подошел к Вепалы, подпоясавшемуся цветастым ситцевым платком, со знанием дела проверил, как тот завязал платок, крепко ли. Опытному борцу не понравилось, и он сам перепоясал соперника. Мгновенье спустя они крепко вцепились друг в друга, и борьба началась. Вепалы нагнулся, стараясь ноги держать подальше, чтобы противник не дал подножку. А тот рванул его на себя, и Вепалы чуть не упал на колени. Ко удержался. С трудом, но удержался. Вепалы не применял никаких приемов. Он только сопротивлялся. А противник изощрялся и так, и эдак. Толпа кричала, хлопала в ладоши.

Толпа переживала. Большинство подзадоривало наступающего. А как иначе, как не поднимать дух своего земляка! Зато все ребята из Атгырлана были на стороне Вепалы. Они тоже кричали, свистели.

И вдруг пальван зацепил-таки ступней ногу Вепалы. Вепалы пришлось приподнять его и, крепко прижав к себе, держать на весу. Если противнику удастся свободной ногой опереться о землю, то он непременно повалит Вепалы. Но чем дольше парень держал соперника, тем меньше у самого оставалось сил. По правилам тот уже обязан был освободить его ногу, но он и не думал этого делать.

— Отпусти его ногу! — выкрикнул кто-то из толпы.

Однако силы Вепалы уже иссякли, соперник поставил свободную ногу на землю, приподнял его и бросил. Но и сам не удержался. Уже падая на спину, Вепалы в последнее мгновенье вывернулся, и они оба повалились, одновременно коснувшись земли плечами.

— Чар!

— Чар!

— Ничья!

— Заново бороться!

Толпа шумела, спорила. Старики посовещались и решили, что противники коснулись земли одновременно.

И поединок возобновился. Однако пальван уже применял свои приемы не столь ретиво. Устал.

— Осторожничает, боится нашего Вепалы, — радовались атгырланцы.

— Смелее! Вали его, наконец! — подзадоривали своего местные.

— Эх ты, чуть задаром не получил приз!

— А ну, Вепалы, еще чуть-чуть! Поднатужься!

Вепалы, подбодренный выкриками, применил пару приемов. Но и соперник не собирался уступать. Однако чувствовалось, что он выдохся. И вдруг Вепалы изловчился и сцепил свою ногу с его ногой, но повалить не успел. Теперь соперник был вынужден поднять Вепалы и держать, прижав к груди. Но Вепалы заставил его расслабить руки, уперся о землю ногой, рванул на себя и в сторону. Толпа и ахнуть не успела, как соперник уже лежал распластанный на земле, а Вепалы сидел на нем верхом.

Атгырланцы чуть глотки не надорвали от криков. Больше всех, конечно, радовался и кричал Сапалы. Он даже осип от крика. Вепалы поздравляли аксакалы аула и вручили приз. Заодно с откормленным бараном ему дали еще и красивый платок с завернутыми в него несколькими пачками чая. Платок с чаем Вепалы преподнес старику, который насильно вытащил его за руку в круг и заставил бороться. Тот принял подарок, похлопал Вепалы по спине и похвалил, сказав, что он истинный пальван. С той поры и стали к имени Вепалы прибавлять прозвище "пальван".

А как радовалась мама, когда ее дети вернулись с тоя, ведя на привязи огромного барана! У нее на глазах от радости выступили слезы. В тот же вечер она зашила в тряпочку немного заговоренной соли и прикрепила этот треугольный талисман к тюбетейке Вепалы, чтобы его, не дай аллах, не с глазили.

Мать часто обращалась к старшему сыну: "Мой пальван". Но она называла его так не столько за то, что он побеждал на многих соревнованиях, сколько за трудолюбие. Вепалы не боялся никакой работы. Скотный двор почистить — пожалуйста. Сено косить — равных ему нет. Съездить в райцентр на арбе за продуктами — никто лучше не справится. Овец пасти — и тут мастак. Хорошо жилось за его спиной и матери, и братишке. Когда среди мальчишек возникали стычки, никто не смел обидеть Сапалы. Если кто и пытался это сделать, то достаточно было пригрозить братом: "Вот скажу Вепалы, тогда узнаешь!.."

Да, прекрасные были времена!

А теперь… Теперь Вепалы сдал. Худой, хотя и жилист. На коричневом лбу морщины, по углам рта залегли глубокие складки. На руках отчетливо проступают набухшие вены. Единственное, что не изменилось в нем, так это его крупные угольно-черные глаза, опушенные густыми, как у женщины, ресницами.

Утром чуть свет братья отправились за овцами. Посоветовавшись со старым чабаном, приютившим их стадо, решили, что верблюдицу с верблюжонком и верблюда-самца выгоднее свести на базар в следующее воскресенье. А нынче погнали только овец.

Их овцы, пасшиеся на приволье, досыта наедавшиеся стенной травы, выгодно отличались от других, пригнанных на продажу. Их сразу заприметили и оценили покупатели. Тут же окружили стадо.

Откуда ни возьмись появился посредник. Желая подзаработать три — пять рублей и сразу же приняв сторону братьев, он так стал расхваливать овец, что Вепалы только диву давался.

— Эй, люд! Кто желает купить барашка, подходи сюда! Нигде больше не ищите! Вы только посмотрите на этих овец, загляните им в глаза: они ясны как росинка. Сразу видно, что эта скотинка повалялась вдоволь на белом песочке. А шерсть-то какая, шелк, а не шерсть! Да ее и мыть не надо, можно сразу прясть и ткать ковры. Берите! Покупайте! Вы больше нигде не найдете овец здоровее, жирнее и дешевле! Приценивайтесь! Договаривайтесь! Не упускайте случая! Это базар, не стесняйтесь, предлагайте свою цену. Подходите, люди! И давайте по рукам… Эй, парень, тебе какой баран нужен? Сразу резать или будешь откармливать?

При посредничестве маклера торговля пошла бойчее. До полудня продали всех тридцать семь овец. По сто и сто тридцать рублей. Вепалы щедро отблагодарил посредника.

Домой братья пришли в приподнятом настроении. Только одна мелочь несколько огорчила Вепалы. Джовхар почему-то вывесила на солнце постель, на которой он спал. Только его постель. Он не подал виду, старался не думать об этом. Мало ли-что, она хозяйка в своем доме.

В следующий базарный день они продали верблюдицу с верблюжонком. А самец остался — не сошлись в цене. Раздосадованный Сапалы советовал отдать его за любую цент, но брат не согласился. До вечера проторчали они на базаре. И пришлось вести верблюда обратно. Но не прогонишь же его опять во двор к старому чабану. И к Сапалы во двор его не приведешь — там центр города, собаку держать — и то разрешение нужно. Думал-гадал Сапалы, пока не вспомнил про хижину на окраине. Там ведь и сарай есть. Вот только как Арслан Агаевич отнесется к тому, что там поселится Вепалы со своим верблюдом?

Попросив брата подождать несколько минут, Сапалы кинулся разыскивать телефон-автомат. Слава аллаху, упрашивать его не пришлось. Арслан Агаевич сразу сказал: "Участок же твой. Как хочешь, так им и распоряжайся. Что касается меня, думаю, твой брат нас не стеснит. Пожалуй, даже лучше, если хоть кто-то там будет жить. А то входишь словно в пещеру, а не в дом…"

Сапалы поблагодарил профессора и запыхавшись прибежал обратно. Радостно доложил брату, что выход найден.

Так Вепалы пришлось поменять место жительства спустя неделю после приезда в город. Вечером младший брат при-вез ему старенький матрац и стеганое одеяло. Еще не избалованный городскими благами, Веналы даже обрадовался, что будет жить здесь. По-первых, в доме брата он чувствовал себя как-то стесненно. Там куда ни ступи — ковры, куда ни глянь — хрусталь. Не привык он к такой роскоши. И эта пестрота на стенах, мерцанье в сервантах всякий раз как бы подчеркивало, что он тут чужой, посторонний. Не мог он ни ходить спокойно, ступая по коврам, ни есть серебряными вилками, ни спать на белых накрахмаленных простынях.

Но это бы все ладно, это бы все и вытерпеть можно. Да вот куда важнее вторая причина… У Джовхар, оказывается, очень неуравновешенный характер. В последние дни у нее все чаще стало портиться настроение. Она начинала греметь кастрюлями, тарелками, ни с того ни с сего обрушивалась с руганью на детей, доводя их до слез. И когда начиналось такое, Вепалы готов был сквозь землю провалиться. Ему сразу среди этих стен становилось тесно, душно. Он не знал, куда себя девать. Отправлялся бродить по городу, и совсем не хотелось возвращаться. Казалось, что Джовхар злится из-за него. Конечно, если сравнить, как она встретила Вепалы и как с ним обращается теперь, разница довольно приметная. Не дурак же Вепалы, чтобы этого не видеть.

А мазанка прекрасная. Небольшая, приземистая, с маленьким оконцем, похожа на домик, оставленный в ауле. И тишина вокруг почти как в степи. А Вепалы прямо-таки извелся от шума автомобилей, сплошным потоком несущихся мимо окон Сапалы. Ни днем, ни ночью не прекращаются рев моторов, пронзительные гудки. Вепалы чуть с ума не сошел. Уснуть не мог по ночам, ворочался, клал на ухо подушку — ничто не помогало. Особенно выводило из себя резкое тарахтенье мопедов. Звук этот точно сверло ввинчивался в мозг. "Куда бежать? Куда спрятаться?" Об этом думал Вепалы каждую ночь. А утром помалкивал, не говорил ничего своему брату, боясь его обидеть. "Привыкну, к чему только человек не привыкает. Живут же люди…" Кто знает, может, и привык бы Вепалы к шуму, но к воздуху привыкнуть было трудно. От запаха выхлопных газов у него першило в горле, болела голова. "Как вы тут дышите?" — по нескольку раз в день спрашивал он у брата и невестки. "Эх, пустыня моя, пустыня, не знал я тебе цены! — думал с горечью Вепалы. — Где вы, мои степные ночи? Где ты, степной ветерок, волнующий душу запахом свежих трав и цветов?.."

Новое жилище хоть и неказисто на вид, но не сравнить его с домом Сапалы. Тут тишь да благодать. Многоэтажные дома городской окраины видны лишь вдалеке, как мираж. Ни машин тебе, ни запаха гари. Сплошной простор. К тому же Вепалы тут будет один и может чувствовать себя хозяином. И верблюд никому не мешает, можно не спешить с продажей, подождать, пока цены на базаре поднимутся…

Как-то Сапалы сказал: "Вот что, брат… У меня объявились кой-какие завистники. Болтают, что второй, мол, дом имеет, зачем он ему… Подумал я: ведь и правда — зачем он мне? Словом, этот участочек я переписал на твое имя. И тебе хорошо, и мне спокойнее. Отгрохаем тут особняк, и будешь жить-поживать как хан!.."

За чем же дело стало? Время терять проворный Сапалы не собирался. Пока лето, надо приниматься за работу.

На следующее утро он привел мастера. Долго мерили, прикидывали, пока наметили, где закладывать фундамент семикомнатного дома. Начало есть. Осталось выкопать траншеи, сбить над ними щиты из досок и залить бетоном. И фундамент готов. Но во сколько же это все обойдется?..

Сапалы сел напротив старшего брата и начал подсчитывать вслух, на сколько дешевле будет стоить это строительство, если с закладкой фундамента справится Вепалы сам. Ведь силы ему не занимать. Пальван.

— Конечно. Ни к чему за эту работу платить чужим людям, — поразмыслив, согласился Вепалы.

На следующий день Сапалы нанял две грузовые машины и привез на участок булыжник, цемент, кирпич, доски.

Почти месяц в поте лица трудился Вепалы. Траншеи заполнены булыжником и залиты бетоном. Осталось поднять фундамент на четверть от земли. Вепалы смешивал раствор цемента со щебнем и заполнял промежуток между щитами. Когда раствор затвердевал, он крепил щиты в другом месте. Снова брался за совковую лопату, размешивал раствор, подхватывал его и бросал между щитами. Подхватывал и бросал. Под его темной кожей так и ходили мускулы. Пот бежал по лицу. Он утирался рукой, отхлебывал воды прямо из носика чайника и снова работал.

И так каждый день. С рассвета дотемна.

Сегодня около одиннадцати приехал на своем "жигуленке" брат. Приезд его не удивил. Он часто приезжал, привозил то да сё. Вепалы смутило, что приехал он не один, с мо-лодой женщиной. Обычно Вепалы не очень-то заглядывался на женщин. А тут глаз не мог отвести. Уж больно красива. Воткнул лопату в раствор да так и замер, когда она, выйдя из машины, тихо поздоровалась с ним и прошла мимо, обдав волной духов. Ему почудилось, что из пустыни потянуло ветерком, напоенным цветами. И смотрел он вслед ей, пока она не скрылась в доме. Вдруг ему сделалось неловко, что стоит голый, в закатанных выше колен брюках, ноги в глине, сам небрит. Сапалы подошел с ухмылочкой:

— Как дела?

— Ай, ничего дела, идут потихоньку.

— Работа движется?

— Как видишь. Очень тяжелый раствор. А то бы побыстрее двигалась.

— А разве есть на свете легкая работа? Или ты уже устал?

— Да нет, просто так, к слову сказал.

— Э-э… Арслан Агаевич не приезжал?

— Кто такой Арслан Агаевич? Я тут такого не видел.

Сапалы взобрался на фундамент, сделанный вчера, подпрыгнул. Остался доволен и неспешно направился в дом.

Вепалы это показалось подозрительным. "Поболтал со мной о пустяках для отвода глаз… Или этот шустряк развратом занялся? У него же пригожая жена, прекрасные дети! Если Джовхар об этом узнает…"

Вепалы не на шутку рассердился, зло размешивал раствор, швырял досадливо доски, и они оглушительно грохали.

Гулькамар сидела на табурете возле окна и смотрела на работающего во дворе мужчину. Его крутые плечи лоснились от пота. На спине, на руках бугрились, перекатывались под коричневой кожей мышцы. Приятно было смотреть, как работает мужчина.

Сапалы расхаживал по комнате и что-то монотонно говорил. Она не слышала его. Совсем другим были заняты ее мысли. Вспомнив, почему она здесь, Гулькамар резко обернулась к Сапалы:

— Он сказал, что приедет в одиннадцать? Почему до сих пор его нет? Просил, умолял, как ты говоришь, а заставляет ждать. Это свинство!..

Она взглянула на свои часики. Было четверть двенадцатого. Ей захотелось швырнуть эти золотые часики к порогу. Засверкав, они ей напомнили хитрые, бегающие глазки Арслана Агаевича. Она даже расстегнула браслет, чтобы разнести их вдребезги. Но ведь это глупо. При чем тут часы?

— Не знаю, — оправдывался Сапалы. — Целую неделю твердил мне: "Хочу поговорить о Гулькамар. Уговори ее. Хоть на пять минут. Я прошу, она не соглашается…" Не знаю, не могу понять, почему он задерживается. Может, что-то неожиданное помешало…

— А что нового он мне скажет! — горько усмехнулась женщина. — Наверное, опять то же самое. Но я не соглашусь. Ни за что не соглашусь! Я видеть его не хочу, он мне опостылел, а с ребенком не расстанусь! Не расстанусь! Не-от! И пусть оставит меня в покое! — Голос Гулькамар задрожал, по щекам потекли слезы. — Мне нужно хоть одно родное существо на свете, которое будет со мною всегда, хорошо мне или плохо, молода я или стара. Всегда!.. Или считаете, если я одинока, так за меня некому и заступиться? — Она закрыла лицо руками, силясь унять слезы, но рыдания душили ее, мешали говорить. — Пусть не приезжает… Не хочу… Не хочу его видеть…

В этот момент раздался на улице страшный скрежет, грохот, звон бьющегося стекла. Сапалы опрометью бросился во двор и увидел, что машина лежит на боку, а верблюд трется о нее.

— Ах ты, скотина, чтоб ты сдох! Вот тебе, тварь!.. Вот тебе!.. — Сапалы схватил первую попавшуюся под руку палку и стал нещадно колотить верблюда. — У тебя шкура чешется? Вот я тебе почешу! На тебе, если чешется!.. Вот тебе!..

Прибежал Вепалы и обхватил брата сильными руками. Сапалы вырывался, кричал, его трясло как в лихорадке.

Из дома выскочила Гулькамар, Увидев окровавленного верблюда, вскрикнула, прикрывая ладонью рот. Верблюда пожалела! А опрокинутую машину и не заметила. Нашлись жалетели! Посмотрел бы на них Сапалы, если бы их собственную машину так покалечили!.. "Жигули" лежали на боку. Лобовое стекло было разбито, дверцы наверняка помяты. В стороне, поблескивая, валялось боковое зеркальце.

— Ну, давайте поднимем. — Вепалы стал ходить вокруг автомобиля, почесывая затылок и растерянно поглядывая на брата.

— Если бы ты продал эту тварь в прошлый базарный день, как я советовал, ничего бы не случилось, — со злостью процедил сквозь зубы Сапалы.

Прибежал в наспех накинутом на плечи чекмене сосед Селим. Вдвоем с Вепалы они успокоили Сапалы, который чуть не до смерти забил глупое животное.

Потом они втроем стали поднимать машину. Гулькамар тоже помогала как могла. Наконец с четвертой попытки машину поставили на колеса. Сапалы вновь начал ругаться — лицо его то становилось красным, как гребень готовящегося к драке петуха, то бледнело. А Вепалы и Селим только охали да ахали и сокрушенно качали головами.

Верблюд с окровавленной мордой стоял в сторонке и, подрагивая красивыми рыжими ресницами, недоуменно смотрел на людей, не понимая, за что его избили.

Сапалы каждую царапину на машине пощупал руками. Пальцы его дрожали. А Селим, заложив руки за спину под полы чекменя, стал неспешно обходить машину, осматривая ее со всех сторон и приговаривая:

— Ай, ничего страшного… Что делать, если так случилось. Вон мастерская, совсем недалеко. Поезжай туда, тебе там все выправят.

Сапалы сел в машину и включил зажигание. Поймав на себе насмешливый взгляд Гулькамар, высунулся из кабины:

— Поедешь или подождешь еще немного? Я долго не задержусь.

— Обо мне не беспокойтесь, сама доберусь, — резко ответила женщина.

И эту ее резкость сразу отметил Вепалы.

Машина фыркнула и помчалась, пыля, к автостанции.

Вепалы посмотрел на верблюда, вздохнул, покачал головой:

— В прошлый базар за него давали тысячу сто. Знал бы, что так получится… Эх-х!..

— Да, хорошую цену предлагали, зря упустили, — сказал Селим. Подойдя к верблюду, окинул его оценивающим взглядом.

— Чистейшая порода. Умный, как человек, — заметил Вепалы.

Селим сразу же, конечно, смекнул, что теперь можно заполучить этого верблюда подешевле. Равнодушным тоном и как бы между прочим произнес:

— Я тоже подумывал приобрести такого. А впрочем, зачем он, если живешь рядом с городом… Но, если договоримся о сходной цене, я бы взял. Может, сторгуемся?

— Может. — согласился Вепалы. — Пусть брат вернется, своему дому. Пожалуй, так даже лучше, Сапалы сейчас лишь бы поскорее избавиться от этого животного, дорого не запросит. А Селим скажет, что раздумал покупать, поломается, чтобы тот еще скинул цену. Не зря ведь его люди за глаза спекулянтом именуют. Да он не в обиде — всяк живет как умеет.

Вепалы подцепил вилами немного сена, бросил верблюду. Собрал разбросанные доски, сложил возле штабеля. И делал вид, что не замечает оставшуюся женщину. А она стояла у входа в дом, прислонясь плечом к косяку, и смотрела в его сторону. Чего, спрашивается, смотрит?

Вепалы ни разу не оставался наедине с посторонними женщинами. Не знал, о чем толковать с ними. Особенно с такой… культурненькой, как видимо, ученой. От одного ее присутствия он терялся и потому счел самым благоразумным взяться за прерванное дело: схватил лопату, принялся размешивать раствор. Ведь работая, можно не утруждать себя беседой. И в глаза ей, может, не бросится, что ты бестолков и не знаешь, о чем вести разговор. А все же интересно" кто она такая? Кажется, они кого-то ожидают. Сапалы спрашивал про какого-то Арслана… Агаевича… Что же это он, брат разлюбезный, оставил ее одну, а сам улепетнул?..

Гулькамар, со свойственной всем женщинам наблюдательностью, заметила, что этот сильный и мрачноватый с виду мужчина на самом деле очень стеснителен. Почувствовал ее взгляд — и движения его стали неловки, и работа не так спорится. Даже смешно. Гулькамар улыбнулась. Он, кажется, заметил. Отвернулся. Наверно, с самого утра без чая и еды трудится. Кто о нем тут позаботится? Сапалы и теперь не знает, сможет ли тот привыкнуть к городу. Он вдов. Поди, одичал в одиночестве и без женских ласк в своей пустыне.

Чудно как-то, но Гулькамар вдруг захотелось для этого молчуна сделать что-нибудь приятное. Ей пришло в голову вскипятить чай и угостить его мятными пряниками, которые оказались у нее в сумке по чистой случайности: шла утром мимо гастронома и купила. Она зашла в дом, поставила на печь чайник, развела огонь.

Не прошло и получаса, как Гулькамар и Вепалы сидели друг против дружки и, отхлебывая из пиалушек чай, разговаривали. Сначала Вепалы рассказал о своей жизни. О чем ему еще было говорить? Потом и Гулькамар, тронутая его откровенностью, поведала свою печальную историю. Самой непонятно, что это вдруг решила исповедаться? Устала, видать, носить в себе. Устала. Настала необходимость раскрыться перед кем-то. А в этом молчуне она чутьем угадывала что-то сродни себе. Нет, она не старалась разжалобить его, а держалась с достоинством и говорила даже в полушутливом тоне, с улыбкой. Она рассказывала о себе, ничего не тая. Рассказывала этому почти незнакомому человеку не для того, чтобы он ее пожалел. Просто рассказывала и все.

В сорок восьмом году Гулькамар лишилась родителей. Они погибли, когда произошло то страшное землетрясение, о котором и сейчас жутко вспоминать. Воспитывалась она у дядя. Когда ей исполнилось шестнадцать, дядя, позарившись на крупный куш, насильно выдал ее замуж за пожилого богатого человека и получил солидный калым. Кто-то сообщил об этом в сельсовет. Дядю и мужа осудили. Не минуло и полгода, она получила известие, что муж погиб: подрался с кем-то в колонии.

В то время Гулькамар жила в одном из пригородных аулов я заведовала библиотекой. В один прекрасный день из Ашхабада приехал именитый писатель. Он в то время работал над новой книгой и хотел поближе познакомиться с некоторыми колхозными делами. Встречался и с молодежью, и со старыми людьми, слушал их рассказы и сам поведал много интересного. О литературе говорил, о театре, приглашал по воскресеньям или субботам приезжать в город и обещал сводить всех на лучшие спектакли.

Тогда Гулькамар и познакомилась с писателем. Едва приедет, бывало, сразу же заходит к ней в библиотеку. Вначале она робела перед ним, а потом привыкла. Они подолгу беседовали. Правда, больше говорил он, а она слушала. Но ей нравилось его слушать. Он столько всего знал и так умел рассказывать, что у нее дух захватывало. Хотя он был намного старше ее, они друг другу приглянулись. Оказывается, писатель потерял семью во время землетрясения. Общее горе как-то еще больше сблизило их.

Спустя некоторое время писатель опять приехал в аул. За Гулькамар. Он перевез ее в Ашхабад. И около пяти лет они жили душа в душу.

В то время в их дом часто захаживал Арслан Агаевич. Он как раз писал диссертацию по произведениям мужа Гулькамар. Писатель подолгу просиживал с ним, помогал. А Гулькамар подавала им чай, варенье.

Иногда в выходные дни Арслан Агаевич возил их за город, показывал самые живописные места в горах, речки, озера. Он был непревзойденным мастером по шашлыкам. Они очень весело проводили время.

Но неожиданно муж заболел. Очень тяжело. Несколько месяцев пробыл в больнице. Гулькамар нередко дежурила возле него по ночам. Была убита горем, устала. Арслан Агаевич в то время очень помогал ей. Доставал лекарства, делал покупки. Но муж так и не выздоровел.

После его смерти Арслан Агаевич продолжал забегать "на огонек". Но старой привычке Гулькамар принимала его. Ведь если подумать, ближе Арслана Агаевича у нее никого не оставалось в Ашхабаде. Она и не заметила, как он вскружил ей голову.

— Я, видимо, уже родилась такой невезучей, — сказала Гулькамар, и лицо ее озарила улыбка, так не сочетавшаяся с ее настроением. — Иначе смогла бы, наверное, за два замужества обрести хоть немножко счастья.

— Сколько было вашему мужу? — спросил Вепалы.

Она чуть замешкалась с ответом.

— Незадолго отмечали шестидесятилетие. В газетах о нем печатались большие статьи. Но он как раз находился в больнице, мы не смогли по-настоящему отпраздновать его юбилей. Теперь у меня в целом свете никого нет. Одна надежда — ребенка жду. А этот… Хочет лишить меня последней радости…

Услышав звук подъезжающей машины, Гулькамар посмотрела в окно и побледнела. Обернулась к Вепалы, растерянная, испуганная, и упавшим голосом сказала:

— Он… Очень прошу вас, не пускайте его сюда… Не хочу видеть!

Вепалы, пригнув голову, вышел наружу. Такси, в котором приехал профессор, уже мчалось к городу, и позади него клубился шлейф желтой пыли. А сам Арслан Агаевич в белой вышитой косоворотке и соломенной шляпе, сжимая подмышкой пухлый коричневый портфель, шел к дому. Вид у него был довольный, как у человека, только что выигравшего по лотерее. Кивком поздоровался с Вепалы и, что-то веселое мурлыча под нос, хотел бочком проскользнуть в дверь.

— А ну стой! Куда направился? — загородил ему дорогу Вепалы.

Арслан Агаевич оцепенел, округлившимися глазами глядя на Вепалы, выражение лица которого не внушало ничего хорошего. Потом он заставил себя улыбнуться.

— Тебя спрашиваю, куда идешь? — повторил Вепалы.

Вероятно, если бы он сохранил способность удивляться, он очень изумился бы своей решительности, необычно грубому тону, желанию врезать этому типу по физиономии. Очень уж он показался противным, да и в тоне женщины притворства не было, боль была, тоска человеческая.

— Сю… сю… туда, — начал вдруг заикаться оторопевший Арслан Агаевич и все никак не мог согнать с пылающей физиономии нелепую улыбку, которая словно приклеилась.

— Что ты там забыл?

— Я только что встретил Сапалы, моего аспиранта. Он сказал, чтобы я шел прямехонько в дом. Там меня ждут. Мне необходимо срочно поговорить с женщиной. Меня зовут Арслан… Разве тебе ничего обо мне не сказал твой брат?

— Мне все равно, лев ты или отец льва, но чтобы я тебя больше не видел здесь! Понял? — не сбавлял тон Вепалы.

— Это же я, не понимаешь, что ли? — озлился Арслан Агаевич.

— Потому и говорю, что это — ты!

— Послушай, друг, я ведь и раньше бывал здесь, когда тебя тут и в помине не было! — с яростной вкрадчивостью пояснил гость.

— А теперь не будешь бывать. Ясно? Или не понимаешь туркменского языка? Могу объяснить и по-другому.

Арслан Агаевич отступил на шаг, пронизывая Вепалы уничтожающим взглядом. Можно было подумать, что теперь он отправится подобру-поздорову восвояси, но не тут-то было: профессор метнулся вперед и толкнул дверь портфелем, в котором звякнули бутылки.

Бледная как полотно Гулькамар, сцепив на груди пальцы, стояла посреди комнаты, как видно прислушиваясь к их разговору.

Вепалы успел схватить Арслана Агаевича за плечо, рассердившись не на шутку. Оттащил его от двери и так толкнул, что тот повалился на грядку, ощетинившуюся зелеными стрелами лука, а его шляпа отлетела в сторону. Вепалы подумал, что переборщил, приблизился, чтобы помочь подняться. Но профессор очень резко поднялся сам. Попятился, отряхиваясь и приговаривая:

— Хорошо… хорошо…

— А ну не болтай много, а поскорее убирайся! — Вепалы сунул ему портфель, из которого капало вино, распространяя спиртной запах.

Взяв портфель, Арслан Агаевич что-то невнятно буркнул и направился к шляпе. Но подул ветер, и ее отнесло на несколько шагов. Пришлось догонять. Едва он нагнулся, шляпа опять упорхнула прямо из-под рук. Сзади послышался смех. Но Арслан Агаевич не обернулся…

10

"Неужели так и пропаду?.. Неужели никого не окажется поблизости?.. Если уже однажды тут проехала какая-то машина, может же и другая проехать…"

Сапалы вдруг захлестнула злость на всех шоферов. Ездят, сволочи, по Каракумам где попало, не придерживаясь дорог. Как ближе, так и шпарят напрямую. Бросив старую дорогу, прокладывают новую совсем рядом. И на пространстве всего в два-три квадратных километра появляется сразу несколько дорог, ведущих в один и тот же пункт.

Сапалы с трудом приподнял тяжелую, словно свинцом налившуюся голову, пытаясь определить, очень ли старая дорога, на которой он лежит под верблюдом. Но глаза застилал туман, он ничего не смог различить. Если кто-то и проедет совсем близко, по ту сторону бархана, то все равно не заметит ничего. Сапалы от отчаяния хотелось плакать. Ему казалось, все на свете, вся природа ополчилась против него. Ну хоть бы вон тот саксауловый куст рос поближе — он бы, может, выломал палку. Впрочем, что для этого чудовища палка! Его и ножом не сгонишь.

Сапалы вспомнился случай, происшедший с одним из его земляков. Давно это было и выветрилось из памяти, а сейчас вот вспомнил. Сапалы тогда был мальцом дет семи или восьми. О происшествии долго толковали в их ауле. А он запамятовал. Не то, может, поостерегся бы пускаться в пустыню один на верблюде.

Однажды сосед с двумя верблюдами отправился в пески за дровами. На верблюдице ехал верхом, самца вел в поводу. Солнце уже начало садиться, когда он наконец добрался до зарослей саксаула. Тут и решил передохнуть. Стреножил верблюдов, вскипятил чай, перекусил, сидя в тени. Тем временем жара спала, взошла луна. Он и начал по прохладе собирать сухой саксаул. Было светло, как днем, и за какие-то два-три часа он натаскал дров сколько ему требовалось.

Приготовил вязанки и решил немного подремать, чтобы с рассветом отправиться в обратный путь.

Уже перед самым утром его разбудил хриплый рев готового к нападению верблюда. Но судьба к этому человеку оказалась милостивой, шагах в четырех от него был старый полузасыпанный колодец. В него он и юркнул. Верблюд со всего маху обрушился на колодец, но лишь слегка задел брюхом макушку насмерть перепуганного человека…

И все-таки он оказался в лучшем положении, чем Сапалы: он, по крайней мере, мог двигаться в своей яме, садиться, вставать. В положении Сапалы ему можно даже позавидовать. Сидеть в яме — это не то что быть придавленным горячей потной тушей. И то ненадолго хватило у мужчины терпения. Прождал он час, другой, а верблюд и не думает вставать. Тогда он вынул из висевшего на поясе чехла длинный нож и тихонько ткнул им верблюда в живот. Тот даже и не вздрогнул. Рассердился человек и вогнал нож в брюхо животного по самую рукоять. Но верблюд поерзал только, будто ему щекотно. А по прошествии некоторого времени испустил дух. Человеку пришлось изрядно потрудиться, чтобы его чуть-чуть сдвинуть в сторону и выбраться из колодца.

Да, если подумать, таких случаев сколько угодно. Вепалы даже как-то рассказывал. Произошло это в годы войны. Время трудное было, голодное, люди едва сводили концы с концами. Вернулся у одной женщины муж с фронта после ранения. Собрала она всю муку, какая оставалась в доме, замесила тесто, чтобы напечь лепешек и досыта накормить людей в честь такого радостного дня. Отнесла тесто к уже раскалившемуся тамдыру, а сама побежала приглашать соседей. Вернулась — и что видит? Верблюд уплел все тесто и стоит облизывается. Схватила женщина горящую головешку и давай лупить его, и давай лупить…

Более двух лет минуло, пока верблюд выждал момент, чтоб в селении как раз не оказалось ни одного мужчины, и решил расквитаться с хозяйкой за обиды свои, за побои. Заревел дико и кинулся к ней. Та бежать. Носится с воплем, призывая на помощь, вокруг дома, а верблюд за ней, не отстает.

В тот день женщина постирала свои вещи и развесила сушиться на кустах, разложила на траве. Увидел верблюд платье под ногами, решил, видно, что женщина упала, — бросился на него и давай ерзать, тереться брюхом. А женщина кинулась к соседям и сидела в их доме, трясясь от страха, пока не вернулись с работы мужчины и не прирезали верблюда…

Эх, глупец, что бы тебе вспомнить об этом пораньше, когда еще находился дома! Не пришлось бы, может, теперь испытывать такие муки и гадать, останешься жив или умрешь. Фу-ты, пусть летят черные мысли вслед за ночью. Надо о хорошем думать, о хорошем… Однако нет больше мочи терпеть жажду!

"Ой, мама моя…" — всхлипнул Сапалы, уже в который раз вспоминая мать. Почему-то человеку в самые тяжелые минуты только одна мысль о матери приносит облегчение.

Когда-то, давным-давно, отважные туркменские джигиты несколько дней бились в Каракумах с врагами. Блестели на солнце мечи и высекали искры, подобные молниям. Небо застлала пыль, взбитая копытами коней. Наконец не выдержали враги натиска, пустились наутек. Джигиты пришпорили коней, погнались за ними. Лишь один батыр остался на поле брани. Сознание его мутнело от боли и жажды. И время от времени он слабым голосом просил пить. "О мама моя, где ты, помоги мне", — стонал он. И вот подошла седовласая женщина. Перевязала джигиту раны, остановила кровь. И боль уняла. А он все просит дать ему напиться. Но это же пустыня, откуда вода? И женщина тогда попросила у аллаха прощения и, закрыв глаза, дала батыру свою грудь. Свершилось чудо: испив молока, батыр пришел в себя, возвратились к нему силы. Открыв глаза, он увидел седовласую женщину и ее обнаженную грудь. Но не успел сказать ей: "Мама!" — она исчезла.

Возвратились тем временем джигиты, прогнавшие с родной земли врагов. Диву дались, увидев товарища перевязанным. А выслушав его, поняли, сколь сильна бывает любовь матери, которая и вдали от дома оберегает их от бед…

— О мама, помоги мне… — простонал Сапалы.

Хоть бы в бреду померещилась на губах капля воды. Ветер носился над ним, обжигая. Казалось, не ветер это, а огненное дыханье печи. "Может, прав был Вепалы: не стоило затевать все это? Может, прознал о моих намерениях Мухаммед-пир и решил меня наказать, — думал Сапалы. — Может, и не верблюд вовсе сидит на мне, а сам дьявол, которого напустил на меня Мухаммед-пир?.."

Сапалы напряг последние силы и, скосив глаза, посмотрел вверх. Он увидел кривую шею верблюда с космами лохматой шерсти и высоко-высоко, в поднебесье, его маленькую змеиную голову. С обвислых губ его срывалась пена, похожая на клочья облаков. "А может, дух самого Мухаммед-пира принял облик бешеного верблюда?.."

Должно же это наконец кончиться! Грудь Сапалы свело судорогой, он задыхался.

Спустя много-много времени какой-нибудь путник набредет на скелет… А может, и скелета не найдет никто. Голодные волки разорвут на части, растащат по всей пустыне… Вороны выклюют глаза… Бр-р-р, какие жуткие картины рисуются!

Интересно, дадут ли в газете некролог?.. Если прознают, с какой целью я отправился в пустыню, то вряд ли. А как они узнают? Не узнают. Джовхар не проговорится. Ведь не глупая, понимает: скажи она об этом — и дети останутся без пенсии. Вместо пенсии — кукиш!.. А кое-кто и позлорадствует: "Ишь каков, разбогатеть хотел. И поделом ему!.." Нет, уж лучше пусть никто ни о чем не ведает. Догадалась бы Джовхар сказать: мол, муж отправился в пустыню с научными целями! Тогда бы наверняка напечатали некролог.

Сапалы отчетливо представил себе четвертую страницу газеты, где в нижнем правом углу будут заключены в черную рамку следующие слова: "В связи с безвременной кончиной…"

Тьфу ты, что это он себя раньше времени хоронит? Неужто и впрямь конец?.. Это же стыд какой — быть задавленным верблюдом! Уж лучше б под машину угодить!

Интересно, Джовхар будет плакать? Наверное, будет. Что из того, если они иногда ссорились. Ссорились и мирились. Другие, что ли, не ссорятся? Сапалы знает такую семью, где ссоры бывали каждый божий день, а муж умер — жена как же плакала! В голос рыдала. И Джовхар, наверное, изойдет слезами, бедняжка. Ведь теперь ни мужа, ни золота. Двойное горе.

И зачем только они ссорились, что не поделили?.. Если бы Сапалы остался жив, они бы, наверное, друг другу больше ни одного грубого слова не сказали. Не то что в прошлый раз. Недавно они так поссорились, что едва не разошлись…

11

Сапалы после работы не собирался нигде задерживаться. Выйдя из троллейбуса, едва успел пересечь площадь, как хлынул проливной дождь. Держа над головой кожаную папку, Сапалы промчался мимо памятника Шевченко и вбежал в распахнутую стеклянную дверь ресторана "Туркменистан". Рубашка на нем успела намокнуть и прилипла к телу. Усатый пожилой швейцар, стоявший в дверях, возражать не стал, чтобы человек переждал тут дождь. Сапалы причесал мокрые волосы и стал смотреть на вмиг опустевшую улицу. Упругие струп, за которыми исчезли дома, хлестали по блестящему асфальту.

Вдруг кто-то хлопнул его по плечу и весело воскликнул:

— Говорят же, кто не умер, когда-нибудь обязательно встретятся!

Сапалы сразу узнал своего однокурсника Алешу Петрова, хотя тот заметно располнел и лоб стал Шире, отвоевав у волос пространство в полголовы.

— Вот так встреча! Как жизнь, Алешка?

— Нормально. А я о тебе кое-что знаю по твоим выступлениям в печати. Дома все хорошо?

— Конечно.

— Ну и прекрасно!.. Сижу в зале и вижу в окно — кто-то бежит знакомый. Идем!

— Да ну…

— Никаких "да ну"! Сколько не виделись! — Алеша положил руку ему на плечо. — Или стал таким большим человеком, что с нами, смертными, как говорится…

В зале играла музыка, танцевали несколько пар. Звон посуды, дразнящие запахи еды сразу напомнили Сапалы, что он сегодня не обедал. Закрутился с делами, заморил червячка пиалушкой чая с конфетой, любезно предложенными младшей лаборанткой.

Столик Алексеем уже был занят. Они сели. Тотчас появилась официантка. Приветливо улыбаясь, вынула блокнот.

— Шампанское, водку, коньяк? — спросил Алексей у Сапалы и, не дожидаясь ответа, обернулся к официантке: — Бутылку коньяка, побольше зелени и пару цыплят табака. Да поживее.

— Но много ли? — предостерег Сапалы приятеля, но Алеша отмахнулся.

Громкая музыка не очень располагала к беседе. Сапалы навалился грудью на стол, чтобы Алексей мог его лучше слышать, спросил:

— Ты где сейчас?

— В Теджене. Учительствую. А ты все в академии, да? Защитился?

— Скоро уже. Диссертация, можно сказать, готова.

— Молодец. Я рад за тебя. — Алеша налил в фужеры лимонаду и улыбнулся. — Знаю, о чем хочешь спросить. Женился ли я, верно? Женился, друг, женился. Теперь опять семейный.

— На ком?

— Ты ее не знаешь. Или тебя интересует национальность? — засмеялся Алексей. — Не думай, не испугался. Опять на туркменке.

Официантка принесла заказ.

Первый тост конечно же был традиционный — за встречу.

На их курсе Алеша был единственный русский парень. Поскольку он жил в ауле и с первого по десятый класс учился в туркменской школе, туркменский язык он знал лучше русского. Сначала все удивлялись, а потом привыкли. Собственно, удивляться-то было нечему. Родители Алеши эвакуировались сюда во время войны, поселились в ауле да так там и остались. Алеша вырос среди туркменской детворы.

Сапалы во время беседы то и дело заговаривал с ним по-русски, а русоволосый голубоглазый Алеша улыбался и отвечал по-туркменски:

— Поверишь ли, корону купили. Свое молоко, сметана… Два сына у меня. Вот такие уже… А по дочке скучаю. В школу пошла. Каждый месяц удерживают алименты, но я и сам ей еще посылаю…

Алеша умолк, задумался. Его прежняя жена была очень, красивой. Работала диктором на телевидении. До сих пор никто толком не знает, что послужило причиной их разрыва. Поговаривали, что Алеша чересчур уж ревновал ее. Сам он на эту тему не любил распространяться.

И мы живем потихоньку, — сказал Сапалы, чтобы развеять грустные мысли приятеля.

— Вижу, что потихоньку, — мотнул головой слегка захмелевший Алеша. — Когда студентом был, дела твои двигались куда быстрее. У тебя, кажется, профессор свояк? Что же ты не защитился до сих пор?

— Не пришью же я себе голову свояка, — отшутился Сапалы.

— Ну, давай за твои успехи!

— Может, хватит, а?

— Взяли! Не каждый день видимся. Или жену боишься? В свое время ребята поговаривали, что ты не смеешь ослушаться жены.

— Кто? Я? Брось ты!..

— Ничего удивительного. В наше время редко кто жены не боится. А почему мужчина не может себя чувствовать свободным? Ну скажи, почему? Вот сейчас — разве мы женам изменяем? Сколько сидит вокруг девушек, а мы ни разу и не взглянули в их сторону. Но стоит прийти домой чуть позже обычного, это уже расценивается, будто ты из чьих-то объятий явился. Жена не посчитается, с другом ли ты сидел, с братом ли. И ты в дураках… Вот почему у нас стало больше разводов… Да, наши женщины давно во всем превзошли мужчин! Закабалили нас…

— Бро-ось… — неуверенно пытался возразить Сапалы.

Под сводчатым потолком погасли и снова вспыхнули хрустальные люстры, напоминая, что время позднее. Музыканты стали зачехлять свои инструменты. Друзья и не заметили, как за разговором промелькнули часы.

Алеша проводил Сапалы до остановки. О чем только не говорили они! А о главном Сапалы забыл. Уже войдя в троллейбус, вспомнил, что не пригласил Алексея в гости. Выкрикнул свой адрес, но дверца со скрежетом закрылась и троллейбус, тронулся.

Сапалы прошел вперед и сел у окна. После дождя воздух посвежел, и, несмотря на позднее время, по улицам прогуливалось много народу. Многие возвращались из театров, с последних сеансов кино. Витрины магазинов ярко светились, отражаясь в мокром асфальте.

Кто-то толкнул Сапалы палкой. Не сильно, правда, но чувствительно.

— Чего там не видел? Отвернулся и делает вид, что не замечает инвалида!

Рядом, опираясь на костыль, стоял седой мужчина.

— Что вы кричите, яшули? Пожалуйста, садитесь. — Сапалы встал, сдерживая раздражение.

— Занял место для инвалидов и еще пререкается, когда ему говорят! — Мужчина опустился на сиденье. Руки его, сжимавшие костыль и палку, дрожали. — Защищая таких, как ты, я оставил в Европе ногу!

Пассажиры молчали. Некоторые с интересом поглядывали в их сторону. Стоявший поблизости парнишка заметил:

— Мы же не виноваты, отец, что родились после воины. Если бы жили тогда, тоже воевали.

— Да, конечно! Ты бы непременно ушел на фронт. Это по твоим длинным космам видно…

Троллейбус остановился, и Сапалы вышел, испытывая в душе сочувствие к вступившемуся за него юноше. Что надо старому сундуку? У самого плохое настроение, так нужно и другим испортить? Защитнички! Неизвестно еще, где ты ногу свою оставил — в Европе или поездом оттяпало по пьяному делу!

Калитка была заперта. Сапалы нажал на кнопку звонка. Подождал. Опять нажал, аж пальцу больно стало. Наконец на застекленной веранде вспыхнул свет. В наброшенном на плечи халате вышла Джовхар. Шаркая тапочками, не спеша приблизилась к воротам, не спрашивая кто и что, отперла и, сразу отвернувшись, пошла назад.

Войдя в дом, он застал ее лежащую на софе и при свете бра рассматривающую какой-то журнал. А рядом с ней, на месте Сапалы, сладко спали дети.

Конечно же она это сделала нарочно — перенесла малышей из детской. Но он сдержался, не подал виду и даже стал тихо насвистывать какой-то мотивчик, всем видом выказывая, что ему безразлично, где лечь — с женой или отдельно. Пусть так. Он устроится и на диване. Сапалы открыл шифоньер, чтобы достать белье.

Джовхар резко отбросила журнал.

— Нельзя ли потише?

— Тогда постели мне сама.

— Кто хочет иметь нормальную постель, не шляется невесть где, а вовремя приходит домой!

— Что ты кричишь? Детей разбудишь…

— Нашелся заботливый! Когда шляешься, про них не думаешь!

И самообладание вдруг покинуло Сапалы. Его захлестнула ненависть. Такая ненависть, какой он никогда ни к кому не испытывал. Словно не жена была перед ним, а самая ядовитая на свете змея.

— Я покажу тебе!.. — дико закричал он и, схватив с приемника будильник, изо всей силы швырнул в Джовхар.

Она нырнула с головой под одеяло, но тут же вскочила.

Часы ударились о стену, завешанную толстым ковром. Повскакали испуганные дети. Но Сапалы уже ничего перед собой не видел. Его так трясло, что стучали зубы. Он хватал все, что попадалось под руку, и швырял в Джовхар.

И вдруг Джовхар словно испарилась. Как сквозь землю провалилась. А пол весь усеян осколками битой посуды, статуэток, обломками стульев. В голос ревут дети. Стоят, забившись за шкаф, прижавшись друг к другу.

И сразу сник Сапалы. Прошла дурная ярость. Ступая по хрустящим осколкам, приблизился он к детям, обнял их, расцеловал, как бы прося прощения. А они все тряслись, словно замерзли, а он крепче прижал их к себе, бессвязно бормоча:

— Родные мои… Хорошие мои…

Младшая прижалась к отцу горячим тельцем. И Сапалы, взяв ее на руки, стал расхаживать по комнате. А старшая взяла веник и стала сметать с ковра черепки.

Теперь, когда злость в Сапалы улеглась, звон сметаемых осколков причинял ему такую боль, что хотелось стонать. Он каждый день чуть свет уходил на работу, трудился в поте лица — и все для того, чтобы купить эти вещи. А теперь накопленное за несколько лет уничтожил мгновенно. Ему казалось, не по ковру шаркает веник, а царапает прямо по сердцу. И виной всему — Джовхар. Она виновата. Она довела!

Во дворе хлопнула калитка. Послышались торопливые шаги. Дверь отворилась.

— А-а, змея, явилась!..

И осекся. Следом за женой появился Арслан Агаевич. Войдя в комнату, он хмуро огляделся. Увидел в углу кучу черепков, многозначительно кашлянул.

— Ну, в чем дело? Чего взбеленился? — спросил Арслан Агаевич с ледяным выражением лица. Вид у него был крайне недовольный. Конечно, подняли среди ночи с постели…

Наверное, Джовхар успела с три короба нагородить сестре, всхлипывая и причитая: "Вот такая у меня жизнь. Приходит в полночь пьяный, концерты устраивает!" А та конечно же тотчас растормошила Арслана Агаевича. Насколько хватило фантазии, дополнила услышанное и заставила его немедленно поехать и унять хулигана. И вот разгневанный Арслан Агаевич уже здесь.

— Все равно не поверите… — буркнул Сапалы.

— А, чему, собственно, верить, и так все на виду! — воинственно заявила Джовхар, ткнув носком туфли груду битого стекла.

— Ну что вы все это выставили тут напоказ? Выбросьте в мусорный ящик, — посоветовал Арслан Агаевич, не скрывая раздражения.

— Да-а? — ехидно прищурилась Джовхар. — Нет уж, я не стану это выбрасывать в мусорный ящик! — Она быстренько принесла из соседней комнаты большую скатерть и принялась складывать в нее черепки. — Я еще кое-кому покажу. Если ты не можешь наставить его на путь истинный, поучить уму-разуму, я положу этот узел на стол президента Академии наук. А если и он не обратит внимания, тогда я повыше дойду. Я этого дела так не оставлю. Не позволю, чтобы на моей голове ломали стулья! Я еще не знаю, как все это отразится на моих детях: то ли заикаться начнут, то ли умом тронутся! Не-ет, я не потерплю такого. Чего ради? Идите, дети, ложитесь спать.

Связав узел, Джовхар не без усилия подняла его и отнесла в другую комнату. Припрятав где-то, вернулась.

— Нажрался где-то, развлекал бог знает кого, а дома закатывает скандал…

Арслан Агаевич вздохнул, опустился на мягкий стул и закинул ногу на ногу.

— А ну, Сапалы, скажи и ты что-нибудь.

— Что говорить…

— Ты его всячески поддерживаешь, хочешь ученого из него сделать, а он вон какой… — тараторила Джовхар и, обращаясь к мужу, бросила: — Что ты вытаращился на меня? Не правда, что ли? Я бы на твоем месте от стыда сквозь землю провалилась. А ему хоть бы что!..

— Ты же никогда не пил помногу, что с тобой сегодня приключилось?

Сапалы рассказал Арслану Агаевичу, где он был. Что Джовхар его понапрасну обидела. Вот он и не сдержался.

— Ну, братец ты мой, тебе тогда надо показаться невропатологу, — сказал Арслан Агаевич. — Нельзя себе позволять такое. Особенно в присутствии детей. Они же все понимают.

— А что соседи завтра скажут? С какими глазами ты покажешься им? Ну конечно, если нету совести, тогда все дозволено…

— Что ты заладила: совесть, совесть? А самой не совестно на каждом пальце золотые перстни с бриллиантами носить, в то время когда у меня чистой рубахи переодеться нет? Пусть неудобно, но скажу: сегодня утром я не нашел ни чистых трусов, ни носков. Соседи-то этого не знают!..

Арслан Агаевич снова кашлянул.

— Нашел о чем говорить! Мог бы в день зарплаты зайти в любой универмаг и купить себе все, что надо.

— Вот именно! — обрадовалась Джовхар. — Нет, я чересчур избаловала его. Привык, чтобы ему все на блюдечке с золотой каемочкой подносили.

Послышался стук в дверь. Все трое переглянулись. Затем Джовхар отправилась на веранду, и оттуда донесся ее голос: "Входите, дверь открыта!"

В комнату вошли трое. Один в гражданской одежде и два милиционера. У Сапалы сразу мелькнула мысль, что его жена милицию вызвала.

— Что случилось? Что за шум? — Милицейский старшина обвел вопросительным взглядом Сапалы, Арслана Агаевича, Джовхар.

— Собственно, ничего особенного. Во всякой семье иногда… — начал было Арслан Агаевич, поднимаясь со стула.

— Пустяки, — перебивая его, обворожительно улыбнулась Джовхар.

— Тогда зачем звонили?

— Кто звонил? — удивилась Джовхар.

— Какой-то мужчина…

"Значит, не она, — Сапалы посмотрел на жену почти ласково. — Кто-то из соседей постарался".

— Только что приходил один из рабочих, делающих у нас ремонт, — начала фантазировать Джовхар. — Так поздно. И пьяный. Мужа дома не было, я испугалась. Прогоняю — не уходит. Накричала на него, с трудом выставила… А они только что пришли, вот я им как раз об этом и рассказываю.

— А где он сейчас?

— Тот пьяный? Ушел. Что ж вы думаете, я буду его дома держать…

— Что ж, тогда мы пойдем. Только в следующий раз по ночам не беспокойте соседей.

— Ну что вы! — Джовхар любезно проводила их до калитки. Вернувшись, сказала с порога: — Говорила же, соседи услышат!

Сапалы промолчал. Он был доволен тем, как повела себя Джовхар в присутствии блюстителей порядка. Еще не хватало, чтобы его повели в милицию, а потом настрочили письмо на работу. Ну и Джовхар! Актриса, да и только! В душе Сапалы уже восхищался женой.

Арслан Агаевич заночевал у них.

Но дальше не все пошло так же ладно. Три дня Джовхар не разговаривала с мужем. Как взглянет на пустой сервант, так лицо у нее делается каменным.

— Не переживай, еще куплю, — успокаивал Сапалы.

Она и бровью не повела. Будто не слышала.

Сапалы подмазывался, пытался подъехать к ней и так и эдак, но все напрасно. "Да-а, — удрученно вздыхал он. — Пока в серванте не появится такой же дорогой сервиз, вряд ли пойдет на примирение. Никакие слова не смогут растопить ее сердце. Мало того, что сама не разговаривает со мной, она и детей от меня гонит!"

Оставалось терпеть и ждать, когда Джовхар подобреет. Но непохоже, что она подобреет скоро, если ей на глаза то и дело попадается пустой сервант. Хоть выноси его вон! "У кого-нибудь занять, что ли, денег да накупить всего?.. Гм, занять… Влезать в долги, когда где-то в песках, прямо на поверхности, лежит целый кувшин золота!.." Сапалы вспомнил старшего брата, и у него опять испортилось настроение.

Он нарочно более не заговаривал с братом о кладе. Вепалы упрямый. Станешь расспрашивать, замкнется как ракушка — не отомкнешь. А так, ежели сам, может, по забывчивости и проговорится. Но только зря Сапалы надеялся — Вепалы и словом не обмолвился больше о золоте. Так и уехал. И дом не достроил. Отобрал у Арслана Агаевича его красотку и махнул обратно в свою пустыню.

Арслан Агаевич стал относиться к Сапалы с прохладцей. Хорошо еще, что родичи. А не то бы… Джовхар бегает без конца к сестре, жалуется, как она несчастна, А та, скорее всего, подзуживает мужа: "Это ты во всем виноват, ты! Сапалы прежде не был таким. Ты ему помог сдать кандидатский минимум, протащил в академию. Вот он и зарвался! Думает, пупом земли сделался! Какой же ты профессор, если не можешь приструнить этого выскочку!.."

На работе Арслан Агаевич будто не замечал Сапалы. Держал себя словно они чужие совсем…

Нет, пока с Джовхар разлад, и на работе везения не жди. А она — ух, упрямая! — не милостивее становится, а все раздражительнее. Как не поймет, что и его чувства к ней все больше остывают, как осенние дни, которые становятся все прохладнее и прохладнее. Муж и жена, а спят врозь. Ну разве это жизнь? А как изменить ее? Что придумать?..

Перед глазами Сапалы опять возник злосчастный кувшин… Подари он сейчас Джовхар колечко или браслет — в целом свете не найдется нежнее и ласковее женщины, чем она…

12

В аул они прибыли после полуночи.

Гулькамар с Кейик еще не спали, когда Вепалы ни свет ни заря отправился в правление. Пудак-ага обычно очень рано приходил на работу. И в этот раз он уже сидел за своим столом и просматривал какие-то бумаги. Дверь кабинета была открыта, Вепалы и вошел. Здороваясь протянул обе руки.

— О-о, Вепалы, добро пожаловать! — обрадовался председатель. — Проходи, садись. Как там, в Ашхабаде, люди живут? Рассказывай.

— Да неплохо, яшули. А вы тут как, живы-здоровы?

— Все так же, как было до твоего отъезда. Ничего не изменилось.

Наступила пауза. Председатель постукивал по бумаге тупым концом карандаша. Вепалы, потупясь, комкал в руках платок, не знал, как приступить к главному разговору, ради которого пришел.

— А мы назад приехали, яшули! Примете?

Пудак-ага заметил, что настроение у Вепалы неважнецкое, будто вину за собой чувствует. Поспешил на выручку:

— Выходит, домой вернулся? Не в чужие же края приехал. Очень хорошо сделал. Захочешь — найдем тебе работу здесь, в поселке, а пожелаешь — можешь и прежним делом заняться, овец пасти. Смотри сам.

— Спасибо, башлык. И за добрые слова спасибо, и вообще… Очень ошибся я, башлык. Не стоило уезжать отсюда. Уже через три дня почувствовал, что не смогу жить там.

— Да ведь и я знал, что в городе не приживешься. Но твой брат умолял отпустить тебя.

— А ну его, моего брата! Ему не я был нужен… Это я потом понял.

— Не в обиду будет тебе сказано, а братишка твой мне сразу не пришелся по душе. Много говорит, а слова у него какие-то… в душу не западают. Ай, ничего, Вепалы, сынок, зато имел возможность узнать поближе людей. Главное — здоровье. Все остальное приложится. И скотина найдется, и достаток наживешь. И женишься, если счастье улыбнется.

Вепалы просиял:

— Я уже…

— Что уже?

— Женился! И ее привез сюда.

— Ох-хо! Молодец, доброе дело сделал. Видишь, и правда, нет худа без добра. Дай аллах вам семейного счастья!

И детишек поболее. Да не обезлюдеет наша пустыня!

— Скоро будет…

— Что?

— Ребенок, говорю, скоро у нас будет.

Вепалы опустил голову. Примолк, задумавшись. Ему вспомнился разговор с Гулькамар, состоявшийся между ними, когда он предложил ей уехать с ним в далекое селение.

"Вепалы, ты не шутишь? Ты серьезно? — спросила она со слезами на глазах. — Ты же меня так мало знаешь…"

"Хорошо, говори все, что хочешь, — ответил ей Вепалы. — Потом послушаешь, что я скажу".

"Что говорить… — горько усмехнулась она. — Я же говорила. Но ты, кажется, не понял. Я беременна, вот!.."

"Почему я не понял. Очень хорошо все понял".

Она устремила на него глаза, похожие на переливающиеся через край озера, схватила его руку, прижала к губам.

"Если ты велишь, я избавлюсь от него…"

"Что ты такое говоришь? — Вепалы нахмурился. — В чем провинился перед тобой этот ребенок?.. Нет, на такое я не согласен… И ты, Гулькамар, никогда больше не говори мне такое, заклинаю тебя!.."

"Ладно, милый, ладно", — она обняла Вепалы и крепко к нему прижалась.

— Нет, башлык, наша пустыня не обезлюдеет, — с уверенностью сказал Вепалы.

— А приживется она в нашем ауле, не сбежит обратно в город? — осторожно осведомился председатель.

— Если я хоть немного разбираюсь в людях, то не должна бы… Она гораздо моложе меня, но в жизни столько настрадалась, бедняга…

— Думаю, все будет зависеть от тебя, — улыбнулся председатель. — Постарайся, чтобы она чувствовала себя так, будто здесь родилась и выросла. А сейчас перво-наперво надо вот что… Я уверен, у тебя никаких излишков нет. Посему выдадим тебе аванс. И, если не возражаешь, справим небольшую свадьбу.

— Согласен.

Через минуту в кабинет вошел главный бухгалтер колхоза.

— О-о, братец Вепалы, здравствуй! — удивился он. — Надолго ли? — И, обмениваясь рукопожатием, свободной рукой обнял его за плечи.

— Здравствуй, Нурли-джан, все ли у тебя в порядке?

— Вепалы вернулся к нам совсем, — сказал Пудак-ага бухгалтеру. — Причем не один, а с семьей. Чабану нашему на первых порах необходимо оказать материальную помощь. Мы обязаны ценить таких работящих людей, как он. Выдайте ему авансом две тысячи рублей. — Пудак-ага посмотрел на Вепалы, как бы спрашивая: "Как? Хватит?" — я когда тот кивнул, башлык весело подмигнул Нурли: — Но, выдав деньги, не скажи ему, по своему обыкновению: "Ладно, будь здоров!" — а помоги все подсчитать, распланировать, чтобы свадьба прошла на должном уровне. Ясно? Так-то. Словом, отвечать за веселье тебе, Если будет что-то не так, получишь от правления выговор!

13

Солнце медленно погружалось в перистые облака, затянувшие небо над горизонтом. От барханов поползли синие тени, все удлиняясь и темнея. Песок немного остыл и теперь не обжигал, но жажда по-прежнему мучила Сапалы. Он чувствовал, как с каждым часом из него уходят последние силы. Вспомнил, что человек, волнуясь, потеет, теряет калории. Ему нельзя волноваться. Надо думать о приятном. Приятные эмоции придают сил. Недаром сказано: "Доброе настроение — половина богатства".

Ему, наверное, уже мало осталось томиться. Еще чуть-чуть… Вот-вот кто-нибудь набредет на него. Ведь в пустыне люди пускаются в дорогу по вечерам, когда спадает жара.

При этой мысли Сапалы улыбнулся и почувствовал, как со щек и подбородка посыпался песок. Конечно! Как он сразу не подумал? Теперь бы только набраться терпения и ждать. Должен же кто-нибудь проехать поблизости — пусть через час, через два, пусть в полночь, в конце концов! — но должен же… А если это будет одинокий путник? Сможет ли он согнать с места окаянного верблюда? Навряд ли. Хотя… У Сапалы же в хурджуне ружье! Он крикнет: "Возьми вон там ружье и целься ему прямо в башку!" И все будет кончено…

Новая волна радости всколыхнула душу Сапалы. Но вслед за этим другая мысль вновь испортила настроение. Ведь человек, который набредет на Сапалы, увидит и кувшин с золотом! И как тут быть? Придется разделить поровну. "Монета тебе, монета мне… Монета тебе, монета мне…" Он столько времени искал, столько мук перенес, нашел. Наше-е-ел!.. И лишиться половины клада? Нет, это несправедливо…

А вдруг их двое? Эх-хе! Придется делить на троих. А если трое?..

Сапалы передернуло. "Бул-булл…" — послышалось тотчас из глотки верблюда, и он, изогнув шею, уставился на Сапалы, дивясь, что тот все еще шевелится.

"Только бы один пришел… — шептал Сапалы, будто молился. — Пусть на меня набредет только один путник… Только один… Один…"

14

Перед ужином Джовхар с резким стуком расставила на столе чашки с блюдцами. Шлепнула по руке дочурку за то, что без ложечки потянулась за сахаром. Села и принялась делать детям бутерброды. И все молча. Не взглянув ни разу на мужа. Будто он и не сидел напротив нее. Не муж — пустое место.

И Сапалы рискнул. А, будь что будет! Правда, сделал вид, будто только что вспомнил, и рассказал про разговор со старшим братом. О кувшине с золотом поведал. Джовхар перестала жевать и несколько мгновений смотрела на него, округлив глаза, — то ли кусок застрял у нее в горле, то ли поверила не сразу. И вдруг зачастила, заикаясь, спеша:

— Что же ты помалкивал, когда этот олух еще был здесь? У тебя что, язык отнялся? О аллах, подумать только, целый кувшин золота! Как же ты мог до сих пор спать спокойно? Ах!.. Я теперь глаз не сомкну. Надо же, целый кувшин! Ты бабой будешь, если не разыщешь это золото и не привезешь домой!.. Вах, вах… за всю жизнь мы не наживем такого состояния! Как ты мог не вызнать все подробно? Эх, не знала я, а то бы заставила твоего недалекого братца расколоться. Да я бы ему в горло вцепилась, не отступила бы, пока не скажет! А ты… Эх, мямля!

Сапалы уже не рад был, что проговорился. Джовхар и в постели все не могла никак успокоиться. Вздыхала, ворочалась, бормотала что-то. Едва Сапалы уснул, она его растолкала:

— Открой глаза! Скорее открой!

— Ну что ты?

— Вот! Полюбуйся! — Джовхар помахала перед его носом листком бумаги.

Он потянулся за бумагой, но Джовхар, смеясь, спрятала ее за спину.

— Ступай умойся. Придешь, все объясню.

— Не могла до утра подождать? Пропала бы, что ли, твоя бумага?.. Эх-ха-а… — зевнул Сапалы и, бурча что-то под нос, удалился из комнаты.

Он прошел на цыпочках мимо детской и вышел во двор. Светало. Но город еще спал. Лишь со стороны аэропорта доносился гул моторов.

"И кто меня за язык тянул? Теперь и ночью не будет покоя, не даст спать. А в эту нору самый сладкий сон. Замучила меня эта женщина!.."

Пустив из колонки шумную струю, он сделал вид, что умывается. Затем, покряхтывая, поспешил в дом, чтобы поскорее узнать, что это у Джовхар за бумага, будь она неладна. А потом, может, удастся еще немного подремать.

Джовхар уже надела длинный шелковый халат и сидела за столом. Она сосредоточенно чертила что-то карандашом на листке бумаги.

— Знаешь, что я подумала, Сапа-джан? Вот взгляни-ка. Ах, моя золотая головушка, мм-а… — чмокнула она Сапалы в макушку. — Смотри! Это Кервон-Гыран, так? Дорогу туда ты знаешь. Допустим, уже прибыл. Отсюда идешь на север. Идешь ровно три часа. Прошел? Та-ак, делаешь пометку: допустим, воткнешь в песок палку, да подлиннее, чтоб издалека увидеть. И отсюда ступай себе, глядя под ноги, но так, чтобы Кервен-Гыран все время оставался слева. И будешь так идти по кругу, пока на кувшин не наткнешься.

Джовхар пальцем выписывала на бумаге спирали, выжидательно глядя на мужа сквозь полусомкнутые ресницы.

— Прямо как у Стивенсона, — сострил он.

— А ты не смейся и глупостей не болтай, — нахмурила брови Джовхар. — Это единственная возможность.

— Не сердись, я не смеюсь. Ты права, дорогая, как всегда.

15

Придя на работу ровно в девять, сотрудники института обязаны расписываться в специальной книге. И уходя в шесть, тоже оставляют соответствующую запись. Если же утром ты напишешь, что находишься в библиотеке, тебя никто искать не станет. Расписывайся — и шагай себе по своим делам. Главное, не нарушай распорядка, и ни у кого к тебе не будет претензий. Кроме того, в середине недели тебе положен так называемый "библиотечный" день. И это помимо выходных. И именно в середине недели ты самый свободный человек на свете. Про то, что ты не работаешь в субботу и воскресенье, жена знает. Зато про "библиотечные" дни она не догадывается. Эти дни Арслан Агаевич любил проводить за городом, в старой полутемной хижине, неподалеку от прохладного канала. С красавицей Гулька-мар… Эх, какие это были дни!.. Увы, Гулькамар уехала.

И теперь в свои "библиотечные" дни Арслан Агаевич буквально не находил себе места. Ни отдыха, ни работы никакой, все валится из рук. Тоска.

У входа в академию Арслан Агаевич встретил Сапалы. Поздоровались. Пройтись предложил ему, поговорить хотел, душу изболевшуюся открыть. А он:

— Спешу, Арслан Агаевич, извините. Заявление вот подписали, ухожу в отпуск. А вы не болеете? Что-то вид у вас усталый.

— А ты хотел, чтобы я зацвел, когда устраивал мне такую жизнь? Один прекрасный сарай был у нас, и тот ты разрушил, желая превратить его во дворец! А пери мою отнял у меня твой брат, паршивец, — упрекнул Арслан Агаевич, посмеиваясь и вроде бы шутя.

Но Сапалы не глуп, смекнул, что тут не до шуток вовсе. Скоренько распрощался и побежал к подкатившему троллейбусу.

А Арслан Агаевич, заложив руки за спину, неспешно зашагал по тротуару. Проходя мимо кафе, решил зайти, побаловать себя бокалом шампанского. С Гулькамар они всегда пили шампанское. Она любила полусладкое…

Что она у него из головы все никак не выходит? Ночами не спит, о ней думает. Днем — тоже о ней. Неужели весь смысл жизни заключается в этой женщине? Будто мир без нее опустел. Так она и будет вечно у него перед глазами? Да нет, это временно. Пройдут недели, месяцы — и сердце поостынет. А сейчас горит, будто в огне.

"Сам виноват, сам. Привык к ней. Чересчур привык. А не надо было так привязываться. Она ведь предупреждала. Говорила, что не может связь их длиться бесконечно… Или я должен был что-то предпринять, чтобы не потерять ее? Но что? Что предпримешь, когда дома сидит мать моих детей? Жена. И неплохая вроде. Претензий к ней никаких. Живем ничуть не хуже других. Шестерых детей нажили. А теперь что — ни с того ни с чего расходиться? Что я на суде сказал бы? "Наконец встретил настоящую любовь"? А люди обо мне что подумали бы? "Дожил до седых волос, стал ученым и свихнулся, бедняга!" Вот что сказали бы люди…"

В кафе, спрятанном в тени густых деревьев, было прохладно. Арслан Агаевич сел за отдельный столик, заказал бокал шампанского. Они иногда бывали тут с Гулькамар. Ели мороженое, пили вино… Да что он все о ней да о ней! Будто больше думать не о чем. Не сошелся же на ней свет клином, в конце концов! Ну, пусть ушла, пусть теперь в объятиях другого. Не она первая, не она последняя… "Только одного понять не могу: что она нашла в том неотесанном мужлане, который ничего в жизни-то и не видел, кроме бар ханов да баранов? А разговаривает-то как! Словно с верблюда слетел и, головой ударившись, язык прикусил. Вида человеческого не имеет. Гм… а может, есть в нем что-то такое, что женщина ценит выше внешнего лоска? Может, ей, женщине, свойственно разглядеть в нас, мужчинах, то, чего мы сами не видим?.."

Арслан Агаевич маленькими глотками отхлебывал холодное вино, от которого слегка пощипывало язык, и настроение у него улучшилось. Расстраиваться не пристало. Радоваться надо, а не горевать. Радоваться, что легко отделался. Как говорят старые люди: хорошо, когда игрок признает свой проигрыш.

О прошлом следует забыть еще и потому, что Гулькамар стала теперь как бы родственницей Сапалы. Выходит, и его, Арслана Агаевича, родственницей. Ха-ха!.. Вот ото да!.. Нет, в дальнейшем лучше при Сапалы не вспоминать про Гулькамар. Неприлично.

Арслан Агаевич глубоко вздохнул, заерзав на стуле, поманил рукой официанта и попросил еще шампанского. Полусладкого, какое любила Гулькамар.

Из академии Сапалы направился прямехонько к Селиму. Попросил у него верблюда. Мол, на три-четыре дня, не более. Отправляется, дескать, в пустыню по своим научным делам. И в такую глухомань, где ни машине, ни мотоциклу не проехать.

Поколебавшись, Селим уступил. Конечно, дав при этом понять, что по нынешним временам и верблюжьего навоза никто бесплатно не дает.

Сапалы не раз уезжал в командировки. И в другие города его посылали, и в затерявшиеся среди песков аулы. Но еще никогда Джовхар так старательно не собирала мужа в дорогу. Вот уже несколько дней бедняжка крутилась-вертелась дома, по магазинам бегала. Жарила-шкварила, стирала. А возвратится с работы муж, она мотыльком вокруг порхала, пылинки с него сдувала, и голос ее звучал сладко — звучнее самой нежной флейты. Ей всячески хотелось угодить мужу и сделать одновременно вид, что удручена разлукой, хотя и расстаются они совсем ненадолго. И только глаза выдавали ее радость. Ну какая женщина, скажите, не станет радоваться, отправляя мужа за… Тьфу, тьфу, тьфу!.. Лучше не думать про это. Пусть аллах, если он есть на свете, пошлет ему удачу.

Однажды с сумкой, полной продуктов, она возвращалась с рынка. Плечи ломило от тяжести. Пот катился градом. Когда собиралась перейти улицу, прямо перед ней, едва не задев, проехала черная "Волга" с розовыми занавесочками и двумя нулями в номере. Расфуфыренная особа, сидевшая на заднем сиденье, насмешливо усмехнулась, взглянув на Джовхар. "Ах ты, сволочь, чего улыбаешься? Ну сколько еще дней ты будешь так блаженствовать? Как только слетит твой муж со своего кресла, так и тебе не видать этого сиденья! Я-то знаю…" И уже до самого дома Джовхар не могла успокоиться. "Есть же бабенки, которым в жизни повезло. Живут за спинами мужей — как сыр в масле катаются. Пустышки! Гроша ломаного не стоят, а мнят из себя шахинь. Тьфу, провалиться вам!.."

Едва муж сел к столу, она поставила перед ним пельмени с куриным бульоном, проворковала:

— Поди, проголодался… Ешь, мой дорогой, ешь, милый…

"Была б ты всегда такой", — вздохнул Сапалы.

Джовхар пошла на кухню, чтобы принести мясо, для себя. Пока она отсутствовала, Сапалы достал из бара две рюмки и налил коньяк.

— В честь чего это? — улыбнулась Джовхар.

— Чтобы отпуск мне провести на высоте.

Джовхар взяла рюмку двумя пальчиками:

— И пусть поскорее строится наш дом, чтобы поудачнее продать его. Ты перед отъездом посерьезнев поговорил бы со строителями — пусть они не ленятся в твое отсутствие. И путь не дерут с нас три шкуры — ведь стройматериал достают бесплатно. Тащат со стройки, а потом составляют акт и списывают. Может, за дураков нас считают и думают, мы не знаем? Скажи им, что мы все знаем. Пусть не подсчитывают все по базарной цене…

— Ладно, давай выпьем. Когда провозглашаешь тост, старайся говорить покороче, чтобы сидящим не наскучило, — перебил ее Сапалы и, опрокинув в рот рюмку, сморщился. — Уф-ф…

— Отпей скорее бульону.

— Горячий же…

— Тогда вот салатик холодный.

Джовхар придвинула вазу с мелко нарезанными помидорами и огурцами, присыпанными сверху укропом, зеленым луком.

Справившись с пельменями, Сапалы выпил еще. Хотел налить и Джовхар, но она накрыла свою рюмку ладонью.

— В ауле, наверное, сейчас поговаривают: "Молодец, Сапалы, женил старшего брата и отослал назад!"

— Наверное.

— Как бы эта прошедшая огни и воды особа не устроила твоему братцу красивую жизнь. Что она увязалась за ним? Может, подумала, что у него в пустыне несколько собственных отар пасется?

— Просто она поняла, что здесь нету того, кого она ищет.

— Ха-ха-ха-а!.. А может, и правда с милым рай и в шалаше, — а, Сапа-джан?

— И все же лучше вместо шалаша иметь дворец, не правда ли?

— Хи-хи… Представляешь, как мы скоро заживем! Ух-х ты-ы!..

Заметив, что муж после выпитого стал вялым, лицо его раскраснелось, а глаза маслянисто блестят, Джовхар разобрала постель и предложила ему прилечь, чтобы хорошенько отдохнуть перед дорогой. Сапалы освежился под душем и отправился в спальню. А Джовхар, тихонько напевая, стала укладывать его вещи. С запасом белья положила в рюкзак шерстяной свитер и теплые носки — ведь ночи в пустыне уже стали холодными. И про носовые платки не забыла, даже побрызгала их духами. Завернула в целлофан две большие лепешки с жареным мясом. Сунула в кармашек рюкзака несколько коробок спичек и четыре пачки зеленого чая.

Выключив в зале свет, Джовхар, неслышно ступая по ковру, зашла в спальню. На тумбочке возле софы горел красный ночник. Сапалы сладко посапывал, по-детски подложив под щеку обе ладони. А Джовхар надеялась, что он ждет ее с нетерпением, нервничая, что она задерживается. Она скинула халат на пол и, укладываясь с мужем рядом, нарочно постаралась, чтобы он проснулся. А он, что-то невнятно пробормотав, отодвинулся. Жена засмеялась, прижалась к нему горячим боком. И когда он приподнял голову, она, поглаживая свои белые налитые груди, сказала:

— Думаешь, почему наша соседка не рожает? Считаешь, она виновата? А по-моему, муженек ее всему причиной.

Сапалы лень было пошевелить языком. Его совершенно не занимала проблема рождаемости в семье соседа, и он снова стал равномерно посвистывать носом. Джовхар озлилась. Уже не в силах унять во всем теле тихую дрожь и еще крепче сжимая руками груди, она заметила:

— А я читала в одной книжке про Чингисхана. Он, как только, завоевывал новый город, первым делом повелевал доставить ему сорок самых красивых девушек. И в одну ночь лишал их всех невинности… Интересно, правда это?.. Теперь, наверное, нет таких мужчин…

Сапалы уже спал, похрапывая, раздувая щеки. Джовхар резко отвернулась от него, заскрипев пружинами софы, и проворчала:

— Когда кобыла помашет хвостом, мерин все разумеет, а ты уже стал хуже всякой скотины… Ладно, ладно, Сапа-джан, ты уж меня прости, если забыла что-то положить тебе в дорогу. Проверишь сам.

До рассвета еще оставалось не менее двух часов, когда у ворот засигналило такси. Сапалы еще с вечера предусмотрительно заказал машину, чтобы, не теряя времени, добраться до Селима, загрузить во дворе у него верблюда и до зари, по прохладе, отправиться в путь.

— По-моему, я все уложила. Кроме ружья. Ружье возьми сам. Я боюсь даже притрагиваться к этой штуке…

У калитки Джовхар поцеловала мужа в щеку, на мгновенье прижалась к нему и, тихонечко оттолкнув, пожелала благополучного возвращения.

16

На западе багрово полыхал край неба. А с востока бесшумно наплывала тьма. День угас уже, а ночь еще не наступила. Но на это краткое мгновенье в пустыне оживала природа. Где-то высоко-высоко переливчато зажурчал невидимый жаворонок. По бархану юрко бегали от норы к норе суслики. А вот и жук-скарабей. Циркач, и только! Сделал стойку на передних лапах и пятится, перекатывая задними лапками огромный комок навоза… Появился и муравей невесть откуда. Тащит что-то раза в четыре больше себя. Что же он несет такое? Хлебную крошку. Видимо, подобрал на том месте, где утром Сапалы пил чай. Ого, какой путь отмахал! Торопится.

Вдруг возник на его пути другой муравей, большой и нахальный. Они замерли друг против дружки, шевеля усиками, видимо разговаривая на своем языке. Нет, не договорились. Здоровяк схватил крошку и поволок ее в другую сторону вместе с хозяином. А тот упирался, цеплялся лапками за землю, всячески противясь такой несправедливости. И у налетчика в конце концов силы, кажется, иссякли. Ему стало невмочь тащить добычу и заодно хозяина.

Тут случилось непредвиденное. Надвинулся жук-скарабей, спокойно перехватил крошку, наклеив ее к своему шарику, и как ни в чем не бывало продолжал путь. Муравьи, оставшись ни с чем, заметались. То и дело натыкались друг на друга и замирали, пошевеливая усами: ругались, наверное, виня один другого в случившемся. Сапалы их стало жаль. Но в нынешнем своем положении он не мог ничем помочь. Сейчас он сам был слабее этих насекомых.

На вершину потемневшего холма бесшумно, как тень, опустился огромный гриф. Издавая негромкие хрипловатые звуки, он когтистой лапой почесал у себя под брюхом. Затем расправил гигантские крылья, опустил их концы на песок, пригнул голову и нацелил пронзительный взгляд на верблюда и неподвижного Сапалы. "Неужели думает, что я мертв?.. Кыш, кыш, стервятник!.." Сапалы хотел крикнуть, чтобы спугнуть его, но пересохшее горло лишь царапнула боль, а голоса своего он не услышал.

С заходом солнца на землю пала резкая прохлада. И Сапалы уснул. А может, впал в забытье. Он так ослаб и его сознание так притупилось, что исчезла разница между сном и забытьем. Через некоторое время придя в себя, он на миг сообразил, что с ним и где он. Попытался встать, и лишь тогда, словно медленно проступая сквозь туман, в его сознании ожила действительность. Наверное, уже за полночь? Почему же все еще никто не набрел на него?..

Вовсю растрезвонились цикады, радуясь ночной благодати. Опрокинутый черный котел неба полон звезд. В лощине между барханами тьма, хоть глаз выколи. И по темной земле рассыпаны монеты. Круглые. И лучатся как звезды. Вот и кувшин валяется.

Шумно сопел носом верблюд; то и дело отрыгивая, пережевывал жвачку. "У-ух, тварь! Неужели эти звери не спят? Лошади, кажется, спят стоя. А как, интересно, спят верблюды?.. Не попытаться ли выбраться из-под него, когда он уснет? Мне бы только до хурджуна добежать. Вон он, лежит, хурджун. И ружье торчит из него. Заряженное. Мне бы только до хурджуна…"

17

Около полудня Сапалы повстречалась отара овец. Животные разбрелись по низинке среди барханов и спокойно паслись, издали напоминая разбросанный серо-черный гравий. И ведь щипали что-то, отыскивали себе пропитание, тогда как Сапалы казалось, что ни травинки нигде нет. Он подумал, что отара оставлена без присмотра, но в ту же минуту увидел поодаль на вершине бархана человека, который, сидя на корточках, копался в моторе мотоцикла. Сапалы поворотил верблюда в его сторону. Чабан заметил его и поднялся, всматриваясь из-под руки. Он был в лохматом тельпеке, чекмене и поначалу показался Сапалы пожилым человеком. Вытирая тряпкой руки, он направился навстречу путнику.

— Салам алейкум, яшули!

Чтобы обменяться рукопожатием, Сапалы пришлось низко наклониться с верблюда, держась за передний горб.

— Почему ты меня называешь яшули? Интересно, кто из нас старше…

— Я родился в год Рыбы. Отец говорит, что мне двадцать три.

— Ну, тогда ты прав. А так посмотришь — не скажешь, что ты младше меня.

— Доброго пути, ага. Далеко ли направляетесь?

Сапалы оставил вопрос без ответа.

— Если вы не слишком спешите, пойдемте в кош, там попьем чаю и перекусим.

— А где ваш кош?

— Во-он там, — чабан указал рукой на восток. — Всего часа два пути.

— Далековато, — с сожалением проговорил Сапалы и подумал: "Если сам предложу ему чаю — себе в убыток. Этот здоровяк, наверное, зараз выпивает две тунчи. А мне надо воду экономить. Соглашусь-ка я лучше и поеду его чай пить".

— Далеко ли до Кервен-Гырана?

— Завтра к вечеру доберетесь, ага. А зачем тебе туда? К геологам едешь?

У Сапалы будто сердце кипятком обдали, как только услышал про геологов.

— А р-рааве там есть г-геологи?

— Ха, где их только теперь нет!

Настроение Сапалы сразу испортилось. Ему надо спешить. Решив не тратить время зря на чаепитие, он поддал пятками верблюда в бока, заторопил.

— А как же чай, яшули? — крикнул ему вслед чабан.

Сапалы лишь отмахнулся, не оглядываясь.

— Счастливой дороги, ага!

Парень вновь подошел к мотоциклу и стал налаживать мотор.

"И откуда тебя бес послал? — с неприязнью подумал Сапалы, раскачиваясь в седле. — Такое чудесное настроение было, а он взял и испортил! Есть же люди, которые разевают свой рот как бегемот лишь для того, чтобы настроение другим портить!.. Нашел о чем болтать: геологи, меологи… Типун тебе на язык!.. И братец Вепалы тоже хорош. Как человека просил его объяснить толком, где он видел кувшин, клялся ему весь грех на себя взять. Нет, не сказал, губошлеп проклятый. А тут каждую минуту кто-то другой может наткнуться на Клад. Народу-то развелось… что тебе на курорте. Там нефть ищут, тут газ… Геологи… Чтоб тебе пусто было, чабан безмозглый! Взял и испортил настроение…"

Сапалы подгонял верблюда, а тот вышагивал себе неспешно, враскачку, всем видом своим выказывая, что лично ему торопиться некуда. От ритмичного раскачивания Сапалы стала одолевать дрема. Чтобы не уснуть, он принялся насвистывать мотив из увиденного недавно кинофильма. Вдруг вдалеке в желтоватом мареве показалось что-то неясное: будка не будка, дом не дом. Екнуло у Сапалы сердце. Геологи! Сон будто рукой сняло. Он снял темные очки и, заслонясь ладонью от солнца, всмотрелся. Возле пологого бархана стояла машина с крытым кузовом, а рядом палатка. И люди копошились возле них.

"Они! Чтоб им проваляться! Что же делать? Повернуть в сторону? Но в пустыне не принято избегать людей. А если кто их сторонится, значит, с нечистыми помыслами пожаловал. Будь что будет, не съедят же они меня. А отчитываться перед ними я не обязан, куда еду и зачем".

Но люди оказались не геологами. Здесь, оказывается, решено было выкопать колодец. И к мастеру, который по одному лишь ему известным признакам выбрал это место, прибыли гости, заведующий фермой и старший чабан, привезли съестного и воды про запас. Они удобно расположились на постланном в тени автомобиля паласе.

Сапалы заставил верблюда лечь и спешился. Встретили его радушно, усадили за дастархан. Выпив одну за другой четыре пиалы чаю, Сапалы повеселел. И стал смеяться вместе со всеми, слушая аксакала, рассказывавшего без тени улыбки о похождениях Насреддина.

Когда воцарилось минутное молчание, Сапалы почувствовал, что настало время представиться.

— Я занимаюсь собиранием фольклора, — сказал он. — Записываю такие притчи, какие вы рассказывали, песни, пословицы. У меня на эту тему диссертация. Встреча с таким человеком, как вы, яшули, для меня истинное везение.

— Благодарю, сынок. Если хватит терпения, слушай. А я могу рассказывать целый год.

Но Сапалы от горячего чаю разморило, по телу разлилась приятная истома. Видимо, сказалось, что в эту ночь не выспался. И в то время как завфермой, чабан и молодой шофер, слушая байки старого яшули, покатывались от смеха, хватаясь за животы, Сапалы начал зевать. Старик это заметил.

— Дорога тебя утомила, сынок, — сказал он. — Зайди вон в тот брезентовый шалаш и отдохни немного.

— Не помешало бы, — согласился Сапалы, испытывая некоторую неловкость и снова прикрывая рот ладонью.

— Ступай, ступай, — сказал и заведующий фермой, по-свойски хлопнув его по плечу. — Когда выходишь в пески, уподобляйся летучей мыши: днем следует отсыпаться, а ночью продолжать путь. Мы тоже собираемся в обратную дорогу лишь вечером.

Сапалы влез в палатку, лег на раскладушку и тотчас уснул. А когда его разбудил колодезный мастер, ему показалось, будто он только что сомкнул глаза.

— Вставай, сынок, вставай, — сказал аксакал, толкая в плечо. — Уже время вечернего намаза наступило.

Сапалы попытался повернуться на другой бок.

— Я не совершаю никаких намазов…

— Все равно вставай. Здоровый человек не должен спать, когда садится солнце.

Сапалы нехотя повиновался.

Старик взял аккуратно свернутый намазлык — белую мягкую кошму для свершения молитв — и вышел наружу. За ним последовал и Сапалы.

Солнце уже спряталось за красной шелковой шторой, задернувшей весь горизонт. Но нижние края облаков в той стороне были подмалеваны оранжевым и все еще источали свет.

— Уважаемый, иди сюда. Попьем чаю, а потом поужинаем чем бог послал, — позвал заведующий фермой.

— Благодарю, я сейчас. Пока светло, взгляну на колодец, который копает яшули.

Сапалы подошел к возвышавшейся куче песка. Верхний слой был влажен. Значит, в то время, пока Сапалы спал, мастер работал. У основания песчаной пирамиды чернело довольно широкое отверстие колодца. Чтобы рыхлые стенки не обваливались, они обложены сплетенными прутьями, будто в яму опустили огромную корзину. Дна, однако, сколько ни всматривался, Сапалы не увидел. Вот так глубина! А воды все нет. Сколько еще придется мастеру копать?.. Вдруг обвал? А вблизи ни души… Видно, уповает на одного аллаха, потому и молится так старательно.

Хлеб-соль у туркмен издревле считаются священными, а потому во время трапезы не принято разговаривать, проявляя к любой еде почтение. Мастер Нуры-ага помалкивал, придерживаясь традиции. Зато остальные и не вспоминали о ней. Особенно развязались у всех языки после того, как выпили по глотку водки. Громко разговаривали, перебивая друг друга, оглушительно смеялись.

Тьма уже сгустилась. Шофер подбросил на тлеющие в костре уголья дров, и вскоре они занялись оранжевым пламенем, озаряя машину, палатку и склоны барханов призрачным колеблющимся светом.

Разговор зашел об охоте. А потом, как водится, о женщинах. Шофер, как видно, был парнем начитанным, затронул и политику. Поговорили о революции в Никарагуа. Каждый высказал свои предположения, какие теперь произойдут изменения в Америке, когда там переизбрали президента. И события в Иране затронули, проработали шаха, который, удирая из страны, прихватил миллионные богатства, награбленные у народа. И Джунаид-хана вспомнили, удиравшего с остатками своих банд через Каракумы в Афганистан. Он тоже тогда увез с собой немало награбленного добра…

Сапалы смекнул, что самое время завести разговор о золоте.

— Нуры-ага, говорят, Джунаид-хан закопал в песках очень много золота. Был уверен, что вернется, вот и прятал. Правда ли это?

— Коль говорят, наверное, правда, сынок. Люди не будут зря говорить. Я думаю, и кроме золота много всякого добра спрятано под этими песками.

— Так может однажды случиться, что, копая колодец, вы наткнетесь на клад, — сказал Сапалы и громко рассмеялся.

Однако Нуры-аге шутка не понравилась. Он нахмурил и без того лохматые брови.

— Сынок, я не занимаюсь поисками кладов. Ну, а если вдруг найду, на что он мне? Что я с ним буду делать?.. Денег, которые мне платит государство, хватает, еще и остается. Каждый год на курорты езжу. Прежде любил в Крыму и на Кавказе бывать, а вот последние три года беру путевки в санаторий под Ленинградом. Там учится мол сын…

— Не обижайтесь, яшули, я просто к слову сказал.

— Обычно пожилые люди бывают сдержанны и снисходительны, а вы, Нуры-ага, вспыхиваете как порох. Сразу видать, еще не состарились, — посмеиваясь, заметил захмелевший завфермой.

Брови яшули расправились, и он еле приметно улыбнулся. После некоторой паузы старик сказал подобревшим голосом:

— Не ведаю, правда ли, нет ли, мне рассказывал покойный отец, а сам он тоже от кого-то из предков слыхал: якобы Чингисхан, следуя через наши пески, велел закопать сорок караванов золота, серебра, драгоценных камней и всяких других богатств. Надеялся забрать все это на обратном пути. А ведь ветры в этих местах перегоняют барханы с места на место. И на обратном пути не нашли воины своего клада.

— Пустыня присвоила! — воскликнул шофер. — Сорок караванов! Это же состояние целого государства!

— Зато нынче она отдает людям нефть, газ, воду. А это подороже золота.

Из-за края пустыни поднялась огромная круглая луна, подголубила барханы и даже сам воздух, сделавшийся прозрачным, как вода в глубоком озере. Наступила пора каждому следовать своим путем.

Раскачиваясь на верблюде, Сапалы то и дело отворачивал рукав, торопя время. Казалось, минул целый час с тех пор, как он впервые взглянул на светящийся циферблат, а прошло всего пятнадцать минут. Он поднес часы к уху, послушал. Они ровно тикали. Но до чего же медленно тянется время! Кажется, что он целую вечность не слезал с жесткого седла.

Раскачивается Сапалы вперед-назад, вперед-назад, тело болит от этой качки, будто изрядно побитое, помятое. Ни огонька вокруг. Безлюдье, тишина. Слышно только, как звенят цикады. А в небе звезды, яркие, большие, будто цветы урюка. Сапалы слышал, что караванщики, чтобы скоротать время, ноют. И дорога тогда кажется не столь длинной и не столь трудной. Сапалы тоже запел. Он знал много старинных народных песен. Собирал когда-то для диссертации. Но песня не получилась, и Сапалы стал подремывать.

Очнулся он, почувствовав, как кто-то ласково щекочет щеку. Оказывается, на том самом месте, где недавно висела луна, теперь появилось солнце и щедро разливало тепло по пустыне. Пожалуй, самое время сделать привал.

…До Кервен-Гырана добрался он ранним утром следующего дня. Очень обрадовался. А как не радоваться, если мог десять раз заблудиться, но, несмотря на это, благополучно достиг намеченного места. Выходит, счастье от него не отвернулось. Теперь "золотое кольцо священной Мекки" где-то совсем близко: протяни руку — и оно твое. Поверье гласит, что золотое кольцо священной Мекки обладает чудодейственным свойством: всякое желание того, кто к нему прикоснется, непременно исполняется. Каждый паломник, посетивший Мекку, притрагивается к тому кольцу и становится хаджи, святым… Однако колечко-то обыкновенное, маленькое, хоть и золотое. А "кольцо" Сапалы огромно. Он сейчас находится в самой его середке. Осталось найти его драгоценный глазок — кувшин с золотом. Но поди-ка узнай, в какой он стороне — на севере, на юге, на востоке, на западе? Если бы знать это!

Сапалы расположился в тени. Он взял в пригоршню песок. Песок был мелкий, тек между пальцев, как вода, исчезал с ладони, будто его и не было. И мысли Сапалы стали такие же зыбкие. Через минуту он уже не помнил, о чем только что думал. Поспать надо. Обязательно надо поспать, дать отдых телу и душе. Но Сапалы никак не удавалось заставить себя не думать о кувшине с золотом, и эти мысли отгоняли сон. Тревога все росла в нем, словно распирая изнутри. Ему казалось: пойди он на восток — кувшин непременно окажется на западе.

Уснуть ему так и не удалось.

Едва солнце село, Сапалы заметил по часам время и направил верблюда на север. Ровно через три часа он повернул налево.

Взошла луна, проплыла по небу медленно, как челн, и снова скрылась.

Взошло солнце и снова закатилось.

Появилась луна и исчезла.

Взошло и зашло солнце.

День и ночь сменяли друг друга.

Сапалы потерял счет, сколько раз это повторялось. То верхом, то ведя верблюда в поводу и еле волоча ноги, он взбирался на холмы и спускался, обшаривал низины. Никто не знает, сколько раз он обошел вокруг Кервен-Гырана. Не раз попадались ему кости животных. Валялись они, полузасыпанные песком, пожелтевшие от времени, останки не то ослов, не то верблюдов. Сапалы видел, что это не кости людей. Тем не менее подолгу рыскал вокруг них и, разочарованный, брел дальше. Его глаза болезненно сверкали, лицо обросло бородой, одежда превратилась в лохмотья.

Опять садилось солнце и всходила луна.

Скрывалась луна, и всходило солнце.

Два светила бегали, играя в догонялки.

Однако луна уже стала другой. Когда Сапалы выезжал из города, она была круглая и белая, как сдобная лепешка. Каждые сутки съедали край лепешки. И теперь луна стала похожей на золотистую дольку дыни.

"Да-а, весьма оригинально провожу я свой отпуск", — подумал Сапалы, делая над собой усилие, чтобы подняться с места. Верблюд лежал в сторонке, в тени другого дерева, и, прикрыв, словно в дремоте, глаза, пожевывал жвачку. Сапалы подошел к спрятанному за стволом саксаула хурджуну и вынул из него кувшин, наполовину опустевший и сделавшийся совсем легким. Вода, однако, в нем была всегда прохладной.

"Надо поэкономнее расходовать…" — подумал Сапалы я, сделав всего два глотка, осторожно вложил кувшин обратно в хурджун. В сосуде заплескалось. Тусклые глаза верблюда ожили, загорелись. Он повернул голову и, вытягивая шею, потянулся к кувшину, высовывая язык.

"А… тебе уже хочется пить? Нет, ты уж потерпи, голубчик. Верблюды могут и по месяцу обходиться без воды. Хоп-ба! — Сапалы погрузил на верблюда хурджун. — Я сам не пью вдоволь. А для тебя весь мой запас воды — капля. Вот найдем золото, и тогда… Хочешь воды — пожалуйста. Есть хочешь — ни тебе цветущий янтак, и приятного тебе аппетита. Да что там колючка-янтак! Белым хлебом кормить тебя стану! Ты только потерпи и помоги мне. Кувшин с золотом где-то тут, в этих местах. Может быть, вон за тем барханом. Ну, пошли, пошли! Если бы Вепалы был мне настоящим братом и указал точное место, я бы сейчас ни себя не мучил, ни тебя. Это он, скотина, виноват… Ну, вставай же!"

Сапалы окриками заставил верблюда подняться и, намотав на руку конец веревки, стал взбираться на холм. Ноги по щиколотку увязали в песке, идти было трудно. Верблюд нехотя следовал позади. Он тоже устал и тоже ослаб, как и человек. Но у человека как-никак, а все же были хлеб, жареное мясо и вода. А бедному животному нечем было восполнить иссякшие силы.

Близилось утро. За ночь выпала обильная роса. Сапалы надел шерстяной свитер и все же продрог. Самый раз погреться чаем. Спускаясь с холма, он стал в саксаульнике подбирать сухие ветки для костра. Нашел несколько крепких сучьев, которые будут долго гореть. И вот еще…

Нагнулся и… отдернул руку. Не сук ему попался, а кость. Человеческая берцовая кость. А с расстояния пятишести шагов на него смотрел темными пустыми глазницами череп.

Собранные дрова посыпались у Сапалы из рук. Он стал лихорадочно оглядываться и увидел еще один полузасыпанный скелет. А возле него из-под песка торчала горловина кувшина, заткнутая куском черной кошмы.

Странный вопль, похожий на всхлип, издал Сапалы, метнувшись к сосуду, словно боясь, что он исчезнет или невесть кто выхватит его прямо из-под рук. Оступился, свалился ничком возле кувшина. Бормоча что-то бессвязное, принялся разгребать песок. "Тот самый! Тот!.."

Он обнимал кувшин, прижимаясь к нему грудью, кровоточащими губами целуя шершавую затычку из войлока и не замечая, как по впалым и грязным щекам бегут слезы. Все еще не веря в такое счастье, он извлек свою находку из-под песка, дрожащими руками открыл горловину. Да, тот самый! Кувшин, до краев наполненный золотыми монетами, в его руках. Прижимая его к груди, Сапалы с трудом поднялся на ноги. Ему казалось, сердце его переместилось в кувшин и стучит внутри него: тук-тук, тук-тук… Наконец-то!.. Перенесенные муки оказались не напрасными. Сапалы теперь богач. Он уже не прежний Сапалы. В руках у него такая силища!

Сапалы и смеялся, и бормотал, как пьяный делая шаг за шагом. Его взгляд вдруг запнулся о человеческие кости, и померещилось, что скелет шевельнулся. А предельно обостренный слух вдруг уловил голос: "Ты обещал над нами возвести гробницу…"

18

Теперь Вепалы не оставался подолгу на пастбище. Каждые три-четыре дня он поручал отару чолуку и приезжал домой. Привозил мясо и брынзу.

Как-то в воскресенье он застал Гулькамар за работой, которой та никогда прежде не занималась. Поскольку в их доме нечем было застелить пол, жена решила собственноручно сделать кошму, благо в доме оставалась шерсть еще от весенней стрижки овец. Но как Гулькамар ни билась, у нее ничего не получалось.

Ей пришли на помощь соседки. И вот они, четверо женщин, уже второй день валяли кошму. Настроение у Гулькамар было приподнятое. Она обрадовалась приходу мужа, скоренько приготовила ему еды и снова принялась за прерванное дело. И Вепалы отметил про себя, что жена теперь смеется чаще, чем в первые дни, перекидывается с соседками шутками. Он радовался про себя, что жена так скоро подружилась с местными женщинами и сама пришлась им по душе.

Пока Вепалы, сидя в тени, пил чай, женщины, засучив рукава и заткнув края подолов за кушаки, сворачивали в рулон спрессованную между двумя рогожами шерсть. В двух огромных котлах кипела вода. Старшая из женщин скомандовала, чтобы принесли кипяток. Гулькамар подхватила ведро, зачерпнула из котла. Руки у нее до локтей покраснели от холодной воды, пальцы в краске, которой они расцвечивали шерсть, наносили узоры.

Взглянув на ее округлившийся живот, Вепалы вскочил, отобрал у жены ведро.

— Ты не поднимай тяжелого, — шепнул он ей на ухо.

Гулькамар благодарно улыбнулась.

Женщины поставили рулон вертикально и велели Вепалы лить сверху кипяток. Пропарив хорошенько, захлестнули рулон петлей и стали валять его. За один конец веревки тянул Вепалы, за другой — полная и смуглая женщина с сильными округлыми руками. Через некоторое время ату женщину сменила другая.

Вепалы запарился.

— Надо бы еще одного мужчину, чтобы сменил Вепалы, — машинально вырвалось у Гулькамар.

— Нет, вы только поглядите, как некоторые за своих мужей болеют! — не преминула заметить острая на язычок смуглянка. — Ничего с твоим мужем не случится, если сваляет одну кошму. — И, окинув взглядом ее живот, засмеялась. — Он к такому делу привычен.

Гулькамар покраснела, смущенно опустила голову.

Шерсть, спрессованная между рогожами, валяли до тех пор, пока из нее выжалась почти вся влага. Потом рулон перенесли в тень, развязали и расстелили красивую, всю в разноцветных узорах кошму, чтоб просохла. Каждая из женщин подошла и пощупала край кошмы, проверяя, достаточно ли она мягкая и прочная.

— Тьфу!.. Тьфу!.. Тьфу!.. Такая чудная кошма получилась! И рисунок какой четкий, ни один узор не сместился!

Гулькамар принесла мужу свежезаваренного чая.

— Попей еще… Они-то сменяли друг дружку. А ты устал.

Поев и утолив жажду, Вепалы вновь засобирался в дорогу. Сложил в хурджун лепешки, накануне испеченные Гулькамар, каурму и стал седлать коня. Поскольку у него теперь не было верблюда, колхоз ему дал коня — чтобы он объезжал отару и время от времени наведывался домой. Вепалы попотчевал своего Беркута кусочком хлеба и легко вскочил в седло. Конь хорошо знал дорогу и рысцой понес седока в сторону песчаных холмов. А Гулькамар стояла у порога, смотрела вслед всаднику, пока его силуэт не скрылся за барханами.

Уже близилась полночь, а никто не появлялся, не наткнулся на Сапалы. Неужели проклятый верблюд дождется его смерти? Сапалы теперь лежал, уткнувшись лицом в песок, не в силах даже приподнять голову, чтобы посмотреть по сторонам. До него несколько раз донесся издалека сиплый вой. Сперва он был едва различим и мог легко сойти за посвист ветра. Но вот тот же самый вой, протяжный и зычный, раздался поблизости, и у Сапалы мурашки побежали по спине. Он почувствовал, как тело верблюда напряглось и по нему пробежала дрожь. Через некоторое время вой послышался с другой стороны.

"Волки! Только их не хватало! Чертов верблюд сам станет их добычей и меня погубит!"

Собрав последние силы, Сапалы приподнял голову. Напротив, на верху бархана, он увидел три тени и светящиеся точки волчьих глаз. Верблюд тоже их заметал и от страха начал мочиться. Чтоб ты околел! Сапалы задыхался от едкого запаха верблюжьей мочи.

Один из хищников приблизился и замер, пригнув голову.

Это был старый тощий волк с впалым животом. Он заметил, что человек жив, и оскалил клыки. Два других волка тоже приблизились и сели рядом с вожаком.

Верблюд задвигался, заревел и начал медленно подниматься. Сапалы выскользнул, вскочил и метнулся к хурджуну, из которого торчало ружье. За спиной послышалось рычанье, клацанье зубов, хрип. Сапалы схватил ружье и обернулся.

Все три волка набросились на верблюда, даже не дав ему встать. Один повис у него на шее, другой сидел верхом, а третий мертвой хваткой держал заднюю ногу.

У Сапалы молнией пронеслась мысль: "Я погибну без верблюда!.." Он вскинул ружье.

Раздался выстрел.

Волки метнулись в разные стороны. Верблюд вскинулся на дыбы, заревел и рухнул на бок. Раз, другой дернулась его задняя нога и замерла.

Звери уже скрылись за барханом, а Сапалы все заряжал и стрелял, заряжал и стрелял. Потом без сил опустился на песок, положил ружье поперек колен и просидел, не двигаясь, до рассвета. В нескольких шагах от него лежал верблюд, вытянув длинную шею.

Опершись на ружье и превозмогая боль во всем теле, Сапалы поднялся, Подошел к верблюду. Возле головы животного разлилась лужица крови. Картечь угодила! Выходит, промазал. Не в волка попал, а в верблюда. "Заслужил, поганец!.. Но мне сначала нужно было выбраться из пустыни… Так тебе и надо! Так тебе и надо!.. А мне как теперь быть?"

Сапалы выпростал из-под туши верблюда хурджун. В нем звякнули осколки кувшина. Не осталось ни капли воды. Сапалы сглотнул слюну, но и слюна исчезла, пересохшее горло сдавили спазмы.

А рядом лежал другой кувшин. Вокруг него, словно выпавшая за ночь роса, ослепительно сияло несколько кругляшей. Сапалы собрал монеты, высыпал в кувшин. Он чувствовал, что его силы на исходе. С трудом поднял сосуд и, держа за горловину, положил на плечо. Огляделся, прикидывая, в какой стороне юг. И пошел.

Он шагал, все еще пребывая в каком-то полузабытьи. Словно не наяву все это происходило с ним, а в кошмарном сне. Он не заметил, как из горловины кувшина выпал клок черного войлока и сыплются золотые монеты, падают бесшумно в песок, что кувшин с каждым шагом становится все легче и легче…

Перевод Э.Амита