Я не осмелилась пойти к тебе в одиночку. На следующее утро светило солнце, и, держа Мелиха за руку, я постучала в дверь к Кармину. Он не ждал меня, но я была уверена, что застану его; хотя он прекрасно мог передвигаться один, а собака знала все улицы города, он, как ни странно, почти никогда не выходил без меня. Думаю, его ничто не интересовало, кроме набросков и картин, кроме невероятной страсти, заключавшейся в изображении окружающего мира, и для этого ему нужна была я. Не знаю, чем еще он занимался дома долгими днями, кроме копирования своих картин, пытаясь точно передать перспективы, цвета и формы; ему недостаточно было написать одну — десятки полотен повторяли одну и ту же сцену, отличаясь лишь малейшей деталью. Когда для них переставало хватать места, он просил меня выбрать и оставить каждую только в трех-четырех самых похожих вариантах. Чтобы нарисовать первую, он брал меня с собой, и мы шагами мерили квадрат или прямоугольник выбранного им пространства, он долго ощупывал стены, двери, деревья, приседал, чтобы коснуться бортика тротуара, решетки водостока и струящейся через нее воды. Моя роль заключалась в описании того, что было вне пределов его досягаемости — слишком далеко или высоко, того, что невозможно было ощупать, — крыш, неба и, конечно, их цвета. Первое время я надевала очки, но когда он это заметил — как он мог догадаться, насколько сильно я их ненавижу? — он тактично сказал, что уверен, я прекрасно вижу и без них. Первой картины ему всегда было недостаточно, он хотел быть уверен в том, что запомнил все до такой степени, что сможет воспроизвести; однажды, подумав, он сказал мне, что картины заменяют ему зрительную память.

Иногда он показывал мне три, пять или десять полотен, и я должна была сказать, правильно ли он изобразил дерево, улицу или лицо человека. Я долго рассматривала их, лежащих рядом на ковре, и рассказывала, что номер три слишком голубой — он называл их по номерам — или вода в номере четвертом слишком зеленая, на номере пять слишком широкое лицо и короткие ноги. Не говоря ни слова, он что-то печатал на машинке, прежде чем прикрепить скрепкой лист бумаги в правом верхнем углу каждой картины. Иногда он просил меня вернуться именно в то место, где мы были в прошлый раз, или найти ту женщину или того мужчину, чей портрет он написал; я подчинялась, и мне почти всегда удавалось найти то, что он искал, хотя мои старания снова не заблудиться все равно были напрасными.

Он работал только наощупь, и, конечно, контуры рисунка были вдавлены в бумагу, а по густым слоям краски его пальцы безошибочно определяли цвета. Однажды он предложил мне угадать картину не глядя, и я попыталась сделать это, долго водя по ней пальцами, но так ничего и не увидела, чувствуя только шершавую, бугристую поверхность. В конце я уже не могла найти исходную точку и беспомощно блуждала по полотну, это напомнило мне мою новую жизнь, в которой я так же заблудилась. Когда Кармин предложил мне научиться, я вежливо отказалась; я боялась обидеть его, но он промолчал, и мы больше никогда не говорили об этом. Он, наверное, подумал, что я осуждаю его бесполезное умение и не осмеливаюсь признаться в том страхе, который внушают мне незримые миры его восприятия.

Тем более я не осмеливалась сказать, что думаю по поводу его картин. В действительности, они были гораздо ближе к реальности, чем можно было ожидать, но помимо этого в них было что-то еще, и однажды, когда уже не могла молчать, я неловко сказала ему, что они похожи на его глаза — странные и прекрасные, потом, стыдясь своей бестактности, замолчала, но он только улыбнулся, и мы продолжили работать дальше, больше никогда не возвращаясь к этому разговору.

Одна из моих задач заключалась сначала в нарезке маленьких ярлычков, на которых он печатал названия цветов, которые я называла, а затем в наклеивании их на соответствующие тюбики. С тех пор я запомнила те слова, которые могли рассказать ему об окружающем мире, и знала, что помимо покупок и домашнего хозяйства я гораздо больше была нужна ему, чтобы рассказывать о том, чего он не видел.

— Мы идем в парк, — сказала я. — Не хотите пойти с нами? Вчера вы говорили, что хотите поработать.

Он улыбнулся и ответил, что охотно пойдет с нами, только подготовит свой мольберт. Пока Кармин одевался в другой комнате, я собрала тюбики с красками, чтобы разложить их по цветам, Мелих помогал мне, стоя на коленях на полу, затем мы сложили коробку с красками в большую тряпочную сумку вместе с кисточками, пачкой бумаги и странной длинной ручкой с вогнутым, заостренным концом, с помощью которой он и вырезал контуры на картине. Жозеф вертелся вокруг нас, виляя хвостом, он знал, что мы идем гулять, на него не наденут поводок и он сможет играть с Мелихом, потому что Кармин будет не один. Я набросила лямку сумки на плечо, и, когда Кармин, вкусно пахнущий одеколоном, вернулся, мы двинулись в путь. Мое сердце неистово колотилось, и я с трудом заставляла себя не ускорять шаг. Я приукрасила себя сегодня утром — подровняла челку, попросив Мелиха подержать мне зеркало, и надела маленькие золотые сережки, которые мне подарил Адем и которые почти никогда не носила. Моя юбка и блузка были слишком яркими и не слишком хорошо сочетались, я заметила это, увидев свое отражение в витрине булочной; я собиралась на встречу к тебе с волнением новобрачной. Мелих и Жозеф бежали впереди, но иногда, запыхавшись, останавливались, чтобы подождать нас. И тогда Мелих поднимал собачьи уши, чтобы они торчали вверх, и кричал: «Смотрите, полицейская собака, смотрите, Кармин», — и Кармин улыбался; я много раз ругала за это сына, но он все время забывал.

Когда мы подошли к ограде, залитый солнцем парк светился и не имел ничего общего с той широкой рекой, которая представлялась мне накануне вечером, рекой, несущей в глубинах темных вод ил и крупную невидимую рыбу. И теперь я уцепилась за руку Кармина, он, конечно, заметил это, но не произнес ни слова. В загоне стояли два оседланных, привязанных пони. Казалось, они спят, смежив веки и опустив головы, но что могло сниться пони? Мы прошлись немного по лужайке, трава была свежей и довольно высокой, из-за недавних дождей и жары она быстро выросла. Я огляделась вокруг, но не увидела никого, кроме женщин, гулявших с маленькими детьми, девочки, лежащей в одиночестве на траве, старушки с птицами, сидящей на скамейке, — скрюченной старушки, похожей на странный бурый утес; в небе пролетел неизвестно откуда взявшийся воздушный шарик. Было очень жарко, и, наверное, мое волнение передалось Кармину, потому что он вдруг остановился, глубоко дыша, а когда я повернулась к нему, то заметила, что он весь в поту.

— Пойдемте подальше, — сказала я. — Там ведь есть деревья? Сегодня хочется посидеть в тени.

Он подумал мгновение, потом добавил: — И возле воды, хотелось бы посидеть возле воды. Здесь где-нибудь есть водоем?

— В глубине парка, — ответила я.

Мой голос охрип и был похож на звук отрывающейся заржавевшей двери, я повторила громче: — В глубине парка, — и мы продолжили путь.

Пересекли длинную поляну, скамейки встречались все реже, гуляющие тоже. Молодые деревца зацвели белыми и розовыми цветами на прошлой неделе, мы шли друг за другом, и наша маленькая процессия была похожа на свадебное шествие. Вскоре нам стали встречаться другие деревья — большие и старые, таинственные патриархи; меня охватил озноб, когда я почувствовала исходящие из леса волны прохлады, смешанные с запахом мха и влажной земли. В траве у подножья деревьев выделялось что-то серое, похожее на памятник, это и был пруд. Я заметила силуэт, склонившийся над водой, маленькую худенькую и оборванную фигурку; в этот момент Жозеф навострил уши, затем бросился к пруду и серому, как камень, силуэту.

— Жозеф! — закричал Мелих.

Он попытался догнать его, но я изо всех сил крикнула: — Нет! — и схватила мальчика, когда он пробегал мимо. Неловко приподняла его и посадила себе на бедро, хоть он и был для этого слишком большим; он попытался сопротивляться, но инстинктивно обхватил меня руками за шею, а ногами за талию. Через несколько шагов и пруд, и силуэт стали видны лучше, кто-то действительно сидел на каменном берегу, опустив ноги в воду. Я боялась, что он упадет, что при нашем появлении скользнет в воду и исчезнет, как странное лесное создание, как робкий дух, а вода бесшумно сомкнется над его головой и скроет навсегда. Мне хотелось схватить его так же, как сына, и посадить на другое бедро, но в то же время я до ужаса боялась его. Собака уже подбежала к нему и радостно прыгала вокруг, крутясь и слегка повизгивая. Когда силуэт повернулся и поймал собаку за морду, приблизив к ней лицо, я уже знала, знала, нисколько не сомневаясь, что это был ты.

— Наденьте свои очки, пожалуйста, — пробормотала я Кармину, — наденьте очки, — сама не знаю, зачем я попросила его об этом, боялась, что он увидит что-то заметное только ему или мне хотелось защитить его прекрасные светлые глаза, но от чего? Мы подошли ближе, Мелих тяжело висел на мне, пытаясь высвободиться, а ты все так же смотрел на собаку, замершую в радостной позе. Потом ты выпрямился, вынул ноги из воды, повернулся, и оказалось, что ты сидишь на берегу к нам лицом. Неожиданно что-то оборвалось у меня внутри, пелена спала, и все вдруг стало бесконечно просто: я увидела тебя — ты был хрупким и белокурым, гораздо моложе на вид, чем я думала, и казался пятнадцатилетним подростком. Твои щеки ввалились, под глазами — темные круги. Несмотря на жару, ты был одет в рваный свитер и тряпочную шапочку, штанины твоих брюк были закатаны до колен, а ноги босы. Пройдя еще несколько шагов, я увидела, что твой свитер и брюки покрыты пятнами, руки вымазаны в земле, а ладони широки, несмотря на узкие запястья.

Действительно ли я узнала тебя? Твои волосы по-прежнему были светлыми, но уже темнее, чем раньше, а лицо покрыто легким светлым пушком. Этот пушок заставил меня задрожать: о мой маленький безбородый брат, как ты хотел вырасти из детства! Ты смотрел, как мы приближаемся, и твои глаза были такими же узкими и светлыми, как у меня и Мелиха, а ресницы такими же темными и длинными, как в детстве. В твоем облике мне виделось обещание или угроза короткой жизни, жизни, которой суждено очень рано прерваться, словно это была печать или след, рука Бога. Эта бледность, эта вена, бьющаяся на виске, этот испуг, читавшийся в твоем взгляде, и это непонимание, это мучительное ожидание. Ты смотрел на нас — я, должно быть, выглядела изнемогающей со слишком взрослым ребенком на руках, рядом с Кармином, послушно искавшим свои очки; у нас, наверное, был вид пары, смущенной твоим грязным и странным видом, потому что ты встал и, казалось, неохотно надел сандалии, лежавшие на берегу. Затем ты направился к нам, Жозеф так и шел за тобой по пятам, и сказал еле слышным голосом:

— У меня была такая же собака раньше.

Ты смотрел мне прямо в лицо, но не произнес больше ни слова. Твои черты остались прежними, мягкими и знакомыми, но осунувшимися от голода и усталости. Жозеф остановился напротив нас и, подняв уши, смотрел, как ты уходишь.

Я поставила Мелиха на землю, и он тотчас же отбежал от меня. Мне вспомнились слова Адема, сказанные прошлым вечером, и я спросила себя, не пугаю ли я своего сына, не ждет ли он с нетерпением, когда проснется отец, чтобы поведать ему свои страхи. Мне тяжело дышалось, я не могла поверить в то, что ты не узнал меня. А узнала бы тебя я, если б ты был одет в слишком заметный костюм, наряжен, как для маскарада, если бы встретился мне в незнакомом парке, прижимающим к себе ребенка, испуганным, как я сейчас, после стольких лет узнала бы я тебя?

Я отпустила руку Кармина, и он один подошел к пруду, касаясь пальцами каменного бортика, затем сел почти на то же место, где до этого сидел ты. Посидев так немного, он протянул руку над водой, чтобы ощутить ее прохладу, и, не поворачивая головы и не снимая очков, сказал:

— Мы совсем не обязаны рисовать сегодня, если вам не хочется.

— Нет, нет, — пролепетала я, — нужно…

Я спустила сумку с плеча и, открыв ее, начала раскладывать на траве тюбики с краской, палитру и бумагу. Взяв один лист и ручку с вогнутым концом, подошла к Кармину. Через его плечо мне было видно, что вода еще движется. Вода, в которой ты полоскал ноги, еще расходилась медленными волнами, будто ты сообщил ей вечное движение и теперь она плескалась по собственной воле, — так не было ли это лучшим доказательством твоего существования? Вода была темной, но на ее поверхности мелькали золотистые блики — быть может, случайный луч солнца, заблудившийся в густой листве, или плавники невидимых рыб? Я просунула ручку между пальцев Кармина, положила бумагу ему на колени, затем начала рассказывать и прежде всего рассказала о воде.

— Вода движется, Кармин, — сказала я, — вода движется, — и он, конечно, не понял волнения, сквозившего в моем голосе, но оно тотчас проявилось в колеблющейся воде, сотканной из света и тени, нарисованной им на бумаге.

До тебя мира вокруг меня не существовало. В течение семи лет я была всего лишь робкой и молчаливой маленькой девочкой, не более интересной окружающему миру, чем кошка или птичка. Мне рассказывали, что я очень поздно начала ходить и говорить, казалось, ничто вокруг меня не интересует, мои руки не держали предметы, которые мне давали, я даже не пыталась ухватиться за палец, поднесенный к моему лицу. Родители думали, что я сплю, а я просто неподвижно лежала в своей кроватке, широко открыв глаза и уперев взгляд в стену, и даже звук открывающейся двери или приближающихся шагов не мог заставить меня повернуть голову. Все это рассказывали мне родители и однажды — доктор, сама я помнила только то, что происходило со мной гораздо позже. Каким бы грустным и нелюдимым ребенком я ни была, я хорошо помню страхи, все страхи, которым удавалось пробить мое безразличие, тень на свету, воду, гасившую пламя. Помню мертвых птиц, лежащих на земле, и куски кожи, которые сдирала с рук, и особенно пустоту, вызывавшую слезы, безутешные рыдания, заканчивавшиеся тем, что я бродила вслепую, вытянув руки перед собой, но так ничего и не коснувшись, словно для меня не существовало ни стен, ни границ.

Я помню, как наматывала вокруг лица и шеи свитер, пока не становилось трудно дышать, мне нравилось начинавшееся тогда и долго длившееся головокружение, моим единственным другом было это медленное падение в себя почти до остановки дыхания. Заметив это, родители начинали кричать, рвать на мне одежду и бить меня по щекам. Они отрезали рукава у моих пуловеров, чтобы я не могла обмотать их вокруг шеи, одевали меня в огромные пончо, которые стесняли движения; мать вышивала на них цветочки и солнышки, чтобы оживить их и, главное, развеселить меня, но все было напрасно — я продолжала делать это с наволочкой, простынями или носками. Я помню, как мать говорила:

— Мы пробовали все, мы читали тебе сказки, пытаясь заинтересовать тебя, мы читали тебе целые книжки, так советовал нам доктор, читали дни напролет, но все равно невозможно было понять, слушаешь ты или нет.

Я помню пожилую темнокожую женщину, которая иногда сидела со мной, она тоже рассказывала мне сказки, и их я слушала лучше, чем они могли себе это представить. Родители предупредили ее о моих привычках, и она привязывала меня платком себе на спину и занималась своей работой, а я мирно засыпала, так и не сумев освободить руки.

Потом однажды мне на руки положили тебя. Мать вошла в гостиную, подошла ко мне, молча сидящей в углу комнаты и спрятавшей руки между ног, и положила тебя мне на колени со словами:

— Это твой маленький брат, ты должна заботиться о нем.

Я помню ее взгляд, когда она наблюдала, как я беру тебя. Склонившись, я прижалась щекой к твоей щеке, почувствовала твое дыхание, твой запах. Потом, не выпуская тебя, вскочила, убежала в свою комнату и заползла под кровать; я внимательно следила за тем, чтобы не поранить тебя, не ударить твою хрупкую головку, я больше не хотела тебя отдавать. Мать долго уговаривала меня, присев возле кровати и пытаясь разглядеть меня в темноте, я отказывалась вылезать, но думаю, она прекрасно видела, что я не хочу причинить тебе зла, потому что улыбалась.

С этого дня мир, бывший раньше неподвижным для меня, начал крутиться, как безумный волчок, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее, с головокружительной скоростью; я внезапно оказалась стоящей на земле, со всей скоростью вращающейся вокруг солнца, стояла и тянула руки к небу.

Ты появился на свет чуть позже того дня, когда люди впервые ступили на поверхность Луны. Родители усадили меня перед телевизором в надежде вывести меня из оцепенения, в которое я была погружена, ночами они показывали мне пальцем луну в небе. В тот вечер они плакали, смотря телевизор, а я больше смотрела на их лица, чем на экран, потом они отнесли меня в сад возле дома и снова показали мне светящуюся в вышине луну. Мне кажется, что странным образом я связала твое рождение с этой ночью, с сиянием луны и слезами моих родителей, с волнением, которое они пережили, и ты стал для меня чем-то столь же большим и прекрасным, как это событие.

Я рассказывала тебе сказки. Должно быть, я хорошо запомнила все то, что мне читали, потому что часами шептала их тебе на ухо, поджав ноги, на кровати, держа тебя в своих руках до тех пор, пока мать не заходила в комнату и не говорила тихо: «Ему уже пора спать, Элен, и тебе тоже».

Я придумывала тебе самые нежные песенки.

— Если бы ты был камнем, ты был бы самым мягким камнем на свете, — говорила я, — даже мягче, чем твоя щечка, — добавляла я, слегка касаясь твоей щеки своей щекой или ладонью, — мягче, чем все мои кофты, — теперь я больше не пыталась ими задушиться. — Если бы ты был деревом, ты вырос бы до неба и был полон гнезд, — если бы я знала тогда, что листьями тутового дерева питаются черви, из которых получается шелк для самых красивых платьев, я бы конечно сделала тебя деревом, наряженным в бесценные шелка, как принцесса в день свадьбы, украшенным тысячами коконов, похожих на серебряные колокольчики.

Я, не замечавшая раньше окружающего мира, теперь подносила тебя к окну и часами неподвижно стояла, рассказывая тебе об облаках и птицах, о птицах живых и тех, что лежали мертвыми и неподвижными на земле, о Луне, по которой люди прошли незадолго до твоего рождения. Я выносила тебя в сад, завернув в одеяло, и мы много раз обходили вокруг дома. Я медленно шла, показывая тебе траву, весенние цветы, рассказывала тебе о небе и ветре; и мне не нужно было ничего, кроме тебя, и через тебя мне неожиданно открывался мир, словно трескалась скорлупа ореха и я видела его сердцевину, и этот мир отныне тоже становился моим. Я предсказывала тебе далекие путешествия, рисовала перед тобой твои будущие поступки, словно разбрасывала рис. Брала твою руку в свою и один за другим разгибала твои пальцы.

— Когда вырастешь, ты станешь путешественником, — шептала я, разгибая твой указательный палец, — летчиком, — средний палец, — моряком, — безымянный, — ты откроешь дикие племена в джунглях, ступишь на далекие звезды. Когда я заканчивала, то снова сгибала твою ладошку и начинала заново. Судьбы, которые я обещала тебе, были неисчислимы, и ты верил мне, потому что я пришла в этот мир на семь лет раньше тебя. А что ты? Как только ты научился говорить, ты сказал, что не хочешь отправляться никуда без меня.

И прижав тебя к себе, целуя тебя, я, которая никогда никого не целовала, обещала тебе, что мы никогда не расстанемся.