15 Создание полубога

К востоку от Иньчуаня и Желтой реки мы въехали в Ордос и очутились в мертвом царстве заводов и голубых грузовиков, окутанных облаками химических выбросов, беспорядочно го нагромождения скал и жесткой травы. Мы с Джоригтом были в надежных руках. Наш водитель был мускулист, как борец, с шеей толщиной с анаконду и зловещий вид, который он производил, дополнялся щегольскими шортами и теплыми ковровыми тапочками. Особенно обнадеживающе выглядели ковровые тапочки. Они никак не сгодились бы, сломайся мы в облаке токсичных газов или посреди выжженной степи в сердце Ордоса, где не увидишь живой души. У нас не оставалось никаких сомнений относительно уверенности шофера Чога в собственном мастерстве и надежности его машины. Для этого были веские причины. Да же когда дорога исчезала и мы начинали крутиться между набитыми углем трейлерами, надвигавшимися на нас сквозь поднятую ими же тучу пыли, и объезжать похожий на мертвого диплодока труп чудовища с вывернутыми наружу и рассыпавшимися по пустыне перегруженными внутренностями, даже тогда я ни секунды не сомневался, что водитель Чог с его ковровыми тапочками и шеей-анакондой пробьется. Мы направлялись в район, где, по некоторым легендам, действительно был похоронен Чингисхан. Или мог бы быть похоронен, что зависело от того, с кем ты разговариваешь, причем никто не мог сказать, где точно. Так или иначе, забудьте в этой главе о горах Монголии. Сейчас мы имеем дело с совершенно иной традицией, которая берет за исходную точку легенду о том, как «повозка духа» Чингиса застряла в грязи. По одной версии, сопровождавшие ее вспомнили другой случай, когда Чингису когда-то очень понравилось это самое место, и он сказал, что «пожилой человек может мечтать о таком месте упокоения». Возможно, именно потому и застряла повозка, ведь он сам выбрал это место для своей могилы. Эта мысль пустила корни и породила новые версии в новых декорациях, и все они рисовали романтический портрет человека, пораженного красотой луга, на котором только и гулять золотому оленю, гнездиться удодам и престарелым находить для себя вечный покой.

А вот другая версия той же темы, объясняющая, почему никому не известно точно, где находится место захоронения.

Как-то раз Повелитель пришел на прекрасное пастбище в районе Ордоса, к югу от великого изгиба Желтой реки. Оно было настолько красивым, что он промолвил: «Вот где я хочу быть похоронен, когда умру». Так оно было. И те, кто похоронили его там, не хотели, чтобы его останки тревожили. Но вместе с тем они хотели запомнить это место. Как они это сделали? Они знали, что у верблюдихи отличная память. Они нашли верблюдиху с верблюжонком, которого она кормила молоком. Они убили верблюжонка и закопали рядом с могилой Повелителя. И потом каждую весну они выпускали мать-верблюдиху, и она возвращалась к месту, где был закопан ее детеныш. Так было каждый год, пока верблюдиха не состарилась и не умерла, и тогда уже никто не мог знать, где похоронен Повелитель.

Но высокий Ордос — это иссеченное оврагами и покрытое редкими скудными лугами плато. Неужели монголы мог ли считать его таким красивым?

— Условия меняются, — сказал Джоригт. — Когда вы сего дня едете автобусом из Хух-Хота к монгольской границе, то вокруг один песок. А ведь десять лет назад тут было очень хорошо, — продолжал он, показав на серый пейзаж. — Кроме того, это же высокий Ордос. Никто не говорит, что его похоронили здесь.

Благодаря водителю Чогу мы смогли отметить свое спасение бульоном из бараньих ножек, сидя в цементном подобии гээра, отдаленно напоминавшем о временах, когда все вокруг было монгольским, пока сюда не пришли китайские поселенцы. Мы спустились из полупустыни к Дуншэну, столице Ордоса, и направились на юг через саванну, поросшую одинокими деревьями и лугами. Через час мы увидели стену, огораживавшую ельник, сквозь деревья виднелись красно — голубые купола с небольшими колоннами наверху, напоминавшими соски необычных татуированных грудей. Дорога проходила через небольшой городок, по выезде из которого мы свернули налево и, миновав ворота, оказались в гигантском дворе с рядами одноэтажных строений по сторонам. Длинный лестничный пролет вел через тройную арку на вершину холма, где возвышались разноцветные купола.

Мы приехали к Мавзолею Чингисхана, Эдсен Хоро, как он называется по-монгольски — Двору Господина, где Чингис претерпел последнюю и самую необычную часть своей метаморфозы из вождя варваров в божество. Это история эволюции религиозной секты от исторических корней через легенду к ритуалу, который в свою очередь дал жизнь новым легендам и одновременно создал самодостаточное целое — с общиной, храмом, обрядами, системой верований, т. е. начиная подавать признаки зарождения универсальной теологии. Это поразительный пример того, как из старой религии может возникнуть, и разрастаться, и процветать новая.

Несмотря на то что Чингис тайно похоронен в горах Монголии и никто не знает места его упокоения, он должен почитаться, принадлежавшие ему вещи должны свято храниться, и нужно сделать так, чтобы ему продолжали поклоняться. На Западе и в Китае поблизости стоял бы храм, но в начале XIII века монголы едва ли построили что-нибудь, кроме Авраги. Новую имперскую столицу Каракорум только еще начали строить. Его наследник Угедэй нашел оригинальное и приемлемое для кочевников решение. Он повелел постро ить, по словам Сагана Цецена, написанным в XVII веке, «восемь белых юрт для почитания». Для охраны юрт несколько монгольских семей были освобождены от всех других повинностей, с тем чтобы их члены на вечные времена оставались хранителями вещей Господина — его лука, седла, одежды, его штандартов с хвостом яка — и наблюдали за выполнением обрядов его почитания. Таким образом Чингис будет смотреть за своим народом века вечные.

Поначалу главным объектом поклонения было, конечно, возможное место погребения на Бурхан Халдуне. Периметр Запретной ограды, как называли это место, хорошо охраняли и не скупились на приношения и исполнение ритуалов. Но потом этим стали временами пренебрегать, секретное место в центре ограды зарастало травой и кустами. Его затаптывали без зазрения совести. Спустя 70 или больше лет один из потомков Чингиса подумал, что нужно иметь, если не в самом этом месте, то в его районе, что-то памятное, об этом рассказывает Рашид ад-Дин, передавая события, происшедшие после смерти Хубилая в 1294 году.

На собрании, где решалось, кто из двух внуков Хубилая станет преемником, Камала или Темур (поскольку Чэньчин, официально объявленный наследником сын Хубилая, умер за десять лет до этого). Начались споры. Одна из жен Хубилая предложила такое решение: Хубилай говорил, что пусть станет править тот, кто лучше знает высказывания Чингиса. Согласились, что нужно устроить соревнование. Темур был младше, у него был хорошо подвешен язык, он хорошо декламировал, и Темур прекрасно выполнил задание, а Камала был заикой и не шел ни в какое сравнение с ним. Все закричали: «Темур знает лучше!.. Он, именно он достоин короны и трона!» Посему и порешили.

Потерпевшего поражение Камала (1267–1302) щедро вознаградили, ему передали под команду ордосы Чингиса, его дворцы-юрты, другими словами, его собственные владения. Рашид пишет, что эти владения включали «великий Хориг (Запретную ограду) Чингисхана, которую они называли Бурхан Халдун и где все еще находятся великие ордосы Чингисхана. Эти последние охраняет Камала. Всего есть девять ордосов — четыре больших и пять других, и никого туда не пускают. Там сделаны их (семьи) портреты и постоянно жгут благовония. Камала также построил там для себя храм».

В какой-то момент, возможно после беспорядков, последовавших за крушением Юаньской династии, центр поклонения переместился на юг. Может быть, здесь всегда был двойной центр, с отдельным храмом в Шанду, летней резиденции Хубилая. А может быть, хранители памяти Чингиса постоянно перемещались между этими двумя местами, а может быть, и другими, возя с собой юрты и реликвии. Во всяком случае, главной святыней стало не какое-то одно место, а сами юрты.

Эти юрты формой отличались от обычных гээров, у них была крыша, поддерживавшаяся шестом, который высовывался сверху как небольшой шпиль — «гээр с шеей» называли такую юрту монголы. Во время богослужений главную юрту, где хранились реликвии Чингиса, покрывали желтой материей, делая ее «золотым дворцом». После крушения Юаньской династии в 1368 году юрты последовали за монголами, ушедшими из Китая обратно в степи своих предков, юрты сопровождались их хранителями. Конечно, Чингису поклонялись и в других святилищах, вроде Имперского храма предков в Бейджине, возведение которого завершилось в 1266 году, и в храме Камала на самом Бурхан Халдуне, а так же в трех других святилищах в разных местах Монгольской империи. Но Белые юрты были сердцем того, что скоро стало культом, превратившим Чингиса из героя и утраченного вождя в божество.

Тела никто не видел, сведения о могиле хранятся в тайне, святыня в виде передвижных юрт — все это говорило о том, что с самого начала дело было нечистым. Вскоре, наверное, потому, что главным центром поклонения сделались Белые юрты, и потому, что храм Камала забросили, стали рассказывать, что Чингис вовсе не на Бурхан Халдуне, что его туда вообще не привозили. Поскольку название ордосов, золотых дворцов-юрт, перенеслось на весь район к югу от Желтой реки, возникли легенды, что на самом деле его похоронили именно там, в Ордосе.

Шли годы. Белые юрты переезжали с места на место, как передвижное святилище, пересекая Гоби туда и сюда, к горам Алтая на западе, к восточным степям и к полупустыням Ордоса, пока часть из них не обосновалась на одном месте, превратившись в храмы для особых ритуалов. Это было на восточном краю Ордоса, в местности, богатой водой, прекрасными луга ми, где олени грызли зеленые листья на разбросанных тут и там деревьях. Тогда потомки тех, кого назначили хранить Белые юрты, стали придумывать истории и менять названия, пока через несколько поколений им не стало казаться, будто и в самом деле в этих местах застряла повозка с телом Чингиса, и будто Чингис именно здесь хотел быть похоронен, — будто он похороненздесь, хотя никто не знает точного места. Поверья и ритуалы стали украшаться деталями традиционных тибетских и китайских культов. Когда оставшиеся Белые юрты, теперь уже признано, в общем количестве восемь, окончательно остановились в одном месте — это произошло в пятнадцатом столетии, — это место назвали нынешним именем Эдсен Хоро, Ограда Господина.

К этому времени, как можно почерпнуть из рассказов очевидцев XIX века, каждая из юрт, весьма возможно, имела свое особое назначение. Одна была для Чингиса и его пер вой жены Буртэ, в ней стоял черный стол, служивший алтарем, ларец и различные предметы — подставка для масляной лампы, маленький горшочек с драгоценными камнями и зерном, символизирующими богатство, зеркало для наблюдения за Монголией, разноцветные ленты, означающие регионы и народы империи, древко стрелы, составленное из тринадцати частей (Чингис принадлежал к тринадцатому поколению своей семьи и стал героем в тринадцать лет). Другая юрта была для его второй жены, третья для священной белой лошади, воплощение которой выбирали каждый год и привязывали к «Золотой колоде (коновязи)» во время главной церемонии поклонения. Номер четыре, что очень странно, предназначалась для Гурбелчин, царевны, которая, по одной версии легенды, порезала Чингиса и бросилась в Желтую реку, а по другой — они любили друг друга, и она утопилась с горя. Пятая юрта отводилась для ведра с кобыльим молоком, сделанного из сандала, копии подлинного ведра, куда Чингис собирал молоко 99 божественных кобыл пред выходом в поход. Юр ты шестая, седьмая, восьмая хранили его лук, седло, золотые, серебряные вещи и драгоценные камни.

За храмом и ритуалами наблюдал и наблюдает особый клан, который называют Черными шапками. Члены клана утверждают, что происходят от 500 семей, которые после смерти Чингиса были назначены хранителями Белых юрт. Это утверждение скорее фольклор, чем история, наряду с другими, например о том, что эти семьи — потомки Чингисовых полководцев, иногда говорят — двух, иногда — девяти. Один из этих Черных шапок, Суриху, рассказывал Риху Су, автору великолепной монографии «Мавзолей Чингисхана и племя его хранителей»:

Когда Чингисхан готовился уже перейти в мир иной, наш предок, Борчу, стоял у его изголовья. Он очень печалился и рыдал: «Что будет, когда умрет Великий хан? Что будет с моими потомками?» Наконец Чингис сказал: «После моей смерти твои потомки будут жить со мной, поколение за поколением». Вот так это дело было поручено Борчу. Когда Чингисхан умер, мы, потомки Борчу, стали заниматься приношениями и охранять Мавзолей. И эти обязанности продолжаются без перерыва. Я тридцать девятое поколение семьи Борчу.

Какова бы ни была правда о Черных шапках, но они стали элитой, их освободили от налогов и военной повинности, разрешили получать деньги со всех монгольских земель, что они и делали, соединяя эмоциональный шантаж с чистосердечием, как это делали продавцы индульгенций и отпущения грехов в средневековом христианстве. Так продолжалось на протяжении 700 лет.

Столетиями эти функционеры, согласно закону, что бюрократические группы всегда имеют тенденцию к усложнению, делились на подгруппы и вырабатывали для каждой новой подгруппы специфические обязанности, столь же мистические и тривиальные и столь же ревностно хранимые и защищаемые, как у средневековых гильдий или профсоюзов красильщиков, с той разницей, что у хранителей Белых юрт они были древнее и намного священнее. Это были, конечно, одни мужчины, и все обязанности переходили по наследству от отца к старшему сыну. Что-либо подобное трудно себе представить. Ну, к примеру, попробуйте представить себе старую семью наследственных типографских наборщиков, которая может проследить свою генеалогию за несколько столетий и которая к тому же проникнута до мозга костей мыслью, что члены семьи занимаются этим делом только потому, что выполняют долг, возложенный на них богом-царем-предком.

Есть две линии поколений, которые пошли от двух Чингисовых полководцев, Борчу и Мухали (лучше не вникать в подробности, как эти утверждения соотносятся с девятью полководцами и 500 семьями). В соответствии с этим объяснением потомки Борчу были среди тех, кто отвечал за Мавзолей и проводимые в нем церемонии. Вторая группа — потом ки Мухали, и в их обязанности входило хранить военные штандарты — пики с косматыми хвостами яков, прикрепленными под самым наконечником, и вести церемонии в их честь. В обеих группах наблюдалось разделение труда между более мелкими подгруппами, а также индивидами, отвечавшими за мельчайшие детали ритуала — содержание в порядке колокольчика с конской сбруи, строгий этикет, чтение молитв, чтение указов, раскладывание приношений, руководство церемониями со спиртным, варка баранов, ношение фонарей, закалывание лошадей и назначение смены караула. С XVI века оригинальные шаманские ритуалы уступали место буддийским. Чингис стал воплощением бодисатвы (или «Будущего Будды») Ваджрапани, Носителя грома, который в тибетской мифологии борется с демонами, защищая буддизм. Ритуалы разбивались на серию в 30 ежегодных церемоний с четырьмя великими праздниками, самый великий из них — каждую весну. Каждый ритуал состоял из пения, молитв и инкарнаций, многие начинались словами, которые, измените только имена, могут читаться христианскими священнослужителями:

Власть, собственность, действия, внешность, жены, дети, кони, пастбища — все призывается в поддержку благословения Господня для преодоления препятствий низвержения, демонов, изгнания болезней, ошибок и раздоров.

Возьмем одну из многих церемоний. Она проводится раз в год перед главным ово, священной кучей камней на самой высшей точке холма. Ее проводят в память Золотой Колоды, к которой Чингис привязывал своего коня, коня белоснежного, такого, каким дозволяют сегодня бродить по храму. Говорят, что однажды вор увел такую лошадь и в наказание простоял всю ночь с вросшими в землю ногами в качестве «Золотой Колоды» с привязанной к нему лошадью. После этого обязанностью одного определенного человека стало представлять одну ночь эту «Золотую Колоду». Приходят люди и кидают в него монетами. Потом из храма приносят молоко и 99 раз окропят им землю, пользуясь особой ложкой с дырками. Священник смотрит, какой рисунок получается на земле — его называют «Цветком Богов», и по нему предсказывает, будут ли хорошими пастбища и здоровым ли будет скот. Затем после церемонии человека освобождают, он отдает лошадь, быстро собирает монеты и убегает, а люди в знак ритуального осуждения кричат ему вслед: «Держи вора!» Часть этой церемонии уходит корнями в традицию, описанную Марко Поло во времена Хубилая:

Вы должны знать, что Каан держит огромный табун белых коней и кобыл, их у него больше 10 000 и все чисто белые без единого пятнышка… Так вот, 28 августа Господин, как мне рассказывали, выезжает из Парка (в Шанду), у всех лошадей собирают молоко и разбрызгивают по земле по повелению Идолопоклонников и их священнослужителей, которые говорят, что очень хорошо разбрызгивать это молоко по земле каждое 28 августа, чтобы Земля и Воздух, и Вероломные Боги получили свое, а также духи, населяющие Воздух и Землю. И таким образом эти существа будут охранять Каана и его детей, и его жен, и его народ, и его имущество, и его скот, и его лошадей, его зерно и все, что есть у него.

Этот ритуал, как и все остальные, со временем изменился. Никто теперь не стоит ночью со вкопанными ногами. Вместо него пятьдесят лет назад в землю врыли настоящий столб. Денег никто не кидает, и никто не кричит «Держи вора!». Сегодня дети и взрослые бегают туда-сюда между столбом и ово, брызгая молоком на бревно и вспоминая старинный добуддийский ритуал.

Мавзолей и его запутанная система ритуальной практики остались для монголов «коза ностра», к которой не допускаются китайцы и другие иностранцы. За эту исключительность хранители готовы умереть. Два историка Мавзолея, Синджиргал и Шаралдай, которых цитирует Сужиху, сообщают, что в 1661 году умер император Маньчжурии Шуньцзуй, монголы отказались выполнять официальный указ о трауре. Вызванная в Бейджин для объяснения такого неповиновения группа Черных шапок заявила, что им приказано всю жизнь исполнять траур только по одному императору, Чингисхану: «Если мы будем в двойном трауре, мы совершим серьезную ошибку в отношении доблестного сына Святого Господа… мы предпочтем умереть, повинуясь воле нашего отошедшего в мир иной императора, чем жить, нарушая (ее)». Маньчжурские чиновники поняли, что им нечем крыть, и даровали монголам право вести себя по своим традициям, без существенного вмешательства властей, и это право исполнялось в течение последующих трехсот лет.

До недавнего времени Оуэн Латтимор был одним из очень небольшого числа иностранцев, видевших собственными глазами Ограду Господина и ее церемонии и, конечно, первым взглянувшим на нее критическим глазом. Он приехал в Эдсен Хоро в апреле 1935 года во время весеннего праздника. Прибыв на эту «аудиенцию с Чингисханом», как он назвал свой живой рассказ, он увидел пять (а не восемь) юрт, окруженных двумя дюжинами гээров, телег, запряженных волами, стреноженных лошадей и рядами юрт победнее, принадлежавших торговцам и слугам, и раздачу одежды, ведер, моты, лопат, кнутов, седел «и всякого рода жалкой рос коши, иллюзии изобилия для нищего люда».

Церемония началась со смиренного приближения к юрте Чингиса, находившейся в тридцати шагах и содрогавшейся от ледяного ветра и иссекавшейся потоками летящего песка. В юрте был низкий, оправленный в серебро стол, который служил алтарем, и оправленный в серебро деревянный сундук, «гроб». Подразумевалось, что в нем кости или пепел самого Чингиса, но Латтимор, великолепно знавший монгольский, заметил на серебряной оправе надпись, свидетельствующую о том, что сундук маньчжурский и ему не больше трехсот лет. Были у него сомнения и относительно других выставленных там предметов, если учесть, сколько было всяких восстаний и бандитских налетов.

Затем паломники отдавали свое подношение, шелковые платки, девять раз падали ниц и отступали назад на 30 шагов, отпивали кумыс из серебряных чаш, еще шесть раз подходили и отходили, после чего приносили в жертву овцу, снова падали ниц и получали взамен шелковый платок поменьше, которым терли о «гроб». Потом обходили вокруг остальных четырех юрт, три из которых были посвящены императрице, восточной императрице (той, которая была взята при вторжении в Маньчжурию) и лукам и колчанам Чингиса, а последняя Белая юрта предназначалась для молитвы. Латти мор заметил, что ритуалы в основном носили монгольский характер, буддийские ламы играли весьма незначительную роль, их главной задачей было дуть в изогнутые тибетские трубы, издававшие звук, напоминавший «треск от лопнувших гигантских штанов». В заключение церемоний на следующий день все пять юрт, не разбирая, целиком погрузили на повозки, в которых было впряжено по два священных белых верблюда, и затащили обратно в ограду.

Латтимору было ясно, что по своему происхождению культ как бы повторяет пройденное. Обычно ритуалы предназначаются для освящения традиционных верований, вы предполагаете увидеть тело, похороны, а следом освящающие тело ритуалы. Но здесь не было никакого тела, никакого настоящего мавзолея, «реликвии» носили сомнительный характер. А «что касается традиции, гласящей, что тело Чингиса, или его пепел, находится в Эджен Хоро (?), то здесь это не прозвучало вовсе». Получалось, что первое — это ритуалы, а верования нужны для их поддержания. Процедура ритуалов основывалась, очевидно, на придворных церемониях тринадцатого века и, не исключено, на еще более древних ритуалах поклонения предкам. Давным-давно императорские подданные, послы и покоренные народы приносили хану в его ордосесвои дары и дань, затем после его смерти теми же почестями, включая дары, стал пользоваться его дух, потом, поскольку на дух предков распространяется ореол божественности, ритуалы приобрели свое религиозное содержание, и очень может быть, что только после этого появились «реликвии», чтобы придать поклонению физическую конкретность.

Война, которую удалось избежать Латтимору, переменила все. В его время борьба за обладание духом Чингиса шла между шаманом и буддистом, благодаря неторопливому характеру наступления буддизма на шаманизм, это было подспудное соперничество. Теперь же история переключила скорости. С началом нового столетия китайские власти поощряли колонизацию исконных монгольских земель китайскими крестьянами, которые распахивали пастбища и платили за это более высокую арендную плату. К 1930-м годам монголов практически вытеснили из долины Желтой реки на окраинные пастбища. В этот момент вмешались три новые фактора: Япония, расширявшая свои захваты в Маньчжурии, и два китайских соперника, националисты во главе с Чанкайши и коммунисты Мао.

Японцы набросились на Китай, как это делал в свое время Чингис, но только с противоположной стороны. В 1931–1932 годах Маньчжурия стала японским марионеточным государством и прелюдией к планировавшемуся завоеванию Монголии, Китая и Сибири. Первым долгом нужно было овладеть Восточной и Внутренней Монголией, получившей свой марионеточный режим, монгольское автономное правительство и, в дополнение, новый революционный календарь, начинавший отсчет времени с года рождения Чингиса. Подавив сопротивление националистической армии Гоминдана, японская армия в 1937 году подошла к Желтой реке и восемь лет оккупировала захваченную территорию.

Осенью 1937 года в Ограду Господина прибыл неожиданный гость. Он назвался представителем императорской японской армии в Баутоу, городе, расположенном в ста километрах к югу. Он выставил ряд требований. Власти должны были объявить, что они против обеих китайских партий и за японцев, и передать восемь Белых юрт со всем их содержанием под защиту японцев. Японцы поняли, что тот, кто правит в Ограде Господина, тот и держит в своих руках ключи от Монголии и этой части Китая, и что тот, кто правит монгольскими землями, тот и располагает прекрасной базой для начала захвата остального Китая и Сибири. Внезапно реликвии Чингиса, сама душа Чингиса сделались ключом к империи в Азии.

Шаке, глава провинциальной администрации, оказался в пиковом положении. Реликвии находились тут 700 лет, может, больше, может, меньше, и местные монголы охраняли их так, будто «берегли собственные глаза», кроме того, со всем неподалеку стояли войска националистов. Шаке нашелся и сказал, что, если Мавзолей перевезти в другое место, начнутся беспорядки, которые вряд ли нужны японцам. Захватчики поняли его и отказались от своих требований.

Но их действия уже нанесли ущерб ситуации. Многие монголы в Китае присоединились к собственному движению за независимость, другие обратились за помощью к националистам, прося их перевести реликвии в безопасные, недоступные для японцев места. Гоминдановское правительство дало согласие и планировало перевезти все на грузовиках и верблюдах в горы к югу от Ланьджоу на Желтой реке, за 600 километров на юго-восток. Эти места выбрали по соображениям безопасности, хотя в числе аргументов в пользу такого решения было то, что от него недалеко (всего — то 150 километров!), за горами Люпань, Чингис провел свое последнее лето.

17 мая 1939 года двести солдат националистической армии без предупреждения приехали в Мавзолей, вызвав тревогу местных жителей, которые встали перед ними стеной и не давали им пройти. Представитель националистов объяснил, что нужно защитить это место от «дьяволов Восточного Океана». Паника сменилась переговорами. Националисты пообещали, что все расходы будут оплачены, что часть Черных шапок может сопровождать обоз и что будет разрешено продолжать все церемонии. Новость распространилась мгновенно. Сотни, потом тысячи людей пришли к восьми Белым юр там и провели ночь, отправляя церемонии при зажженных фонарях, плача и вознося молитвы, пока юрты разбирали и нагружали на повозки. На рассвете колонна двинулась в путь, задержавшись на какой-то момент, когда один старик распростерся перед ней в пыли. Говорят, один из сопровождавших колонну солдат сказал другому: «При такой преданности не удивительно, что Чингисхан побеждал во всех своих войнах». Как писал один журналист, повозки медленно прошли через «море слез» и также медленно двинулись на юг, в сторону Яна — ни, им предстоял путь в 400 километров.

Янань была базой Центрального комитета Коммунистической партии. После переговоров, которые не были оформлены письменным документом, коммунисты позволили кон вою, сопровождавшемуся националистическим контингентом, вступить на их территорию. Поскольку Чингис был, конечно, китайским императором, а весь Мавзолей китайской реликвией, старались превзойти друг друга в восхвалении Чингиса как символа китайского сопротивления захватчикам и рассматривали его не как основателя монгольской нации, а как основателя Юаньской династии. Поэтому в этом, на первый взгляд альтруистическом жесте просматривалась политическая подоплека: монголы не должны забывать, что завоевания Чингиса были вовсе не завоеваниями, а небольшими трудностями, которые привели к тому, что ки тайское большинство недолгое время управлялось, не иностранцами, конечно, а китайским меньшинством. Короче говоря, они должны помнить, что Монголия — это часть Китая.

Таким образом, в середине июня коммунисты оказали Чингису честь. Повозки с верблюдами заменили восьмью грузовиками, один грузовик на каждую юрту, а первую машину с гробом задрапировали желтым атласом, конвой встречали 20 000 человек, собравшихся на улице, ведущей к помещению, которое должно было стать похоронным залом. Здесь на гигантском свитке было начертано, что Чингис был «Гигантом Мира», рядом красовалась стихотворная надпись:

Монгольская и китайские нации сплотились еще больше, Продолжая традицию духа Чингиса бороться до конца.

К святилищу вела арка с надписью: «Добро пожаловать, гроб Чингисхана», в самом помещении была гора венков, один из них персонально от Мао. В течение четырех часов с десяток партийных и военных руководителей произносили речи в честь похоронной процессии, кульминацией церемонии стало «возвышенное и страстное» выступление генерального секретаря КПК Он «вознес хвалу Юань Тайжу (первому императору Юаньской династии) как герою мирового масштаба» и тут же связал его с делом Коммунистической партии, призвав «монгольский и китайский народы объединиться и сопротивляться до конца». На следующий день похоронная процессия двинулась на юг по улицам, на которые высыпала огромная толпа зрителей. (Это не все, что про изошло в Янани из относящегося к пребыванию там «гроба» Чингисхана. Весной следующего года в городе открыли свой мемориальный зал Чингисхана, там была статуя, танцующий дракон и росписи на стенах.) Вот как нужно поступать с захватчиком-варваром — задним числом сменить ему национальность и превратить в символ китайской культуры, стойкости духа и единства.

Через три дня колонна с «гробом» снова перешла в руки националистов. В Сяни националисты устроили прием, намного превосходивший блеском и шумом тот, который уст роили в Янани их соперники. Здесь встретить колонну на улицы вышли 200 000 человек. Выражая свою особую радость, власти приказали принести в жертву корову и 27 овец. Зрелище было поразительное, тем более если учесть, что все это происходило в китайской глубинке, где монголов можно было перечесть по пальцам. Чингис в свое время превратил этот район в пустыню. Тем не менее простые люди под давались его чарам, потому что он был китайским императором, хотя и посмертно, к тому же они поклонялись культу предков, а Чингис, конечно, был великим предком, пусть да же и не их собственным. Так что они становились на колени и кланялись, кланялись процессии, не выпуская из рук дымящиеся палочки для курений.

1 июля, преодолев еще 500 километров на запад, траурная процессия благополучно прибыла в горы Синлун, к югу от Ланьджоу и остановилась в буддийском храме Дуншань Да — фо Диань, который на следующие десять лет стал местом пребывания Мавзолея.

В 1949 году, когда коммунисты были уже близки к завершению войны, националисты препроводили Мавзолей дальше на запад, перевезя его за 200 километров, в тибетский монастырь XVI века Таерши, где монахи приветствовали его песно пениями и молитвами. Ничего не помогло — через месяц коммунисты все равно праздновали победу. Националисты бежали на Тайвань. Японцев не стало, как не стало и их марионеточных режимов в Маньчжурии и Монголии. Видно, Небо выдало новый мандат на правление — председателю Мао.

Следующие пять лет Коммунистическая партия была по горло занята земельной реформой и тому подобными революционными делами. Внутренняя Монголия находилась в руках их генерала У Ланьху. В свое время, перед войной, коммунисты объявили, что районы нацменьшинств, если пожелают, смогут отделиться от Китая. Теперь об этом не могло быть и речи, в новом Китае это невозможно. Но коммунисты признали необходимость права на известную автономию, и У Ланьху предельно удовлетворил притязания монголов. Монголы составляли только 15 процентов населения Монгольской автономной области — в районе, который был полностью только монгольским, — но преобладали в руководящих органах области. Это подогревало революционный пыл выкорчевывать коллаборационистов, богатеев, лам и бывшую знать. Кое-кого казнили, ряд напуганных скотоводов перерезал свой скот, чтобы его не перераспределили, но в целом гибкая линия У Ланьху — «Будьте благожелательны к наемным пастухам! Будьте благожелательны к хозяевам стад!» — постепенно привела к нормализации обстановки. Это должно было быть взвешенным шагом к более «передовому» социализму.

При промонгольском руководстве и необходимости под готовить народ к дальнейшим переменам местные и национальные власти наконец обратились к Мавзолею. И для монголов, и для китайцев в равной степени Чингис заслуживал некоего престижного и постоянного мемориала, а не какой-то горстки юрт. Был подготовлен проект строительства на первоначальном месте абсолютно нового Мавзолея, стоимостью 1,2 миллиона юаней.

Весной 1954 года гроб героя вместе с его реликвиями по грузили на грузовики, а потом в железнодорожные вагоны и 20 апреля вернули в Ограду Господина, как раз накануне закладки первого камня нового мемориала. 15 мая, в наиболее благоприятствующий день, день самого важного ритуала, при стечении огромного числа юрт на соседних лугах и пастбищах, были заколоты и навалены в жертвенные кучи ба раны, состоялась мемориальная церемония, ознаменовавшая возрождение Мавзолея. Официальный оратор в первую очередь осудил гоминдановских «реакционеров» за перенос реликвий с их исторического места и подчеркнул заслуги новой власти за их возвращение.

В 1956 году строительство нового храма было закончено.

Прежде всего, нужно было правильно войти, как должен войти посторонний в любое место поклонения, т. е. сохраняя на лице смирение, положенное его неведению. Джоригт знал, как это делается. Мы должны приготовиться пожертвовать что-нибудь духу Чингиса. В одной из сувенирных лавочек, которые лепились у входа в ограду, мы купили отрезок голубого шелка — хатаг, бутылку водки и плитку чая. Миновав массивную статую Чингиса на коне, мы поднялись по ритуальной лестнице с 99 ступенями — 99 число младших духов, подчиненных всеобъемлющему божеству, — и обступившими ее соснами и кипарисами к входу в храм, арке под анфиладой выставочных залов, увенчанной белыми зубца ми. Пройдя арку, мы оказались в большом мощеном дворе, площадью метров сто, пред самим храмом, его центральное здание имело купол и два крыла, также с куполообразной крышей. Оглядываясь назад, легко удержаться от восхищения. Да, эти три крытые изразцом купола с голубым, похожим на якоря рисунком по золотому полю, несомненно, бы ли вдохновлены монгольскими гээрами. Но у монголов нет сколько-нибудь стоящей собственной архитектуры, она вся вышла из тибетского буддизма, который дал жизнь собственной архитектурной традиции в Китае. Так что это попытка 1950-х годов отдать должное всем трем элементам. Купола вы ступают из стилизованных под китайские пагоды крыш с кар низами, как пачки балерины, и все три соединены совершенно невыразительными коридорами, словно у архитектора на них не хватило фантазии.

Потому никаких премий за дизайн. Что действительно удалось людям У Ланьху, так это создать впечатляющий комплекс с особенно выразительным окружением, использовав масштаб и театральный потенциал этого великолепного места. Храм смотрится как драгоценный фермуар на ожерелье из зелени, блистающий на вершине холма, как приношение Голубому Небу. После всех этих потогонных лестниц, ворот и арок, которые играют ту же роль, что и иконостас в православной церкви, скрывающий, а затем раскрывающий прячущуюся за ним тайну, я почувствовал, что меня тянет к чему-то более величественному, чем просто земное.

Внутри стояло само божество, огромная и утопающая в тени четырехметровая фигура Будды под нависающим фризом с изображением драконов. Ее охраняли одетые в двойки и в мягких фетровых черных шляпах — Черные Шапки, свирепые, как сторожевые собаки. Объявление предупреждало: не фотографировать. У ослушников пленку просто выдирали из фотоаппарата (у меня на глазах это совершили над несчастными монгольскими туристами). При виде того, с какой серьезностью они выполняют свои обязанности, я почувствовал, как у меня испаряются последние остатки скептицизма. Возможно, наглядное проявление веры у других, а не буквальное содержание этой веры производит чувство святости.

Молодой черношапочникпо имени Булаг провел нас ми мо маячившего над нашими головами мраморного воплощения веры, и, когда мои глаза привыкли к сумраку помещения, я увидел за его спиной колоссальную карту, демонстрирующую размеры Монгольской империи. Мы с самым смиренным видом проследовали в заднюю комнату, где под множеством свисающих вниз знамен, похожих на кричащие рождественские декорации, стояли три юрты. Это был Зал траура, и три юрты предназначались для самого Чингиса, его старшей жены Буртэ и для Гурбелчин, тангутской царевны, которую од ни превозносят, а другие, наоборот, клянут как убийцу, но тут обожают за верность. Мы положили наши хатагивместе с бутылкой. Мы преклонили колени. Мы зажгли благовоние. Булаг пробормотал молитву по-монгольски: «Святой Чингисхан, Джон и Джоригт пришли сегодня помолиться у твоей могилы. Просим тебя, даруй им удачу в их работе».

А потом, благодаря тому что Чингис отозвался на наши молитвы, ко мне вернулся скептицизм. В общем, это и было именно тем, что было необходимо для этой работы. Меня окружали реликвии, такие же невероятные, как щепка от Креста Господня. Тут были Святой Лук и Колчан, Чудотворное Молочное Ведро и Святое Седло, одно из двух экспонируемых, с серебряными луками. То, которое справа, сказал Булаг, это седло Чингиса. То, что слева, передали в Мавзолей в XVI I веке, оно принадлежало последнему монгольскому императору Лугданхану. Оба были в подозрительно хорошем состоянии.

Седло Лугданхана заслуживает небольшого отступления в нашем повествовании. Двойня седла Чингиса, оно представляет собой претензию на принадлежность к имперскому наследию. Лугдан предпринял обреченную на поражение попытку восстановить монгольскую независимость и единство, когда над Монголией нависла черная туча маньчжурского нашествия. Но к этому времени монгольская независимость уже была безнадежно подорвана внутренней междоусобицей и буддийскими связями с Китаем. Лугдан попробовал разрубить создавшийся клубок, объявив себя всем понемножку: китайским императором, наследником Юаньской (монгольской) династии, Чингисидом и буддийским святым с примесью монгольского шаманизма. Седло символизирует его попытку походить на Чингиса во всем, предмет за предметом и действием за действием, и в некоем новом целом. Он слишком разбрасывался, погубил свои планы алчностью и надменностью и в 1634 году умер от оспы. Через два года Монголия была в руках маньчжуров.

Написанные на стенах фрески рассказывали о славных днях правления Чингиса и очень сильно напоминали модные модели 1930-х годов — все изысканно, элегантно, и материя ниспадает красивыми складками, ничто не портит совершенства, мужчины и женщины воплощение счастья. Вот Чингис восседает над всей своей единой империей, там Хубилай дает титул основателя династии своему деду, который смотрит на него с Голубого Неба, а по бокам у него драконы. Певцы никогда не были так счастливы петь, девушки никогда не испытывали такой гордости, поднося шелковые шарфы. Иностранцы не могут дождаться момента, когда они смогут поднести свои дары и товары, потому что Чингис был человеком, который соединял Восток с Западом и поощрял обмен искусством, ученостью, обеспечивал благополучие всех и каждого.

И ни одного трупа.

Десять лет храм все с большим успехом выполнял отведенную ему роль и в 1960-е годы пользовался небывалым престижем. В 1962 году Монголия объявила 800-летие рождения Чингиса и наметила провести пышное празднование. В самой Монголии это обернулось катастрофой. Монголия была советским сателлитом. Для русских Чингисхан был агрессором, уничтожителем культуры. Празднование внезапно прекратилось, его вдохновители оказались в опале. Но что касается Китая, то там очень хорошо представляли себе, какие выгоды может принести культ Чингисхана, и в том же году в Ограде Господина собрали небывалое количество людей. В проведенной с небывалым размахом праздничной церемонии, которая прекрасно соответствовала официальной линии властей, приняли участие 30 000 людей, в основном монголов. При условии твердой поддержки партии со стороны монголов Внутренняя Монголия будет прочным бастионом в борьбе с надвигающейся через Гоби советской угрозой.

Но когда в 1967 году Мао развернул культурную революцию, Чингис вдруг впал в немилость. Не должно быть никаких сопоставлений с прошлым, новый герой собирался начать эру, которая затмит Чингиса. «Герой! — писал Мао в издевательском стихотворении. — Тот, кем Небо гордится не одно поколение! Что знал он, кроме охоты с беркутом». Вместе с культурной революцией Мао запустил волну ксенофобии. На монгольской земле монголы стали жертвами кампании, а главным объектом нападок стала Народно-революционная партия Внутренней Монголии, которую обвиняли в том, что она хочет полной независимости для Внутренней Монголии и ставит долговременную цель воссоединения с самой Монголией и будто бы создания новой Монгольской империи. Теперь массы должны объединиться против угрозы пан-монголизма.

Для монголов настали трудные времена, как вспоминал Джоригт. Его отец работал чиновником в одном маленьком городке, и эта работа позволила семье перебраться из степной юрты в городской дом. Потом пришло время, когда его арестовали.

— За то, что он был чиновником?

— Из-за того, что он был монголом!

— С ним плохо обращались?

— Конечно, плохо! Он мог ходить, но руки были перебиты. И у него на теле поставили клеймо. Он был «собакой», потому что был образованным, и, если я говорил об этом, меня называли «молодой собакой». Мы должны были стать «красными», а не «белыми», т. е. образованными. — Он задумался, охваченный воспоминаниями. — Это долгая история, столько опасного произошло.

— Что запомнилось сильнее всего?

— Слишком многое сильно вспоминается! Давайте не будем об этом говорить.

Главным символом монгольского националиста и монгольского религиозного чувства был, естественно, Мавзолей, но в глазах деятелей культурной революции он был символом реакционных устремлений, центром, порождающим предательство, штабом панмонгольских заговорщиков. В 1968 году хунвейбины разнесли Мавзолей и уничтожили все, что имело какую-то ценность: Лук, Колчан, Чудодейственное Молочное Ведро, знамена, юрты — не осталось ничего.

Все эти предметы обладали определенной ценностью, некоторым было сто, а некоторым, возможно, и несколько сот лет. Но с их уничтожением появилась соблазнительная мысль, что что-нибудь все же могло относиться и к более ранним временам, может быть, даже к временам Чингисхана. Начуг, руководитель Института исследований Чингисхана при Мавзолее, определенно уверен, что так оно и было. Как, например, быть с содержимым серебряного гроба, о котором Латтимору говорили, что в нем якобы находится тело Чингиса или его пепел? Ну, что вам сказать, Начуг не знает о теле. Как там могло быть тело, если его погребли в степи и место помнила только верблюдиха? Все, что ему известно, — это то, что, возможно, оно хранит «последнее дыхание Господина».

— Вы имеете в виду — просто… — Я не решался произнести это слово. — Просто воздух?

— Нет-нет. В ящике находился клок шерсти белого верблюда. И эта шерсть хранила последний вздох Чингисхана.

Я ничего не понимал. Все это пока звучало как волнение воздуха.

— Видите ли, на шерсти было немного крови.

Как-то само собой получилось, что к 1960-м годам легенда о теле развеялась, оставив после себя только легкий след. Пятнышко крови на пряди верблюжьей шерсти, которым пользовались как ватой, чтобы вытирать царские губы.

— Там еще была пуповина. Вот что было в гробе, которому мы здесь поклонялись.

— А это действительно там было?

— Ну, что я скажу, ящик никогда не открывали. Только поклонялись.

Мы снова оказались с досужими домыслами, легендой, слухом, почти наверняка с мифом. Но здесь должно же было быть хоть что-нибудь, поддающееся проверке. Представьте себе, гроб вскрыли, сколько бы там ему ни было лет, двести, триста, и там ничего не нашли, только клочок белой верблюжьей шерсти с запыленным ржавым пятнышком на нем и сморщенный кусочек высохшей плоти, ну, какие там тесты могли быть сделаны, какие теории возникнуть. Но теперь благодаря революционному рвению, не проведешь никакого анализа ДНК, никакой углеводородной пробы не возьмешь, проверить, есть ли в словах Начуга хоть доля правды, способа нет. Почти наверняка нет, остается только гадать. Итак, храм построили в середине 1950-х годов, «реликвии» были изготовлены в 1970-х, огромная мраморная статуя закончена в 1989 году (о чем свидетельствует подпись скульптора Жуан Хуня). Казалось, что единственными «подлинными» элементами были молитвы, песни, ритуалы самих церемоний. Но даже и они могли затеряться, если бы не старания нескольких преданных людей, вроде Гурилджаба, Черной Шапки, для которого делом всей жизни стало собирательство песен, связанных с ритуалом Чингисхана. Он рассказывал Жиху Су, как сохранилась его работа:

— В 1968 году меня посадили в тюрьму больше чем на 70 дней. Некоторые сидели еще дольше, по пять-шесть месяцев. Тексты моих песен пропали. Вдруг в какой-то день хунвейбины пришли обыскать мой дом. Они забрали меня и все мои рукописи с собой в штаб. Я очень беспокоился, потому что мои записи песен почти все были среди этих рукописей. Когда они ушли по есть и заперли меня в комнате вместе с моими материалами, я быстро вынул их из пачки и засунул в карман. Поскольку они меня уже обыскивали, я подумал, что не будут обыскивать еще раз. К счастью, они не стали этого делать. После того как я просидел у них три дня, пришла моя жена и принесла мне поесть. Не сразу, но все-таки они позволили ей войти в комнату, но разговаривать по-монгольски нам не разрешили, только по-китайски. Они боялись, что мы по-монгольски обменяемся важной информацией. Как только я увидел, что хунвейбины, стоявшие у дверей в коридоре, не смотрят на нас, я быстро сунул свои пес ни к ней в сумку и сказал, чтобы она положила их в какое-нибудь не привлекающее внимания место, например в сарай, где эти люди не станут искать. Если придут с обыском во второй раз, и чтобы это место было обязательно сухим… Как только я вернулся домой, я спросил жену, куда она их положила. Она сказала, что они между стропилами и крышей нашего сарая. Они были завернуты в кусок ткани и засунуты в дырку. После того как я вынул их оттуда, я тут же сделал еще экземпляр… Так я спас песни, которые в противном случае навсегда пропали бы.

— Осталось ли еще что-нибудь?

— Седло подлинное, — сказал Начуг. — Спасли только седло. Но как, он точно сказать не мог. Ему всего сорок с чем-то, и здесь он сравнительно недавно. И все это было так давно. Если я хочу узнать больше, мне нужно поговорить с Сайнджиргалом, он прежде был старшим научным сотрудником в храме, а теперь на пенсии.

Сайнджиргал жил в городке неподалеку, в небольшом аккуратном домике с маленьким двориком на тихой боковой улочке. Он совсем не походил на мрачных Черных Шапок в храме, у него были живые глаза, в них все время горели искорки, он неизменно улыбался из-под глубоко надвинутой шляпы, которую не снимал никогда. Даже дома. Ему было за семьдесят, но он выглядел сильным и лет на двадцать моложе своих лет. Нет, он совсем не из этих мест, он из Шилинголя и приехал сюда учительствовать, но заинтересовался поклонением Чингисхану — «Я не Черная Шапка, но я монгол. Он мой предок», — и он стал на всю жизнь местным историком.

— Историком восьми Белых юрт, — кивнул я.

— Почему обязательно восьми? — поправил он. — По традиции мы ходим на охоту с восьмью желтыми собаками, но это может быть и шесть, и десять. Наши цифры всегда приблизительные. Если мы называем число, то это значит, что хотим придать предмету качество, соответствующее этому числу. Юрт стало восемь только при маньчжурах (т. е. в XVI I веке). Кто может знать, сколько их было поначалу?

В нем было очень мало или не было совсем взятого от Чингисхана или Мавзолея, он лучился собственным достоинством, щедростью, умом и интеллектуальным жаром. Он жил отнюдь не в мире ритуалов и благовоний, его мир состоял из свидетельств, собранных в книгах, заполнявших полки в его доме. Его прямота, непосредственность и ясность мысли необычайным контрастом подчеркивали, что храм — это одна только догма и напыщенное самодовольство. И тем не менее именно эту догму он выбрал, чтобы погрузиться в нее и сделать ее своей профессиональной деятельностью, собирая детали обрядов, молитв, песен и верований.

Все это не мешало ему быть объективным. «Большинство людей здесь видят в Чингисхане бога. Они не видят его как человека. Я уважаю его только как человека, который объединил свой народ. Да, я участвую в церемониях, я поклоняюсь ему. Но я использую поклонение как форму уважения к человеческому существу — это как монгольские дети молятся отцу с матерью — и своим предкам».

Работа Сайнджиргала была в самом разгаре, когда Мао вы пустил своих хунвейбинов. Он видел этих мальчишек, молодых монголов, например, как они кинулись на храм, ломая и уничтожая все, что попадалось под руку, все артефакты, юрты, реликвии, все, кроме седел. Ах да, седел. Как их сохранили?

— Думается, кто-то спрятал их под куполом, — проговорил он, но его здесь не было в то время.

— Что с вами произошло?

— Во время культурной революции меня арестовали. — Он произнес эти слова с улыбкой, с озорным огоньком в глазах, словно рассказывая о чем-то занятном. — Я просидел в тюрьме с год, потом меня послали заниматься физическим трудом, и это было похуже тюрьмы. Мне связывали вытянутые руки и били палками. Заставляли стоять у огня и жгли меня.

— Но за что?

— За то, что я поклонялся Чингисхану, и это стало преступлением! Мне говорили, что я шпионю для монгольских борцов за независимость и для русских. Это было тогда, когда с Россией у нас были плохие отношения.

Джоригт резко бросил: «В то время любого можно было обвинить в чем угодно».

— Китайцы говорили, что каждый монгол враг, — проговорил Сайнджиргал. — Но это был только предлог.

— Вы так спокойно об этом говорите. У вас нет чувства обиды?

Он рассмеялся: «То, что я пережил во время культурной революции, пошло мне на пользу». У меня возникло вдруг чувство, что я неправильно его понимаю, что он сейчас начнет плести старую партийную сказку о достоинствах перевоспитания. Ничего подобного. Когда его освободили в 1974 году, семь жутких лет его не сломили, наоборот, он воодушевился: «До этого мы верили, что малые народы всегда будут иметь такие же права, как все остальные. Теперь я видел правду. Какую правду? Что большие нации могут притеснять малые. Это придало мне силы. Я знал, что должен бороться за нашу куль туру. Я должен опубликовать историю своего предка».

Удивительная преданность, если вспомнить состояние Мавзолея в 1970-е годы, тогда из него устроили соляной склад. Он прочитал в моих глазах недоверчивое выражение. «Да, склад для соли! На целых десять лет! Это готовились к войне».

— Для войны? — повторил я, не совсем понимая, что он имеет в виду.

— Соль для войны! Хранить соль на случай войны с Россией! Безумство того времени совсем выпало у меня из головы, забылась острота советско-китайского раскола, забылись бои на реке Уссури, наследие страха, раздуваемого официальной пропагандой. Теперь я вспомнил докатившееся до Запада отдаленное эхо, вспомнил, как купил книгу Хэррисона Солсбери «Грядущая война между Россией и Китаем», чтобы подготовить себя к апокалипсису, который не состоялся.

Но когда в конце концов книга Сайнджиргала «Поклонение Золотой палате» вышла из печати, он уже решил, что сделал далеко не все, чего достоин предмет. И он выбросил книгу, начал все сначала, собрал новый материал и совсем недавно опубликовал в книге, за которой потянулся к полке и, надписав, протянул мне. «Монгольское поклонение» — труд всей жизни Сайнджиргала, квинтэссенция его работы уместилась на 600 страницах фолианта с золотой обложкой, напечатанного старым вертикальным монгольским письмом, которым продолжают пользоваться во Внутренней Монголии. Он с полным основанием гордится своим трудом, его глубиной, тридцатью годами своих усилий, своей последовательностью и верностью своим идеалам. «После 1949 года писатели восприняли марксизм, и все, что имело отношение к буддизму и древним обычаям, считалось дурным. Но для того чтобы изучать монгольское поклонение, необходимо изучать монгольские документы, относящиеся ко временам до основания Народной республики. Что я и сделал в своей книге».

«Монгольское поклонение» еще одно свидетельство того, насколько почитаемый в молитвах и ритуалах сегодняшний Чингис отдален от исторического Чингиса завоеваний и геноцида. Но и это далеко не все. Эта книга — дань уважения решимости одного человека сохранить в неприкосновенности главный идеал, на котором держится сегодня целостность народа, а также символ надежды, вытекающий из того, что столь могучая и всеохватывающая культура, как китайская, дала увидеть свет самоутверждению такой многокорневой субкультуры, как монгольская. Сорок лет назад можно было бы считать, что Сайнджиргалу несказанно повезло, если бы он выжил после того, как просто принес свою рукопись в издательство. Со временем обстоятельства меняются.

Большинству верующих монголов достаточно делать под ношения и молиться святому Чингису, как если бы он был сам бог. Но чингисидская теология совсем не простая, как показал нам Начуг по возвращении в Мавзолей. Пройдя по огромному двору перед храмом, мы подошли к возвышению в виде платформы, на котором развевались военные знамена с хвостами яков, символом военной доблести монголов. Начуг рассказал историю о том, как Чингис получил их, добавив при этом странному набору верований целый новый элемент:

«Однажды, когда святой Чингис воевал за объединение монгольских племен, он отчаялся и обратился к небесам. Он сказал: «Люди зовут меня Сыном Бога, а я не сумел добиться своего! Я прошу Хох Тенгер, Голубое Небо, наделить меня силой, чтобы я мог победить!» Тут же прогромыхал гром, и что-то упало между деревьями. Он не смог добраться до этого предмета. Поэтому он приказал своим генералам срубить деревья и достать его. Этот предмет оказался штандартом с хвостом яка. В благодарность Чингис принес в жертву 81 ба рана, а остатки оставил «небесным собакам» (волкам). Так этот штандарт, султ, сделался флагом, знаком, посланным Голубым Небом, чтобы объединить монголов, с ним монголы идут в бой. Вот почему мы сегодня почитаем султ.

В заключение он добавил несколько слов, благодаря которым весь Мавзолей и все его церемонии стали видеться в новом свете: «Эта форма поклонения даже выше, чем поклонение Чингисхану. Если сам Чингисхан почитал штандарт, то штандарт должен быть выше его самого. Это символ самих Небес». Как таковой он обладал собственной силой. Некоторые говорят, что пролетающие над ним птицы падают замертво.

До этого момента я думал, что Чингис бог. Теперь я видел, что в пантеоне богов, где он жил, он занимал место отнюдь не на самой вершине, а скорее рядом с ней, он был полубог, не Зевс, а Александр Великий, которого обожествляют некоторые индуистские секты. И, возможно, с намеком на еще более мистическое, на своего рода монгольскую Троицу, с Богом Отцом и Святым Духом, отражающимися в Голубом Небе, Чингисе и Штандарте. Теперь мы исчерпали все наличные возможности разобраться, что здесь к чему. Этот предмет для постоянного теолога храма Шаралдая, он сможет объяснить следующий уровень сложного верования. Шаралдай был в Улан-Баторе. Возможно, если улыбнется удача, я смогу разыскать его там и расспросить по поводу монгольской троицы.

Подобно собору, Мавзолей больше чем место, притягивающее верующих для отправления ритуалов или привлекающее внимание сочинителей легенд. Это еще и туристический объект, один из самых привлекательных в Китае, как следует из туристической литературы. Несмотря на то что он расположен в стороне от проторенных маршрутов, еже годно он может похвастаться 200 000 посещений, что обеспечивает ему достаточные финансовые поступления для существования, немаловажный фактор в сегодняшнем Китае, вставшем на путь капитализма и приватизации. Большинство посетителей китайцы, но все деньги получают монголы. Это еще одна деталь проблематического статуса монгольской национальной идентичности.

В километре от Мавзолея, если ехать по проселочной до роге через бескрайний луг, находится целая деревня гээров, где туристы могут остановиться, поесть и поездить на лошади. Наш обед затянулся, тостам не было конца, и Начуг рассказывал о трудностях и переменах, с которыми сталкивается Мавзолей. Он получал 3 миллиона юанейв год от пожертвований и кассовых сборов, что определенно недостаточно для покрытия расходов на содержание Мавзолея и города с трехтысячным населением, в особенности 500 Черных Шапок, которые по-прежнему зависят от храма и обслуживают его. Есть планы развития города. Через несколько лет тут будет большая гостиница. Она обойдется в 200 миллионов юа ней, которые предполагается получить от правительства и частных инвесторов.

Но развитие требует места, а единственным таким местом являются пастбища, а пастбища принадлежат скотоводам. Таким образом, для того чтобы обеспечить стабильность и благополучие для этого, самого монгольского из всех поселения, нужно будет приобрести у скотоводов пастбища, а у китайцев получить деньги. И как после этого сохранить духовную атмосферу места, как уберечь ее от нашествия ки тайских туристов? «Если мы примемся за реализацию этого плана, то все должно быть сделано по-монгольски, построено по-монгольски. У нас будут скачки, шоу с монгольскими песнями и танцами. Монгольский город с домами в монгольском стиле и улицами с монгольскими названиями».

Начуг видел весь парадокс предлагаемого достаточно яс но. И все-таки ему казалось, что стоит рискнуть. А почему бы и нет, это место выбрал Чингис, и сам Чингис пошел на сближение с теми самыми людьми, которых победил, и стал нанимать их на службу чиновниками. Он сам перекинул мостик между культурами. При удаче и хорошем руководстве эта община может стать подлинным отражением своего героя, только без мертвых тел.

Сохранил ли дух Чингиса свою силу? Ну, это не место для чудес, где можно сделать слепого зрячим, а хромого заставить ходить прямо. И люди тут молятся без упования на то, что их молитвы обязательно будут услышаны. Но у большинства людей есть свой практицизм, они считают, что Чингис посредничает между землей и небом и в определенных случаях, если правильно попросить, может вмешаться.

Я поинтересовался у Начуга напрямую, верят ли люди в то, что дух Чингиса помогает.

— «Байн, баш, байн! (Да, да, да!) Люди верят, что дух Чингиса их благословит. Наша местность не богатая, но каждая семья делает пожертвования, и все получают пользу, поклоняясь Чингисхану». А если они плохо веруют, то страдают. Черная Шапка Гурильджаб рассказывал в 1993 году: «Все, кто сделал Чингис хану что-нибудь плохое и был активистом, громившим Мавзолей во время культурной революции, все мертвые. Они были примерно моего возраста. Я видел, как они один за другим умирали. Все умерли слишком тяжело. У одного случилось что-то вроде удара. Он не мог двигаться лет восемь или десять и только потом умер. У другого голова распухла и стала в три раза больше, чем его нормальная голова. Да, это воздаяние. Один верховодил у этих хунвейбинов, так его потом обвинили в том, что он член Народно-революционной партии Внутренней Монголии, его избили, а потом прикончили длинным гвоздем, взяли и вколотили гвоздь в голову. Его жена и дочь умерли, а сын сошел с ума. А вот еще другой, так тот свалился в яму с нечистотами и утонул».

У каждого находилась своя история, доказывавшая могущество Чингисхана. Группа солдат нарушила табу и убила двух змей в Мавзолее, и их автомобиль попадает в аварию, и шестеро погибают. Молодой человек напивается допьяна на церемонии принятия алкоголя и мочится на стену, в ту же ночь умирает его жена. Как-то по ошибке после культурной революции пропустили церемонию — начался падеж овец. В каждой из таких историй таится скрытое предупреждение: не забывай об уважении! Берегись! Чингис и после смерти так же могуществен, как и при жизни!

И в конце концов получается, что он совсем не тот, кем был при жизни, вечный мститель, а сила, приносящая добро. Словами Гурильджаба: «Для нас, Черных Шапок, монголов, если возникает проблема, или кризис, или еще что-нибудь, то нужно сделать подношение Чингисхану, и это наверняка помогает, все удается».

 

16 Охотники за могилой

В отношении могилы Чингиса единственно, что очевидно, так это то, что очевидного очень мало.

Юанъ-Ши, история династии Юань, описывает, как проводились похороны императоров. Когда кортеж прибывал в место захоронения, «вынутая при рытье ямы земля укладывалась в ровные кучи, которые располагались на равном рас стоянии друг от друга. Как только гроб был опущен, яму засыпали в том же порядке, как были выложены кучи. Если оказывалось, что остается излишек земли, его увозили в другое место, удаленное на большое расстояние». Европеец, оказавшийся свидетелем этой церемонии, монах Иоанн из Планр-Карпини, посетивший Каракорум в 1240 году, писал: «Они засыпают яму… и закрывают ее дерном, как это было до похо рон, чтобы это место было потом невозможно найти».

Где это могло произойти в случае Чингисхана, конечно, большой вопрос. Очень вероятно, что захоронение произошло на месте или вблизи естественного храма божества, которое спасло Чингиса от его врагов — на Бурхан Халдуне, горе, относительно которой почти все соглашаются, что это Хан Хентей, Царь Хентей. «Тайная история» хранит по этому поводу молчание. Но несколько других источников называют Бурхан Халдун местом захоронения. Единственный почти современный событиям источник обидно неопределен. В 1235–1236 годах императорский двор Сун послал к преемнику Чингиса посольство. Два посла, Пэн Дая и Хюй Тин, утверждали, что видели, где был похоронен завоеватель. «Монгольские могилы не имеют могильной насыпи, — писал Пэн. — Лошадям позволяют топтать это место, пока оно все не станет плоским, таким же, как окружающая земля. Только на могиле Темучина были поставлены шесты (или стрелы), образовывавшие круг в 30 ли (16 километров, то ли в окружности, то ли в диаметре, неясно), и выставлена охрана из воинов-всадников». Его коллега добавил: «Я видел, что могила Темучина была по одну сторону реки Лу-Коу и окружена горами и реками. Как гласит традиция, Темучин родился в этих местах и по этой причине его здесь и похоронили, но я не знаю, правда ли это».

Два очевидца, только девять лет спустя после похорон, но что они в действительности видели? Символическую ограду и сторожей? Оба ли они определили, что там был 16-кило метровый круг? И как 16-километровый круг, и топчущие могилу кони, и вода согласуются с похоронами в горах? И самый заманчивый вопрос — что это, ради всего святого, за река Лу-Уоу? Некоторые главные реки имеют как китайское, так и монгольское название, а это очень похоже на китайское, и это название очень близко к Лу-Чу, одной из версий того, как китайцы называли Керулен. Но, как известно всем монголам, Чингис родился на Ононе, не на Керулене, так что гости не проявили особого старания узнать что-то про могилу Чингисхана (Темучина).

Мне кажется, что эти два дипломата попросили показать им могилу Чингисхана, не понимая, что просят нечто такое, чего им все равно не сделают. Место захоронения должно было остаться тайной и будет тщательно охраняться до тех пор, пока ни одна живая душа не сможет узнать его. С другой стороны, было бы невежливо наотрез отказать таким важным персонам в их просьбе. Тогда из Каракорума их отсылают на несколько дней в горы Хентей, их привозят приблизительно в то самое место, немного неверно называют реку и снабжают информацией — скорее всего, официальной дезинформацией, — они видят в отдалении всадников, им говорят, что подойти к священному месту табу, и все равно там ничего не увидишь, так как площадка вся истоптана, совершенно ровная и на ней ничего не растет.

Но вскоре даже эта хилая информация начинает просачиваться наружу, пошли толки, слухи. Марко Поло, писавший через 50 лет, говорил, что «все великие цари, потомки Чингисхана, отвозятся для похорон к великой горе Алтай». Это же название появляется снова через четыреста лет в истории Сагана. Он пишет, что тело было похоронено «между теневой стороной Алтая и солнечной стороной гор Хентей», описание столь неопределенное, что почти бесполезное. Современным историкам приходится все начинать едва ли не с чистого листа.

Где находится могила — это одна проблема. Другая — что в ней содержится. Если вообще что-нибудь содержится. И снова наличные сведения мало чем могут помочь. Джувайни, начавший писать свою историю в новой монгольской столице Каракоруме только через 25 лет после смерти Чингиса, говорит, что после избрания ханом монгольскими князьями сын Чингиса и его преемник Угедэй приказал «из луноподобных девственниц, прекрасных лицом и приятных по характеру, милых красотой и красивых внешностью… они должны отобрать сорок девушек… украсить их драгоценностями и великолепными одеждами и отправить с лучшими лошадьми присоединиться к его духу».

Нельзя сказать, что это абсолютно невозможно, потому что в Китае и по всей Центральной Азии до распространения буддизма бытовал обычай, по которому рядовых вои нов, слуг, жен, наложниц и животных убивали, чтобы они от правились вместе с господином в потусторонний мир. В Аньяне, столице Шанской династии XIV века, туристам показывают целый мавзолей могил, заполненных скелетами рабов и лошадей с остатками колесниц. Случалось, эти жертвы закапывались живьем, этот обычай просуществовал до конца XVI века, когда его запретили. С достаточной определенностью источники утверждают, что до прихода буддизма монгольских ханов погребали со всеми их доспехами, оружием, наложницами и т. п.

Но доказательства весьма шаткие. Этот обычай никогда не исполнялся повсеместно, живых часто подменяли копия ми (вспомним терракотовых солдат Сяня, а в музее Гуяня можно увидеть солдатиков меньшего размера). До сих пор не найдена ни одна монгольская могила с останками жертв и богатствами. И Саган не утверждает, что 40 луноподобных дев были и в самом деле отправлены вслед за своим ханом ублажать его после смерти.

Невзирая на скудность традиции и свидетельств, среди искателей могилы твердо укоренилось мнение, что Чингисхан наверняка был похоронен с полным набором оружия, женщин, рабов, лошадей и сокровищ половины Евразии. Могила стала Святым Граалем для кладоискателей и историков. Широко распространено убеждение, что могила властелина половины Евразии должна соперничать с гробницей Тутанхамона. В сущности, ищут не просто одну могилу, а целый некрополь, монгольскую Долину царей, где должна лежать семья Чингиса с наследниками, включая Хубилая, а с ними жены, наложницы, рабы, лошади, и одному только Вечному Небу известно, что еще из золотой утвари, драгоценностей, костюмов и оружия. В Монголии Чингис отличный бизнес. Каждый год продаются многообещающие туры, которые сулят возможность почувствовать дух Чингиса, совершить увлекательное путешествие к месту его рождения и даже — некоторым — добраться верхом к месту его захоронения, и не имеет никакого значения, что никто не знает, где это и что может быть в могиле.

Этот поиск имеет огромное потенциальное значение. Если могила существует и если ее когда-нибудь найдут, то это будет революцией в археологии, науке, денежных потоках и, поскольку Китай предъявляет исключительные претензии на Чингисхана, в международных отношениях. Там уже есть Университет Чингисхана и Исследовательский центр Чингисхана. Обнаружение могилы откроет шлюзы денежных потоков, в большинстве своем долларовых, которые с удовольствием направят многие фонды к восторгу и этих двух уже существующих институтов и многих других, которых еще нет, но которые в мгновение ока предъявят право на существование. Университеты будут конкурировать с туристскими компаниями за право доступа, государство постарается взять на себя роль посредника в получении грантов с тем, чтобы не упустить своей доли, и скорее всего не получит ничего благодаря царящей в стране атмосфере всеобъемлющей приватизации и всеобщей коррупции. Даже сейчас монгольское правительство время от времени предпринимает попытки взять под свой контроль сами поиски могилы — задача не из легких, потому что создает угрозу развертыванию туризма и требует средств. Напряженность ситуации усугубляется теми, кто провозглашает, что поиски сами по себе святотатство, ибо то, что делалось в тайне, должно тайной и остаться, и иностранцев к столь близко затрагивающему национальные корни нельзя подпускать и на пушечный выстрел.

Все эти страсти разгораются вокруг места, о существовании которого, не говоря уже о его содержимом, все еще ведутся горячие споры. Источники сведений о месте захоронения Чингиса анализировали бессчетное количество раз, и при этом именитыми учеными, и большинство из них сходятся во мнении, что оно должно быть на «солнечной стороне» (т. е. на южной стороне) Бурхан Халдуна, который сего дня называется Хан Хентей, о чем косвенно, но не прямо, говорит Саган. Но ряд очень уважаемых монгольских исследователей все еще сомневается в том, что Бурхан Халдун — это и есть сегодняшняя гора Хан Хентей. Даже если предположить, что это одно и то же, то нужно иметь в виду, что гора, в сущности, представляет собой хребет и имеет две вершины — одна высотой 362 метра и вторая 2452 метра, расстояние между ними около 20 километров. Наша стрелка, если бы она существовала физически, всегда показывала бы на южные склоны этой скирды — площадь ее где-то 100 квадратных километров порытых лесом кряжей, торфянистых плато, глубоких ущелий и голых нагорий, и ни одной дороги или тропы, туда очень сложно добраться, и еще труднее выбраться оттуда. Ближайшая мощеная дорога находится в ближайшем городке Монгоморт, и до него километров семьдесят.

Если принять во внимание, что иностранцев, которые посещали Монголию до того, как она стала вторым коммунистическим государством в 1924 году, можно пересчитать едва ли не по пальцам, что после этого она была почти наглухо закрыта до следующей революции 1992 года и что природные условия там просто ужасные — зимой все покрыто льдом и болотами летом, — если все это принять во внимание, то вряд ли приходится удивляться тому, как мало было до самого последнего времени совершено в деле поиска могилы Чингиса.

Исключение составил прежде всего восточногерманский ученый Йоханнес Шуберт из университета Карла Маркса в Лейпциге, который вместе с монгольским коллегой Перле для исследования горы предпринял недельную экспедицию. Он был первым европейцем, взобравшимся на нее, и подробно описывает, насколько трудно подняться на нее и с какими тяготами связано все путешествие. Это было в 1961 году, но звучит как рассказ путешественника, дошедший до нас из Средних веков.

Как и положено экспедиции, Шуберт выехал из Монгоморта с четырьмя местными монголами, обслуживавшими караван из 13 лошадей, и они шли, вытянувшись цепочкой, друг за другом, через заросли ивняка, по много раз переходя Керулен, то на один его берег, то на другой, и это был нелегкий переход для пожилого человека, которому скоро должно было стукнуть шестьдесят пять лет. На второй вечер один из сопровождающих, Дамба, погнался за оленем и упал; все думали, что он уже пропал, когда он кое-как добрался до лагеря с пораненной рукой. На следующий день они наткнулись на заросший и серьезно разрушившийся явно насыпной холм — 95 шагов в длину, 65 в ширину и 8 метров в высоту, что заставило Шуберта задуматься: горы, вода, густой лес, неподалеку от Бурхан Халдуна — не могила ли это Чингиса? Нет, решил он, почти определенно это гуннская могила, напоминание о том, что веками до Чингиса это было местом захоронений.

Потом они двинулись дальше, через хребет вверх по течению реки Богд (Святая), проводники то и дело указывали то на медвежий помет, то на мелькнувшего за деревьями лося. У подножия Хан Хентей попалось овоиз стволов и веток деревьев, где местные жители оставляли лоскуты ткани и кусочки хлеба, сахар и творог. По-видимому, неодобрительное отношение коммунистических властей мало сказывалось на почитании Чингиса. Здесь они заночевали в третий раз, поранившийся Дамба настойчиво просился на охоту, снова упал и на этот раз сломал ключицу. Другой проводник помчался на лошади в Монгоморт за доктором (наездник, врач с помощником добрались до них через три дня). К этому времени другой из проводников подстрелил лося и приехал в лагерь, таща за собой окровавленное мясо по земле. Мясо нарезали, насадили на палки и сделали превосходный кебаб, поддержавший их силы накануне подъема, к которому они приступили на следующий день.

Подъем был очень тяжелый: лесная чаща, густой подле сок, упавшие деревья, вырывающиеся из-под ног камни, одни только оленьи тропы. Экспедиция вышла на заросшую террасу еще с двумя ово, очень большими, там же они нашли чугунные котлы на трех ножках и бронзовый сосуд. Вокруг были россыпи полукруглых изразцов, черепки посуды, об ломки деревянных лакированных чаш, гвозди и скобы. Шуберт догадался, что это остатки храма, построенного Камалом, внуком Чингиса, в XIII веке.

Выше лес поредел, и они вышли на плоскую поляну, «усеянную ямами, которые наполнены булыжником, между ни ми росли островки мха». (Пожалуйста, зафиксируйте внимание на этих ямах, они будут играть существенную роль в дальнейшем повествовании.) Здесь монголы почтительно слезли с лошадей. Наконец на самой вершине они увидели целое поле ово, на главном были навалены обломки оружия, наконечники стрел и ламаистские талисманы. Несомненно, Шуберт решил, что перед ним исторический Бурхан Халдун, поэтому где-то здесь на склонах должна находиться могила Чингиса.

Так что поиски могилы Чингисхана дело совсем не для дилетантов. Сами монголы вовсе не по-дилетантски подходят к исследованию своей страны, но у них нет средств для приобретения высоких технологий для ведения археологических поисков. Такие технологии стали доступны только после падения коммунизма в 1990 году. Первыми воспользовались открывшимися возможностями японцы, выступившие с проектом «Триречье», тем самым, который использовал радар для исследования древней монгольской столицы Авраги. Поскольку спонсор четырехлетнего (1990–1993 годы) проекта газета «Иомиури Симбун» хотела оправдать затраты широкой паблисити, проект рекламировался направо и налево. Согласно введению в доклад, подготовленный видным японским археологом Намио Эгами, объявленная цель проекта — обнаружение могилы Чингисхана — была «настолько важна, что могла положить начало новой истории мира». На звание проекта дали три реки, истоки которых находятся в землях предков Чингиса, — Керулен, Онон и Туул, — и это было гигантское предприятие — около 50 участников, проникающий под землю радар, великолепные фотокамеры и самый современный геодезический инструмент, куча машин и вертолет. Перед таким финансовым обеспечением не мог устоять Институт географии Монгольской академии наук и дал согласие на осуществление проекта, предложив свою помощь.

К работе приступили в 1990 году, и с самого начала все делалось сумбурно, без четкого плана и продуманной последовательности действий. Первым делом экспедиция обосновалась, конечно, в районе Бурхан Халдун/Хан Хентей. Подойдя снизу, японцы обнаружили давно уже обнаруженные развалины храма Камала. Спустившись на вершину с вертолета и проведя там час времени, они констатировали существование 200–300 каменных пирамидок, которые были описаны Шубертом (это означает, что никто из участников проекта не читал отчета Шуберта). Они не обнаружили там или где-нибудь еще никаких следов древнего захоронения, что и не удивительно, если вспомнить, что они подошли к осмотру места столь поверхностно. Никто из японцев не попробовал спуститься к подножию горы или подняться от него к вершине и поэтому не видел «ям», описанных Шубертом и находящихся на среднем уровне горы.

Японская экспедиция нашла удивительное количество разного рода могил и артефактов в разных местах — но только не на Бурхан Халдуне, и нет ни намека на период, предшествующий XIII веку. С точки зрения археологии в целом четыре года исследований, проведенных по проекту «Триречье», имели очень важный результат, показав, какое девственное поле лежит перед исследователями в Монголии. Если же судить с позиций поставленной цели, то проект закончился полным провалом. Огромные затраты вряд ли окупаются сообщениями о сотнях малозначительных тюркских могил и подробным, но не имеющим отношения к делу описанием местности с использованием спутников, аэрофотосъемки и радара. Экспедиция должна была представить результаты раскопок — «артефакты-реликвии, сохранившиеся под толщей земли» и представляющие собой «мировую ценность». К счастью, два места оказались потенциально многообещающими. Одним из них была Аврага, дочингисова столица Монголии — важное место, которое доклад проекта «Триречье» превозносит смелым и абсолютно необоснованным выводом: «Почти с полной очевидностью можно говорить, что могила Чингисхана расположена в этом районе». Второй возможный источник «сокровища» совершенно удивителен — огромная каменная стена, огораживающая трехкилометровый участок кряжа в близлежащих горах. Местные жители называют ее Стеной Дающего, и она, скорее всего, не имеет никакого отношения к Чингису. Тем не менее доклад проекта «Триречье» совершенно безапелляционно утверждает, будто «как представляется, Чингисхан был предан земле где-то в Стене Дающего». Доклад пестрит следами столь же небрежных исследовательских работ: Йоханнеса Шуберта называют «Ю. Шуберт», а Худо Арал Ходо превращен из участка земли в князя, написавшего «Тайную историю» и «организовавшего похороны Чингисхана». По трачено столько средств, а в результате на право называться местом захоронения Чингиса с одинаковым пылом рекомендуются два разных места, и при этом опущено наиболее вероятное, абсолютно никаких новых сведений о похоронах Чингиса не получено, и весь проект сочится велеречивым дилетантством.

Самым странным упущением было то, что не стали по-настоящему исследовать место, которое является наиболее вероятным местом захоронения, сам Бурхан Халдун/Хан Хентей. Этот момент никак не объяснен в докладе экспедиции. Очень странно, ибо тот факт, что наиболее обеспеченный в финансовом отношении исследовательский проект полностью игнорирует самую важную в истории Монголии местность, представляется мне ошибочным, некомпетентным, а его выводы намеренно искаженными. Ряд экспертов говори ли мне, что ошибка была преднамеренной и была сделана по настоянию монгольского правительства. «Власти решили, что проект «Триречье» никаких могил не найдет». Если это так, то такой приказ — следствие широко известного пред сказания, что если будет найдена могила Чингисхана, то нация пропадет. Есть люди, которые воспринимают такое предсказание вполне серьезно. Мне говорили, что монгольскому члену проекта буквально угрожали смертью, если команда станет исследовать южные склоны. Никаких доказательств, естественно, не существует, никто сам об этом формально не сообщал. Но слова здесь, слуха там было достаточно. Все это предприятие было обречено с самых первых шагов, уже тогда подкидывалась мысль, что у японцев за пазухой совсем иные цели, они будто бы занимаются геологоразведкой с помощью космических спутниковых технологий. Сплетни, слухи, иностранные деньги и национальная гордость — вот вам рецепт коктейля, который лишает ума тех, кого им потчуют.

Прекращение проекта «Триречье» открыло дорогу самому недавнему, самому решительному и, вероятно, наиболее разрекламированному искателю могилы Маури Кравицу, финансисту из Чикаго. Кравиц увлекся Чингисханом и Монголией с момента, как ему в руки попалась классическая биография Чингисхана, написанная 40 лет назад Гарольдом Лэмбом, и теперь у него одно из самых богатых в мире соб раний книг по этому вопросу. Он собрал 5,5 миллиона дол ларов, создал консультативный совет и подписал контракт с Институтом географии, тем самым, который поддержал проект «Триречье», получив эксклюзивные права на поиск могилы, о чем сообщил целым шквалом рекламы в августе 2001 года.

Место, которое он выбрал для раскопок, Стена Дающего, само по себе нечто замечательное. Это со вкусом выбранное место в одной из боковых долин в стороне от равнины, которая уходит к северу от древней столицы Авраги в глубь коренных монгольских земель, оставляя главный массив гор Хентей к западу. Когда мы туда добрались, Хишиг, Баатар, Гойо и я, работы на классическом профессиональном рас копе шли полным ходом. Рядом, обнесенная оградой, располагалась база экспедиции — пять отличных однокомнатных и двухкомнатных домиков, четыре юрты и с десяток автомашин.

За домиками начинался кряж двухсотметровой высоты, покрытый редкими елями и высовывающимися наружу, как голое плечо, огромными валунами на более крутых участках склона. Главный объект этого места — гигантская стена, ограничивающая полукруглый участок кряжа трех километров длиной. Я поднялся на вершину кряжа и с восхищением огляделся: стена представляла собой исключительный образчик кладки без раствора, высота стены была 3–4 метра, стена для большей устойчивости отклонялась на несколько градусов вовнутрь с внешней стороны и опиралась на наклонную насыпь из более мелких камней, образуя треугольный в разрезе вал. На том участке, где я прошел, камни вне ней стороны стены были необработанными, словно их по ставили на место прямо из каменоломни. Некоторые могли быть подняты одним человеком, большинство требовало усилий двух-трех человек, некоторые нужно было поднимать целой командой. По грубым подсчетам, внешняя часть стены состояла из нескольких сотен тысяч крупных глыб и около 10 000 кубических метров камней поменьше, которые укладывались в опору стены. Впрочем, стена одинакова не на всем протяжении. На вершине стена представляла собой немногим больше, чем простой вал из булыжников и гальки, заполнявших промежутки между выступами каменной по роды и большими монолитами. Как бы там ни было, но строительство такого циклопического сооружения должно было потребовать целой армии рабочих рук и немало лет.

Что это такое и для чего? Это не крепость, в стене нет ворот, нет никаких оборонительных укреплений, нападающие без труда могли бы растащить по камешку всю стену — камни легко вынимаются из кладки. Без въездных ворот это сооружение вряд ли могло быть городской стеной. И место расположения по меньшей мере неудачное — многие сменявшие друг друга культуры в Монголии строили города на равнине, где жители могли иметь широкий обзор вокруг. Здесь же горизонт был сужен гребнями гор и деревьями. По одному несколько эксцентричному предположению, это могло быть загоном для скота, но стена с плоским верхом, опирающаяся изнутри на груду булыжников, вряд ли остановит даже престарелую корову.

На раскопках командовал Джон Вудз, профессор средне вековой истории Востока Чикагского университета. Вудз, человек с торсом борца-тяжеловеса, всем своим видом производил впечатление настоящего начальника для полудюжины своих коллег, двадцати или больше рабочих. Все они копали и скребли, просеивали и чистили в четырех неглубоких ямах. Он отвлекся от теодолита, чтобы объяснить, почему это место столь важное: «Здесь по всей местности захоронения, могилы всех периодов, квадратные, круглые, скифские, бронзового века. Это настоящий археологический рай. Нетронутый, абсолютно нетронутый. Особенно средневековый период. Советских ученых интересовал доисторический период, но Средние века они оставляли в стороне, считая их регрессивным периодом в истории человечества. Но если мы не находим ничего, то сам факт, что мы проявляем интерес к этому месту и вовлекаем людей в работу, это уже исключительно важно».

Кое-что они уже нашли. Немного углей. Фрагменты черепа. Что-то черное, возможно человеческие останки, которые дадут углеродную датировку. Четыре ямы, похоже, выложены большими камнями, но трудно сказать, пол ли это, потому что все тут имеет тенденцию постепенно сползать под гору, и упавшие валуны очень похожи на камни фундамента.

Никаких выводов еще не сделано, но у Вудза есть рабочая гипотеза: «Моя главная цель — установить, что это был некрополь».

В его словах скрывается молчаливый намек на то, что он надеется открыть царские могилы. Но чьи? Некоторые собранные им данные говорят, что стена, вероятно, относится к домонгольскому периоду, возможно Ляо (со времен царства киданей, 947-1125 гг.), но что делает некрополь Ляо в самом что ни есть монгольском краю, никому даже не приходит в голову. А одну, отдельно взятую стену сухой кладки практически невозможно датировать. Ее могли создать с полдюжины культур, начиная с гуннов, живших несколько сотен лет до нашей эры.

Это возвращает нас к сути вопроса и ведущимся вокруг него спорам. Кравиц, который размахивает Чингисом как флагом, чтобы пробудить интерес к проекту и собрать деньги, по-видимому, надеялся копать на Бурхан Халдуне, но ему не разрешили. Стена Дающего была хорошей миной при плохой игре. И все же он постарался извлечь из нее все, что можно, выражая большую надежду, что здесь был похоронен сам Чингис. А почему бы и нет, отсюда до Авраги каких-то 130 километров, 30 километров от возможного места его рождения, 90 километров от Бурхан Халдуна, как раз на границе между неприступными горными убежищами и богатыми пастбищами. Но тому есть несколько возражений. Эту гигантскую стену строили много лет, можем ли мы предположить, что Чингис много лет загодя планировал это место как место своего последнего упокоения? И могло ли статься, что тайная гробница будет оставлена в таком совершенно очевидном месте? И как скалистый горный склон сообразуется с могилой на лугу, утоптанной скачущими лошадьми?

Пока что нет никаких свидетельств, что это место имеет какое-нибудь отношение к Чингису. Но поскольку речь шла о Чингисе, и именно это помогло собрать деньги и организовать все паблисити, его нужно было как-то притянугь. Это определенно устраивало одного монгольского члена экспедиции, Базагура, который сделал карьеру на маркетинге мест, связанных с Чингисом, многие из которых вызывают очень большой скептицизм в отношении их подлинности. У ограды экспедиционного лагеря стоит плакат на доске: «Место Великих, упоминающееся в «Тайной истории».(Под пись) Экспедиция Чингисхана». Это было наглым надувательством, так как слова «Место Великих», сами по себе, результат недоразумения. Они существуют единственно потому, что в 1941 году русский переводчик неверно передал туманную фразу, относившуюся к жертвоприношению на кладбище предков. В то время среди монгольских ученых господствовала русская культура и русский язык, и эта ошибка в 1947 году перекочевала в популярную тогда монгольскую версию. Ошибку так с тех пор и не исправили, в результате чего место захоронения Чингиса, будь то на Бурхан Халдуне, здесь или где-то еще, люди, которые должны бы в этом разбираться и разбираются, обычно называют Местом Великих. Никаких данных о том, что монгольских вождей когда-либо хоронили на каком-нибудь одном кладбище, не получено.

Путаница и разногласия постепенно вылились в нескрываемую вражду. Филолог Бадамдаш пришел в ярость по поводу затеянного Кравицем предприятия: «Он на сто процентов заблуждается! — заблуждается как теоретически, так и этически — слишком рано раскапывать могилу Чингиса. Все равно ему ее не найти. Это государственная тайна. Могила определенно не внутри Стены Дающего, Стена относится к временам киданей, ее построили задолго до Чингиса».

По иронии судьбы, именно созданное вокруг Чингиса паблисити послужило причиной того, что раскопки Кравица были внезапно приостановлены вскоре после того, как я побывал на них в 2004 году. Люди наверху стали проявлять недовольство тем, что иностранцы суют нос в самые священные места Монголии, хотя нигде не сказано, что Стена Дающего была для кого-то священной или имеет какое-то отношение к Чингису. Команде Кравица велели сворачиваться, и, если верить газетам, не без ликования. «Давайте уважать наших предков!» — провозгласила монгольская еже дневная газета «Унэн» («Правда»), опубликовавшая 17 августа интервью с Вудзом, уже собиравшимся к этому моменту отбывать из страны. Интервью заставляло думать о некоей реальной, пусть даже неявно сформулированной, политической оппозиции.

Репортер: Кто остановил вас?

Вудз: Не могу сказать точно, кто. Думаю, 22 июля главу местной администрации попросил глава аймака (области).

Хотя если послушать Кравица, то все было как раз наоборот. Как обстояло с так называемым запретом вести раскоп ки на Бурхан Халдуне? Чепуха, сказал он. У них было право копать где им будет угодно, в том числе на Бурхан Халдуне. Они выбрали Стену Дающего, потому что это место самое красивое. Раскопки закончились по той причине, что закончился сезон. И ничего другого. Все разговоры о политических интригах или недовольстве местных властей либо не правда, либо имеют в своей основе решаемые вопросы, либо речь идет о совершенных пустяках. Если вспомнить о напористости Кравица, его финансовых возможностях, если вспомнить о несомненной важности этого места и если вспомнить о согласии экспедиции включить в свой состав монгольских археологов и институты, я не могу не думать, что оппозиция сойдет на нет и команда Кравица возвратится, и ее ждут важные, даже потрясающие открытия.

Но только там, где расположена Стена Дающего. Не на Бурхан Халдуне. И, готов поспорить, не в связи с Чингисом.

 

17 На священной горе

Издалека бурхан Халдун-Хан Хентей казалась не такой уж неприступной: не очень высокая, всего в двухстах километрах от Улан-Батора, на расстоянии одного дня езды на машине. Но когда я начал обсуждать идею подняться на нее, мои собеседники, люди знающие, начинали качать голова ми и поджимать губы. Подъезд к горе идет по 30-километровой дороге, проходящей по вечной мерзлоте, весной она превращается в сплошную грязь. Летом непрерывные дожди делают ее непроходимой. Я мысленно задвинул эту идею в запасники.

Но вдруг образовалась щелочка, сквозь которую засветилась возможность все-таки осуществить ее. Поездка в Аврагу, место, где, возможно, родился Чингис и где находится Голу бое озеро, на котором его, возможно, провозгласили ханом, оставила в моем распоряжении один-два дня. Мы переезжали вброд Керулен, поток метров 150 шириной, неглубокий, но очень быстрый, когда передо мной открылось, что есть возможность осуществить свою мечту. «Уазик» добрался уже до середины реки, когда вода плеснула в двигатель, и он умолк. Хишиг, шофер с обожженными паяльной лампой руками, отнесся к этому типичному сельскому происшествию со столь же типичным равнодушием. Двигатель или подсох нет, или не подсохнет. Если не подсохнет, подъедет еще какой-нибудь всадник или машина, или Хишиг сам сходит за помощью, или получится еще что-нибудь. Так или иначе, но последующие несколько минут воцарится полный покой, и не будет слышно ничего, кроме журчанья воды по каменистому дну реки.

Появился шанс узнать точно, где мы находимся, — во всех отношениях. Гойо занялась своими инструментами, я разложил карту. Да, координаты подсказывали нам со всей определенностью, на каком участке реки, посредине которой мы застряли, мы находимся. Я проследил течение Керулена по карте. Вон там, в 60 километрах на север, в двух шагах от самого Керулена, находится Бурхан Халдун. Разве это расстояние? Кроме того, последние дни не выпадало ни капли дождя. Было бы преступлением не попробовать, нельзя ли, по крайней мере, подобраться к нему поближе.

Мотор завелся минут через пять. На другой стороне Керу лена, чуть подняться вверх по течению, находился юрточный лагерь, где мы должны были переночевать в тот день. И где я смогу получить более подробную информацию от хозяина лагеря Гансуха, который расширил свой туристский бизнес на сельскую местность. И тут же стала очевидна главная помеха — мухи. В горах Хентей влажное лето сопровождается неисчислимыми полчищами мух, а это лето было влажным, и вокруг кишмя кишели неотвязные создания, крошечная въедливая мошкара и огромные кровожадные слепни, доводившие до измождения лошадей и загоняющие людей в наполненные дымом кизяка гээры. Стоило выйти из юрты, и невозможно было не размахивать руками. Мы с Гансухом могли бы общаться с помощью семафора. Если меня не остановила грязь, то могут остановить мухи.

Кроме того, то, что не расстояние для стервятника, становится бесконечностью для неопытного и к тому же вечно спешащего путешественника. Дорога туда, даже если она сейчас проезжая, заканчивается болотом, вдающимся в понижение между двумя холмами, которое, в свою очередь, заканчивается болотом, из которого вытекает река, а затем еще 20 километров, пока дойдешь до подножия горы. Я воз разил, что люди добираются туда каждый год, чтобы почтить память Чингиса. Да, но монголы добираются туда на лошадях, медленно, большими группами. Для меня это будет кошмаром логистики. Все эти места расположены на территории ненаселенного Национального парка Хан Хентей. Там не найти никаких скотоводов, чтобы разживиться пищей и ночлегом. Нет никаких гарантий, что туда проедет машина. Если я решу ехать на лошадях, их нужно нанимать в Монгоморте, это 70 километров от горы, и только добираться до горы придется дня два, а это, в свою очередь, означает, что все мероприятие нужно готовить загодя, за несколько недель по меньшей мере. Мне понадобится проводник и кто-нибудь присматривать за лошадьми, готовить пищу, натягивать палатку, и для него нужна четвертая лошадь. Вся эта операция будет громоздкой и достаточно растянутой во времени, так что все население окружающих местностей будет о ней знать, что повлечет за собой необходимость обзаводиться официальными разрешениями, поскольку Бурхан Халдун часть национального парка. Если я попробую пробираться туда на «уазике» со своими тремя спутниками, то вступлю в конфликт с местным табу. Возвышенность, которую придется пересекать, еще с добуддийских времен считается священной. Даже ламам запрещено ходить туда, как не может появляться там, и женщина. Гойо придется остаться на кряже. Лучше выбросить эту мысль из головы.

Я этого сделать не мог. Я должен был попытаться взглянуть на священную гору Чингиса хотя бы издалека. Нужно действовать просто, быстро, не рассуждая и надеяться на лучшее.

На следующее утро мы двинулись на север по лабиринту автомобильных следов между темно-коричневыми домика ми и палисадниками Монгоморта. Он очень походил на городок Старого Запада до того, как там появились дороги и ограды, и имя у него было очень подходящим — «У Серебряной Лошади». А там, за выездом из него, на несколько часов нас ждало счастье, какого не получишь, отправляясь в путь верхом, — врывающийся через открытые окна ветер выдувает мух, «уазик» легко мчится по открытой саванне, в километре среди осин и берез красиво извивается Керулен, а впереди манящие громады гор.

Нам пришлось остановиться на чай в какой-то юрте, последнем обиталище человека перед Национальным парком, Хан Хентей, и здесь мы получили небольшое предупреждение о подстерегающей нас опасности. Сидя на маленькой табуреточке с левой стороны центрального очага, как и приличествует гостю, я заметил два портрета среди фотографий, что в семейных гээрахзаменяют сегодня домашних богов. Один был портрет Сталина в привычном обличье «дядюшки Джо» — русские ушли из Монголии так безжалостно быстро в начале 1990-х годов, а отказ от коммунизма был настолько решительным и полным, что удивительно было увидеть хоть какие-то остатки былого уважения. Другая картинка была детским рисунком Чингисхана, произведением двенадцатилетнего мальчика, который сейчас учился в школе — интернате. Была ли какая-то связь межу этими двумя авторитарными фигурами? Не успела эта мысль зародиться у меня в голове, как на улице раздались конские копыта и крик: «Волк! Напал на коз!»

В секунду у кого-то в руках было ружье, и все мы, нас четверо и еще двое мужчин, были в машине. Нечего и говорить, это касалось и нас, потому что единственное, что мы могли предложить за гостеприимство, была наша машина. Мы подъехали к стаду — несколько десятков баранов и коз, испуганно сбившихся в отдалении, и только маленький комочек лежал на земле перед нами. Волка и след простыл, конечно. Жалобно блеявшая овечка оказалась маленьким ягненком, из каверны в брюхе у нее текла кровь. Двое мужчин перевернули ее брюхом вверх. Рана была ужасная, кишки вывалились на траву, часть из них съел волк. Ясно было, что долго ягненок не протянет.

«Мы оставим его здесь, — пояснил один из мужчин. — Волки возвращаются к своей добыче. Может, удастся подстрелить его».

Я почти ждал, что сейчас будет выстрел. Ничего подобного, один из мужчин вынул складной нож, не торопясь, твердой рукой вогнал его в грудную полость, потом сунул туда руку и вы тащил сердце. Ягненок ни звуком не среагировал, наверное, он уже не чувствовал дополнительную боль, и операция, поразительно спокойная и удивительно впечатляющая для постороннего глаза, завершилась в считанные секунды.

Десять минут через океан трав; деревянная наблюдательная вышка отмечала, что мы вступаем в края 1200 квадратных километров первобытной девственной природы. Горы поднимаются на высоту не больше 2500 метров, высовываясь из лесов голыми вершинами, похожими на лысые макушки католических монахов, дорог мало, посетителей и того меньше, постоянных жителей нет и в помине. Это владения оленей, лосей, медведей и волков, тех же зверей, что водятся в сибирской тайге, которая простирается далеко на север. Конечно, здесь не всегда было так пустынно, потому что это часть монгольских коренных земель, истоки трех рек, составляющих часть монгольской идентичности. Почти не доступные долины и ущелья, где ивовые заросли и небогатые луговины сменяются еловым лесом и голыми утесами, укрывали семью Чингиса в годы его юности и с тех пор остались хорошими охотничьими угодьями. Только в 1992 году этот район наконец объявили парком и природу предоставили самой себе. Недавняя встреча заставила меня задуматься. Что могло бы статься с нами, если бы мы вторглись в эту безлюдную область.

Горы вокруг сгрудились, чтобы вынудить дорогу протиснуться через Керулен по необычайно мощному бревенчатому мосту, чьи могучие конструкции свидетельствовали о важности этой дороги. Это был единственный путь, по которому правительственные чиновники могут совершать свои редкие визиты на эти святые склоны. Нам повезло: последний ливень разразился и закончился несколько дней назад, и дорога уже почти высохла. Она спускалась мимо зарослей ивового кустарника, полого сбегавших к берегу реки, оставляя позади торчащие к небу остовы сгоревших сосен, обугливавшиеся и узловатые скелеты деревьев — напоминания о бушевавшем здесь три года назад лесном пожаре. Баатар завел своим высоким чистым тенором песню о Хентей, и, словно в ответ на заклинания шамана, сквозь пышно раскинувшиеся ивы скакнул и умчался прочь олень. Мы были одни в этом покинутом людьми мире дикой природы, и единственным признаком человеческого присутствия была дорога, по которой, судя по отметинам на траве, раз-другой в неделю проезжали автомашины. Ради чего на земле приезжали они сюда? Приносить одинокие жертвы Чингису?

Дорога взбежала на невысокий хребет.

— Это место называют Порогом, — проговорил Баатар. — Но это не настоящее название.

— А какое настоящее?

— Мы его не произносим, — негромко проговорила Гойо, так как многие священные места, обычно горы, имеют табу на свое название. — Мы даже не указываем на них.

— Но мне-то можно сказать, — с совершенно детской наивностью запротестовал я. — Я же писатель.

Гойо замешкалась на миг и пробормотала название — секрет, выдать который невероятно трудно. Дорога вдруг выровнялась, а затем, будто наказывая нас за безрассудность и легкомыслие, оборвалась хаосом колесных отметин там, где машины дернулись вперед и по самые оси утонули в вязкой грязище. Мы остановились на краю небольшого болотца, образованного тающими водами с лежащего впереди склона. Хишиг и Баатар попытались измерить глубину болотца и определить, сможем ли мы преодолеть 20 метров, отделяющие нас от продолжения автомобильных следов по другую его сторону. Слева от нас Керулен протекал между двумя высокими обрывами. Машину захватили мухи. Жара усиливалась.

— Они говорят, что не проедем, — сказала Гойо.

— Но ведь кто-то оставил эти следы? — раздраженно, сердясь на Хишига за то, что он не расположен рисковать, выпалил я. — Они же проехали.

— Это были государственные рабочие, два месяца назад. — сказал Баатар. — Они приезжают каждые два-три года. Много машин, много канатов, домкратов, может быть, трактор. Вообще-то эти следы вполне могли быть остаться после Кравица с его командой, которые также прошли этим путем в начале лета, прежде чем начать раскопки у Стены Дающего.

— Если мы увязнем, то останемся тут на несколько дней, — заметил Хишиг. — Тут только птица пролетит.

Он был прав. Я видел, где некоторые машины развернулись и сдались. Самое большое, на что я мог надеяться, — это посмотреть на свою невозможную цель с верхней точки склона.

Подняться на вершину оказалось нетрудно, там было святилище, ово из сосновых стволов, сложенных в форме индейского вигвама и обвязанных выцветшими полосками голубого шелка, у основания бревен были кучи водочных бутылок. Мы совершили свой тройной ритуальный круг. Это был путь — единственный путь — войти в потаенный мир, куда я так долго стремился, — путь, по которому, видимо, спасался Чингис, путь, по которому, возможно, везли гроб Чингиса в долину, что открывалась моему взору и приветливо звала к себе. Вон течет Керулен, совершая крутой изгиб вокруг каменистой осыпи, которую в тех местах называют Носом Чингиса. А там, дальше, поднимаются горы, исследовать которые я мечтал, одна из них — я не знал, которая, — наверняка была Бурхан Халдуном. От одного их вида захватывало дыхание, они были такими далекими, как мираж, потому что земля у наших ног резко проваливалась в глубокое торфяное месиво, взбитое десятками крутящихся автомобильных колес. Даже если бы с нами не было Гойо, которая определенно нервничала по поводу нарушения табу на появление женщин за пределами этого пункта; даже если бы мы и преодолели на машине весь этот невероятный подъем, все равно двухсотметровый спуск в долину по разбитому машинами торфу был бы сумасшествием — и что потом? Выбраться оттуда было бы весьма проблематично. К тому же надвигалась гроза, по склонам гор напротив уже струились потоки воды. Мы побежали назад к машине, и под завесой пыльного облака, раздуваемого приближающимся дождем, исчезли горы с долиной, мои надежды и мечты.

Вернувшись в Улан-Батор, я злился из-за своего невезения. Быть так близко и все-таки так далеко! У меня оставалось три дня. От разочарования голова работает быстрее, и мне пришла в голову новая идея, несколько сумасшедшая, но почему бы и нет, почему бы не попробовать! Я знал, что добраться до Порога можно машиной. Оттуда всего 18–20 километров до Бурхан Халдуна. Не нужно никаких лошадей. Я могу до него дойти пешком. Все, что мне нужно, — это спутник, палатка и немного еды. Двадцать километров на машине, ночь на Бурхан Халдуне, 20 километров обратно, что тут такого, на это хватит два, от силы три дня. Я поделился своими мыслями с Грэмом Тэйлором, австралийцем, который организовал все это мое путешествие. Я ценил и его советы — он сам путешественник, крепкий, опытный, честолюбивый, непосредственный, — и его контакты, один из которых вдруг сработал.

Игорь де Рашевильц, сотрудник кафедры истории Тихого океана и Азии Австралийского национального университета в Канберре, выдающийся специалист в своей сфере. Будучи вице-президентом Международной ассоциации монгольских исследований, он внимательно знакомился как с проектом «Триречья», так и с предприятием Маури Кравица. Больше того, он сам поднимался на Бурхан Халдун. Он мо ментально ответил на мой запрос и выслал электронной почтой два неопубликованных материала — о могиле Чингиса и о его собственном подъеме на гору, который он совершил пять лет до этого. Я быстро ознакомился с материалами и ре шил, что подъем сам по себе дело несложное, если только правильно выбрать точку начала подъема.

Проводник, которого для меня нашел Грэм, никогда не бывал на этой горе, но зато он был экс-командиром танка и отличался соответствующим духом. Он носил яркую футболку и широкополую шляпу, подаренную австралийским туристом, которые придавали ему беспечный и очень жизнерадостный вид. Достаточно было услышать его имя, чтобы преисполниться уверенностью, — его звали Тумен, «десять тысяч», так называлась самая большая войсковая часть армии Чингиса. По еще одному совпадению, которые так типичны для жизни в Монголии, я уже почти встречался с ним раньше. Выйдя из армии, он работал на нефтепромыслах в Зуунбаяне в Южной Гоби, на месторождении, которое начали разрабатывать русские, но потом оно перешло к небольшой американской компании «Нескор», приютившей меня во время моего предыдущего путешествия. Мы знали одних и тех же людей и разошлись во времени всего на несколько месяцев. Английский он выучил в Зуунбаяне, где его приняли на работу в качестве переводчика — в следующем порядке: сначала работа, затем язык. Если учесть, что иностранный язык он принялся изучать уже после тридцати лет, то нужно сказать, что у него прекрасные способности. Третьим членом нашей группы был шофер Эрденебаатар (Драгоценный Герой), стройный, как ласка, знавший свой русский «газик», как кавалерист знает своего коня. Оба выслушали мой крайне сомнительный план сорокакилометрового двухдневного пешего похода, ни одним движением лица не показав, что они о нем думают. Купив в корейском супермаркете батон колбасы и полуфабрикаты из лапши и позаимствовав палатку из запасов Грэма, мы отправились в путь.

Как только мы добрались до Порога с его болотом-тупиком, Эрдене показал свое мастерство во всей красе. Он внимательно осмотрел болотце, сел за руль и объехал жидкую грязь по краю, подминая под колеса ивовые кусты, которые росли по его краям. Ветки кустов послужили матами на колыхающейся поверхности, и непреодолимое препятствие превратилось в мелкую неприятность. На вершине, должным образом поклонившись ово, мы изучили предстоящий спуск. Нам предстояло двигаться вниз по крутой, изъязвленной многими полузасохшими колеями поверхности с торфяным подпочвенным слоем. Эрдене и Тумен обсудили между собой спуск и сошлись в едином мнении. Это будет все равно, что преодоление танковых ловушек на выгнутом болоте. Мы с Туменом решили проверить маршрут дальше, до Керулена, и, когда направились обратно, чтобы перекусить перед прогулкой-марафоном, Тумен оборвал разговор на полуслове и удивленно показал на что-то за моей спиной. Там по вытянутой поляне на вершине через заросли ивняка, подпрыгивая, ехал наш «газик», вот он зигзагами, словно лыжник на снежном склоне, начал спускаться в нашу строну.

Эрдене остановился рядом с нами на заливном лугу и все объяснил. Когда монгольский военный отряд месяца два на зад пробирался в эти места, несколько машин выбрали этот маршрут. Он двигался по их следам. «Было совсем легко, — сказал он, — но много болот. Есть два места, которые мне на обратном пути не проехать».

До меня как-то не сразу дошло, в какую историю он нас втянул и почему. Было совершенно ясно, что напрямую подняться по крутому склону обратно на Порог он не сумеет. Теперь же он обнаруживает, что подняться нельзя и по более легкому пологому пути в обход. Мы очутились в ловушке.

Не меньше этого открытия меня встревожила реакция обоих монголов — полное безразличие. Что сделано, то сделано, что будет, то будет. Не оставалось ничего другого, кроме как продолжать начатое. Только теперь нам с Туменом не нужно было проделывать пешком еще 20 километров.

Что теперь? Я сверился по своей карте. Бурхан Халдун был где-то впереди, скрытый выступом скал. Керулен разрезал нашу дорогу справа налево, с востока на запад. Дальше три притока Керулена уходили в ущелья высокогорья. Я стал разглядывать названия, напечатанные так мелко, что почти не возможно было разобрать. В отчете Игоря говорилось, что нужно придерживаться направления на Богд, святую реку, и, казалось, что одна из рек справа и была Богд. Я различал первые буквы Б и о.

Но, перебравшись на другой берег Керулена, я потерял ориентировку. Если впереди есть горы, то они закрыты облачностью. Колея все же была хорошо наезжена правительственным транспортом и стоял указатель, подсказывавший, что прямо впереди через равнину будет река Богд. Но на карте таже самая река была четко обозначена «Керулен». Обе реки стекали с огромного отрога кряжа Хан Хентей. Но у кряжа было две вершины, одна выше другой на 90 метров. На карте река, обозначенная «Богд», но не та, на которую указывал дорожный знак, вела как раз к этой высшей точке. Конечно же, нам следует руководствоваться картой и двигаться по «Богду» к более высокому из двух пиков, который должен быть самим Хан Хентеем — или нет? Внезапно в приступе настоящей паранойи я увидел свет. А идем ли мы по направлению к месту, которое сам Чингис велел держать в секрете, к месту, которое тщательно охраняется от чужих глаз последние 800 лет? Почему, если это такая большая тайна и историческая неразбериха, здесь столько автомобильных следов, да вдобавок еще и дорожный указатель? Все было очень просто. Мы стали жертвой огромного и преднамеренного обмана, организованного государством.

— Тумен, это не та долина.

— А где мы должны быть? — Бедный малый так доверял мне, что никогда не пытался проверить, правильно ли я читаю карту.

— Вот тут, не в следующей долине, а в той, что за ней.

— Что мы делаем?

Теперь я уже точно знал, что делать. Нам нужно пройти несколько миль через ивняк, потом через участок леса, затем повернуть налево и подняться в гору к более высокой верши не, которая и будет сам Бурхан Халдун. Я с гордостью обнаружил в себе глубоко скрытые качества руководителя. «Мы сейчас перекусим, — сказал я. — Потом до темноты будем идти. Ночуем. Идем берегом Богда, сколько получится, если выйдет, поднимемся на Бурхан Халдун, но при всех условиях возвращаемся сюда к полудню среды. Правильно?»

Эрдене был оставлен со строгими инструкциями. Он дол жен был ждать здесь, если не будет дождя, а если будет, то быстро подниматься к Порогу, каким-то образом перебраться через него и ждать нас на другой стороне. Если он завязнет, как он это предсказывал, мы без труда найдем его и тогда будем снова думать. Так или иначе, мы с ним увидимся через день или два.

Мы с Туменом взвалили на плечи рюкзаки и тронулись в путь, петляя между доходившими до пояса кустами и перебредая через протоки того, что моя карта называла Керуленом, а указатель утверждал, что это Богд. Парило нещадно.

У меня в ботинках хлюпала вода. Вокруг нас кружились полчища мух. Я пытался избавиться от них, поднявшись повыше и идя краешком языков ельника. Мух меньше не стало, а в лесу были завалы упавших после бушевавшего здесь три года назад пожара деревьев. Тумен, тащивший рюкзак и вдобавок к нему свое объемистое брюхо любителя пива, начал отставать. Каждый раз, когда я оборачивался, я видел его по пояс в ивовых кустах с нависающими над его головой тысячами мух, образовывавшими в лучах заходящего солнца нечто, очень похожее на нимб. Это был настоящий ад.

Через три часа мы добрались до реки, к которой я и хотел добраться. Быстро темнело, мы были раздражены и стали препираться по поводу того, где разбить лагерь среди ивовых кустов и как лучше установить палатку, которая все время раздувалась в разные стороны и принимала самые невообразимые формы. Потом нужно было развести костер. Ну да, конечно, сказал я, только из чего? Навоз, сказал Тумен. И в самом деле, вокруг валялось много сухого навоза, наверное оленьего, подумал я. Но растопка из ивовых прутьев была влажной и не загоралась.

— Ну что я за идиот, — бурчал Тумен, когда мы по очереди манипулировали единственным коробком спичек. — Я забыл бензин.

Я решил не говорить ему, что забыл компас. Так что если мы проснемся в облаке, то окажемся глубоко-глубоко в оленьем навозе. К этому моменту осталось только с десяток спичек. Мы соревновались в добывании огня, разминая мокрые прутики до самых тонких волоконцев, и наконец навозный дым и темень избавили нас от мух.

Я вынул нашу еду, лапшу в пакетиках, что приобрел в корейском супермаркете в Улан-Баторе.

— Это что за женская еда? — презрительно протянул Тумен. — Кто это купил?

— Гойо, — соврал я.

— Что же она не спросила меня? Я же монгол! Мне нужно мясо!

В конце концов общая напасть и женская еда примирили нас, и мы уснули.

В половине седьмого я выполз из палатки и увидел вокруг себя совсем другой мир, мир ясный и покойный. По дну ущелья подо мной стелилась ленточка тумана, мухи еще не проснулись, и солнце омывало верхушки елей на склонах гор повыше. Если в верховьях ущелья и была гора, я не мог ее видеть за лесом. Я вынул карту и стал перепроверять ее, сравнивая с отчетом Игоря. Он шел к Хан Хентей, что означало, что он двигался по реке, помеченной на егокарте как Богд. Но Хан Хентей оставался слева, и к ней текла река, которая на моей карте звалась Керулен. Сейчас я на Богде, поэтому вершина впереди должна быть тем, что нужно, правильной вер шиной.

Но этого не могло быть. Вокруг лежала совершенно пустынная местность, никаких признаков дорог, никаких следов машин или лошадей. Я повернул карту к восходящему солнцу, всмотрелся в нее повнимательней и вспомнил про лупу в глубинах моего рюкзака. О боже! Река подо мной называлась совсем не Богд. Крошечные синенькие буквы читались не Б-о… а Б-а… Бага что-то… Бага Ар, «Маленькая Спинка».

Должен сказать, что, когда я сообщил Тумену, что мы не в том ущелье и что нам лучше вернуться к машине, он воспринял это как настоящий мужчина. Мы прикончили остатки мокрого хлеба, засунули вымокшую палатку в мешок и пустились вниз по склону. Наверное, мы оба испытывали не обычайное облегчение, думая о том, что скоро снова будем в машине, будем ехать по правильному ущелью в сторону правильной горы.

Мы шли по низине, где вместо ивового кустарника росла жесткая трава, где я споткнулся о странную кучку камней, все они были приблизительно с кулак величиной и образовывали неправильной формы пятно на земле, диаметром где-то метр с половиной. Возможно, там был кто-то похоронен. Но уж очень неподходящее место для могилы, не на горе, посреди болотистой луговины, куда ни одной живой душе, в чем теперь не было никакого сомнения, не было никакой причины появляться, — и к тому же такая необычная форма, даже если принять в расчет сотни лет погодных влияний. Может быть, могила сильно заросла? Камни были подозрительно чистыми, никакой травы. Мне подумалось, что, скорее всего, они были отмыты каким-то естественным процессом. Я сфотографировал камни и отложил эту загадку подальше в памяти, где она оставалась до той поры, когда появилась причина вернуться к ней снова.

Мы расстались с деревьями и шли по главной реке, которая, по всей очевидности, была самим Керуленом, как бы ни называла его моя карта, направляясь на запад, и солнце су шило наши мокрые спины. Вот-вот мы готовы были увидеть машину, которая должна была быть за лесистыми выступами склонов, которые мы проходили накануне вечером.

Вдруг теперь, когда обзору не мешали подошвы гор, я по смотрел вдоль ущелья и прямо перед собой увидел нашу вожделенную цель, ее не закрывало ни облачка, и это, вне всяких сомнений, была она. Бурхан Халдун, Хан Хентей была серая масса камня, отчетливо возвышающаяся над окружающими лесами и похожая на вздувшийся напряженный мускул. Как же мне не повезло, что до самого последнего момента ее скрывали то облака, то горы, то лес, и как же мне повезло, что она сейчас открылась. Совсем близко от вершины виднелось белое пятно, и, глядя на него с расстояния километров пятнадцати, я задумался, не поставил ли кто-нибудь там гээрили, может быть, это что-то вроде ово.

В нормальных условиях мы уже были бы в пути. Но условия не были нормальными. Хентей замышляли что-то совершенно гадкое. Несмотря на то, что над нашими головами светило яркое солнце, и в таких же ярких лучах купался Бурхан Халдун, западное небо быстро поглощалось зловещей темно-лиловой тучей, наплывавшей на горы и со звучным погромыхиванием устремившейся в нашу сторону. Удивляться не приходилось, что мы не видим машины. Эрдене наверняка все видел и слышал и сбежал к Порогу. Нам лучше последовать его примеру.

До Порога оставалось минут десять ходу, когда солнце исчезло, и тут же разверзлись небеса. Мой мир в мгновение ока сузился до мутного пятна. Я набросил пончо на рюкзак, фотоаппарат, магнитофон и записную книжку и посмотрел на Тумена. От дождя его спасала только австралийская шляпа, с которой текло, как с крыши без водостока, на футболку и тренировочный костюм надеть ему было нечего.

На перевале и в помине не было никакой машины и никакого Эрдене. Должно быть, он каким-то образом изловчился перевалить на другую сторону горы. Это было добрым знаком, ибо означало, что мы можем оттуда выбраться, но в этой бочке меда была и своя ложка дегтя, — это одновременно возвещало огорчительный конец моим амбициям, ибо предстоит еще преодолеть, возможно, непроходимый для машины топкий перевал.

Мы поднялись к Порогу, оставив позади бушевавшую в долине грозу, и спустились по противоположному склону до места, где нас остановило болото. Все равно никаких признаков машины. Я переспросил Тумена о том, как они договорились с Эрдене.

— Я тысячу раз говорил вам! — разозлился он. — Он либо останется там, где мы расстались, либо будет здесь!

Возможно, мы его пропустили. Мы побрели назад, вверх — вниз, к тому месту, где накануне расстались. Машины нет. Мы поискали следы, все следы растворились в грязи и лужах.

Мы переходили Порог уже вдевятый раз, и в голове у нас рисовались самые жуткие сценарии. В машине что-то отказало, и Эрдене уехал ремонтироваться. На него напал мед ведь (но где в таком случае машина?). Он просто бросил нас (но с какой стати?). В любом случае нам оставалось полагаться только на самих себя. Придется тащиться 30 километров по дороге, а потом еще сколько-то, чтобы выйти к первой юрте, конечно, если только семейство, сражавшееся с волком, все еще там. И у нас почти не осталось еды.

Надвигалась ночь, а вместе с ней еще одна буря. Мы натянули палатку прямо посреди дороги у самого болота и не ус пели протиснуться в нее, как по ней забарабанили тяжелые капли. В считаные секунды водопад превратил палатку в настоящий боевой барабан. Тонкая палаточная ткань дрожала с таким шумом под ударами штурмующей воды, что разговаривать не было никакой возможности. Я погрузился в трясину сожалений и догадок, пытаясь разобраться, что же такое произошло и что нам делать, настроение было самое мрачное. В такую погоду пешком ни за что далеко не уйти. Благо даря сумасшедшему мастерству Эрдене перед нами открылась дорога, и я все испортил своей дурацкой ошибкой. Но опять же, не будь этой ошибки, сидеть бы нам сейчас, в такую-то погоду да еще без компаса, на дикой горе на полпути к вершине Бурхан Халдуна. Невезение и недомыслие, воз можно и то и другое, взятые вместе, либо погубили, либо спасли нас. Что именно они сделали, сообразить я не мог.

— Хорошо еще, что у вас столько терпения! — прокричал, перекрывая громовую дробь дождя, Тумен.

— А что делать! — проорал я в ответ.

— Другие стали бы обвинять меня и побили бы.

— Не говори глупости. — Мне и в голову не приходило, что кто-нибудь мог так жестоко воспринять несгибаемый оптимизм Тумена. Кроме того, во всем был виноват я, и только я.

— Это не глупости. Они меня побили. — При воспоминании он покачал головой.

— Кто же это побил тебя?

— Эти… как их… итальянцы! И знаете, что они первым делом сказали? «Но мы же заплатили! Мы за-п-л-а-т-и-л-и!» — Он проревел эти слова так, словно итальянцы были ослами, чтобы не подумать, что никакие деньги не могут ничего гарантировать в этом неустойчивом мире.

Я не стал расспрашивать о том, как это случилось. Голова у меня была занята едой: у нас остались два кусочка колбасы, пакет йогурта и полплитки шоколада. Женская еда — никакого мяса для тридцатикилометровой прогулки, которую, может быть, придется совершить нам, будет лить дождь или не будет лить дождь, все равно.

Придется поискать письменного отчета у других путешественников, главным образом у Шуберта и де Рашевильца, который прошел по его стопам 36 лет спустя. Мрачные небеса продолжали извергать водопады воды, а я принялся читать в который раз, но только намного внимательнее, то, что писал он.

Нужно сказать, что экспедиция де Рашевильца не была та кой уж легкой и гладкой. В его команде было десять человек, их маршрут длился две недели и проходил по нескольким историческим местам. В группе была женщина. Поскольку женщинам запрещено посещать Бурхан Халдун, пришлось прибегнуть к особому ритуалу, для чего специально пригласили шамана. Они передвигались на трех машинах и в Монгоморте наняли несколько лошадей, которые двигались следом и понадобились для последнего подъема. При такой мощной поддержке им удалось перейти Порог. «Жуткое дело, — написал он мне потом. — Мы несколько раз увязали и часами выкарабкивались из грязи».

У нижнего овоони разбили лагерь и стали готовить пиршество, а шаман тем временем занялся своим делом: «танце вал, бубнил, пел, бил в бубен, впадал в транс и все такое». Под конец пиршества «шаман сказал нам, что дух Чингисхана дает всем нам разрешение подняться на гору, чтобы поклониться ему». До первого плато они добирались минут двадцать, там Игорь, как и Шуберт, нашел осколки изразцов и кирпичей, а также две большие металлические вазы — все, что осталось от разрушившегося храма Камала.

Они двинулись дальше, на второй уровень, который Рашевильцу показался намного интереснее, чем его описал Шуберт, потому что в представлении Игоря здесь было на стоящее обширное кладбище. «Мы оказались на плоском го лом пространстве шириной несколько сотен метров, испещренном древними раскопами, т. е. ямами, которые сначала вырывались, а потом вновь засыпались землей, камнями и разным мусором, все ямы отчетливо выделялись на поверхности земли под редкими пучками травы». После еще одного крутого подъема они нашли пирамидки ово. «Не было видно никаких признаков захоронений, но если смотреть вниз, то за выступом горы можно различить следы человеческой деятельности». Свое описание Игорь сопровождал интригующим заключением, что «представляется вполне допустимым, даже весьма возможным, что здесь, на южной и юго-восточной стороне горы… лежат похороненными монгольские императоры».

Осознать, что я упустил шанс затратить каких-то два часа, чтобы попасть на кладбище, где может находиться могила Чингисхана, не было сил. Я выключил фонарик и лежал в темноте, чувствуя себя совершенно несчастным. Дождь не унимался. Вдобавок ко всем моим неприятностям, у меня не было ни пенопластикового матраца, ни подушки. Обессилев от мокроти и огорчения, я погрузился в долгий сон.

Я проснулся после десятичасового очищающего сна. Буря закончилась. Утро было великолепное, небо бледно-желтое, на всем окружающем, на кустах ивняка разлился легкий туман, он оседал на подошве горы и закрывал дорогу, по которой мы скоро пойдем.

Я простоял наружи всего несколько минут, когда до моего слуха из самой гущи тумана донесся некий звук. На миг мозг отказывался поверить ушам. Я бессмысленно уставился в пространство-молоко, из которого, словно явление потустороннего мира духов, выполз «газик», за рулем которого с самым невозмутимым видом сидел Эрдене.

Тумен был в палатке, он пробурчал себе под нос приветствие и стал выбираться из спального мешка, а Эрдене приступил к рассказу о драматических происшествиях и счастливых совпадениях предыдущего дня. Высадив нас, он почувствовал приближение дождя и решил вернуться тем же путем, каким добирался туда. Как он и предполагал, этого не получилось. Он попал в рытвину, и у него ничего другого не оставалось, как ждать, пока не вернемся мы и не вытянем его из ямы. Он лег спать. На следующее утро, приблизительно в то самое время, когда я неверно прочитал карту, его разбудили. Это были семь охотников, собравшихся побраконьерничать в Национальном парке и добыть лося (так что подъезд к горе в проезжем состоянии поддерживали не богомольцы, а браконьеры). Они пришли пешком, потому что накануне во время ливня их машина забуксовала в болоте в 7 или 8 километрах ниже по дороге. Для них увидеть Эрдене в его болоте показалось таким же невероятным чудом, как и их появление для него. Они вытащили его, попросили подвезти к их маши не, пригласили переночевать в их лагере, где он и провел вторую ночь, получив в благодарность за помощь зажаренного в собственной шкуре сурка, обмотанного проволокой и обработанного, как и положено, паяльной лампой. И вот он здесь, вовремя и вдобавок с мясом. Мы были спасены. Туман рассеивался, за ним открывалось голубое небо. День собирался быть прекрасным и обещал сухую дорогу для благополучного возвращения в Улан-Батор.

Мы основательно занялись сурком, чавкая сочным соком и с трудом выковыривая жесткое мясо из зубов, и тут Тумен, перебросившись несколькими короткими и быстрыми фразами с Эрдене, произнес самую поразительную вещь, какую я только слышал за все это поразительное путешествие.

— Ну так что? Идем теперь на Бурхан Халдун?

— Что?

— Вы что, не слышите, что ли?

Охотники сказали ему, что это не так уж сложно. Идти до конца дороги, где мы поставили машину, а потом — вверх.

Сперва эта идея показалась мне совершенно безрассудной. Я не сомневался, что мы туда попадем, это не проблема. Проблема заключалась в том, как мы выберемся отсюда. Один путь отсюда слишком крутой для джипа, другой — не проходимое болото. Они оба знали, что, скорее всего, нам отсюда без посторонней помощи не выбраться. Тумен наблюдал за тем, как на моем лице отразились сначала восторг, потом неверие, затем опасение.

— Раз уж мы здесь, — пожал он плечами. — Дело должно быть сделано.

Ну что же, когда помощь понадобилась, оказалось, что она уже ждет нас. Было ясно, что в них присутствовала уверенность, вовсе неявно и необязательно как проявление сильного религиозного чувства, уверенность в том, что Вечное Небо позаботится обо мне. Как мог я, ради которого вознесли молитву самому Чингису, перечить им?

— Хорошо. Пошли.

На миг я отвернулся, чтобы они не видели мои чувства, потому что их слова буквально растрогали меня. Я не видел, с чего бы им захотелось сделать такую безумную и такую щедрую вещь. Очевидно, время, проведенное вместе, все, что мы делили и разделяли сообща, породило в них чувство долга, которого не купишь за деньги.

Мы перепаковали наши рюкзаки, переложили наши вещи, мы снова поднялись на Порог, и Эрдене не придержал скорость ни на секунду. По крутому изъезженному спуску мы промчались, накреняясь то на один, то на другой бок, и не знали, то ли хохотать от веселья, то ли дрожать от страха, но только через полминуты мы были внизу и в целости и сохранности. Насколько я мог видеть, мы вверили свою судьбу полной беспечности Эрдене, очутившемуся снова на дороге, по которой проехал двумя днями раньше; вернее сказать, мы попросту оказались в западне, из которой не смогли бы вы браться самостоятельно. Этот человек брал плату за километраж, который вы проехали на его машине, и для него не имело значения, что километр километру рознь. Одному господу богу известно, сколько стоил последний наш километр по рыночным ценам, но нечего и говорить, что Эрдене не получил за него и малой доли этой цены.

Через сорок минут, влекомые залитой солнцем вершиной Бурхан Халдуна, мы уткнулись в сужение ущелья, и дорога пошла вверх через лес, пока не закончилась у плаката «Бере гите наши естественные места!». Под елями стояло гигантское, сложенное из стволов деревьев ово, о котором писали Шуберт и Игорь. Ово было беспорядочно забросано спутанными кусками шелка, между бревен было воткнуто множество флагов. Одно большое ово на Пороге, а теперь это, и будут еще — мы вступили на дорогу богомольцев, отмеченную святилищами. Мы трижды, непрерывно отбиваясь от мух, обошли святыню, и один за другим последовали по уводившей между деревьями вверх тропинке.

Двадцать минут подъема через прохладный, расточающий сладкий аромат ельник — и мы на плоской поляне, усеянной мшистыми холмиками. Поверхность поляны выглядела подозрительно ровной, наводила на мысль, что это дело рук человеческих. Очевидно, это было то место, где когда-то стоял храм Камала. И сейчас это был своего рода храм, потому что между стройными елями стояло еще одно овоиз еловых стволов, а перед ним — два огромных металлических котла для жертвоприношений и алтарь, также сложенный из бревен. На алтаре были навалены кучи пустых бутылок и плошек для благовоний. С похожих на вигвам бревен овосвисали тибетские молельные флаги. Я походил между холмиками, раздумывая, что может в них скрываться. Что сделалось с храмом? Были его стены из камня или деревянные? Он сам разрушился или ему помогли? Куда подевались камни после того, как их видел Игорь, — разворованы, увезены для других построек или ушли под землю?

На самом краю ровной площадки, где мягкая земля была утоптана ногами, я увидел куски, осколки керамики. С бьющимся сердцем я подобрал парочку. Они у меня хранятся до сих пор, эти два черепка серо-коричневой керамики, так, ничего особенного, грубо обработанные, с одной стороны гладкие, не глазированные. Я пишу эти слова, а от черепков чуть пахнет влажным торфом. Это были полуцилиндры двух размеров, один диаметром со столовую тарелку (21,5 см), другой диаметром с блюдце (9 сантиметров). Судя по крошечным отпечаткам на внутренней поверхности, их формировали или сушили на ткани, похожей на мешковину. Джессика Хэррисон-Холл, эксперт по китайской керамике Британского музея, уверяет, что это типичные китайские черепицы для крыш и спокойно могут относиться к четырнадцатому веку, возможно, их делали тут же из принесенной откуда-то глины.

Мы продолжили подъем, он делался все круче, и стоявшие по сторонам ели становились все более чахлыми из-за высоты. Я шел и пытался представить себе картину: деревянные стены, портик с крышей, крытой мелкой черепицей, ведет в простую комнату с алтарем, подставкой для возжигания благовоний и портретом прадеда Камала, изображенного под стать горе, которую он обозначил как святую. Это можно было представить себе только в фантазии. А у меня в руке было упрямое доказательство, подтверждающее теорию. Нет, не теорию, а факт. Что это Бурхан Халдун и что могила должна быть где-то в этих местах. Камала не стал бы выбирать неверное место.

Но если Чингис похоронен где-то поблизости, то где? Здесь, на этом плато? Конечно же, нет. Если Камала действительно хотел выполнить пожелания Чингиса, он бы сохранил могилу в тайне, и в этом случае разве стал бы он привлекать внимание к этому месту, собрав тут рабочих, чтобы выровнять площадку, срубить деревья, привезти глину, поставить печь, изготовить черепицу, ввести регулярные богослужения, исполнять ритуалы? Нет, вторая площадка, где находятся заполненные камнями ямы Игоря, выглядит более обещающей.

Тропинка еще раз ушла круто вверх, петляя между деревьями с вылезающими из земли могучими корнями. Нельзя сказать, чтобы подъем был трудный, каким он и должен быть для священной горы — и как это я только сразу не сообразил! Мои рассуждения относительно преднамеренной дезинформации властей были просто смехотворными. Весь смысл идеи священной горы в том, что она должна быть доступной, — это не значит, что попасть на нее ничего не стоит, потому что ее попросту затопчут, но в то же время путь к ней не должен быть подвигом. Для того, кого не остановит долгий подход, который можно совершить на лошадях с одной — двумя палатками, следуя расставленным указателям, Бурхан Халдун не труднее пиренейского отрезка пути пилигримов на богомолье в Сантьяго де Компостела, хотя и без радости увидеть приют для пилигримов.

— Похоже, жить здесь не так-то просто, — заметил я Тумену, пыхтевшему рядом со мной. Эрдене быстро ушел вперед, и его уже не было видно за соснами и лиственницами. — На чем мог тут существовать Чингис?

— На кедровых орешках, — выдохнул, стараясь поравняться со мной, Тумен. — Осенью это хорошая еда. Тут есть еще и ягоды. И олени, лоси, и антилопы. А чуть пониже сур ки и белки.

— А как насчет волков?

— Не проблема, я думаю. Волки предпочитают домашний скот. А в этих безлюдных местах откуда скот.

Ладно, волков можно не бояться. Мы молча поднимались еще с полчаса и вышли на второе плато, где между низкорослыми хвойными деревцами гулял прохладный ветерок. Прямо перед нами маячил выступ лысой вершины с ее загадочным белым глазом, который, как я теперь мог разглядеть, был всего лишь пятном нетающего снега. Вокруг все было так, как описал Игорь, — десятки, а может быть, и сотни бес порядочных каменных куч, некоторые из них размерами подходили для могил. Виднелось несколько овои прото-ово, куда богомольцы, проходя мимо, бросали подобранные здесь же с земли камни. Под влиянием игоревских слов: «Древние раскопы… Ямы, сначала вырытые, а потом засыпанные… можно различить следы человеческой деятельности… здесь… лежат похороненными монгольские императоры» — я начал видеть, как могли быть сделаны эти могилы: вот по крутому подъему взбирается к горе-собору процессия с гробом, вот роют неглубокие ямы, вот отправляют церемонию предания тел земле, вот аккуратно складывают камни величиной с кулак в невысокие холмики, вот совершают ритуалы препоручения умершего Вечному Небу, вот печальная и почтительная толпа поворачивается уходить, а потом наступают века, когда дожди, морозы и снег постепенно выравнивают холмики, и они становятся такими, как они выглядят сегодня.

Есть одно только «но» — я не доверяю своему воображению, потому что теперь, когда я видел те каменные пятна, я не могу поверить, что это могилы.

Подозрение возбудила «могила», которую я видел накануне в болотистой и непроезжей низине. Тогда мне показалось, что ее очертания и особенности говорят за то, что они имеют естественное происхождение. Теперь, когда я увидел оба «могильника», подозрение укрепилось. Кучи камней были одинаковыми и в том, и в другом случае — некоторые неправильной круглой формы, но большинство с бесформенными краями, похожие на лужи, и все разных размеров, от одного до 3–4 метров в поперечнике. Если то, что мы видели внизу, не могилы, то и те, что находятся на горе, тоже не могилы.

Я был почти на сто процентов уверен, что этим «могилам» имеется совершенно иное объяснение, и более поздние исследования только подтвердили мои мысли. Это зона веч ной мерзлоты, и здесь за лето оттаивают лишь верхние несколько футов почвы. Вечная мерзлота такого типа живет своей собственной специфической жизнью, так как зимой, замерзая, земля расширяется как лед, а летом снова сжимается, и изменения в верхнем слое земли зависят от типа твердых пород и почвы, от формы склона и количества поверхностных вод. Естественные силы соединяются с минеральными материалами самыми невероятными способами, и в результате получаются свойства, которые незнакомы тем, кто живет в умеренном климате, но достаточно известны эскимосам и лапландцам — и геокриологам, редкой породе специалистов, имеющих дело с геологией холодных регионов. Из гравия, булыжников и скальных пород окололедниковое окружение производит удивительное разнообразие форм многоугольников, кругов, колец и холмов, которые очень похожи на искусственные, словно природа в гигантских масштабах увлеклась дзен-садоводством (и первые ученые в Арктике думали, что они и в самом деле искусственные. Мир геокриологии пользуется многими терминами из жаргона дзен-садоводов, но только все они означают результаты, по форме, процессов, связанных с ежегодным циклом замерзания и таяния, который сказывается на многих каменных формах).

Я полагаю, что «могилы» на Бурхан Халдуне — это «каменистые земляные круги». Для того чтобы понять, как они образуются, представьте себе камень, покрытый осенью мок рой почвой. Наступают первые морозы. Поскольку камень проводит тепло лучше, чем окружающая почва, земля под камнем замерзает быстрее, чем земля, граничащая с ним. Вновь замерзшая земля расширяется, выталкивая камень вверх. Садоводы сталкиваются с этим явлением каждую весну, когда клумбы загадочным образом покрываются камешками. То же самое происходит с телеграфными столбами по всем монгольским степям — если их не вкопать в постоянно замерзшую землю, они выпирают из земли, наклоняются и падают. Камни разных размеров двигаются с разной скоростью, и в местах скопления камней незначительная разница в температуре и коэффициенте расширения выталкивает лежащие на периферии камни внутрь скопления и вверх. В конце концов камни собираются в группы близкого размера. Поднимаясь к поверхности, ветер и дождь выгребают мусор, сухую траву и семена. Получается своего рода каменный фонтан, выбрасывающий «струи» вверх и в стороны, бесконечно медленно переходя, возможно — возможно, так как никто еще не наблюдал за подобным процессом на протяжении десятилетий, — от одной формы в другую.

Такая сортировка происходит и в более значительных масштабах. Рядом с полем каменных кругов находилось другое единообразное поле, в поперечнике метров двести, оно состояло из красноватых камней от человеческого кулака до валуна. По ним было ужасно трудно ходить, всюду торчали ребра и углы, на которых я то и дело рисковал подвернуть ногу. Даже такие крупные камни двигаются, отталкивая друг друга в сторону и оставляя на своем бывшем месте несколько маленьких травянистых кружков, микро-экология которых повторяет каменные круги, где с удовольствием развалились Эрдене и Тумен, интересовавшиеся погодой больше, чем святостью и еще чем-нибудь окружающей их обстановки. На самом дальнем конце этого поля стояло ово из точно таких же острых камней, построенное в том месте, откуда богомольцы могли лицезреть захватывающий дух пейзаж лежащей внизу долины с извивающимся по ее дну Богдом, вдоль которого мы шли накануне, маленькой речушкой, переливавшейся всеми цветами радуги между деревьями по пути к заливным лугам и Порогу, лежащему за 20 километров отсюда. Справа от меня, на несколько сотен метров ниже, виднелось озеро, отвоевавшее себе место у каменной осыпи и леса. Это было место отнюдь не для семейной жизни, а для одинокого индивида, который знал эти склоны и следил, не появились ли в долине враги, он мог прятаться здесь вечно, здесь он мог найти пищу и воду и находиться всего в часе езды от пастбищ.

Годилось ли это место для захоронения хана в тайной могиле? Должно было бы подойти, но я ее не видел. Немного численные свидетельства говорят о степи, вытоптанной скачущими конями, и о густых лесах, обеспечивающих безопасное и тайное уединение. Но до этого плато не добраться большому табуну, деревьев тут небогато, к тому же через плато пролегает дорога на вершину — это самое людное место, какое только можно найти в округе тысячи квадратных километров.

Я взглянул вверх и увидел, как высокий алтарь этого природного собора вдруг окутался плотным облаком, которое угрожающе покатило вниз.

— Джон, уходим! Идет туман!

Я было замешкался, но потом махнул рукой и пошел за ними. Придется поверить на слово описаниям вида на верховья Онона и поле многочисленных ово.

Мы побежали по каменным кругам с плато, которое не было кладбищем, промчались по разровненной площадке, где когда-то стоял храм Камала, скорее, скорее — к нашей машине. Я покинул те места с уверенностью, что дух Чингиса сделался вездесущим благодаря постоянному поклонению, приношениям и созданием ово, но, что касается его останков, мне думалось, что искателям могилы следует обратить свои взоры в другое место, на более пологие и более богатые лесом склоны. Искать им следует, но ожидать, что найдут, вряд ли.

И все же я не чувствую самой полной уверенности, что должен расстаться с такой надеждой, отчасти из-за настойчивого слуха, что есть люди, знающие точно, где на Бурхан Халдуне могила, и отчасти потому, что Игорь Рашевильц полностью со мной не согласен.

Послушайте, как он пытается образумить меня:

Они (каменные круги) не геологические образования, а результат человеческого труда. Также рядом с раскопами много мусора, как и следует ожидать. Если бы у вас было больше времени, чтобы осмотреть все место, вы бы не пропустили очень красноречивые детали. Конечно, возможно, что некоторые могилы пустые, поэтому только пробы, вроде тех, которые брали «Триречье» и мистер Кравиц, могут показать подлинное содержимое. А так остается только гадать. Несмотря на свою веселую маску, монголы очень скрытный народ, и при (коммунистических премьер-министрах) Чойбалсане и Цеденбале Чингис было табу, но некоторым ученым удалось обойти систему и пере дать информацию. Все это нужно воспринимать cum grano salis, но определенная картина вырисовывается. Когда вы эту информацию собираете и складываете вместе, чтобы сопоставить с информацией из других источников… Точные места захоронений Чингиса и более поздних императоров могут все еще ускользать от нас, и я даже уверен, что знатоки-монголы не могут указать на них пальцем, но я лично убежден, что общий район императорских захоронений — это выступ между святилищем Камала снизу и площадкой с многочисленными ово вверху.

Ну что же, он очень убежден, и мне остается гадать, есть ли способ примирить могилы с каменными кругами. Возможно, есть. Что, если среди нескольких сотен естественных каменных кругов есть один, который имеет не природное происхождение? Как лучше всего спрятать царскую могилу, если не разместить ее у всех на виду, прямо на дороге к священной вершине, но так, что ее невозможно отличить от такого большого количества похожих ложных могил? Могу пред ставить себе вполне правдоподобную картину, одиночные простые похороны, яма копается до вечной мерзлоты, сверху тонкая насыпь из камней, ничем не отличающаяся от других каменных пятен, лошадей, на которых перевозили гроб и на которых приехали сопровождающие, гоняют по площадке до тех пор, пока даже присутствующие не смогут отличить рукотворное от естественного.

Конечно, эта тайна будет раскрыта с помощью соответствующих археологических исследований. Но это будет колоссальное предприятие, нужно исследовать каждый из сотен каменных кругов, исключая один за другим, пока, наконец, возможно, не будет найдена подлинная могила, а под ее заглушкой из перемешанных погодой камней не обнаружится запрятанный гроб, а может быть, и что-нибудь помимо него.

Было бы намного легче, если бы имелись люди, знающие, которая из могил подлинная. Здесь мы подходим к другой и еще более глубокой тайне — к сущности секретности, которая окружает могилу. Многие говорят, что кто-то где-то знает подлинное место нахождения могилы. Как писал Игорь,»они провели исследования и определили точное место могил на горе». Самый видный монгольский академик профессор Ринчен сказал Игорю, что «район был положительно идентифицирован еще до 1970 года». То же можно услышать от многих ученых. Бадамдашу сказал мне: «Могила находится в предгорьях Бурхан Халдуна. Это государственная тайна». Но в чем суть этого государственного секрета? Кто это «они»? Никто не называет имен, нет никакого законодательства, ничего не опубликовано, все одни разговоры. Предположительно, это государственный секрет, так как могила священна, что распространяет особую форму защиты не только на могилу, не только на информацию о могиле, но также на вопрос, существует ли вообще какая-нибудь ин формация. Мы в зеркальной комнате и обсуждаем секрет о секрете.

Я посетил одного из самых уважаемых монгольских историков, Далая. Старый друг, еще один Эрденебаатар, специалист по скотоводству, который сопровождал меня в Гоби шесть лет назад, разыскал его в каком-то мрачном стандартном жилом строении, из тех, что выросли в Улан-Баторе после войны. Ему было за семьдесят, когда мы встретились, но выглядел он старше, этаким нестареющим мудрецом. История, которой он отдал всю жизнь, была написана на его испещренном морщинами лице, звучала в его мощном басе, заполняла полку за полкой книгами на старомонгольском, китайском, русском, японском, корейском, даже английском языках — среди них была книга Оуэна Латтимора «Монгольские путешествия», которая послужила мне одним из источников по Мавзолею Чингисхана. Я попросил разрешения взглянуть на нее. Меня поразило посвящение: «Далаю. В знак 10 лет дружбы. Оуэн».

— Вы тоже его знали? — спросил он и как бы между прочим заметил, указывая на пыльный угол: — У меня фотоаппарат Латтимора. Он оставил его здесь на случай, если он вернется. И его проектор. И костюм». Латтимор умер в 1979 году в возрасте 89 лет и не бывал в Монголии с 1970-х. Фотоаппарат, проектор и костюм прождали его 30 лет, но он так и не приехал.

Когда я поинтересовался могилой, Далай сказал: «Сейчас много людей ищут могилу Чингиса, но я никогда не пытался найти ее. Мое сердце мне не позволяло этого. Я вспоминаю приказ Чингиса: «Не трогайте моей могилы!» С тех пор никто ее не трогал. Это святое место, и трогать его не следует».

В каком-то отношении, сказал Далай, могила не так уж и важна. Важно то, что сам Чингис был для него столь же реальным, как его отец. «Давайте я попробую описать вам Чингиса как личность, — проговорил он. — Он был очень открытый человек, очень умный, а не просто военный герой. Нам, монголам, совсем не хочется видеть его только военным вождем. Это был человек, у которого была связь с Голубым Небом. Наш Чингисхан спит в священной земле, и ему не понравилось бы, если бы вы описывали его только как завоевателя».

Существует ли могила? Существуют ли секретные сведения о его могиле? На оба эти вопроса ответа нет, потому что, невзирая на то, что многие утверждают, будто и то и другое действительно существует, по-видимому, никому неизвестно, кто точно знает это. Возможно, те, кто знает это, знают и то, что сведения об этой тайне хранят члены тайного общества, поклявшиеся никогда не нарушать взаимного доверия и всегда (подобно Далаю и Бадамдашу) охранять основателя их нации, окутав его пеленой святой неприкасаемости.

Через час после того, как мы покинули гору, перед нами во всю высоту, как баррикада, встал Порог. Эрдене совершенно определенно знал, что объехать болото дальним путем по краю не получится. Оставалось попробовать крутой, прямой и в равной степени невозможный путь непосредственно от реки и на ово, что стоит на горе. Он не спеша прошел всю дорогу, готовясь к штурму чересполосицы разбитых колей, плутающих между кочками и теряющихся на участках размокшей почвы. Я начинал видеть цель в его кажущемся безумным решении. Тут и там колеса наших предшественников не превратили почву в жидкое месиво, а на краю, за линией ивового кустарника, виднелся кусочек твердой почвы, который, наверное, раньше был частью пешей тропы, и на нем не было следов автомобиля.

Мы с Туменом остались на склоне и смотрели, как Эрдене развернул машину на крайнюю колею, нажал на скорость и тронулся по кочковатому, но плоскому участку дороги, с ревом начал подниматься по нижнему склону и встал, уткнувшись в четыре вырытые его колесами собственные могилы. Он вылез из машины, оценивая ситуацию, попробовал ногой почву. Теперь стало понятно, почему он выбрал путь по этой крутой дороге. Он завяз не намертво, так как мог пользоваться силой земного притяжения, чтобы подать машину назад и выскочить из грязи по самые оси. Он отъехал назад, как это делает прыгун в длину, измеряя разбег перед прыжком, поддал газу и снова кинулся вверх по склону. И снова за вяз, на этот раз несколько выше, снова попробовал землю и там и сям, опять подал назад почти до самого конца боковой колеи. Теперь мне была понятна стратегия, которую он пытался применить, — соединить скорость и направление с тем, чтобы иметь возможность перепрыгивать с одного твердого участка на следующий, от этой высушенной солнцем кочки до того ивового куста, а там до оставшегося не тронутым пятнышка зеленой травы и при этом пользуясь каждой новой опорной базой для того, чтобы не потерять скорость. Но каждое такое твердое пятнышко представляло свои трудности, и каждый новый метр продвижения вперед был замешенным на болотной слякоти перемолотыми колеями. Это было все равно что пытаться попасть в цель рикошетом, сидя на пуле. Он попробовал этот маневр дважды, но оба раза неудачно. Он еще семь раз подавал назад, выстрели вал, делал рывок вперед, невероятно подскакивая на кочках, почти переворачиваясь в рытвинах, страшно визжа колеса ми, когда они в очередной раз зарывались в густую жижу, и тут же давал задний ход. Единственно, что внушало мне не которую надежду, так то, что при всем этом он оставался абсолютно невозмутимым и что некоторые из его попыток вы носили «уазик» на метр-другой вверх по склону.

Десятая попытка была чистым волшебством. «Уазик» попал на твердую кочку, выскочил на жесткую траву, вломился в ивовый куст, из него попал на тропинку и галопом, взбрыкивая, как дикий зверь, промчавшись мимо меня, исчез за гребнем горы. За полминуты снизу вверх. Блестящая демонстрация продуманных действий, уверенности в себе, мастерства и непоказной смелости.

Мы побежали, чтобы присоединиться к нему наверху. В последний раз я чувствовал такой прилив радости, когда смотрел первую высадку человека на Луне. Может быть, моя реакция была несколько экспансивной, но последние три дня были настоящими «русскими горками», когда меня по нескольку раз бросало от экстаза к разочарованию. И никакого значения не имело, что в последний бешеный рывок у нашего джипалопнула пружина. Свое восхищение я промямлил дрожащим голосом, как взволнованная встречей со своим кумиром девочка — поклонница таланта:

— Ты когда… когда-нибудь такое делал раньше?

— Сколько раз. Ведь я двадцать три года за рулем.

Почему мои спутники согласились на такие приключения? У меня есть теория: когда исследователи человеческого генома наконец возьмутся за монгольские гены, они откроют нечто уникальное: ген верности, результат мутации, которая позволила скотоводам колонизовать степи 4000 лет тому назад. Это генетическое наследие Чингиса, которым он пользовался и в жизни, и в смерти, гарантировало то, что его благополучно доставят к тайной могиле, то, что у меня в по исках ее будут надежные спутники, и то, что его потомки, если им это станет известно, навечно сохранят тайну его захоронения.

 

18 Пророк вечных небес

Я не перестаю удивляться Чингису, тому, какой властью все еще обладает сегодня Чингис. Это, естественно, особенно наглядно видно в Монголии. Во время празднования Национального дня во главе парада на стадионе в Улан-Баторе едет Чингис — оперный певец Энхбайяр, исполнитель заглавной роли в фильме-эпосе о Чингисе. Всадники несут штандарты с хвостами яков, черными на случай войны, белыми на случай мира. Огромная императорская юрта на колесах, десяти метров шириной, влекомая волами, совершает свой неуклюжий круг почета по дорожке стадиона. Усаженные на трибу ну солдаты держат в руках плакаты с буквами, которые складываются в гигантское слово «Чингис!». С вертолета свисает трепыхающийся стяг с надписью «Чингис». Его лицо и имя повсюду: на самой большой гостинице, на пиве (немецкого производства), водке, в названиях колледжей, институтов, сотни детей названы его именем — придет день, и Монголию возглавит еще один Чингис. В 1962 году его 800-летие справлялось с необычайной помпой. Теперь же годовщины налезают одна на другую. В 2002 году праздновали его официальное 840-летие. Я был бы очень удивлен, если бы нация вытерпела до 850-летия. Возможно, он обретет день рождения и даст повод для ежегодного юбилея.

Многое из этого можно назвать всего лишь «наследием», имеющим не больше связи с его происхождением, чем бифитеры при лондонском Тауэре с происхождением английского национального наследия. Но Чингис символизирует несколько жизненных аспектов своей страны и ее народа: нацию как независимую политическую общность; кочевой образ жизни скотоводов; дух несгибаемой индивидуальности; чувство бескрайности монгольской природы. И это только в Монголии. В Китае Чингис тоже символ, но весьма отличного свойства, он символизирует такие ценности, как китайское единство и имперское величие. Два отношения, два символа, две культуры, как представляется, не находят между собой общего языка, и дело, возможно, не идет к улучшению ситуации, потому что Монголия бедна и необъятна и борется за выживание, Китай же лопается от избытка населения и про-капиталистических амбиций. Но возможность их примирения существует, и лежит она вне политики, вне экономики, вне отчаянных разногласий между двумя державами, ее нужно искать в самом странном из явлений — Чингисе.

Сегодня в Монголии Чингис — как символ — жив и благоденствует. Останется ли он таким? Должен ли он остаться таким? Оуюнь имеет все основания со знанием дела ответить на эти вопросы. Ее брат Зориг был одним из ведущих монгольских демократов. С 1989 года он, молодой преподаватель политологии, являлся душой продемократического движения. Отчасти в результате его действий в апреле 1990 года вышло в отставку все политбюро, что открыло дорогу для проведения через два месяца в спокойной обстановке выборов. В 1998 году, когда ему исполнилось 35 лет, его зарезал убийца, которого так и не нашли. Этот инцидент потряс всю страну. Теперь на перекрестке в центре Улан-Батора стоит бронзовый памятник этому благородному, целеустремленному ученому-идеалисту. Если Ден Барсболт даст своему творению имя, то оно должно быть «Утраченный вождь», так как Зориг обладает аурой монгольского Кеннеди. Но не все еще утрачено, его идеалы живы в его сестре, теперь депутате парламента, и в Фонде, который она создала в его память и который имеет целью содействие демократии, соблюдению прав человека и обретению высоких моральных стандартов в условиях политического климата усиливающейся коррупции.

Оуюнь по-своему замечательная женщина, ученый, геолог, получившая степень доктора философии в Кембридже, владеющая четырьмя языками (монгольским, русским, чешским, английским) и имеющая собственную политическую партию. Ее просторный офис с видом на главную площадь Улан-Батора, трое научных ассистентов, негромкий перезвон мобильных телефонов, строгая прическа, элегантный деловой костюм, резкие манеры, готовность сосредоточить все внимание на моих вопросах — все это говорило об энергии, динамичности, статусе, административных способностях и недюжинном интеллекте. Это была женщина, готовая поставить на службу своим идеалам любое оружие — обаяние, образованность, свое прошлое. Думаю, мы еще услышим об Оуюнь, и чем больше мы услышим, тем лучше.

Направляясь на встречу с ней, я прошел мимо группы протестующих против проекта закона — на плакатах было написано «Защитите нашу святую землю!», — который дол жен был разрешить частную собственность на землю. Эта мера стала необходимой в столице и нескольких других го родах, где людям нужна юридическая база для покупки и продажи индивидуальных участков земли, которая заменила бы порядок заявочного захвата. В Улан-Баторе, где до сих пор половина населения живет в гээрах на окраинах города, не существует регистрации того, кто и где проживает, не существует никаких гарантий прав на сохранение места жительства, а посему не собираются налоги и нет системы ком мунального обслуживания. Но закон будет распространяться на сельскую местность, где земля всегда находилась в общей собственности. Право на приобретение частной собственности на землю в противовес общей в потенции шаг революционный, один из сценариев развития событий рисует картину скупки земли крупными собственниками, которые будут перепродавать ее иностранцам, а именно ки тайцам, которых тут так боятся. Оуюнь была одной из тех, кто требовал дискуссии и осторожности, — но напрасно, по тому что на следующий день закон был принят, и, мне кажется, с подозрительной поспешностью и непредсказуемыми долговременными последствиями, о которых можно только догадываться.

По поводу символа номер один Монголии Оуюнь сказала следующее:

«Мы переживаем бурное время, и людям нужно на что-то опираться. Раньше у людей было мало, но достаточно. А теперь? Оглянитесь вокруг — что видит рядовой монгол? Социальных гарантий нет, появились беспризорники, коррупция. Люди пока не видят реальных плодов демократических изменений. Демократия подразумевает власть народа, но мы видим рост нищеты и безработицы, увеличивающийся разрыв между богатыми и бедными, так что множество людей стали еще безвластнее, более беззащитными экономически, чем были при коммунизме. Половине населения приходится бороться за выживание. Они видят, что нации грозит нищета, упадок. Поэтому они обращаются к Чингису и той части их истории как к символу силы.

Сила Чингиса не в его завоеваниях, а в идее справедливо го управления, основанного на письменной юридической системе (да, жестокие завоевания сосуществуют с идеей справедливости в головах монголов, потому что это было для них выгодно). Последние десять лет в нашей стране за кон не правил с того самого момента, когда после семидесяти лет правления одной партии ввели многопартийную систему. Плюрализм подразумевает разные точки зрения. Но у нас нет никакого представления о том, что такое лояльная оппозиция. Люди, особенно пожилые, не могут понять этой политической борьбы. Они думают только о том, что монголы дерутся с монголами и страна разделяется. Мое личное мнение, что, если спросить монголов, что они чувствуют, многие сказали бы: были же мы сильными, так почему бы нам не стать сильными снова? Не следует ли нам ввести сильное президентское правление, своего рода современную версию правления Чингисхана? Нельзя сказать, что это мечтания об империи, просто люди хотят главенства закона.

Есть ли ответ? Что же, некоторые стоят за индустриализацию, развитие по западному пути. Они говорят, что нам нужно урбанизироваться, «войти в контакт». — В этом месте она рассмеялась над уже стершимся от долгого употребления термином. — Есть проект построить большую автостраду «Восток-Запад», длиной две тысячи километров, Дорогу Тысячелетия, через всю Монголию. Но это же значит вступить в конкуренцию с другими индустриализованными странами и накликать беду. Это поставит под угрозу наши сельские местности, наши города погрузятся в смог, а наша промышленность окажется в чужих руках.

Есть другой путь. Мы должны использовать нашу силу, которую нужно искать вне городов и под нашими ногами. Я думаю, что наши конкурентоспособные возможности кроются в трех вещах: нашей сельской местности, нашем кочевом образе жизни и наших ресурсах. Чингис знал силу первых двух — красоты и чистоты наших пастбищ, гор и пустынь, нашей свободы кочевать по степи и выращивать наших животных. Что мы должны делать — это оглянуться на нашу сельскую экономику, из которой все мы вышли, оглянуться, чтобы посмотреть в будущее. И Чингис как символ очень подходит для этого.

Это не означает отказ от развития. Мы богатая страна. Гоби была когда-то кромкой океана, и, как геолог, я знаю, что на периферии океана встречается много интересных вещей. Совсем недавно мы открыли огромные запасы меди и золота. Наша проблема заключается в том, что у нас отсутствует инфраструктура. Но у нас есть высокоценные ресурсы, редкие и дорогие металлы, для добычи которых требуется очень небольшая инфраструктура, которая может эксплуатироваться без нанесения ущерба сельской местности заводами и шоссе.

Мы нуждаемся в экономической мощи — от нашего скота, от нашего туризма по дикой природе, от наших ресурсов, — что гарантировало бы нам политическое существование. Да, это серьезный вопрос. Я была в Пекине два месяца назад, и один молодой журналист так прямо и сказал мне: «У нас очень смешанное чувство в отношении Монголии, потому что Монголия часть Китая».

Ах, Китай, пугало-страшило, похожий на привидение-гигант, где Чингис — символ прошлой мощи и, возможно, будущих претензий. Я вспоминал намеки, которые мне доводилось слышать и читать, на то, что у Китая есть особое от ношение к своим прежним историческим границам и стоящим за ним действиям. Тибет насильно загнали обратно в лоно матери-Китая. До революции Монголия была взята русскими под контроль, и этот захват, узаконенный после революции, а потом вновь закрепленный с помощью плебисцита проигравшими и коррумпированными националистами, ни в коем случае не затрагивал коммунистов. Так что в глазах тех, кто ссылается на историю и говорит о том, каким должен быть Китай, существует несправедливость, которую следует исправить, — и это «исправление» будет, естествен но, осуществлено во имя Чингисхана, потому что его наследники воссоединили Древний Китай, и таким образом Чингисхан как основатель китайской династии пустил корни нового Китая — Китая, который почти в совершенном виде перемоделирован коммунистами. Коммунистическая партия переняла некоторые капиталистические формы, но все еще остается централизованной державой, которая не подает никаких признаков готовности отказаться от власти — или от своей точки зрения на то, какие области считать истинно «китайскими».

Здесь налицо глубокие подводные течения, которые поч ти не выходят на поверхность, где живет индивид, только из редка они вызывают какую-то рябь, но она почти мгновенно гаснет.

Сто лет назад английский геоисторик сэр Хэлфорд Мэкиндер увлекся придуманной им идеей, которую он называл «Самое сердце», под которым имел в виду Внутреннюю Азию. «Тот, кто правит Самым сердцем, — писал он, — тот господствует над миром». Ну, скажем так, он немного пре увеличил. Но давайте упростим это излишне драматизированное представление, заменив «мир» на «Евразию». Тогда эта фраза отражает нечто значительное, только не в прямом смысле этого слова, потому что никому еще не удавалось править всей Евразией, она выражает историческую тенденцию, которая в наиболее чистом виде была выражена Чингисом и его непосредственными наследниками. Впоследствии развитие техники и технологий, особенно пороха, сделали кочевнические армии устарелыми, и факел перешел к оседлым культурам, которые также участвовали в борьбе за «Самое сердце». Китай, Россия и Япония уже смотрели на Монголию, сердце «Самого сердца», как на исключительно важный в стратегическом отношении район, и борьба за преобладание в нем длилась столетиями. Китай господствовал там с 1379 по 1911 год, потом возобладала Россия, а Китай вышел из игры, и Монголия, номинально независимое государство, подпала под влияние России, но начиная с 1990 года вышла из игры и Россия. Сегодня концепция военного господства с помощью сухопутных сил, на которые мог бы полагаться Китай, подорвана развитием воздушных армий; США в состоянии атаковать Афганистан из Центральной Азии, Ирак — из зоны Персидского залива. Но дело отнюдь не за возможностями решить проблему военным путем. Здесь ставка делается на медленные изменения, создание культурного господства, армия остается где-то за кулисами, главное — перемещение людей, проникновение корпораций.

Так каково же сегодня положение Монголии и наследия Чингиса? Это положение своеобразно сильное и (или) свое образно опасное. При любом раскладе Монголия находится на поворотном пункте своей истории, когда нация, творение Чингиса, должна переосмыслить свою природу и свою роль в мире. Сегодняшняя версия теории «Самого сердца» — это более широкая теория геополитики, которая рассматривает недавнюю историю и обозримое будущее, основываясь на соперничестве цивилизаций. Излагая в популярной форме и очень категорично эту теорию, Самуэль Хантингтон утверждает, что на сцене борьбы цивилизаций есть девять игроков. Соединенные Штаты — ядро расширяющейся западной империи, частью которой является Западная Европа (в настоящий момент), другой игрок — исламский мир, Китай — третий, православие (т. е. Россия) — четвертый, остальные — это Латинская Америка, Африка, индуизм, буддизм и Япония. Два из девяти, Запад и ислам, уже вступили в противоборство. Нужно очень серьезно отнестись к наступлению другого, который составляет четверть человечества, а именно Китая. Если империи склонны к расширению, то к этому же склонны и цивилизации, что ведет к неизбежным столкновениям на границах размежевания. Посмотрите, на пример, на Россию во Внутренней Азии и Китай во Внутренней Азии. Хантингтон приводит слова бывшего российского министра обороны Павла Грачева: «Китайцы находятся в процессе мирного завоевания российского Дальнего Востока». К тому же, продолжает Хантингтон, «развитие Китаем отношений с бывшими советскими республиками Центральной Азии может сказаться на отношениях с Россией. Китайская экспансия может принять также военную форму, если Китай решит, что следует попытаться вернуть себе Монголию».

В настоящее время все это просто теория для кабинетных геостратегов на Западе. Но это не так уж теоретично внутри Китая, где существует мнение, что Китай все еще не совсем Китай, что «истинный» Китай был империей, как это было при наследниках Чингиса, что Чингиса стоит превозносить как единственного китайского правителя, который вторгся в Европу и победил. И уж совершенно не теоретично, когда вы почувствуете физиологическую антипатию, которую испытывают монголы к правителям, от которых избавились меньше ста лет назад, и бизнесменам, которые постоянно рыщут по своей бывшей колонии в поисках прибыли.

Может быть, ничего такого не произойдет. Или перемены могут произойти при сохранении взаимного уважения и выгоды. Но половина Чингисовых коренных земель, та, которая лежит к югу от Гоби, уже поглощена, а из ее традиционного образа жизни сделали модную модель для дизайнеров и приманку для туристов. Нельзя сказать, что есть уверенность в том, что за первой не последует и вторая. И никакой войны не понадобится. Достаточно будет наплыва коммерческого интереса и медленной подспудной колонизации. Сколько же иронии будет в том, что земледелец и горожанин возьмут себе то, что осталось от коренных пастушеских земель, ибо если это произойдет, то произойдет во имя Чингисхана, человека, который сделал Монголию частью Китая. И если монголы устоят перед таким напором, они тоже сделают это во имя Чингиса, человека, который сделал Китай частью Монголии.

Во всем этом еще больше иронии, иронии поразительной, особенно для западников, привыкших видеть в Чингисе разрушителя. Какова бы ни была природа столкновения этих двух цивилизаций, разрешение конфликта может быть найдено тоже во имя Чингиса, поскольку он не только политический и культурный символ двух очень разных народов, но и символ духовности, мира и единства противоположностей.

В Монголии наблюдается массовый поиск духовности, который не удовлетворить ни нынешним бумом в христианских сектах, ни даже возрождением буддизма. Как сказала Оуюнь: «Религия предполагает больше свободы, но, несмотря на широкое религиозное возрождение, религия деградировала. Возьмите наши ово, в свое время хатаги (куски голубого шелка, которые вьются над ово) были большой редко стью, к ним относились с большим почтением, в доме моего деда у нас был один или два хатага, а теперь вы можете увидеть их повсюду, и ово забросаны всяким хламом. От этого религия становится наносной. У людей появляется чувство, что религиозное возрождение не настоящее».

Но есть религия, которая может предложить и руководство, и подлинность чувств. Мавзолей Чингисхана — сердце этой зарождающейся религии с установившейся догматикой, развивающимся и (для некоторых) эффективным набором верований. Она существует на многих уровнях, как это было с христианством в его ранние дни, у нее свои исторические корни, собственные, переживающие процесс становления ритуалы, свой путь поиска истины. Не исключено, что в один прекрасный день у культа Чингисхана появятся отступники, еретики, настаивающие на том, что Чингис, Сын Неба, больше Бог, нежели человек, и готовые до исступления спорить о том, как в нем эта дуалистичность уживается. Ибо эта секта держится далеко не только на своих церемониях и ее общине единоверцев. У нее есть свои духовные устремления, сформулированные ее собственным богословом, Шаралдаем, чье имя я услышал в музее. Он автор книги «Власть Вечных Небес», в которой объясняется природа полубожественности Чингиса.

Я увиделся с Шаралдаем в Улан-Баторе, куда он приехал на научную конференцию по Чингисхану. Мы сидели в гостинице за чашкой чая, и с помощью Эрдене, специалиста по скотоводству, я мучил Шаралдая расспросами о божественности Чингиса, мгновенно перенесясь в совершенно иной универсум, далекий от ритуалов и противоречивых мифов, я окунулся в мир теологии и философии. Не могу сказать, что бы Шаралдай с большим удовольствием вел беседу со мной. Он Черная Шапка, культ въелся в его кровь с поколениями, и он нетерпим к тем, которые, подобно мне, претендуют на некоторое знакомство с предметом.

Когда я поинтересовался, была ли Ограда Господина в то или иное время связана с чудесами, он страшно разгорячился. Мой вопрос принижал саму цель этого места. «Поклонение Чингисхану — это путь, соединяющий нас с Вечным Небом».

— Вы хотите сказать, что он посредник? — Я пытался найти эквивалент из собственного опыта. Сравнимо ли поклонение Чингису христианскому поклонению, скажем, статуе святого? Вы обращаетесь с молитвой к статуе, но истинный адресат — невидимый дух святого, и он привратнику дверей, ведущих к Богу?

— Да, существуют три уровня. Посмотрите… — Он пытался проявить терпение. — Главный принцип философии Вечных Небес заключается в том, что мы, на земле, являемся частью Вечных Небес, нашей системы девяти планет. Люди говорят, что мы, человеческие существа, — высший уровень в иерархии жизни. Может быть, с точки зрения биологии это и так. Но с точки зрения философии мы часть Вечных Небес, думать о себе как о вершине иерархии означает отделять себя от Вечных Небес. Наша задача воссоединиться с мирозданием. Этого-то нынешние люди и не понимают.

— Значит, когда кто-то поклоняется Чингисхану, он что, поклоняется Вечным Небесам через Чингиса?

— Совершенно верно. Также вы можете поклоняться Вечным Небесам непосредственно. Видите ли, есть три составные: Вечные Небеса, власть Вечных Небес и подчинение власти Вечных Небес.

Разговор делался сложнее. Троица всегда заставляла меня задумываться.

— Христиане говорят, что Бог триедин — Отец, Дух и Сын.

— Сходство есть. Но Вечные Небеса обладают реальной силой. Вы можете ее чувствовать, можете видеть ее результаты. Вот в чем разница. Чингис знал, что все живое обязано своей силе Вечным Небесам, и умел пользоваться этим, что бы вести за собой людей. Вы можете видеть, как мы, монголы, делали это, посмотрите на наши три национальных вида спорта: борьбу, конные скачки и стрельбу из лука. Сильное тело, умение скакать на лошади и поражать цель. Они помог ли нам завоевать полмира. Но истинная цель Вечных Небес заключалась отнюдь не в том, чтобы их власть употреблялась на это. Завоевывая, мы видели, что жить, доставляя страдания другим, неправильно. Мы поняли, что пришло время прекратить воевать и жить беседами. Теперь мы пользуемся нашим спортом, чтобы оттачивать наш ум, не воевать, а вести переговоры.

— Что это значит сегодня?

— Мы постепенно открываем это для себя. Я думаю, что мы, монголы, еще очень многое не поняли в «Тайной истории». Некоторые слова, кое-какие вещи еще не ясны. Если сможем понять больше, мы можем открыть философию, которая поможет миру.

Он увлекся темой разговора, совсем забыл о моем присутствии и говорил, обращаясь к соотечественнику, монголу Эрдене:

— Сегодня в мире нет философии жизни! Есть наука, но наука наблюдает только за поверхностью вещей. Наука делает ядерное оружие — глупое оружие, которым нельзя пользоваться, потому что тот, кто воспользуется им, уничтожит самого себя! Лидеры пользуются ядерным оружием, чтобы распространять страх, но мощь оружия не мешает людям, вроде Бен Ладена, делать все, что захотят. Все они забыли о власти Вечных Небес.

Истинная цель Мавзолея пробудить не только в монголах, но и во всех людях понимание того, какое место в мироздании они занимают. «Не имеет значения, истинные или неистинные преследуются цели. Истинное значение состоит в их связи с Вечным Небом. Так что в этом смысле, как я пишу в своей книге, — для пущей убедительности он указал пальцем на страницу, — Чингисхан — это дух для каждого из нас. Нас создали Вечные Небеса. Если мы будем следовать истинным путем, то все мы станем вечными.

Невероятная, удивительная картина. Я просто не могу себе этого представить: через Мавзолей течет ручеек священнослужителей, распространяющих Слово за пределами его стен, создаются исследовательские группы и институты мира, все атрибуты новой веры — если идеи Шаралдая распространятся, то появятся люди, которые будут проповедовать, что с Чингиса началось развитие мысли, которая восемь веков набирала силу и высоту, чтобы вылиться в поразительный вывод, а именно — что насилие, каких бы успехов оно ни приносило первоначально, в конечном итоге должно проиграть и что все противоречия должны разрешаться путем мирных переговоров.

Наверняка это самая странная из трансформаций, которые претерпел Чингис в жизни; от «вши» на горе — до покорителя мира, после смерти — в полубога, теперь — в дух все общей гармонии!