Глава 1

ЛЬВИЦА И ЕЕ ВЫВОДОК

В Монголии сразу замечаешь одну вещь: женщины там требуют внимания к себе. В сельской местности старухи с морщинистыми лицами пронзают тебя прямыми взглядами уверенных в себе людей, а крепкие краснощекие девушки держатся в седле как мастера верховой езды. В ее столице Улан-Баторе нельзя пройти от главной площади до торгового центра (он там только один), не повстречав красавицу, так и лучащуюся элегантностью и гордящуюся ею. Монголки обладают осанкой и уверенностью, какие встретишь скорее в Нью-Йорке, чем в Пекине. Разумеется, это можно сказать не обо всех, поскольку Монголии тоже перепала своя доля нищеты. Но кочевые пастушеские традиции Монголии веками гарантировали, что женщины не уступают мужчинам по части умения полагаться только на себя. Даже сегодня сельские жительницы не только готовят еду, шьют и растят детей — они, если надо, охотятся и пасут стада. Один из законов Чингис-хана находит свое отражение в повседневной действительности: «Сопровождающие войска женщины выполняют работу и обязанности мужчин, когда те воюют». Некоторые из них тоже сражались. В 1220 году дочь Чингиса возглавила заключительный штурм персидского города Нишапур, перебив «всех уцелевших, кроме четырехсот человек, отобранных за владение ремеслами».

И в семейной жизни, и в политике монгольские женщины всегда были силой, с которой подобает считаться. Наследование шло по мужской линии, но вдовы — то есть вдовы, принадлежащие к высшему классу, — могли взять на себя управление владениями покойных мужей, благодаря чему некоторые из них делались богатыми, могущественными и отчаянно-независимыми. Странно, но факт: величайшая сухопутная империя в мире, самое воплощение мужского господства, своим существованием и ростом обязана необыкновенным женщинам.

В детстве юный Чингис — тогда еще Тэмучжин — был нищим бродягой, о котором заботилась его овдовевшая мать Оэлун, обобранная и отвергнутая родным племенем покойного мужа и доведенная до лазанья по горным склонам в поисках ягод. Именно Оэлун показала ему, что требуется для выживания — как восстановить семейные связи, как воззвать к старым друзьям и завести новых, как создавать союзы и вознаграждать преданных, никогда не стремясь к личной выгоде, всегда заботясь о простых людях и их семьях. Если он поступал неверно, она кричала на него, пока он не осознавал ошибочность своего поведения. Когда он подростком убил сводного брата, тем самым гарантировав, что впоследствии станет неоспоримым главой семьи, она ругала его на чем свет стоит. Основополагающий документ — «Тайная история монголов» — доносит до нас ее слова в стихотворной форме. «Душегубец», — кричит она и уподобляет его разным зверям, творящим нечто злобное и глупое. Как он мог совершить такое, когда на их стороне нет ничего, кроме единства семьи? В такое время, когда

Чингис усвоил урок и очень желал, чтобы другие тоже усвоили его, поскольку наверняка именно он в зрелые годы поощрил своих сказителей превратить эту историю в песню. Став великим ханом, Чингис чтил мать — а некоторые говорят, что боялся ее — всю ее долгую жизнь.

Жена, которую Чингис дал своему сыну Толую, была еще одной женщиной из того же теста. Звали ее Соргахтани-беки, и именно о ней в основном пойдет речь в этой главе, поскольку в 1215 году она, даже не подозревая об этом, держала в своих руках будущее — и не только из-за новорожденного Хубилая. Из пяти ее детей двое стали великими ханами, а третий правил Персией. Если бы не ее честолюбие, предусмотрительность, здравый смысл и вмешательство в некоторые критические моменты, империя Чингиса могла бы распасться в ходе внутрисемейной грызни через двадцать с небольшим лет после своего создания, а Хубилай никогда не получил бы своего наследия.

Соргахтани даже не была монголкой. Она была кераиткой, и воспитание, полученное ею среди этого тюркоязычного племени, которое на момент рождения Чингиса доминировало в центральной Монголии, научило ее хорошо разбираться в политике Центральной Азии. Кераитский хан Тогрул, что по-тюркски означает «сокол», приходился Соргахтани дядей. Он был ведущим правителем среди множества глав племен, пасших свои стада в степи за Великой стеной, и обладал хорошими связями на западе и юге. Народ Тогрула уже лет двести назад обратили в христианство несторианские миссионеры, последователи византийского еретика Нестория, утверждавшего, что Христос родился в равной мере богом и человеком, двумя лицами в одном, а не единым в трех лицах Словом-Ставшим-Плотью ортодоксального христианства. Но Тогрул также поддерживал отношения с северным Китаем и позже за помощь чжурчженьскому отряду был вознагражден китайским титулом «ван» — царь, став более известен историкам под именем Ван-хан. Он сыграл критическую роль в успехах отца Чингиса Есугей-багатура, который несколько раз приходил на помощь Тогрулу и стал его побратимом-андой. При Чингисе же отношения между ними сначала складывались хорошо, но потом испортились, и два хана в конечном итоге вступили в противоборство, победителем в котором вышел Чингис.

У Тогрула был младший брат Чжаха, история которого отражает сложности и опасности переменчивых альянсов степных племен Срединной Азии. Чжаха вырос среди тангутов в Си-Ся, поднялся у них в чинах до звания командира — по-тангутски гамбу, — и это звание стало частью его имени, Чжаха-Гамбу. В Монголию он вернулся уже военачальником с собственной небольшой армией и присоединился к Чингису в то время, когда монголы еще дружили с кераитами — и, в отличие от Тогрула, остался верен ему, когда между монголами и кераитами начался раздор. В затянувшейся на десятилетие межплеменной войне за национальное единство кераиты сражались на обеих сторонах. Когда примерно в 1200 году основная масса кераитов была разбита, Чингис слил племена воедино с помощью браков. У Чжахи было две дочери. Старшую, Ибаху, Чингис взял в жены сам — изрядная честь для ее гордого и преданного отца, — но впоследствии отдал одному из своих полководцев. Младшую же, Соргахтани, он выдал замуж за самого младшего из своих сыновей, юного Толуя, в самом начале его выдающейся военной карьеры. За годы брака, перемежаемого долгими отлучками мужа, участвовавшего в кампаниях в Китае и мусульманских землях, она произвела на свет четырех сыновей, приобретя таким образом и мотив, и средства для завоевания друзей и влияния.

Вместе взятые, ее мальчики будут 50 лет господствовать над изрядной частью Азии и определять ход ее истории. Но ей понадобилось долго ждать, когда волчок судьбы повернется в благоприятное для нее положение.

* * *

Первый шанс, если его можно так назвать, появился у Соргахтани в 1227 году, когда умер Чингис. Перед смертью тот распорядился, чтобы его верховную власть унаследовал третий сын Угэдэй со своими четырьмя сыновьями, осуществлявшими личную власть в собственных улусах. Джучи, самый старший из братьев, получил территорию, которая сегодня является частью России, от середины Сибири до Черного моря. Он умер незадолго до смерти Чингиса, и этот улус унаследовали его сыновья Орда и Бату (в традиционном русском написании — Батый). Центральная Азия от Аральского моря до Тибета отошла к Чагатаю. Личным владением Угэдэя стало бывшее государство Си-Ся (в основном большая часть западного Китая) и северный Китай. Толуй же, самый младший, как требовала традиция, наследовал земли отцовского «юрта», что в данном случае означало всю Монголию. Именно это и дало Соргахтани в должное время точку опоры.

Подобное разделение было в немалой степени прожектерством, поскольку границы владений оставались довольно зыбкими и все еще сильно оспаривались местными народами. Северный Китай был завоеван лишь наполовину, Хорезм требовал умиротворения, русские князья, побитые один раз, не собирались быть битыми и впредь. Самое прочное положение было у Толуя, так как он получил власть над сердцем страны с уже готовым корпусом государственных служащих. Вдобавок, поскольку все пастухи были также воинами, теоретически он мог иметь и некоторый контроль над армией. Однако он не пожелал воспользоваться этой возможностью, поскольку был не просто подданным Угэдэя, но вполне доволен своим положением: эти двое братьев очень любили друг друга. Толуй ни в коем случае не стал бы бросать вызов своему брату, поэтому у Соргахтани не было пока никаких оснований мечтать о славе для своих сыновей.

Угэдэй начал свое царствование с бурной военной активности ради осуществления отцовской мечты, затеяв четыре огромные и независимые друг от друга кампании. Одна из них восстановила власть монголов в Иране, вырвав его из рук сельджукских правителей. Вторжение в Корею стало началом завоевания, которое завершится только к 1260 году. А в 1231 году началось возвращение в северный Китай, который был непосредственной целью Чингиса, когда тот умер. Монгольские войска наступали тремя крыльями, которыми командовали соответственно величайший из полководцев Чингиса одноглазый Субудай, сам Угэдэй и Толуй, который покорил несколько городов при первом вторжении 20 лет назад.

Следующий шанс Соргахтани выпал, когда в начале кампании по покорению северного Китая умер ее муж Толуй. «Тайная история монголов» рассказывает о его смерти в хорошо выстроенном драматическом повествовании, призванном подчеркнуть преданность младшего брата старшему, полководца — хану. В 1231 году, вскоре после начала кампании, Угэдэй заболел. В нем бушевали «духи земли и воды» — вероятно, белая горячка, результат многолетнего злоупотребления алкогольными напитками. Шаманы собрались на консилиум с целью определить причину болезни. Исследовав внутренности убитых животных, они заявили, что нужно совершить жертвоприношение. Но прежде, чем шаманы успели собрать необходимых для жертвоприношения пленников, золото, серебро и еду, Угэдэю стало еще хуже. Что же делать? Встает вопрос: а не может ли послужить заменой какой-либо член ханской семьи? Толуй, присутствовший на консилиуме, добровольно вызвался принять на себя болезнь Угэдэя. Как это сделать? Снова шаманский консилиум и новый совет: Толую надо выпить некий алкогольный напиток, который привлечет к нему болезнь Угэдэя. Толуй согласен: «Читайте, шаманы, свои заклинания, заговаривайте воду!» Однако он не знал, что Угэдэй страдает не просто от болезни, а от предсмертной агонии. Вот это-то бремя он, сам того не ведая, и принял на свои плечи. Напиток быстро оказал воздействие — у Толуя хватило времени лишь на то, чтобы препоручить свою семью заботам Угэдэя, прежде чем он потерял способность говорить. «Все, что хотел сказать, я сказал, — бормочет он заплетающимся языком. — Опьянел я!» Затем он теряет сознание и так больше и не приходит в себя. Как отрывисто сказано в «Тайной истории», «так вот и умер Толуй». Возможно, он умер просто оттого, что слишком много пил. Угэдэй же, обезумевший от горя из-за потери брата, так и не выздоровел до конца. Горе стало предлогом пить еще больше, но, несмотря на это, он протянул еще десять лет.

Смерть Толуя открыла для Соргахтани новую главу в ее жизни — в качестве его вдовы, в сердце расширяющейся империи. В монгольском обществе вдова богатого человека по традиции управляла владениями мужа, пока ее старший сын не вырастет достаточно, чтобы принять это бремя на себя. В данном случае ее старшему сыну Мункэ был уже 21 год, но Угэдэй все же предоставил Соргахтани длительные полномочия на управление наследием Толуя — своей семьей, армией, секретариатом и местным населением. «Все должно быть подвластно ей, вправе она приказывать и запрещать, связывать и развязывать, и никто не должен отворачивать голов, не слушая ее приказа». По существу, Соргахтани стала царицей Монголии, хотя и осталась подданной своего хана. Судьба сделала ее независимой, и она, женщина сорока с лишним лет, оказалась достаточно сообразительной и честолюбивой, чтобы удержаться в этом статусе. Когда Угэдэй предложил ей выйти замуж за его сына (и ее племянника по мужу) Гуюка — такой брачный союз связал бы две главные ветви семьи, — она вежливо отклонила предложение, сказав, что главная ответственность, лежащая на ней, это ее долг по отношению к родным сыновьям. Она больше не вышла замуж и отлично правила последующие 15 лет, заслужив своей мудростью и твердостью такую славу, с которой никто не мог соперничать. Все отзывы сторонних наблюдателей тут сходятся. «Эта госпожа пользовалась среди всех татар наибольшим уважением, за исключением матери императора», — писал один из посланников папы римского, Джованни Плано Карпини. «Крайне умная и способная», — отозвался о ней Рашид ад-Дин, расхваливая ее «большие способности, совершеннейшую мудрость, сообразительность и умение обдумывать последствия». «Все царевичи дивились ее умению править, — заявил врач-иудей Бар-Гебрей и добавил стихотворную цитату: — Увидь я средь женщин другую такую, сказал бы, что женщины намного превосходят мужчин».

Ее здравый смысл хорошо проявился в том, как она воспитывала своих четырех мальчиков. Она позаботилась, чтобы они хорошо знали традиционные монгольские обычаи и отлично усвоили ясу Чингиса. Но империя была широка, и в ней существовало много вер. Она — кераитка и христианка, вышедшая замуж за монгола-шаманиста — по собственному опыту знала, как важно не оттолкнуть от себя союзников и подданных. Поэтому у ее сыновей были учителя, преподававшие им основы буддизма, несторианства и конфуцианства, а позже жены, избранные по образу и подобию самой Соргахтани — напористые, динамичные, умные, гибкие и в высшей степени независимые, благодаря чему сохранялась та веротерпимость, которая была одной из наиболее удивительных черт правления Чингиса. Мункэ, старший сын, предпочел придерживаться традиционных монгольских верований, но был женат на несторианке; Хулагу, ставший впоследствии правителем исламской Персии, тоже женился на несторианке. Хубилай женился несколько раз, но спутницей на всю жизнь ему стала вторая жена Чаби, знаменитая красавица и истовая буддистка.

А империя тем временем все росла и росла, и в страну отовсюду стекалось богатство. В мае 1233 года пала цзиньская столица Кайфын, вынудив цзиньского императора спасаться бегством (он будет окружен неподалеку от границы с империей Южная Сун и покончит с собой). Через двадцать лет после первого вторжения Чингиса весь северный Китай оказался в руках монголов. Западная кампания между 1233 и 1242 годами распространила монгольскую власть через русские степи на Польшу и Венгрию. А дома Угэдэй продолжал начатый Чингисом процесс построения прочной базы имперской администрации с писаными законами, переписями населения и притоком доходов от налогов.

Угэдэй теперь понял то, что давно понимал Чингис: столь сложной империей нельзя управлять из военного лагеря. Ему требовалась столица взамен старого монгольского стойбища Аураха на реке Керулен. Это место, которое все еще ждет тщательных археологических раскопок, расположено на южном краю изначального сердца Монголии, там, где горы Хэнтэй сменяются степями. К северу расположены горы, леса и безопасность; к югу — пастбища, пустыня Гоби и Китай, источник торговли и добычи. Это была идеальная штаб-квартира для племени — но не для империи. Чингис знал, где находится наилучшее место для правления недавно основанным государством — дальше на запад, в долине реки Орхон, где некогда правили прежние тюркские императоры-каганы. Тюрки называли его Каракорум, «Черный камень». Еще в 1220 году Чингис избрал его своей новой столицей, но ничего особо не сделал для нее.

Угэдэй начал свое царствование в 1228 году с великого собрания в Аурахе, где, по всей вероятности, лично проконтролировал сбор рассказов и сведений, вошедших в «Тайную историю монголов» — но он уже вынашивал более грандиозные планы. Именно он исполнил отцовскую мечту, начав в 1235 году превращать Каракорум в постоянное поселение — сразу после завоевания северного Китая и непосредственно перед следующим рывком на запад.

Маленький городок опоясывали глиняные стены с четырьмя воротами, окружая также и дворец с деревянными полами, деревянными столбами-опорами, черепичной крышей и расположенными неподалеку погребами для хранения сокровищ — при недавних раскопках было обнаружено несколько статуй и терракотовых голов Будды. Частные жилища лепились к задам дворца, в то время как перед ним стояла гигантская каменная черепаха с покрытым письменами столпом на панцире — наверное, та самая, которая все еще несет одинокий караул около воздвигнутого на месте Каракорума монастыря Эрдэнэ-Дзу. Внутри дворца центральный проход вел к лестнице тронного возвышения, на котором стоял трон Угэдэя. Конечно, монголы никогда не создавали настоящих городов — и по-прежнему не создают, о чем вам скажет любой, кто побывал в Улан-Баторе. Но особенности населенному пункту придают люди, а не здания. Должно быть, так же обстояло дело и в Каракоруме. Вскоре треть поселения была занята правительственными департаментами, заведующими жертвоприношениями, шаманами, почтовой связью, казной и арсеналами. Но даже когда в его стенах начали обосновываться толпы мусульманских купцов и китайских ремесленников, город все равно был не очень-то городом. Брат Гильом де Рубрук увидел тот в 1253–1254 годах, и Каракорум не произвел на него впечатления: «Вам следует знать, что за исключением ханского дворца этот город не так прекрасен, как Сен-Дени, а монастырь Сен-Дени стоит десятка таких дворцов».

Неважно — это был центр земель, где прежде вообще не было никакого центра; здесь собрались сотни войлочных юрт (геров, как их называют монголы), тысячи кибиток и десятки тысяч животных. Богатые монголы, которых теперь насчитывались сотни, имели около двухсот влекомых волами кибиток на каждого. Они соединялись в огромные караваны по 20–30 упряжек, которые не спеша дружно тянулись по открытой степи, ведомые одной из женщин в головной кибитке. Наверное, какой-нибудь приезжий мог бы увидеть огромную — 10 метров в поперечнике — телегу с осями, подобными мачтам, влекомую одиннадцатью парами волов, на которой стояла ханская юрта. Некоторые сомневаются в существовании такой повозки, но сегодня в Улан-Баторе есть по меньшей мере три ее копии, и одна из них каждый июль со скрипом делает круг по стадиону во время празднования дня Независимости. Никто не знает, как или где применялось такое чудовищное сооружение, но в 1230-х годах оно вполне могло со страшным скрипом ездить туда-сюда между старой Аурахой и новым Каракорумом.

Такова была штаб-квартира Угэдэя для его недавно образованной администрации. Главным консультантом в этом деле ему служил китайский советник Чингиса — крайне высокий (6 футов 8 дюймов или 2,03 метра) кидань из аристократического рода Елюй по имени Чуцай. Кидани или китаи некогда правили северным Китаем, пока в 1125 году их не покорили чжурчжени, основавшие государство Цзинь (или, правильнее, Кинь). Завоеванным киданьским государством Ляо правила как раз династия Елюев, но тем не менее отец Елюй Чуцая решил служить новому режиму. Чуцай в должный срок последовал по его стопам и поднялся по служебной лестнице, став помощником наместника Пекина. Хотя ему было лишь двадцать с чем-то, он сделался знаменитой фигурой, славясь своим блеском, ростом, звучным голосом и бородой до пояса. Он пережил разграбление города в 1215 году, на три года удалился в монастырь для восстановления душевного спокойствия, а потом — настолько велика была слава этого человека — его вызвали в Монголию на встречу с Чингисом. Чингис предложил ему пост главы недавно созданной канцелярии, ответственной за писцов, записывающих законы и ведущих учет поступающих налогов. Это было предложение, на которое от Чуцая не ждали отказа, поскольку, как сказал Чингис, «я отомстил за вас» — ведь кидани и чжурчжени были врагами. У Чуцая достало храбрости указать, что он и его отец были верными слугами империи Цзинь. Неужели Чингис действительно ждет, что он станет смотреть на своего отца и бывших работодателей как на врагов? Чинше понял намек, но все равно предложил ему пост и после всегда относился к «Длиннобородому», как он называл его, с величайшим уважением. В 1219 году Чуцай ездил вместе с Чингисом в мусульманские земли и сопровождал своего повелителя во время его последней кампании в Китае в 1226–1227 годах. В 1229 году Угэдэй сделал его временным главой своего нового совета, по существу, наместником, управляющим теми частями северного Китая, которые были уже завоеваны — первый гражданский чин, получивший такие широкие полномочия. В том же году Угэдэй назначил другого равно выдающегося иностранца наместником своих мусульманских земель. Его звали Махмуд, более известен он был по прозвищу Ялвач (по-тюркски «посланец», поскольку такой была его первая должность при Чингисе).

Именно Елюй Чуцай приложил все силы, стараясь отвлечь Угэдэя от жизни, заполненной только пьянством и охотой, и добиться от него фискальной осмотрительности. Борьба эта была не только личной, но и политической, поскольку традиционалисты при дворе считали единственным истинным богатством лишь табуны и стада, презирали ковыряющихся в земле китайцев и всерьез предполагали, что наилучшим применением для северного Китая будет обезлюдить все крестьянские хозяйства и превратить их в пастбища. Кого волнует, что станет с миллионами крестьян? Все равно они никчемный народ. Но Елюй Чуцай указал, что подобная черствость окажется самоубийственной. Лучше дать крестьянам жить спокойно и собирать с них налоги через чиновников, которые будут взимать с них шелк, зерно и серебро. В 1230 году Елюй Чуцай доказал, что его система действенна, доставив в казну 10 000 серебряных слитков. В следующем году он был утвержден на своем посту.

Разумеется, его монгольские коллеги остались недовольны и кипели злобой. Они рассматривали предложения Елюя Чуцая как заговор с целью лишить их заслуженных наград и перенаправить деньги из их собственных карманов в сундуки хана. Помощи от Угэдэя тут ожидать не приходилось, так как в ответ на этот неожиданный приток наличных он попросту стал вдвое расточительней, требуя денег как на свои военные кампании, так и на вклады в операции мусульманских дельцов, обещавших ему высокие проценты. Реформы Елюя Чуцая зашли в тупик, когда Угэдэй передал сбор налогов мусульманскому «откупщику» Абдурахману. Его приятели покупали право собирать налоги с возможностью добавлять какие угодно проценты себе за труды — вплоть до ста процентов в год (более высокие ставки Угэдэй благоразумно запретил). Они стали для монголов «акулами кредита», приводя в движение порочный круг афер. Мусульманские дельцы одалживали Угэдэю деньги под вымогательские проценты, выбиваемые из несчастных крестьян, которым приходилось брать в долг для компенсации потерянного ими в виде налогов. Результат был вполне предсказуем: люди бежали, бросая свои дома, чтобы спастись от сборщиков налогов и их банд. Согласно одной оценке, половина населения либо не имела никакого постоянного жилья, либо попала в долговое рабство к монгольским чиновникам. Елюя Чуцая же практически оттерли в сторону, и он умер через три года после Угэдэя, сломленным человеком, видя крах всех своих трудов.

* * *

Соргахтани, и так уже имевшая власть в сердце Монголии, только выгадала от всех этих потрясений и многому научилась на их примере. В 1236 году, через два года после того, как Угэдэй завершил завоевание северного Китая, она попросила у него в качестве своего личного удела часть провинции Хэбэй. Угэдэй поколебался, но недолго. Как выразился Рашид ад-Дин, он «привык советоваться с ней по всем государственным вопросам и никогда не пренебрегал ее советами». Она живо пристыдила его и заставила согласиться, указав, что эти земли все равно по праву принадлежат ей, поскольку их завоевал ее муж.

Направляясь туда, она и ее семья, включая 21-летнего Хубилая, увидели страшное опустошение, учиненное монгольской военной машиной: заброшенные хозяйства, заросшие поля, опустевшие деревни, беженцев. За последние три века состоялось еще два вторжения варваров, но не было подобного этому. К 1234 году население северного Китая, составлявшее в начале XIII века примерно 40 миллионов, сократилось на три четверти — с 7,6 миллионов дворов до 1,7 миллиона. Эта цифра настолько поразительна, что многие ученые просто не верят ей. Должно быть, что-то не так со сбором статистических данных, хотя никто не знает, что именно. Наверное, дворы были разрушены, а миллионы крестьян бежали на юг. Но в любом случае, даже если число дворов снизилось «только» наполовину или на две трети, социальные последствия были катастрофическими.

Чжэньдин, расположенный примерно в 200 км к юго-западу от современного Пекина, отделался более легко, чем большинство населенных районов, поскольку его даровали местному военачальнику, сдавшемуся Чингису. Он организовал из крестьян силы самообороны, которые сохранили этот район в качестве анклава мира и стабильности, дав возможность сыну военачальника Ши Тянь-цзе приобрести неплохой административный опыт. Да и вообще это был край, который мало кто из монголов пожелал бы тронуть. Он славился своими буддийскими храмами, пагодами и статуями. Он по-прежнему славится ими, и некоторые из них — те же самые, какие видела Соргахтани, вроде огромной 22-метровой бронзовой статуи многоглазого и многорукого буддийского божества Авалокитешвары, которая машет туристам своими сорока двумя руками в главном храмовом комплексе.

Район этот находится на западном краю великой северокитайской равнины, где богатые сельскохозяйственные земли сменяются невысокими горами, тянущимися между речными долинами. Его 80 000 дворов вероятно, свыше полумиллиона жителей были совершенно не интересны и, традиционно мыслящим монголам, которые рассматривали крестьян как мусор, а крестьянские земли — как потенциальные пастбища. Но только не Соргахтани. Благодаря предвидению Чингиса и примеру Елюй Чуцая она увидела возможность увеличить свое личное богатство вдалеке от разоренных монгольскими вторжениями областей вокруг крупных городов. Она будет заботиться о своих владениях и живущих там крестьянах, заигрывать с местным населением, нанимая для своих детей китайских учителей, делать ему приятное, покровительствуя буддизму и даосизму (местный слух даже утверждал, будто она отошла от несторианства), — и богатство так и хлынет к ней и ее семье в виде налогов.

В том же году она наладила еще одну связь в этом разумном плане. Хубилай получил собственное владение в 100 км к югу от материнского, область примерно в 10 000 дворов. Слишком юный, чтобы интересоваться хорошим управлением, он сперва предоставил местным чиновникам полную свободу рук — с предсказуемыми последствиями: ростом налогового гнета, коррупцией, неуслышанными протестами, бегством в иные края тех, у кого хватало сил и энергии, и трагическим снижением как налоговой базы, так и налоговых поступлений.

Потрясенный таким поворотом событий — или, возможно, реакцией на них матери, — Хубилай приказал провести реформы. Были призваны на службу новые чиновники (в том числе Ши Тянь-цзе из имения матери), а налоговые законы пересмотрены. Через десять лет народ вернулся в свои прежние дома. Хубилай усвоил важный урок по части делового управления.

С середины 1230-х годов Угэдэй постоянно был пьян свыше всяких разумных пределов. И пил он вино, а не традиционный монгольский напиток айрак — перебродившее кобылье молоко. Его свита назначила специального чиновника, в обязанность которого входило считать выпитые ханом чары — в тщетной попытке контролировать количество потребляемого им алкоголя. Количество это на первый взгляд снижалось, но только потому, что Угэдэй раздобыл себе чару побольше.

Имея пьяницу во главе государства, царевичи то и дело устраивали грызню. В одной такой ссоре участвовали старший сын Угэдэя Гуюк и его двоюродный брат Бату — хан Золотой Орды, степного региона на территории современной России от Кавказа до Урала. Во время вторжения 1236–1241 годов в Россию, Польшу и Венгрию монголы устроили пир, на котором присутствовали оба царевича. «Тайная история» цитирует версию случившегося со слов Бату, отправившего письмо с ее изложением галопом через всю Азию. Общепризнанно старший из всех участвующих в походе царевичей, Бату, естественно, первым осушил чару. Однако Гуюк и двое других царевичей восприняли это как оскорбление и в раздражении уехали, осыпая Бату бранью. Им всем полагается быть равными! Бату не должен притязать на старшинство! Он всего лишь бородатая баба… на его груди надо колоть дрова… ему следует вправить деревянный хвост… Но по возвращении царевичей домой Угэдэй поддержал Бату и обвинил сына: «Пусть бы лучше сгнило это единственное яйцо. Осмелился даже восстать на старшего брата! Что о себе возомнил Гуюк, восставая так на старшего, словно он самолично покорил мусульман?» В гневе Угэдэй лишил Гуюка права наследования и назначил вместо него внука Ширэмуна.

В декабре 1241 года хан принял участие в ежегодной охоте — событии огромного значения, ради которого он построил ограду длиной в два дня пути, чтобы не дать диким животным, главным образом белохвостым оленям и волкам, убегать в уделы братьев. Затем он закатил ночную попойку в обществе своего фаворита, мусульманина-откупщика Абдурахмана. Он умер на рассвете 11 декабря, в возрасте 55 лет. Автор «Тайной истории» подводит итоги царствования Угэдэя, вкладывая в его уста самоосуждение: «…бываю я одолеваем темным вином. Вот первая моя вина». Такой конец был постыдным, и, наверное, именно поэтому его похоронили не рядом с отцом на священной горе монголов Бурхан-халдун в северной Монголии, а в его личном поместье в Джунгарии, на дальнем западе монгольских земель.

Его вдова Туракина, взяв управление империей в свои руки, проигнорировала волю мужа и стала всячески стараться возвести на трон своего старшего сына Гуюка, которому исполнилось уже 35 лет. В одиночку он добиться престола не мог, поскольку вырос болезненным созданием, столь же склонным к пьянству, как и его отец. Туракина же была дамой весьма властной, единственной женщиной, которая, согласно Джованни Плано Карпини, занимала ранг выше Соргахтани. Она, как говорит Рашид ад-Дин, «отнюдь не великой красавицей, но очень решительной натурой» и, по всем заметкам, скверной женщиной (хотя эти заметки были написаны, когда ее уже приговорили к мусорной свалке истории, поэтому не исключено, что она была далеко не столь плоха, как ее рисуют). С помощью разных доводов и подарков она перетянула на свою сторону большую часть семьи, но Бату убедить не смогла. Тот, сославшись на подагру, отказался приехать на курултай — большое собрание царевичей-чингисидов, на котором полагалось избрать следующего хана. Задержки продолжались пять лет, и все эти годы Туракина постоянно укрепляла позиции своего сына с помощью интриг и взяток.

Понимая, что положение Туракины практически неуязвимо, Соргахтани играла в выжидание, неизменно тихо поддерживая семью Угэдэя все четыре года бурного междуцарствия. Спор из-за престола чуть не разорвал империю на части — каждый царевич создавал для своего удела собственные законы, меняя те, которые были написаны по приказу самого Чингиса. Самый младший из братьев Чингиса, Темугэ, которому теперь давно перевалило за семьдесят, даже осмелился предложить, что его, как старейшего государственного деятеля, следует выдвинуть в ханы, не созывая курултая — претензии, за которые он в должное время поплатится. Стране угрожал хаос, пока Соргахтани, которая старательно воздерживалась от издания собственных указов, не выступила в поддержку Гуюка, обеспечив Туракине небольшое, но много значащее большинство среди царевичей. Наконец Туракина организовала собрание, которое состоялось весной 1246 года.

Этот курултай был самым грандиозным событием в империи на рассматриваемое время, описанным Джувейни в его обычном цветистом стиле. Когда сошел снег, вновь расцвели пастбища, вяхири ворковали с горлицами и мелодично пели соловьи, Каракорум стал сценой для демонстрации новообретенной власти и богатства. Знатные нойоны съехались сотнями со всех уголков империи — все разбредшиеся кто куда потомки Чингиса сыновья и внуки, двоюродные братья и племянники, — к коим в течение нескольких недель присоединились подчиненные вожди из северного Китая, Кореи, Руси, Венгрии, Туркестана, Азербайджана, Турции, Грузии, Сирии и даже из Багдада, хотя тот пока еще не был завоеван. Прибывшие создали город-спутник в 2000 юрт. Это была сцена, «подобной которой никто никогда не видел и не читал ни о чем схожем в анналах истории». Слова Джувейни подтверждает итальянский монах Джованни Плано Карпини, только что прибывший и занятый сбором конфиденциальной информации у русских и венгров — давних жителей Каракорума, говоривших на латыни и по-французски.

Пиршества и попойки продолжались неделю, во время которой царевичи скрепя сердце предложили трон Гуюку, который, после трех традиционных отказов, принял его. Коронация состоялась в августе у второго города из юрт в речной долине, в нескольких километрах от Каракорума. Сюда привезли дань в виде пятисот телег, груженых шелками, бархатом, парчой, золотом, серебром и мехами, выставленных напоказ вокруг и внутри коронационной ордо — огромной юрты-дворца из желтого войлока, опирающейся на позолоченные деревянные колонны. В ходе церемонии (задержавшейся на несколько дней из-за жестокого града) Гуюк восседал на инкрустированном золотом троне из слоновой кости, созданном русским златокузнецом. Именно Соргахтани проследила за гигантской выплатой — распределением дани среди всех, от седых ветеранов, сотоварищей самого Чингиса, и далее по нисходящей лестнице чинов, от командующего десятью тысячами сабель темника до десятников, от султанов до скромных чиновников, и всех их чад и домочадцев.

Общими усилиями Гуюк и Туракина выжали из собравшихся царевичей клятву в дальнейшем передавать трон прямым потомкам Угэдэя. Это, по сути дела, сводило на нет завещание самого Чингиса, где специально оговаривалось, что должно произойти в случае, если прямые потомки Угэдэя окажутся непригодными править. «Тайная история» подчеркивает данный пункт стихом: если они окажутся настолько никчемными, что «хоть ты их травой оберни — коровы есть не станут, хоть салом окрути — собаки есть не станут, то среди моих-то потомков ужели так-таки ни одного доброго не родится?»

* * *

Итак, царевичам представлялось вполне приемлемым поискать хана из другой ветви семьи — например, из линии Толуя. Могла ли Соргахтани вытолкнуть вперед Мункэ? Ему исполнилось уже 36. Но она еще не была готова вступить в сражение. Такой ход еще больше угрожал единству империи и, вероятно, подверг бы опасности ее собственное положение. Поэтому Соргахтани хранила спокойствие и шла в ногу с теми царевичами, которых принудили поклясться, что наследование престола всегда будет идти по линии Угэдэя. Они клятвенно обещали Гуюку, что это будет оставаться в силе, «пока остатки племени твоего [не сделаются] таким куском мяса, какое ни коровы, ни собаки есть не станут, даже если завернешь их в жир или траву». Эта клятва преднамеренно извращала слова, приписываемые их господину и повелителю, Чингис-хану — более того, клятва сопровождалась немедленным шоковым воздействием: престарелый брат Чингиса Тэмугэ, который сам претендовал на трон, был предан смерти. Брат Чингиса! Казнен! Наверняка, среди некоторых царевичей возникло сильное недовольство.

Самым недовольным из всех был Бату. Он с неохотой ехал на курултай, да и тронулся в путь слишком поздно: Туракина сумела закрепить наследование престола за своими потомками еще до его прибытия, когда он и его армия находились более чем в тысяче километров от Каракорума.

Но ропот недовольных не стихал. Гуюк был отнюдь не самым удачным выбором. Он всегда отличался слабым здоровьем, которое еще больше ухудшилось от пьянства. Да и человек он был угрюмый, подозрительный и неулыбчивый. Мать навязала своего сынка родственникам и подчиненным, вовсе не жаждавшим видеть его на троне, и подарков, которыми она купила их согласие, было недостаточно, чтобы сохранить его; на самом деле Туракина продолжала вызывать отчуждение среди родных и чиновников, в особенности своим выбором конфидентки.

Эта история являет собой страшную повесть, начавшуюся за некоторое время до коронации. Туракина наняла мусульманку по имени Фатима, которую в свое время привели пленницей в Каракорум, где она открыла свое дело, управляя местными проститутками. Каким-то образом она пролезла в дом Туракины, втерлась к ней в доверие и стала близкой подругой и советницей ханши — своего рода Распутиным женского пола. Знание тайных взглядов ханши и придворных интриг давало Фатиме чересчур большое влияние. Ни один министр не мог выполнять свои обязанности без ее одобрения. Она даже начала издавать собственные указы. Высшим сановникам приходилось раболепствовать перед ней, добиваясь ее расположения. С неизбежностью они негодовали на нее и молились о том, чтобы кто-нибудь как-нибудь проучил эту особу. Возможность представилась вскоре после того, как Гуюк взошел на трон. Заболел его брат — и кто-то предположил, что царевича, должно быть, околдовала Фатима. Надо сказать, что Гуюк, к его чести, попытался исправить вред, нанесенный фавориткой матери. Он вырвал ее из-под контроля матери, обвинил в колдовстве и пытал, пока она не созналась, а потом приговорил к страшной смерти, которая милостиво даровала ей положенную только членам высших классов честь умереть без пролития крови. «Ей зашили верхние и нижние отверстия, закатали в войлок и бросили в реку». Большинство, несомненно, вздохнуло с облегчением, но подобный конфликт между сыном и матерью отнюдь не послужил основой здорового правления.

А тем временем Бату, по-прежнему не торопясь, подъезжал все ближе. Гуюк заподозрил мятеж. Собрав собственную армию, он выступил в поход на запад — якобы проверить, как обстоят дела в его уделе на казахско-монгольской границе. Оказавшись там, он принялся готовить контрвторжение. Все это заняло не один месяц, открывая окно для одного из самых критических вмешательств Соргахтани в большую политику. Это было трудное решение, чреватое опасностью. Если игру раскроют, будет потеряно все — годы выжидания, ее тщательно создаваемая сеть, надежды на будущее сыновей. Ее будут рассматривать как предательницу и казнят вместе со всей семьей. Поскольку именно как предательство ее действия и могли быть расценены: памятуя об узах братства между ее покойным мужем и отцом Бату, она отправила тому тайное предупреждение о походе Гуюка. По словам Рашид ад-Дина, она писала, что поход Гуюка «не лишен некоторого коварства». С выгодой воспользовавшись этим заблаговременным уведомлением, Бату приготовился к бою — как выяснилось, без надобности. В апреле 1248 года две армии практически изготовились к схватке на берегах озера Балхаш, когда Гуюк, всегда болезненный, а теперь еще и изнуренный путешествием, умер — возможно, от яда, возможно, в бою, но вероятнее всего, от болезни.

Бату, вполне довольный собственной империей в южной России, отнюдь не стремился продвинуться в новые ханы и был в долгу перед Соргахтани за оказанную услугу. Поэтому он мигом превратил свою армию в курултай и предложил передать престол старшему сыну Соргахтани, своему другу Мункэ. Конечно, в столице сыновья Гуюка под руководством своей матери возражали, и все учредили собственные дворы, как, например, предпочтенный Угэдэем внук Ширэмун. Империя снова оказывалась разодранной на части. Местные правители радели только о себе, выжимая из подданных все, что можно. Царевичи использовали систему почтовых станций-ямов, учрежденную для скоростной имперской связи, в собственных целях, примерно так же, как государственные служащие какой-нибудь слабеющей диктатуры используют министерские лимузины для левых заработков на стороне. Никто не знал, кому доведется править; все грызлись между собой, борясь за влияние, многие присылали сообщения, что даже не приедут для избрания нового хана.

Вдове Гуюка Огуль-Гаймыш следовало, по традиции, стать регентшей, пока ее старший сын не начнет править. Но ее сыновья — внуки Угэдэя — были слишком молоды. Кроме того, она была подавлена водоворотом событий, запиралась с шаманами, пытаясь достичь своих целей с помощью колдовства. Тут народ вспомнил слова Чингиса: если потомки Угэдэя окажутся негодными в правители, то нового хана следует избрать из других ветвей, то есть из потомства трех других сыновей Чингиса. Однако улусы двух из них (Джучи и Чагатая) находились столь далеко, что их наследники выбыли из состязания. Это оставляло претендентами на престол детей Соргахтани — потомков самого младшего сына Чингиса, Толуя, унаследовавшего отцовский юрт — собственно Монголию.

Теперь Соргахтани наконец-то вступила в бой за саму себя. Ей было около шестидесяти, и у нее оставался последний шанс. На ее стороне оставалось многое: собственная территория и политическая поддержка, деньги, уважение, влияние. Двор был разобщен из-за дела Фатимы. Еще одно ее преимущество заключалось в том, что потомство Гуюка доводилось Чингису правнуками, тогда как ее собственные дети были его внуками, на одно поколение ближе к великому человеку. Мункэ, мужчина почти сорока лет, был хорошим и вполне подходящим выбором. Он тоже командовал одной из монгольских армий в походе на запад в 1238–1241 годах, в ходе которого сжег Киев и уничтожил венгров в битве при Мохи. Более того, у него были два младших брата, которые тоже являлись опытными полководцами, и они сыграют крайне важную роль, когда империя вновь приступит к выполнению своей предначертанной Небом задачи по установлению монгольской власти над миром.

Спор этот почти закончился в 1250 году, когда соперники сошлись в лагере Бату и снова услышали требование Бату избрать Мункэ. Но это собрание проходило не в сердце Монголии и имело мало веса. На следующий год второе собрание, на сей раз проведенное в традиционном месте близ Аурахи, подтвердило данный выбор. Словно по завершении президентских выборов, Мункэ был сама щедрость, успокаивал своих бывших противников и их семьи, старался подружиться с ними. Это сработало — если не считать того, что у Ширэмуна все еще имелись иные планы.

Дальше рассказ продолжает Джувейни.

Место действия — собрание царевичей в Аурахе. Представьте себе новые каменные здания и окружившие их массы юрт, кибиток и стад. Все рады, что вопрос с наследованием престола решен. Сокольничий по имени Кешик (кешиг означает просто «гвардеец», но будем следовать рассказу Джувейни) теряет свою любимую верблюдицу. Два-три дня он проводит в степи в ее поисках — и неожиданно встречается с армией. Кто эти воины? О, следует ответ, мы прибыли поздравить Мункэ и выразить ему свое почтение. Успокоенный Кешик продолжает поиски верблюдицы. Увидев юношу, чинящего поломанную кибитку, он останавливается предложить помощь. А затем замечает, что кибитка заполнена связками оружия. «Что тут за оружие?» — спрашивает он. «Такое же, как и во всех остальных кибитках», — отвечает юнец.

Кешик начинает гадать, в чем тут дело. Он завязывает разговоры с другими воинами и мало-помалу складывает общую картину. Эти люди «замышляют измену, обман, вероломство и раздор», собираясь напасть на Мункэ, покуда все пируют. Найдя свою верблюдицу, он покрывает за день трехдневный путь, врывается к новому хану и выкладывает новость. Общество ошеломлено, присутствующие ему не верят. Он рассказывает свою повесть вновь, а потом еще раз. Мункэ все еще не воспринимает эту угрозу всерьез. Его офицеры возражают. Наконец сошлись на том, что Менгесер, главный судья и начальник ханской гвардии, возьмет с собой 3000 воинов и отправится расследовать. Они добираются до той армии, выясняют, что она подчиняется Ширэмуну, и подступают к нему с вопросами. Ширэмун и его офицеры ошеломлены: «Язык оправдания онемел, а нога наступления и отступления охромела, они не видели никакой надежды убраться и ничего хорошего в том, чтобы остаться». Командование препровождается под охраной к Мункэ, группами по девять человек. После трех дней допросов Мункэ приходит к выводу. Вывод этот невероятен, невообразим, не может быть ни услышан ухом разумности, ни принят душою мудрости, но правилен: все они изменники. Следуют аресты, признания и — коль скоро Мункэ преодолел свою природную щедрость и порыв простить — казни. Этого пленника обезглавили, того затоптали до смерти, в то время как другие покончили с собой, всадив себе саблю в живот.

Последовали чистки, докатившиеся даже до Афганистана и Ирака. Среди жертв оказались вдова Гуюка Огуль-Гаймыш, осужденная Мункэ как существо подлей собаки, самая наихудшая ведьма, а также мать Ширэмуна, и в должный срок сам Ширэмун. Кровопускание было ужасным. Сам Менгесер утверждал, что он судил и казнил 77 вожаков оппозиции. Погибли также многие сотни других. Этот мрачный эпизод отметил утверждение режима, более строго преданного мечте-видению Чингиса, и новой идеологии, подкрепляемой официальным поклонением Чингис-хану (рождение культа, продолжающегося по сей день).

Именно так Мункэ пришел к абсолютной власти, и именно так, благодаря Соргахтани и изрядной удаче, ветвь Толуя перехватила власть у ветви Угэдэя — а это означало, что в случае, если с Мункэ стрясется какая-то беда, существует шанс перехода власти к Хубилаю.

* * *

Мункэ привнес новую энергию в выполнение возложенного Чингисом на потомков священного долга — добиться вселенского господства. Начал он с вихря реформ и планов дальнейшей экспансии. Эти два направления деятельности сошлись: возобновление завоеваний объединит его разрозненный народ — но только в том случае, если все прекратят тянуть одеяло на себя и начнут трудиться вместе; а для этого требовалось употребить власть на основе точного отчета о доступных средствах. Поэтому будет проведена перепись населения (на самом деле несколько переписей), охватывающая всю империю.

Этот грандиозный проект был проведен в жизнь в 1250-х годах, породив своего рода монгольскую Книгу Страшного Суда, исчисляющую людей, города, скот, поля и сырье от тихоокеанского побережья до Балтики. Больше не будет никакого своеволия, никакого использования системы почтовых станций-ямов теми, кто занимает высокие посты, в качестве предмета своекорыстия. Был введен подушный налог (с головы в мусульманских странах и с огня в Китае) выплачиваемый наличными, сельскохозяйственный налог, выплачиваемый натурой, и торговый налог со всех видов деловых операций. Перепись также сообщила секретариату Мункэ потенциальные размеры его вооруженных сил и определила во всех регионах число дворов с юношами, пригодными для военной службы.

На этой основе был произведен такой рывок вперед, какого империя никогда раньше не видывала. Мункэ поставил младших братьев и других родственников во главе отдельных кампаний. Хулагу двинулся на запад, глубже в исламский мир. Сам Мункэ и Хубилай занялись окончательным завоеванием китайского юга — империи Сун. Третье наступление, мелкое по сравнению с первыми двумя, имело место в Корее под командованием племянника Чингиса Джучи-Хасара. У руля этой экспансии стояла триада братьев — Мункэ, Хулагу и Хубилай — с Мункэ на острие и двумя его братьями в качестве правого и левого крыльев, запада и востока, с задачами, являющимися зеркальным отражениями друг друга: распространить власть империи и своей семьи в мире ислама и в Китае.

* * *

В то же время Хубилай, научившийся у матери хорошей заботе о своем китайском владении, нанял мозговой центр из полудюжины китайских советников, большинство которых имело общие религиозные и интеллектуальные воззрения. Это подготовило их к работе с новым сюзереном, которому они предлагали советы, помогающие найти путь среди трех великих религиозных традиций Китая — буддизма, даосизма и конфуцианства, — в надежде вылепить из монгольских вождей хороших китайских правителей. Это был весьма примечательный шаг Хубилая, сделанный через лингвистическую и культурную пропасть. Он не говорил по-китайски, очень немногие китайцы говорили по-монгольски. Все общение шло через переводчиков.

Среди тех советников трое были особенно значительными.

Первым был блестящий буддийский монах Хайюнь, который еще в детстве был настолько умен, что находил конфуцианство слишком простым. По его словам, он читал высказывания Конфуция по вопросу о счастье и печали в семилетнем возрасте — и счел его бесполезным. Поэтому он обратился к буддизму и в девять лет был посвящен в духовный сан. Когда в 1219 году монголы захватили Лянчжоу (современный Увэй в провинции Ганьсу), Хайюнь, которому к тому моменту исполнилось шестнадцать, был обнаружен бродящим со своим наставником среди опустошений и грабежа с полнейшим спокойствием. Полководец спросил их, неужели они не боятся, что воины их убьют? Напротив, спокойно ответил Хайюнь, они полагаются на их защиту. Это произвело впечатление на коменданта северного Китая Мухали, и тот привлек к паре внимание Чингиса, который приказал их одеть, накормить и освободить от налогообложения. Вскоре после этого наставник умер, а ученик отправился на поиски религиозной основы, в ходе которых достиг просветления, выразив снизошедшее откровение в одном из самых загадочных изречений, которые в буддизме рассматриваются как свидетельства мудрости: «Сегодня я впервые понял, что брови тянутся горизонтально, в то время как нос расположен вертикально». Он возвысился, став главой нескольких храмов, был еще больше возвышен Елюй Чуцаем и многое сделал для уменьшения монгольских эксцессов в северном Китае. Однажды, когда один высокопоставленный чиновник спросил у него совета по поводу охоты, Хайюнь резко ответил, что главная задача чиновников — сохранять жизнь, а не играть в игры. Позже, когда монголы обсуждали, не ставить ли китайским подданным клеймо на руке, дабы их можно было опознать, когда они сбегут, Хайюнь снова сделал выговор своим сюзеренам. Люди не скот, сказал он, а кроме того, куда им бежать, если монголы притязают на весь мир? Идея была отвергнута.

Когда Хубилай в 1242 году встретился с Хайюнем в Каракоруме, он спросил у монаха, предлагает ли буддизм способ установить мир во всем мире. Хайюнь ответил, что предлагает, но для этого требуется понимание; Хубилаю следует окружить себя учеными. Но царевичу не терпелось найти кратчайший путь. Он спросил: которое из Трех Учений — буддизм, даосизм или конфуцианство — стоит выше прочих? Хайюнь ответил мудро и искренне: буддизм превыше всех, так как обеспечивает наилучшее руководство для царевича, желающего поддерживать добродетель, облегчать страдания, противиться заблуждениям, принимать добрые советы, избегать расточительства, отличать правильное от неправильного. Ответ произвел на Хубилая впечатление. Когда у него в 1243 году родился второй сын, именно Хайюнь дал ему имя — Чжэнькинь, «Истинное Золото», или Чинким, как его называли монголы.

Хайюнь познакомил Хубилая с еще одним монахом, Лю Бинчжуном — художником, каллиграфом, поэтом и математиком, наделенным многими талантами продуктом знаменитой даосской секты Полное Совершенство, патриарха которой Чань-чуня Чингис вызывал к себе из Китая в Афганистан. Позже этот патриарх обратился в буддизм, не утратив интереса к даосизму и конфуцианству. В то время как Хайюнь в конечном итоге вернулся к управлению своим храмом в Пекине, Лю остался в штате Хубилая, посвятив свою жизнь (по словам его биографа Хок-Лам Чана) «идее модификации монгольских учреждений в соответствии с конфуцианскими принципами».

Третий советник, Яо Шу, присоединился к штату Угэдэя в 1235 году, отправленный с войсками в рейд за сунскую границу. В ходе этого рейда он изо всех сил старался умерить монгольскую жестокость. Позже он помог основать в Пекине конфуцианскую академию, но затем, возмущенный монгольской администрацией, на десять лет удалился в сельскую глушь, пока Хубилай в 1251 году не отыскал его и не пригласил в Каракорум. Там он стал учителем маленького, теперь уже восьмилетнего Чинкима, любимца Хубилая и его будущего наследника.

Хубилай также взял на службу лиц иных национальностей, так как очень старался сбалансировать свое прошлое и будущее, местные интересы и имперские, монголов, китайцев и тюрок. К примеру, для советов по части управления у него заведовала китайская команда, по части военных дел он полагался на монголов, а в качестве переводчиков и секретарей — на тюрок. Это была удивительно большая и разнообразная группа — где-то около двух десятков, теневой кабинет, тщательно подобранный на предмет политической сбалансированности, — до такой степени, словно Хубилай готовился управлять чем-то намного большим, нежели собственный улус.

Поэтому он вполне подходил для выполнения более широких задач, когда попросил Мункэ расширить его зону ответственности в северном Китае. Для такой просьбы была веская стратегическая причина — требовалось гарантировать надежное снабжение припасами оккупационных войск. Он положил глаз на богатые сельскохозяйственные угодья вдоль Желтой реки и ее притоков, в современных провинциях Шэньси и Хэнань, приблизительно между древней столицей Чаньань (Сиань) и более новым и недавно завоеванным Кайфыном. Однако Мункэ остерегся дать сразу всю столь большую территорию и предложил Хубилаю выбрать какую-то часть. Китайские советники уведомили Хубилая, что земли ниже по течению подвержены наводнениям и засолению почв, поэтому он выбрал район выше по течению на реке Вэй — кляксу неправильной формы величиной почти с половину Англии, тянущуюся от долины р. Вэй на юг до границы с империей Сун. Его доводы произвели впечатление на Мункэ — «там меньше народу и немалая часть населения вообще не китайцы, управлять ими сложно, но они обладают большим потенциалом», — поэтому он дал ему также часть Хэнани. По части управления этими областями Хубилай следовал советам покойного Елюй Чуцая, разумной практике своей матери и имперской стратегии Мункэ. Он позволял крестьянам спокойно трудиться, облагал их справедливыми налогами, а также учредил «военные поселения» — колонии, предназначенные для снабжения войск. Это окупилось. Хубилай получил свою точку опоры — китайскую, но тем самым подогрел подозрения традиционалистов из степи в том, что он «окитаивается».

Так оно и было в некотором смысле. Но он не мог позволить себе пойти в этом до конца. Мать советовала ему оставаться в контакте со всеми монгольскими веяниями в их новейшем имперском проявлении. К примеру, западное крыло империи в 1251 году состояло из современного восточного Ирана и Узбекистана. Тридцать лет эти регионы с их городами Великого Шелкового пути лежали в развалинах, в то время как западный ислам и его великая столица Багдад все еще оставались нетронутыми. Соргахтани по собственному почину поддерживала связи с теми районами, финансируя строительство мечетей и медресе, или исламских колледжей, включая медресе в Бухаре на тысячу учащихся — что, как заметили мусульмане, было весьма примечательным поступком для ханши-христианки.

В начале 1252 года Соргахтани, которой уже перевалило за семьдесят, умерла. Ее похоронили далеко на западе в провинции Ганьсу, в Чжанъэ — древнем гарнизонном городке, охранявшем Великий шелковый путь и потому служившим стоянкой на пути направляющихся на восток несторианских миссионеров. Должно быть, у Соргахтани были какие-то давние и прочные связи с этим городком, так как говорят, что местом ее последнего упокоения стал храм Гигантского Будды, прославленный не только размерами его статуи — 34 метра, — но и тем, что статуя эта не стоячая и не сидячая, а лежачая.

Когда я побывал там в 2005 году, статую реставрировали, отскребая с нее тысячелетнюю грязь. Один, в полумраке, сам не зная, чего ищу, я обошел массив строительных лесов, думая, что они скрывают декорированную стену. И понял свою ошибку, только подняв взгляд и увидев исчезающую в царящей надо мной темноте огромную блаженную улыбку.

Ни малейшего намека на что-либо христианское. Я начал гадать, не имею ли дело с мифом, и обратился к директору музея, У Чжэнь Кэ, у которого выдалось «окно» между заседаниями, связанными с реставрацией. Подвижный китаец сорока с лишним лет с короткой стрижкой, он был как раз тем, кого имело смысл спрашивать, поскольку написал книгу об этом храме. Он также оказался энтузиастом — глаза его полыхнули из-за очков без оправы, словно взболтанное шампанское.

— В XIII веке этот храм, возможно, был раз в пять больше. Он содержал в себе элементы, которые были и христианскими, и буддийскими. Нет никаких сомнений в том, что Be Цзи (он употребил китайское «почтительное имя» Соргахтани, которого я раньше никогда не слышал) была похоронена здесь.

В самом деле, ее связь с этим местечком была такой тесной, что некоторые считают, будто она была беременна Хубилаем, когда впервые прибыла сюда, и он действительно родился в храме.

— Местные жители, из поколения в поколение это утверждали. — У Чжэнь, подписывающий экземпляр своей книги, был слишком осторожным ученым, чтобы поддерживать подобные притязания. — Никаких доказательств у нас нет. Возможно, в один прекрасный день мы раскопаем какие-то исторические реликвии, подтверждающие их слова.

Сегодня никакие ритуалы не связывают этот храм с Соргахтани, но в иных местах она стала культовой фигурой, одной из тех, кого поминают в мавзолее Чингис-хана Эдсен-Хороо («Затвор Повелителя») — храме во Внутренней Монголии, где поклоняются Чингису и его семье.

Должно быть, Соргахтани близилась к закату своих дней в полном спокойствии, зная, что ее великий труд завершен. Ее старший сын сделался ханом, империя вновь объединилась, мечта Чингиса о завоевании мира с каждым годом становилась все ближе к реальности. Прежде чем умереть, она еще услышит донесения о кампании Мункэ по дальнейшему распространению империи на мусульманские земли и узнает, что Хубилай должен продолжить наступление в Китае.

Возможно, учитывая характер своих мальчиков, она догадывалась, что это только начало. Однако она никак не могла предположить, что в один прекрасный день улус унаследует Хубилай.

 

Глава 2

ПЕРВАЯ ВОЙНА С ТЕРРОРИСТАМИ

Здесь описаны обстоятельства, которые могут показаться нам удивительно знакомыми. Лидеру великой державы нужно объединить свой народ после вызвавших рознь выборов, и он составляет военные планы. Внезапно, по странному стечению обстоятельств, некая фанатичная секта мусульман, имеющая большой послужной список по части жесткого насилия, совершает коварное нападение. Потрясенный случившимся, обрушивает на террористов превосходящие силы.

Нет, речь идет не об 11 сентября 2001 года; впервые это произошло в 1250-х годах, когда Мункэ, недавно утвердившийся на престоле монгольский хан, прослышал, что асассины отправили за его головой отряд замаскированных убийц — то ли 40, то ли 400 головорезов, в разных источниках число варьируется. Это были убийцы совсем особого свойства, всецело посвятившие себя своему делу. Подобно тем кто направил самолеты на башни Всемирного Торгового Центра, они были вполне готовы умереть. Угроза, возмущенная реакция правителей и последствия примечательно схожи, но параллели на этом не кончаются: регион, находящийся в центре конфликта, реальная опасность, представляемая исламскими экстремистами-самоубийцами, неопределенность угрозы, твердая решимость раздвинуть границы империи, сбор огромной армии, коалиция союзников, подавляющее превосходство в силах, вторжение, падение Багдада, большой сопутствующий ущерб и оккупация.

Однако не стоит заводить это сравнение чересчур далеко. Американцы обрушились на Ирак после Афганистана, а монголы пришли через Персию и заявились бы туда в любом случае — во имя исполнения унаследованного от Чингиса предначертания судьбы; монголы завоевали страны Ближнего Востока с жестокостью, намного превосходящей зверства коалиции Буша; монголы собирались оккупировать завоеванные страны на веки вечные, тогда как Америка намерена сменить режим и быстро уйти. Но аналогии тем не менее видны невооруженным глазом — особенно мусульманам, многие из которых видят в американцах «новых монголов». Подобное сравнение напрашивается само собой — наверное, даже излишне напрашивается, если поближе приглядеться к событиям, добавившим новый огромный кусок к империи, которая в конечном итоге достанется младшему брату Мункэ, Хубилаю.

Монголы знали, что им делать, так как уже не раз проделывали подобное тридцатью годами ранее, при Чингис-хане. Армия, готовившаяся к вторжению с лета 1252 года, была весьма грозной и очень хорошо организованной. Возглавляемая братом хана Хулагу, она имела в своем составе самые лучшие осадные орудия, какие мог предложить северный Китай, в том числе тысячу камнеметов с боевыми расчетами — специалистами по обслуживанию этих массивных катапульт, способных метать огромные камни и взрывающиеся «громовые» железные бомбы на сто метров, а то и дальше. Для управления недавно завоеванными землями были назначены наместники и секретари. Вперед войск высылались авангарды, чтобы занять пастбища — места, запретные для всех, кроме монголов и их животных, пока не пройдет армия. Вдоль маршрута похода собирались табуны кобылиц для обеспечения воинов их привычным напитком — перебродившим кобыльим молоком. Войска вторжения должны были идти тем же путем, каким прошел Чингис, но после минувших тридцать лет этому пути требовалось уделить немало внимания. Когда год спустя армия наконец выступила в поход, она выслала вперед бригады для ремонта мостов и устройства паромных переправ, по крайней мере, для предводителей войска и их семей; простые бойцы переправлялись через реки сами — вброд, вплавь и на надутых бурдюках.

Эта масштабная операция отличалась еще большим размахом, чем предпринятая монголами при их первом походе на запад во главе с Чингис-ханом. Во многих книгах, написанных не специалистами, о монгольском наступлении говорится так, словно оно было бурей, смерчем, новой природной силой. Но на самом деле оно было в такой же степени миграцией, как и военным вторжением, переселением народов, сравнимым с теми, которые целое тысячелетие были постоянной чертой Центральной Азии. Вся эта масса должна была находиться на самообеспечении, что было возможно, поскольку путь на запад лежал через огромные пастбищные земли, образующие для кочевников неправильной формы коридор между Манчжурией и венгерской равниной. Как указал Джон Массон Смит: «Далекие походы монголов и необыкновенная протяженность их империи в немалой степени были продуктом этого великого логистического благоприятствования».

Согласно Рашид ад-Дину, данное войско возглавляли пятнадцать командиров-темников, каждый из которых вел свою тьму (тумен); а так как в тумене теоретически насчитывалось 10 000 сабель, хотя на практике обычно бывало намного меньше, то в целом получается что-то около 100–150 тысяч воинов; вероятно, ближе к ста тысячам. И это было только началом. Каждый воин, как обычно, вел в поводу по меньшей мере пять лошадей, а иногда и больше, для обеспечения себя запасным средством передвижения и пропитанием — 120 кг мяса забитой лошади могли накормить 100 голодных солдат. Но данное предприятие отличалось тем, что воины везли с собой семьи, а каждая семья гнала в среднем 30 овец. Это был переселяющийся народ, оккупанты и колонисты: приблизительно, 150 000 человек, с 300 000 лошадей и 1,8 миллиона овец, широко рассеянных во избежание истощения пастбищ. Лошади обычно передвигались утром, паслись после полудня и отдыхали ночью. Путешествовать быстро можно было лишь одним способом — разместив на всем протяжении пути заранее приготовленных свежих лошадей. Именно так работали ямы почтовой службы в оккупированных странах. Но этого нельзя было добиться в ходе самого завоевания и оккупации. Войско Хулагу будет двигаться на запад целый год, делая всего по нескольку километров в день; не очень похожее на бурю и смерч — скорее на поток, частицы которого потекут туда, куда потребуют нужды завоевания и оккупации.

Режущей кромкой этой силы была, конечно же, кавалерия. Именно кони обеспечивали монголам их превосходство, и не из-за своей силы или выносливости, а из-за скорости, сообщаемой постоянным притоком новых лошадей. Конные войска могли обойти противника с флангов, догнать его, сбежать от него, промчаться галопом вблизи, расстреливая в упор из луков, уклоняться от атак и донимать отступающего врага до тех пор, пока не загонят его до смерти, как шакалы буйвола.

Однако все это возможно лишь в случае, если у такой конницы достаточно хороших пастбищ и воды. В степях, раскинувшихся на сотни километров, проблем не возникает — по едва войско достигнет края степи, это станет очень большим «если». Средней монгольской лошади требуется около 14 кг травы в день, для чего ее надо пасти примерно 10,5 часов, независимо от того, едут на ней или нет. А теперь умножьте эту цифру на 300 000. Орда численностью в 250 000 человек вместе со своими лошадьми и овцами должна покрывать по 7000 гектаров в день — это 70 квадратных километров, и каждый день — новые 70 квадратных километров. Эта движущаяся орда из лошадей, кибиток и овец будет иметь фронт по меньшей мере в 8 км в поперечнике. Вдобавок потребности такой орды в воде составляют свыше миллиона галлонов в день. Ими легко обеспечивает большая река в половодье — но вне степной зоны, особенно при палящем зное ближневосточного лета, пастбища пересыхают, а реки мелеют.

Монголам предстояло сделать открытие, что их длинным рукам положен довольно четкий экологический предел.

* * *

Был ли заговор с целью убийства Мункэ реальным, или нет — вопрос открытый. Подобно всем крупным религиям, ислам сеял ответвления, словно зубы дракона, и каждое претендовало, что только оно одно истинно наследует Пророку. Все они, конечно же, ссылались на Коран. Уже через два десятка лет после смерти Мухаммеда ислам омрачили доктринальные споры, политический конфликт и убийства. Одной из их жертв стал двоюродный брат и зять Мухаммеда — Али, муж дочери пророка Фатимы. Из этих начал VII века произросли страшные осложнения — взаимная вражда династий, народов, регионов и сект на протяжении 500 лет, через которые нам теперь надо проделать извилистый путь, отслеживая происхождение асассинов.

В изначальные времена ислама соперничающие вожди создали второй священный текст — Сунну, собрание деяний и изречений как Пророка, так и его преемников, в том числе, не доводившихся ему родственниками. Потом суннитам (приверженцам Сунны) противопоставили себя шииты, Ши’ат Али (партия Али), утверждавшие, что политическая власть проистекает только от Али, из потомков которого выдвинется божественно назначенный имам (духовный вождь) в качестве Махди («ведомого»). А поскольку никакого явного Махди вокруг не наблюдалось, шииты стали верить, что он «сокрыт Аллахом». Представление о «скрытом имаме» стало центральным догматом шиизма, который вдохновлял как многочисленных претендентов на эту роль, так и несколько весьма своеобразных сект. К примеру, в VIII веке от шиитов ответвились исмаилиты, которые утверждали, что Исмаил, лишенный наследства сын шестого имама, воплощает собой истинную линию преемников власти, идущей от Мухаммеда. Исмаил умер молодым, после чего его последователи стали утверждать, что ему наследовали «скрытые имамы». Это утверждение превратилось в кредо династии, притязающей на происхождение от Фатимы — жены Али и дочери Мухаммеда. Фатимиды, сделавшие своей верой исмаилизм, создали государство в северной Африке, а потом захватили Египет, планируя использовать его в качестве базы для антихалифата, который захватит весь исламский мир. Когда же этого так и не произошло, власть Фатимидов стала клониться к упадку. Однако исмаилитские миссионеры проповедовали свои тайные мистические учения так же активно, как и прежде. Секта настойчиво взывала к бедным и угнетенным. Одно из ее ответвлений сделалось особенно знаменито своей жестокостью по отношению к ортодоксальным мусульманам и утвердившимся династиям.

Следующее преображение исмаилитов произошло под воздействием турок-сельджуков, которые примерно в 1000 году хлынули в исламский мир из сердца Азии. Когда турки под предводительством своих сельджукских правителей устремились на запад с исторической родины — территории, входящей теперь в Узбекистан и Иран, — они приняли ортодоксальную суннитскую разновидность ислама и обрушились на шиитов, в том числе на исмаилитов, которые в ответ создали сеть подпольных ячеек.

Во второй половине XI века в Рее (нынешнем Тегеране) проживал человек по имени Хасан ас-Саббах. Этот Хасан (потом будет еще несколько других, не связанных с ним Хасанов) водил дружбу с высокопоставленными людьми, в том числе с поэтом Омаром Хайямом. Он встретил одного из исмаилитских проповедников, обратился, поссорился с властями в лице тегеранского визиря Низама аль-Мулька и бежал в Египет. Там он обнаружил, что сейчас фатимидские (исмаилитские) правители Египта представляют собой лишь тень прежних, и решил начать собственную войну за исмаилизм и его фатимидского имама в самом сердце территории сельджуков. Он и его последователи присмотрели идеальную базу: грозный замок Аламут на вершине почти 2000-метровой скалы в горах Эльбурс к югу от Каспийского моря. К несчастью, он был уже занят.

Хасан заполучил Аламут, обратив в свою веру часть его гарнизона, а затем проскользнув переодетым в крепость, где продолжил пропаганду. Когда его раскрыли, было уже поздно — и гарнизон, и замок принадлежали ему. Владелец получил предложение, от которого не смог отказаться — выселение плюс чек на 3000 золотых динаров (около 75 000 долларов). К его огромному удивлению, по этому чеку ему честь по чести выдал деньги местный банкир, один из обращенных Хасаном.

Вот против чего предстояло выступить монголам. Аламут был крепостью внутри природной крепости, идеальным сердцем замышляемого Хасаном исмаилитского государства. Название его, как утверждает традиция, происходит от местного выражения, означающего «орлиное гнездо» — удачное название, если это правда, поскольку замок располагался на пике, возвышающемся на сотни футов над единственной тропой, ведущей в крепость. А на тропу можно было попасть только с одного из концов узкого ущелья, по которому протекала река Аламут. Скала, по словам Джувейни, «похожа на опустившегося на колени одногорбого верблюда с покоящейся на земле шеей», а сам замок высится на ней, точно груз на верблюжьем горбу. За его оштукатуренными стенами и покрытыми свинцом парапетами скрываются складские подвалы, высеченные в материковой скале. Трубопровод подавал воду из ручья в «подобные океану водосборники», которые и сегодня еще собирают дождевую воду. Замок был примерно в 140 метров длиной и 10–40 шириной, выходящий на отвесные склоны, крутые тропы и охраняемые нижними оборонительными сооружениями лестницы и ни малейшего укрытия для штурмующих войск.

В 1930-е годы писательница и путешественница Фрейя Старк отправилась туда верхом на муле. Пустившись в путь в Казвине, она и ее проводники приблизились к горам, преодолев свыше тридцати километров по знойной равнине, а затем по покрытым сланцевой глиной склонам. Пройдя перевал, она увидела ведущую в горы Эльбурс долину реки Аламут. «Превышающий все, вознесенный, словно алтарь, с поднимающимися к нему сквозь снега черными грядами, Тахт-и-Сулейман, Трон Соломона, и впрямь походил на трон в большом круге своих меньших собратьев. Его белый покров сиял вдали, выглядя накрахмаленным и отутюженным из-за тающих снегов». В деревне из глинобитных лачуг хозяин дома, в котором она остановилась на ночлег, говорил с сыновьями о снежной зиме, «когда волки сбиваются в стаи, чтобы драться с деревенскими собаками; о медведях, лисах и охоте; о горных речках, которые по весне набухают водой и смывают драгоценную землю маленьких полей». Вверх по течению реки узкая тропа шла, петляя вдоль стены каньона, через два оазиса с серолиственными деревьями и лозой, злаками и ореховыми деревьями. А севернее в широкой долине стояла сама Скала, подобно кораблю, повернутому бортом.

Огромная Скала выглядит мрачным местом. За ней вздымаются покрытые сланцевой глиной склоны горы Хаудеган (около 15 000 футов) с гранитными обрывами над ними. К востоку и западу от скалы, далеко внизу, протекают две речушки, сливаясь в реку Касир-Руд; они прогрызают себе путь сквозь шероховатые и голые русла. Не видно никакой зелени, пока за перемычкой, соединяющей замок с этим безрадостным фоном, не поднимешься под его восточную сторону, не поравняешься со старой лестницей со стершимися ступеньками и не глянешь с южной стороны на находящиеся почти тысячей футов ниже поля и деревья Касир-Хана, на пологие склоны южного берега и за реку Аламут, на ледники Эльбурса.

Дальше Аламут был расселиной в огромной пропасти, единственный подход к которой ведет через леса Мазандерана, через находящийся на высоте в 3500 метров перевал Тундерхан. Это было идеальное убежище для тайного сообщества.

Отсюда Хасан, первый из семи повелителей Аламута, решил насаждать свое личное видение исмаилизма. Он был грозным вождем, уверенным в себе, ученым, аскетичным, суровым, деспотичным и предельно безжалостным — он казнил двух своих сыновей, одного за распитие вина, другого за предположительный замысел убийства исмаилитского миссионера. Это были отчаянные времена, когда ислам разлагали ереси, и на взгляд Хасана все средства представлялись оправданными в борьбе за его дело, которое вскоре приобрело политическую режущую кромку. В 1094 году в далеком Египте один из военачальников местной армии сверг наследника Фатимидов Низара, распорядился убить его в тюрьме и посадил на трон собственную марионетку. Хасан же считал, что наследники Низара должны произвести на свет Махди, который волшебным образом появится и спасет ислам от нечистоты и турецких захватчиков. Тот факт, что Низар не оставил никакого объявленного наследника, он счел лишь временной трудностью, ибо эта ветвь «скрыта» и в должный срок проявится. А пока Хасан нарек себя помощником и поборником Низара. Его последователи официально назывались низаритами, ответвлением исмаилито-шиито-мусульман, сектой внутри секты в ветви ислама. Эта «новая проповедь», как назвал ее Хасан, была в значительной степени рассчитана на сельских жителей, которые, подобно нынешним самоубийцам с поясами шахидов, отчаянно желали спастись от войны, нищеты и неуверенности в завтрашнем дне, посвятив себя делу, требующему абсолютного и бездумного повиновения. И вскоре мир узнал юных фанатиков Хасана как асассинов.

Название это озадачивает. Европейское слово «асассин», означающее, несмотря на различное написание, одно — «убийца», происходит от арабского слова «хашишин», корень которого — «хашиш» или «гашиш» — тоже вошел во многие европейские языки для обозначения старой доброй индийской конопли, cannabis sativa. Некоторые люди называли низаритов «хашишийя» (или персидским аналогом этого слова) — «курильщики гашиша», — и именно этот термин подхватили в XII веке крестоносцы, когда прослышали о них в Сирии. Поэтому все автоматически полагают, что гашиш являлся для этих убийц тайным избранным наркотиком, позволяющим расслабиться перед тем, как пойти заколоть какого-нибудь высокопоставленного деятеля и с высокой вероятностью повстречать собственную смерть. Это представление было подкреплено в первом серьезном исследовании асассинов, написанном профессором арабистики Парижской школы восточных языков, а после преподавателем персидского языка в Коллеж де Франс, бароном Антуаном Сильвестром де Саси. Вследствие этого подобный взгляд стал общим местом. Однако дело обстояло совсем не так. Гашиш был широко известен и отнюдь не являлся тайной низаритов; ни один низаритский источник не упоминает о нем. Вероятнее всего, это слово служило оскорблением, адресованным презираемой и вызывающей страх группе — точно так же, как сейчас самоубийц с поясами шахидов могут назвать «психами» или «обкуренными» — просто в качестве унижающего обозначения, из-за поведения, которое со стороны выглядит пугающим и иррациональным.

В руки Хасана попали и другие горные замки — Гирдкух, господствующий над главной дорогой из Хорасана, Шадиз на юге близ Исфахана, Ламасар и Табас близ нынешней ирано-афганской границы. Эти твердыни вместе с несколькими десятками других дали Хасану неприступную стартовую площадку, с которой он мог запустить свою страшную машину убийств. Сам же он никогда не покидал Аламута, где 35 лет инструктировал, вдохновлял и организовывал последователей, повиновение которых простиралось вплоть до могилы. Подобно тем, кто в наши дни вступает в «Аль-Каиду», они приветствовали смерть как мученичество, уверенные, что будут вознаграждены загробной жизнью в раю.

Позже применяемая Хасаном техника убеждения стала основой легенды, которая достигла ушей Марко Поло, когда через 20 лет после исчезновения асассинов тот проезжал через Ближний восток в Китай к своей славе наиболее яркого источника сведений о Хубилае и его дворе. В его версии голая долина Аламута преобразилась в самый прекрасный сад, какой когда-либо видел свет, заполненный позолоченными павильонами и раскрашенными дворцами, где по трубам текли мед, вино, молоко и вода, а прекрасные девушки играли и пели. Это и в самом деле был рай, каким он представлен в Коране. Здесь имам держал группу крепких подростков, из которых и готовил асассинов. Он якобы одурманивал их наркотиком, выносил в сад, а когда те приходили в себя, их там всячески ублажали. «Жены и девы во весь день с ним: играют, поют, забавляют его, всякое его желание исполняют; все, что захочет, у него есть». Еще одна доза вызывающего сон наркотика — и юноши снова оказывались в реальном мире, лишенные испытанных удовольствий и готовые сделать все, что угодно, лишь бы вновь обрести радости рая. «Иди и убей того-то и того-то, — говорил им имам, — и когда вернешься, мои ангелы снова перенесут тебя в Рай. А если погибнешь, я пришлю ангелов унести тебя в Рай навсегда».

Тем не менее там не было никакого сада и никакого наркотика — Хасан не нуждался ни в том, ни в другом. Его первой жертвой стал визирь Низам аль-Мульк, от которого Хасан сбежал много лет назад, а затем и двое его сыновей. Тем же путем последовали десятки других: муфтий Исфахана (убитый в мечети), кади Нишапура, наместник Байхака, глава антиисмаилитской секты, и другие; в почетном списке асассинов числятся в качестве жертв 50 важных должностных лиц. Регион корчился в агонии гражданской войны, и исмаилизм с его обещанием исламского возрождения находил массу сторонников. Военачальники и офицеры выходили из дому только в сопровождении вооруженной охраны и носили под одеждой доспехи. Террор порождал контртеррор, официальные преследования исмаилитов, дотоле умеренные сменились обвинениями наобум, облавами, заточениями и смертями в тюрьмах. Однако ничто не действовало.

«Что ж, вы убили меня, — сказал один из видных исмаилитов своим тюремщикам. — Но сможете ли вы убить тех, в замках?»

Это был хороший довод. Некоторые замки пали, но Аламут даже после восьмилетней осады остался неприступным. Результатом стал компромисс, организация отношении по типу «живи и давай жить другим» со случающимися порой убийствами — здесь наместника, там правителя города, а в 1131 году и самого халифа в Багдаде — и столь же периодическими безуспешными репрессиями. Так все и продолжалось после смерти Хасана в 1124 году — мало-помалу асассины приобрели больше, чем утратили прежде.

Дальнейший элемент преобразовательского рвения привнес еще один Хасан, что и ввергло асассинов в великий мрак. В 1164 году, во время поста в месяц рамадан он собрал своих последователей и обратился к ним, поставив свою кафедру так, чтобы никто из слушателей не был обращен лицом в сторону Мекки. Время пришло, объявил он, — Скрытый Имам говорил с ним и назвал его, Хасана, своим представителем. Отныне существуют только его законы — «имам освободил вас от бремени шариата и привел к Воскрешению». Закон больше не нужен, так как низариты будут общаться непосредственно с Аллахом через Хасана, который по духу сам имам и истинный потомок Низара, и первый его приказ — нарушить священный пост, присоединившись к нему за пиршеством с музыкой и вином.

Хасан недолго наслаждался своим новым статусом — через два года он был заколот своим более ортодоксальным родственником. Но доктрина Воскрешения с этим Хасаном в качестве мессианского лидера стала частью асассинских верований.

Правда, это новшество не следовало открывать миру: оно оставалось исмаилитским секретом, защищенным постулатом, что дозволено все — даже отступление от принципов, — если это сохраняет ядро исмаилитских верований. Следовательно, вполне допустимо прикидываться человеком более ортодоксальных религиозных взглядов, если это помогает выжить. Любого рода внешние законы, даже исмаилитские, суть всего лишь «временная оболочка», под которой лежит скрытая истина. По сравнению с этой внутренней истиной не имели значения ни шариат, ни вообще вся нравственность в том смысле, в каком ее понимал внешний мир, ибо в ней заключалась кияма — Воскрешение. Наверное, именно этой двуличностью можно объяснить внезапное, пусть и кратковременное, изменение, озвученное в 1210 году тогдашним имамом Джелал ад-Дином. Поразив своих последователей и весь исламский мир, он объявил, что пришло время возвращения в традиционный ислам. Он так убедительно обратился ко всем другим исламским лидерам, что те поверили ему. Лишь его смерть позволила остальным членам секты вернуться к убийствам и разбою.

Однако секта асассинов характеризуется не только двуличностью и насилием. В конце концов, они утверждали, что их вера и есть правдивая воля Аллаха. А правде никогда не помешает дополнительная помощь в виде разума и науки; потому, как это ни удивительно, исмаилитские имамы любили не только эзотерические знания, но и объективные. Они построили знаменитую библиотеку и принимали ученых с распростертыми объятиями. Одним из них был знаменитый астроном и теолог Насир ад-Дин Туси, который много лет жил в Аламуте.

Они все еще обитали там, время от времени убивая кого-нибудь, когда в 1219 году монголы напали на их нового восточного соседа, султанат Хорезм, выскочка-шах которого изгнал в 1194 году сельджуков. В катаклизме 1219–1222 годов погибло свыше миллиона жителей Средней Азии, были уничтожены великие города, а государство рассыпалось на обломки. Обычно великая смута благоприятствовала асассинам — можно было захватить под шумок новые замки и обратить неофитов в свою веру видениями исламского возрождения. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Мункэ опасался за свою жизнь и сделал асассинов первой мишенью, когда решил раздвинуть границы империи на запад под предводительством Хулагу.

Это был вызов, который требовал энергичного руководства. Но у асассинов не было ничего подобного. Занимавший должность имама Ала ад-Дин, которому было только тридцать с небольшим лет, сошел с ума от изоляции, спиртного и некритического повиновения окружающих. Все знали, что его любовница была женой красивого юноши по имени Хасан (еще одного!), который попал в плен к монголам во время их первого вторжения, сбежал, присоединился к асассинам и стал своего рода комнатной собачкой при психически неустойчивом Ала ад-Дине, пребывая то в фаворе, то в немилости. Хасану приходилось одеваться в лохмотья, как его эксцентричный хозяин, который кулаком выбил ему почти все зубы и отрезал часть от «орудия его мужественности». И в довершение всего, «развлекаясь с женой Хасана, Ала ад-Дин не избегал и Хасана». Щербатый, с наполовину отрезанным пенисом, содомизируемый рогоносец — у этого Хасана хватало причин негодовать на своего хозяина, как и у многих других, в том числе собственного сына Ала ад-Дина, Руки ад-Дина, юнца, которому еще не исполнилось и двадцати. «В своем сумасшествии и меланхолическом безумии, — писал Джувейни, — [Ала ад-Дин] постоянно мучил и донимал [мальчика] без всякой причины». Его заставляли оставаться в женских покоях рядом с покоями отца, откуда он сбегал побродить по замку только в отсутствие имама. До ужаса боясь пьяных безумств отца, он пришел к убеждению, что единственный способ выжить — это поднять мятеж, захватить свое наследие и подчиниться монголам. Замок мог бы продержаться много лет, задержав наступление монголов, и, наверное, даже сохранить независимость на всем протяжении их оккупации — но только не при такой никуда не годной паре на самом верху.

В ноябре 1255 года юный Рукн ад-Дин активно планировал свое выступление, когда вождь асассинов отправился в близлежащую долину, очевидно, проверить отару овец. В последнюю ночь месяца кто-то посторонний напал на него и двух его спящих слуг. Его нашли на следующее утро, «голова у него была отрублена ударом топора». Один слуга был настолько тяжело ранен, что умер, другой же выздоровел, но не смог пролить свет на личность убийцы. Некоторые поговаривали, что это сделал сам Рукн, однако тот валялся в постели с горячкой. Значит, это должен быть Хасан. В самом деле, его жена под нажимом призналась, что ей известно о заговоре. Конечно, Рукн мог в нем участвовать, мало того, с высокой вероятностью участвовал, поскольку сам Хасан, прежде чем его успели допросить, тоже был обезглавлен неким неопознанным лицом с топором, пока стерег овец. Вся его семья была казнена и сожжена — удобно и быстро. Рукн ад-Дин стал новым и в равной степени неадекватным лидером.

Теперь он был волен договариваться о выживании. Он переехал в другой замок, Маймундиз, и отправил гонцов в местную штаб-квартиру монголов в Хамадане — сообщить, что готов покориться. Оттуда пришел ответ, что вскоре ожидается прибытие Хулагу и покорность следует изъявить ему. Рукн начал тянуть время. Прошло пять месяцев. В мае 1256 года он отправил брата к Хулагу, находившемуся теперь в пяти днях пути, в Дамарванде. Хулагу ответил, что Рукну требуется всего лишь уничтожить свои замки и приехать лично. Рукн снова стал вилять, умоляя дать ему еще немного времени, даже произвел несколько символических разрушений, но главные замки оставил нетронутыми. В доказательство своих добрых намерений новоявленный имам прислал в заложники шестилетнего сына. Но когда выяснилось, что этот заложник — внебрачный сын Рукна от курдской служанки, Хулагу отправил мальчика обратно, как не имеющего никакого значения.

Уже наступил ноябрь; Рукн увиливал почти год, и монголы подступили к нему вплотную. Астроном Туси сказал, что звезды не одобряют сопротивления, лучше сдаться — что Рукн в конце концов и сделал. Хулагу поступил как надлежало: принял его со всем положенным имаму почетом и роздал подарки Рукна монгольским воинам. Рукн пробыл с Хулагу достаточно долго, чтобы положить глаз на монгольскую девушку, и ему позволили пополнить ею свой гарем. Он также до крайности увлекся боями верблюдов, и в ответ на это Хулагу подарил ему 100 верблюдиц. Очевидно, чувствуя себя в полной безопасности в качестве гостя Хулагу, Рукн не проявил должной радости при этой милости — верблюдицы-то не дерутся! «Как я могу ждать, пока они дадут потомство?» — жаловался он. Однако Хулагу пока был вполне расположен проявлять великодушие, поскольку хорошее обращение с этим имамом могло избавить монголов от хлопот, связанных с необходимостью штурмовать один замок за другим.

И это сработало: большинство замков открыли ворота перед завоевателями. Лишь Аламут, Ламасар и Гирдкух не сдались. Два последних продержались еще не один год — веское доказательство, что эти замки и в самом деле были неприступными, если твердо решали сопротивляться. Что касается Аламута, то прибытие в ноябре 1256 года монгольского войска вкупе с капитуляцией Рукна через месяц убедили его коменданта передумать. Обитатели вышли, и монголы сожгли крепость. Пропало бы и все хранившееся в ней, если бы Джувейни, уже служивший монголам, не предложил проверить библиотеку, из которой он изъял Кораны, астрономические инструменты и коллекцию исторических сочинений. Он заметил, что замок был в очень хорошем состоянии и смог бы продержаться почти бесконечно долго.

Примерно 12 000 человек, принадлежащих к элите низаритов, были убиты. Сам же Рукн ад-Дин оказался в роли мавра, который сделал свое дело и в конечном итоге тоже будет отправлен на тот свет, так как асассины либо сопротивлялись, либо медлили капитулировать. Тем не менее Хулагу терпел Рукна еще некоторое время, осознавая, что казнь добровольно сдавшегося вождя будет не слишком хорошим посланием, отправленным другим потенциальным вассалам. Однако Рукн сам подписал себе смертный приговор, потребовав, чтобы ему позволили предстать перед Мункэ в Каракоруме. Хулагу это вполне устраивало: таким образом юный имам будет убран с дороги. Поэтому Рукн отправился через всю Среднюю Азию ко двору Мункэ, где через несколько месяцев его ждал весьма холодный прием. «Отправляйся домой и уничтожь свои замки», — приказал ему Мункэ. Но по пути домой, около горного хребта Хангай, сопровождающие монголы, отведя и Рукна, и его свиту в сторону, предали его спутников мечу, а его — в конце концов, он все еще был вождем — забили ногами, оказав ему таким образом подобающую вождю честь: смерть без пролития крови.

* * *

В сущности это стало концом асассинов, хотя отделение в Сирии протянуло еще какое-то время, пока не было раздавлено в 1273 году египетскими мамелюками. Концом асассинов, но не низаритов, позднейшая история которых почти столь же странна, как и их происхождение.

Как персидская, так и сирийская группы раскололись, следуя за разными претендентами на власть. Линия сирийских имамов пресеклась примерно в 1800 году. Персидская же линия уцелела до наших дней. В середине XIX века тогдашний низаритский имам был назначен наместником Кума с новым титулом Ага-хан, который отныне стал наследственным. После того, как его лишили второго наместничества (Кермана) и он оказался замешан в восстании, Ага-хан увел свои войска и семью в Афганистан и сделался союзником англичан в Индии. Вполне вероятно, что англичане поощряли его с целью дестабилизировать ситуацию в Персии — это было частью «Большой игры», англо-русских интриг в Средней Азии. Как раз в этот момент англичане вынуждены были оставить Кабула после катастрофического поражения 1842 года. В конце концов в 1848 году Ага-хан поселился в Бомбее под защитой англичан. Там «Его высочество», как его титуловали англичане, и оставался последующие 30 лет, вновь создавая свое богатство и разводя скаковых лошадей.

Нынешний имам, его высочество Ага-хан IV, получивший образование в Гарварде, оказывает помощь своей разбросанной по разным странам общине в несколько миллионов низаритов через Фонд Ага-хана в Швейцарии и свою штаб-квартиру около Парижа, заведует университетом Ага-хана в Пакистане, примерно тремя сотнями других школ и колледжей и сетью из двухсот программ и учреждений в области здравоохранения, включая шесть больниц. Его связь с Англией остается прочной. Первой женой имама была леди Джеймс Крайтон-Стюарт, в девичестве Сара Кроккер-Пул, до брака — известная манекенщица; самая большая община низаритов, примерно 10 000 членов, проживает в Лондоне.

Из всех последствий нападения монголов на исламский мир это, должно быть, наиболее поразительное. В 1254 году Мункэ, напуганный слухом о стае охотящихся на него асассинов, начинает кампанию с целью уничтожить их. Кампания завершается успехом. Асассины исчезают. Но исчезая, они перерождаются, и их имам в конечном итоге извлекает добро из зла, становясь истинным отцом возрожденного народа.

* * *

Для монголов же это была лишь половина решения задачи. Теперь они могли переключить свое внимание на остаток этой части исламского мира — Аббасидский халифат и его центр, Багдад, с которым у них имелось одно незаконченное дело, поскольку они в 1238 году попытались взять его и потерпели неудачу.

В некотором смысле стоящая перед Хулагу цель не представляла трудности. Аббасидский халифат уже давно израсходовал все свои силы, разделившись внутри себя на бесчисленные секты — низаритов, друзов, карматов, тахтаджиев, зайдитов, суфиев. Турки резались с персами, те и другие резали арабов. Сирийцы все еще негодовали из-за завоевания их страны Аббасидами 500 лет назад и жаждали найти мессию, который освободит их. На востоке подвластные Хорезму города Великого шелкового пути — Бухара, Самарканд, Ургенч, Мерв — лежали в развалинах после монгольского нашествия 1219–1222 годов. В центре царствующая династия Аббасидов выродилась от излишеств, как некогда Римская империя. Как говорит Филип Хитти в своей «Истории арабов», «Больной уже лежал на смертном одре, когда двери внезапно распахнулись под напором грабителей».

В сентябре 1257 года, наступая от гор Эльбурс на лежащий в 400 км от них Багдад, Хулагу отправил халифу послание, повелев ему капитулировать и в знак своих честных намерений снести внешние городские стены. «Халиф аль-Мустасим, должно быть, знает о судьбе, уготованной миру Чингис-ханом, — писал Хулагу. — Какое унижение, но милости Вечного Неба, постигло династии хорезмшахов, сельджуков, царей Дейлема [региона, где гнездились асассины]… И все же ворота Багдада никогда не закрывались перед любым из этих народов. Как же можно тогда отказываться впустить нас, обладающих такой силой и таким могуществом?»

Халиф, бесцветный тип, предшественники которого были не более чем марионетками, пляшущими, когда их дергают за ниточки сельджукские хозяева, мог надеяться лишь на то, что эта угроза минует, как миновала сельджукская. В конце концов, он был духовным главой всего ислама; несомненно, Аллах на его стороне. «О юноша, — имел глупость похвастать и пригрозить он, — ужель ты не ведаешь, что от Востока до Магриба все поклоняющиеся Аллаху, будь то цари иль нищие, суть рабы двора моего?» Пустые слова, как оказалось. Из всех «рабов» халифа ни один нищий, не говоря уже о царе, не пришел ему на помощь.

В ноябре монгольская армия, оставив в тылу свои семьи и стада, начала двухмесячное наступление на находящийся в нескольких сотнях километров Багдад. Она шла тремя колоннами. Одна, под командованием Байджу-нойона, ветерана нападения на Багдад в 1238 году, подходила с севера, переправившись через реку Тигр близ Мосула, в 325 км вверх по реке. Второй командовал один из лучших полководцев армии, Китбуга-нойон, который был не монголом, а найманом — членом одного из племен, разбитых Чингисом 50 лет назад. Его группа, самая южная, наступала строго на запад из современного Луристана в Иране, в то время как в центре выступал сам Хулагу. Спускаясь с иранских нагорий вдоль реки Альванд, Хулагу приказал расчетам катапульт собрать в качестве боеприпасов целые кибитки камней, так как монголы знали, что вокруг Багдада никаких камней нет. Сопротивления наступающим почти не оказывали. Войска мусульман, стоявшие на равнине близ Бакубы, примерно в 60 км к северо-востоку от Багдада, постигла катастрофа, когда монголы открыли оросительные каналы, выгнали их из затопляемой низменности, а потом двинулись в атаку на вязнущих в грязи пехотинцев, перебив 12 тысяч, когда они попытались бежать от илистых вод. Три колонны встретились у Ктесифона, в 30 км к югу от Багдада на Тигре, нацеливаясь взять более новый восточный район города с дворцом Аббасидов, училищем права и стенами 150-летней давности, а затем занять два моста, переброшенные через реку на понтонах.

К 22 января 1258 года Багдад был окружен. Учитывая, что выше по течению Тигр заблокирован понтонами, а ниже по течению — туменом всадников, бегство стало невозможным; одного сановника, который попытался сбежать с небольшим флотом вниз по реке, вынудил повернуть назад град камней, горящей сырой нефти и стрел, пробивших борта трех его лодок и убивших многих из его свиты. Штурм начался через неделю. Камни, выпущенные из монгольских катапульт, вышибали куски стен, заваливая их подножье щебнем. Желая устроить себе более удобные наблюдательные пункты, монголы под прикрытием лучников собрали эти обломки и построили вышки, на которые подняли катапульты, дабы лучше целиться по зданиям за стенами. Среди постоянного града стрел, вынуждавшего жителей прятаться в укрытия, огромные камни проламывали крыши, а горшки с горящей нефтью поджигали дома. К 3 февраля монгольские войска захватили восточные стены.

А в самом Багдаде панический страх превратил халифа в дрожащее желе. Как язвительно выражается Джувейни, «истина и ошибка оставались сокрыты от него». Он попытался отправить послов договориться о мире. Сперва он прислал своего визиря вместе с городским католикосом, духовным лидером местных христиан, в надежде повлиять на Хулагу через его жену-несторианку — кераитскую принцессу Докуз-хатун, родственницу его матери-несторианки Соргахтани. Докуз-хатун славилась как своей мудростью, так и решительной защитой своей веры, внешним признаком которой являлась возимая ею с собой повсюду юрта-церковь. Хулагу, глядя на свою могущественную, устраивающую браки мать, питал здоровое уважение к жене и ее вере. Поэтому когда она заступилась за багдадских христиан, он прислушался. В посланиях, заброшенных в город стрелами, Хулагу пообещал, что всем кади — ученым и религиозным лидерам, включая несториан, ничего не угрожает, если они прекратят сопротивление.

С просьбой о мире пришло второе посольство, а затем и третье. Хулагу проигнорировал оба. Визирь халифа доложил об отсутствии какой-либо надежды, уведомив своего повелителя, что его «поспешно собранный сброд столь же бесполезен, как подергивания забитого животного». При таких обстоятельствах ему следует капитулировать. «Смириться и унизиться будет разумным». Визирь советовал сдаться, отдать монголам сокровища, так как именно за ними они и явились, а потом договориться о браке, «дабы империя и религия слились, дабы владычество и величие халифата и могущество стали одним целым».

Халиф колебался, а в это время боевой дух в городе стремительно падал. Тысячи людей хлынули из города, надеясь на пощаду, но поскольку никакой официальной капитуляции не объявляли, их всех убили. Оглядев уцелевших, попрятавшихся по норам и щелям, халиф увидел, что у него нет никаких шансов. 10 февраля он во главе свиты из 300 сановников и родственников явился в лагерь Хулагу сдаваться. Хулагу вежливо приветствовал халифа и велел ему приказать всем жителям разоружиться и выйти из города.

Они так и поступили — только для того, чтобы оказаться отправленными в загоны и зарезанными как бараны за непрекращение сопротивления. По свидетельству источников, было перебито 800 000 жителей. Ко всем цифрам следует относиться скептически, но монголы, привычные к массовым казням, были вполне способны на бойню таких масштабов. Даже если истинная цифра — одна десятая от этого числа, все равно это была резня с размахом, достойным Третьего Рейха. Неудивительно, что мусульмане и сегодня вспоминают о ней как об одном из величайших преступлений против их народа и религии. Через три дня монголы хлынули в пустой город и почти весь его предали огню. Мечети, святилища, гробницы, дома — все сгорело. Однако несториан пощадили, как и обещал Хулагу. В то время как вокруг них полыхал объятый пламенем Багдад, они со своим патриархом нашли убежище в христианской церкви. После патриарх получил в качестве вознаграждения дворец первого советника и, несомненно, присоединился к другим христианам в торжествах по случаю поразительного краха ислама и своего спасения.

Для увенчания победы Хулагу решил поупражняться в унижении повергнутого. Заняв Восьмиугольный дворец халифа, он устроил там пир для своих офицеров и членов семьи, на который пригласил и своего пленника. «Ты хозяин, а мы твои гости, — насмехался он. — Принеси нам, что у тебя есть подобающего для нас».

Халиф, дрожа от страха, добровольно вызвался отпереть свои сокровищницы и обнаружил, что никто из его уцелевших слуг не может разобраться, какие из ключей к ним подходят. В конце концов, после того, как замки вышибли, служители вынесли 2000 одеяний, 10 000 динаров золотом, чаши, инкрустированные драгоценными камнями, и бессчетное число самоцветов. Все это Хулагу щедро разделил среди своих командиров, а затем повернулся к халифу: «Что ж, это были сокровища, лежащие на виду. А теперь скажи моим слугам, где твои зарытые сокровища».

Зарытые сокровища и впрямь имелись, о чем Хулагу наверняка уже знал: целый бассейн, заполненный золотыми слитками, которые выудили и разделили.

Далее следовал гарем из семисот женщин и тысяча слуг. «Пожалуйста, — взмолился халиф, — только не всех женщин!» Хулагу снова проявляет великодушие и щедрость: халиф может выбрать сотню, которых освободят, остальных же распределят среди монгольских командиров.

На следующий день все имущество из прочих помещений дворца — собранные за 500 лет царские произведения искусства — сваливают кучами за воротами. Позже часть этой добычи будет отправлена Мункэ в Монголию. Остальное (согласно Рашид ад-Дину) присоединится к добыче из Аламута и других замков асассинов, из Грузии, Армении и Ирана. Вся эта добыча будет отвезена в крепость на острове в соленом озере Орумне (Урмия) в дальнем северо-западном углу Ирана.

Наконец, когда город источал вонь разлагающихся мертвецов, Хулагу приказал провести еще ряд казней — самого халифа и оставшихся членов его свиты. Аль-Мустасим и пятеро других, включая старшего сына халифа, умерли позорной смертью в близлежащей деревне. Через два дня был казнен и второй сын. Пощадили только самого младшего — его женили на монголке, от которой у него родилось двое сыновей. Это было концом династии Аббасидов, и впервые в истории весь исламский мир остался без религиозного главы.

Наступило затишье. Тела похоронили, рынки восстановили, назначили новых чиновников. Три тысячи монголов приступили к задаче отстраивания Багдада, в то время как другие принялись брать под контроль остальную территорию государства Аббасидов. Большинство городов, вроде Аль-Хиллы, открыли ворота. Некоторые не пожелали — с обычными последствиями: к примеру, в Васите, в 15 км к юго-востоку от Багдада, погибло 40 000 жителей (согласно одному источнику, хотя опять-таки к этим цифрам надо относиться с осторожностью — они всегда неточны и обычно преувеличены — вплоть до десятикратного завышения). Сопротивление ничего не меняло. Весь регион от Афганистана до Персидского залива стал принадлежать Хулагу. Грузия и остаток Сельджукского султаната — современная восточная Турция — подчинились. Дальше лежали Сирия и Египет.

* * *

Чтобы закончить эту часть нашего рассказа, мы, прежде чем вернуться к Хубилаю, должны заглянуть еще на несколько лет вперед. Следующей была очередь Сирии — ее побережья с пестрой смесью государств крестоносцев и с арабской династией, правящей лежащими вдали от моря Алеппо и Дамаском. Когда Хулагу двинулся к побережью Средиземного моря, христиане быстро вступили в союз с монгольским завоевателем, рассматривая его антимусульманскую кампанию как продолжение собственных крестовых походов; их армянские единоверцы тоже присоединились к этому союзу. Великодушный, как и прежде, со своими христианскими союзниками, с мусульманами Хулагу был столь же жесток, как всегда. Один мелкий эмир, правивший в Диарбекире (современная юго-восточная Турция), совершил ошибку, распяв христианского священника, путешествующего с монгольской пайцзой (аналогом паспорта). К тому же он оказал сопротивление войскам Хулагу, чем еще больше усугубил свою участь. В качестве прелюдии к походу на запад монголы взяли его твердыню, захватили эмира в плен и предали смерти посредством расчленения на тысячу кусков, срезая с него мясо по частям и засовывая куски ему в рот, а затем отрубили ему голову, которая стала своего рода талисманом, когда кампания развернулась в полную силу.

Армия перевалила через Евфрат и 24 января 1260 года достигла Алеппо. После шестидневной резни эти земли были подарены королю крестоносцев Боэмунду VI. Хама и Хомс капитулировали. Дамаск был покинут султаном, бежавшим в Египет, и Китбуга-нойон лично обезглавил дамасского градоначальника. Христиане ликовали, звонили колокола, вино лилось рекой, а в одной мечети восстановили христианские богослужения. Казалось, шесть веков мусульманского господства закончились. Затем монголы, пользуясь все это время хорошими пастбищами пограничья Сирии, повернули на юг, к Наблусу, гарнизон которого был истреблен за сопротивление.

Теперь наконец впереди лежал Египет, в котором ныне верховодили бывшие рабы-тюрки — мамелюки («мамелюк» означает «принадлежащий»), которые всего девять лет назад захватили власть, убив одного за другим нескольких султанов. И в этот момент пришли новости о событии в Монголии, изменившим все. В августе 1259 года умер Мункэ (обстоятельство, к которому мы еще вернемся в главе 5). Услышав об этом, Хулагу с большей частью сил вторжения вернулся в Персию, оставив Китбугу-нойона командовать 20 тысячами воинов.

Тогдашний египетский султан Куттуз сделал нечто, кажущееся верхом глупости, но оказавшееся крайне умным. Когда Хулагу отправил к нему послов, требуя капитуляции, Куттуз отрезал им головы. Для монголов убийство послов было актом варварства, исключавшим всякое дальнейшее общение, включая возможность капитуляции. Подобный поступок считался самым тяжким оскорблением. Именно такой поступок хорезмшаха Мухаммеда привел к знаменитому нападению Чингиса на Хорезм в 1219 году. Ничего лучшего для гарантированного вторжения нельзя было придумать. Наверное, это был акт вызова: лучше погибнуть, чем вновь стать рабами!

Но также это могло быть и преднамеренной провокацией, поскольку Куттуз вполне мог знать, что у него появилась возможность разбить монгольские войска, сокращенные уходом Хулагу и колеблющиеся на самой грани возможности к самообеспечению. В мае главные реки Сирии — Кувайк, Оронт (Аси), Барада, Авадж — резко мелеют, а пастбища высыхают. Оставшаяся треть монгольской армии в принципе могла есть и пить только потому, что другие две трети вернулись на восток. Вскоре монголы усвоят фундаментальную истину о ведении кампаний в этих краях, кое-как сформулированную Джоном Массоном Смитом: «Любые войска, которые были достаточно невелики, чтобы сосредоточить их среди адекватных пастбищ и источников воды, были недостаточно велики, чтобы бросить вызов мамелюкам». Выражаясь в современных терминах, у монголов катастрофически не хватало живой силы, танков и горючего для ведения крупных сражений. Более разумный предводитель дважды подумал бы, прежде чем лезть в драку. Но столкнувшись с таким оскорблением и столь откровенным вызовом, монголы не видели перед собой иного выбора, кроме как драться.

В июле 1260 года войска мамелюков численностью примерно 15–20 тысяч сабель — наверное, все же меньшие, чем силы монголов, хотя точная численность их неизвестна, — выступили из Египта в Палестину, пополнили в Акре запасы фуража и провианта и 3 сентября, во время рамадана, приготовились встретить армию Китбуги-нойона неподалеку от Наблуса. Это была армия совсем иного типа, чем у монголов. Из-за ограниченности пастбищ в Египте у среднего мамелюка был только один конь — зато холеный, более крупный и сильный, чем низкорослые лошадки монголов, родственные лошади Пржевальского. Мамелюки полагались не на скорость, а на вооружение: конечно же, на луки и стрелы, но также на копья, дротики, сабли, топоры, палицы и кинжалы. Они были превосходными лучниками, оружие им изготовляли опытные мастера по выделке луков (монголы свои луки делали сами), а стрелами снабжали в изумительных количествах профессиональные стрелоделы. Джон Массон Смит подсчитал, что в битве при Хаттине, в которой Саладин разбил в 1187 году крестоносцев, было израсходовано 1,3 миллиона стрел. Воинов обучали как скорости стрельбы, так и меткости, при стрельбе со стоящего коня. Везя на себе такую большую тяжесть, в открытой местности, где монголы чувствовали себя как дома, мамелюкские кони нипочем не смогли бы догнать врагов, чтобы позволить пустить в ход оружие — но в перестрелке монголы проиграли бы, как с ними уже однажды случилось в 1221 году в битве при Парване в Афганистане. Вдобавок мамелюкских бойцов отбирали за физическую силу, тогда как монголы были обыкновенными гражданами-воинами, превосходными только до тех пор, пока они могли сами выбирать условия битвы.

Но на этот раз они выбирать не могли. Местечко это называлось Айн-Джалуд, Источник Голиафа — поскольку предполагают, что именно здесь, где долина Изреель заканчивается, упираясь в изгиб бесплодных гор Гилбоа, Давид и выпустил из пращи свой роковой камень. Никакого хорошего отчета о битве не сохранилось, но согласно информации, представляющейся наиболее надежной, Куттуз прибыл сюда после 50-километрового марша из Акры рано утром 3 сентября. Это место он выбрал из-за его поросших лесом гребней и хороших источников воды. За спиной у него находились горы Гилбоа и восходящее солнце. Согласно одному сообщению, он разбросал войска по ближайшим склонам под деревьями, а остальные расположил у подошвы гор. Чтобы встретить мамелюков, монголы должны были обогнуть горы, идя от Иордана, так как наступали они медленно, производя страшный шум и тем самым сообщая о себе всему свету. Слишком поздно ослепленные солнцем монголы обнаружили, что их обошли. С подтягивающимися из долин по склонам Гилбоа подкреплениями мамелюкская кавалерия, свежая и хорошо вооруженная, сомкнулась вокруг уменьшившихся в числе и ослабевших монголов. Двое перебежавших к монголам мамелюкских вождей вновь переметнулись к своим, еще больше сократив монгольские силы.

Монголы погибли почти все до последнего. Согласно одному отчету, Китбуга-нойон был великолепен до конца, побуждая своих бойцов сражаться, пока не пал его конь, а он сам не попал в плен и не предстал перед Куттузом. Он отказался поклониться, заявив, что горд быть слугой хана. «Я не то, что ты, убийца своего господина!» — таковы были его последние слова, прежде чем ему отрубили голову.

Именно здесь, на современном Западном берегу реки Иордан, у монгольской военной машины наконец иссяк пар. Монгольские войска, в конце концов, не были непобедимы. Они совершат еще несколько нападений на Сирию, но так и не сумеют удержать ее, потому что как только они уходили с хороших пастбищ, то разом лишались всякого естественного преимущества. Честолюбивая мечта Чингиса о мире под властью монголов достигла на западе своих пределов. Будущая экспансия найдет себе место на востоке, у Хубилая.

* * *

Разгром монголов в 1260 году вызывает особый резонанс в наши дни. Мусульмане, рассматривающие американцев как «новых монголов», черпают надежду в воспоминаниях об Айн-Джалуде, так как этот пример доказывает им, что даже явно неодолимое нападение на ислам никогда не преуспеет. Цитата из статьи о втором захвате Багдада гласит: «фундаменталисты считают, что у них есть все основания предвидеть победу в этой битве, потому что история Багдада отнюдь не закончилась в 1258 году. Два года спустя египетские мамелюки сумели остановить поток монгольских побед в битве при Айн-Джалуде».

Однако история не обладает силой, если нет личностей, готовых и способных применить ее уроки на практике. Нет никаких причин считать, что нехватка горючего ограничит возможности коалиции, возглавляемой США, в той же мере, в какой отсутствие пастбищ ограничило возможности монголов. И тем не менее мусульмане видят тут урок, черпая дальнейшую уверенность даже в последующей столетней оккупации монголами Персии и Ирака. Ибо прежде, чем закончилась их власть, монголы обратились в ислам — и для некоторых это служит доказательством того что, невзирая на любые неудачи, ислам в конечном итоге всегда победит.

 

Глава 3

ЗАХВАТ ЮННАНИ

В это время Хубилай глядел на юг, в сторону южнокитайской империи Сун, представлявшей собой куда больший вызов монголам, чем мир ислама.

За 300 лет со времени своего основания сунский Китай стал ведущей державой мира. Достигнутое им высокое положение не имело никакого отношения к его географическим размерам. Он почти наполовину сократился, когда в 1125 году чжурчжени из Манчжурии захватили север страны и его 40 миллионов населения, и занимал всего лишь одну пятую площади современного Китая — куда меньше, чем родина Хубилая. Но империя Южная Сун была всем, чем не была Монголия: 70 миллионов населения — вероятно, даже больше, десятки больших городов, теснящихся в сердце древнего Китая и вокруг него, плодородная долина реки, которую китайцы называют Чан, а европейцы — Янцзы. Начиная с границы тибетского нагорья, откуда она вырывается через ущелья с отвесными склонами, эта река была и по сей день остается благословением и проклятьем: ее воды орошают и иногда затопляют плодородные рисовые чеки вдоль русла. Судоходная на протяжении 2700 км, она также являлась главной дорогой страны, в пределах досягаемости от которой стояли шесть самых больших городов Китая. Именно это имели в виду китайцы, когда именовали Китай «Срединным государством» — миром между морем и горами, между северными пустынями и влажным жарким югом, где окаймляющие Янцзы лесистые горы снова переходят в прибрежные равнины, поросшие пышной растительностью. Какой контраст с монголами — народом безлесных степей и бесплодных каменистых равнин, где нет ни одной естественной преграды и ни одной судоходной реки, с численностью населения едва в один процент сунского и лишь с одним собственным городком!

Но одна лишь численность не дает никакого представления о настоящих силах Сунской империи, о ее культурной глубине, экономическом подъеме и политическом единстве. Империя Сун соединила шесть независимых царств, создав более великое национальное государство, чем все его соседи — тангуты и тибетцы на западе, Наньчжао и два Вьетнама (как сейчас, но с иными названиями) на юге. Да, она утратила северный Китай вместе со своей столицей Кайфын, завоеванный в 1125 году чжурчженями — но Южная Сун сохранила свое культурное своеобразие, правя из новой столицы Ханьчжоу (тогда она еще называлась Линань). В любом случае Цзинь не была отрезанным ломтем, так как китайское население обоих государств объединяли общий язык и культура, и оба правительства, китайское и чжурчженьское, по большей части уживались друг с другом, а споры, иной раз возникавшие между ними, мало расстраивали повседневную жизнь.

Южная Сун не имела соперников по части искусства, богатства, изобретательности, глубины мысли — в области, качества и количества практически любых культурных и социальных особенностей, какие есть желание измерить. По сравнению с ней ислам был новинкой, империей, объединенной религией и торговлей, но разделенной внутри себя. Сунский Китай буквально распирало знаниями, в то время как Европа едва ворочалась в своем предренессансном сне. Индия? Юго-Восточная Азия? Япония? Африка? Ничего сравнимого. Французский ученый Жак Жерне описывает происходящее при власти династии Сун до вторжения монголов как Возрождение в европейском смысле этого термина: возвращение к классической традиции, взаимопроникновение знаний, подъем науки и технологии, новый гуманистический взгляд на мир — некоторая часть которого хлынет на Запад и воодушевит Европу.

Из-за употребления термина «Возрождение» напрашивается сравнение империи Сун с Италией XV века, которое в некоторых отношениях достаточно справедливо, за исключением того, что сунское возрождение не привело к устремленному вовне динамизму постсредневековой Европы: это было общество, предпочитавшее революциям преемственность и традицию.

Вот краткий набросок того мира, которому собрались бросить вызов монголы, немногие сорванные наугад цветы из сада, на исследование которого потребовалась бы не одна жизнь.

На самом нижнем уровне возрождение подпитывалось новыми способами выращивания риса. Для огромных масс крестьян жизнь, казалось, сделалась чуть легче, хотя крестьян практически не видно в хрониках, которые, как большинство официальных анналов в большинстве культур, писались грамотной элитой для своих господ. Более обильная и сытная еда, рост населения, торговля, новые виды производства (например, хлопчатобумажных тканей), люди, странствующие в поисках самосовершенствования, повышение доходов с земли, распространение образования, увеличение числа государственных служащих — все эти улучшения взаимодействовали, вызывая культурный бум. Огромные поместья обеспечивали доходами не посещающих их землевладельцев, которые предпочитали жить в городе. Рост богатства позволял финансировать искусство, разведение садов, моду, керамику, архитектуру. Многие крестьяне, оказавшись безземельными при расширении поместий знати, предпочитали поступить в армию, стать слугами в особняках богачей, уйти работниками в кабаки и чайные, податься в артисты или же на работу в одной из растущих индустрий — угледобывающей, металлургической, бумажной, печатной, солевареной; возможно, на одну из финансируемых государством фабрик — на некоторых из них трудилось свыше трех тысяч рабочих. Сунский фарфор стал одной из вещей, которые прославили Китай. Дороги наводняли повозки, реки и каналы запрудили лодки.

Поскольку материковые границы Китая были заблокированы «варварскими царствами», он обратил взор в сторону моря. Янцзы с ее притоками и каналами образовывала 50 000 км водных путей, по которым плыли парусники, спускаясь к побережью со множеством портов, намного превосходящих уровнем свои европейские аналоги, а из них выходили в море океанские суда с усовершенствованной парусной системой, спроектированной в расчете на преимущества, даваемым регулярными муссонными ветрами. Самым большим из этих портов был Гуанчжоу, настолько хорошо знакомый иностранным купцам, что более употребительным его названием было арабское «Зейтун» или «Зайтон» возможно, искаженное древнекитайское слово, по-арабски этот корень имеет значение «олива». Отсюда или из устья Янцзы сунский капитан, прокладывая курс с помощью компаса (изобретения, перенятого у специалистов по геомантике почти за два века до того, как оно добралось до Европы), выходил в море на своей четырех- или шестимачтовой джонке, надежность которой обеспечивалась водонепроницаемыми переборками (в Европе такую деталь судов увидят только в XIX веке), с тысячей человек на борту. Заморская торговля распространила сунские монеты от Японии до Индии. Китайская керамика экспортировалась на Филиппины, Борнео и даже в Африку.

И так уже прочно утвердившаяся система экзаменов для пополнения рядов государственных служащих была расширена, дав новую силу двадцати тысячам мандаринов и двум или трем тысяч их подчиненных. Законы сдерживали аппетиты богатых и помогали бедным. Государственным чиновникам платили достаточно хорошо, чтобы ограничить коррупцию. Государство, доходы которого гарантировались налогами и монополиями на добычу соли и полезных ископаемых, заботилось о народе как никогда раньше, строя приюты, больницы, каналы, кладбища и амбары для хранения резервных запасов зерна, даже финансируя деревенские школы. Система налогообложения была реформирована с целью добиться сотрудничества крестьян. Доходы, получаемые государством от налогообложения, были огромны и тщательно записывались. В конце XII века ежегодные доходы только от портовых таможен доходили до 65 миллионов связок по 1000 монет в каждой — это будет 65 миллиардов монет. Правда, монеты — штуки неудобные, и эти неудобства очень обременяли финансовую систему. Каждый император выпускал собственную валюту, и 1000 монет, нанизанных через квадратные дырочки в связки (чохи), весили 6 килограмм, но были эквивалентны примерно унции серебра (чуть больше нынешних семисот долларов); на эту сумму можно было купить примерно 60 кг риса. Вскоре после 1000 года в Сунской империи начали печатать банкноты. Позже торговые общества стали использовать чеки, которые можно было обналичить в обменных пунктах любого крупного города.

Но как же изготовлялись бумажные деньги? Ответ на этот вопрос позволяет понять определяющую черту китайского общества вообще и сунского в частности — информационный взрыв. Деньги печатались так же, как и книги — с помощью деревянных матриц, рельефных изображений, вырезанных на дереве. Именно эта техника подкрепила тот взрыв учетно-отчетных материалов и литературы, который начался в VIII веке в Китае, Японии и Корее. Огромный труд по вырезанию каждой страницы с идеограммами шиворот-навыворот вдохновил на следующий логичный шаг — печать разборным шрифтом; до этого не додумались больше нигде — или, по крайней мере, нигде не осуществили идею на практике, пока в середине XV века Иоганн Гутенберг не усовершенствовал эту революционную технологию в Германии.

Идея эта приписывалась некому Би (Пи) Шэну, который в XI веке создал литеры, вырезая их из влажной глины, а потом обжигая. Чтобы печатать с их помощью, он выбирал нужные литеры, закреплял на раме, обмазывал чернилами, клал на них ткань или бумагу и скорее слегка давил на них, чем оттискивал притиранием, как гравюры на меди. Это не могло срабатывать особенно хорошо, так как литеры, вылепленные из влажной глины, едва ли дадут отличную каллиграфию. И все же это был изощренный ход мысли — но в контексте китайской культуры обернувшийся тупиком: во-первых, печать с деревянных матриц была дешевой и эффективной технологией, абсолютно подходящей для китайской письменности и иллюстраций; а во-вторых, применение разборного шрифта было прямо противоположно этому. Лишь для передачи полного диапазона китайского письма наборщику понадобилось бы несколько тысяч литер, а ведь каждый знак в наборе должен иметься более чем в одном экземпляре — таким образом, общее число литер дошло бы до десятков тысяч. В XVIII веке в имперских типографиях имелось 200 000 печатных знаков, индексированных по рифмам; они хранились на нескольких вращающихся круглых столах, каждый по 2 метра в диаметре. Но даже тогда такая техника, применяющая керамические и металлические литеры, использовалась лишь изредка, поскольку подбор литер и набор страницы занимал весьма много времени. Для механического набора эту технику адаптируют только в XIX веке, и лишь современная электроника отправила эту трудность в область истории.

Когда Гутенберг разработал схожее решение проблемы воспроизведения текстов, у него было несколько технических преимуществ. Двумя из них являлись бумага с твердой поверхностью и давильный пресс для винограда — но наивысшим было культурное преимущество в виде алфавита, 26 строчных и заглавных букв, каждая в нескольких версиях, плюс знаки пунктуации. Наверное, из-за большей простоты своего письма идею подхватили корейцы и не бросили ее, став первым народом, применившим разборный металлический шрифт для печати в 1234 году 50-томных «Принятых ритуальных текстов прошлого и настоящего». Волей случая это произошло незадолго до того, как империя Сун пала под натиском монголов, имея на тот момент в использовании почти все элементы, которые могли позволить изобрести книгопечатание разборным шрифтом на два века раньше Гутенберга — о чем подробнее в главе 16.

Поразительный рост числа книг в сунском Китае служит доказательством того, насколько эффективна была печать с деревянных матриц. Для печати большинства обыкновенных работ выбирались доски из древесины груши с гладкой и ровной текстурой, тогда как изящные иллюстрации вырезались по твердой древесине гледичии сладкой, а один лишь текст, без картинок, вырезали на досках из мягкого самшита. Общий итог был феноменальным: имперская библиотека в Кайфыне насчитывала 80 000 томов. Вскоре после того, как к власти пришла династия Сун, был опубликован весь буддийский канон — 260 000 страниц на двустраничных блоках. Существовали огромные официальные сборники текстов и энциклопедии объемом до 1000 глав. Мода на коллекции вдохновила на создание каталогов картин, каллиграфии, камней, монет, чернил — всего и вся. Выходили научные трактаты о грибах, бамбуке, пионах, плодовых деревьях, птицах, крабах, цитрусовых и всякого рода технических предметах, один из которых («Мэнци битамь» Шэнь Гуа, или «Раздумья об озере снов») включает в себя рассказ о Пи Шэне и его разборном шрифте. Медицина, география, математика, астрономия — по всем этим отраслям знания существовали трактаты. Пакеты распечаток в результате прогона поражали, доходя до многих миллионов экземпляров. От одного буддийского сборника X века до сих пор сохранилось 400 000 экземпляров.

Под влиянием жившего в XI веке Сыма Гуана у историков развились и литературный стиль, и забота о надежных источниках с систематическими ссылками на них. Ученые, стремясь вырваться из-под отупляющего влияния буддийской теологии и стимулируемые страшно трудными экзаменами на чин, дающими пропуск к карьере, статусу и доходам, стремились вернуться к конфуцианским традициям и пойти дальше, развивая их, утверждая веру в разум, очевидность и выгоды образования — короче, в возможность прогресса в обществе и политике. Эти ученые-чиновники были глубоко озабочены природой нравственности и ее результатами в жизни здесь и сейчас — а не, слава небесам, природой Бога и его предполагаемыми путями, чем будут увлекаться столь многие европейцы в эпоху Возрождения. Религиозные споры бурлили в изобилии — но не религиозные войны, которые велись правительствами, а не церквями. Из этих интеллектуальных интересов произросло много блестящих личностей и по меньшей мере один гений: Шэнь Гуа, своего рода предшественник Леонардо да Винчи и Дарвина из XI века. Этот мыслитель распознал природу окаменелых останков, выдвигал теории, что горы были некогда дном моря, усовершенствовал астрономические инструменты, достиг больших успехов в математике, описал действие компаса, писал о фармакологии и проявлял острый интерес к политике, истории и литературе — таков список лишь немногих его достижений.

Сунские высшие классы отвергали буйные развлечения, называя их удовольствиями варваров и черни, в пользу литературы, живописи и каллиграфии. Они любили древности; трактат Хун Цуня «Гу-чжуань» («Древние монеты») был первой книгой о нумизматике. Каталог древних надписей на камне и бронзе насчитывает 2000 наименований; он был составлен коллекционером Чжао Минченом, жена которого Ли Цинчжао была одним из самых блестящих поэтов своего века. В городках лавочники и ремесленники любили чтение вслух, короткие музыкальные пантомимы, представления марионеток и театры теней — традиции, которые впоследствии стимулируют появление театра и оперы.

Культурно великая держава; но в военном отношении отнюдь не столь великая. И не из-за малочисленности армии — в 1045 году у империи Суй было свыше миллиона солдат. Дело заключалось в ее статусе и эффективности. Офицерами служили ученые-чиновники, а не профессиональные военные, солдаты же были наемниками, подонками общества, вытащенными со дна вербовщиками, которые были настоящим бичом сельской местности. В армию не брали наемников-варваров из северных степей, поэтому у нее не было никакой кавалерии, о которой стоило говорить. Однако неэффективность основной массы армии уравновешивалась кое-какими необыкновенными технологиями. По мере того, как росли города, рос и парк разнообразных сверхмощных осадных машин, вроде взводимых мускульной силой требушетов и аркбаллист, которые вскоре приспособят к делу монголы. Эта машинерия была соединена с алхимическими исследованиями предыдущего века. В начале X века порох на основе селитры использовался в зажигательных устройствах, именуемых «летучими огнями» — примитивных ракетах. Век спустя сунские катапульты метали бомбы и дымовые гранаты.

Вот на такую великую культуру и собирались теперь напасть монголы. Последствия этого были более чем странны — что-то вроде попытки залить струей воды горящее масло: горючее растеклось, хлынув на запад вместе с монгольскими войсками и привнося в Европу китайские идеи и открытия. И движущей силой, стоявшей за этой цепью событий, был Хубилай.

* * *

Фронтальное нападение на империю Сун через оживленную, широкую и хорошо защищенную Янцзы явно грозило полным провалом. Столь безнадежными делами монголы не занимались. Значит, Мункэ требовалось нечто, способное дать ему преимущество. Случилось так, что к юго-западу от империи Сун, за пределами ее границ, располагалось мелкое государство, способное, если его завоевать, послужить базой для открытия второго фронта.

Во главе операции был поставлен Хубилай, и очень вовремя. В 1252 году ему было 37 лет, и ему еще никогда не приходилось нести ответственности ни за что, кроме своего удела. Его же брат и отец вели крупные кампании, когда им еще не исполнилось двадцати или в двадцать с небольшим. То была первая операция неопытного предводителя; поэтому Мункэ озаботился обеспечить Хубилая самой лучшей помощью в лице одного из самых опытных своих полководцев — Урянхадая, 50-летнего сына легендарного Субудая, завоевавшего при Чингис-хане половину Азии и значительную часть России.

Цель их выглядела далекой и очень труднодостижимой. Она была ядром того, что между 647 и 937 годами называлось великим царством Наньчжао, но теперь сократилось до огрызка вокруг своей столицы Дали и именовалось по ней. Контролировавшее дорогу и тем самым торговлю между Индией (через территорию теперешней Бирмы) и Вьетнамом, Дали представляло собой узел из поросших лесом гор и соперничающих племен, куда, как знали с давних пор, крайне трудно проникнуть, не говоря уже об установлении власти над этим краем. В 751 году один из императоров династии Тан попытался покорить его и потерял 60 тысяч солдат.

Поэтому неудивительно, что сведения о Дали-Наньчжао остаются скудными и спорными. К примеру, тайские легенды называют Наньчжао изначальной родиной тайцев, где они правили в расцвете величия и славы, пока их не изгнали монголы; современные ученые придерживаются единодушного мнения, что тайцы были незначительной группой воинов, жившей далеко на юге. Населяющие Дали байцы, тибето-бирманское племя, выдвинулись в качестве преобладающей группы в 937 году и с тех пор стойко сохраняли независимость под властью царствующей семьи Дуань.

Мало кто из жителей запада когда-либо слыхал об этом регионе и культуре, поскольку это место не имело никакого значения. Семейство Дуань правило краем примерно в 800 км в поперечнике — полмиллиона квадратных километров, величиной примерно с Афганистан или Техас. Лежащая к северу от него Сычуань славилась своей сыростью, поэтому китайцы назвали Дали и окружающий его район Юннань, «к югу от туч». Эта страна являлась своего рода южноазиатским гибридом Афганистана и Швейцарии: межплеменная вражда в ней обуздывалась правителями, богатеющими на торговле и поддерживающими мирные отношения с китайцами, которые достаточно усвоили уроки прошлых лет, чтобы оставить в покое этот край с его путаницей племен, горами, великолепным озером и очаровательным климатом. В наше время Дали по-прежнему процветает благодаря своим корням и самобытности. Проживающие там байцы все так же носят традиционные яркие запашные рубашки и массивные головные уборы. Вдоль мощеных улиц тянутся каменные дома, украшенные резьбой по дереву. Буддийские пагоды напоминают о древнем Наньчжао. Мастера работают с местным мрамором. Туристы бродят по старому городу или по горным тропам и берегу озера. Это напоминает Катманду стареющих хиппи, каким он когда-то был. Для Мункэ и Хубилая же эта земля стала каменной ступенью к дальнейшим завоеваниям.

Подробности этого крайне рискованного предприятия, требующего большого напряжения сил, неясны, но к нему стоит приглядеться как можно внимательней, поскольку это объясняет, как Юннань стала частью монгольской империи и в силу этого — провинцией современного Китая.

Стратегам в Каракоруме вторжение, должно быть, представлялось безумной идеей. Дали, защищенное с одной стороны Лазурными горами, похожими на зубья пилы, а с другой — озером Эрхай, имело не так много подступов, и все они без труда защищались. Однако три века мира сделали данное государство самодовольным, у него не было никакой армии, заслуживающей упоминания. Оно стало созревшим плодом, который осталось лишь сорвать — если только монголы смогут добраться до него через территорию Сунской империи. А это означало, что им понадобится собрать армию на землях, недавно отвоеванных у тангутов, а потом прорваться на юг, пройдя тысячу километров вдоль слабо охраняемых западных границ империи Сун. Сделать это надо было безупречно — значит, операцию требовалось тщательно спланировать. Начав с конца лета 1252 года стягиваться в полупустыню Ордос в большой северной излучине Желтой реки, армия Хубилая потратила на сборы целый год; процесс весьма нудный в связи с необходимостью доставить огромное число кибиток и осадных машин, которым пришлось пересекать реки и долины. В конце концов осенью 1253 года это огромное войско направилось на юго-запад, пройдя 350 км вдоль Желтой реки до Дао, а затем на юг через предгорья Тибетского плато туда, где теперь находится северная часть провинции Сычуань. Это был весьма отдаленный район, даже для монголов, но в 1239 году туда все же вторгался («завоевал» было бы слишком сильно сказано) второй сын Угэдэя Хадан. Хубилай стал лагерем в холодной горной степи в современном автономном районе Аба, не столкнувшись ни с какими неприятностями со стороны местных жителей, отъявленно диких полукочевых нголоков, и был теперь готов напасть на Дали.

Если Дали капитулирует, то уничтожать ничего не понадобится. Позже китайская «Юань-ши» («История династии Юань») поведает историю о том, как советники-китайцы сумели уговорить его во имя здравого смысла обуздать свою монгольскую душу, склонную от природы к насилию. Однажды вечером его главный советник Яо Шу рассказал ему о том, как сунский полководец Гао Бинь захватил Наньцзин, не убив «ни одного человека; рынки открылись в обычное время, словно вернулся законный властитель». На следующее утро, подымаясь в седло, Хубилай наклонился к Яо Шу и сказал: «То, о чем ты мне рассказывал вчера, как Гао Бинь никого не убил, могу сделать и я».

Следуя обычной практике, Хубилай отправил вперед трех послов, предлагая Дали возможность капитулировать, однако главный министр Дали, правивший из-за трона Дуаней, казнил их. Должно быть, он был плохо информирован, излишне самоуверен или лишен всякого чувства истории — либо все это вместе взятое. Убийство послов было самым тяжким из дипломатических преступлений, публичной пощечиной, гарантирующей решительное нападение всеми имеющимися силами и непредсказуемые последующие ужасы.

Хубилай разделил свои силы на три части. Одно крыло устремилось на восток, спустившись с высокогорной степи в долину Сычуань, к современному городу Чэнду, пополняя запасы на недавно убранных полях Дуцзянъяня, где плотины и искусственные острова, некоторые из которых насчитывали полторы тысячи лет, контролировали реку Минь. Сам Хубилай направился горной степью на юг, соединившись с первой колонной примерно через 350 км пути и около трех дней спустя. Обо всем этом наверняка должно было стать хорошо известно в Дали. В то же время Урянхадай двинулся трудной, практически несуществующей тропой примерно ста пятьюдесятью километрами западнее двух других колонн, углубившись в горы западной Сычуани, пересекая долины и горные цепи, чтобы выйти на главную дорогу между Дали и Тибетом. Это даст ему возможность в должное время совершить стремительный двухдневный бросок к Дали.

Гао, правитель Дали, собрал свои войска на Верхней Янцзы, истоки которой образовывали долину в одном дневном переходе за горами к востоку от города. Армия Дали могла показаться грозной, но монголы уже много раз оказывались в подобном положении. Река не была для них препятствием, ибо по пути на юг они переправились через десятки рек. Иные бывалые воины участвовали еще в походе 1226 года под предводительством Чингиса, когда тот переправился через Желтую реку, используя в качестве плотов наполненные воздухом бурдюки из-под воды. Это уже много веков было стандартным способом переправы; даже сегодня можно попробовать переправиться таким образом в Ланьчжоу, или даже еще ниже по течению, в Шапотоу, недалеко от того самого места, где переправились армии Чингиса во время его последней кампании. Разумеется, переправа производилась ночью и в полном молчании. Возглавляемые полководцем по имени Баян, о котором подробнее будет рассказано ниже, монголы на рассвете зашли во фланг Гао, атаковали, нанесли большой урон и вынудили его спешно отступить к Дали.

Поскольку Урянхадай галопом подходил с севера по берегу озера, Дали оказалось отдано на милость Хубилая. Учитывая оказанное сопротивление и убийство послов, можно было предположить, что дальше последует тотальная резня в духе Чингиса. Однако Чингис отнюдь не был средоточием безжалостного варварства. Если он вырезал население городов, то главным образом с целью поощрить другие города к сдаче — когда город капитулирует сам, это уберегает от многих хлопот. В любом случае победитель получает достаточно добычи, но ему живется легче, если подданные благодарны за сохранение жизни, а не озлоблены проявленной жестокостью и вследствие этого склонны к мятежу. Здесь же не было никаких других городов, которые требовалось покорить. Поэтому Хубилай приказал проявить сдержанность, провозгласив, что не следует наказывать простой народ за провинности глупого руководства. Вряд ли это было заслугой его китайских советников — к этому времени Хубилай уже приобрел достаточный административный опыт, чтобы постигнуть эту истину самому; но вполне естественно, что его советники (а также авторы «Истории династии Юань») припишут всю честь такого поступка цивилизующему влиянию Китая.

Все стало на свои места с необыкновенной легкостью. Казнивший послов главный министр и его подчиненные сами были казнены, но этим все и ограничилось. Царь стал марионеткой в руках чиновников Хубилая. Примерно так же, как какого-нибудь раджу в британской Индии, его сделали угодливым подчиненным, изнежив роскошной жизнью, а позже наградив величественным с виду, но пустым титулом магараджи. Используя Дали в качестве военной базы, Урянхадай двинулся дальше на юго-восток «умиротворить» проживающие там племена, проник в современный северный Вьетнам, в 1257 году взял Ханой, а затем довольно поспешно отступил, столкнувшись с тропической жарой, малярией и энергичным сопротивлением. На словах это выглядит очень просто, однако масштабы операции потрясают — от Юннани до Ханоя тысяча километров пути. За четыре года монголы, почти не встречая сопротивления, совершили марш в обход всей западной границы империи Сун; теперь у них — точнее, у самого Хубилая — имелись все необходимые возможности для планирования следующей фазы войны с югом.

* * *

Юннань стала подобна новой гире, поставленной на чашу весов — она причудливым образом вывела Китай из состояния равновесия.

Этот край почти на 20 лет предоставили самому себе, оставив там всего лишь небольшой гарнизон. За эти годы единственное примечательное событие — то есть достойное не более чем примечания на полях — заключалось в установлении местными офицерами краткого дружественного контакта с крошечным соседним княжеством Каунгай, расположенным в верхнем течении Иравади и, таким образом, на главном пути на запад, в бирманские долины. Это событие, в то время совершенно незначительное, приобретет вес намного позже, когда Хубилай обратит взор в сторону Бирмы.

В 1273 году в Юннань прибыл первый администратор высокого уровня. Саид Аджаль был туркменом, пережившим в 1220 году жестокий штурм Чингисом Бухары, поскольку его дед сдался монголам во главе тысячи всадников. В то время ему было девять лет. Мальчик вырос в Монголии и Китае и в дальнейшем сделал выдающуюся карьеру на различных государственных постах, достигнув вершины в Юннани, которую он, с помощью своего сына Насир ад-Дина, полностью и окончательно привел в состав империи.

Последствия этого сказываются до сего дня — современная Юннань является местом смешения многих культур. Эта земля, населенная аборигенами, не представлявшими ни для кого опасности, была все же атакована армией, состоящей по большей части из китайцев и возглавляемой монголами. А потом этот район передали мусульманину, который сделал его частью монголо-китайской империи и был ответственным за внедрение там ислама. В результате это привлекло сюда мусульман. Сегодня полмиллиона мусульман составляют часть богатой амальгамы проживающих в Юннани народов.

 

Глава 4

В КСАНАДУ

Вернувшись в свои китайские земли, Хубилай начал эксперименты с крупномасштабным управлением уделом, словно оттачивал мастерство, которое ему понадобится как будущему императору, который, широко расставив ноги, стоит сразу на двух мирах, монгольском и китайском. Его уделы начали меньше походить на поместья и больше — на миниатюрные царства, особенно его главное владение в долине Вэй. Для надзора за этим существенным куском территории 50 000 квадратных километров со смешанным китайским и некитайским населением — он назначил двадцатилетнего уйгура Лэнь Сисяня, который, в свою очередь, взял на службу почтенного конфуцианца Цзу Хэна. Выражаясь утонченным языком «Истории династии Юань», оба они усвоили возвышенный конфуцианский идеал «обуздывать буйных и поддерживать слабых». Вместе с другим советником Хубилая, дзен-буддийским монахом Лю Бинчжуном, они восстанавливали школы, запрещали монголам обращать в рабство ученых и печатали бумажные деньги.

В пространной докладной записке Лю расписал, какие шаги следует предпринять Хубилаю, чтобы общество продолжало развиваться гладко и с выгодой для себя, и, вероятно, указал, что хорошее правление зависит от хороших государственных служащих, которые могут появиться только из хороших школ. По сути дела, эрудит Лю советовал Хубилаю вести себя подобно китайскому императору. Ему следовало кодифицировать налоги и юридические системы, вновь ввести для поступающих на государственную службу экзамены на чин и финансировать написание истории предыдущей династии — традиционная задача нового китайского правителя. Однако Хубилай не собирался заходить столь далеко. Никаких экзаменов на чин не будет, так как это означало бы, что все его советники окажутся китайцами; не будет никакой истории династии Цзинь, так как китайцы воспримут это как провозглашение новой династии, что, в свою очередь, в глазах монголов будет выглядеть как попытка узурпации власти брата. Возможно, именно этого-то и хотел Лю — но не Хубилай.

* * *

Хубилай уже опирался на два мира, и в 1256 году принял первое важное решение с целью сделать такое шаткое балансирование постоянным. Ему требовалась хорошая база, однако в его уделе не было достойного для этой цели города. Если он желал сохранить доверие своих новых китайских подданных, от которых теперь зависел его доход, ему нельзя было утверждать традиционные монгольские ценности, создавая город из юрт с передвижным дворцом. Поэтому, возможно, отчасти благодаря Лю, он решил создать постоянную столицу. А почему бы и нет? Создал же Угэдэй такую в Каракоруме, а брат Хубилая Хулагу мог выбрать себе столицу из многих исламских городов; правительству северного Китая требовался никак не меньший центр власти. Но выбирать место для него надо былое особым тщанием. Настоящий китайских правитель, несомненно, занял бы одну из старых столиц, возможно, Чанъань (Сиань) или Кайфын (обе они располагались неподалеку от владений Хубилая), либо даже Пекин, восстановивший в какой-то мере свое самоуважение после взятия его в 1215 году Чингисом. Но Хубилай не был китайцем и не мог позволить себе выглядеть таковым в глазах своей семьи и соотечественников-монголов. Его китайские советники поняли эту трудность и занялись подысканием подходящего места для строительства столицы.

Хубилай в общих чертах представлял, в каком районе должна находиться его столица, поскольку если он хотел равно утвердиться в двух культурах, диапазон выбора был не слишком велик. Столица должна была располагаться в пределах досягаемости от Пекина, именовавшегося в ту пору Чжунду — «Центральная столица», однако она должна была находиться в степи, на традиционной монгольской территории.

Степи Внутренней Монголии, осваиваемые ныне наезжающими с юга китайцами, подступают на карте удивительно близко к Пекину до них всего 250 км. Однако на практике между ними лежит целый мир, даже при наличии отличных новых дорог, порождения современной экономики, находящейся на подъеме. Это семь часов езды по дороге, которая сначала ведет вас по крутым медленным подъемам, а потом делает большой зигзаг, огибая горы и растягивая путешествие еще на сотню километров. Мы направляемся на северо-восток, прочь от насыщенного городского уличного движения и вездесущего супа с лапшой, по скоростному шоссе, которое доставляет к Великой Стене миллион туристов в год. Однако это чудо не должно нас задерживать, поскольку его построили уже после Хубилая. Наше внимание должно быть устремлено к тем волнообразным горам, по которым плывет Стена. Здесь проходила последняя естественная линия обороны Пекина — два покрытых лесом гребня, горы Чжунду и Си, сплошные острые пики и крутые ущелья, ландшафт, похожий на скомканную жестяную фольгу. Древний путь через них некогда проходил по ущелью Цзуён, ширина которого сокращается в самом узком месте до нескольких десятков метров. Оно не может вместить в себя все скоростное шоссе, поэтому некоторое время полоса, ведущая на север, с нудными вереницами ревущих грузовиков, врезается в стену долины, а полосы, ведущей на юг, не видно, ибо она тянется по другую сторону гор. Защищать эту линию обороны не составляло труда, здесь можно было остановить большинство армий — но только не монголов в 1213 году. Именно поэтому империя Мин, опасаясь монгольского возрождения, построила на горах Стену, и именно поэтому Стена эта на самом деле представляет собой много стен, разные куски и кусочки, охраняющие боковые гребни, где могли проскользнуть отчаянные воины на крепких лошадях.

Теперь мы поднялись на несколько сотен футов и находимся фактически на полуплощадке. Следующую сотню километров ехать легко. Дорожные знаки на английском предупреждают об опасностях, вызванных монотонностью езды: «Не пытайтесь ехать утомленным!», «Не ездите усталым!» Следующая остановка, Чжанцзякоу, прежде находилась в семи часах езды от Пекина; теперь ехать до нее всего два часа, если поток машин невелик.

Чжанцзякоу — город исторический, хотя об этом никак не догадаешься, глядя на потрепанные многоквартирные дома, которые ныне совсем заслонили кучку одноэтажных домиков и улочек старого города. Некогда этот городок отмечал границу между низинными землями Китая и расположенными на плато землями Монголии, поэтому монголы (и иностранные исследователи) называли его Калганом — от монгольского слова «ворота». Через эти ворота протекала торговля между Россией, Монголией и Китаем. Век назад тут действовало 7 тысяч торговых обществ; через узкие северные ворота городка проезжали сотни кибиток, запряженных волами, и проходили сотни тысяч верблюдов. Революция 1917 года в России убила это поселение, а вскоре его окрестности прославились разгулом бандитизма. Ныне город обрел новую жизнь в связи с усиленным продвижением Китая в свою пограничную провинцию, автономный район Внутренняя Монголия, в то время как монгольское влияние, насколько я мог видеть, совершенно исчезло. Ощущение его исторической роли дает только ландшафт, долгим зигзагообразным подъемом ведущий к фермам и деревням монгольского плато.

Затем мы сворачиваем на восток, и мобильный телефон с писком высвечивает сообщение: «Добро пожаловать во Внутреннюю Монголию». Надпись на огромном изваянии — руке, сжимающей монгольскую узду, — призывает нас всех защитить степь, которая определенно нуждается в защите, так как осталось от нее немного. В Чжэнлан-Ци построена новая железная дорога с целью привезти еще крестьян и цивилизовать этот пограничный район с помощью новых плугов и новых сел.

Однако сразу за полотном железной дороги есть еще открытые пространства, которые порадовали бы душу Хубилая. Этот край тоже богат историей, поскольку тут располагался лагерь Чингиса, когда тот двигался на юг, к Пекину, и когда возвращался из похода. Вероятно, именно поэтому Хубилай направил сюда внимание своих советников. Возглавляемая Лю Бинчжуном группа «Золотой Лотос», как называли мозговой трест Хубилая, выполнила предписанные ритуалы геомантики и определила, где находится место, которое сейчас известно в англоязычном мире как Ксанаду. Имя, которое дал ему Хубилай, звучало как «Шан-ду», Верхняя Столица — в противоположность Да-ду (Пекину), Великой Столице, какой он стал при монголах.

Существует легенда, что первоначально это место именовалось Лун Ган, Драконий Хребет, поэтому Лю и Золотому Лотосу пришлось навести чары, дабы изгнать этого дракона и воздвигнуть высокий железный вымпел, наделенный магическими силами, желая предотвратить его возвращение. Кроме того, посреди этой открытой равнины находилось озеро, которое пришлось осушить и засыпать.

Строить было, по большому счету, почти не из чего — кругом едва ли росло хоть одно дерево и не имелось никаких каменных карьеров. Главный дворец Ксанаду, храмы, правительственные здания, меньшие дворцы и дома чиновников — строительство всего этого пришлось начинать с нуля, с упряжек тягловых животных и верениц повозок, везущих лес и камень (и мрамор, как мы скоро увидим) из мест, лежащих за сотни километров от места строительства.

* * *

Хубилай несколько остерегался называть свою новую резиденцию столицей, возможно, предпочитая делать вид, будто это всего лишь летний лагерь. Строить его пришлось три года, последующие три года он был известен под названием Кай-пин и переименован в Шан-ду только в 1263 году. Но столицей ему было предназначено стать с самого начала, хотя и предполагалось быть скорее резиденцией правительственной администрации и местом отдыха самого Хубилая, чем живым городом; скорее Версалем, чем Парижем.

В городе имелось три сектора, сплошь квадратных, вмещенных один в другой в стиле китайских столиц. Размеры Внешнего Города — 2,2 км с каждой стороны, почти 9 км в целом — и близко не дотягивают до упомянутых ненадежным Марко Поло 16 миль, однако достаточны, чтобы вместить кучку домов из дерева и глиняных кирпичей для массы простого народа, теснящихся в углу меньше квадратного километра величиной и заботливо отделенных от северного сектора. Там располагался прямоугольный парк, именуемый Императорским Садом. Здесь, согласно надписи у нынешнего входа на площадку, «царило благоденствие». Марко Поло оставил его описание — олени щипали луговую траву, бродя среди куп деревьев, пили из ручьев и фонтанов. Это была Аркадия Хубилая, искусственная версия монгольской степи, где он мог подстрелить одного оленя из лука, а на другого натравить ручного снежного барса, либо спустить сокола на певчих птиц. Здесь также стоял бамбуковый павильон около 15 метров в поперечнике, крытый, словно черепицей, уложенным внахлест расщепленным камышом, откуда хан мог наблюдать за демонстрацией искусства верховой езды. В этом мирном окружении Хубилай также воздвиг свою Большую Юрту-Дворец — центральную точку ансамбля в монгольском стиле.

В юго-восточном углу Внешнего Города находился Императорский Город — 1,4 квадратных километра, окруженных четырехметровой кирпичной стеной, за которой располагались правительственные учреждения, мастерские ремесленников и несколько храмов, даосских и буддийских, аккуратно выстроившиеся вдоль сетки улиц.

Сердце столицы, Дворцовый Город, располагалось внутри Императорского Города. На самом деле квадрат, содержавший в себе дворец, был не совсем квадратом, имея размер 570 на 620 метров, чуть больше двух километров в окружности. Шесть залов заседаний — залы Хрусталя, Благоденствия, Мудрости, Ясности, Благоухания и Правящего Неба — были собраны у подножия самого дворца, Зала Великого Постоянства, построенного, как и все другие здания, в китайском стиле, с изогнутыми кверху краями крыш и глазурованной черепицей. Рашид ад-Дин говорит, что дворец был построен прямо над озером, на платформе из щебня и расплавленного олова, в результате чего вода позже вырывалась повсюду, создавая ручьи и ключи.

После того, как в 1368 году монгольская династия пала, Ксанаду оказался заброшен. За 600 лет он совершенно развалился, его великий дворец, дворы, здания и стены разрушались, пока не превратились в жалкие руины, едва различимые во всхолмленной степи. Один из врачей английской дипломатической миссии в Пекине, Стивен Бушелл, в 1872 году случайно наткнулся на эти развалины и сообщил, что видел мраморные блоки, остатки больших храмов, «лежащих повсюду разломанных белых львов, драконов и остатки других резных монументов». Когда в 1930-е годы японцы оккупировали Внутреннюю Монголию, то вели в этом районе какие-то работы, после которых мало чего осталось. И до, и после прихода к власти коммунистов в 1949 году Китай не проявлял к этому месту ни малейшего интереса, так как монгольская династия, установленная варварами из-за Гоби, была главой в истории страны, которую современные правители предпочли бы забыть.

Именно здесь, как знает каждый английский и американский школьник, Хубилай повелел воздвигнуть для своих удовольствий величественное здание со сводчатой крышей, как пригрезилось однажды летним днем 1797 года Сэмюелу Тейлору Кольриджу, прежде чем его грезы нарушил незваный гость. Но видение Кольриджа и его поэма — плод фантазии; поэтому открытие, что это место и это великолепие действительно существовали и что посетив одно, можно ощутить другое, становится большим сюрпризом.

* * *

Когда я впервые побывал в Ксанаду, на подъездных дорогах не было никаких указателей. Моего гида это ничуть не взволновало. «Под носом есть рот», заметил он с мудростью веков и доказал это, спросив дорогу у пары крестьян. Мы смогли въехать прямиком на место, в восхитительно дикую местность, где из колышущихся трав и красивых луговых цветов плавно поднимались разрушенные стены. Это место не окружала никакая ограда, ничего не требовалось платить за вход, никакие музейные смотрители не блокировали подъезд по дороге, прорезавшей внешнюю стену. Небо отливало чистой монгольской голубизной, дул легкий ветерок, и единственные звуки издавала одинокая кукушка.

Но мы были тут не одни. С полдюжины людей измеряли тут все, с помощью бечевы разбивая участок на квадраты. Это были археологи из Хух-Хото, начавшие наконец подхватывать нити исследований. Один из них, Вэй Цзянь, помощник профессора в Институте Археологии, вкратце просветил меня через гида. Вот здесь находились стены, а вон там дворец. Вся эта низина некогда называлась Равниной Золотых Цветов — легко понять, почему, видя изобилие лютиков в смеси с лилово-белыми цветами, названия которых я не знал.

— Видите, какое это прекрасное место, защищенное горами, — указал он. Я посмотрел на стену невысоких гор на севере. Они казались очень островерхими. — Это место избрали по суеверным причинам. Оно благоприятное. На севере — Драконья гора, а на юге — река Молния.

— Эти горы кажутся похожими на… зверей.

— На вершинах у них святилища, груды камней. Есть предание, что эти святилища посвящены Семи Богам, — он употребил название, каким монголы обозначают созвездие, называемое у нас Плугом, то есть Малую Медведицу. — Это надо будет проверить. Нам нужно многое узнать.

Раздвигая колышущуюся траву, я прошел ко дворцу и наткнулся на грубую, маленькую, неуместную здесь статую — тюркскую, домонгольскую, стоящую словно на страже. Может быть, ее привезли сюда люди Хубилая, или нашли здесь и просто оставили в покое. Земля была усеяна обломками, грозившими вывихом лодыжки, если я буду неосторожен. Основание дворца по-прежнему оставалось там — земляная насыпь примерно пятидесяти метров в длину, возвышающаяся над травой метров на шесть. Несмотря на утверждения Рашид ад-Дина, не наблюдалось ни малейшего намека на подземную влагу, за исключением того, что некогда, возможно, было колодцем в том, что некогда, возможно, было двором. Хотя вполне возможно, что тут всего лишь находилась опора для знамени. По бокам от дворцовой насыпи высились две других — остатки трех больших зданий, образующие трехсторонний двор. Проложенные туристами тропы, петляя, подымались на вершины насыпей по обеим сторонам. Однако спереди был почти отвесный земляной фас, пронизанный линиями отверстий, где давно исчезнувшие балки крыши, должно быть, поддерживали кровлю. Я представил себе прибывших в город сановников, спешивающихся в тени этого навеса, прежде чем подняться по лестнице в сам дворец, где хан примет их, сидя на вознесенном троне. Теперь там не осталось ничего целого, равно как и внизу.

Мне это показалось крайне странным: земляная платформа пережила семь веков, несмотря на яростные летние ливни и зимние морозы, раскалывающие камни — от самого же здания не осталось и следа. Есть, конечно, мелкие обломки, валяющиеся среди жестких трав. Но где же кирпичи и черепица? Где виденные Бушеллом в 1872 году остатки храмов и монументов? Неужели все забрали японцы, оставив только грубые каменные обломки? Я подобрал некоторые из них — сплошь бесформенные куски и кусочки без малейшего намека на то, чем они когда-то были. Но какие обломки, какие камни: прах Ксанаду… Как же мне, черт возьми, воздать им должное?

Я вернулся туда в 2004 году. Там наступили перемены, отражая перемены, происходящие повсюду в Китае. Теперь на восток из Чжэнлан-Ци ведет отличное новое шоссе с указателем как на китайском, так и на английском, указывающим путь к «Юань Шан-ду», а также недавно проложена малая дорога, идущая прямо на север через пастбище к туристическому лагерю из круглых белых монгольских юрт. Шоссе огибает лагерь, делая два поворота под прямым углом, и приводит вас к ограде, воротам и небольшому музею с парой смотрителей и платой за вход. Однако после въезда я, как и прежде, оказался предоставлен самому себе. Иностранные туристы не получают никакой помощи, поскольку власти еще не оценили значимости этого места, особенно для англоязычных лиц. Немногочисленные указатели все еще только на китайском. А я был все еще волен бродить по горкам, по дворцовой платформе и покрытым травой обломкам, все еще волен подбирать любые кусочки и обломки камня.

Теперь так останется уже недолго. Археологи немало поработали. Во дворе музея стоит стеклянный ящик, содержащий громадный блок белого мрамора в 2 метра высотой. Его нашли под развалинами дворца в 2003 году вслед за двумя другими подобными находками, отправленными в музей Хух-Хото. Вероятно, некогда капитель колонны, он украшен великолепно изваянным барельефом из переплетающихся драконов и пионов — символов и войны, и мира.

Подобные находки и впрямь повергают в изумление. Они намекают на былое великолепие этого места, на мастерство художников Хубилая и на затраченный труд — ближайший источник мрамора находится в 700 км отсюда. Они также являются новым доказательством в громком академическом споре о том, в самом ли деле этот ненадежный Марко Поло побывал в Китае. Однако он начинает свое описание словами: «В этом месте есть очень красивый мраморный дворец». Как гласит табличка около дворцовой насыпи, «эти предметы свидетельствуют о присутствии Марко Поло».

Самая большая перемена, однако, не на самой территории раскопок, а на подъезде к ней. Первый признак близости к Ксанаду — это туристический лагерь, примерно 40 маленьких монгольских юрт (герое) и три огромных бетонных с двойными куполами. Это намек на грядущее. Лагерь создан местным бизнесменом «Бенджамином» Жэнем (китайцы, ведущие дела с Западом, часто называют себя западными именами). Жэнь замечателен в нескольких отношениях: это красивый, общительный, щедрый и честолюбивый человек, движимый желанием соединить бизнес с экологией. Сознавая разрушительное распространение в степь промышленности и сельского хозяйства, он задумал посадить леса и спасти пастбища. Поддержанный богатым индонезийцем, он приобрел участок земли величиной с округ, посадил на его половине не менее 15 миллионов деревьев и отвел бы остальное под пастбище, если бы не обнаружил, что земля пострадала от катастрофического перевыпаса. Теперь он предоставляет ей снова сделаться лугом.

Одно потянуло за собой другое. Волей случая его земля оказалась рядом с Ксанаду. Неплохо говоря по-английски, он сразу увидел скрывающийся тут огромный потенциал для туризма, особенно благодаря новому шоссе. Туристам же требуется где-то останавливаться. Его туристический лагерь открылся в 2003 году, предлагая туристам монгольские геры, хитроумно приспособленные к современности наличием в них двуспальных кроватей, освещения, водопровода и туалетов, а также двухкупольные рестораны, в которых работают местные жители, готовя для туристов монгольские пиршества и развлекая их монгольской музыкой. За первый год работы предприятия он принял 1500 гостей, а в 2004 году — 6000; цифра, которая ко времени Пекинской Олимпиады 2008 года должна возрасти в шесть раз.

В современной атмосфере приватизации я мог без труда представить, как Жэнь заключает сделки с музеем и получает доступ к территории раскопок и потоку информации. В скором времени поездка сюда станет делом легким, комфортным, многолюдным и дорогим. И если вы не отправитесь туда как можно скорее, боюсь, что путешествие в Ксанаду больше не будет приключением, и вам определенно не позволят собирать осколки битой черепицы.

Но куда же подевались те виденные Бушеллом остатки? У Жэня имелся на это ответ. В близлежащем городке Долон-Нур многие здания построены из довольно приличного кирпича и крыты прекрасной черепицей. А теперь вспомните, что в этом районе всегда имелись проблемы со стройматериалами. Похоже, что Ксанаду по кирпичику, по черепичке растащили местные домовладельцы. Осталось лишь то, чем они не могли воспользоваться.

Те подобранные мной кусочки все еще хранятся у меня, и мне думается, я знаю, как с ними поступить. Я истолку их в прах и заполню этим прахом вырезы в столешнице, образующие два иероглифа:

* * *

Растущая столица, полумонгольская-полукитайская по своему замыслу, была все же слишком китайской для монгольских традиционалистов. В Каракоруме хватало тех, кто ревниво относился к успеху Хубилая и ворчал, что он чересчур занесся, стал слишком честолюбив, мечтает о собственной империи, соперничая со столицей Мункэ, да еще и чересчур богат. Уж не присваивает ли он себе часть налоговых поступлений, которые по всем правилам следует отправлять в Каракорум? Мункэ прослышал о подобных разговорах и стал гадать, есть ли в них доля правды. В конце концов его убедили предпринять некоторые действия. В 1257 году он отправил двух налоговых инспекторов провести проверку чиновников Хубилая. Инспектора нашли недочеты, составили список из 142 нарушений правил, обвинили китайских чиновников и даже казнили некоторых, а потом, с санкции Мункэ, взяли на себя сбор всех налогов во владениях Хубилая. Хан мог бы спустить с поводка свою гвардию и арестовать этих недоброжелательно настроенных бухгалтеров — но это, как указали его конфуцианские и буддийские советники, было бы открытым мятежом. Лучше уладить дело миром. Хубилай так и поступил, сперва отправив посольство из двух человек, не добившееся никаких результатов, а затем явившись лично, взывая к Мункэ как брат к брату. Это сработало. Братья, прослезившись, обнялись: Хубилай — сплошное раскаяние, невинность и преданность, а Мункэ — предлагая прощение и возобновленное доверие. (Свое слово он сдержал, через три года казнив своих проверяющих за подстрекательство к мятежу).

Правда состояла в том, что двое братьев нуждались друг в друге. Сила Хубилая зависела от поддержки Мункэ — у Мункэ же возникла одна проблема, созданная 30 лет назад самим Чингисом. В свое время на него произвел столь сильное впечатление даосский монах Чань-чунь — тот самый, которого Чингис вызвал к себе из Китая в Афганистан с просьбой научить его путям Дао, — что он освободил секту Чань-чуня от всяких оброков и налогов. Даосы, некогда младшие в иерархии религий, обрадовались и принялись эксплуатировать свое новообретенное богатство и статус, захватывая буддийские храмы. Богатство послужило чудесным источником вдохновения, и даосские секты сильно размножились. Согласно одному источнику, их теперь насчитывалось 81, с аскетами на одном конце шкалы и гадальщиками на другом. Большая их часть была едва ли чем-то большим, чем хулиганами, радующимися случаю стащить статуи и картины из буддийских святилищ.

Буддисты возражали не менее бурно. Их группировка изрядно усилилась благодаря притоку лам из Тибета — региона, который вскоре тоже станет частью империи Хубилая (к чему мы вернемся подробнее в главе 7). В 1258 году буддисты чересчур хорошо осознавали, сколь важны политические контакты, и отчаянно желали отомстить даосам.

Эту ссору следовало прекратить, иначе в северном Китае не могло быть никакой стабильности и никакой надежной базы, с которой можно заняться намного более важным делом вторжения в империю Сун. Ключом к решению обеих проблем был Хубилай. Моррис Россаби пишет об этом. «Хотя я не исключаю возможности того, что изображенная в китайских хрониках сцена действительно имела место, она, на мой взгляд, произошла лишь после того, как и Мункэ, и Хубилай разумно оценили всю глупость раскола между ними».

Поэтому в начале 1258 года на повестке дня у Хубилая стояла первоочередная задача созвать конференцию даосских и буддийских лидеров и столкнуть их лбами. Конференция вышла весьма напряженная. В Ксанаду приехали триста буддистов и двести даосов, которых держало врозь присутствие двухсот придворных чиновников и ученых-конфуцианцев. Председательствовал на ней сам Хубилай.

Дело даосов основывалось на двух документах, оба из которых утверждали, что Лао-цзы, мудрец, основавший даосизм, претерпел 81 перевоплощение — отсюда и число даосских сект, — в одном из которых был известен как Будда. Вдобавок один из документов утверждал, будто Лао-цзы умер в Индии, на родине буддизма, а не в Китае. Следовательно, делали вывод даосы, буддизм — это на самом деле ветвь даосизма. Подобная мысль представлялась буддистам оскорбительной, в особенности из-за составляемых даосами планов, подытоженных их известной формулой буа-ху («обращение варваров»). Однако даосы не учли того, что Хубилай был уже почти буддистом, а его любимая жена Чаби — буддисткой несомненной. На него произвела немалое впечатление служившая ему группа буддийских монахов и их практические причины для принятия хорошего правления в буддийском стиле.

Фактически ему даже не понадобилось проявлять пристрастность: даосы не привыкли к диспутам и оказались бесцветной компанией. Тибетский советник Хубилая Пагба-лама устроил старшему даосу перекрестный допрос по вопросу об аутентичности их главного текста об «обращении варваров» с его утверждениями, будто основатель даосизма Лао-цзы умер в Индии. Как странно, что Сыма Цянь, великий историк I–II веков, ничего не упомянул об этом интересном утверждении и подкрепляющем его документе… По той простой причине, заключил Пагба-лама, что Лао-цзы на самом деле умер в Китае, а этот документ был подделкой. В итоге даосы, не способные привести в ответ каких-либо ссылок или аргументов, имели глупый вид. Хубилай предложил им последний шанс — вызвать духов и демонов, доказать свои магические способности, совершив сверхъестественные деяния. Естественно, они не продемонстрировали ни малейших способностей.

Хубилай вынес приговор: входит буддизм, даосизм выходит. Семнадцать даосских голов обрили наголо, все копии поддельных текстов предписывалось уничтожить, 273 храма вернуть буддистам. Однако у него достало мудрости не проявлять мстительности, поскольку он знал, что не может позволить себе вызвать отчуждение среди многочисленных приверженцев Дао. Никаких казней — только возвращение «статус кво» начала века, до внезапного возвышения Чань-чуня три десятилетия назад.

Этот диспут окончательно скрепил возвращение благосклонности к Хубилаю. Он водворил мир твердым административным действием, проявив ум и умеренность. Все его одобрили, и он целиком посвятил себя следующей важной задаче — вторжению в империю Южная Сун.

 

Глава 5

ПРЕТЕНДЕНТ

Как все успешные диктаторы, Мункэ по части упреждения разногласий полагался на такой способ, как быстрая и всеобъемлющая завоевательная война. Правда, никто не формулировал этот замысел именно в таких категориях, ибо данный мотив оставался сокрыт наивысшей истиной, как ее понимали монголы, согласно которой завоеванию подлежал весь мир вообще. К 1257 году власть монголов в Персии и южной России стала прочной: теперь настал черед остального Китая — а потом и мира в целом.

Монголы занимали сильные позиции, имея армии, базирующиеся в Ксанаду (под началом Хубилая) и Юннани, в северном Китае и на месте прежнего тангутского государства Си-Ся. Однако стоявшая перед ними задача была не просто тяжелейшей, но откровенно обескураживающей — настолько огромной выглядела разница между двумя сторонами.

Империя Сун была страной рек, лесов и гор, без каких бы то ни было открытых равнин, дававших преимущество монгольской кавалерии. Край между Желтой рекой и побережьем считался тогда, как и теперь, житницей Китая. Его столица, современный Ханчжоу, называвшийся тогда Линань, была самым многонаселенным городом в мире, насчитывая 1,5 миллиона жителей — больше, чем население всей Монголии. Век императорского пребывания превратил столицу в бурно растущий город. Господствуя над южным концом Великого Китайского канала у выхода в залив Ханчжоувань, она была одним из прекраснейших портов в мире. Окружающая ее обстановка — горы Небесный глаз, Западное озеро — была так же прекрасна, как ее дворцы. Как могли монголы мечтать о победе над одним только этим городом, не говоря уже о более чем сорока других городах со стотысячным или более населением и о 50 миллионах крестьян, густо населявших плодородные земли бассейна Янцзы?

Собственных ресурсов для такого предприятия у монголов не имелось. Для войны с южными китайцами им надо было использовать китайцев северных. При практически бесполезной монгольской кавалерии все зависело от китайской пехоты, китайских осадных машин, китайских механиков. Летний климат в тех краях — уже субтропический, местность — пересеченная, расстояния — огромные, а болезни — самое обычное дело. Кто решится поставить на успех?

По крайней мере, у Мункэ имелась хорошая штаб-квартира. Основанная 30 лет назад самим Чингисом, она располагалась примерно на 200 км южнее Желтой реки, близ истока впадающей в нее реки Циншуй, во вздымающихся предгорьях Люпаньшань, где Чингис провел лето 1227 года до того, как его свалила болезнь, оказавшаяся смертельной. Это было хорошее место, так как оно находилось на открытой равнине, но всего в дне пути галопом от той тайной долины в горах — с лесами, плодородным почвами и обилием лекарственных растений, — куда, по всей вероятности, перевезли Чингиса в тщетной попытке исцелить. Ставший теперь важным районом археологических раскопок, Кайчен был командным центром, в котором последний лидер Си-Ся сдался недужному — а может быть, и уже умершему — Чингису только для того, чтобы быть убитым. Он находился всего в 70 км от границы с империей Сун.

Мункэ достаточно хорошо понимал, сколь громадна предстоящая задача. По его плану предполагалось начать боевые действия с размахом, рассекая противника пополам. Три колонны сойдутся на Янцзы у Учана (ныне это часть мегаполиса Ухань) — ключа к нижней Янцзы и тем самым к сунской столице Ханчжоу. Одной из колонн должно было стать войско Хубилая, наступающее из Ксанаду на юг марш-броском протяженностью примерно в 1400 км. Правда, в какой-то момент участие Хубилая оказалось под сомнением, так как он страдал от подагры — болезни, которая будет донимать его всю жизнь. Когда Мункэ предложил ему заменить его одним из племянников Чингиса, Хубилай вознегодовал. Он совсем недавно разрешил спор между буддистами и даосами и рвался в бой. «Моя подагра уже слабеет, — запротестовал он. — Разве годится, чтобы мой старший брат шел воевать, а я остался бездельничать дома?»

Мункэ спустил ему подобное высказывание. Под Учаном Хубилай должен был встретиться с двумя другими колоннами: второй под началом Урянхадая, подошедшей из Юннани (почти в 1500 км от Учана), и третьей из Кайчена. Сам же Мункэ хотел двинуться отдельным походом, пройдя 650 км по юго-западу, взять Чэнду в сердце Сычуани, а потом повернуть на юго-восток, преодолев 250 км до Чунцина, речного порта, служившего связующим звеном между торговлей ниже по течению Янцзы и идущему по горам торговому маршруту в Тибет.

Мункэ организовал подобающие ритуалы, дабы гарантировать, что Небо будет с ним, почтив дух деда у его могилы на Бурхан-халдуне и окропив землю вокруг своего дворца молоком табуна в тысячу белых кобылиц. Затем он отправился на юг, пересекая Гоби через территорию бывшего государства тангутов, ставшую теперь имперской землей, в Кайчен. Лето 1257 года он провел в горах Люпаньшань, собирая войска. Следующей весной его армия взяла Чэнду и двинулась сквозь сычуаньские туманы — настолько густые, сказано в источнике, что собаки лаяли при виде солнца.

Но продвигалась армия медленно, так как завоевание требовалось сопровождать насаждением монгольской администрации, поэтому Чунцина Мункэ достиг только в начале 1259 года. Затем случилась новая задержка: чтобы взять Чунцин, сперва надо было одолеть грозную крепость в 60 км к северу. Стоящая на крутом гребне 400-метровой высоты, называемом Рыбьей горой, возвышающаяся над тем, что в наши дни является городом Хэчуань, она господствовала над тремя реками, которые сливались тут, прежде чем впасть в Янцзы. Эта операция заставила Мункэ резко притормозить. Недели превращались в месяцы, весна в лето. Жара нарастала, войско поразили болезни, от которых умерло несколько тысяч воинов. И все же, несмотря на уговоры своих полководцев, Мункэ отказывался сдаться.

В августе, спасаясь от жары в близлежащих горах и потребляя слишком много вина под предлогом того, что оно предотвращает болезни, он слег с чем-то очень серьезным, вероятно, холерой. Если его свалила именно она, то у него было мало шансов. Внутренности его превратились в воду, хана мучили спазмы, и через десять дней он умер.

С этого момента все военные действия полагалось прекратить, поскольку монгольские вожди вновь переключали все свое внимание на передачу престола. Сперва имели место ритуалы погребения, которые заняли не меньше месяца, а скорее всего, целых два: подготовка тела к путешествию, 1800-километровый месячный путь обратно в Каракорум, где четыре последующих дня пройдет официальный траур во дворцах высокопоставленных женщин, а потом последняя 500-километровая процессия через степь на восток, мимо гор, тянущихся возле современного Улан-Батора, в самое сердце изначальной Монголии, вверх по реке Керулен, через гребень, охраняющий долины ее истоков — к священной горе Бурхан-халдун, месту погребения Чингиса и его сына Толуя. В подобном массированном оказании почестей полагалось участвовать всем князьям-царевичам, всем царевнам и прочим знатным лицам, с сопровождающей каждого свитой из лошадей и кибиток. Заканчивалось все это установкой множества юрт в подготовке к погребению. Окончательное захоронение произойдет в Великом Запретном Месте, с его постоянным корпусом конной стражи, охраняющей дозорами все подходы. Под конец меньшая группа скорбящих пройдет 20 км извилистой долиной реки Богд, а затем поднимется по лесистым склонам на открытое плато, лежащее под великой куполовидной вершиной Бурхан-халдуна. Само место погребения планировалось хранить в тайне: могилы сравнивали с землей, прогоняя по ним табун лошадей, а затем потревоженная земля постепенно зарастает молодыми деревцами и жесткой травой, в то время как летние дожди и зимние морозы вгоняют могилы в вечную мерзлоту. Поэтому по-прежнему остается тайной, где именно лежат Чингис, Толуй, Мункэ и последующие ханы.

Следующим пунктом в повестке дня полагалось быть великому курултаю, который изберет нового великого хана. Но к этому времени уже близилась зима; поэтому выборы пришлось провести только следующей весной, дав претендентам на трон убедиться, что они располагают необходимой поддержкой.

* * *

А что же тем временем делал Хубилай? Когда до него дошли известия о смерти Мункэ, он собирался переправиться через реку, известную сейчас как Хуайхэ, углубившись на 250 км на территорию империи Сун. Он пробыл в пути несколько недель, преодолев более тысячи километров, предпочел быстроту безопасности, обойдя стороной большой город-крепость Цзянъян, после чего прошел еще 400 км (вероятно, десятидневный поход), спеша на условленное место встречи. Впереди стояли сунские войска. Их разведчики наверняка прослышали о смерти его брата и распространили эту хорошую новость, которая вселила новую отвагу в сердца противостоящих ему южных китайцев. Поэтому особого выбора у Хубилая не было: сидеть, ничего не делая и давая южанам время подготовить контрнаступление, отступить и бросить завоеванную территорию — или наступать.

Правильное решение он знал из собственного опыта: когда умер его дед, ему было двенадцать — достаточно много для посвящения в план сохранить смерть в тайне от основного на тот момент врага, тангутов, на случай, если подобная новость сможет вселить в их сердца надежду. Он переговорил об этом со своим заместителем Бахадуром. Бахадур, одногодок Хубилая, происходил из выдающейся военной семьи, будучи внуком великого полководца Чингиса Мухали (или, в ином написании, Мукали). Он все понял, и было принято совместное решение: они сделают вид, будто эта новость — всего лишь пустой слух, распространяемый с целью вызвать страх и отчаяние. «Не обращайте внимания на болтовню, — сказал Хубилай согласно Рашид ад-Дину. — Мы пришли сюда с армией, подобной муравьям или саранче. Как же мы можем повернуть назад, не выполнив свою задачу?»

И он продолжил наступление к вселенной воды, которой была Янцзы. Начиная с того места, где эта река покидает Три Ущелья на 400 км выше по течению, она становится полноводной, как Амазонка, лениво петляя по плодородным рисовым равнинам, снижаясь каждый километр всего на 2,5 сантиметра. Она походит скорее на внутреннее море, чем на реку, и столь же неудержима в каких-то границах, как разлитые на промокашке чернила. Во времена Хубилая у нее вообще едва ли были какие-то берега, настолько регулярно она разливалась за все мыслимые пределы. В этом месте она представляла собой лабиринт из излучин, проток и озер, создавая преграду свыше 10 км шириной. Чтобы переправиться через нее, должно быть, понадобился целый флот; но Хубилай все-таки переправился, ибо вскоре его войска осадили Учан, где к ним присоединились 20 тысяч воинов, приведенных Урянхадаем из Юннани. Они вынесли много тягот, захватывая крепости на горных перевалах, потеряв от болезней 5 тысяч человек. Их прибытие чуть не заставило учанцев лишиться мужества. Вероятно, город уже был на грани капитуляции, когда в начале октября на противостояние с Хубилаем прибыли контингенты, освобожденные от боев смертью Мункэ. Каким-то образом, вероятно, по реке, они сумели обойти монголов и вступили в город, доказав, что кольцо осаждающих было далеко не таким плотным, каким ему следовало быть.

Пат.

Хубилай столкнулся со сложным выбором: продолжать осаду Учана — или вернуться в Монголию, чтобы принять участие в решении вопроса о престолонаследии? Имперские стратегические замыслы все чаще сводились на нет внутренними делами на родине. В декабре Хубилай решил, что больше не может колебаться. И все-таки что же выбрать: закончить начатое или отвести войска?

Сунский командующий Цзя Сыдао, хитрый дипломат, несомненно, знавший, под каким нажимом находится его противник, попытался подтолкнуть хана к отступлению. Цзя, один из самых знаменитых и противоречивых людей своего века, сыграл важную роль в истории Хубилая. Его дед и отец носили военные звания среднего ранга — ничего из ряда вон выходящего, но достаточно неплохо, чтобы маленький Цзя пришел в мир на все готовое. В своем родном городе, сунской столице Ханчжоу, он принадлежал к числу золотой молодежи, любил хорошеньких девушек, азартные игры и выпивку. К тому же ему везло в жизни. Его сестру выбрали в императорские наложницы; она стала фавориткой императора, родив ему дочь, его единственного выжившего ребенка, и поднялась в гареме до высокого ранга Драгоценной Супруги. В 1236 году император заболел, и какой-то высокопоставленный сановник собрался предложить отправить его в отставку. Но Цзя прослышал об этом заговоре и сообщил о нем сестре, она же рассказала все императору, позволив тому предпринять нужные действия по спасению трона.

За этим последовали хорошие посты, и к тому времени, когда Цзя исполнилось 40 лет, он сделался могущественным и богатым. В свободное время он увлекался искусством и древностями. У него было великолепное поместье в горах с видом на Западное озеро, где он устраивал вечера для тысяч гостей. Имея вдоволь времени и достатка, Цзя мог позволить себе весьма странное увлечение: он любил заставлять сверчков драться друг с другом. Он стал таким большим специалистом по сверчкам и присущей им агрессивности, что написал руководство по их разведению и выращиванию из них бойцов-чемпионов. Были у него и претензии на место в литературе: другая написанная им книга, ничем не примечательный текст, в котором он делится с читателем своими мыслями и опытом, называлась «Случайные выдержки из Зала наслаждения жизнью» и была подписана псевдонимом «Полупраздный старик». Разумеется, его соперники называли его высокомерным и легкомысленным, сетуя на то, как он пропускает меж пальцев государственные деньги, чтобы наполнить дорогими произведениями искусства свой собственный Ксанаду, Сад Собранных Благоуханий. В 1259 году, когда ему было 46, его назначили канцлером империи, поручив ему упорядочить пошатнувшиеся сунские финансы и вооруженные силы. Таким образом он и оказался во главе обороны Учана, в положении, из которого имел возможность повлиять на решение Хубилая.

Цзя выбрал очень рискованную стратегию. Что, если империя Сун станет платить ежегодную дань в обмен на согласие монголов считать Янцзы новой границей между государствами?

Однако Хубилай и слышать об этом не желал. «Намерения у тебя, возможно, добрые, поскольку ты выступаешь за мир ради живых существ, — ответил он через своего посла. — Но какой прок в этих словах теперь, после того, как мы переправились через Янцзы?»

Монголы не нуждались в соглашениях, дабы получить то, что могли попросту взять; договор же, определяющий новую границу, станет дипломатическим неудобством, когда придет время для завершения завоевания. Хубилай счел, что лучше просто отвести войска, а потом вернуться, когда он сам сочтет нужным, особенно — и это было решающим фактором — потому, что на родине происходило нечто весьма угрожающее.

* * *

Как Хубилай узнал из послания обеспокоенной жены, его младший брат Ариг-буга (Ариг Сильный), хозяин кочевого сердца империи, по какой-то неизвестной причине собирал войска. Это наверняка имело связь с наследованием престола, поскольку из трех еще живых братьев Хулагу, будучи правителем Персии, на трон не претендовал; оставались только Ариг-буга и Хубилай.

Если Хубилаю требовалась какая-то дополнительная причина для возвращения, то он получил ее два дня спустя, когда прибыли посланцы от самого Ариг-буги, не привезя ничего, кроме безобидных приветствий и вопросов о здоровье хана. У Хубилая тут же зародились подозрения. Он спросил посланцев, что делает их господин с набранными войсками. Приведенные в замешательство тем, что он в курсе действий Ариг-буги, те принялись юлить: мы-де люди маленькие, ничего не знаем ни о каких войсках, это наверняка ложь. Хубилай почуял коварство. На тайном совещании со своими высшими полководцами он сообщил им о намерении отправиться на север и выяснить, что там происходит.

Истина состояла в том, что Ариг-буга был традиционалистом. Ему не нравилось видеть, как брат предает забвению старинные обычаи, женившись на христианке и обзаведясь поместьями в Китае, и он искал поддержки на родине, дабы гарантировать, что следующей весной курултай изберет великим ханом именно его. Но он явно не желал, чтобы Хубилай узнал о его планах. Через две недели Хубилай, проделав путь в 600 км обратно на север к Желтой реке, отправил Ариг-буге послание, расспрашивая того о войсках: с какой целью они собираются и почему их нельзя передать ему, Хубилаю, для борьбы с китайцами? Один из помощников Ариг-буги указал, что Хубилай явно догадался, в чем дело. Лучше отправить к нему посланцев с сообщением, что сбор войск прекращен, и успокоить его, подарив соколов и охотничьих животных.

Так и случилось. Внешне Хубилай выразил облегчение — «Души всех успокоились», — но одурачить его не удалось. Политика теперь подрывала строительство империи. Он приказал своим полководцам немедленно снять осаду с Учана, оставив символические силы для защиты плацдарма на южном берегу Янцзы, и направиться обратно в Монголию.

Это стало финалом вторжения. В скором времени Цзя вновь захватит все отнятое, и империя Сун останется незавоеванной еще 20 лет. Все внимание Хубилая оказалось сосредоточено на споре, который стремительно перерастал в гражданскую войну.

* * *

К наступлению 1260 года за одной хитростью немедля следовала ответная, гонцы носились туда-сюда галопом через степь и Гоби, возя послания, а двое претендентов в великие ханы соперничали, добиваясь преимущества, словно они и их сторонники были всего лишь фигурами на огромной шахматной доске. Ариг-буга пытался собрать курултай, чтобы тот избрал его великим ханом, но это не сработало. Намерения Ариг-буги исказить правила были настолько очевидны, что несколько царевичей не откликнулось на приглашение. Тогда тот попробовал другую хитрость, умоляя всех срочно прибыть, чтобы оплакать старшего брата. Находившийся на тот момент в Пекине Хубилай понял, что если приедет, то сам влезет в западню, и принялся тянуть время. Он заявил, что его воины только что вернулись из похода, и им нужен отдых. Но не успели гонцы Ариг-буги уехать, как Хубилай послал за теми войсками, которые возглавлял Мункэ перед тем, как умер. Куда они делись? Очевидно, были убраны с дороги в угол, в страну тангутов — туда, где некогда было государство Си-Ся до того, как его завоевал Чингис.

К этому времени наступила весна. Ариг-буга, недавно прибывший в летнее стойбище в Алтайских горах на западе Монголии, понял, что не может больше ждать, но не рискует отправиться в Каракорум — наверное, потому, что тот находился в пределах досягаемости для армий Хубилая. Он собрал тех князей, каких смог, добился провозглашения себя великим ханом и отправил во все стороны гонцов, провозглашающих, согласно Рашид ад-Дину, что Хулагу, Берке (новый правитель Золотой Орды в южной России), нынешний правитель Чагатайского улуса в Центральной Азии и прочие чингисиды дружно согласились возвести Ариг-бугу в великие ханы. Сообщение завершалось словами: «Вы не должны обращать внимания на речи Хубилая».

Хубилай был разгневан. Это был прямой мятеж, не столько против него лично, сколько против обычая, согласно которому нового великого хана выбирало собрание из большинства царевичей-чингисидов. Кроме того, это была прямая ложь. Ханы Персии и Золотой Орды не прибывали в Монголию и в любом случае являлись сейчас злейшими соперниками, которых разделяли как религиозные, так и территориальные споры. Хулагу и в самом деле отправился было в Монголию после смерти Мункэ, но катастрофа при Айн-Джалуде заставила его повернуть обратно. Берке обратился в ислам, чтобы лучше править своими мусульманскими подданными, Хулагу же убивал мусульман тысячами. И оба этих князя, настроенные один про-, а другой антимусульмански, притязали на территорию, которая сейчас называется Азербайджаном. Когда Хулагу вернулся, желая спасти то, что еще можно, Берке воспользовался слабостью своего двоюродного брата для объявления войны. Так какова же вероятность, что столь лютые соперники сойдутся на одной кандидатуре в новые великие ханы?

Ариг-буга сам себе поставил подножку. Хубилай был не единственным, кого разгневала его наглость. Князья и полководцы, не откликнувшиеся на приглашение Ариг-буги, собрались у Хубилая. Чтобы спасти империю, можно было сделать лишь одно: провозгласить себя великим ханом с той законностью, какая только возможна.

Однако это нельзя было проделать вполне законно, так как потребовалось бы полное собрание в Каракоруме, обуздать которое он был пока не готов. Поэтому в начале мая 1260 года тех, кто поддерживал Хубилая, созвали на церемонию в Ксанаду.

Баланс сил с обеих сторон был равным. Хубилай мог рассчитывать на Хулагу, но Хулагу был занят, отбиваясь от Берке. Кроме того, Хубилай мог опереться на ресурсы северного Китая, который он попытался сделать максимально надежным тылом, издав воззвание, указывающее на его достоинства: он собирается править с добротой и любовью, снизит налоги, накормит голодных, будет чтить предков, в общем, будет всем, чем надлежало быть насквозь китайскому императору. Последовал вихрь приказов, устанавливающий учреждения в китайском стиле. По рекомендации своего китайского советника Ван О он дал своему правлению девиз Чжун Дон, «Умеренное Правление». Некоторые ученые полагают, что это было сделано, дабы провозгласить прокитайский мандат Хубилая, создав связь между его правлением и оракулом двухтысячелетней давности — «И Цзином» («Книгой Перемен»).

На мой взгляд, этот исторический фрагмент четко высвечивает тот выбор, перед которым стоял Хубилай. Корни его были в степи, и все же у него имелись китайские владения; он участвовал в завоевании севера и части юга и нацелился завоевать остальное. Теперь он находился в городе, построенном в китайском стиле посреди степи, и собирался провозгласить себя императором — но чего именно? Монгольской империи? Китайской империи? Чтобы разобраться, как лучше всего с этим управиться, ему требовалась помощь. Но он, насколько нам известно, не стал призывать к себе монгольских шаманов, читающих судьбу по бараньей лопатке, а вместо этого обратился к китайскому знатоку, умеющему гадать по «И Цзину».

«И Цзин» занимает уникальное место в китайской культуре. И конфуцианцы, и даосы находят в нем отражение своей философии. По сути, как наверняка знал от своих советников Хубилай, «И Цзин» означает течение жизни, символизированное как Путь Воды или Дао, по которому, если мы только сможем правильно прочесть символы, можно увидеть, что грядет в будущем, а что минуло и завершено. Корни этой в высшей степени сложной системы гадания, вобравшей в себе мифы, символы, ритуалы, ландшафты, иероглифы, язык и многое другое из присущего людям, уходят в прошлое пятитысячелетней давности — до царства Шан, до бронзового века, до появления письменности. Ее сложность и (как сказали бы некоторые) мудрость росли с каждым минувшим веком. Она входила в канон Шести классических книг, составляющих основу всякого обучения. Все, от императора до уборщика улиц, советовались с ней во времена перемен и принятия решений, особенно в критические моменты, когда Небесный Мандат выпадал на новую династию, поскольку «Книга Перемен» позволяла проникнуть умом в незримый мир, куда отбрасывают тени события мира вседневного. В зависимости от уровня вашего скептицизма или доверчивости «И Цзин» — либо весьма впечатляющий образец бессмыслицы, либо нечто, полное поразительных истин. Как в огромной и сложной чернильной кляксе, в «Книге перемен» можно узреть свои самые тяжкие проблемы и обнаружить самые поразительные озарения. В наше время многие говорят, что это, выражаясь словами Юнга, метод зондирования подсознательного, помогающий сквозь шум соперничающих мыслей прорваться к принятию решения. Вся трудность в том, как понять, что именно она говорит; тут-то и подключаются знатоки.

Сказанное Хубилаю было именно тем, что желал бы услышать любой китайский император.

Представьте себе Хубилая, который в своем новом дворце мучается, пытаясь понять, что же ему делать. Он знает, что должен каким-то образом предъявить права на трон. Более того, он обязан утвердить свои претензии, дав девиз своему правлению и вводя тем самым новый календарь, как поступали все китайские императоры. Но следует ли ему делать это здесь? Сейчас? И какой девиз избрать?

Мудрец готовится дать рекомендацию при помощи 50 стеблей тысячелистника, которые сложатся в одну из гексаграмм, а из нее, в свою очередь, будут выведены Суждение, Образ и Комментарий. Дело осложняется тем, что мудрец говорит по-китайски, а Хубилай — нет. Все идет через переводчика. Каждую из шести линий, образующих гексаграмму, нужно создать, комбинируя случайные решения, ритуальные акты и сложные числовые преобразования. Все это, не забывайте, делается ради понимания перемен. Один стебелек отложен в сторону (я так и не смог выяснить, почему; наверное, чтобы создать нечетное число). 49 оставшихся стеблей делятся на две произвольных кучки. Повинуясь древним правилам, Хубилай медленно перемещает стебельки из одной кучки в другую и из кучки в руку, до тех пор, пока между пальцев его левой руки не окажется либо девять, либо пять стебельков. Эти стебельки откладываются в сторону, и им придаются новые цифровые значения. Проделывает он это трижды. Затем три выбора интегрируются, давая окончательную цифру. Та, в свою очередь, означает либо прерывистую, либо неразрывную линию, которая, в зависимости от цифры, претерпит или не претерпит дальнейшее преобразование. В данном случае это линия «молодая ян» — положительная, непрерывная, не претерпевающая дальнейших изменений. Шесть раз он повторяет эту процедуру, производя шесть горизонтальных линий. И смотрите — все шесть линий одинаковы! Эта гексаграмма самая первая в освященном временем каталоге: Цянь, «Созидание».

Данная гексаграмма весьма благоприятна: порыв к созиданию исходит от Неба. Она состоит из двух триграмм, обе из которых называются Цянь. Это удвоение представляет собой действие. Поэтому весь знак являет собой первозданную мощь, силу Неба, созидательное действие как божества, так и его земного подобия, правителя.

Хубилай знает о Небе, поскольку именно от монгольского Неба (или небесного бога Тенгри) его дед Чингис и получил санкцию на правление. Если Хубилай примет правильное решение и станет правителем, то унаследует эту санкцию, сперва как монгольский хан, но затем и как завоеватель мира, что будет включать в себя и власть китайского императора, который, конечно же, правит только благодаря Небесному Мандату. Не в этом ли заключается его судьба? И если так, как ему лучше всего достичь этого? Он ждет, сгорая от любопытства. Мудрец объявляет Суждение: «Созидание создает великий успех, достигаемый через настойчивость».

Могу себе представить внутреннюю реакцию Хубилая: «Это еще что такое?!»

Мудрец набирает побольше воздуха в грудь и старается объяснить. Когда кому-то выпадает такое предсказание, это значит, что успех придет к нему из первозданных глубин вселенной, и все зависит от его стремления к своему счастью и счастью других только одним способом, то есть от настойчивости в том, что является правильным. Один из атрибутов этого предсказания — слово, которое иногда переводится как «великий», но которое также означает «происхождение, отличный, изначальный, первый, высший». И слово это звучит как юань.

Мудрец еще не закончил. Судьба хана — явить четыре атрибута величия, потенциала, мощи и настойчивости. Движение Неба исполнено мощи. Таким образом, наивысший делается сильным и неутомимым. Поскольку он с великой ясностью видит причины и следствия, то в подобающее время создает шесть ступеней лестницы и поднимается по ним к небу, как по шести драконам. Он высоко возносится над множеством существ, и все земли объединяются в мире. И прочее в том же духе.

Предсказание это носит туманный, мистический характер, но кажется разумным почти в любой версии перевода (этот вариант взят из подстрочника Кэри Бэйнса с перевода на немецкий Рихарда Вильгельма). Хубилай же получил из него не что иное, как уверение, что он на верном пути. Из этой трактовки он и взял девиз для своего правления: «Чжун Дон», неясный термин, означающий нечто вроде Центрального или Умеренного правления. В конечном итоге, когда его провозгласят великим ханом, ему придется еще тверже отметить себя названием того, что наверняка станет новой династией. Сделать такой шаг сейчас было бы слишком надменным, однако слова мудреца подали ему идею имени династии, которое он будет помнить, пока не настанет срок принять его. Имя это отражает все, чем он желает видеть свою династию: великая, первая, высшая. Династия Юань.

5 мая 1260 года Хубилай сделал решительный шаг. Собравшиеся в Ксанаду князья-царевичи трижды умоляли Хубилая принять трон. Как требовала традиция, он дважды отказался, а на третий раз милостиво согласился. Князья присягнули на верность и провозгласили его новым великим ханом.

Теперь у империи появилось два великих хана — примерно так же, как во время Великого Раскола 1378–1417 годов у христианской церкви появились папа и антипапа. Здесь же имели место хан и антихан. Но кто из них кто?

Военные операции в империи Сун продолжали сворачиваться. Хубилай попытался найти дипломатическое решение, отправив послов в Ханчжоу, но Цзя ответил на это, арестовав их. Все лето 1260 года двое противостоящих друг другу братьев усиленно маневрировали, и каждое действие и противодействие повышали ставки. Один из людей Ариг-буги, Дорчжи, который присутствовал на коронации Хубилая, сбежал, спеша донести эту новость до повелителя, но добился лишь того, что за ним отправили погоню и поймали. Ариг-буга вернулся в Каракорум с целью утвердить свою власть оттуда. Хубилай попытался поставить во главе центральноазиатского Чагатайского улуса своего человека, внука одного из своих кузенов Абишху — только для того, чтобы услышать, как тот с еще двумя царевичами и сотней сопровождающих захвачены Ариг-бугой, который затем назначил ханом Чагатайского улуса собственного кандидата. Потом произошло первое вооруженное столкновение в неустановленном месте, в ходе которого Ариг-буга явно потерпел поражение. Мстя за это, Ариг-буга распорядился казнить Абишху и всю его свиту.

Хубилай закрыл торговые маршруты через Гоби, лишив Каракорум снабжения съестными припасами, которые тогда поставлялись из Китая. Он мог это проделать, поскольку его двоюродный брат Хадан контролировал Си-Ся и лежащие западнее уйгурские регионы. Общими усилиями они могли блокировать всю дугу в 2300 км от Бешбалыка на границе Чагатайского улуса до Ксанаду, вынудив Ариг-бугу с наступлением зимы обратиться к грубым крестьянам и ремесленникам сибирских долин на севере. Хубилай не желал рисковать. Он набрал дополнительные войска, купил 10 000 запасных лошадей, приказал доставить 6000 тонн риса — годовую поставку, — а затем повел свою хорошо снабжаемую армию на север, в сердце Монголии. Неподалеку от Каракорума он узнал о казнях и в порядке мести за них казнил Дорчжи.

Ариг-буга, вынужденный отступить в долину Енисея, источник своего снабжения в Сибири, начал впадать в отчаяние. Он оправдывался и выражал готовность подчиниться брату: «Мы, твой младший брат, совершили преступление и нарушили закон по неведению. Вы мой старший брат, и я отправлюсь, куда бы вы ни приказали».

Но это были только слова. Стычки продолжались до нового открытого столкновения в степи восточной Монголии следующей осенью. Произошли две битвы с большими потерями у обеих сторон и без всякого решающего исхода, однако Ариг-буга сильно пострадал. «Обезумевший и приведенный в замешательство, с отощавшей и голодной армией», по словам Рашид Ад-Дина, он отступает в леса и горы Сибири. Союзники его покинули. Алгу, назначенный им марионеточный правитель Чагатайского улуса, отказал ему в помощи и казнил чиновников Ариг-буги; ханство погрузилось в пучину набегов, а его столица Алмалык стала «местом смерти и голода». Именно туда и бежал теперь Ариг-буга, гонимый бывшим союзником в глубины Центральной Азии, в то время как Хубилай занял на зиму Каракорум. Весной Ариг-буга обнаружил, что его поддержка быстро иссякает. Наглядным символом этого послужил смерч (май в Центральной Азии славится своими ветрами), сорвавший его юрту для аудиенций с тысячи колышков, поломавший ее опорный столб и ранивший многих, кто находился внутри. Для его советников это было предзнаменованием грядущего поражения.

И в этот момент — в начале 1262 года — его спас мятеж против Хубилая в далеком Китае. Беда пришла из Шаньдуна, сердца северного Китая, богатого прибрежного района неподалеку от устья Желтой реки. Местный военачальник Ли Тань был зятем одного из высших сановников Хубилая и помогал Мункэ воевать с империей Сун. Хубилай считал его верным союзником и поддерживал его набеги на империю Сун денежными вливаниями. Это казалось хорошей ставкой еще и потому, что сын Ли служил при дворе — по существу, был заложником. Но Ли, контролировавший местную солеварную и медную промышленность, был больше заинтересован в том, как набить карманы, чем в том, как поддержать Хубилая, и решил, что его, как китайца, в империи Сун ждет лучшее будущее, чем у монголов. Он организовал бегство сына из двора Хубилая, затем спустил свою армию на местных монголов, захватил склады и явно намеревался учредить собственное отколовшееся царство. Хубилаю потребовалось несколько месяцев, чтобы раздавить его — в самом прямом смысле слова, так как казнили его, зашив в мешок и насмерть затоптав лошадьми; традиционная судьба, уготованная монголами провинившимся лицам княжеского звания. В придачу к этому Хубилай казнил также тестя Ли, а затем снова вернулся к разборкам с Ариг-бугой.

Бунт в Шаньдуне был скверным эпизодом, однако Хубилай извлек из него пользу. Хотя в дальнейшем он всегда будет остерегаться доверять китайцам, он по-прежнему заботливо консультировался с китайскими советниками и приказывал своим войскам заботиться о штатских. Но теперь он понял, что для управления военной машиной ему нужна лучшая организация. Учреждение в 1263 году Военного Совета (шумиюань), управляемой монголами комбинации военного министерства и секретной службы, впервые провело четкое разграничение между гражданской и военной администрацией. Война стала своего рода монгольской cosa nostra, к которой китайцы не допускались. Формируя это ведомство, Хубилай делал важный шаг, отходя от империи своего деда, базирующейся на степи и связанной воедино личной преданностью Чингису. Этот Совет станет целой параллельной бюрократией с чиновной элитой, преданной не персоне Хубилая, а его творению, государству.

Для угодившей в среднеазиатский капкан армии Ариг-буги зима 1263–1264 годов оказалась суровой. Не хватало всего: продовольствия, оружия, друзей. Люди и лошади голодали. Союзники — даже члены семьи самого Ариг-буги — дезертировали. На флангах Алгу вновь собрал войска и активно отбивался.

В 1264 году Ариг-буга смирился с неизбежным и явился молить о мире — брат, подчиняющийся брату. По описанию Рашид Ад-Дина, эта встреча была весьма эмоциональна. Ариг-буга приблизился к огромной юрте-дворцу Хубилая на традиционный лад, поднял закрывающий дверь полог и повесил его себе на плечо, дожидаясь приглашения войти. Вызванный в юрту, он стоит среди приближенных хана, словно провинившийся школьник. Двое братьев пристально глядят друг на друга. Если бы я писал роман, то рассказал бы вам, как память переносит их в детские годы, к временам, проведенным под строгим присмотром Соргахтани, к воспоминаниям о ее достоинствах: сдержанности, терпимости, умению прощать. Даже Рашид ад-Дин делает такую ретроспективу, почти как в киносценарии. И Хубилай смягчился. Оба брата прослезились, Хубилай жестом подзывает Ариг-бугу к себе. «Дорогой брат, — говорит он, — кто был прав в этой борьбе и соперничестве, мы или вы?»

Ариг-буга не совсем готов признать, что виноват исключительно он. «Тогда были мы, а сегодня вы», отвечает он. Для Хубилая этого почти достаточно. Но не для брата Абишхи, царевича, казненного одним из полководцев Ариг-буги, Асутаем. Тот протестует. «Я убил его по приказу тогдашнего правителя Ариг-буги, — горячо говорит Асутай. — А ныне Хубилай-хан правит всей землей. И если он прикажет, я убью и тебя тоже».

Еще один из командиров старается утихомирить страсти. Не время сейчас ворошить прошлое. Сейчас надо радоваться и веселиться. Хубилай одобряет. Ариг-буге отводят место среди царевичей.

Но он не свободен. На следующий день происходит допрос с целью установить, как такое могло произойти. Следует длительное выявление виновных, когда командиры спорят, кто же больше всех повлиял на Ариг-бугу. Дело это трудное, поскольку Хубилай желает найти виновных, но пока не видит причин казнить родного брата.

В итоге десять помощников Ариг-буги предают смерти, тогда как Ариг-бугу и Асутая щадят, хотя и оставляют под арестом. Что же делать с Ариг-бугой? Чтобы обсудить этот вопрос, Хубилай вызвал трех своих младших ханов — Хулагу, Берке, а теперь и Алгу, но все трое медлили с приездом. Хулагу и Берке все еще воевали друг с другом, а Алгу лишь недавно восстановил свою власть, поэтому никто из них не смел покинуть свои земли.

Но кто тогда избавит хана от брата, причиняющего ему неприятности? От родных, похоже, помощи не дождаться; да и от Вечного Неба тоже — Ариг-буге еще нет и пятидесяти, он прекрасно чувствует себя и служит постоянным напоминанием, что претензии Хубилая на трон все-таки оспаривались.

Затем, как гром среди ясного неба, при необъясненных обстоятельствах, как неуклюже заявляет Рашид ад-Дин, Ариг-буга «внезапно заболел и умер». Или был убит? Некоторые так и подозревали в то время, другие с тех пор утверждали, что именно так все и случилось. Как бы то ни было, произошедшее определенно было удобным решением трудной проблемы.

А затем действительно вмешалось Небо. Через несколько месяцев после смерти Ариг-буги один за другим умерли также Хулагу в Персии, Берке в Золотой Орде и восстановленный хан Чагатайского улуса Алгу. Какой напрасной тратой времени и сил были минувшие пять лет — и все в результате противоборства Ариг-буги со своим братом! Великая задача вторжения в Китай была отложена в долгий ящик, стабильность монгольской власти во всей Евразии оказалась под угрозой, коренные земли Монголии отделились от своих китайских территорий, правители трех западных ханств вцепились друг другу в глотки. Теперь же все, казалось, восстановлено одним ударом. Неважно, что его избрание было не вполне законным — теперь Хубилай осуществлял прямую власть в Монголии, в северном Китае, в изрядной части Центральной Азин и на некоторых территориях империи Сун, а также был сюзереном подчиненных ему ханов в Персии и Южной России.

Портрет, относящийся примерно к этому времени, показывает нам Хубилая в возрасте 50 лет, в расцвете сил, в простом запашном халате без украшений. В нем есть что-то от мудреца, но выражение его лица выдает человека, бескомпромиссно приверженного стоящей перед ним задаче. Пришла пора снова обратить взор в сторону юга.