Будучи малюткой, Лизи жила в большом замке, построенном на горе.

Сначала, она жила во дворце своего отца, маркграфа, в Кранахе. Он умер с горя, после потери своей двадцатилетней любимой жены, маркграфини, урожденной принцессы Австрийской, которая приходилась ему двоюродной сестрой. У него не было детей кроме Лизи, но зато были многочисленные родственники в Дрездене, Вене, Нонненбурге и в Берлине. И вот, после его смерти, все эти ближайшие родственники и великие дипломаты собрались на общий совет вокруг стола, покрытого зеленым сукном. Они пришли к единогласному заключению, что странно было бы иметь царицей в Кранахе шестилетнюю девочку — Лизи, была в то время, этих лет — даже и под регентством совета, но что, поэтому, владения покойного должны быть разделены между ними. Но не так-то легко было прийти к соглашению при разделе его владений по частям.

Ведь, вороны дружно всегда кидаются только на добычу, но драка у них возникает тот час же, едва лишь все они набрасываются на один кусок мяса. Наконец, уговорились таким образом:

Саксония присоединила к себе Фульд, как город, славящийся производством фарфора; Австрия взяла Нейштадт, известный своими полотняными изделиями; Тюрингия, как страна католическая, предпочла взять Бланкенгейм, где есть прекрасная церковь, а Пруссия оставила за собой Кранах, без всякого пояснения причины, почему берет именно, его.

Само собой понятно, что никто, и не подумал спросить при этом дележе мнение народа этого маркграфства, так как родственники в своем семейном разделе вовсе не интересовались знать, что он думает. Что же касается самой Лизи — маленькой эрцгерцогини, как ее называли в память ее матери, австрийки по рождению — то ей предоставили Лилиенбург, замок, обратившийся почти в развалины, окруженный бывшим парком, который скорее напоминал лес своей запущенностью, и где было озеро, превратившееся в болото. Но воздух был там хорош, по причине гористой местности. Кроме того, родственники дали себе слово — издали следить за ней. Она вырастет, эта маленькая девочка и, сделавшись молодой девушкой, быть может, выйдет замуж за какого-нибудь князя или герцога, который захочет, пожалуй, вернуть обратно захваченное ими. Или же, в четырнадцать, пятнадцать лет, она почувствует религиозное призвание, что было бы очень угодно и Богу, и людям. Ведь, есть лучшие монастыри, где монахини высокого происхождения скоро делаются настоятельницами и тогда уже никого не беспокоят своим существованием.

Вместе со старым замком, дали Лизи — в качестве фрейлины — старую гувернантку, носившую на шее четки, а под платьем толстый подрясник, которая вставала ночью по четыре раза для молитвы святой Елизавете Венгерской, которую считала своей патронессой. То, что всякую другую девочку привело бы в отчаяние, забавляло Лизи.

Это была полненькая, маленькая девочка, с открытым взглядом больших глаз, с розовыми щечками, развязная, резвая, никогда не сидевшая спокойно на месте.

Сначала, ее очень стеснял этикет в Кранахе, где она должна была принимать на себя вид молодой царицы, подставлять для поцелуя свою руку людям в расшитых золотом мундирах, которые кланялись ей с большой почтительностью. А как она хотела иногда рассмеяться прямо в лицо этим старикам! Особенно, останавливал на себе ее внимание один камергер, с красным носом, которому ей очень хотелось показать язык; но окружавшие ее строгие лица говорили:

— О! ваше величество!

Теперь она избавилась от этих стеснений. На другой же день по своем приезде в Лилиензее — правый корпус которого был кое-как реставрирован — она сразу почувствовала себя очень хорошо, точно дома, в этих развалинах, в лесу, на свободе. Она не испугалась ни мрачного, холодного жилища, ни безжизненной, сморщенной гувернантки, которая двигалась очень медленно, почти, не слышно, по коридорам, как какое-нибудь привидение в замке; она вся отдалась беззаботному детскому веселью, которое сообщалось и всему окружающему.

Затем, маленькая крестьянка, которая, быть, может, таилась в этой крошечной принцессе — кто знает, не вследствие ли наследственной передачи инстинктов — приходила в восторг от высоких деревьев, куда можно было взбираться, разрывая свой платья; от глины, в которой вязли ее ноги; от густой травы, которую можно рвать полными пригоршнями, и которая щекочет нос своим влажным ароматическим запахом. Она походила теперь на расцветающий цветок, вынутый из теплицы и пересаженный на вольный воздух, или на свободно порхающую птичку, выпущенную из клетки на волю.

Но она смущенно сознавала, что ей причинили какую-то несправедливость. Ведь, в детях есть инстинктивное чувство правды, с которым нужно бережно обходиться.

Да, она чувствовала, что ее разорили, изгнали, почти замкнули здесь. Но чего же лишили ее? — роскоши и блеску, которым она тяготилась, как тяжелым золотым плащом.

Изгнали откуда? — из тюрьмы; а где заточили? — на свободе. Ах, но неприятнее ли было ей бегать свободно по полю, под золотистыми лучами солнца, чем сидеть неподвижно, на вытяжке, на своем маленьком троне? Она весело расхохоталась. Нет более короны? — Она надела деревянные башмаки.

Гувернантка ее, мадемуазель Арминия Циммерман, постоянно делала ей замечания о не свойственности, например, неразмеренной походки для ее величества. Ведь, хотя и было желательно, чтобы она утратила врожденную горделивость, но все-таки она должна была сохранить манеры принцессы и оставаться как бы скучающей сообразно своему рангу.

Представьте себе, ради сравнения, попугая, у которого отняли жердочку, потому, что она сделана из золота, и которого держать все-таки на привязи в силках с помощью гадкой веревки.

Лизи, гордо державшая свою голову, с тех пор, как снята была с нее диадема, возмутилась, как умела, этими нелепыми требованиями. И действительно, пусть уж ей предоставят свободно играть, если не позволяют царствовать. Она открыто заявила, что будет забавляться, как ей вздумается, не останется сидеть взаперти в молельне, где так скучно; будет кататься по траве, когда это ей доставляет удовольствие, и будет рвать свои платья так часто, как только захочет.

Ужаснувшаяся всему этому, мадемуазель Арминия сделала крестное знамение. Лизи отвечала на это гримасой и убежала искать гнезд в развалившихся старинных воротах. Гувернантка также хотела последовать за ней, но тут же вспомнила, при этом, о своих больных ногах, которые почти были парализованы от долгого стояния на коленях, и с достоинством покорилась необходимости остаться в своем уединении.

Обитатели этого местечка говорили, что на развалинах Лимменбурга поселились два, совершенно противоположенные, духа: Черная Дама — Арминия, и шалунья — Лизи.

Из придворного двора она устроила птичник; в старинных стенах, покрытых вьющимися растениями, голуби вили свои гнезда; в трещинах площадки куры искали себе зерна, а неосторожные ящерицы выползали греться на солнце; в покрытом тиной болоте копошились целые стаи уток; по двору расхаживали индюки, со своими красными кораллами на шее, между тем как петух, взобравшись на груду камней, хлопал распущенными крыльями и, красуясь на солнце, выкрикивал свое «кукареку»; тут целые дни стоял оглушительный шум кудахтанья, кряков, воркованья голубей; летали вверх разноцветные перья птиц, стремительно бросавшихся навстречу Лизи, когда она в своей коротенькой юбочке, с засученными рукавами — совершенно, как маленькая фермерша кидала им из корзины овес и маис, при чем поднималась драка у голубей, между тем как петух ожесточенно хлопал крыльями над их головами.

Однажды, одна из куриц, хорошей породы, беленькая, с золотистым хохолком, по-видимому, заболела; она сидела поодаль от других, нахохлившись или спрятав голову под крыло, и даже не открывала клюва, когда Лизи, стоя перед ней на коленях и, наклоняясь к ней, держала во рту зерна. Очень встревоженная этим, так как это была ее любимая курица, эрцгерцогиня придумала довольно странный способ для ее излечения: она взяла осторожно одною рукой больную птицу и одним взмахом ножниц отрезала ей хохолок, который, вроде короны, украшал ее голову. И на другой день курица весело прыгала и кудахтала сильнее, чем прежде.

— Как это похоже на меня, — подумала Лизи.

В долине, по другую сторону горы, была деревушка, и для девочки-маркграфини не существовало большего удовольствия, как отправляться туда играть с маленькими крестьянскими и деревенскими мальчиками. Если те, которые были постарше, относились к ней, как подданные, то она выбирала детей моложе себя, которые ей более нравились. К тому же, эти вовсе не выказывали к ней уважения, и она не обязывалась давать им целовать свою руку. Однако, она пользовалась у них особого рода авторитетом. Даже Жюстус, сын учителя — несмотря на свои одиннадцать лет и на свою серьезность, так как вечно сидел с книгами; — и он подпал под влияние Лизи, и даже до такой степени, что по первому ее знаку, без малейшего колебания и, не роняя своего достоинства, перелезал через забор, чтобы сорвать маленьких зеленых яблок, до которых она была большая лакомка.

Но она вызывала его угодливость вовсе не своим происхождением; нет, этим она обязана была своим личным достоинствам; весь этот маленький детский мирок обожал и слушался ее потому, что она была самая резвая шалунья из них всех.

Она умела устраивать самые веселые хороводы, придумывать игры и новые шалости; можно наверное сказать, что в течении трех или четырех лет никто, кроме Лизи, не выдумывал таких шалостей, как, например, привязать кастрюлю к хвосту собаки, вырвать с корнем тюльпан в саду школьного учителя или пришпилить павлинье перо к платью пастора. Она предпринимала с ними длинные экскурсии в лес и на поляны, где все ходили большими группами, вроде толпы богомольцев и откуда возвращались иногда поздним вечером, с запутавшимися колючками в волосах, с черными от ягод губами, в разорванных платьях и шароварах. Правда, матери бранили их, но зато как они там веселились!

Матери были отчасти правы; эти долгие прогулки были не безопасны, чему доказательством может послужить следующее происшествие, случившееся с Лизи и ее компаньонами.

Все они возвращались, однажды, в деревню, идя по окраине леса поглощенного лучами заходящего солнца — она, припрыгивая, запыхавшись и вся раскрасневшись от удовольствия, с развевающимися по ветру локонами, с полными руками трав и полевых цветов;. другие дети позади нее, немного усталые, но вполне довольные, волоча по земле длинные ветви — как вдруг из-за деревьев выскочили восемь или десять замаскированных маленьких людей, которые окружили их с криком:

— Кошелек или жизнь!

Можете себе представить, до чего перепугались наши шалуны! Мальчики и девочки с криком ужаса жались друг к другу, как птенцы в гнездышке; некоторые даже встали на колени, умоляя не делать им вреда. Одна Лизи, высунув свое оживленное личико из вороха цветов, казалась более удивленной, чем испуганной, она заметила, что самому старшему из бандитов было не более двенадцати или тринадцати лет, и что все они были одеты в красивые шелковые и бархатные вышитые кафтаны. А ведь, она никогда не слыхала, чтобы воры, грабившие на больших дорогах, были так молоды и так хорошо одеты.

Но можно было допустить и опасность, так как злодеи эти, которым черные маски придавали нечто трагическое, прицелились в испуганную группу детей маленькими пистолетами, вероятно, игрушечными; а могло случиться, что то было и настоящее оружие, Лизи, найдя этот момент удобным для переговоров с разбойниками, сказала, полушутя, полусердито, обращаясь к начальнику шайки; таким сочла она самого высокого мальчика, кафтан которого был расшит красивее всех остальных:

— Я, господин, отдам вам монету в шесть крейцеров: это все, что я имею, а у других нет ничего. Но, ведь, на шесть крейцеров вы можете купить пирожков и вишен. Возьмите монету и пропустите нас.

Атаман пожал плечами и сделал презрительный жесть.

— Шесть крейцеров? — вскричал он. — Вот велика сумма! Смешно было бы подумать, что такие джентльмены, как мы, беспокоили себя из-за такой ничтожной добычи! Если у вас нет денег, то вы останетесь нашими пленниками до тех пор, пока ваши родственники не внесут за вас хороший выкуп, вроде четырех или пяти тысяч талеров. Итак, в путь, идите за нами в лес; капитан решит вашу участь.

— Но, — сказала Лизи, — разве вы, действительно, настоящее разбойники?

Маленькие замаскированные люди, казалось, сильно обиделись таким сомнением, и чтобы убедить ее в истинности своего звания злодеев, стали покрикивать, ровняя в ряд, на товарищей Лизи, которые, дрожа и плача, вскрикивали: «Ах! мама! Ах! Боже мой!» и кончили тем, что выстроились узкой лентой между двумя рядами бандитов, с пистолетами в руках; все двинулись в путь среди зеленых ветвей, которые при их прохождении раздвигались и, затем, быстро смыкались, при трепетном шелесте листьев.

Время от времени, Лизи, шедшая в первом ряду, повертывала голову в сторону своих товарищей; словом или жестом старалась утешить их и ободрить; она, в эту минуту, походила на побежденного генерала, который, из великодушия, старается поднять упавший дух своей свиты.

Наконец, они достигли прогалины, где маленькие белые лошади, покрытые бархатными чепраками, щипали душистую траву и обдирали кору с деревьев. У подножия старого дуба, также замаскированный, ребенок лежал на ворохе сухих листьев, облокотившись щекой на руку, не то глубоко задумавшийся, не то задремавший.

Вероятно, это был самый главный их вождь, так как на нем была прекрасная, темно-коричневого цвета, атласная куртка, обшитая галуном жемчужного цвета; на поясе блестела пряжка из раковин с мелкими каменьями, а на шапочке развевались красные и золотистые перья, точно какая-нибудь красивая птичка примостилась там.

Услышав шаги на прогалине, он устремил взгляд на пришедших и каким-то ленивым голосом, в котором слышалась и привычка, и утомление, скомандовал:

— Ну что, лейтенант Карл, какие новости, и что это за люди? Отвечайте.

— Добыча плоха, капитан, ответил лейтенант Карл, именно, тот мальчик, которого эрцгерцогиня сочла за начальника шайки. — Эти крестьяне утверждают, что не имеют ничего, кроме…

— Шести крейцеров, — дерзко прервала его Лизи, между тем, как ее товарищи, пугливо столпившись вокруг нее, смотрели широко раскрытыми глазами на этого хорошенького капитана, разодетого гораздо наряднее любого наездника. — Да, шесть крейцеров! и я могла бы оставить их у себя, потому, что они мои, а не ваши; но отдаю их вам, так как нас ждут дома. Капитан встал.

— Вы лжете, малютка, — сказал он.

— Обыщите меня! — отвечала она.

— У вас есть еще другое.

— Что же?

— Эти цветы.

И, с грустной улыбкой на губах под черной маской, капитан указал на прекрасные, душистые травы, которые закрывали почти все лицо Лизи, так как она не бросила их, даже несмотря на весь переполох от этого приключения.

— Мои цветы!

— Отдайте нам их; это послужит вам выкупом.

— О, охотно! — вскричала она. — А вы не хотите взять монету в шесть крейцеров?

— Нет.

— Ах! Да вы очень забавные воры!

И, расхохотавшись, она бросила огромный ворох цветов на голову капитана, которого они покрыли с головы до ног; некоторые из цветов прицепились к пуговицам его куртки; и, в то время, как он, смеясь, сбрасывал их с себя, он походил на красивое деревце, колеблемое ветром, с которого падают цветы и листья.

Это вернуло всем хорошее настроение; деревенские ребятишки — видя, что дело принимает веселый оборот, и что сами бандиты, заметив развеселившегося вождя, стали веселее — огласили воздух радостными восклицаниями; теперь уже не было пленников, ни стражи, но толпа веселых детей. Одна из девочек, подражая Лизи, решилась, вырвать пучок травы и бросить его в лицо лейтенанту Карлу, другие также последовали ее примеру; и, через несколько минут, на прогалине, вокруг белых пони, которые принялись весело ржать, вокруг деревьев — всюду началась гоньба друг за другом, беготня, прыганье, веселый смех, шалости, в которых рвавшаяся одежда, лохмотья и золотые украшения летали в воздух, перемешиваясь, с разноцветными листьями трав.

Вдруг лейтенант Карл вскрикнул:

— Слушайте!

Дети мгновенно притихли в неподвижном изумлении от внезапно прерванной игры.

— Ну что такое? — спросила Лизи, волосы которой спустились на глаза, а щеки горели ярким румянцем.

— Тише, прислушайтесь.

Действительно, из-за ветвей, очень близко к дороге доносился шум шагов нескольких людей.

Лейтенант Карл сказал, понизив голос.

— Подождите, не шумите; я сейчас вернусь.

Он бросился за деревья, напутствуемый всеобщими взглядами удивления, к скоро вернулся испуганный, задыхающийся.

— Мы погибли!

— Полиция? — вскричала Лизи.

— Кто идет сюда? — спросил капитан.

— Гувернер.

— Один?

— О! нет. Он один в коляске, но за ним идет много народу.

— Лейтенант, мы будем защищаться!

— Против двадцати или тридцати человек

— Ведь я говорил, что нам нужно иметь какую-нибудь пещеру.

— Мы такой не нашли! а в четыре дня не было возможности сделать ее.

— Разве бежать? — задумчиво сказал капитан, опершись подбородком на руку.

— Для этого у нас мало времени. Слышите. Они остановились; верно, какой-нибудь изменник открыл наше убежище; нас сейчас накроют.

— О! — сказал вождь, сжимая свои кулаки.

Но Лизи, очень мало понимавшая смысл всего происходившего, но сознавая лишь то, что новым друзьям угрожает какая-то опасность, вмешалась в разговор:

— Господин капитан, не удовольствуетесь ли вы замком, вместо пещеры?

— Замком?

— Да.

— А каким, малютка?

— Боже мой! Моим!

— У вас есть замок, у вас?

— Ну, да, говорю вам. Ах! он не особенно красив и не нов! Но вы всегда можете там спрятаться.

— Развалины?

— Очень старинные.

— С подземельями?

— Глубокими, черными, ужасными!

— Карл! — радостно вскричал капитан, в нашем распоряжении подземелья.

— Это гораздо лучше, чем пещера, — отвечал Карл. — Поспешим же. Разве вы не слышите? Точно идут по траве, раздвигая ветви.

— Так идите же! — торопила Лизи.

— Да, — сказал капитан. — А далеко эти развалины?

— Нет, не далеко.

— А нам не придется идти большой дорогой?

— Есть тропинка. Но, действительно, эти люди ищут вас! О! мне кажется, они приближаются к нам. Итак, господин капитан, в путь!

Она быстро кинулась в лес, в сопровождении шумной ватаги всех детей, мальчиков и девочек; это походило набольшую стаю птиц, мгновенно скрывшуюся в глубине ветвей.

Нужно сказать, что эрцгерцогиня, несмотря на свою обычную решимость, была теперь несколько встревожена. Ведь, и вообще, задача не легкая скрыть у себя лишь, преследуемых полицией. Лизи представляла себе недовольную мину, которую сделает мадемуазель Apминия Циммерман, при виде этих незнакомцев. Да, конечно, но она не особенно беспокоилась о минах мадемуазель Арминии; и потом, разве можно было допустить, чтобы эти хорошенькие, так нарядно одетые бандиты попались в руки своей полиции? ведь, они не взяли с нее шесть крейцеров, и она так весело играла с ними в этом лесу.

После довольно длинного перехода, совершавшегося в глубоком молчании, беглецы очутились на открытой поляне, уже начинавшей покрываться вечерними сумерками а перед ними на высоком холме, уступами, покрытыми соснами — какими-то неясными туманными очертаниями высились развалины Лилленбурга.

— Крепость! — вскричал капитан.

— Мы там устроим себе баррикады, — сказал лейтенант Карл.

— Да, — подтвердила Лизи — идемте.

Распростившись с деревенскими детьми, которым строго запретили не рассказывать никому об этом приключении — кто знает, сдержали они свое обещание, или нет — маленькая эрцгерцогиня, стоя во главе бандитов, начала взбираться с ними по тропинке, которая пролегала вокруг холма, наконец; достигла развалившейся калитки сада старинного замка. Одновременно с приближением детей к замку, наступала ночь, покрывая темнотой и зелень и скалы, прекращая щебетание птичек в их гнездышках и стрекотание насекомых в траве; да и сами развалины, мало-помалу, утопавшие в ночной мгле, теряли свой угловатый профиль, сглаживались и расплывались в сероватом тумане, вместе с последними исчезнувшими розоватыми облаками.

Теперь, при наступлении, ночной тьмы — когда точно холодная мгла охватывает души вместе с телом, беглецов охватило какое-то мучительное чувство, почти страх; не, слышалось более шепота; головы опустились на грудь, руки как-то бессильно повисли.

Даже сама Лизи притихла, охваченная каким-то смутным чувством страха.

К счастью, они уже различили огромный портик Лилиенбурга, который отчетливо обрисовался, весь черный, среди груды гранитных обломков и потемневшей зелени; но эти древние ворота имели далеко не гостеприимный вид; многим из детей вспомнились пасти каменных чудовищ; но представшее перед ними громадное отверстие бездны и была та цель, к которой они стремились, и усталость заставила их поспешить туда; хотелось прийти, куда бы то ни было.

— О! — вскрикнула Лизи.

И, вслед за этим криком, все прибывшие отступили назад с криками и жестами испуга.

Дело в том, что в воротах замка внезапно показались огни зажженных факелов, которые быстро приближались к детям; и, задуваемые ветром, казались какими-то маленькими красноватыми кометами с дымящимися чёрными хвостами.

— Это ваши слуги идут к нам навстречу? — спросил капитан.

— У меня нет слуг, — отвечала смущенная Лизи.

А между тем, при трепетном красноватом свете факелов легко было различить лица и обшитые золотом ливреи.

— Мы попались! — вскричал Карл. — Это люди нашего гувернера.

— Невозможно! как могли они прибыть сюда раньше нас!

— Ну, не знаю. Они, вероятно, шли по нашим следам, а потом опередили нас. Большою дорогою гувернер ехал в коляске, а слуги бежали за ним. Но все же это они, смотрите!

Едва он успел проговорить эти слова, как толпа высоких лакеев, приподняв опущенные ветви елей, окружила маленьких бандитов, которые трусливо жались друг к другу.

Лизи принялась плакать горькими слезами, из боязни, что ее красивому другу, капитану, причинят какую-нибудь боль.

Но люди с факелами не выказывали никаких враждебных намерений; они почтительно склонили головы и стояли таким образом в позе безмолвного поклона. Лизи никогда не думала, что это лишь обычная привычка полицейских — быть настолько вежливыми с ворами.

Но еще сильнее удивилась она, увидав старого толстяка, в шитом золотом мундире — он напомнил ей камергера из Кранаха, с красным косом, который с опущенною головою приблизился к вождю бандитов и стал перед ним на одно колено.

— О! ваша светлость! ваша светлость! — воскликнул он искусственно растроганным голосом, — как я счастлив, что нашел, наконец, ваше величество! Сколько тревоги причинили вы нам в течение долгих четырех дней! Неужели вы не подумали о том, сколько мучений причинило ваше исчезновение вашей матушке и стольким преданным вам слугам! Ах! вот результат дурного товарищества. Ведь, сколько раз я упрашивал моего высокого питомца не доверяться легкомысленным пажам и, в особенности — этому маленькому демону, Карлу, которого я еще несколько дней тому назад застал в дворцовым саду, с экстазом декламирующим «Разбойников» Шиллера, эту ужасающую трагедию, которая способна только испортить и сердце, и ум. Наконец, хоть сегодня все оканчивается благополучно, и я надеюсь, что ваше величество не поддастся в другой раз соблазну, бегать по лесу в сообществе с этими дурными пажами, как какие-нибудь грабители прохожих; кроме того, надеюсь, что вы оцените вполне и мою осторожность, которую я проявлял в этом затруднительном обстоятельстве. Я мог, конечно, тотчас же овладеть вами, но, ведь, тогда, в присутствии этих маленьких крестьян вышел бы большой скандал; и поэтому, я предпочел прийти и дождаться вас здесь, так что ваше величество, несомненно, примет во внимание…

— Довольно! — гордо перебил его капитан, снимая свою маску.

— О! как он хорош! — вскричала Лизи.

— Прошу господина Шторкгауса избавить меня от всяких упреков и доводов! Вероятно, вам дан приказ отвести меня в Нонненбург, как только я буду отыскан! Ну, вот, и достаточно было бы сказать мне об этом. Я готов, едем.

— Если вашему величеству будет угодно, то мы поедем туда завтра.

— Почему?

— Теперь уже поздно, и ваше величество утомилось бы ночным путешествием.

— Не сами ли вы стремились поскорее успокоить тревогу моей матери? — иронически сказал маленький человек.

— Ее тревога скоро минует — я уже послал курьера в Нонненбург.

— Очень хорошо, сударь. Но где же мы будем спать эту ночь?

— Здесь, если так угодно будет вашему величеству.

— В этих развалинах!

— Быть может, в подземельях! — спросил лейтенант Карл, выдвинув свое смеющееся, открытое и радостное детское личико.

— Этот замок, называемый Лилиенбургом, — важно проговорил Шторкгаус, — принадлежит эрцгерцогине Лизи; а мадемуазель Арминия Циммерман, первая фрейлина, сказала мне, что она сочтет для себя счастьем, предложить свое гостеприимство вашему величеству.

— В таком случае, пойдемте в замок, сударь.

И маленький капитан, в сопровождении своих сконфуженных товарищей, вошел под своды мрачного портика, идя между двойным рядом факелов.

Лизи побежала вслед за ним.

— Так вы, значит, не вор?

— Нет, — ответил он.

— Как вас зовут?

— Фридрих.

— А еще?

— Тюрингский.

— Князь Фридрих! — воскликнула она.

— Да.

Лиза расхохоталась.

— Ах! вот забавно-то!

— Что же?

— Вы мой кузен. Да, правда, так как меня зовут Лизи; знаете, дочь умершего маркграфа?

И, продолжая смеяться, маленькая эрцгерцогиня бросилась на шею к своему царственному, кузену.

Водворение этой детской группы в старом жилище не обошлось без затруднений; Лизи требовала, чтобы Фридриха поместили в ее комнате, вместе с ней; с трудом удалось заставить ее понять все неприличие этого требования — конечно, для нее, как герцогини; — у ней сохранились на этот счет воспоминания, вынесенные ею из птичьего двора и леса, об общих жердочках и общих птичьих гнездах; и она, рассердившись, ушла в угол. Затем, мадемуазель Арминия уступила свою молельню князю Тюрингскому; а Карл с другими пажами улегся спать, действительно, в подземелье. Там они рисковали схватить насморк, но зато это была чудная ночь романтических приключений.