Свернув на нашу улицу, я сразу же увидела Адема, сидящего под платаном возле дома. Увидев меня, он встал и направился в мою сторону. Он шел и внимательно рассматривал меня, потом, отвернув рукав рубашки, показал на часы. Еще не поравнявшись со мной, он крикнул:

— Я жду тебя уже несколько часов. Где ты была?

Я тоже смотрела на него с удивлением. Адем надел серый костюм, который почти никогда не носил, — с годами он прибавил в весе, и костюм стал ему немного тесен, — а также белую рубашку и красный галстук. На ногах у него я увидела начищенные выходные туфли. Неожиданно я почувствовала себя грязной — на моем лице был слой пыли, смешанной с румянами, струйки пота прочертили бледные полоски на коже. Когда мать схватила меня за руку, одна из пуговиц на моей блузке оторвалась, и мне пришлось криво застегнуть ее, чтобы она не слишком открывала грудь.

— Сегодня праздник в школе, разве ты забыла? — добавил Адем. — Иди переоденься. Поторопись, я жду тебя.

Я взбежала по лестнице так быстро, как могла. После пройденного пути ноги болели, я была вымотана и хотела спать, но, главное, не могла поверить, что забыла про школьный праздник. Узел я отнесла в свою комнату и, не сумев засунуть его в шкаф, спрятала наконец под кровать. В зеркале ванной комнаты я увидела свои угольно-черные глаза. Тушь потекла и пятнами расплылась у меня под глазами. Помада высохла и потрескалась, стала из фиолетовой почти черной, будто я съела что-то, забыв вытереть рот. Подумав об этом, я вспомнила, что ничего не ела сегодня, но чувства голода не ощущала. Я вымыла лицо, расчесала волосы и завязала их хвостом. Разделась, потом натянула костюм, который Адем купил мне, когда я начала искать работу. Тогда он еще надеялся, что я смогу найти какое-нибудь место в офисе, но я так ничего и не нашла, а потом начала работать у Кармина. Костюм был темно-синего цвета и слишком теплым для такой погоды, но я все-таки надела его, потому что Адем надел свой и мне не хотелось, чтобы ему или Мелиху было за меня стыдно. Я захлопнула дверь и сбежала по лестнице. Адем ходил взад и вперед возле дома и едва улыбнулся, увидев меня.

Мы пересекли соседний двор, пройдя через детскую площадку с песочницей, горкой и качелями, обсаженную кустами, листья которых никогда не опадают, а только неумолимо блекнут осенью, — такие кусты всегда сажают возле серых и уродливых домов. Именно здесь я снова увидела тебя.

Одно из окон первого этажа было открыто, а ты неподвижно стоял в нескольких шагах от него, спрятавшись за одним из этих кустов и прислушиваясь. На тебе был старый зелено-коричневый жаккардовый свитер — такие свитера мы носили когда-то — и твоя вечная полотняная шапочка. Я увидела, как ты оперся о подоконник и мягко спрыгнул внутрь помещения.

Адем даже не взглянул в твою сторону. Пока мы шли на другой конец города, я все время оглядывалась, надеясь увидеть, как ты выходишь, каждое мгновение боясь услышать крики и полицейскую сирену, увидеть, как тебя преследуют, ловят. Перед тем как перейти улицу возле школы, я вдруг выдернула из уха сережку и прибавила шагу, чтобы догнать Адема. Пряча сережку в ладони, я поспешно сказала ему:

— Сережку потеряла, когда выходила, она была на мне, наверное, соскочила по пути…

И, так как он раздраженно посмотрел на меня, я добавила умоляющим тоном:

— Иди, обещаю догнать тебя возле школы.

После этого я развернулась и побежала к детской площадке. Возле песочницы задержалась, приковав взгляд к окну, за которым ты скрылся; неожиданно ты появился на подоконнике, так же тихо, как и в первый раз, спрыгнул на утоптанную землю и выпрямился. Ты держал что-то в руке, но я стояла слишком далеко и не поняла, что это было. В квартире ничто не шелохнулось, из бесчисленных окон, выходящих во двор, никто не видел тебя, никто, кроме меня.

Ты бы убежал, но вдруг увидел меня, запыхавшуюся, стоящую посреди детской площадки в моем синем костюме. Увидел и, конечно, подумал, что я выдам тебя, закричу или кину камнем в окно, что привлечет внимание всех жителей квартала, поэтому ты поднял руку, показал мне, что держишь, хотя мне так и не удалось разглядеть, что именно, и потом забросил эту вещь обратно в квартиру. Потом ты повернул ладони кверху и, не сводя с меня глаз, начал пятиться. Так ты дошел до угла дома, затем повернулся и бросился бежать.

В квартире — никакого движения. Я обвела взглядом фасады домов и, никого не увидев, подбежала к окну.

Я и не предполагала, что смогу так легко подтянуться до подоконника, но мне все-таки удалось сделать это; подобрав юбку и оцарапав колени, я соскользнула внутрь. И подняла то, что блестело на полу, — это был золотой браслет, — затем снова перелезла через окно и бросилась бежать по направлению к дороге.

Перед тем как войти в школу, я присела, чтобы восстановить дыхание. Сунула браслет в сумку, стерла с колена кровь и сняла туфли, чтобы вытряхнуть попавший внутрь песок. Потом, глубоко дыша, досчитала до двадцати, чтобы успокоиться.

Адем не дождался меня, и я пошла на звук музыки, доносящейся из столовой, столы и стулья там были раздвинуты, чтобы обеспечить детям простор. Он был в глубине зала, свободных мест больше не было, и я проскользнула к нему. Дети по очереди выходили на маленькую сцену, читали стихи, стихотворение Мелиха я запомнила, каждый вечер в течение двух недель помогала ему учить его и тем не менее узнала лишь по последним словам. Я вздрогнула и стала рассматривать ребенка, который несколько минут назад вышел на сцену. Это и был Мелих. Он смотрел прямо перед собой, и я надеялась, что он ничего не заметил. Когда Мелих закончил, я захлопала вместе со всеми и крикнула: «Браво, Мелих!», он мельком взглянул в мою сторону, и его губы задрожали, выдавая затаенную улыбку. Пока другие дети выходили на сцену, я сунула руку в сумку, и моей кожи коснулся холодный металл золотого браслета.

После выступления взрослые пили шипучее вино, а дети лимонад. Мы с Адемом стояли рядом, к нам подошла поболтать учительница Мелиха — я без причины смеялась, каждую секунду боясь, что откроется дверь и войдет полиция. Мы задержались, потому что Мелих играл с другими детьми, в восемь часов Адем пошел за сыном, отвел его в сторону и что-то прошептал на ухо — поздравляя, как я поняла, — потом поцеловал его и вернулся ко мне.

— Оставляю его тебе, — сказал он, — мне пора идти переодеться.

Адем избегал моего взгляда, с начала праздника мы почти не обмолвились ни словом, но неожиданно он испытующе посмотрел на меня и спросил:

— А что с твоей сережкой?

Инстинктивно я поднесла руку к уху — серьги не было. И задумалась о том, где разжала руку, на детской площадке или в тот момент, когда перелезала через окно, — так где же я потеряла ее?

Выдержав пристальный взгляд Адема, я ответила:

— Я не нашла ее. Должно быть, она упала в песок или потеряна еще раньше, днем.

Он покачал головой, наклонился, чтобы коснуться моей щеки губами, и ушел. Я смотрела ему вслед, но он не обернулся.

— Мы теряем друг друга, — подумала я, — мы теряем друг друга.

Я постояла одна еще немного, потом пришел Мелих и сунул свою ладошку мне в руку.

— Я хочу уйти прямо сейчас, — серьезно заявил он.

Его глаза блестели, лицо раскраснелось, и такие же сероватые тени от усталости, как у отца, залегли под глазами.

Мы неторопливо вернулись домой. Он наелся печенья, и мне не пришлось готовить ему ужин, очень рано мальчик ушел спать, опьяненный от возбуждения и усталости. Когда я вошла в комнату поцеловать его, он желал спокойной ночи своей белой мышке, кормя ее крошками печенья, которые притащил из школы специально для нее.

— Спокойной ночи, Миним, — шептал он.

Я взяла кусочек печенья и тоже просунула его сквозь прутья к крохотной белой мордочке, к маленькой рожице с розовыми бровями.

Он получил эту мышь в подарок два года тому назад, когда начал настойчиво требовать сестренку — она появилась у одного из мальчиков его класса. Тогда я сказала, что куплю ему мышь — это было его второе желание, — если он обещает не говорить о маленькой сестренке с отцом. К тому же иногда мышки превращаются в маленьких девочек, шепнула я ему тогда, нужно только хорошо ухаживать за ними, такими беленькими и хрупкими, а твоя мышка — настоящая маленькая фея, нежная, мягкая и бесконечно добрая.

Я подарила ему мышь, потому что мысль о том, что у него появится маленькая сестра, была для меня невыносима. Я не могла смириться с тем, что между ними могут образоваться узы, которые потом, когда они не смогут быть ни вместе, ни врозь, заставят их страдать. Эти узы станут для них колючками, которые одновременно и крепко связывают вместе и до крови разрывают плоть; я боялась, как бы это не стало семейной традицией, как рождение мальчиков с волосами в роду Адема. А когда его мышка умрет, я подарю ему новую, и несколько месяцев спустя он уже забудет первую.

Я сидела на краю его постели, пока он не заснул; Мелих держал мою руку в своей, но прежде, чем провалиться в сон, прошептал:

— Я сразу увидел тебя, мама, а ты не смотрела на меня.

И прежде, чем я смогла что-то сказать, он прошептал тоненьким, тихим, как писк мышонка, голосом:

— Мама, о чем ты думала?

Я закрыла глаза. Взяла его лицо в ладони и прижалась щекой к его щеке, так я делала, когда он был совсем маленьким и не мог заснуть, так я делала когда-то с тобой. А теперь молила Бога, чтобы мальчик заснул прежде, чем успеет задать свой вопрос снова. Мои мольбы были услышаны, потому что он отвернулся к стене и неожиданно заснул, обмякнув в моих руках, как тряпичная кукла. Мои мольбы были услышаны, но тем не менее я не могла успокоиться и найти в себе силы, чтобы подняться и уйти к себе. Я вытянулась рядом с ним на узкой кровати. Мне была невыносима мысль остаться наедине со своими мыслями, тайными мыслями, теми, которые сделали меня глухой к голосу моего сына, читающего бесконечно знакомое мне стихотворение.

Ты подрос. Теперь ты часто оставался дома один, я уходила в школу, мама за покупками, и мы оставляли тебя в комнате, среди игрушек, со стаканом молока и тарелкой фруктов, порезанных на мелкие кусочки. Иногда ты играл по ночам в спящем тихом доме. Ты закрывал ставни и залезал в темноте под одеяло прямо в одежде. Ты сам себе рассказывал истории, скорее, это они рождались в тебе, словно существа, ворочавшиеся в глубоком болоте, они скручивались и раскрывали свои пасти, словно гигантские лианы или китайские драконы, чьи движущиеся тела растягиваются насколько хватает глаз. Вскоре они занимали уже всю комнату, касаясь стен и потолка, а их хвосты рассекали воздух. Иногда, пробудившись, ты начинал кричать, одновременно завороженный и испуганный тем, что внезапно привиделось тебе. Ты больше не нуждался во мне, в этой игре ты был бесконечно сильнее меня. Когда я возвращалась, ты начинал рассказывать, и я часами слушала тебя; иногда наши куклы служили тебе марионетками, но чаще тебе хватало рук, и они начинали жить разными жизнями, словно в китайском театре теней; и нам с тобой не нужен был ни свет, ни ширма, не нужны были все эти хитрости для того, чтобы пересечь грань реальности.

Не знаю, когда страх, который внушал мне соловей, добрался и до тебя. Постепенно я почувствовала это: ты больше не хотел рассказывать мне, как провел день, я описывала тебе монотонность школьных будней, а когда приходила твоя очередь, ты лишь пожимал плечами. Если я настаивала, твои глаза наполнялись страхом, ты больше не хотел доверять мне истории, заполнявшие твое одиночество.

Правда заключалась в том, что отныне ты не имел над ними никакой власти. Теперь они правили тобой. Словно упряжка взбесившихся лошадей, они тащили тебя по пыли, а ты напрасно цеплялся ногтями за землю, крича и плача; теперь они, брызжущие слюной, с дрожащими взмыленными боками, решали, когда нужно остановиться. Ты просыпался медленно, с израненными лодыжками, и как бы тебе хотелось избавиться от сковывающих тебя пут — ведь кто знал, когда эти истории снова овладеют тобой и швырнут, беспомощного и трепещущего, на землю, — но не было ни одной веревки, которую ты мог бы разрубить, никаких наручников, которые я помогла бы открыть шпилькой. Очень скоро ты начал бояться их. Случалось, я находила тебя в шкафу или под кроватью, забравшегося в такое узкое место, куда могла бы залезть только кошка. И твои глаза были похожи на кошачьи — они были такими же огромными, неподвижными, почти светящимися в темноте. Мне приходилось долго звать тебя, просить, осыпать ласками, чтобы ты согласился вернуться ко мне. Тогда я брала тебя на руки и долго укачивала. Наконец ты начинал рассказывать мне эти истории тихо-тихо, словно боясь разбудить их снова, снова увидеть, как они вырвутся из своего мрачного болота. Я нежно гладила тебя по волосам, и страшно было представить, что все эти истории умещаются в головке, неровностей, бугорков и впадинок которой я едва касалась.

Я старалась заботиться о тебе. Придумывала, что у меня болит голова, и прятала под языком маленькие таблетки, которые давала мне мама, затем выплевывала их, пока они не растаяли, и складывала сушиться в бумажную салфетку, спрятанную в ящике. Я советовала тебе проглотить их сразу, как только почувствуешь, что чернота наступает. Тайком я рылась в аптечном шкафчике, находила там много других разноцветных таблеток, воровала одну или две, разрезала на мелкие кусочки, и, найдя в кухонном шкафу среди разноцветных банок красные, желтые, оранжевые душистые цукаты, по чуть-чуть смешивала их с таблетками, заворачивала в бумажки и складывала в коробку для обуви. Я надкусывала или облизывала их, пытаясь по вкусу и запаху определить силу и действенность, и нумеровала квадратики цифрами от одного до десяти, чтобы ты мог воспользоваться ими, когда темная тень снова нависнет над тобой, именно так ты однажды описал мне ее.

Иногда родители отводили меня к пожилой негритянке, которая присматривала за мной, когда я была маленькой. Конечно, я помнила сказки, которые рассказывала мне эта колдунья из Западной Африки, именно поэтому однажды я осмелилась спросить, не знает ли она какого-нибудь чудодейственного средства, магического заклинания, чтобы избавиться от плохих снов. Я думала, что негритянка не слушает меня, поскольку занята чисткой картофеля, сидя у края стола, но неожиданно она подняла голову и, прищурив глаза, внимательно посмотрела на меня. Потом встала, вытерла руки полотенцем и ушла в комнату. Когда она вернулась, то положила мне в руки маленький тряпочный мешочек, похожий на те, которые мама, наполнив лавандой, раскладывала по шкафам, только от этого исходил незнакомый сильный и едкий запах, который взволновал меня и вызвал какие-то странные эмоции. Певучим голосом негритянка сказала мне:

— Возьми, это убережет тебя от любого сглаза, только не показывай родителям, им это может не понравиться.

Я робко поцеловала ее в щеку, это было в первый и последний раз, потому что однажды она переехала, никого не предупредив, и я больше никогда не видела ее.

Я сохранила этот мешочек и оставляла его тебе каждый раз, когда уходила в школу, и часто по возвращении находила тебя спящим, крепко зажавшим мешочек в руке или в зубах. Не знаю, какую стену из сухой глины и дерева возводил вокруг тебя этот запах.

Но этого было недостаточно. Отныне мы никогда не были одни — что-то жило рядом с нами, какое-то странное животное, которое питалось нашими словами, словно молоком. Оно росло, росло и стало наконец чудовищем, но мы уже не были его хозяевами. Оно притаилось внутри тебя — между висками, в твоей худой груди, мы продолжали защищать его, кормить и прятать его следы, чтобы оно оставалось безмолвным, потому что знали: в тот день, когда другие обнаружат его присутствие, все будет кончено для нас. Мы неловко нахваливали его, постоянно боясь, что его острые зубы оторвут нам руки; его рычание раздавалось в ночи; с каждым днем оно занимало все больше места, а ты весь сжимался, жалобно рыдая от страха. Я ли взрастила его в тебе, я ли зародила это ничтожное, крошечное, слепое и глухое животное, этого мягкого, как бархат, маленького хищника, который постепенно пожирал тебя?