24

Выпускники Кум-Эбби во все времена были большим разочарованием. Слабая склонность к либерализму, скромный целевой капитал, пожалованный родичем тучной королевы Анны, примечательная уродливость старых строений и запоздалость всех новшеств, от лабораторий до женского образования, – вот причины, по которым школа никогда не блистала учениками, как Регби или Мальборо. Тем больше здесь ценились знаменитые выпускники или те, кого можно объявить таковыми: разведчик, непопулярный заместитель премьер-министра послевоенных лет, автогонщик, исключенный из подготовительного класса, а также, как ни странно, один или два автора второсортных детских романов, по нынешним временам слывущих двусмысленными.

Впрочем, школе, как ни крути, нужна история, и еще больше – деньги. Три директора тому назад финансово неблагонадежный капитан Портес изобрел почти все ее древние традиции. Их кульминацией в конце зимнего триместра, незадолго до капитанского дня рождения, стал День основателя: череда концертов, регбийных матчей, вечерних служб, денежных сборов, пиров, а под конец праздничной недели – до неловкости пышная церемония, в ходе которой мальчики, наряженные в костюмы известных исторических деятелей, обходят Луг основателя и присоединяются к марширующему оркестру. На этом торжестве и зиждется репутация Кум-Эбби как «чрезвычайно артистичной школы». Ученикам неустанно напоминают, что «совместная работа есть традиция, освященная временем». Независимо от наличия голоса и актерских талантов, участвовать обязан каждый. Бывалые старшеклассники сообщат вам, до чего это скучно, однако менее опытные, вроде Марины, возлагают на День основателя, до которого теперь остается месяц, большие надежды. Родители и крестные будут рядом: хороший повод покрасоваться. К тому же всякий праздник привносит известную долю неразберихи. Чего не бывает в такие дни! Можно расстаться с девственностью.

Воскресенье, 12 февраля

Утренняя служба: капелла, 9:00, его преподобие Джонатан Хитч, пастор Мелкумского прихода, гимны 285, 57, 297;

начало коротких каникул.

Наконец-то Марина дома. Она пережила еще полтриместра в Кум-Эбби, чуть не сошла с ума от тоски по родным и готова упасть в мамины объятия, забраться к ней в карман, заплыть в рот, как малек зубатки. «Я, – торжественно клянется Марина, – никогда не буду сердиться ни на семью, ни на перетопленные батареи, ни на любопытных венгерских знакомых, которые расспрашивают о месячных, – никогда!»

Надолго ее хватает? На десять минут? На пять?

В первый же вечер бабушки наперебой предлагают ей: сделать стрижку, выпить чаю у леди Ренаты, щегольнуть красотой в «Фемине». Все внушает ей чувство вины. Если кто-нибудь спросит о химии, правда выйдет наружу.

Однако никто ни о чем не спрашивает.

Дома совершенно нечем заняться. Короткие каникулы в Илинге начнутся только через неделю. Трудиться на крошечной кухоньке рядом с мамой, видеть каждую ее черточку – волосы в муке, руки в сахарной пудре, передник в петрушке – невыносимо. Марина переводит взгляд от ее затылка на сковородку и печально вздыхает. Надежды на переписку с матерью Гая оказались бесплодными, но можно, думает она, написать еще раз. Вдруг миссис Вайни ее пригласит. Вдруг она только и ждет удобного случая.

– Мне точно никто не звонил? – спрашивает Марина.

– Никто, солнышко.

– Потому что я жду звонка от, м-м-м, подруги, насчет домашней работы. Просто подруги. Ее зовут Нэнси.

Марина знает, что несет чушь, и чересчур нервно перемешивает томатный соус, но маме, как видно, довольно и этого. Нет, правда, можно подумать, она сама хочет, чтобы ее обманули.

В понедельник мама и бабушка идут на работу, Ильди – в библиотеку, а Жужи встречается с Шари Перлмуттер в бассейне («Маринака, не хочешь похудеть?»). Ей оставили на обед суп из фасоли с сосисками, мясной рулет и апельсин, дали денег на новую выставку Пикассо и запретили кусать губы («Потому что, – сказала Рози, – ты похожа на сумасшедшую девочку»). И, что самое ужасное, сегодня День святого Валентина. Разве такое возможно – ходить в школу со смешанным обучением (а по сути, в школу для мальчиков) и не получить открытки? Марина боится, что возможно. Ей никогда не дарили настоящую валентинку. Если мама Гая или его сестра спросят, что она получила в этом году, Марина соврет.

В ожидании почты можно сойти с ума. Она тайком ищет Венгрию в атласе, но вместо Паласлани в Карпатах находит только русский Польслав. Вдруг ее пригласят в «Стокер» и мистер Вайни опять заведет разговор о географии?

Интересно, что сейчас делает мистер Вайни? А миссис Вайни? Думают ли они о Марине?

В наши дни многие врачи уверены: осведомленный пациент – счастливый пациент. Они держат в приемных полезные схемы и анатомические макеты, которыми их охотно снабжают торговые представители фармацевтических компаний. Это несложно.

Однако Алистер не из их числа.

Как же Лоре узнать то, что ей нужно? Маринины учебники биологии не помогли: из них, похоже, вырезали все упоминания о болезнях, будто какая-нибудь ряска важнее человеческой слабости. Где-то в приемной может найтись информация, способная спасти Петера или по крайней мере ответить на вопросы, которые Лора не осмелилась задать, – и она тайком листает устаревшие справочники, внимательней обычного выслушивает жалобы пациентов, ждущих осмотра, и наконец перед самым закрытием находит в глубине картотеки маленький пластиковый макет человеческого торса.

– Ты выписала направление для миссис Трент? – напоминает Марг. – Главный спрашивал.

– Секунду, – отвечает Лора, – я только… я…

Как после стольких лет можно прийти в замешательство при виде внутренних органов? Эти красные фасолинки, наверное, и есть почки. Лора касается одной из них пальцем – на самом деле гладит. Вот бы, думает она, посмотреть на них, как смотрят в мексиканских церквях на металлические сердечки и ножки, и одним взглядом исцелить человека. В безнадежных обстоятельствах иногда случаются чудеса; но вдруг ты исчерпаешь отведенный тебе запас, а потом не сумеешь помочь своему ребенку?

В автобусе по дороге домой Лора устраивает себе разнос. Нельзя пять недель жить мечтой о каникулах, а с их приходом бродить, как в тумане, с ужасом ждать, когда Марина снова покинет дом, и при этом всеми силами ее избегать. Разве прошлым вечером ты утолила тоску по дочери, пока была рядом? Проявила терпение и снисходительность, увлеклась ее историями о скучном мистере Кендалле и жестоком мистере Понде? Нет, нет и нет.

Только на Москоу-роуд она понимает, что забыла отправить дочери валентинку. С ней такое впервые. Раньше Марина всегда получала открытку: и в детстве, когда для счастья хватало материнской любви и тисненых котят, и подростком, когда Лора терялась в раздумьях, какая подпись заставит дочь поверить в будущую любовь и не внушит ей ложных надежд, что открытка пришла от какого-нибудь прыщеватого школьника или, хуже того, от отца. В этом году ей кажется, что обычный компромисс:

? [мама]

не сработает. Марина так легко выходит из себя; с возрастом она становится все раздражительней. Что ж, думает Лора, отпирая входную дверь, теперь-то поздно – не станет же она подделывать штемпель.

– Есть кто дома? – кричит она с порога.

А потом видит цветы.

На обеденном столе благоухает, по крайней мере, десяток пухлых нежно-кремовых роз. Марина по-заячьи недоверчиво смотрит поверх букета. У Лоры пересыхает во рту. Она едва смеет спросить:

– Что это?

Марина громко сглатывает комок и краснеет.

– Я… ты знаешь, что сегодня День святого Валентина?

Лора кивает.

– Я догнала человека, который их принес, – говорит Марина. – А он только ухмыльнулся. Так грубо – как будто это не мое дело. Я… ты не ждала ничего такого?

– Нет, конечно, – немного резко отвечает мама.

Будет странно, если она их коснется? Выпуклые лепестки похожи на женские груди. При виде букета ей сразу подумалось: Петер. Бывают же глупые мысли! Нужно выкинуть его из головы.

– Солнышко, – неуклюже говорит Лора, – ты должна знать, кто их тебе прислал.

Маринино лицо расплывается в улыбке.

– Ты думаешь, это мне?

– Кому же еще?

– Да, больше некому.

Лора изображает восхищение.

– Какие красивые! – говорит она. – Наверное, они от того мальчика, Гая?

– Ты думаешь? – поникшим голосом спрашивает Марина.

– Но ведь больше не от кого? Хотя, чем гадать, лучше посмотри.

– Я не…

– Разве карточки не было?

– Чего не было?

– Глупенькая, – говорит Лора, – вот же белый конверт.

– Ой, я подумала, это счет. – Конверт норовит выскользнуть у Марины из рук, и она разрывает его зубами. – Сейчас посмотрим, – говорит она и вдруг меняется в лице. – Ой…

Лора благопристойно отводит взгляд, но разве в ту же секунду в ее собственном сердце не загорается искра надежды? Будем считать, что нет: ведь она мать. Она берет открытку и видит:

Edes Zsuzsi,

Virag viragnak.

Imre.

У нее за спиной с треском хлопает дверь Марининой спальни. Лора затворяет свое сердце.

 

25

Вторник, 14 февраля

От Петера ничего не слышно. Он сказал, что выйдет на связь, когда появятся новости, а это может означать что угодно. Воображение рисует все более причудливые картины: призрачное сообщение на телеэкране посреди шестичасовых новостей; конверт, который сбросит на ее печатную машинку пролетающий голубь. Лора по сто раз на дню решает вернуться на лодку или послать письмо. Петер все время рядом: дышит ей в ухо в битком набитом автобусе до Бейкер-стрит или, блестя каплями пота на лбу, обнимает ее в ванне – грудь к груди, губы к губам.

И все же каждое утро, когда Лора просыпается на диване с ощущением зуда от вековой пыли, ее раз за разом огорошивает тот факт, что Петер болен. Или это не факт? Нет ли ошибки или надежды на излечение? Невозможно сосредоточиться на работе, когда на тебя со всех сторон льются потоки чужих болезней: подробности от врачей-консультантов, урологические отчеты, исследования ужасных опухолей кишечника, гортани и языка, над которыми она раньше могла украдкой всплакнуть и к которым теперь стала невосприимчива.

Разве рак почек намного лучше? Петер сказал, что да. Что означает ремиссия: это только на время или болезнь отступает? Лора с трудом смогла его об этом спросить. Петер говорит, что «засранца» вырезали и все будет хорошо, «если ничего не осталось», а так это или нет, его хирург узнает на днях.

Как, во имя всего святого, рассказать об этом Рози и остальным?

У Лоры чуть ли не впервые в жизни пропал аппетит. Она рассеянна, даже когда Марина рядом. Мици Саджен приносит мужу питательную говядину и ячменный суп, а у Лоры нет сил даже для ненависти. Все равно ее скоро уволят – если не за таблетки, то за плохую работу, – и как тогда они выживут?

Марина стоит в телефонной будке возле станции метро «Куинсуэй» и набирается духу перед звонком. Сбежать было непросто. Рози вознамерилась взять ее на прогулку с миссис Добош и Натальей. Марина всего лишь добилась отсрочки до завтра.

Разговор запланирован давно. Дрожащие пальцы сжимают автобусный билет, на котором Марина набросала темы для беседы – на случай, если трубку возьмет мистер Вайни. Или миссис.

Впрочем, когда Гай подходит к телефону, забыто все, даже простые любезности.

– Ты всегда такая сварливая, – говорит Гай.

– Ничего подобного, – отвечает Марина. – Это голос такой.

Однако она действительно не может с ним говорить – после поцелуев забыла, как это делается, и вообще разучилась вести себя в обществе. Марина вешает трубку и слушает, как за стенами будки завывает ледяной ветер разлуки. «Пожалуйста, – думает она, – не бросай меня. Иначе как я опять увижусь с твоими родителями?»

– Это Лора, – говорит Лора по телефону, сидя в приемной и не сводя глаз с двери. – Я… Мы с Петером… Мне очень нужно, чтобы он мне позвонил.

– Не знаю, – отвечает Сьюз, девушка Йенсена. У нее как раз такой американский акцент, к которому благоволят красивые скандинавы со склонностью к случайным половым связям. – Я позже его увижу. Может, тогда попробуете.

– Но… нет. Нет. – Слово садится между ними на телефонной линии, мрачная единица мощности. – То есть мне нужно сейчас. У меня только десять минут, перерыв на обед. Потом я не смогу. Пожалуйста. Петер сказал, что можно связаться с ним через вас. Он так сказал.

– Ну, что тут поделаешь? У меня йога, я не могу выйти в сад и…

– Подождите, он в саду?

– Нет, конечно. За садом. На лодке.

– Не понимаю. Его лодка за вашим садом? В смысле, припаркована?

– Пришвартована, да. Моя йога…

– Так. Извините. Значит, вы живете рядом с рекой?

– Да. В большом доме. Мой бывший муж – музыкальный продюсер.

Лора знает людей, которые одним усилием воли могут заставить других, незнакомых, им подчиниться. Рози это умеет. Марина однажды научится.

– Послушайте, – говорит Лора, – я знаю, что у Петера… рак. И мне нужно выяснить, что сказал его врач. Пожалуйста. Очень нужно. Поэтому, если вы можете… – Голос дрожит, но она продолжает: – Найдите его и попросите подойти к телефону. Пожалуйста.

И Сьюз говорит:

– О’кей.

Люди, размышляет Марина, похожи на кольца для салфеток: на одних есть проба, на других нет.

В жизни каждого человека должны быть моменты, которые поддаются научной оценке – и сразу ясно, кто чего стоит. Если в каком-то возрасте – скажем, в семнадцать лет – ты не достиг определенного роста, или не можешь пробежать милю за восемь минут, или не получил ни одной валентинки, разве из этого не следует официальный, практически медицинский факт: лучше уже не станет?

Утренняя почта: ничего. Дневная, на которую Марина, мечтая о судьбоносном письме, всегда возлагала особенные надежды: пусто. Дома никого нет. Она протыкает иголкой кожу на ладони и думает: мне феерически скучно. Эпически скучно. Катастрофически…

Это не помогает. Марина погуляла с Ильди в Кенсингтонских садах, приготовила Жужи прекрасную чашку кофе и согласилась отнести голубцы «бедным девочкам» из седьмой квартиры, мужеподобным миссис и мисс Фиш, получив в награду жесткую карамельку и часовой допрос. Теперь она печально возлежит на диване, как викторианская поэтесса. Марину мутит от всякого воспоминания о Кум-Эбби, а все детские удовольствия, которые могли бы ее отвлечь – комиксы о Снуппи или звонок Урсуле, – утрачены безвозвратно. Теперь, когда она начала постигать глубину своей социальной неадекватности, нельзя терять ни секунды. Прошлым вечером она взялась за «Возвращение в Брайдсхед», заставившее ее рыдать от досады и на книгу, и на саму себя. Может, стоит прочесть то, что приглянулось бы миссис Вайни; в «Стокере» Марина видела на прикроватном столике «Винни-Пуха» в тканевом переплете, захватанном несколькими поколениями аристократических детских ручонок. Где-то в Вестминстер-корте есть старое издание «Ветра в ивах» – может, в буфете у нее за спиной, где мама хранит старые письма и детскую обувь. Через минуту, думает Марина, если никто не объявится на пороге и не предложит ей руку и сердце, она посмотрит.

Однако запах Жужиных роз ее отвлекает. Квартира полнится звуками, в другое время слишком знакомыми, чтобы их замечать, – тикают часы-тарелка, шелестят вешалки для одежды в соседней химчистке, бьется в агонии холодильник – и ни один не утешает, как раньше. Семья к ее страданиям невосприимчива.

Тем временем в Стаурпэйне, округ Блэндфорд-Сент-Мэри, Саймон Флауэрс проводит каникулы в лоне семьи – ест булочки, любуется полевыми цветами и, надев черный галстук-бабочку, упражняется за роялем. Марина представляет, как стоит рядом, переворачивая страницы, или даже чудесным образом подыгрывает на втором инструменте, ярко-белом, – и от несбывшейся любви щемит в горле. Почему она так запуталась после знакомства с Вайни? Ей открылось, до чего ложными были ее ориентиры, насколько сама она вульгарна и далека от изящества. Если люди вроде миссис Вайни не видят внутренней красоты в таких, как Саймон Флауэрс, то они, возможно, не так уж не правы? Что, если, вяло размышляет Марина, музыканты не так обаятельны, как ей представлялось?

Может, пора от него отказаться?

Во вторник, в конце долгого паршивого дня, к Лоре подходит Ильди с книгой в руке. Рози ушла на благотворительную встречу, Марина и Жужи сидят по комнатам. Лора думает: «Господи, она хочет, чтобы я ей почитала». Днем на работе Марг подошла к телефону и проворчала на всю приемную: «Тьфу ты, трубку повесили». – Лора уверена, что звонил Петер. Ситуация совершенно безвыходная. Он говорит, что объявить остальным о приезде в Лондон – его забота, но не торопится, а ложь тем временем растет. Не придется ли самой им признаться?

А поверх всего, будто слой пепла, одна мысль: через четыре дня Марина вернется в школу.

Ильди протягивает ей книгу.

– Что это, дорогуша?

– Простите, понятия не имею. Мне не было писем?

Обычно, сделав что-то плохое, люди либо раскаиваются, либо слепо продолжают грешить. Как это им удается – вести себя за руку от преступления к преступлению с той же легкостью, с какой гуляют по лугу, вытаптывая цветы? Она, Лора, знает, что тайные встречи с Петером – ужасное злодеяние, но ее это не останавливает.

Ильди, похоже, ее не услышала.

– Это важно, – говорит она, беспокойно оглядываясь на дверь Марининой спальни. – Я искала словарь и находила это на полке Маринаки. Я не знаю, что делать, и жду тебя.

Лора опускается на стул. Радиотерапия-радиотерапия – слова звенят в голове, будто имя любимого человека. Несмотря на обрывочный секретарский опыт, ей почему-то трудно запомнить те скудные факты, которые сообщил ей Петер: что именно с ним делали до операции и что еще сделают, если новости будут плохими. Она может вообразить его облысевшим и измученным болезнью, может представить его могилу; однако эти мысли нелегко отделить от воспоминаний о матери, когда та умирала – и могла бы поправиться, если бы Лора или персонал больницы при Эстон-парке проявили больше усердия. Почему, размышляет она, так хочется спать? Положить бы голову на стол…

– Дорогуша, – говорит Ильди. – Пожалуйста.

Лора, только чтобы ей угодить, берет книгу и смотрит на обложку.

– А, Александр Вайни. Это ведь по учебе? Это не тот… Боже, Ильди, что случилось?

Милая Ильди морщит кукольное личико и всхлипывает – тихо и вежливо, как героиня Джейн Остин, получившая трагическое известие. Лора, как ни старается, не может ее утешить.

– Ничего не понимаю. Что Марина наделала?

Лора не помнит, что ей полагается знать. Может, сказать, что Жужи к ней уже обращалась?

– Это неприемлемо, да? – Он довольно привлекателен – во всяком случае, на фотографии. И что может быть оскорбительного в исторической книге? – Неприемлемо? Вообще-то я…

– Нем, нем, – говорит Ильди, разыскивая в карманах платок. – Нем ту дом. Просто… Просто…

– Вы же не из-за войны так расстроились? И не знакомы с ним, нет?

– Нет! – оскорбленно отвечает Ильди. – Я? Нет, вовсе нет.

– Что ж, если честно, – говорит Лора, листая страницы, – я не вижу причин… ой, здесь что-то есть. Смотрите-ка, автограф. Как мило: «Марине, моей пылкой поклоннице». «До…» – тут неразборчиво. «Всего самого, Александр Вайни».

– Мерзость, – говорит милая Ильди.

– Слушайте, пока мне не скажут, в чем дело… Это что-то личное?

Наверняка личное, что-то из прошлого, с содроганием думает Лора. Это еще одна ее слабость. До нее не раз доносились обрывки историй, невыносимо ужасных даже в цензурованной версии для детских и английских ушей. Конечно, стоило подойти к вопросу с умом: тактично расспросить обо всем, а после аккуратно передать дочери факты пополам с утешениями. Лора этого не сделала. Даже то немногое, что ей было известно, она из трусости и эгоизма похоронила в глубине памяти, как неопытный расхититель гробниц, который закапывает чудовищную находку – нечто бледное, мокрое, мягкое – обратно в яму.

В комнате Рози вдруг замолкает радио.

– Скорее, бери, – шепчет Ильди. – Выброси в мусор, снаружи. И скажи Марине…

– Я не могу! Я ничего не понимаю…

– Никогда в этом доме. Ничего о нем. Ты должна сказать ей. Это будет убивать Рози. Нельзя позволить ей знать.

Марина пишет Гаю замысловатое письмо. Все должно быть на высшем уровне; ни в одной мелочи – от цвета чернил до облизанной марки – нельзя допустить ни намека на то, что у Вайни зовется безвкусицей. К сожалению, подручные материалы оставляют желать лучшего. Не взять ли в «Фемине» почтовой бумаги с водяными знаками? Марина трижды забывает написать букву «е» в виде греческой «ε». Гай может и не заметить, но от миссис Вайни такое не ускользнет.

Содержание письма продумано давно, но тон подобрать непросто. Миссис Вайни будет интересно услышать о сельскохозяйственной выставке в Музее Виктории и Альберта, хотя Гай скажет, что Марина выпендривается. Не впечатлят его и Маринины мысли о романе «Положитесь на Псмита» и о малоизвестных работах Э. Ф. Бенсона. Гай даже не станет обсуждать, стоит ли его отцу согласиться на профессорство в Эксетере – Марина слышала в «Стокере», как мистер Вайни говорил об этом с везучей Горацией.

Как узнать, что он решил? – беспокоится она, рассеянно отрывая полногтя на пальце ноги. Это ведь скажется на ее собственном будущем. Кембридж для истории не годится, слишком далеко, да и мистер Вайни не одобряет: «чересчур много выскочек». И потом, у него там враги: кто-то занял его законную кафедру. А Оксфорд – старомодная рухлядь. Его собственные слова.

Марина ужасно подавлена, будто ее отругали. Она притворяется, что устала, и подолгу лежит в постели наедине со своими тревогами. Всякий раз, когда она думает о Кум-Эбби – о заразе, которую распространяет, о грядущем туда возвращении, – на глаза наворачиваются слезы. Марина наполняет ванну. Если мама зайдет справиться о дочкином самочувствии, она ей все расскажет.

Однако мама не приходит. Она даже не замечает, что ее единственный ребенок беззвучно рыдает под водой почти полтора часа.

Тогда Марина решает последовать бабушкиному совету и идет в парк. Здесь хорошо, думает она, отдирая от платана лоскут коры. Ей нравится свежий воздух. Потом, у статуи Питера Пена, она замечает миссис Загуши с внуками и прячется за деревом, пока они не уходят. Вечером, посреди ужина, Марина разражается плачем.

– Что случилось? – спрашивает Жужи. – Хочешь радио? Музыку?

– Н-нет.

– Дорогуша, – говорит Ильди, – я буду готовить что-либо другое. Суп?

Но Марина, выдавив улыбку, протискивается мимо двоюродных бабушек и вокруг стола – к маме.

– Что, милая?

– Я…

Она встает рядом, потом всем телом прижимается к маминому плечу, но та, хотя и гладит ее по щеке, ничего не понимает. Да, наверное, и не может понять. Sunt lacrimae rerum, думает Марина, и слезы бегут по ее лицу.

Когда все отходят ко сну, Лора в узорчатой поликоттонной ночнушке – леди Макбет Бейсуотерского района – тихонько стучится в дверь Марининой спальни.

Суетливый шум, хлопает ящик комода.

– Войдите, – отвечает Марина, будто директор школы, и Лора украдкой переступает порог. В темноте она садится на край кровати и испуганно улыбается, глядя на пятно черноты – должно быть, волосы. Всякий раз, целуя спящую дочь, она представляет ее убитой на черной от крови подушке. Марина молчит. Лора тянет руку – неуверенно, будто навстречу покойнику.

– Что? – спрашивает Марина. У нее обескураживающе теплая кожа. В глазах маслится отблеск уличного фонаря. – Ты забыла купить теннисную ракетку. Моя слишком старомодная, такими сейчас никто не играет.

– Сходим в «Лиллиуайтс», – шепотом обещает Лора. – Я не хотела тебя будить, только проверить зашла.

Почему Марина не спит? Ей грустно? Она сомневается в маминой любви? Лора могла бы рассказать ей, что такое любовь. Она бы сказала: «Когда мы не вместе, даже думать о тебе почти невыносимо; костяшки пальцев, плечи – все болит, не переставая. Иногда, в автобусе, приходится прятать глаза под солнцезащитными очками. Отпустить тебя в Кум-Эбби – самый ужасный поступок в моей жизни. Ну, почти. А когда ты узнаешь об отце, я опять тебя потеряю».

– Мам, мне пора спать, – говорит Марина.

– Конечно. Прости. Прости. У тебя много уроков? Ты счастлива? Счастлива там?

– Сама знаешь, что много. Я говорила.

– Да. – Она застенчиво гладит Маринину руку под одеялом. Почти все избыточные проявления ее материнской любви продиктованы мыслью, каково ей будет, если она отложит их на завтра, а Марина внезапно умрет. «Условная жизнь» – называл Петер эту робкую разведку территории, о которой нельзя помыслить. Он вежливо удалился, так и не открыв Лоре, куда это может ее завести. Возможно самое худшее: что, если завтра Марину собьет автобус, или (потому что ее маму всегда ужасали истории о подростковых побегах, а неистовая душа дочери внушает ей страх) что, если Марина выскользнет из квартиры и растворится в ночи? Лора ищет в ее лице признаки невыносимой тоски по дому, но Марина не делится чувствами. Единственная зацепка – ее желание, чтобы мама всегда была рядом, но полагаться на это нельзя. В любом случае лучше держать дистанцию. Наверное, думает Лора, этого она от нее и ждет.

«Останься, – думает Марина. – Пожалуйста, пожалуйста, останься». Мама носит затертую до дыр ночную рубашку, которую Рози хочет пустить на тряпки. Марина решает: она ее сохранит. Она придвигает пальцы к руке, которая гладит ее по плечу – ближе, ближе. «Останься со мной».

– Кстати, – неуклюже, как неопытный соцработник, произносит Лора. – Там… там у тебя на полке новая книга по истории, и я подумала: откуда она? – Марина напрягается. – То есть можешь не говорить, если…

– Стоп. Ты что, рылась в моих вещах?

– Что ты! Нет-нет. Я…

– Как же тогда?

– Это не я ее нашла. По-моему…

– Это моя частная собственность!

– Ш-ш. Да, я знаю, но…

– Кто? Жужи?

– Я… Послушай, мне всего лишь нужно узнать, откуда она.

Стремительно откинув одеяло, Марина садится.

– Тебе-то что? – шипит она. – Это личное, мое личное дело. Я не обязана отчитываться.

– Но…

– Ты ничего не знаешь о моей жизни, – говорит Марина плаксивым голосом. – Даже не представляешь.

– Милая… – Лора снова тянется к ней, но Марина отдергивает ногу. – Все совсем не так. Просто я обещала…

– Что? Ты меня обсуждаешь у меня за спиной?

– Я…

– Так вот, не смей!

– Солнышко, ну пожалуйста! Они… я сама не понимаю, почему они так волнуются, – вероломствует Лора. – Наверняка какая-нибудь глупость, но деваться некуда: им не нравится книга или автор. Помнишь, мы говорили об этом в школе: Александр Вайни…

– Он потрясающий человек.

– Хорошо, хорошо. Не отталкивай руку. А ты что, писала ему? Нет-нет, это нормально. Я в свое время осаждала письмами Кристофера Робина, обрывала телефон в его книжном ма…

– Что значит «не нравится»?

– Ну не сердись. Может, это и правда плохая идея – вступать в переписку со знаменитыми авторами. Мужчинами. Хотя вряд дело в этом. Рози… то есть, они этого не одобряют. Лучше не надо. Или это было, когда вы, когда вы встретились?

– Нет, это неслыханно, – говорит Марина. – Господи, да я могу общаться с кем захочу! Я взрослая! Что значит «не надо»? Мне и без этого проблем хватает.

Лора начинает терять способность к сочувствию. Неужели, проносится у нее в голове, она не видит, как ей плохо? Может, единственный ребенок единственного ребенка всегда к этому приходит: замыкается на себе как центре вселенной? Едва ли не впервые за все время, что они живут вместе, Лора чувствует отторжение.

– Милая…

– Слушай, отстань от меня со своими вопросами!

И Лора отстает.

 

26

Суббота, 18 февраля

– Молоко?

Это даже забавно – все равно что, боясь акул, купаться только в гостиничных бассейнах, а потом взглянуть вниз и увидеть треугольный плавник.

В последний день коротких каникул, который Лора провела, борясь с желанием позвонить Петеру, доктор Алистер Саджен с супругой зашли на чашечку кофе. Фаркаши, возвращаясь с выставки Дюрера, встретили их в метро и пригласили в Вестминстер-корт. Какой приятный сюрприз! Алистер неуклюже откинулся в углу зеленого дивана; Мици сидит на обеденном стуле.

– Я не есть торт, – сообщает она, разглядывая свой миниатюрный синий жакет и высокие каблучки. – Очень жирный. Я хранить фигура, имея столько детей, нем?

Лора с силой прижимает руки к бокам, сдерживая позывы к убийству. Покончить с Мици было бы даже несложно: всего-то и дел, что обхватить ее талию и передавить, как осу.

– А, – говорит Алистер Саджен, – Ло-о-ора, ты так добра.

Трагедия всей его жизни в том, что он не европеец. Алистер произносит Лорино имя с акцентом при каждом удобном случае.

– Чуточку сливок, если можно.

– Итак… – Мици чувствительной рукой художницы вертит блюдце. Глядя на нее, Лора всегда думает о блокаде Ленинграда: Мици с одинаково безразличным лицом продавала бы вам еду или сама бы вас ела. – Как фарфор из Херенд. Узор Баттьяни. Золотые листы. У моя бедная семья был такой… – Она передергивает плечами. У Фаркашей на глаза наворачиваются слезы.

Алистер не сводит с Лоры задушевного взгляда. Та смотрит под ноги, потом на него – человека, чей membrum virile, как он сам его называет, ей доводилось держать; смотрит и думает: если он попытается заговорить со мной на кухне, я закричу и выбегу из квартиры.

– Вы, случайно, иметь изменитель сахара? – спрашивает Мици. – Сахар не хорошо. И молодая Марина будет маленький доктор, я слышать? Йой де эйдеш!

Я бы, думает Лора, многое отдала, чтобы узнать, был ли этот акцент таким же заметным, когда она только приехала в Лондон.

– Прекрасно. Благородный профессия.

– Да-да, – соглашается Ильди. – Она хорошая девочка. Надьон эйдеш. Очень милая девочка.

Марина слабо улыбается. Она ведь больше не дуется из-за той книги? Удивительно, сколько в ней уязвленного самолюбия: до чего сильным и однобоким может быть влияние генов.

– Я поищу сахарин, – говорит Лора и сбегает на кухню.

На Марину снизошло откровение. В ней кипит праведный гнев на семью – из-за книги, из-за того, что они суют нос в ее жизнь. Однако кроме гнева есть любопытство. Их одержимость Гаем и его отцом не похожа на обычное недовольство. Наверное, внезапно осеняет Марину, здесь что-то личное. Возможно, разгадка затеряна в тумане времен? Что угодно: помолвка, расторгнутая у самого алтаря, любовные девичьи письма из «Земледельческой армии»…

Или что-то более зловещее?

«Я ведь знала бы, – размышляет Марина, – если бы это было связано, ну, с войной?»

Для своего возраста Лора невероятно наивна. Побег на кухню, конечно, никак не мог ее спасти. Она недооценила Алистера.

– Наполнить чайник? – спрашивает он с порога.

– Спасибо, но… здесь очень тесно.

– Ничего. Позволь-ка.

Лора пятится, Алистер тянет руку и прижимается к ней. Вид у него постаревший, усталый: идеальная пара для Лоры, если бы не его жена.

– Нам нужно еще раз встретиться, – шепчет он.

Лора трясет головой.

– Надо поговорить, – шипит он ей в ухо.

Господи, думает она, неужели флуразепам? Между ними и пятью парами венгерских ушей – только виниловые обои «под плитку» и календарь «Шедевры Букингемского дворца».

– Пожалуйста, не сейчас.

– Это важно. Только на пару слов, если позволишь.

Он сцепил руки за спиной, как сериальный детектив, готовый раскрыть ужасную тайну. Лора озирается в поисках емкости для подкатившей тошноты или поверхности, на которую можно сесть. «Сознаюсь во всем, и пусть увольняет», – решает она и уже открывает рот, но тут Алистер откашливается.

– Дорогая.

– Что?

– Доро… – повторяет он.

– Я уже слышала, но… господи, Алистер, она в соседней комнате.

Он хмурится:

– Ты меня избегаешь?

– Интересно, как?

– Ты знаешь, о чем я. О том, что у нас было. Украденные минуты. Простые удовольствия.

– Я всего лишь, – твердо говорит Лора, – пыталась делать мою работу.

– Это все замечательно, но с того разговора прошло две недели, если не больше, а…

– Какого разговора?

– Что? Лора, я тебя прошу, не играй со мной.

Она, как ребенок с врожденным идиотизмом, нюхает локтевой изгиб, чтобы успокоиться. Разве за эти недели, полные скорбных мыслей о Петере, они с Алистером говорили о чем-то, кроме маточных мазков?

– Я тебе звонил, – напоминает он. – Сюда, в твой дом.

– В квартиру. И она не мо…

– Честно говоря, я рассчитывал, что ты серьезнее к этому отнесешься. Я тебе душу излил. Я сказал…

– Ах, это!.. Да, прости.

– …сказал, что так продолжаться не может. Склонялся к решительным действиям. Если помнишь, – он понижает голос, но недостаточно: – Я думал уйти от миссис Саджен.

– Да! Да, я помню, – шепчет Лора, знаками показывая ему успокоиться. – Господи, только не говори, что ты это сделал.

– Конечно, нет. Я хотел знать наверняка. Но рассчитывал, что ты хотя бы обдумаешь мои слова как следует.

Лора тяжко вздыхает. Все это может далеко завести. Она мечтала сказать: «Все кончено». Или: «Алистер, у меня есть другой. Оставайся с женой, я никогда тебя не любила. Мне нужен Петер, что бы он мне ни принес, а после или вместо него не нужен никто». Мечтала – но разве такое скажешь? Он ее уволит – он или Мици. Фаркаши будут голодать.

И вот, пока она дрожит перед ним, кое-что происходит. В толще лондонской глины, сквозь ржавые трубы и устричные ракушки пробивается крошечный росток прагматизма. Он раздвигает фундамент Вестминстер-корта, бетонный пол и потертый линолеум, касается ее туфель, проникает под кожу. Всего два простых слова – «я согласна», – и ее судьба переменится: у Марины появится дом, Лора станет Петеру бывшей женой и опорой, но не больше того, а его мать и тетки будут спасены от горя и нужды. Она может сделать разумный выбор – сейчас.

Алистер ждет. Именно это и нужно сказать. Будущее стекает с кончиков пальцев. Выбирай, говорят в один голос флуразепам, диафрагмы и скальпельные лезвия. Выбирай.

 

27

Воскресенье, 19 февраля

Окончание коротких каникул; пансионерам отчитаться перед комендантами до 14:00.

Они сидят в поезде и молчат. Пасмурно снаружи, пасмурно внутри. Лора подтирает яблочное пюре с краев неплотно закрытой баночки и гадает, что на уме у Марины. Обе не притронулись ни к бутербродам с салями, которые Рози с любовью собрала в дорогу, ни к помятым апельсинам, ни к отбракованным белесым конфетам, отщепенцам шоколадной семьи. «Я хочу, – думает Лора, – имбирного печенья». Они проносятся мимо исхлестанных дождем детских горок и лесенок, мимо кустов сирени и голых березовых рощиц, мимо грязных запасных путей, где скрываются преступления. Лора представляет, как где-то там прячется сбежавший из дома ребенок, и на глазах выступают слезы. Это Англия, которую так любят Фаркаши. Лора придвигается к окну, следит за мельканием рельсов и мечтает о крушении поезда, милосердном финале. Она думает: «Во что ты только одета! Марине будет за тебя стыдно – должно быть стыдно. Нужно заговорить о школе, но как это сделать, когда мы уже в пути, да еще после вчерашнего вечера? Я все испортила. Что я скажу Бриджет Тайс – что мне не хватило духу для серьезного разговора? Сейчас ведь поздно? Я слишком долго откладывала».

Марина кипит от возмущения. С ней, думает она, обращаются как с ребенком. Она уже сексом может заниматься, а они покушаются на ее личные вещи. Пусть даже книга «Нити золота: финансовая история Тюдоров и Стюартов», говоря строго, не конфискована, тот факт, что ее приходится прятать в вещевом мешке, доказывает их преступное отношение к частной собственности. Как может семья, которая верит в культуру, запрещать ей читать?

Она выглядывает в окно, надеясь заметить кролика, но там никого: ни лисиц, ни кабанов. Барсук бы сгодился – Марина хочет поделиться этой мыслью с мамой, но вспоминает: она с ней не разговаривает.

Про химию она так и не рассказала – и о чем только думала все каникулы?

Ей лишь теперь открылась страшная истина: каникулы потрачены впустую, тусклые дни прошли, не успев начаться. Она рассчитывала, что будет варить бабушкам кофе и вести себя, как хорошая внучка, но на деле это случилось только однажды. Марина тогда присела на корточки рядом с Ильди (пожалев, что в доме нет скамейки для ног) и попросила ту рассказать о детстве. Хотелось записать разговор на кассетный плеер, но Ильди некстати вспомнила историю о Жужи с велосипедом и принялась хихикать, а потом пришли остальные.

Они уже в Дорсете – поезд проносится мимо Блэндфордского вокзала. Небо с утра голубое и свежее, как на рекламном проспекте.

Марина притворяется спящей, а сама подглядывает за матерью, упиваясь горем и мыслями о предстоящем расставании. У нее всегда были такие старые руки?

Вот они и в Вест-стрит. Мама спрашивает:

– Помочь тебе разобрать сумки?

– Не нужно, – отвечает Марина из своей ледяной глыбы. Хейди тут как тут, наблюдает за ними, словно спермацетовый кит за охотой. Общежитие переполнено чужими семьями: мать Лизы Черч в кожаном наряде карамельного цвета, сёстры Эли – симпатичные близняшки, которых, как ягнят на заклание, приведут в Кум-Эбби на будущий год. Мама уходит – ей, похоже, нисколько не интересны страдания дочери. Марина вынимает из сумки чистую пижаму, мандарины, тюбик сыра кёрёзёт, коробочку с контактными линзами и мешочек десятипенсовиков… А когда, позабыв обиду, бежит за матерью, ее уже не догонишь; остается стоять и смотреть, как она становится все меньше и меньше – с ладонь, с палец, с ноготь, – а потом пропадает из виду.

В Вестминстер-корте время тянется медленно. Ильди узнает о существовании кофе без кофеина. Рози по приглашению миссис Добош отправляется в «Садлерз-Уэллз» на «Тщетную предосторожность», а в итоге оплачивает такси до дома. Однако под внешней безмятежностью растет напряжение. До Дня основателя осталось всего три недели. Фаркаши строят планы.

Лора пытается изображать интерес. Ей не терпится увидеть Марину – а как же иначе! – однако Алистер ждет ответа. Мици продолжает приносить в приемную термосы с кофе и заезжать за ним после работы. А где-то за Чизвиком лодочка мягко качается на волнах и болезнь Петера набирает или теряет силу.

Лора пытается его забыть, переключить внимание или сосредоточиться на собственной жизни, за которую ей вроде как положено держаться. Все без толку. Тогда она находит спасение в пытке.

Кто-то морит себя голодом, кто-то предпочитает плетки. У Лоры есть для этого Лондон. В разговорах с пациентами непременно всплывает какая-нибудь городская достопримечательность, связанная с очередным эпизодом короткой семейной жизни, когда Петер Фаркаш обманывал Лорины ожидания. Она подхватывает это чувство стыда, изучает его, перекатывает во рту; купается в целебной ванне собственной глупости. «Однажды ты влюбилась в придурка», – повторяет она себе, пока фраза не звучит как стихи, не пристает намертво, как навязчивая мелодия. Бывает, человек, сильнее других погрязший в пороке, начинает любить свое наказание. Лора упивается гневом и унижением, пока до последних подробностей не вспоминает измены, за которые только дура могла бы его простить.

Сьюз звонит на работу. Лора договорилась с Петером, что сам он не будет пытаться выйти на связь – в прошлый раз трубку поднял недоверчивый доктор Саджен, искавший в приемной канцелярские скрепки.

– Он велел приходить в четверг, – сообщает Сьюз.

– Куда? – жадно спрашивает Лора, представляя чудесную вечеринку или тайный побег в Уэльс, от любовника к мужу: похищение наоборот. Сьюз грубо обрывает ее мечты:

– На лодку. На мою лодку, куда же еще?

Как Лора ни планировала, как ни предвкушала встречу, а все же, когда в четверг она выходит из метро на станции «Стэмфорд-Брук», время поджимает. В прошлый раз было темнее: она не видела робко зеленеющих деревьев и не слышала церковных колоколов. Сейчас не по-февральски теплый ветер обдувает ее лицо и губную помаду, которую Лора носит неумело, как алую букву.

«Мастерская на островке», как и прежде, изобилует илом и скрипами, но пугает теперь куда меньше. Каждая лодка на Лорином пути – то пестрая, как шутовская фантазия или цыганский табор, то по-военному серая, то собранная из какого-то мусора – намекает на другой мир: несчастливый, как видно, но интересный.

Одна «Вивьен» среди них лучше приспособлена к темноте. Кажется, что она (он, оно?) держится на воздушной подушке из ивовых листьев и скомканных пластиковых пакетов – того и гляди утонет или растворится. Вся в гирляндах канатов и веревочных обрывков, она похожа на игрушку младенца-великана, наспех склеенную из того, что попало под руку. Почему Лоре так неуютно? Рак не добавляет человеку ни святости, ни достоинства. Дожевав губную помаду, она поднимается на борт.

Левая нога. Правая. Сегодня, напоминает Лора, хватаясь за поручень, нужно решить, что сказать его матери; Петер просит совета, и поэтому она здесь. Нет причин волноваться – только извращенец стал бы замышлять что-то против человека, который… тяжело болен.

Стучи. Стучи, идиотка. Нет? Тогда считай: три, дв…

Но что ее ждет? Со встречи на Блумсбери-сквер прошло почти две недели; он, должно быть, побледнел и осунулся. Все, хватит: пять, четыре, три…

Когда человек умирает, он цепляется за прошлое или торопится жить? Чего захочет Петер?

Лора закрывает глаза, делает судорожный вдох: грязь, водоросли, гниение, сточные воды, ил. Десять, девять, восем… пять, четыре…

Она стучит в дверь.

 

28

– А каждый день у нас с тобой будет маленький обед. Скажи нам где.

– На самом деле, – говорит Марина в трубку вест-стритского таксофона, – мне кажется, во время праздника у нас, ну, все равно будут уроки – у тех, кто не занят в спектакле. Триместр ведь продолжается. Нам нельзя весь день быть с семьей.

Хотя взрослые ни за что в этом не признаются, время для праздничной недели выбрано неудачно. В школе который год ходят слухи, что члены Ассоциации директоров договорятся и перенесут День основателя на конец летнего триместра, чтобы матери учеников могли щеголять в легких платьях и шляпках, а не дрожать от холода в стеганых жилетах. Впрочем, шестнадцатое марта – хоть и вымышленный, но все же официальный день рождения основателя, а, как говаривал капитан Портес: «Что есть Человек без Традиций?»

В этом году кульминация праздника выпадает на четверг, последний день зимнего триместра. Рози постановила, что партия Фаркашей – Каройи прибудет в школу на две ночи: так как «Фемину» придется закрыть в середине рабочей недели, большего они позволить не могут. Утром в четверг старушки вернутся в Лондон, оставив Лору на церемонию вручения наград, откуда она привезет Марину после обеда. Это значит, что они пропустят постановку «Микадо» вечером в понедельник, зато – нет худа без добра – успеют на «Венецианского купца».

– Не будь смешной, – говорит Рози. – Конечно, ты будешь есть с нами.

– Дело в том, что…

– Я тебя не слышу.

– Я имела в виду… Вы точно хотите приехать? Я боюсь, вам будет неинтересно.

– Почему?

Марина вздыхает. Дело не только в Вайни, хотя она до сих пор не решила, как поступить: свести всех вместе, чтобы семья увидела, какие они чудесные, или же, по более приземленным причинам, не позволить им встретиться. Кроме этого она обязана защищать родных. Кум-Эбби – это чумная яма. Ночами, полными мрака, печали и горького кофе, Марина все глубже проникает в тайные связи и способы, которыми каждый предмет, каждый человек – даже каждая мысль – отравляют или защищают ее семью.

– Вы привыкли к Лондону, – с отчаянием в голосе отвечает Марина.

Недавно на уроке истории говорили о власяницах, и с тех пор средневековые монахи не идут у Марины из головы. Если они, борясь с грехом, носили вериги и колючие пояса, почему бы ей не взять с них пример? Идея обзавестись постоянным напоминанием о собственной порочности показалась сперва интригующей, потом – разумной. Не обязательно ведь утыкать себя шипами: сгодится и Жужин пояс по моде шестидесятых, который придется впору любой семнадцатилетней школьнице. Марина поддевает его пальцем и чувствует мимолетное облегчение.

– Галереи, – продолжает она, – пьесы. Честно говоря, сомневаюсь, что вам понравится. То есть я совсем не обижусь, если вы останетесь до…

– Какая чушь! – отрезает Рози. – Это прекрасно. «Венецианский скупец». Мы будем видеть тебя.

– У меня роль продавца апельсинов, даже слов нет.

– Не важно. Ты будешь сидеть с нами и выходить на свой маленький разговор. Гостиница уже заплачена, поэтому решено.

– Они… вели себя вежливо?

– Не будь смешной. Совсем нет. Глупые люди, но это не важно. Мы будем там. Мы рады за тебя. Теперь я передаю трубку Жужи. Я люблю тебя, дорогуша.

– Я, я тоже тебя люблю.

«Маленькая изменщица. Скоро они узнают, что ты солгала, бросила химию и никогда не станешь врачом – и что тогда будет?» В последней посылке из дома пришло не только туалетное мыло и медицинский справочник, но и настоящий докторский халат с вышитым на кармане именем: Марина Фаркаш. Так и не решившись его надеть, Марина отправила халат под кровать, за компанию с окаменелыми бейглями и прочими следами позора, и теперь по ночам чувствует его под простынями.

Она даже толком не знает историю, а за полтора пропущенных триместра много чего случилось: Век Разума, например. Викторианскую Англию преподает миссис Три, директорская жена, которая сама ничего не смыслит в предмете и поэтому в основном читает вслух из учебника. Совсем не то, что учиться у Александра Вайни. Почему Марина этого не предвидела?

– Прекрасно, что ты играешь на сцене! – кричит ей в ухо Жужи. – Как я в консерватории. Я была Борис Годунов. Я уже говорила миссис Добош, она хочет фотографию. Как жалко, что мы не будем жить ближе.

Жужи возмущена, что их, или хотя бы ее одну, не пригласили в Кум-Эбби, в роскошный номер для гостей, если не в частные апартаменты доктора Три.

– Скажи мне, дорогуша, ты живешь хорошо? Как мальчики?

– Ты про…

– Не про этого ужасного Габа, Гиба, Гоба…

– Гая?

– Да. Про других. Ты встречаешься с ними?

– Ну…

– Очень хорошо. Ильди думает, что у тебя не должно быть много мальчиков, но она старомодная. Я говорю – прекрасно! – Жужи, кажется, совершенно серьезна. – Значит, мы будем их видеть? Мы будем все про них узнавать. И знакомиться с их семьями!

Прежде всего, здесь воняет. Лора была готова к определенной доле холостяцкого хаоса, к носкам на полу и грязной посуде, но не к этому кислому запашку, будто все содержимое унылой каюты – гниющее дерево, облезлую пробковую плитку, подтекающие баллоны с бутаном и хромых, уродливых кошек – то и дело окунают в речную воду, не давая обсохнуть. По углам шныряют чешуйницы. Под половицами тоже что-то мелькает.

– А, это, – говорит Петер, – нет, это какие-нибудь сережки или ключи. – За его лондонским акцентом слышатся интонации матери; это подбадривает Лору, хотя не должно бы. – Сложить их некуда, вот и теряются.

Под раковиной, в тазу для грязной посуды, сидит раненая утка – должно быть, сушится. Перед мутными иллюминаторами натянута веревка для белья. Солнца нет. За окном накрапывает дождик, запах усиливается: это и правда нечистоты. Очень холодно. И все же они беседуют.

Лора пытается подвести разговор к тому, как несправедливо Петер обошелся с родней. Он начинает плакать – с достоинством, без всхлипов и воя: закрывает глаза, откидывается на спинку стула и позволяет слезинкам катиться по лицу и сдержанно падать на фуфайку с эмблемой Африканского национального конгресса. Он говорит:

– Я не знаю, как это сделать. Чувствую себя убийцей.

– Я тоже. Но ты должен.

– Как? Как, скажи. И Марина… Кошмар. А если им еще хуже станет, когда выяснится, что я все это время был жив?

– Хуже, чем считать тебя мертвым? Хуже этого?

Петер выдерживает испытание. Лора видит, что от мыслей о дочери ему больно, и думает: так и быть.

– Учитывая, что ты болен…

– Да.

– Да.

Ей нужно больше узнать о раке. Разве это неуютное, заросшее плесенью место подходит человеку в его состоянии? Холод усиливается. Свет то и дело мигает. Похоже, кто-то – Петер или мифический Йенсен – протянул проводку от дома Сьюз: незаконно и смертоносно.

– Прямо по клумбе? – спрашивает Лора, выглянув в засиженный пауками и мухами иллюминатор. – Это несерьезно. А если дождем зальет?

– Не страшно, – отвечает Петер. – Изолента.

Лора провожает взглядом плывущее по реке нечто, завернутое в хозяйственный пакет.

– Но…

– Не рановато за меня взялась? – спрашивает он с улыбкой, которая может означать что угодно.

– И все же, кто такой этот чертов Йенсен? Ты хоть знаешь, как плавать на этой развалине?

Петер, судя по виду, снова готов расплакаться. У нее к нему столько вопросов: «Это хороший рак или плохой?», или «Сколько тебе осталось?», или «Это генетическое?», или «Покажешь, где у тебя шрам?» – но все они неподъемны, а он пытается сменить тему, будто боится ее реакции или считает, что Лора недостойна откровений. Всё, и операция в том числе, произошло прошлым летом – она никогда не узнает, где и кто был с ним рядом. А здесь он не потому, что сбежал из Уэльса, – нет, он «захотел» «вернуться».

– Но почему? То есть почему сейчас?

Он молчит.

– Ты мог объявиться и раньше.

Он глядит исподлобья. Лора рассказывает о работе и чуть не упоминает об Алистере, который ждет от нее ответа. Если уж благодаря бесконечному терпению, всепрощению или комплексу жертвы она собирается водить дружбу с бросившим ее мужем (а к этому все идет), то посоветоваться с ним не помешает. Формально у Лоры всего сутки, чтобы принять решение.

И все-таки она не может себя пересилить и вместо этого спрашивает:

– Будет… радиотерапия?

По всему выходит, что нет. Странно – возможно, врачи ошибаются? Что, если он умирает, а никто этого не заметил?

– Не сходи с ума, – говорит Петер, сворачивая самокрутку на липком кофейном столике. – Со мной все нормально.

– Я не схожу с ума. Просто волнуюсь.

– Ло…

– Знаю, знаю. Ты этого не заслуживаешь.

– Вот именно.

И все-таки каждый раз, когда их беседа должна прерваться, когда он мог бы обидеться, а она – вспылить, разговор идет своим чередом. «Мне, – думает Лора, – нужно только кое-что выяснить». Наконец, когда за окном темнеет, а в Вестминстер-корте вот-вот начнут беспокоиться, куда она подевалась – у нее ведь не может быть личной жизни, – Лора набирается смелости и заводит разговор о его будущем.

– Опухоль осталась, – отвечает он, – просто не растет. То есть хуже не становится. Док говорит, я, скорее всего…

– Поправишься?

Он отводит взгляд.

– Нет… ну, ты знаешь, они по-другому выражаются. Буду жить.

– Ох. Ну… Хорошо. – Горло сдавило, но она не заплачет. «Соберись», – командует Лора себе, и это, как ни странно, помогает. – Значит…

– Может быть, год.

– Господи…

– Нет, нет, ну… Может, два. Потом пять. Сама знаешь, вероятность.

Ей на голову будто надели мешок, водолазный шлем: невозможно увидеть, услышать или почувствовать ничего, кроме собственного оглушительного дыхания. Он может умереть. Он может выжить.

– Я не знаю, что делать, – говорит она голосом до того жалобным, что самой неприятно. – Чем тебе помочь?

На его месте она сказала бы: «Останься со мной». Но Петер этого не говорит. Он говорит:

– Хрен его знает.

Вздох, молчание. Всюду пыль, мухи и смерть – все как-то резко переменилось.

– Что ж, может, мне…

– Пора, ты хочешь сказать?

– Да.

Он нахмурился или ей показалось? Поди пойми в такой темноте, но Петер не говорит «Пожалуйста, останься» или «Ты мне нужна». Он вообще ничего не говорит.

– Пит?

– Я не хочу быть… – неуверенно начинает он и, кажется, сглатывает комок.

– Хочешь, чтобы я ушла?

– Если думаешь, что так надо… На самом деле, да, точно. Пожалуйста. Уходи.

 

29

Среда, 1 марта

1-й класс: поездка в Рим; 5-й класс: дружеский кружок Кумских нестипендиатов;

кросс-кантри: школьная лига Дорсета и Сомерсета, Дорчестерский колледж, старшие и младшие мальчики, незанятые девочки, 14:30; фехтование: чемпионат частных школ, Кристал-пэлас (весь день).

Вторая половина триместра еще хуже и суматошнее первой. Возможно, во всем виноваты дурные приметы, но Марина совсем раскисла: ей некогда спать, ее гложет совесть, а вдобавок к тоске по родному дому она теперь грустит и по «Стокеру». Мысли часто уносят ее туда, на залитую солнцем лестничную площадку, к миссис Вайни, которая ответит на любой Маринин вопрос – только дайте им снова встретиться.

Рози нашла бы выход. У нее железные нервы, не то что у ее подлой, трусливой внучки. По ночам Марина размышляет, не доведется ли ей, как часто бывает в книгах, себя проявить? Она соберет смелость в кулак (хотя это все равно что пытаться пригвоздить к скале медузу), спасет ребенка или станет политической мученицей – и все это с мыслью о предках, которые нарушали границы, подделывали визы и не терялись в присутствии знаменитостей. Она будет сильной.

Случай может представиться на День основателя. Да, убеждает она себя, вот и ответ. Осталось меньше двух недель; я сделаю что-нибудь выдающееся и сама не замечу, как окажусь на Пасхальных каникулах в «Стокере». Тогда-то и станет ясно, против чего так бунтует Рози. Тюдоры, случаем, не отличались какой-то особенной ксенофобией?

И все-таки, что, если эта история связана с войной?

Марина помнит, как Рози по вечерам – когда сделаны все уроки и отложена виолончель – не раз позволяла и даже приветствовала просмотр исторических программ. Отсюда следует захватывающий вывод: здесь наверняка что-то личное. Правда, со временем неувязка. Мистер Вайни старше своей жены, но, даже если ему пятьдесят, он никак не мог влюбиться в Рози. Или мог? Или, учитывая его привлекательность, это она в него влюбилась?

По ночам, изнуренная листанием словаря и сексуальной жизнью (воображаемой, но отнимающей много сил), Марина пытается представить, какие обстоятельства, кроме любовных, могли свести вместе Рози и мистера Вайни? Голова пухнет от напряжения. Не мог ли он влезть перед ней в магазинную очередь? Или оскорбить миссис Добош?

Потом, поздно вечером в понедельник, когда Марина пишет сочинение о Петре Великом, а в колонках чуть слышно играет Чарли Мингус, ее сознанию, блуждающему по заснеженным горным проходам, внезапно открывается истина.

Бабушка, если верить кузену Фюлопу, когда-то была коммунисткой. Говорят, она училась то ли в Вене, то ли в Будапеште; это меньше похоже на правду, однако Рози всегда отличалась умом – факт, которым все они очень гордятся. Во всяком случае, коммунизм – уже что-то. Марина слышала историю о прадедушке, владельце фабрики… впрочем, нет, это вряд ли. Возможно, он был бригадиром. Так или иначе, рабочие (или крепостные?) устроили забастовку, совсем как шахтеры. Рози была отчаянной девушкой примерно Марининых лет, поэтому отец отправил ее на переговоры с бунтовщиками. Предполагалось, что Рози убедит их подчиниться, но, вернувшись, она сказала отцу: «Они правы».

Вот и доказательство, разве нет? Итак, предположим, примерно в 1938 году Рози была хотя и не самой старшей, но самой умной и харизматичной из сестер Каройи. Над их трансильванской деревней разносился перезвон бубенцов и веселый смех доярок: война туда еще не пришла, как и англичане. Оно и хорошо, потому что Рози тогда училась в Будапеште. И вот изящный английский офицер (мистер Вайни – отсюда и его знакомство с теми краями), путешествуя по окончании университета, останавливается накормить лошадей и… Здесь все в тумане, но, очевидно, не обошлось без Любви. Видны декорации, но не история. Вокзал. Губная помада. Снег. Романтика войны, только без страданий – о них Марина боится думать.

Да, Рози влюбилась, но была отвергнута по причине выдающегося ума, и потом… потом… нашла утешение в Золтане. Бедный Золтан. Все, что Марина знает о семье со стороны дедушки – это что его отец был фабрикантом, производителем сёдел. Можно предположить, что Золтан, обаятельный и в то время еще богатый, по-рыцарски спас Рози.

Все это более чем возможно, если сойдутся даты, что вряд ли. Когда Хейди уходит мыть голову, Марина достает из-под матраса «Нити золота». «Александр Вайни, – сообщает обложка, – родился в 1944 году, стипендиат Вестминстера и Оксфорда».

Подожди-ка.

Если это не он, то кто? Брат, отец? Или все случилось раньше, в Первую мировую? Да, непростая задача. Марине нужен удобный чердак, полный тайников с письмами, или старая няня с историей наготове. Ильди могла бы все объяснить, но Марина не хочет, чтобы из-за нее плакали. Рози? Слишком страшно. Жужи?

«Жаль, что ты ничего мне не рассказал, – думает она о дорогом дедушке, хотя лицо его видит смутно. – Я, – говорит она себе, – оказалась меж двух воюющих семей, но останусь верной Монтекки. Или Капулетти? В общем, кому-то из двоих».

Лорины потайные таблетки взывают к ней. Сервант как будто пульсирует; когда кому-то из тетушек требуется чистый платок, Лора вскакивает и приносит его сама. Она вся издергалась. Может, принять одну для успокоения?

Петер бы знал, что делать. Да, Петер; словно зуд, словно тик, мысли возвращаются к четвергу. Она была готова посвятить жизнь уходу за смертельно больным, а ее выставили за дверь. Щелк – и конец, а она, как дура, стоит посреди моста, наполовину ушедшего под воду.

Идиотка, думает Лора. Могла бы и предвидеть.

Она обновляет адреса на работе: кто-то умер после продолжительной болезни, кто-то мудро сменил практику. Каждое слово – впустую потраченная секунда, которых у Петера осталось так мало. Лора думает: «Уилфред Бантинг, я тебя ненавижу. Это ты, с бородавкой? Что с моей памятью? Привет, Маргарет О’Рили, самая лысая женщина из всех, кого я знаю. О, Ирен Саксл (ум.), Куинсфорд-гарденз, Запад, 8, бедная миссис Саксл, я снова люблю Петера Фаркаша».

Боже…

Она пристально смотрит на карандаш: мягкое дерево, металлический блеск. Вот оно что. Она так и знала. Любовь и не думала уходить.

Почему, интересно Марине, шестиклассники так радуются при всяком упоминании о Дне основателя? Каждый раз, когда доктор Три объявляет техническую репетицию или просит предупредить родителей, что билеты на «Микадо» скоро закончатся, по капелле пробегает волна возбуждения – от малышни у алтаря, через пятиклассников и, по нисходящей, к задним рядам. Это из-за того, что половина не видит родителей из месяца в месяц?

Про Фаркашей такого не скажешь: они начали планировать поездку с конца сентября, если не раньше. Вчера вечером Марине пришлось обсуждать по телефону, нужно ли Жужи брать с собой маникюрный набор. Меньше чем за две недели, по рекомендации кастелянши миссис Лонг, они забронируют номера в привокзальной гостинице «Брэгарольд», поскольку все прочие слишком дороги. Их ждет большая развлекательная программа: выставка керамики, представление барабанщиков, выступление бродячих актеров, дебаты семиклассников («Этот Факультет считает, что Успех – сам по себе Награда»), парад Объединенного кадетского корпуса – и не только. Они купили билеты (четыре фунта каждый, возврату не подлежат) на «Венецианского купца», камерную постановку «Сирано де Бержерака» от Общества основателя и оркестровый спектакль «Все о джазе» с участием Саймона Флауэрса (классическая гитара). Никто толком не знает, должны ли родители платить за учеников, поэтому Рози на всякий случай взяла билеты с запасом. Марина боится, что День основателя окончательно разорит семью.

Вообще, чем больше она об этом думает, тем больше падает духом. Случиться может что угодно. Ее родственники слишком своенравны – на них и в супермаркете нет управы, не то что в Кум-Эбби. Они будут разгуливать по территории, запросто отломают ветку маг-нолии, чтобы украсить гостиничный номер, или сядут рядом с Мариной в буфетной и станут резать для нее куриную ножку. И потом, в школе опасно. Вдруг они вдохнут воздух, который выделяет Симонетта? Или встретят семейство Вайни? Марина приведет их к погибели. Каждую ночь, оставив еще один день позади, она лежит в постели, изнывая от подкрепленных кофеином желаний, и в голову лезут колючие ветки паники. Нельзя ли сфабриковать письмо, которое известит семью об отмене праздника? Она обязана что-нибудь предпринять. Нельзя сидеть сложа руки.

Лоре скоро придется что-то решать. День основателя приближается, как поезд, а она раскорякой привязана к рельсам. Алистер ждет ответа. Петер умирает или, как вариант, выздоравливает и ходит налево. А влюбленная Лора тем временем будет три дня сопровождать пенсионеров по третьесортной дорсетской ярмарке.

Сегодня в обеденный перерыв она сама не заметила, как забрела в аптеку Бута, прошла мимо незнакомых приспособлений для наведения красоты, ортопедических аппаратов, детских бутылочек и наконец, притворяясь приличной женщиной в поисках шампуня, добрела до раздела планирования семьи. Отвратительно. Грязная девка, вот она кто. В наказание Лора вернулась на работу без сэндвичей.

По крайней мере, через восемь ночей она увидит Марину. С ней ведь все хорошо?

Восемь ночей. Семь. Она обрывает себя.

– Это нормально, – говорит Гай.

Вечер вторника, они сидят в его спальне. Он заверил, что пока мусорная корзина стоит в коридоре, никто, даже мистер Стеннинг, сюда не войдет.

– Но так делать запрещено, – возражает Марина. – Нельзя закрывать дверь, когда ты, ну, наедине с девочкой. Все это знают. Такое правило.

– Не для меня, детка. Ну так что? В понедельник вечером? Во вторник? Могу обеспечить по крайней мере час. Или два. Нам может и больше потребоваться. Можно и на всю ночь.

– Это безумие.

– Все так делают.

– Но разве…

– Это же День основателя, дурочка. Учителя в основном пьяные. Родители тоже.

– Только не мои.

– Нечего обижаться. Все чуток выпивают.

– Я, – с достоинством говорит Марина, – никогда не видела никого из членов моей семьи пьяным.

– Отлично, – говорит Гай. – Но остальные будут. Так что мы потихоньку смоемся, и я сорву твой бутон.

Марина теперь спит не больше пяти часов в сутки, укрепляет силы «Про-плюсом», который в Илингской школе считается чуть ли не героином, а также ежевечерне поглощает яблоки, изюм и сухие мюсли. Она себя ненавидит. Что-то внутри ее тикает, как в крокодиле из «Питера Пена».

– Гай, – говорит она, слегка морщась, когда его рука заползает к ней в трусики, – твои родители будут на празднике?

– Простите, – говорит Лора, согнувшись в Жужиной спальне над телефоном. – Я… он не мог бы… я…

– Это Лора? – спрашивает Сьюз.

– Я… да. Как он? То есть Петер.

– Я знаю Петера, – зачем-то сообщает она. – С ним все нормально.

– О, хорошо! Я, понимаете, мы не… я подумала… Простите, все-таки нормально или так себе?

– Нормально.

– Но… О'кей. О'кей. Значит…

– Можете с ним поговорить. Он тут рядом стоит.

– Что? Рядом? Но…

– Лора?

– Да! Это я. Где, как…

– Я думал, ты на мне крест поставила.

– Я?

– Знаешь что? Приходи.

– Но…

– На лодку. Завтра. Пожалуйста. Приходи.

 

30

Среда, 8 марта

Во время службы в капелле, несмотря на неудобные контактные линзы, Марина принимает два важных решения. Во-первых, если на праздничной неделе ей удастся отразить Гаевы поползновения, то в каникулы она позволит ему сделать все что угодно. Нужно сказать спасибо, что хоть один человек согласен лишить ее девственности. Предыдущее поколение, прочитала она в одной сексуальной статье в «Харперс энд куин», теряло невинность гораздо раньше – на охотничьих балах.

Во-вторых, она проведет расследование. Пожилая родня – по крайней мере, ее родня – всегда чем-нибудь недовольна, и если какое-то недоразумение мешает Марине видеться с Вайни, этому нужно положить конец. Разузнать бы причину, а дальше все образуется; она даже сможет сказать маме, что будет встречаться с Гаем. Наиболее вероятное, хотя и наименее романтичное объяснение состоит в том, что Рози перепутала мистера Вайни с кем-то другим. Такое уже бывало. Или она чересчур опекает внучку. А если во время войны и случилась какая-то любовная история, то не пора ли о ней забыть? Возможно, у Гая есть вдовый дедушка: он мог бы познакомиться с Ильди и найти свою любовь.

Правда, есть одна сложность: ей никто ничего не рассказывает; это нелепо, до чего мало Марина знает о семье. Она даже не помнит, из какого города приехала Рози, а от самых невинных вопросов – о родине, о фабрике их отца (или что у него было – пасека?), о родителях и сестрах – бабушки немедленно начинают плакать, будто протекший кран. Впрочем, недавно ее посетила блестящая мысль: если мама привезет на День основателя дневники или, скажем, семейные документы, Марина могла бы показать их мистеру Вайни. Будет неловко, но это можно перетерпеть; мистер Вайни знает, что искать, а когда найдет, два враждующих дома наконец-то объединятся. Почему ей раньше не пришло это в голову?

Она станет счастлива и забудет о возвращении в Илинг. Рози все равно не позволит, а если и позволит, Марина сгорит от стыда. Нельзя никому говорить, что она скучает по дому: у мамы и так от нее сплошные проблемы – не довести бы ее до могилы. Марина чуть выпрямляет спину, отчасти чтобы пояс для истязаний не так давил. Страдание полезно, но она еще слишком слаба.

Очевидно, придется сказать семье, что она историк. Кембридж переоценен: Марина выбрала другое будущее. Ее родные любят знаменитостей; неужели они не придут в восторг, когда познакомятся с мистером Вайни, ее наставником? К тому же (Марина решила это внезапно, посреди: «О, Иисус, я обещал») она полностью исцелится от Саймона Флауэрса. Она вцепляется в стул и запрещает себе искать его глазами. Мистер Вайни был прав: приходящие ученики – совсем не то. Теперь, когда она бросила медицину, а то и Кембридж, что у них может быть общего? Ничего.

Однако ей не везет. Какого бы бога она в настоящий момент ни боялась, он к ней недобр; возможно, Марина поставила не на того. Когда она медленно выходит из капеллы, чувствуя себя так, будто забыла сердце на скамье шестиклассников, на плечо ей ложится рука.

Дверь в каюту «Вивьен» открыта, как Сьюз и обещала. Было бы легче и не так страшно устроить встречу в теории, по телефону. Вот и с жизнью так же: в детстве можно было все выходные мечтать о будущем – муж, дом, собака, сад, дети, спешащие из соседней школы к любимой семье, – нисколько не соотнося эти планы с реальностью. Неужели все женщины, думает Лора, проводят жизнь, пытаясь примириться с действительностью? Или ей просто не повезло?

На диване сидит девица: нордический тип, загар, сексуальная самоуверенность – на таких всегда западают мужчины. Это, конечно, Сьюз.

– О, – говорит Лора. – А.

В руке у Сьюз лениво тлеет сигарета. Лора опускает взгляд на свои пальцы-сосиски. Она дрожит.

– Садитесь, пожалуйста, – говорит Сьюз. Лора садится.

Проходит время. Вонь от канализации и гниющей древесины хуже, чем ей запомнилось с прошлого раза; к запаху карри и курительных палочек примешиваются богатые аммиачные тона. Утиное убежище пропало, теперь на полу расстелено кухонное полотенце, на котором сидит и что-то грызет полосатый кот. Сьюз листает журнал – не уютное «Домоводство», а какой-то немецкий модный глянец. Лодка скрипит, колышется и истекает водой, как тающая льдина. Лора с дурацкой улыбкой изображает непринужденность.

– Ты ведь Марина Фаркаш?

Вблизи Саймон Флауэрс красив: так должны выглядеть (но не выглядят) шахматные гроссмейстеры или концертирующие пианисты. Саймон Флауэрс, здесь и сейчас, перед ней, на холодном каменном крыльце – улыбается.

Марина ослеплена. У нее пересохло во рту; она выдыхает, раз, другой, по-овечьи резко. Слабо пахнет фимиамом или камедью. Из чего сделана его кожа – из алебастра или простого фарфора? Сейчас он предложит ей руку и сердце. Марина хочет поскорей оказаться за пределами этого мига, чтобы его оценить. Быть внутри выше ее сил.

Встреча лицом к лицу пошатнула ее решимость его забыть. Ну же, думает Марина. Будь сильной.

Нужно что-то сказать. Люди ждут.

– А что? – спрашивает она. Кто-то за спиной хихикает. – То есть, что ты хотел…

Он худой, с крошечной щербинкой на стеклах очков. Ее сердце мечется, словно кролик. Если бы упасть в обморок или трагически погибнуть – это избавило бы от разочарования, которое обязательно ждет впереди. Одна половина ее мозга напоминает: ты никто, надеяться глупо. Другая говорит: в этой школе нет пары ближе вас двоих. Сделай что-нибудь, покажи ему. Это твой шанс найти свое счастье.

Однако инстинкт никогда не был Марине другом. Послушавшись его, она оставила маму, поступила в Кум-Эбби, сопротивлялась притязаниям Гая, пыталась быть собой. Пустила все под откос. Ясно ведь, что такие люди, как Вайни, лучше разбираются в жизни. Ей повезло иметь перед глазами пример – он станет ее религией. И Марине известно, что родители Гая думают о мальчиках вроде Саймона Флауэрса.

Он отступает на шаг и кусает губу. О, эти губы: когда-то Марина часами размышляла, какие они припухлые и как нужна им гигиеническая помада. Теперь она отводит взгляд. Саймон пускается в путаные объяснения – что-то насчет клуба по вторничным вечерам, – но Марина не слышит. Она сосредоточенно дышит носом, словно поднимает тяжести. Нет, говорит она себе, хотя тело кричит – да, пожалуйста, да! – и тянется вперед, как металлическая стружка к магниту. Марина вдыхает мужской аромат, сжимает зубы и мотает головой.

– Я… – Она откашливается. Язык – как комок шерсти; она облизывает губы, забыв, что это мощный сексуальный сигнал. – Вообще-то у меня совсем нет времени на факультативные… занятия.

– Уверена? А Монти решил, что тебе понравится.

– Прости, но…

– Он думал, общеизвестные факты – твой конек. Ну, ладно, ничего страшного.

– Подожди, ты хочешь сказать… Боже, ты про команду? Ты, ты тоже там?

Он ласково ей улыбается.

– Вообще-то я капитан.

– Ничего себе!

Где-то в глубинах Кум-Эбби, за секретной лестницей и потайным коридором, все это время был уголок для таких, как она. Место, где можно помнить среднее имя Коула Портера или знать, что такое «синекдоха», и не бояться насмешек. Где можно завести настоящих друзей. С ума сойти!

– В следующем триместре, ты имеешь в виду? – спрашивает она. – Не сейчас?

– Нет, правда, приходи. Попытка не пытка.

Вот же оно, перед ней: судьбоносное мгновение, которого она так ждала и к которому всегда была готова, зная, что остальное – лишь неприятная тренировка, серия испытаний, призванных отточить ее способности и укрепить силы. Будущее простерлось перед ней ковровой дорожкой. Затем в воображении возникает картина: они вдвоем, держась за руки, стоят в вестибюле «Стокера» среди сапог, и Марина знакомит Саймона с миссис Вайни.

Пояс впивается в бок, напоминая, что быть взрослым не значит потакать своим слабостям, что простая достойная жизнь, полная культуры и воздержания – вроде той, которую вел Монтень в своей башне из книг, – требует жертв.

Марина выпрямляет спину. Она хочет крикнуть: «Возьми меня», хочет, чтобы ее приняли в мир приходящих учеников с его портфелями и замотанными скотчем очками, – но разве это желание не доказывает, что нужно сопротивляться? В ней говорит ее низость. Вайни укажут ей путь.

– Как вы думаете, – спрашивает Лора у Сьюз, – когда Петер вернется?

Ее все сильней охватывает странное чувство. Поначалу она приняла его за морскую болезнь – но откуда взялись кипение в животе и жар по спине и шее? Что это, живительный и праведный гнев на мужа, который появился из ниоткуда и ждет, что Лора возьмет на себя все заботы?

Она уже готова уйти, но в дверях появляется Петер. Выглядит он довольно паршиво: спецовка промокла, хотя Лора не видела за грязными иллюминаторами дождя, короткий ежик на голове из интересного стал слегка угрожающим, как у контуженого советского солдата. Вслед за Петером входит высокий блондин, предположительно Йенсен, который кивает Лоре, будто она здесь затем, чтоб надраить палубу. Петер с гордостью извлекает из хозяйственного пакета два банана, нарезанный белый батон и пачку чего-то, похожего на гравий.

– Адзуки, – сообщает он Сьюз. – Аминокислоты.

– Ты сказал, – напоминает Лора, – прийти до полудня.

– Черт, прости…

– Нет, – возражает Сьюз, – он сказал «после полудня». Я слышала.

– Почему же молчали? Я ждала…

Петер тяжело болен, а она скандалит на пустом месте. Как безнравственно. Все удивленно смотрят на Лору, будто набитое чучело вдруг заговорило.

– Неважно, – говорит она. – Извините.

Петер улыбается, и Лора нечаянно отвечает улыбкой. Пока остальные заваривают себе особенный хиппи-чай и ополаскивают емкость из-под рассады, она живописует свои курьезные попытки выбраться утром из Вестминстер-корта, а потом, сама не заметив как, заводит рассказ о Дне основателя.

– Что? – говорит Петер. – Три дня? Черт, как ты только выдержишь?

– Знаю, знаю. Это странное место, Кум-Эбби. Чудовищное, честно говоря.

– И в Дорсете?

– Да.

– Ненавижу деревни. Всюду холмы, коровьи лепешки. Там правда так ужасно?

– Не то слово. – Она не одергивает себя, а тычет его носом в подробности, наблюдая, как произнесенные слова обретают вес. Как же она ненавидит эти свои сомнения!

– И чья была идея? – спрашивает Петер и машет на прощание друзьям, которые, накрасив лица, идут на детскую вечеринку (кажется, это основной заработок Йенсена). Лоре ужасно трудно быть с ними вежливой, но она себя заставляет. В конце концов, здраво рассуждает она, эти двое заботились о Петере, а она нет. Они купали его, видели шрам…

– Детка? – говорит Петер.

– Ее идея, Маринина. Полностью. Хотя остальные ее поддержали. Сам знаешь. Просто…

– Что?

Она некрасиво шмыгает носом.

– Я… мне не хватило смелости…

– Сказать им «нет»? Я тебя не виню. Черт, надо же было придумать…

– Ты никогда не даешь договорить. Не в этом дело.

Ей нужен платок. Она осторожно тянется за спину, к кухонному полотенцу, потом отдергивает руку и утирается ладонью.

– Не хватило смелости, не знаю… Сказать, чтобы она осталась, потому что нужна мне.

– Эй, эй…

– Отойди.

– Не отойду. Лучше сяду, вот так.

– Перестань. Хватит меня успокаивать.

– Лора. Ну и козел же я был…

– Это точно.

– Говнюк.

– Да, но…

– Сраный говнюк.

– Вот чего мне не хватало – крепкого словца.

– Мудак.

– Ну…

– Не спорь.

– Не спорю.

– Я бы хотел…

– Интересно… – не подумав, говорит Лора, – у тебя были… А, неважно. Конечно, были.

– Что?

– Сам знаешь что.

– Не знаю. Черт…

– Посмотри на меня. Нет, даже отвечать не нужно

– Что?

– Миллионы. К гадалке не ходи, миллионы случайных баб – Дейзи, Сэфрон и так далее.

– Поверь, ты не хочешь знать.

– Хочу. Хочу, черт возьми. Я хочу тебя ненавидеть.

Тогда он ей рассказывает, и ответ выходит совсем не такой, какого она ожидала, совсем не такой.

Почему-то она раздета.

Ну, почти. И что с ней такое? Дверь может открыться в любую минуту, кто угодно может войти. Даже если забыть о последствиях, мысль о том, что эта бледная, мерзкая, широко раскинувшаяся плоть предстанет перед чужими глазами, невыносима. Тогда придется уйти, сразу и навсегда.

Петер сохранился лучше ее: это несложно. О чем он думает: внутренне содрогается и из вежливости молчит или слишком занят, чтобы заметить? Лора не ожидала, что это случится. А он?

Или ожидала? Она побрила ноги, надела свой единственный соблазнительный лифчик с нейлоновой ажурной оборкой. Ему бы не мешало помыться, но резкий запах вызывает у Лоры извращенное возбуждение, а кроме того, служит утешительным доказательством, что Петер тоже ничего не планировал. Это не западня, а ее собственный выбор: совсем другое дело.

Как необычно видеть его – эту мягкую кожу и волосы в секретных местах – без одежды.

Они лежат на кровати, его рука у нее на шее. Лора с трудом глотает. Почему у мужчин такие тяжелые конечности? Петер еще не спит – просто очень расслаблен; зато Лора напряжена и во все глаза смотрит куда-то мимо его плеча, не в силах поверить, что они только что это сделали.

 

31

Суббота, 11 марта

Два дня позади: сексуальная пустыня. Оба боятся, что их застукают раньше времени, и потому решили не общаться. Петер все равно почти не уходит с лодки. Потом настает середина марта, самая ужасная пора, когда Лора обязана помогать с весенней инвентаризацией «Фемины».

Что в этом ужасного? Всё. Запах подсобки: старый парфюм, Ильдины польские ле-денцы, Жужины сигареты и пыльный душок из каждой коробки. Коричневые наклейки на чемоданы и крошечные бумажные этикетки, на которых старательно выведены цены; печатная машинка для писем клиентам; картотека всех заказов от начала времен. Фотографии Марины в детстве, еще до того, как между ними что-то пошло не так, и школьный снимок внучки миссис Добош, Натальи, похожей на поросенка с косичками. Буклеты и чайник. Жестянка с нитками – потому что клиенты ждут, что миссис Фаркаш перешьет их покупки, и миссис Фаркаш, несмотря на артрит, берется за иглу. Хозяйкам не по душе перемены. А хуже всего – пожелтевшие пачки товаров (полупанталоны, пояса «Спирелла» на резинках и эластичное белье «Берли»), которые невозможно продать и которые не выбрасывают, потому что Рози уверена: «Однажды кто-то будет хотеть».

Выбора нет: приходится помогать. Рози пишет даты как «’976» и «’989»; говорит на русском, чешском, немецком и бог знает на каких еще языках, но не может без ошибок написать по-английски слово «колготки». Поэтому с ней стоит Лора – отмечает непроданные удлиненные термокофточки и совсем не думает о Петере.

– Мне кажется… – говорит Лора чуть позже.

– Что?

– Ничего. Это твоя вина. Если бы ты, не знаю, сам пошел и увиделся с ними, как и должен был, то мне не пришлось бы звонить и просить тебя это сделать. И все кончилось бы совсем по-другому.

Это неправда. Лора думает о его бритой голове: бархатистая она или колючая? До чего он осунулся: кто на ее месте не захотел бы узнать, что еще изменилось? Она столько лет энергично противилась всяким воспоминаниям о его теле, о мускулах и огромных костях, о трогательных изъянах – и чего добилась? Ничего. Все на месте, стоило лишь отдернуть завесу. Лора знала, что так и будет.

Они лежат на останках дивана. Рядом, на стуле, мерцает неизбежная свеча, и выхлопы тепловой пушки из самодельного патрона согревают Лорину ступню и два или три пальца.

– Мне неудобно, – говорит она.

– Мне тоже.

И все же они лежат. Холодно, и хочется в туалет, и Лора видит свои бесчисленные изъяны, как, должно быть, видит их Петер, – чудовищно увеличенными. Она думает: нужно спрятаться, нужно уйти – но не уходит, потому что боится расплескать восхитительный жар между бедер, тупую боль и негу в запястьях и коленях; боится остаться ни с чем. Она никогда не забывала это чувство – просто не думала, что ощутит его снова.

– Все это неправильно.

– Знаю.

– Мы плохие.

– Очень.

– Неправильно.

– Да.

– По сути, преступники, – говорит она ему в ухо, и он фыркает. – Что? Я не шучу.

Он смеется: над ней, над ними обоими.

– Перестань, – говорит она. – Серьезно. Хватит. Я тебя еще раз спрашиваю: когда ты им все расскажешь?

 

32

Вторник, 14 марта

Праздник в честь Дня основателя

10:00–12:00 – выставка керамики (также среда, 10:00–12:00), Рэдклиффская библиотека (вход свободный).

12:00 – дебаты семиклассников («Европа: друг или враг»), старая библиотека, 3 фунта.

16:30 – «Моя любовь – босанова»: барабанное попурри в исполнении «Кумских музыкантов», шатер во Дворе основателя, платный бар, 4 фунта.

18:00 – «Венецианский купец», монастырский внутренний двор, 4 фунта.

Фаркаши, разодетые и кокетливые, собираются вместе в пять. К этому часу родители тех, кто участвует в постановке «Венецианского купца», приглашены к директору на коктейли. Хотя помощница секретаря, запутавшись в семейных обстоятельствах Марины, упорно адресует все письма «мистеру и миссис Фаркаш», Лоре все же удалось вымолить приглашение не только для себя, но и для Марининых бабушек – родной и двоюродных.

Большинство матерей, подозревает она, приезжают из Йовила и Солсбери каждый день или отдыхают здесь всю неделю с друзьями вдали от супругов, спровадив молодежь в пиццерию. Они снимают номера в «Дубе» и «Редженси», а не в шотландском до неприличия «Брэгарольде». Лора с семьей – единственные его постояльцы. Утренняя столовая будет в их полном распоряжении.

Впрочем, в комнате Рози и Жужи – той, что попросторней, – они вчетвером чудесно проводят время: сидят на покрывалах из темной шотландки, хихикают и пьют быстрорастворимый кофе из дома. Атмосфера пьянит, словно перед битвой.

– Мы здесь, – объявляет Жужи в огромных солнцезащитных очках, – хотя Пали Клейн звал меня на балет. «Щелкунчик». Очень жалко – зато семья вместе. Прекрасно! Все для Маринаки.

Рози раздобыла открытку с фотографией школы и при свете прожектора пишет миссис Добош отчет о последних событиях. Ильди и Жужи раскраснелись от смеха, кровати ходят ходуном. Лора улыбается, как деревянная. Сегодня Петер идет к врачу, станут известны новые результаты; какие именно, она из его путаных объяснений не поняла, но это важно. Лора не без труда передала ему телефонный номер гостиницы. Петер согласился, что в случае новостей «может, я, может, Сьюз» оставят ей сообщение – но сдержат ли они слово? И что будет значить молчание? А тем временем на работе, откуда Алистер прошлым вечером отпустил ее в путешествие, обнаружатся какие-нибудь потерянные отчеты или недостача флуразепама.

Когда Жужи открывает пачку «бисквитных пальчиков», Лора решает действовать.

– Пойду поищу мою, э-э… – говорит она и сбегает по лестнице – объяснить хозяйке отеля, что если женщина по имени Сьюз от имени общего друга оставит ей сообщение, то его нужно передать Лоре с глазу на глаз.

Миссис Казинс не впечатлена. Она и без того недовольна их посиделками и уже дважды поднималась в номер с наказами: не шуметь и не тратить понапрасну гостиничное мыло.

– Это приличный дом, – говорит она. – Другие гости нашими услугами очень довольны.

– Да, все прекрасно, абсолютно. Я только… простите, моя подруга не может иначе со мной связаться. Это насчет… медицинских результатов, – говорит Лора, чувствуя жжение в глазах. – Они станут сегодня известны.

Повисает долгая пауза.

– У нас так не принято. Мне это не нравится. Придется поговорить с мистером Казинсом. И если из-за этих результатов вы решите выехать раньше, возмещение не предусмотрено.

– Спасибо.

– Хм…

– Да, – через силу добавляет Лора, – еще кое-что. Если подруга позвонит, пожалуйста, не говорите ей мой, ну, вы знаете. Лучше позовите меня. Это как бы сюрприз.

Она взбирается по лестнице, с трудом переставляя отяжелевшие ноги и чувствуя на спине подозрительный взгляд. За темным дверным проемом с надписью «Служебное помещение» прячется телефон. Что, если Петер нуждается в ней?

Что, если нет?

Коктейли у директора – действительно коктейли и ничего больше. «Ни печенья, – думает Лора Розиным голосом, – ни орешка». Впрочем, настоящая Рози ничего такого не говорит. Лора вылавливает из своего крюшона газированный апельсин, Жужи раздает шоколадные пастилки. Несмотря на сумерки и совсем не теплую погоду, вечеринка проходит в саду возле дома доктора Три – цитадели в стиле викторианской готики за аккуратной шестиметровой изгородью. Окна, выходящие на лужайку, обильно освинцованы, так что внутрь не заглянуть – разве что увидишь штору до пола или отблеск серебряной рамки на крышке рояля. Миссис Три (видимо, тоже преподаватель) скользит меж гостей, как жрица в узорном платье с рельефным воротником, ловко обходит подвыпивших отцов и целует избранных матерей. С какой-то далекой репетиции доносится слабое эхо стоголосого хора.

– Прекрасно, – соглашаются старушки у столика с коктейлями.

Лора ищет признаки жизни; да, Жужи разочарованно трясет головой, провожая взглядом очень широкобедрую даму в платье из мадраса, потом другую, в джинсовой блузке, а после переключив внимание на мужчин в блейзерах с золотыми пуговицами, ярко-горчичных брюках и броугах из коричневой замши. Она права, думает Лора. Не ей их судить, с ее-то нарядом – и все-таки родители здешних учеников выглядят чудовищно.

Главы семей размахивают внушительными фотокамерами. Столы завалены фляжками и складными панамами. Встречи кумских отцов с кумскими сыновьями наводят на мысли о домашнем насилии: все молотят друг друга по плечам и кричат что-то невразумительное.

А где же дети? Пьеса начнется через полчаса. Остальным, похоже, хорошо и без них, но у Лоры руки дрожат от жажды: по Марине, ее затылку, ароматным щекам. Все места уже заняты. Ильди застенчиво ковыряет пальцем бетонного грифона. Рози забыла свой «Кодак». Петер в Лондоне уже знает, есть ли у него будущее.

– Красиво, – говорят Фаркаши, и Лора кисло кивает. Наконец после тягостной речи, посвященной благотворительным турнирам по гольфу и обедам для выпускников Линкольнс-Инн, им приказано поднять бокалы в честь школы «и тех, кто идет под ее парусом». А когда стихают крики восторга, открывается боковая дверь и появляются дети.

По крайней мере, чужие – в ярком гриме, в золотых парчовых костюмах. Семья Марины ждет.

– Здравствуйте, – говорит чей-то голос. – Вы ведь миссис Фаркаш?

Рядом с Лорой стоит бледная напудренная девочка, превращенная в старуху с помощью гребня и морщин, намалеванных карандашом для подводки век.

– Хейди, – сообщает девочка, словно они встретились на какой-нибудь конференции. – Подруга Марины из Вест-стрит. Мы с вами знакомы.

Она тут же извещает Лору о своей легкой нетбольной травме, без пяти минут победе в межфакультетских дебатах и успехах в изучении неорганической химии.

– А, ты ведь одноклассница Марины? Как она… у нее все хорошо, ты не знаешь?

– У Марины?

– Да!

– Хм…

– Что? Что-то случилось?

– Дорогуша! – слышит Лора и, облегченно вздохнув, поворачивается к старушкам, которые воркуют вокруг невысокой темноволосой девочки в несуразной тоге. Секунду спустя Лора узнаёт дочь, ждет, пока бабушки закончат трепать ее щеки, и спрашивает:

– Все хорошо?

– Да, – отвечает Марина, и мама видит, что она лжет.

Марина с дрожью ожидает сигнала. Через две минуты, перед неуместной дракой на шпагах, она выйдет на сцену с левой, с правой, нет, с левой стороны и, продавая черни апельсины, с криками уйдет за кулисы влево. Нет, вправо. Она все боится выбежать не туда; в последнее время ее голову осаждают неистребимые мысли, как в фильме ужасов. И еще она очень устала. Спать теперь совершенно некогда, а если сон и приходит, тревоги в нем множатся, как в бесконечном аду: от стволов отходят ветки, от веток – листья, от листьев – прожилки; бронхиолы, альвеолы, капилляры, клетки…

Там, на темной лужайке, – ее семья. Марину это не успокаивает – ее, напротив, тянет на безрассудство: пробежать через сцену, спрыгнуть и поднять семью на ноги, вытоптать кумскую траву и живущих в ней насекомых, которые заражают их, пока они там сидят, веселятся и ни о чем не подозревают. Осталось два вечера – всего ничего. Не позволяй слабости взять над собой верх. Укрепи свое сердце.

Между тем нельзя не заметить, что родные расположились уж очень привольно. Рози вытянула ноги, Жужи щеголяет древней сумочкой с металлической окантовкой из «Харродза»: они совершенно не думают о Марине. Странная пожилая компания в мехах привлекает всеобщее внимание – будто медведи забрели на пикник.

Вспотев в костюме, как поросенок, и испачкав балетки в траве, Марина вновь переводит взгляд на дальний конец лужайки, где миссис Вайни сидит на скамейке рядом с мистером Стеннингом; и, несмотря на отсутствие мистера Вайни, в голове появляется образ: встреча племен.

«Боже! Я, – думает Марина, – сделаю все, лишь бы этого не случилось».

Но что значит «все»? Как далеко она готова зайти?

«Все. Поранить себя, впасть в буйство, даже…»

Тут она замечает между пушистыми силуэтами бабушек пустое одеяло. Куда подевалась мама?

Только что Лора сидела на траве в окружении кумских семей, самодовольных, как тюлени на лежбище, – и вот она уже на ногах.

– Что ты делаешь? – шипит Жужи.

– Простите, – шепотом отвечает Лора. Пробираясь по траве и лавируя между одеял, она натыкается на пожарный выход без опознавательных знаков, откуда ее отгоняет мужчина в шортах, и наконец, отыскав другую дверь, вырывается на суровый холод.

Она одна. Где-то рядом печально бьет колокол. Петер уже получил результаты, и Лора должна их узнать. Слезы хлещут, как кровь из носа. Лора утирает лицо рукавом. «Марина меня простит, – думает она, – если вообще заметит, что я ушла. Однажды я все объясню – разумеется, объясню».

Она бежит по каменной мостовой, ныряет под арку и выходит во Двор основателя. Несколько школьников, почему-то одетых в армейскую форму, расставляют на траве стулья.

«Залупа!» – громко кричит один, на что другой отвечает: «Мечтай!»

Заслышав шаги, они умолкают, но когда покрасневшая Лора проходит мимо, их почтительность подвергается перекалибровке: вновь раздаются громкие голоса и смех, и Лора отчетливо слышит, как кто-то говорит «хер».

Для постороннего все здания вокруг одинаковы. Бродить без надзора как-то неловко. Что, думает Лора, она в худшем случае могла бы узнать?

Наконец у входа в некий рудиментарный паб (кувшины с леденцами за пенни, бумажные папки, пивные краники) удается разыскать телефон. Дозвониться, чтобы узнать вердикт – смерть или жизнь, – непросто: Лора дважды вешает трубку, прежде чем ее соединяют с нужным номером. Наконец раздается голос Сьюз.

– Я очень занята, – говорит она. – Он придет в пять.

– То есть к вам домой? Туда? – Лору сжигает чистая белая ненависть. – Пожалуйста, как только он появится, попросите перезвонить. Я… я не могу долго ждать, звоню из таксофона. Вы не знаете, что сказал врач, только честно?

Пока она ждет ответного звонка, два старшеклассника откровенно на нее пялятся. Лора прячется в неуютный темный закуток между досками объявлений и закрывает глаза.

Петер выясняет, есть ли у него будущее. И с чего она взяла, что нужна ему, спрашивает она себя? Раньше была не нужна. Ее и тогда не хватало. А если…

Лора хватает телефон, будто боится, что он убежит.

– Алло?

Это Петер. В ухе гулко бьется пульс.

– Что тебе сказали?

Все сложно, и еще сложнее из-за того, что он не сумел задать врачу нужных вопросов. Если Петер «перекантуется», как он выразился, шесть месяцев без рецидива, это удвоит шансы прожить еще год по сравнению с тремя месяцами, которые у него уже есть.

– Это точно? – спрашивает она. – Ну а сейчас? Что они знают?

Очень мало. Петер по-прежнему заявляет, что это хороший, «правильный» рак. «Потому что почку можно убрать, – говорит он, будто люди – какой-то конструктор. – То ли дело печень, или мозг, или, не знаю, пен…»

– Ладно. Хватит. А что, если вторая…

Оба прислушиваются к незаконченной фразе, шелестящей, как морская волна, как воздух в прижатой к уху жестянке. «Никто на свете не переживает о тебе, как я, – беззвучно говорит ему Лора, – кроме…»

– Пит, что мы будем делать?

 

33

Стоит глухая ночь. В Кум-Эбби, Дорсете, а может, и во всей Англии не спит одна Марина.

Она написала стихотворение:

Стихотворение впечатляет и трогает: неподдельное отражение ее боли. С тех пор как Марина отвергла дружбу Саймона Флауэрса – ибо что это было, как не предложение дружбы? – она осталась совсем одна. Все летит под откос. Как могла мама пропустить ее выход на сцену? Марина мало что видела из-за ярких прожекторов, но отчетливо слышала шепот в той части зала, где сидели Фаркаши. Они наверняка предлагали соседям клецки или говорили что-нибудь бестактное об их обуви. Все поймут, что они заодно с Мариной. Нехорошо так думать, но это правда.

А если зайдет разговор о химии? Может, и к лучшему, что она мало времени проводит с семьей – меньше возможностей проболтаться. Правда, без надзора Фаркаши рискуют наткнуться на Вайни. С чего она вообще взяла, что сможет контролировать ситуацию?

Ночью Лора долго лежит без сна на бордовой нейлоновой простыне у батареи, истекает по́том и пытается представить, как соберет все семейство за завтраком и расскажет… что же? Что Петер, возможно, умрет? Ах да, начнем с того, что он жив.

А потом? Они пойдут в ту ужасную бежевую гостиную, найдут Марину и огорошат ее новостью об отце на глазах у десятков одноклассниц? А доктора Три надо ставить в известность?

«Возьми себя в руки, – шепчет Лора. – Ты в постели бок о бок с женщиной – плакать нельзя. Мужчина мог бы и не заметить, но Ильди, если проснется, услышит и, хуже того, захочет понять, почему ты держала это в тайне. О, – небрежным тоном говорит про себя Лора, – я узнала, что он в Лондоне, только двадцать восьмого, мать его, января. Да, почти два месяца назад. Да, когда стало известно о болезни, я побоялась, что для вас это будет слишком тяжелым ударом, но в основном сама перепугалась».

Петер хочет, чтобы они знали.

«Я могла бы, – думает Лора, осторожно поворачиваясь к Ильди, которая лежит на больной спине и тихонько похрапывает, приоткрыв рот, – я могла бы посвятить для начала ее. Хоть чем-то ему помочь».

– Ильди, – осторожно шепчет она. А если у нее сердце не выдержит?

«Завтра, – думает Лора, – я найду время и поговорю с ней завтра. На самом деле уже сегодня». Пятый час. Невозможно ни спать, ни думать – голова гудит, будто сирену включили. Лора не взяла с собой книги; да и что тут и возьмешь, когда другие читают «Жизнь Пикассо» и параллельный текст «Леопарда» Джузеппе ди Лампедузы? Ее мысли, когда не заняты тревогами, дрейфуют к сексу – к теплым отмелям, где волны тихо плещутся об острые скалы.

Потом ее посещает идея. Медленно, скрипя зубами от каждого звука – теперь, когда Ильди нельзя будить, – Лора откидывает одеяло, по-гусиному перешагивает через хрупкие старушечьи ноги и тянется к полу. Ночная рубашка холодит кожу. Лору сжимают тиски вожделения.

Ее нога достает до ковра. Ильди по-прежнему храпит. Лора вытягивает из-под кровати чемодан, морщится от скрипа небесно-голубого ледерина по нейлону и ощупью ищет коробку.

Зачем Марина попросила привезти письма? Даже если бы в семье не царила уверенность, что ребенка нужно беречь от всего на свете, затея все равно была глупой. Секретные архивы не хранят за книжными полками в старых многоквартирных домах. Или она хочет найти завещание?

По правде сказать, Лора не очень-то и старалась. Поиски были похожи на эксгумацию: печальный запах крошащейся дешевой бумаги, смазанные почтовые марки, скрывающие, быть может, правду о прошлом – настолько ужасную, что трусиха Лора избегала на них смотреть. Такие семьи всегда хранят на задворках памяти какую-нибудь темную историю: о предательствах в заснеженных горных проходах, о доверчивых малышах, отведенных в лес. Здесь Лора согласна с Фаркашами: от этих знаний она бы уберегла Марину, если б могла. Чужое горе не прививка, пользы оно не принесет, а только все усложнит.

Поэтому вместо писем она привезла фотографии, на которые наткнулась случайно, когда искала в комоде вилку для кукурузы. Нет, неправда. Она искала старые снимки Петера. А вместо них нашла красную жестяную коробку с рекламой любимых Жужиных леденцов, которые один ее воздыхатель из Роттердама за огромные деньги отправил в Лондон. Лора взглянула на этикетку, прислушалась к грохоту иностранных монет внутри и чуть не отложила коробку в сторону. А потом подняла крышку и, среди запаха патоки и осиротевших ключей, нашла это.

Три десятка старых фотокарточек – в основном ее дочь в клетчатых панамках, тесемках и поразительных вязаных кофточках; толстощекое детство, которого Марина всегда будет стыдится. Лора приоткрывает дверь, впуская из коридора свет, осторожно выглядывает – никого – и снова садится на пол у чемодана.

Вот Золтан в воскресном плаще – седой и до смешного солидный; вот он же, с идеальным пробором, выполняет коронный прыжок в темную воду. У Лоры сдавливает горло, но что за глупость, в конце концов? У всех есть семейные снимки – почему их не должно быть у Фаркашей? И все-таки ей неуютно. «Бедный Золтан, – думает она, – я тебя люблю. Люблю. Я даже думаю, что и ты меня любил. Что с тобой стало?»

Другие снимки – крошечные, черно-белые, с обтертыми углами: усатый человек в котелке гуляет с красивой девочкой и женщиной в мехах, как в последние дни Романовых; еще один безупречный нырок; одиннадцать мужчин и женщин в цельных купальниках, от промежности до ключицы, улыбаются, как олимпийские боги. На обороте кто-то написал пером: «‘935»; Рози было тогда – сколько? – двадцать шесть, Золтану – двадцать семь. На снимке их нет. Вот группа смеющихся лыжников в рубашках и галстуках, даже у женщин («Скотарска ‘937 II.28»). Вот еще больше веселья: счастливая девушка курит, стоя по колено в реке, обрамленной серебряными березами. Четыре фигурки танцуют канкан перед замком. Все улыбаются. Всюду сияет солнце.

Лора вглядывается, шарит рукой за спиной и открывает дверь чуть шире. Это ведь Жужи, да, точно, стоит на камне в матросском костюме, и опять с ней две сияющие от счастья девушки; как будто младшие сестры Каройи – но разве Жужи не была самой младшей? Если только… Боже!

Один из снимков сделан в высокой траве, позади которой колышется широкое пшеничное или кукурузное поле и темнеет гора; блондинка и брюнет в купальных костюмах, скромные и серьезные, сидят, обхватив руками колени. Мужчина – Золтан, но женщина – это не Рози, хотя та не упустила бы шанса поплавать. Возможно, она не попала в кадр или стоит позади камеры – вот только эти двое выглядят так… уединенно. Вот Рози в коротком шерстяном жакете и варежках стоит на лыжах. Что за девушка рядом, чуть похожая, но симпатичнее? У обеих широкие блестящие скулы, сверкающие улыбки, чуть волнистые волосы, приплюснутые на манер беретов. Их приобнял мужчина, не Золтан: старше, богаче на вид, с белоснежной улыбкой и зачесанными назад волосами, редеющими к вискам. На нем плотная рубашка, застегнутая на все пуговицы, и брюки с защипами; лыж у него, как и на другом снимке со снежного склона, нет. Знакомая рука вывела на обороте «34» и еще неразборчиво. Кто-то другой дописал: «Английский для иностранцев, Вечерний институт СЛГ».

Лора напрягает память: кажется, у Фаркашей был один частый гость, лучший друг Золтана? Да, почти наверняка. Когда Лора только познакомилась с ними, Рози и Золтан постоянно виделись с каким-то мужчиной и его женой. А потом перестали.

 

34

Среда, 15 марта

Праздник в честь Дня основателя

10:30 – ватерполо, показательный матч, Грир (вход свободный).

12:00 – музыкальный перерыв: военный оркестр, шатер во Дворе основателя, 3 фунта.

13:30 – «Музыка для соловья»: инструментальное и вокальное посвящение английской деревне на музыку Воана Уильямса и Элгара, а также чуточка барочной классики; миссис Сьюзан Джеймс и хор крипты, крипта Кум-Эбби, 5 фунтов.

15:00–17:00 – закрытый смотр изобразительных искусств: коктейль из живописи, графики и скульптуры, студия Мура, 3 фунта.

19:00 – «Все о джазе»: представление с хитами Фэтса Уоллера, Коула Портера, Херби Хэнкока и других в исполнении «Кум-рок-комбо» и «Кумских музыкантов», солируют Джемма Олкок (6-й класс, Фицджеральд), Бен Блейк-Чарлз (7-й класс, Дейнфорд), Тони Лемон и миссис Дебора Три, зал богословия, 10 фунтов.

Марина всю ночь не спала. Она нервничает и слегка не в себе; овсянка за завтраком не вдохновляет. Родные отправились в буфетную, где проходят дебаты; от одной мысли о семье хочется плакать. Вчера вечером, прощаясь после спектакля, Марина в кои-то веки рискнула навлечь на себя божью кару и сказала, что любит их. Мама, о чем-то задумавшись, не ответила.

Хотя Лора пыталась отговориться головной болью, к девяти часам все уже встали, позавтракали хлопьями, собрались у Гартских ворот («Какая по-года!») и обсуждают, как провести день. В городе мало возможностей для культурного обогащения. Марина сказала, что будет занята – они не увидятся до начала джазового спектакля, – поэтому Лора, вооружившись прихваченным на вокзале буклетом, планирует дневной досуг. Они посетят дом, где, как считается, родился поэт, о котором Лора ни разу не слышала, понаблюдают за резкой по дереву в местной библиотеке, а после отправятся в школьный Арт-корпус, где экспонируются ужасная скульптура и несколько трудов, посвященных отражениям в солнцезащитных очках.

«Очень мило», – отважно говорит Рози, когда они едят сэндвичи с ветчиной (с салатом – плюс десять пенсов) в «Старинном медном чайнике». Лора притворяется, что ей нужно в уборную, а сама спускается к таксофону. Сьюз не обрадуется звонку, но у Лоры есть оправдание: она хочет спросить Петера о таинственном бывшем друге – как его звали, Руди? Шандор? кажется, Тибор, – в котором все уверенней подозревает того мужчину с фотоснимка.

Все-таки человеческое либидо – невероятная… что? Слабость? Иллюзия? Даже в самых далеких от эротики обстоятельствах – в телефонной будке, среди швабр и любительских афиш – в голову все равно лезут мысли. Назойливые желания. Лора не знает, как забыть о его руках.

Может, он не захочет с ней говорить. В конце концов, попробует позже, думает она, вслушиваясь в гудки. Это не срочно – по крайней мере, то, что касается Золтана. Чем разговор закончится, ей прекрасно известно.

Потом Сьюз берет трубку.

На уроке истории, продираясь сквозь войну за ухо Дженкинса, Марина принимает новое решение. Она пойдет против матери. Если та не потрудилась даже взглянуть, как ее единственный ребенок (Марина) продает апельсины, то это конец, разве нет? Что-то умерло.

Она смотрит в окно и глотает слезы. Все сложилось бы иначе, останься она дома. Отсюда следует, что это ее вина. А отсюда следует, что никто ее не спасет.

Судя по звукам, у Сьюз вечеринка. Петер, как выясняется, уже рядом.

– Что происходит? – спрашивает Лора.

– Да так, Йенс с парой корешей, – отвечает он. – Зависаем. О чем ты хотела спросить?

– Наверное, это глупо звучит. И тебе, тебе и так хватает забот. Но мне надо узнать о друге Золтана.

– О котором?

– Я… Был ведь один, с которым они постоянно виделись? Тибор, или Шандор?

– А, Тибор Сёллёши, этот?

– Может быть. Скорее всего.

– Ну да. Они крепко дружили. Ты его точно видела. А что?

О фотографиях Лора ему не расскажет – она так решила прошлой ночью.

– Я видела снимки, – слышит она свой голос. – Дома, в Вест…

– В Вестминстер-корте, – произносит он с Розиным венгерским акцентом, и что-то скребет у нее в груди. – Ну да, все так. Они были не разлей вода, а потом, не знаю, что-то случилось. Конец истории. Давай о чем-нибудь другом поговорим.

Этого она и боялась. Петер или ничего не знает, или расскажет ей историю о войне, настолько ужасную, что… Что? Мир, не вынеся правды, рассыплется в пыль и растает?

– Случилось что? – тихо спрашивает она. – Расскажи. Если можешь.

– Я не в курсе…

– Как это?

– Так получилось. Ты же их знаешь, они скорее умрут, чем признаются, что… умирают. Например. Там было что-то, черт, сейчас вспомню, что-то насчет бизнеса вроде бы.

– Что? Это как с картинами, которые украли нацисты и которые всплыли в швейцарских банках?

– Нет, конечно. Они… я тогда еще не родился. Это было в Паласлани. Лучше спроси у Рози.

– Как ты себе это представляешь? Напрягись.

– Ладно, ладно. Да нет, я помню, просто не люблю говорить… Неважно. В общем, Золтан, мой Золтан, должен был получить в наследство дедушкино поместье.

– У него было поместье? Я не знала.

– Было, а как же. Где-то в деревне. Розовый особняк, всюду лошади. Он мне рассказывал, – добавляет Петер, и Лора слышит, как он глотает комок, – рассказывал, как они в начале лета снимали обувь и не надевали ее, пока не возвращались в город. Ну и вот, все это должно было перейти ему по наследству – дом, бизнес. Все, что нужно, чтобы делать седла для австро-венгерской армии. Колодки? Лекала? Не знаю. В любом случае все досталось Тибору.

– Что?!

– Тибор оговорил его, что ли. Он работал на моего деда, отца Золтана. Был управляющим или кем-то там, и…

– Подожди-ка, оговорил? Лучшего друга? А Золтан где был?

– В колледже, наверное? Он же учился на врача. Тибору доверяли, ну, он был из местных. Из бедной семьи. Его братья и сестры надевали в школу одну пару ботинок, по очереди. Дедушка его любил – лучший друг сына, как-никак. Ну, и поверил, когда Тибор сказал, что Золтан – морально… как это называется? Нечестный, короче.

– Ты шутишь.

– Нет.

– Но зачем?

Петер глубоко вздыхает.

– Потому что… потому что еще до Рози, а значит, я так думаю, еще до войны, у Золтана была девушка. И она была – подожди, не перебивай, – она была в разводе.

– Ох…

– Так что ставки были высокие. У нее, кажется, был ребенок; я слышал какую-то историю про переезд через границу в дипломатическом вагоне. Вот так. А потом, без наследства, Золтан приехал в Англию – хотел начать новую жизнь с другими людьми, и среди них была Рози, которая в университете дружила с той женщиной. Об этом-то ты должна знать…

– Нет. Они мне не рассказывали.

– Это было как раз перед войной – тогда и началась вся эта морока с поддельными визами и паспортами, которыми занималась Рози. Ты и этого не знала?

– Нет. Честно. Как ты…

– Слышал, то здесь, то там. Ну и вот, пока они рисковали жизнью на поезде – не помню каком, в Бельгию, или в Амстердам… неважно – в общем, Тибор, лучший друг Золтана, соблазнил ту женщину.

– О нет!

– О да. Думаю, с Золтаном она к тому времени уже разошлась – в такой-то неразберихе, – но факт остается фактом. Тибору досталось все. Он даже женился на ней. Ублюдок.

– Значит, с войной это никак не связано? Падение. Предательство.

– Нет. С чего ты взяла?

– Да так, подумала. Неважно. Бедный Золтан.

– Знаю. И это еще не все, потому что…

– Боже, – говорит Лора, – я совсем забыла. Они ведь ждут меня наверху.

 

35

Марина, в унылом и мрачном расположении духа, только что вошла в темный проход между Научным корпусом и Военным мемориалом. Камень зарос вьюнком, предвестником несчастий, но если, думает она, задержать дыхание, то можно хотя бы отчасти себя защитить. Вот так, в кои-то веки, неожиданная встреча случается, когда Марина ее не ждет.

Навстречу шагают Гай и миссис Вайни.

Марина выдыхает. Во рту становится сухо. Все фразы, с которых можно начать разговор, улетучились – остались лишь неистовые молитвы: Господь на небесах, если Ты не покинул меня за неверие, пожалуйста, сделай так, чтобы моя семья была сейчас далеко. Школьная форма ей жмет. Марина скребет шею, как деревенская дурочка, затем отдергивает руку и прячет ее за спиной. Теперь она похожа на принца Чарльза.

– Как мило, – говорит миссис Вайни. Она подставляет щеку для поцелуя, и в Маринином сердце вопреки всему загорается искорка радости.

– Ох, – говорит она, – вот это встреча!

– Привет, – ухмыляется Гай.

Однако нечаянный разговор, на который возлагалось столько надежд, не ладится. Марина все больше робеет; каждое ее движение ей отвратительно. Миссис Вайни, похоже, скучает – или раздражена? Не нашла ли она безделушку, которую Марина разбила в «Стокере»? Может, лучше во всем сознаться? Однако не успевает она это обдумать, как Гай говорит:

– Угадай, кто завтра вручает награды? Папа! Ой, смотри-ка, это не твоя мать?

Да, это она, с довольным видом пересекает двор. На ней старый коричневый плащ. Она целует Марину, рассеянно здоровается с Гаем и явно недружелюбно говорит миссис Вайни: «Рада встрече». Гай объясняет, что человек, который должен был вести церемонию награждения – чемпион Игр Содружества по гребле, учившийся на факультете Бьют хоть и миллион лет назад, но все у того же мистера Кендалла, – отказался в последний момент, и вместо него позвали мистера Вайни.

Марина слушает вполуха. Миссис Вайни, кажется, недовольна, но почему? По ней не поймешь: она очень вежлива. Марина неуверенно придвигается к обеим матерям: одна в красивых коричневых туфлях, другая – нет.

– Солнышко, – говорит ее мама. – Ты видела Рози и компанию?

– Я? – спрашивает Марина, предупреждающе вращая глазами. – Нет!

– Они пошли за покупками. На Хайстрит есть маленький бутик, и Жужи…

– Мам…

– Не перебивай, милая. Рози, Ильди и Жужи: ты уверена?

– Боже, – говорит миссис Вайни, – какие интересные име…

– Мам, ты ведь помнишь Гая? – спрашивает Марина. – Конечно, помнишь.

– Прости, – отвечает Лора, как-то слишком усердно хмурясь. Мимо проходит группа крепких мужчин в блейзерах и длинных крикетных джемперах Клуба выпускников. – Ах, Гай. Да, я помню. Ты учишься в Маринином классе?

– Не совсем, – говорит Марина, обливаясь холодным потом.

– Ты… выбрал другие предметы?

– Если бы, – улыбается миссис Вайни. – На самом деле Гай еще пятиклассник. Хотя и отвратительно скороспелый. Правда, они быстро растут?

– Ну… – говорит Лора.

– Впрочем, несмотря на огромную разницу в возрасте, мы узнали и полюбили Марину, верно, дорогая?

– В самом деле? – хмурится Лора. – Когда вы успели?

– Ой, – подскакивает Марина, – что я вспомнила! Мистер Стеннинг. То есть Дэвентри, мистер Дэвентри! Он хотел с тобой поговорить.

– Что ж, не будем вас задерживать, – говорит миссис Вайни. – Похоже, вы ужасно заняты.

– О да, – беспечно отвечает Лора, и Марина вдруг ясно осознает, что мама совершенно не умеет разговаривать с такими людьми.

– Вы же придете завтра послушать речь Алекса? Обязательно приходите. Я, к сожалению, не смогу, но вы…

– Лора, – подсказывает Маринина мама.

– Конечно, Лора. В общем, не пропустите.

– До скорого, – говорит Гай. – Кстати, не хочешь развлечься вечером?

– Хочу, – отвечает Марина, косясь на мать, которая стоит столбом и не участвует в разговоре. – Очень даже! Замечательно. – Мама кладет руку ей на плечо, но Марина притворяется, что не заметила. – Бесспо… определенно. Ты уверен? То есть я только за. Да, пожалуйста. Во сколько?

– Не знаю. Я за тобой заскочу. «Корона и митра».

– Вот и славно, – говорит миссис Вайни, явно не имея этого в виду.

У Марины подскакивает сердце. «Корона и митра» – запретный паб. Туда позволено ходить только деканам и старостам.

– Мам, мамочка. Мы… давай найдем мистера Дэвентри. Позже решим. Правда. Пойдем.

– В…

– Нет! – говорит Марина. – Знаешь, вообще-то я не очень хорошо себя чувствую. Пожалуйста. Прости, м-м-м, простите, – бормочет она, не смея взглянуть на миссис Вайни. – Я… – Она хватает маму за руку – невежа, горбун, чудовище – и, растеряв все изящество и достоинство, уводит ее прочь.

– А как же «Все о джазе»? – спрашивает Лора, раздраженная и подавленная. Она думает: где бы взять схему, которая прояснила бы всю эту путаницу?

– Я ведь не обязана туда идти, правда?

– Марина! – Лора говорит резче, чем собиралась, и обе удивленно глядят друг на друга. – Конечно, обязана. Мы купили билеты. Нельзя же взять и… забыть.

– Ну а я забыла, – упрямо отвечает Марина. – И теперь поздно. Я приняла приглашение.

Лора хмурится, а заметив это, разглаживает лоб и пытается говорить мягче:

– Солнышко, Рози захочет, чтобы ты с нами пошла. Не глупи… Ох, милая, почему ты плачешь?

– Я так запуталась…

– Почему? Как? Какая ты странная, чучелко.

– Не говори так!

– Я не хотела…

– Нет, все правильно. Я чучело, чучело, и я не могу…

– Ну, перестань, не надо. Ты чудесная.

– Ты даже, – всхлипывает Марина, – не представляешь.

– Ш-ш…

– Я не могу «ш-ш»! Лучше бы… Лучше бы я умерла.

– Ты ведь не всерьез? – отшатывается Лора.

– Всерьез.

– Не говори так!

– Почему? Я правда хочу! То есть не хочу, но иногда…

– Тише, тише, милая. Я знаю, знаю.

На какой-то миг они застывают у Военного мемориала, неловко обнявшись. «Расскажи ей об отце, – приказывает себе Лора. – Сейчас же. Но разве бедняжка такое выдержит, когда она так…»

Несчастна. Теперь Лора видит это так ясно, будто с клетки сдернули покрывало, под которым все это время страдала бедная пташка. Будто она, Лора, наконец открыла глаза.

Марина все испортила. Теперь, слишком поздно, она ясно видит, что отказаться от химии, медицины и будущего было чистым безумием, а утаить это от семьи – и того хуже. История не принесет ей счастья. Раньше она хотя бы знала, чего хочет. Теперь место амбиций занял страх.

И при этом, если признаться маме, та решит, что семейство Вайни – корень всех зол, а не источник мудрости и надежды. Пусть рядом с ними Марина чувствует свою никчемность – так иногда бывает, – а все-таки своим примером они показали ей, как не быть низкой. Они много для нее значат. Марина несчастна, а следовательно, меняется к лучшему. Сталь, закаляясь, тоже краснеет.

– Можно выпить где-нибудь чаю, – говорит Марина, но обе не могут придумать где. Лора едва не вздыхает от облегчения, когда слышит знакомое «Дорогуша!», оборачивается и видит, как через двор им навстречу шумно идут три разодетые венгерские старушки.

Неумолимо приближается вечер, а с походом в «Корону и митру», равно как и со всеми вытекающими отсюда последствиями, по-прежнему ничего не ясно. Миссис и мистер Вайни будут ждать Марину, надеясь на приятную компанию. Только в самый последний момент, когда семья уже расселась в зале богословия и Саймон Флауэрс наверняка готов выйти на сцену и исполнить «Моего забавного Валентина» (Марина всегда представляла, как он поет эту песню ей одной), – только тогда она пытается выдумать отговорку.

Рози делит плитку швейцарского марципана. Все остальные в зале шуршат пакетиками шоколадных драже, купленными в фойе; в креслах на возвышении вдоль правой стены, куда на вручении наград сажают второстепенных деканов, сейчас несколько родственных семей поднимают пластиковые кубки с розовым вином.

– М-м-м, – лопочет Марина, – насчет второй половины… Есть маленькая проблема.

Жужи с интересом подается вперед. На ней шарф, подарок от миссис Добош – бирюзовые зебры весело скачут по горчично-желтым просторам; «Жейже», – сообщила она доверительным тоном, и Лора, украдкой взглянув на ярлычок, перевела: «Йегер». Кроме шарфа Жужи надела так называемые «вечерние брюки», бронзовые туфли и длинное ожерелье – золоченое, с зеленым стеклом.

– Какая проблема? – спрашивает она, даже не пытаясь понизить голос. – Менструация?

– Нет, – шипит Марина.

– Какая? Какая?

– Я… Мне нужно пойти… на концерт.

– Мы уже на концерте, дорогуша, – говорит Рози. – Что за глупость.

– Нет, на другой, более… классический. Вы… то есть простите, я знаю, это немного странно. В перерыве, – добавляет она. – Примерно. Меня пригл… то есть попросили помочь за сценой. За кулисами.

Что, если – правда ведь, может такое быть? – что, если Саймон Флауэрс, перебирая струны гитары, будет искать глазами Марину? Откажется ли он от тайного замысла добиться ее любви, когда увидит, что она ушла?

«В кайфовом настроении» и «Мягкое безумие» отзвучали в ужасной тишине. Лора пялится на бархатную ленту в волосах соседки в переднем ряду, пока к ней, улыбаясь, не поворачивается соседкин супруг с широко настроенным секс-радаром. Разговор с Мариной неизбежен. Может, вывести ее наружу?

Лоре не хватает смелости. Десять минут спустя они все еще в западне.

Жужи тянется через нее к Марине:

– Какая программа у твоего маленького концерта?

Марина кусает ногти.

– Я не помню. Может быть… Лист?

Кровь сочится сквозь водопровод. Лора, чтобы не вцепиться в Маринин локоть, садится на свою руку.

– Лучше жди конца здесь, – говорит Жужи. – Потом мы будем идти вместе.

– Но мне еще нужно вернуться в комнату, – шепчет Марина, – переодеться. В рабочую одежду. Там будет пыльно. – Она отчаянно смотрит на маму.

Жужи в ответ только фыркает.

Хорошая мать заставила бы Марину остаться, но у Лоры на уме другое. Она думает об огромных лакунах в рассказе Петера. Может, Ильди все объяснит, если показать ей фотографии?

А когда в перерыве Марина со слезами на глазах вскакивает и говорит «простите», что остается Лоре? Только убрать ноги с прохода.

– Ужасно, – качает головой Рози.

Лора касается ее руки: жилистой, хрупкой. Она никогда не перечит Фаркашам, но сейчас говорит:

– Может быть, отпустим ее, всего на разок?

 

36

Теперь, когда Марина сбежала, нервничать, казалось бы, нелепо – нужно ликовать. Она прячется в кабинке женского туалета и велит себе успокоиться.

Потом дрожащей рукой вынимает из плаща свою первую в жизни губную помаду, «Берли Берри», и начинает краситься, глядя на свое отражение в держателе для туалетной бумаги. Какой темный цвет – неужели так и задумано? Надо бы посмотреть в нормальное зеркало, но из-за двери доносятся голоса учениц и их матерей – не хватало только, чтобы ее увидели. В «Корону и митру» Марина уже опаздывает.

Наклонив голову, она выскакивает из кабинки, боком пробирается мимо очереди и вдруг натыкается на Жужи, которая с трудом толкает дверь своей сумкой из «Харродз».

– О боже! – говорит Марина.

Жужи поднимает брови, затем опускает сумку. Ей, поклоннице любовных приключений, подмигнуть бы сейчас Марине да отпустить ее с миром.

Вместо этого Жужи делает каменное лицо, как у фараона.

– Итак, – говорит она, – ты используешь губную помаду?

– Я…

– Куда ты идешь?

Марина опускает взгляд. Школьницы, среди которых ее одноклассницы, смотрят во все глаза, а Жужин голос перекрывает и хлопанье дверей, и урчание сливных бачков.

– Нет, – начинает Марина, – правда…

– Неважно, – говорит Жужи, небрежно взмахнув рукой, будто папа римский, дарующий отсрочку на день. – Ты будешь все рассказывать нам завтра.

Лора, после бесплодных поисков еще одного таксофона, спешит через двор и вбегает в здание со звонком, знаменующим окончание антракта. Впрочем, кажется, кто-то кого-то не понял. Рози, Ильди и Жужи нетерпеливо ждут в фойе и громко шепчутся по-венгерски. Из зала доносится соло на электрогитаре по мотивам мелодии «Молодой, талантливый и черный».

– Я устала, – говорит Рози, мрачная, как туча. – Это ужасно. Мы уходим. – И не успевает Лора ее успокоить, как они оказываются на лестнице. Только снаружи Рози объявляет настоящую причину ухода. Они идут на поиски. Марина пропала. Она солгала.

Город Кум, днем еще более-менее живописный, вечером превращается в лабиринт темных террас, китайских магазинчиков и заколоченных старых зданий, обклеенных афишами рок-концертов и представлений Мировой федерации рестлинга. Лора идет впереди, напустив на себя решительный вид и мучаясь надоедливыми вопросами. Остальные, рука об руку, шагают позади и что-то бормочут.

– А разве она, – неуверенно произносит Лора, – не там, где сказала? Не помогает за сценой? С подругами, может быть?

– Подругами, – фыркает Рози. – Не будь смешной.

Лору посылают в индийский ресторан на Хай-стрит, полный медных урн и кумских семей, заказывающих поппадумы; потом в винный бар на 42-й улице, хотя Марина не пьет и никак не может там оказаться; потом в итальянскую забегаловку, застрявшую в пятидесятых: спагетти здесь подают к отбивным и бифштексам, как овощи.

– Может, проще вернуться и спросить в общежитии, в Вест-стрит? – говорит Лора, пытаясь думать быстрее, чем Рози.

– Хихететлен, – доносится из-за спины. Это не сулит ничего хорошего.

Лора оборачивается. Жужи и Рози спорят по-венгерски. Ильди любезно переводит:

– Дорогуша, Рози думает, что мы будем идти назад в этот, как он называется, со-бор. Может быть, она там.

– Здесь нет никакого собо… А, в смысле, руины?

– Мы прошли половину дороги до Лондона на поисках этого концерта, – говорит Жужи, – и ничего. Она поступает ужасно.

– А что, если… вам вернуться в гостиницу, – предлагает Лора, – а я ее поищу. Она не могла далеко уйти.

– Не будь нелепой, – отвечает Жужи. – У тебя нет моих острых глаз.

– Да, это правда. Вы не проголодались? Можно пойти в город, поесть печеной картошки. – (Рози любит печеную картошку.) – Помните вегетарианское кафе по дороге? Судя по всему, довольно дешевое, – продолжает Лора, глядя через Жужино плечо и пытаясь вспомнить, где же она его видела, этот паб с большим оконным стеклом и вывеской, подрагивающей на холодном кумском ветру: «Корона и Митра». Видела, но забыла.

Марина представляла вечер в «Короне» немного иначе. Миссис Вайни так и не появилась. Никто с ней не говорит. Она очень быстро приканчивает первые полпинты сидра. На стойке перед ней – две обтрепанные подставки под кружки и пара раскрошенных чипсов; остальные она случайно смахнула на пол, к вящему неудовольствию окружающих. Старшеклассник Саймон Васс, широкоплечий регбист с факультета Дин, заказал всем пива, а Марине – водки с лимоном. Гай обсуждает футбол и не обращает на нее внимания.

Марине представлялась интеллектуальная беседа за бокалом вина, некоторое послабление сексуальных запретов. Рога изобилия. А если ей, хм, скучно, то не лучше ли потратить время с пользой – например, привлечь свои способности историка к разгадке таинственной связи между Фаркашами и Вайни? Как юная королева Елизавета накануне восхождения на престол, Марина стремится взять на себя священную ношу. Она хочет начать.

Боже, что, если это связано с войной?

Она отчетливо видит, как сидит на муаровом диване в гостиной «Стокера» и листает альбом с фотографиями: вот родители Гая на приеме в саду, вот они же гуляют по Бельгии. Хватит ли ей смелости расспросить обо всем мистера Вайни? Марина тянется к опустевшему стакану, как вдруг мистер Вайни появляется перед ней и садится на соседний стул.

– Итак, юная наследница гуннов, – говорит он, – мы снова встретились. Как мило.

– Да, – отвечает Марина. Вся ее решимость куда-то исчезла. Какие бледные у него глаза, не оторваться – два капкана, два окна в душу. Ей нужно выпить, думает она. Ведь должен быть способ купить выпивку себе одной, и еще какой-то особенный: всем по полрюмочки.

– Чему ты улыбаешься?

– Я не улыбаюсь.

– Улыбаешься.

– Нет. Я… У вас неудобный стул, – говорит она. – Не хотите сесть на скамейку?

– Ты очень любезна.

– Простая вежливость, – объясняет Марина. – Я считаю, всегда нужно быть вежливой со старшими. То есть…

– Я понял.

Мистер Вайни встает и вдруг замирает. Что-то за ее плечом приковывает к себе его взгляд. Марина, надеясь, что там всего лишь грабят банк, оборачивается. На тротуаре через дорогу стоит горстка людей. Не увидев ничего подозрительного, Марина разворачивается к мистеру Вайни, застывает на полпути, потом опять смотрит в окно.

Это ее бабушка с сестрами, а рядом, лицом к Марине, – ее мама, любимая мама, которая сейчас все уничтожит.

Их взгляды встречаются.

Ильди трогает Лору за плечо.

Марина думает: вот он, момент Иуды. Сейчас она расскажет про Гая и предаст меня. Медленно, не дыша, она поворачивается к мистеру Вайни, который все еще возвышается над ней и задумчиво смотрит на дорогу. Мгновение спустя он опускает взгляд. Они изучают друг друга, серьезно, по-взрослому, словно оба раздеты. В его бледных холодных радужках видны все незаданные вопросы. Мистер Вайни первым отводит глаза. Его лицо проясняется.

– Так-так, – задумчиво произносит он. – Я и не…

Откуда-то появляется Гай.

– Что ты делаешь, чучело? Выгнулась, как Лохнесское чудовище.

– Прекрати, – говорит его отец.

Марину бросает в пот.

– У меня… шея затекла.

В любую секунду Гай может сказать: «Эй, Рина, там что, опять твоя мать?» Впрочем, это вряд ли имеет значение, когда группа разъяренных старушек готова ворваться в паб. Рози ударит его, как однажды ударила полицейского. Где же они? Снаружи, в ярде-другом от окна, беззвучно решается ее судьба. Не смотри. Не смотри.

Она смотрит.

На улице пусто.

Они ушли, оставили ее здесь. Марина все еще озадаченно пялится в окно, когда на затылок ей легко ложится большая рука.

– Я знаю, в чем дело, – слышит она голос мистера Вайни. – Тут чертовски холодно, у окна. Наверное, прихватило мышцы. – Он начинает растирать ей затылок. – Те женщины тебя искали?

– Нет, – отвечает она. – То есть…

– Неважно. Все позади, – говорит он, стискивая ее плечи. – Ну, не упрямься. Я делаю такой же массаж своим детям. Будь послушной.

Что заставило Лору притвориться, будто она не видела дочь? Не чувствительность, не быстрый расчет, а какое-то тупое упрямство, проползшее по спине. Всем иногда нужен глоток свободы, толика одиночества. Лора облизывает губы и откашливается. Что плохого, если Марина побудет в компании взрослых и их детей – не с чужаком же, не с глазу на глаз! Собравшись с силами, она говорит:

– Концерт Листа… Знаете, где я видела афишу? В Малом… в Малом зале, кажется, так он называется. Это же все объясняет, даже губную помаду – правда, Жужи? Пусть красится, это ведь хорошо?

А потом:

– Смотрите, там не жена министра, которого посадили в тюрьму?

Невероятно, но это работает. К тому же Фаркашам нужно пораньше лечь. Они уезжают утром, из-за «Фемины» – сразу после исторического шествия, но до фуршета с шампанским и вручения наград («Они не дают Марине подарки – зачем мы будем присутствовать?»), – так что сейчас, думает Лора, всего разумней вернуться к стоянке у школы и отправить их в гостиницу на чудесном такси, а самой дождаться возвращения дочери.

Вот только чем себя занять? Магазины и рестораны в Дорсете уже закрыты; слишком поздно и для чая с пирогом, и для провинциального шопинга, на который она втайне надеялась: ликеры на меду, чехлы на чайник, поддельные очки-«горгульи». Она сама не замечает, как бредет в сторону Марининого общежития. Ноги онемели, будто от яда. Стоит свежая холодная ночь: для развязок самое время. Когда Марина закончит в пабе свои дела, Лора отведет ее куда-нибудь, где можно серьезно поговорить. Они посмотрят проблемам в лицо, откровенно обсудят их и найдут решение.

Однако в Вест-стрит по случаю праздника действуют строгие меры безопасности. Без голубого флаера (что бы это ни значило) Лора даже в здание не может попасть, не говоря уж о том, чтобы найти своего ребенка. Ей ничего не остается, как нацарапать короткую записку и отправиться в город, где она делает то, что любой человек сделал бы на ее месте: около часа сидит на холодной стене под мокрым деревом возле Кумской консервативной ассоциации – в компании Петера, Марины, Алистера, а теперь и бедняги Золтана – и тихонько плачет.

Марина ездила на переднем сиденье автомобиля раз или два за всю жизнь и не привыкла к ремню безопасности, а теперь пылает от унижения. Может, она и зря спрятала под мышкой незапертую пряжку, но и мистеру Вайни не стоило отчитывать ее как ребенка. Она совсем не пьяна, только капельку голова кружится. Вообще говоря, ему можно садиться за руль? Очень мило, что он предложил подбросить Марину до общежития – откуда ему знать, что субботними вечерами она не раз возвращалась туда и в более пьяном виде; все так делают. Тут недалеко.

Что бы такое сказать? Она наблюдает за его руками на руле и, несмотря на темноту, видит плоский широкий ноготь, бугорок у основания пальца, волосы на фалангах и тыльной стороне ладоней. Она хочет спать, но все-таки соглашается на предложение мистера Вайни прокатиться туда, откуда видно весь город – римский мост или что-то такое. Может, они и забрались далековато от школы, зато ее спутник с каждой минутой все забавней и умней. Она с ним будто на равных – ну почти.

– Расскажи о себе, – предлагает он с улыбкой в голосе. – Чем ты интересуешься, Марина?

Она рассказывает: и почему-то не столько о полузабытых увлечениях – окаменелостях, картах звездного неба, практически первом издании Уильяма Голдинга, найденном в благотворительном магазине на Фулем-бродвей, – сколько о школе. А он направляет ее к дальнейшим откровениям, будто разбрасывает хлебные крошки, которые ведут Марину по (и, предположительно, из) лесу. Он прекрасно понимает, до чего тяжело в Кум-Эбби таким, как она. Марина, сама не замечая, вдается в подробности, которые не собиралась ему сообщать, словно (представляется ей) женщина, поверяющая тайны другу-мужчине – сильному, искушенному, с серебряной машиной и волосами на руках. Это приятно. Не должно быть, но приятно.

– Наверное, ученики здесь… легко сближаются?

Она искоса на него смотрит. Хотя они едут быстро, мистер Вайни поворачивается к ней и широко улыбается. Довольно возбуждающе – знать, что этот мужчина, ее друг, завтра будет вручать награды перед всей школой. Он искренне интересуется Марининым мнением.

– Э-э, да. Думаю, да. Да.

– И как, ожидания оправдались?

– Я…

– Те, что были до приезда в Кум-Эбби. Я о сексе, разумеется, хотя это вряд ли нуждается в уточнении.

Когда-то Марина была слишком боязлива, слишком девственна для таких разговоров, но те времена прошли.

– Ну, это забавно, – отвечает она. – Просто я была… полна надежд. И не думала, что…

– Что?

– Ну, я училась в школе для девочек. И не знала, ну, знаете, мальчиков. Не думала о…

– О том, чтобы приехать сюда.

– Да. И… встретить кого-то. Я была готова. Если вы понимаете, о чем я. Мне хотелось это… испытать.

– Продолжай.

– Нет, это все.

– И не правда ли, – улыбается он, – что почти у всех девочек есть приятели?

– Ну…

– А кроме парков, кинотеатров и что там у вас еще у мальчиков есть личные спальни?

– У некоторых. Но…

– Потому что, если вдуматься, деканы выглядят немного наивными.

– К-как…

– Они же там резвятся, как кролики.

Марина чувствует, как по всему телу волоски на коже дыбятся от восторга. Весь разговор – сплошной восторг; о таком она всегда и мечтала.

– Извини, но это правда, – говорит мистер Вайни.

– Это не…

– Поверь, так и есть. Мне тоже когда-то было семнадцать…

Она кусает губу, бросает на него быстрый взгляд и прижимает руку к щеке, чтобы сбить румянец.

– …и позволь тебя заверить, понадобилось бы гораздо больше, чем закрытая дверь и некомпетентный директор…

– Но…

– Не перебивай. Чтобы обуздать мои, скажем так, низменные порывы. Каковых у меня было в избытке. И сейчас не меньше, говоря по правде.

Это уже совсем не умещается в голове. Марина какое-то время сидит в тишине, глядя в окно. Потом они подъезжают к мощеной платформе у большого каменного моста, откуда открывается вид на мерцающие огни и чернильную Блэкмурскую равнину. Автомобиль останавливается. Марина отчаянно хочет исповедаться, попросить о помощи.

– Я не верила, что у меня… появится шанс.

– Почему нет?

– Ну… – Марина, не думавшая заплыть в такие глубокие воды, безуспешно глотает слезы. – Я… такие, как я, им не нужны. Мальчикам.

– О?

– Это так. Я не… не блондинка, не худышка, не красавица. – Она громко глотает комок.

– Брось.

– Нет, так и есть. – А потом, испугавшись, как бы он не обиделся за сына, она говорит: – То есть Гай милый. Но у нас не особо… В смысле, он моложе, и я люблю книги…

– Марина, Марина, так было испокон веков. Умная девочка встречает спортивного парня – и секунд через десять чувствует разочарование.

– Не разоча…

– Могу я говорить начистоту?

– О! Да, пожалуйста!

– Ты была бы гораздо счастливей со взрослым мужчиной. Тебе нужен опыт, девочка моя, и однажды он у тебя появится. Я легко представляю тебя с человеком постарше. А ты?

Куда подевалась Марина? Это уже нелепо. Лора ведь не может бродить возле школы, пока не закроются пабы, надеясь наткнуться на собственного ребенка. Это будет выглядеть странно. К тому же ей могут опять подвернуться Вайни – наглый сынок или его мамаша, худая, изысканная и какая-то древняя не по годам, словно вдовая герцогиня в двадцатилетнем теле. У Лоры бывают смелые порывы, вот только смелости на их воплощение нет. По крайней мере, сейчас.

Потом ее посещает другая мысль. Она столько недель представляла Марину напряженно внимающей учителям или болтающей с друзьями на лестнице, как делают в рекламных буклетах; до сих пор ей редко приходили на ум гормоны, секс и безграничные подростковые побуждения. Однако это школа для мальчиков, здесь заправляют мужчины, которым девочки просто свалились на голову. В Кум-Эбби трубят о безопасности и ответственности, но знают ли они – и хотят ли знать, – что творится за пределами учебных классов?

Все что угодно.

Как сквозь разорванный слайд, проступает новое изображение: Марина бродит на свободе. Забросила учебу, не сказав ни слова, все переиграла, начала лгать – может быть, воровать из чужих карманов, и все это – под несомненным, хотя и смутным влиянием гадких Вайни. Потому что, даже если их неизвестное преступление случилось десятилетия назад, для венгров все годы – недавние. О прощении не может быть и речи. Лора должна предупредить Марину: не только ради Ильди и остальных, но ради нее самой. Нельзя допустить, чтобы она пошла по кривой дорожке, как когда-то пошла ее мама.

Где же она? Тихий голос шепчет: найди ее.

Однако Лора устала и знает, что на голоса полагаться нельзя: уколы страха, побуждающие ее действовать, обычно все только портят. Сопротивляйся, говорит она себе. Будь сильной. Дела и так уже плохи.

И потом, если поспешить сейчас в мерзкий «Брэгарольд», можно найти по пути таксофон.

Лора падает духом. Город огромен, а поскольку праздник, а вместе с ним и свобода почти подошли к концу, Марина вряд ли побежит в общежитие, тем более если она веселится с друзьями. Ведь может такое быть? Бродя по Гарт-стрит, Лора разглядывает учеников, неотличимых от местных подростков, розовощеких и громкоголосых. Они смотрят на нее с подозрением; настоящие кумские матери не привлекают к себе внимания. Может быть, и Марина – среди тех девочек, что смеются и откидывают с лица волосы?

Нет смысла, убеждает она себя, надеяться на случайную встречу. У Марины все хорошо, перестань волноваться. Можно спокойно пойти в «Брэгарольд» и дождаться утра.

Марина не хочет быть грубой. Мистер Вайни – зови меня Александр – добр и внимателен. Разве не об этом она мечтала? К тому же происходящее ее возбуждает, хотя и не должно. Просто она не уверена, что им стоит вот так разговаривать – вдали от школы, на мосту, ночью.

Марине впервые приходит в голову, что никто не видит их и не слышит: вокруг сплошные поля. Ей не то чтобы страшно – мистер Вайни взрослый, да и она не вчера родилась. И потом, разве не приятно было сидеть с ним на виду у людей, для которых он – знаменитость, разве не нравилось говорить со зрелым и понимающим собеседником? Разве не рисовались ей раньше картины куда живописней: некоторые – в этой самой машине? Что-то в голосе мистера Вайни подсказывает, что он ее понимает.

Он со щелчком откидывает ремень безопасности, потягивается и, глядя на огни, говорит:

– Наконец-то свобода. И знаешь, что странно? Чувствую себя ужасно молодым.

– Правда?

– Абсолютно. Словно мы ровесники. Будь мы… Будь мы с тобой одних лет и равными во всем остальном – что, конечно, не так…

– О да, – благоразумно замечает Марина.

– Уж мы бы тогда развернулись.

– Как, как это?

Он поворачивается к ней: голова, затем плечи.

– Ты в этой школьной рубашонке – вылитая крестьянка.

Марину посещает чрезвычайно странная мысль: почему-то кажется, будто этот их разговор означает, что мистер Вайни сейчас ее поцелует. Не нужно ли его остановить? Эти губы целовали миссис Вайни. Марина думает: «Я не знаю, чего хочу».

Зато Александр Вайни, кажется, знает.

 

37

Голос Ильди в ночной тиши:

– Что-то тебя беспокоит?

Лора вздрагивает. Она не первый час ворочается без сна, думает, вздыхает и, должно быть, бормочет как сумасшедшая, полагая, что Ильди спит.

– Извините. Я, я вас разбудила?

– Нет, я не сплю. – Молчание. – Значит, все более плохо, чем мы думали.

– Простите, что? – осторожно спрашивает Лора, хотя, конечно, знает ответ.

– Ты взяла книгу у Марины?

– В смысле…

– Книгу, которую написал тот человек. Ты взяла ее?

– Я пыталась. Простите. Мы, мы поругались. Но это ведь не…

– Да, – говорит Ильди. – Что ж, сейчас я расскажу тебе, и это закончится.

Лора открывает и закрывает рот. В комнате повисает гудящая тишина.

– Об авторе? Об Александре Вайни? Знаете, я, кажется, уже догадалась.

– Не думаю, – твердо отвечает Ильди. – Только я, Рози и Жужи знаем кое-что об этой семье. Сейчас ты тоже будешь знать.

– Почему нет?

Что-то пошло не так. Как и боялась Марина, от разговоров мистер Вайни перешел к поцелуям. Она ничего такого не имела в виду. Или имела? Ее тело считает иначе.

– Простите, я…

– Почему?

– Я стесняюсь, – говорит она, щадя его чувства.

– Стесняешься? После рассказов о том, какие номера вы откалываете в школе? Тут уж не до стеснения.

– Но я никогда… У меня… Нас могут увидеть.

– Кто? Фермер мимо пройдет? Ему-то что за дело? Слышала о животноводстве? Они там и не такое видят.

И вот, представляя лошадей, Марина позволяет одной его руке остаться на коленке, а другой – лечь на блузку. У мистера Вайни холодные пальцы, а может, у нее жар – это хуже, тогда он поймет, что она возбуждена. Как ни странно, Марина предпочитала поцелую беседу, в которой две ее жизни, настоящая и воображаемая, сливались, как два цветных луча. Теперь же на смену возбуждающему покалыванию – в голове, под кожей и так далее – пришла нервозность. Как нелепо: ведь он мужчина, отец. Супруг. Знаменитость. Ничего плохого случиться не может, что бы это ни значило.

Марина хочет напомнить о миссис Вайни, но та стиснута между ними, как шрам из «Терезы Ракен»: под его пальцами, на его губах.

– Ну, давай. – Он опять нависает над ней. Любопытно (они обсудили бы это, не будь он так занят), с каким восторгом мечтала Марина о том, чтобы стать объектом напористой страсти, и до чего непохожей на ожидания, даже пугающей, оказалась реальность. Марина безучастно отмечает очередной пробел в знаниях. Что, если для мистера Вайни поцелуи – не самоцель, а начало еще неизвестного ей пути, ведущего к сексу?

– Глупенькая, – говорит он. – Иди сюда.

Как его остановить? Кажется, она случайно дала согласие и не может пойти на попятный без того, чтобы его оскорбить. Рука скользит по колготкам, и Марина шумно выдыхает – этому невозможно сопротивляться.

– Так-так, – говорит мистер Вайни, – кому-то уже хорошо.

– Пожалуйста, я… сейчас, – смущенно отвечает Марина. Он ждет, что она приподнимется, чтобы легче было спустить с нее трусики. Она тяжело дышит и старается не смотреть вниз.

– Я не уверена…

– Не строй из себя скромницу. Кого ты обманываешь?

– Но…

– Сама ведь только что рассказала, как наведывалась в ванную для девочек в этом своем Нью-стрит…

– Вест-стрит.

– Неважно. Несмываемая грязь. Ты же не будешь отрицать свои намерения?

– Какие намерения?

Они одновременно опускают глаза на его вельветовые брюки: удивительно новая синяя ткань с недвусмысленной выпуклостью. Мистер Вайни прав. Виновата только она. И разве это не лучший комплимент – реакция организма на (предположительно) Маринину красоту, интеллект и чувствительность? Свидетельство ее жизнеспособности.

В знак уважения к оказанной чести Марина осторожно тянет руку, но не может себя пересилить и, когда его широкая ладонь касается юбки, почти мгновенно отшатывается.

Однако он уже не обращает на это внимания. Пристегнутый ремень безопасности давит ей на лицо и грудь, одна из которых выпирает навстречу мистеру Вайни. Это все равно что смотреть, как тебя убивают: он нависает над ней, прижимается к ее ноге – шорох вельвета, тяжелое дыхание, беспокойные пальцы… Марина кусает губы. Это больно. Она пугается и внезапно очень, очень жалеет, что так обошлась с ним.

– Ну, – приглушенно говорит мистер Вайни. Он шарит рукой возле паха, но Марина притворяется, будто ничего не видит. Она едва заметно сдвигает ноги и смотрит в окно, в темноту.

– Черт, – говорит мистер Вайни, – ты можешь подвинуться?

– Меня немного… зажало, – отвечает она.

Потом что-то тычется ей в ногу, как собачий нос: горячее и немного липкое. Снова этот жаркий запах, как… как… У нее перехватывает дыхание; она зажмуривает глаза. Слезы бегут по ресницам и крыльям носа.

– Простите, – говорит она.

– О господи! Ну что еще?

– Мне очень жаль.

– Что?

– Я не могу.

– Что значит не могу? Какого…

– Не знаю. – Она думает: если он этого хочет, будь что будет, но на лице мистера Вайни написано отвращение. – Я просто…

– Вот только слез не хватало.

Повисает пауза. Марина не смеет открыть глаза. Потом, злобно выдохнув, он с шелестом заправляет это в брюки и откидывается на спинку сиденья. Марина неподвижна и замкнута, как морская ракушка, – ждет, пока его дыхание придет в норму.

– Простите, – повторяет она. – Я, я не представляла…

– Теперь представляешь, – грубо отвечает он и заводит машину.

 

38

Четверг, 16 марта

Праздник в честь Дня основателя

10:00 – парад Объединенного кадетского корпуса, Мемориальный двор, вход свободный.

11:00 – фуршет с шампанским под зажигательные ритмы от барбершоп-квартета мистера Дэвентри, шатер во Дворе основателя, вход свободный.

12:00 – вручение наград при участии ККВ и Тима Пирри, обладателя Кубка Содружества по гребле, зал богословия, вход свободный.

Утром в четверг, в самый разгар праздника, Рози, Ильди, Жужи и Лора завтракают в «Брэгарольде» яйцами и повидлом. Сумки собраны, и миссис Казинс унесла постельное белье, обнажив матрасы (вот уж чего делать не стоило). В промежутке между историческим шествием и фуршетом Лора останется с Мариной наедине. Правда выйдет наружу.

А пока остальные, давясь от смеха, по-венгерски перемывают косточки очаровательным хозяевам гостиницы, Лора пытается навести в голове порядок.

Первое: лучший друг Золтана, Тибор Сёллёши, по сути, ограбил его, отнял все: поместье, бывшую девушку, любовь отца. История, которую поведал ей Петер, благодаря Ильди обросла подробностями.

Второе: Золтан его простил. Во всяком случае, встречи с Тибором и той женщиной, сперва разведенной, а после ставшей его женой, возобновились, как только они прибыли в Англию. Но почему? Это не в духе Фаркашей: они вычеркнут человека из жизни за один косой взгляд. Что-то не сходится.

Стоп. Кажется, кто-то – может быть, Петер – говорил, что та женщина знала Рози. Они ведь дружили в университете? Не здесь ли кроется разгадка?

Третье: как бы там ни было, сын Тибора ограбил Золтана в Лондоне в середине семидесятых. По крайней мере, насколько Лора сумела понять со слов Ильди, он попросил в долг огромную сумму, и честный Золтан не смог отказать сыну своего соотечественника. Однако тот не вернул долг, и это каким-то образом повлекло за собой крах «Фемины».

Четвертое: а также смерть Золтана? Как знать…

Пятое: сын Тибора Сёллёши… стоп.

Что, если сын Тибора Сёллёши – тот самый историк? Отец Марининого приятеля: не это ли они имели в виду? Трудно поверить – тут, должно быть, ошибка.

Или Вайни давно это спланировали?

Марина сказала, что родители Гая живут неподалеку отсюда, под Солсбери, у границы с Уилтширом. Ничего странного, что их чертов сынок поступил в Кум-Эбби – такая школа им под стать. Если чему и удивляться, так тому, что Фаркаши отправили сюда Марину.

Лора оторопело смотрит на водянистый бекон. Почему мы ее сюда отправили?

В памяти всплывает голос миссис Добош – это она посоветовала Кум-Эбби. К ней сходятся все концы; к ней, к миссис Добош, купившей «Фемину»… подожди-ка. Лора осторожно поднимает глаза и встречается взглядом с Рози. Та неодобрительно качает головой.

– Ты совершенно не слушаешь. Я, Ильди и Жужи будем оставлять тебя с Маринакой, поэтому просыпайся. Ты будешь главная.

Десять минут девятого, а Марина так и не спустилась к завтраку. Прежде она никогда не нарушала школьные правила. Если ее увидят в ванной на третьем этаже общежития, где она оттирает бедра мочалкой и стонет от отвращения к себе, неприятностей не миновать.

Прошлой ночью она лежала без сна до рассвета, пока то ли чайки, то ли стервятники не подняли брачный гвалт, – лежала и, стараясь не думать о ремне безопасности, машине и выпуклости на вельветовых брюках, убеждала себя, что мистер Вайни оказал ей большую честь. Как ни странно, хотя ее телу плохо, сознание, воспарившее над раздумьями и эмоциями, остается незамутненным. Мысль неповоротлива, как в замедленной съемке, но предельно ясна: я его огорчила. Это ведь не было изнасилованием. Возможно, стоило дать ему то, чего он ждал, – из уважения к возрасту и заслугам. Мистер Вайни был бы с ней нежен. Никто к ней больше не притронется.

Включая его самого. Из-за фригидности Марина так и осталась девственницей. Пока она пялилась в окно, мистер Вайни задним ходом вывел машину с моста и, нахмурившись, поехал к городу.

– Мне… так нравится деревенский пейзаж, – сказала Марина. – Особенно, знаете, деревья, которые гнутся там, наверху… Ни с чем не сравнимое чувство.

– Как оригинально.

– В каком смысле?

– Неважно. Я довезу тебя обратно, а ты, будь добра, держи язык за зубами. Ради твоего блага, не моего.

– Да. То есть нет. Спа… спасибо.

Он фыркнул. Марина хотела поднять ему настроение, как хорошая хозяйка; помочь забыть об унижении и разочаровании. Хотела думать, что способна распалить взрослого мужчину.

– Простите за… ну, вы знаете. – Ей сдавило горло. – С вами все будет хорошо? То есть без… облегчения.

Он на нее даже не посмотрел.

Закусив губу, Марина думает о пенисах, неизлечимо переполненных кровью, – каких только историй не услышишь в Вест-стрит с наступлением темноты.

– Ваш… интерес. Я очень, то есть это очень мило с вашей стороны. Но вы не будете…

Он смотрит на нее.

– Как-нибудь переживу.

Лора всегда надеялась, что однажды ей придется поколотить кого-нибудь за свою дочь. Само собой, было бы приятней ради ее спасения поднять автобус или пожертвовать конечностью, но простое насилие лучше, чем ничего: оно хоть как-то позволит выразить ее беспомощную ярость, накаленное добела материнское чувство.

Она стоит под моросящим дождем у Военного мемориала. Юные кумские солдаты кричат, маршируют и размахивают штыками – вероятно, из пластика. Лора представляет, как выхватит у кого-то из них оружие и бросится в бой. Как посмел этот человек, как посмела эта семья воспользоваться неведением Марины? Сначала беднягу Золтана обвели вокруг пальца, а потом, потом…

Она замечает дочь как раз в тот момент, когда та, обернувшись, глядит на нее. Девочка раскраснелась: возможно, у нее тонзиллит – это объяснило бы вчерашнее странное поведение. Может быть, мой единственный мудрый поступок – скрыть от Петера, что внук Вайни учится в Кум-Эбби. Пусть она вконец завралась, не сказав никому, что Пит жив, но он хотя бы не заявится на эту лужайку, бритоголовый и пьяный, и не устроит скандал.

«Кто это там созывает мальчиков, Маринин декан? Я не могу расспросить ее о вчерашнем, – думает Лора, – девочка почти весь день молчит. Отругать ее? Пожалуй что нужно – тогда я хотя бы перестану гадать, что за мужчина стоял с ней в «Короне и митре» и смотрел в окно. Это мог быть кто угодно – учитель, чей-то отец, – но все-таки ей не стоило оставаться там без надзора».

Лора говорит себе это, а сама знает правду.

Прошел поэт Елизаветинской эпохи с дрожащим пером, прошли развеселый менестрель и склонивший голову придворный. Вот и конец шествию – по крайней мере, на год. Марина приняла две таблетки «Про-плюс» и запила их быстрорастворимым кофе. Напрасно: мозги спутались в узел, сердце бьется как бешеное, а все остальное никак не проснется. Теперь вся школа услышит, с каким акцентом говорит ее родня, все увидят их потертые чемоданы, пока маршируют кадеты. В новом триместре у Марины непременно появится прозвище. Ужасное прозвище.

Она спрашивает себя: «Разве я смогу сюда вернуться?»

И отвечает: «Конечно, сможешь, конечно, вернешься. Ты думала об этом уже миллион раз, но по-прежнему здесь, потому что трусишь».

Все собрались на Лугу основателя, хотя до фуршета еще два часа, а потом – церемония награждения и Особый гость. В зеленом жакете и длинной прямой юбке миссис Вайни невероятно красива. Марина запретила себе смотреть на нее, но не может сдержаться. Всё в ней: волосы, кожа, фигура, улыбка – заставляет Марину плакать. Нужно поймать ее взгляд до того, как миссис Вайни уедет в «Стокер», но та на нее не смотрит.

И вот, поцеловав Рози и остальных, Марина бормочет, что ей нужно поговорить с деканом, – и все, даже мама, этому верят. У нее онемели ноги, и губы дрожат. Она уходит.

Лоре нужно при первой возможности как-нибудь разобраться с этими Вайни – только как? Ей не хватает совета, но где его взять, кроме как у свекрови и ее сестер, которых Лора провожает к стоянке такси у Гартских ворот? Почему так трудно спросить, что случилось? Ее мать больше всего на свете любила недомогания и несчастья, но Фаркаши наотрез отказываются обсуждать болезненные дела. Лора привыкла к этому, как улитка привыкает к ракушке. Расстроить и без того огорченную Ильди, подойти к Рози, которую Лора и так уже ранила, – это настоящее злодейство.

– Дорогуша, – слышит Лора из-за спины и послушно оборачивается. Она уже несет два больших чемодана, а теперь Жужи стоит посреди тротуара, не замечая прохожих, протягивает ей свою сумку и говорит: – Это нелепо. Я не поднимаю. Я старая леди.

Ильди и Рози рука об руку переходят Гарт-стрит и разговаривают, сдвинув старые головы. Рози пожимает плечами. Жужи этим утром надела солнцезащитные очки, накрасилась и не пожалела духов. На ней короткий жакет из чернобурки, одолженный Шари Перлмуттер, черный «бирючный ком-бинезон, очень модный», босоножки на клиновидных каблуках и огромное золотое ожерелье, свисающее с шеи, как медаль. Вместо того чтобы взять сумку, Лора подходит к Жужи и кладет руку ей на плечо.

– Ответьте мне на один вопрос, – говорит она.

 

39

Марина рвет на две части все открытки, которые получила в прошлом триместре. Это кажется самым логичным решением: на них адрес школы, а значит, скверна; взять их в Вестминстер-корт нельзя – но нельзя и выбросить милые сердцу семейные послания. А что делать со школьной формой? Все равно что привезти домой чумное тряпье! Марина уже выбилась из расписания: сборы полагалось закончить еще вчера.

Она наблюдает за Хейди, которая возится с замком своей косметички, и тут стучат в дверь.

– Привет, Хел… Хейди. Хейди. Марина, солнышко, – говорит ее мама. – Что ты делаешь?

– А ты? – спрашивает Марина. – Я же сказала – жди снаружи. Мы вдвоем увезем весь багаж? – Голос у нее недружелюбный, она уже не в силах себя контролировать.

– Рада вас видеть, миссис Фаркаш. – Подлиза Хейди начинает болтать без умолку: «Вы не посмотрите, мой чемоданчик закрылся как следует?», а потом «Не знаю, как отодрать офисный пластилин».

Марина ждет, когда Хейди выйдет – глаза бы ее не видели. Ей не терпится прикоснуться к вещам из родного дома. Она сильно, до дрожи, прижимает руки к бокам, потом притворяется, что расправляет матрас. Постель похожа на больничную койку, в которой кто-то умер.

– Я побежала, – наконец сообщает Хейди. – Папа ждет. Слышали? «Ягуар» подъехал.

Теперь они одни, смотрят друг на друга. Тяжко нависает странная теплая тишина.

Марина бормочет:

– Вообще я не очень хорошо себя чувствую.

Мама садится на краешек смертного одра и говорит:

– Нам нужно кое-что обсудить.

Марина падает на пол.

«Умерла, – думает Лора. – Мне конец».

Потом Марина моргает и поднимает голову.

– Что случилось?

– Слава богу! Не знаю. Что с тобой, милая? Похоже на обморок. Тебе плохо?

– Обморок? – спрашивает Марина. – Правда?

– Голова не кружится?

– Нет. Вообще-то, да. Ну, немного странно.

– Сядь, нет, давай-ка сюда, клади… вот так.

– Как в книге, – приглушенно говорит Марина, но, судя по голосу, улыбается.

– У тебя раньше такое было? Мне бы самой надо знать, но…

– Никогда. Я просто устала. – И она порывисто, как домашний зверек, утыкается лбом в мамино плечо. Лора деревенеет. Ей хочется прижать к себе дочь, но она извлекла из материнства по крайней мере один урок: не отзывайся на любовь, иначе она уйдет.

– Уверена?

– Да. – Марина отнимает голову, с легкой улыбкой поправляет волосы и говорит:

– Мам, мне нужно… Послушай. Тут такое дело…

Вот и все, думает Лора: она узнала о Петере. Ей придется обо всем рассказать, и они уже никогда не будут близки.

Признайся сейчас, подсказывают Лоре остатки совести.

Но с чего начать? Нельзя же сказать так запросто: «Твой отец жив, но, может быть, ненадолго. Он раскаялся и хочет тебя увидеть – и, кстати, меня снова к нему влечет».

– Послушай, мам…

И потом, если во всем сознаться, то в слезах и упреках, которые непременно за этим последуют, потеряется история о дедушке, бабушке и мистере Вайни. Ведь это важнее? Что, если они столкнутся и переругаются у Гартских ворот? Выбирай, говорит себе Лора, но боится. Она знает, что старая история важнее, но не может себя заставить.

– Солнышко, – тихо говорит она, – подожди, дай подумать. – Заломив руки, она со злостью понукает себя: ну, давай же!

– Мам. Мамочка. Мама. Я…

И что, если…

– Мама!

Марина смотрит на нее: любимое бледное личико.

– Подожди, – отважно говорит Лора, – мне нужно кое-что рассказать.

– Нет, – отвечает Марина. – Это мне нужно кое-что рассказать.

За две секунды до этого Марина поклялась держать язык за зубами. Однако мистер Вайни продолжает врываться в ее мысли; она хотела молчать, но заговорила. Ситуация патовая. У мамы встревоженный взгляд. Марина думает: что, если она во всем признается, а та разойдется от злости? Накричит на мистера Вайни? Миссис Вайни? Боже…

Она откашливается.

– Сосредоточься, пожалуйста. Это очень важно. Я… Я сама не справлюсь. Мне нужна твоя помощь.

– Слушаю, – говорит мама.

– Я совершила безумный поступок.

– То есть как? Господи, Марина, только не сейчас.

– Что?

– Что ты натворила? Нет, нет, не плачь, ты моя… Не утирайся рукавом, милая, подожди, у меня в сумочке… Ну, говори скорее, ты же знаешь, я терпеть не могу…

– Я, я не стану врачом.

– Как? Почему? Конечно, станешь.

Теперь, когда она выбрала не тот путь, как повернуть назад?

– Это правда.

– Почему?

– Я не могу сказать.

– Марина, не глупи! Расскажи мне.

– Я… Я бросила химию. Ради истории.

– Подожди. Я тебя не… ты… прости, что?

– Знаю, – отвечает Марина, прочищая нос. – В этом нет смысла.

– Но как ты… что ты…

– Было так ужасно скрывать от тебя. Не сердись.

– Я не сержусь. Но… Ты меня запутала. Этого не может быть. Зачем?

– Я даже не… Все сложно. – Вдруг Марине приходит в голову мысль: это может помочь. – Хорошо. Ты ведь помнишь ту семью, Вайни?

– Что?

– Гай, ну, Гай, мой приятель, Гай.

– Ну, и что с ними?

– Это его отец. Нет, не надо так… правда. Он эксперт, дал мне дельный совет. Я вообще не хочу в Кембридж. Не смотри на меня так. Ну, пожалуйста, мам. Нет, правда, он… – Марина так часто повторяла про себя эту речь – и неважно, что с прошлого вечера в ней не осталось ни капли смысла. – Ты пойми…

Мама берет ее за плечо и легонько встряхивает.

– Милая, – говорит она. – Послушай, что я тебе расскажу.

Конечно, нужно все выложить. Фаркаши правы: есть вещи, о которых детям не следует знать, но тут уж деваться некуда. Во всяком случае, она пробует.

И, разумеется, терпит провал. Это мысли о Петере сбивают с толку или все дело в том, что Лора плохая мать? Поначалу Марина думает только о том, чтобы оправдать семейство Вайни: их изысканность, стиль, элегантность. Они никогда не глотают слоги.

– А я разве глотаю? – спрашивает Лора.

– Постоянно, – сердито отвечает Марина. – Я все время пытаюсь… тебе напоминать. Тогда и люди стали бы серьезней к тебе относиться.

Со сверхматеринским усилием Лора берет себя в руки и, вместо того чтобы обрушиться на дочь, говорит:

– Солнышко, ты, кажется, не понимаешь. Речь о твоем деде. О том, как с ним обошлись.

У Марины озадаченный взгляд. Она действительно ничего не знает. Лора объясняет, как может, истоки семейного бизнеса Вайни…

– Ах, «Астон», – беспечно говорит Марина. – Они мне рассказывали. Ты тоже слышала? Это очень…

– Да, «Астон», – подтверждает Лора. – Выходит, ты знаешь. Даже не верится, что старый добрый «Астон», все эти носочки с ромбиками и кожаные пояса из «Харродз»…

– Ого, так мы владели этой фирмой?

– Нет. Нет. Вряд ли. То есть я не уверена.

Лора вновь пускается в объяснения: украденное наследство, дружба, предательство, случившееся полвека назад среди кукурузных полей и берез, которые никто из них никогда не увидит.

– Кажется, – говорит она, – они продолжали дружить даже после того, как Вайни достался бизнес твоего дедушки, который они превратили в «Астон» и сделали знаменитым. Видимо, в какой-то момент им снова понадобились деньги. Это было в семидесятых.

– Когда я уже родилась?

Марина от волнения полирует очки. Лора думает: «Я могу сейчас же сказать ей, чего нам стоят постоянные потери контактных линз. Нет, разумеется, не могу. Бедная девочка».

– Да, – отвечает она. – Ты была очень маленькой, но уже родилась.

– Это был дедушка Гая?

– Ну, да. И его отец; в этом-то и проблема. Кажется, Золтан… он одолжил ему кучу денег. Ты не подумай, мы не хотим тебя беспокоить такими вопросами, с деньгами у нас все хорошо, правда. Замечательно. Но в те годы «Фемина» процветала, а они были старыми друзьями, и…

– Но почему они дружили после того, как…

– Знаю. Я тоже об этом подумала. Это из-за Рози. Бабушка Вайни, Маг… Магдолна, Пегги, та, что основала «Астон», она была…

– Англичанкой?

– Нет. Она была лучшей подругой Рози. Золтан и Тибор, которые сами крепко дружили – катались вместе на лыжах и прочее, – женились на двух подругах: Рози и миссис… на этой Магдолне. Жужи сказала, что Рози ее любила. Я спросила: «Почему?», а Жужи ответила: «Потому что она была очень красивая».

Марина хмурится.

– Ты уверена?

– Да, знаю. Но это правда. О, вот еще, подожди. Вайни тогда назывались как-то по-другому, Шол, Сол… Ну, неважно. А потом что-то разладилось.

– Что разладилось?

– Сёл… все-таки Сёл… Она не сказала. Может, кто-то из братьев Золтана…

– У него не было братьев.

– Были.

– Нет, не бы… Они же никогда об этом не рассказывали. А-а, ясно… – говорит Марина. – Ну и ну. И когда они… Сколько их было?

– Кажется, трое. Неважно. Не думай сейчас об этом. Главное, что Вайни… похоже, они не вернули деньги. И «Фемина» обанкротилась. Магазин перешел к миссис Добош. Она с самого начала была замешана. Она всех знала.

Нужно рассказать, от чего умер Золтан, о совпадении и странном молчании вокруг его смерти. Нет, не сейчас. У Марины измученный вид.

– Подожди, – тихо говорит она. – Так они все были кузенами?

– Скорее всего, нет. Нет. Жужи сказала бы.

– Попробуй вспомнить. – Марина выпрямляется. – Ой… Это ведь значит, что мы, или я – родственники Вайни. Так ведь?

– Милая, разве это важно?

Марина опускает глаза.

– Ну, да.

– Ох… Понимаю.

Они задумываются, а потом Марина, очнувшись, говорит:

– Невероятно. Они оскорбили мою семью…

– Солнышко, это же… Честь тут совсем ни при чем. Разве нет?

Марина отмахивается. Лишь сейчас Лора замечает мешки у нее под глазами. Она только что носом не клюет, совсем как младенец. Что случилось прошлым вечером? Где она ночевала?

Взрослая жизнь требует или терпения, или самоотверженности – умения задавать непростые вопросы, смело встречать боль. У Лоры нет ни того, ни другого, поэтому она медлит.

– Я, – говорит Марина, закидывая ноги на матрас, – хочу немного отдохнуть.

– Постой, подожди минуту.

Лора выбегает в коридор. Почти все спальни открыты и пусты, но в какой-то ванной она находит несколько убогих полотенец на ледяном радиаторе.

– Приподнимись, – говорит она и раскладывает полотенца на матрасе. – Вот так. Ты правда не заболела? – Она накрывает Маринины ноги своим плащом. Как странно, не сотрясение ли? – Можно найти врача…

Но Марина уже закрыла глаза.

Поэты – мужчины, – которые писали о спящих детях, понятия не имели, что, наблюдая за ними, чувствуешь не любовь, а боль. Когда Лора смотрит на дочь, ее сердце сжимается при мысли о будущем горе. Она бы вечно любовалась изгибом щеки и длинными ресницами, но не может выбросить из головы ужасы: болезнь, лихорадку, смерть. Чертов Оден.

И вот, украв монетку из Марининого стола, она на цыпочках идет вниз, и хотя ни Петер, ни Сьюз, никто не берет трубку, разговор все-таки происходит – у нее в голове.

«Из-за этой истории с Вайни и Золтаном, из-за тяжкого бремени старой вражды, ожиданий, обид – из-за этого ты ушел?»

«И – я тебя люблю».

«И – Пит, у меня задержка».

 

40

Когда чуть позже Марина и Лора покидают Вест-стрит и через площадь и Гартские ворота проходят во Двор основателя, солнце светит вовсю. Руины и старые стены аббатства блестят от влаги; и осыпавшийся цемент, и каждое пятнышко лишайника залиты светом, как на съемочной площадке. Наверняка поют птицы, но их щебет не слышен за весельем кумских родителей. Белки, мыши и крысы из мусорных баков – вся ползучая живность попряталась.

Над лугом высится огромный шатер с вестибюлем и фестонами в средневековом стиле. Все деканы одеты в мантии, по плечам горделиво разложены капюшоны, от белоснежного кроличьего меха у мистера Уилли, латынь («Выдающийся молодой человек, – мурлычет доктор Три, – учился в Королевском колледже Оксфорда, но, к счастью для нас, сменил сферу деятельности, ха-ха!»), до бирюзового атласа у мистера «Флетча» Флетчера, физвоспитание (Лафборо, без отличия).

Барбершоп-квартет мистера Дэвентри уже спел «Поезд на Чаттанугу» и перешел к попурри из прошлогодних хитов. Когда Лора с Мариной ступают под горячую травянистую тень шатра, огромные розовощекие мальчики в полосатых блейзерах и соломенных шляпах как раз затягивают «Дэйзи, Дэйзи», обращаясь, по всей видимости, к супруге директора. Та восседает среди стогов на хлипком дамском велосипеде.

– Шампанское? – предлагает полноватый высокий юноша с проколотым ухом. В руке у него бутылка, этикетка заклеена кумским гербом. Марина протягивает бокал.

– Мне семнадцать. Нам можно, – говорит она матери, и Лора бодро кивает. – Один из наших смотрителей, – шепчет Марина, когда тот уходит. – Он странный.

Это чувство – когда кажется, что ты ни с кем не знакома, и одна такая, – разве не должно пройти в ее возрасте? Лора никого не узнаёт. Поначалу Марина ведет ее к задней стенке шатра, где группа чопорных старшеклассников беседует с мистером Бэйхемом, преподавателем музыки. Потом останавливается и говорит:

– Они там.

– Кто?

– Ты знаешь. Нет, не оглядывайся!

Поздно – Лора уже обернулась. Они стоят в толпе родителей: матери не видно, зато есть Гай и высокомерная девочка. Обоих обнимает за плечи сам Александр Вайни.

Всего неделю назад, листая «Таймс», Лора думала, каково это – сесть в кафе где-нибудь в Белграде или Буэнос-Айресе и увидеть напротив себя бывшего военного преступника. Александр Вайни что-то рассказывает и громко смеется, будто он совсем ни при чем и знает о боли только по историческим хроникам о крестьянах и мореплавателях. Лора думает: «Что мне делать?»

– Ты знаешь, как поступила бы Рози, – слышит она Маринин голос. – Подойди и вмажь им. По крайней мере, ему. Она однажды ударила полицейского.

Маринин бокал уже таинственным образом опустел и снова наполнился, но Лора так растерянна, что оставляет это без внимания.

– Да, – устало соглашается она. – Я помню эту историю.

– А нам так нельзя.

– Нет, нельзя.

Тогда, печально и тихо, Марина говорит:

– Я хочу…

Лора опускает на нее взгляд. Марина не спросила, от чего умер бедняга Золтан, но вдруг она и сама догадалась?

– Что? – говорит Лора. – Чего ты хочешь, скажи?

– Нет, ничего.

– Как «ничего»? Я ведь вижу, что-то не так. У тебя лицо… Что с тобой, милая?

– Слишком много откровений. Больше я не выдержу.

– Я тоже, но если что-то случилось, солнышко…

– Нет, – отвечает Марина, – ничего. Правда, ничего. Не переживай.

На этом все могло и закончиться: Марина допила бы последний бокал шампанского, они с мамой продержались бы до конца церемонии, а после поехали бы домой.

– Привет, – дружелюбно говорит Ханна Норт, будто и нет между ними разницы в возрасте. Она хоть и старше на год, а ее роста, думает Марина, не то что все эти великанши. И даже не тощая.

– Я от предков отбилась, – объясняет Ханна. – А твои где?

Маринина мама, изобразив рукой сложный жест, означающий «не буду мешать», направляется к уборной для родителей.

– Где-то тут, – отвечает Марина, озираясь в поисках семьи Саймона Флауэрса.

– Случайно, не те старушки?

– Как? – хмурится Марина. – Ты про них знаешь?

– Ну, это же… не смотри так. Мои вообще ирландцы, по крайней мере, папа. Дэвентри за это называет меня «кабацкой дочкой». Очень весело.

– Кошмар! Это же… расизм. Ничего себе! И ты так легко об этом говоришь?

– Привыкла. Смотри-ка, бутылка идет по кругу. Не пропускай.

Джайлз Йо обнимает Викторию Поррит за талию. Они болтают с его краснолицым отцом, как взрослые на вечеринке.

– Долго нам еще ждать? – спрашивает Марина.

Ханна Норт наклоняется к ней, разливая шампанское.

– Все хорошо? – спрашивает она.

– А что?

– Значит, нехорошо?

– Что?

– У тебя на лице написано. Вид такой… застывший.

– Глупости. – У Марины начинает свербеть в носу. «Замолчи», – командует она себе. – У меня все отлично.

– Скучаешь по дому? По тебе заметно. Меня раньше даже тошнило от этого. Я про тебя сразу поняла, как только ты появилась. Это очевидно. Ты могла бы ко мне обратиться.

– Как? Откуда я знала?

– Ну… – неопределенно отвечает Ханна.

– Можешь не говорить, теперь уже поздно.

– Не драматизируй. И все-таки, что стряслось? На тебе совсем лица нет. С этим надо что-то делать.

А почему бы и нет, внезапно решает Марина. Она опускает подробности, но рассказывает остальное: о том, как сидела на переднем сиденье большого серебряного автомобиля с отцом безымянного друга и… и…

– Ого! – произносит Ханна ровным голосом, будто такое случается каждый день. – И это всё?

Марина прислоняется головой к стойке шатра.

– Нет! Нет, определенно, не все. Но главное я рассказала. А дальше…

– Вот это уже необычно, – помолчав, замечает Ханна.

– Да. Нет. Да. – Марина закрывает глаза и пытается объяснить, почему она одна виновата в том, что случилось. – Мы же не в прошлом веке живем. Я знаю, не стоило… Нет, правда, я сама виновата. Вообще, я тут подумала: может, надо извиниться… боже, поверить не могу, что все это рассказываю! А тебе, ну, не нужно никуда идти?

– Нужно. Но послушай…

– Тогда иди.

– Бедняжка…

– Не сходи с ума. – Марина запрокидывает голову: только слез сейчас не хватало.

– Это же правда. Конечно, ты бедняжка, глупенькая.

– Дело в том… – торопливо говорит Марина. – Да, это глупо, но я не знаю, что думать, что… чувствовать.

– Злость.

– Злиться нелепо, – отвечает она, и зачатки симпатии к Ханне Норт испаряются.

Потому что Ханна Норт не права. Марина слушает, как квартет мистера Дэвентри поет «Прощая, мой крошка из Конни-Айленда», и притопывает ногой, не попадая в такт. Когда мама возвращается из уборной и предлагает ей апельсиновый сок, Марина трясет головой, берет свой пустой бокал и решительно направляется к Биллу Уоллису в новой жилетке, который прибрал для своей семьи целых две бутылки шампанского. Злиться? Какая чушь! Ханна Норт хоть и старше, а ничего не понимает.

Спустя десять минут под мелодию «Свадебных колоколов» Марина вдруг ясно видит: Ханна Норт абсолютно права.

Ярость ко всем ним придает сил. «Мне отмщение, – думает Марина, отчаянно жестикулируя у себя в голове. – Нам. Должно быть. Как вы смеете? – Она мысленно отталкивает от себя Александра Вайни. – Как вы смеете?»

Она, кажется, немного пьяна, но это не беда: все слегка пьяны, кроме ее матери, разумеется, – это было бы отвратительно.

– Тут нигде не раздают сэндвичи? – спрашивает мама, хотя кто угодно может ее услышать.

– Нет, – отвечает Марина. – Конечно, нет. Мы же не…

– Милая… – Мама пристально на нее смотрит. – Давай быстренько сходим и найдем тебе что-нибудь поесть.

– Нельзя, – отмахивается она. – Не положено.

«Как я зла», – думает она в порядке эксперимента, но злости как не бывало, а на глубине уже шевелится чувство вины. Что она там должна чувствовать? Пусть Ханна Норт повторит.

– И потом, скоро начнется… это… ну, ты знаешь.

– Церемония награждения.

– Да, – шепчет Марина. – Я его ненавижу.

– Знаю. Я тоже.

Где сейчас Александр Вайни? Его жена вернулась в «Стокер», к своему огороду. Гай ловит Маринин взгляд и произносит одними губами что-то нечитаемое. Ей плевать, пусть хоть пропадет навсегда, потому что сейчас, при виде его отца, вручителя наград, бриллианта в короне доктора Три, ее мутит. Как он посмел отвезти ее полупьяной к мосту?! Женатый человек! Почему миссис Вайни его не остановила?! Марина растерянно думает о глиняных ногах, о колоннах, увенчанных статуями, и в основном о его вздувшихся вельветовых брюках: не джентльмен, а лицемер.

– Не хочу я на эту дурацкую церемонию, – говорит она.

– Не глупи, солнышко. Дождемся конца и поедем домой. Тебе нужно отдохнуть.

Марина кусает губу и морщится от боли. Она одета в школьную форму: десять отдельных предметов, считая ботинки, пояс и ленту в волосах, но не считая часов. То, что случилось вчера в этой самой одежде, пропитало ее отравой: поставило семью под угрозу, усугубило предательство. Марина и так уже, как последняя дура, обняла их утром на прощание, а мама, находясь с ней в одном кубоиде воздуха, вдыхает скверну в этот самый момент – и вдохнет еще больше, когда они будут сидеть в тесном зале, внимая и аплодируя его непринужденной, блистательной речи.

От этой мысли Марину мутит еще больше. Так-то она отплатит своей отважной семье за их любовь: принесет в Вестминстер-корт все, что связано с мистером Вайни.

Однако времени на раздумья уже не осталось. Мистер Дэвентри у выхода из шатра созывает зрителей на церемонию, и хотя очень важно попасть туда раньше всех и занять лучшие места, Марина и Лора медлят, оказываются в конце очереди и попадают в зал богословия последними.

 

41

Марина, как ее мама уже догадалась, кажется, немного пьяна. Так и Лора: ее адекватности можно лишь посочувствовать. Они, как «Ненаграждаемый ученик + Родитель (1)», должны сидеть в зале, но, попав туда в последних рядах, видят, что свободных мест уже не осталось.

– Может, туда? – говорит Лора, кивая на длинную узкую платформу вдоль правой стены. Стулья на ней, хоть и возвышаются на пару ступенек, спросом не пользуются: вид оттуда частично загораживают бордовые витые колонны, хорошо знакомые по рекламному проспекту. Возможно, по этой причине там еще остались свободные места.

– Нельзя, – отвечает Марина. – Они для сэров.

– А? Ну, сегодня-то можно, смотри, там уже кто-то сидит. Мне кажется, учителя, э-э, сэры, префекты, неважно – все на сцене. Видишь, впереди как раз пара свободных мест.

Колонны сделаны не из ужасного мрамора, как Лора предполагала, а из простого пластика, покрашенного в неприятный оттенок куриной печенки с темными менструальными потеками. Вид открывается неплохой – во всяком случае, на зал; ни преподавателей, ни, слава богу, Александра Вайни, должно быть, стоящего на сцене за спиной у директора, отсюда не видно. Лора опирается на поручень, отделяющий их от остальной школы, и сопротивляется желанию положить голову на руку, всего на минуточку. Марина продолжает упрямиться; Лоре, по правде сказать, это уже надоело. У нее мигрень и несколько огромных проблем – как хорошо было бы отдохнуть в тишине и обдумать все прежде, чем они сядут на поезд. Может, Александр Вайни и негодяй, но он, как ни крути, интеллектуал, вручает награды, появляется в телевизоре, а беднягу Золтана уже не вернуть. Они послушают его речь, вежливо похлопают и уйдут.

Марина обводит глазами зал. Сидеть здесь на возвышении, под прямым углом к остальным рядам, против шерсти – все равно что смотреть телевизор. С этими людьми у нее ничего общего. В бок впился пояс, сердцу тесно в груди; она не видит ни Гая, ни Саймона Флауэрса, ни единой души, до которой ей было бы дело. Даже мистер Вайни не на виду, хотя скоро зазвучит его голос. По расписанию награды начнут раздавать через шесть минут, и доктор Три не хочет затягивать церемонию. Марина чувствует, как к горлу подкатывает тошнота.

Благодаря авантюрным свиданиям с Гаем ей известно, что в конце платформы есть проход за сцену, ведущий к маленькому туалету.

– Я быстро, – говорит она и убегает.

Мысли лениво шевелятся; даже глаза моргают как-то замедленно. Она садится на унитаз, и в голову ей приходит блестящая идея снять колготки, чтобы сбить жар. За колготками следует пояс, но ей по-прежнему душно. В тишине слышен пульс и еще какой-то звук, похожий на рев воды. Быстро, с опытностью человека, привыкшего против воли делить комнату с соседом, она нащупывает лифчик и расцепляет крючки, потом расстегивает блузку, а после вытягивает и то, и другое через горло мешковатого джемпера. Одежда свисает с рук, словно внутренности. Марина, слегка запыхавшись, думает: «Сейчас избавлюсь от них, и никто не заразится». Босые ноги упираются в туфельки без шнурков. Она стягивает трусики, глубоко вдыхает, поднимает крышку с бачка для туалетной бумаги, пихает туда одежду и закрывает его.

Потом осторожно встает. В джемпере и юбке гораздо прохладней; почему люди всегда так не ходят? – отвлеченно размышляет она, будто взирая с высоты на дела смертных. Ее собственные шаги едва слышны на пыльных ступеньках – до того громогласно кумское дружелюбие. Марина улыбается матери и садится с ней рядом.

– Тебя тошнило?

– Нет! – возмущенно отвечает она. – Конечно, нет. На самом деле я не прочь выпить! Тебя это шокирует?

– Ну, нет… – говорит ее мама, хотя очевидно обратное. – Просто нам не стоит бродить тут пьяными. Мы же не хотим сжечь все мосты.

– В каком смысле?

Доктор Три поднимается с места.

– Ш-ш, – говорит мама. – Начинается.

Во время директорской речи Лора неожиданно для себя принимает решение. Она привезет Марину домой и, когда семья соберется в гостиной, расскажет им все, что знает, хорошее и плохое. Любовь неотделима от боли; нет смысла отрицать это и защищать от нее других. «Я сошла с ума, – думает Лора, – заперлась, как подросток, в пузыре несчастья – но теперь наконец стану взрослой. Определенно».

Когда на сцену выходит Александр Вайни, она отважно отказывается аплодировать. До сегодняшнего дня она видела его разве что мельком – рукав рубашки, умный и решительный профиль – и, конечно, взволнована, оказавшись рядом со знаменитостью. «Знаешь ли ты, – молча спрашивает она, – что из-за тебя – не из-за драматического предательства на войне, а из-за грязного, бесчестного поступка – моя семьи пошла ко дну? Порядочный человек расстался с жизнью. Или тебе все равно?»

Если рассказать Петеру, он на него набросится – а перед этим, возможно, напьется. Дело кончится судом, а то и тюрьмой. Кому от этого станет легче?

Марина старается не слушать мистера Вайни. Овечья шерсть неприятно холодит кожу. Телу стыдно – и не только за прошлое; то, что она здесь сидит, доказывает ее никчемность. Будь Марина храброй, как бабушка, разве не сделала бы она что-нибудь ради бедного Золтана?

«Когда он закончит речь, – думает Марина, – я смогу подняться на сцену и ударить его. – Она сжимает кулак и разглядывает мышцы: грубые, но и слабые тоже – пользы от них никакой. – И все-таки я обязана его убить, если только представится случай».

Зрители сидят под интересным углом. Наблюдая за ними, Марина замечает, что Джайлз Йо, крайний в ряду, ей улыбается. Она смотрит в сторону, потом опять на него – а он не сводит с Марины глаз. Джайлз Йо, который столько времени делал вид, будто ее не существует. Рядом с ним – Билл Уоллис; Джайлз хлопает его по плечу и что-то шепчет на ухо. Оба смотрят на Марину с улыбкой. С ухмылкой. В чем дело? Она неуверенно улыбается им в ответ, разглаживает подол, а потом машинально тянется к блузке – проверить, не расстегнута ли она.

И опускает глаза.

В вырезе джемпера, где обычно виден воротник и одна-две пуговички, сейчас только кожа – много кожи. Блестящая идея снять блузку сыграла с Мариной злую шутку: шерсть, которую раньше удерживал хлопок, соскользнула вниз. Вырез огромен, грудь едва не вываливается.

У Марины замирает сердце.

Но тут же запускается снова. Она, к несчастью, жива. Полуголая. Посрамленная. Она выше натягивает джемпер и хватается сзади за воротник, будто кто-то ее укусил. Ложбинка все равно на виду. Марина скрещивает руки, обнимает себя за плечи. У нее перехватывает дыхание. Мама даже ничего не заметила. Думай, тупица, думай! Однако мозг не желает ее выручать. Работают только глаза: к Марине уже повернулись незнакомые люди, и хуже того – Билл Уоллис, Джайлз Йо и их друзья и приятели. Она снимает очки – все равно от них никакого толку, когда плачешь. Теперь она никого не видит, но чувствует, как все веселятся. Александр Вайни говорит без остановки.

Марина встает.

– Что ты делаешь? – шепчет мама. – Не надо…

Марина закрывает уши. Напролом, радостно принимая удары перил и стульев, она бежит вдоль платформы и через зал, держится за шерстяной воротник, словно изваяние со скрещенными руками, но людям это не помешает, они будут смотреть и смеяться. Она слышит шепот, хотя голос мистера Вайни не умолкает.

Кто-то хватает ее за локоть. Марина вырывается, растягивая рукав, и, кажется, легче выскользнуть из него, прижать горячую руку к голому телу, а затем одним быстрым грациозным движением сбросить джемпер.

Каким-то чудом она остается на ногах и бежит: под всеобщий вздох, шум, крики – быть может, насмешки. Теперь ничто ее не удержит, она спотыкается, но добегает до края платформы. Ну, смотрите же все, чтоб вам провалиться: Джайлз Йо, Билл Уоллис, мистер, мать вашу, Вайни. Если вам интересно, смотрите во все глаза.

Она расстегивает юбку и дает ей упасть. Как ласкает воздух ее несчастную, не видевшую света кожу! Вон из вестибюля, вниз по ступенькам, наружу – и на свободу!

 

42

– Не стоило мне смеяться, – говорит Лора дочери.

Для женщины, которую так легко смутить, она очень быстро нашлась. Сначала торопливо подобрала Маринин джемпер и плиссированную юбку, а также свой плащ и сумку, а потом, покраснев, бросилась к дверям вслед за дочерью. «Я встречал бурную реакцию на свою работу, но чтобы настолько…» – произнес у нее за спиной Александр Вайни, и публика подобострастно засмеялась. Несколько человек в задних рядах поднялись с явным намерением поймать Марину. Лора не оглянулась, даже когда строгий голос позвал ее: «Миссис Фаркаш!», будто это она все устроила.

А кто же еще? Сжимая в руках одежду дочери, Лора вырвалась на крыльцо и увидела ее, сидящую на нижней ступеньке.

– Марина!

– Спасибо.

Затем торопливое одевание под взглядами зрителей, высыпавших на лестницу. Марина молчала – может быть, из-за шока? После такого никто бы не удивился.

– Миссис Фаркаш, – повторил тот же голос, но теперь совсем рядом: толстый человечек с обилием подбородков. – Я вынужден настаивать…

– Господи, – тихо сказала Марина.

– Вы Маринин декан? – спросила Лора.

– Мы знакомы, – ответил тот. – Я…

– Ответственный за попечение? Кажется, об этом нам рассказывали, когда она сюда поступила?

– Ну, да. И как заместитель доктора Три, я должен просить вас…

Лора – и откуда только силы взялись? – подняла руку, приказывая остановиться, и декан, не меньше ее удивленный, умолк. Она с трудом проглотила комок и неожиданно для себя самой сказала:

– По-моему, любой, у кого есть малейшее представление о попечении, увидел бы, что сейчас не время.

Марина тихонько всхлипнула.

– Я, – объявила Лора, – забираю дочь домой. Мы распорядимся насчет вещей.

А потом, приобняв Марину и не представляя, в чем будут заключаться эти распоряжения, она провела ее через Мемориальную площадь и Гартские ворота к стоянке такси, на вокзал и, наконец, к лондонскому поезду.

Чтобы заполнить чем-то холодное и тревожное ожидание на вокзале, Лора купила им кофе, соленые чипсы и мандарин. Все это уже съедено. Марина в мамином плаще, застегнутом на все пуговицы, молчит. Они сидят рядом в глубине вагона для курящих, наполненного, кажется, немцами. Лора задумчиво слизывает с пальцев соль и понимает, что, если сама не заговорит, Марина до самого Лондона не скажет ни слова. Кроме того, она ужасно боится рассмеяться.

– Золотце, – говорит она севшим голосом, обнимает Маринины плечи, прижимается щекой к макушке, и от теплой кожи, от знакомого запаха немытых волос у нее перехватывает дыхание.

– Ну и ну, – шепчет Марина, – поверить не могу…

Как было бы хорошо, если бы эти всхлипы и дрожь оказались смехом. Разумеется, это не смех.

– Поверить не могу… – повторяет она.

– Все хорошо, – заверяет Лора, утирая лицо свободной рукой и украдкой опуская глаза.

Марина храбро сжимает губы, но ее тело сотрясается в спазмах. Слезы капают на руки.

– Я… Господи…

– Господи…

– Что скажет бабушка?

Лора открывает рот, но в голову не приходит ничего утешительного – только мысль о том, что скажет Рози, например, завтра утром, когда услышит новость поважнее этой. Она пожимает плечами.

– Все устроится. Я… все улажу.

– Не получится, мам.

– Все хорошо. Только, милая… как… если ты захочешь вернуться, в следующем триместре, будет трудно.

– Я туда не вернусь, – просто отвечает Марина.

– Нет?

– Нет.

– Хорошо. Понимаю. Я все равно не вижу, как теперь… Ладно. Хорошо.

За окном проносится вспаханное поле, потом еще одно. Если весна и готовится наступить, ничто этого не предвещает. Марина опять дрожит.

– Ш-ш, – говорит Лора, поглаживая ее волосы, утирая слезы, трогая скулы, ресницы, веки, губы. Наконец ее дочь успокаивается.

– Ты вела себя очень храбро, – говорит Лора и чувствует под пальцами слабую улыбку.

– Думаешь?

Лора смотрит вниз, в ее карие глаза. Она их знает, как глаза любовника.

– Да, милая, – говорит она, – думаю.