Глава 1.

«Я СДЕЛАЮ ВСЕ, ЧТО СМОГУ, ДЛЯ ЭТОГО ФЕЙСАЛА»

Кто бы ни изобрел шахматы, разбирался он в делах этого мира не хуже, чем иные разбираются в часовых механизмах. Он признал некий факт и основал на нем игру. А признал он, ясное дело, следующее: король не играет особой роли, пока счастье на вашей стороне. Пусть стоит себе в углу и тешится своим бессмысленным величием. Однако стоит вам начать проигрывать, и король становится фигурой, требующей вашего постоянного внимания.

В так называемой реальной жизни (это всего лишь большая игра, пусть весьма недурная) король может называться как угодно. Зовите его Папой, Президентом или Председателем. Значение его растет по мере того, как противник развивает атаку. И вы должны постоянно защищать свой символ власти. Иначе проиграете.

И все же игра не проиграна, пока ваш король в состоянии сделать ход. Потому-то люди, которым не терпится открыть новую эру в политике, бросают королей в темницы и отрубают им головы. Без головы на плечах ваш король может сделать ход только в направлении кладбища, а оно за чертой жизни, и это уже не в счет.

Я люблю добрую драку, хотя мне часто говорили, что этого следует стыдиться. Однако я заметил, что люди, которые стремятся привить мне основы морали, сражаются языками не менее сурово, чем иные из нас кулаками, и не так достойно. Также мне говорили, и частенько, что мне — равно как и американцам — стыдно драться на стороне короля. Милые старые дамы и господа уверяли меня, что это безнравственно — оказывать помощь и поддержку разбойнику с большой дороги, ведь он вдобавок еще и безбожник-магометанин. И уж совсем отвратительно, что он храбро и без всякой злобы стремится держать слово и спасти свою страну.

Но если вы получили все, что душе угодно, знаете ли вы большее удовольствие, чем предложить руку тому, кто вам по нраву, когда он пытается добиться своей цели? Я — нет. Конечно, некоторые слишком многого хотят, и навязывать им свое мнение суть проявление дурного тона и пустая трата времени. Но если есть разумная цель и друг, которому нужна ваша помощь, есть ли большее удовольствие на свете, чем рисковать своей шеей ради того, чтобы ему это удалось?

Держитесь подальше от того — и, в особенности, от той, — кто поднимает шум, вознамерившись подкинуть вам от своих щедрот или помочь вам встать на путь истинный. Мой друг Джон Шюлер Грим — альтруист, но производит в таких случаях меньше шума, чем пантера темной ночью. И я не знаю человека, менее склонного кого-либо в чем-то убеждать. Если у него есть цель, он почти никогда о ней не говорит. Мы давно знакомы и никогда не пудрим друг другу мозги, но готов поспорить: не заговори он первым, я бы еще долго оставался относительно нее в неведении.

Все вести из Азии от Александретты до Персидского залива и от Северного Туркестана до Южной Аравии рано или поздно достигают ушей Грима. Он зарабатывает на хлеб тем, что собирает их и систематизирует, а затем делает выводы и действует внезапно и без предупреждения. Грим в одиночку справляется лучше, чем армейский корпус, особенно в странах, где единственный закон — это чье-то личное толкование Корана.

И только после того, как мы помогли Джереми Россу в Абу-Кема, Грим в открытую признался, что собирается сделать Фейсала, третьего сына короля Мекки, властителем всех арабов, которые согласятся его таковым признать. Это был кот, которого он держал в мешке семь лет.

До той самой минуты, когда мы с Гримом, Джереми и Бен-Саудом по прозвищу «Мститель» уселись на поле боя при Абу-Кеме, цель Грима оставалась загадкой даже для меня, а я был одним из самых близких ему людей. В итоге Грим — верный сторонник Фейсала, не скрывающий своих взглядов, и Джереми, неожиданно оказавшийся обладателем тайных золотых копей, так ловко все провернули, что Мститель был готов встать на их сторону.

Грим выкладывает то, что у него на уме, с большей неохотой, как шотландец шиллинги из кошелька. Но шотландцы щедры, когда нужно. Грим тоже. И это был как раз тот случай, когда он разговорился и выложил все, что думал. Все до конца. Посвятив, нас в свою тайну, он не умолкал всю дорогу до Иерусалима и сообщил все, что знал о Фейсале (а этого хватило бы на целую книгу). Временами он разводил настоящую лирику. Особенно когда описывал случаи, доказывающие, что Фейсал, прямой потомок пророка Мухаммеда, — самый благородный араб и самый доблестный предводитель своего племени со времен Саладдина. По мнению Грима, то, что убедило его самого, должно было убедить и нас.

Зная Грима, и особенно то, насколько тщательно он обычно подавляет свои страсти, я не мог не загореться, слушая его россказни. А что до Джереми… для него это было как глоток чистого воздуха. Людей, более или менее похожих на Джереми Росса, можно встретить в любом первозданном уголке Земли, хотя редко встретишь равного ему по отваге, нахальству и не знающей границ верности в дружбе. По большому счету, он далеко не единственный австралиец, который стоит за Австралию кулаком и языком с поразительной доблестью, но все никак не выберется домой. Джереми никакой силой не удержишь на месте, он всегда найдет способ вырваться на волю. Он слишком надолго застрял в сердце Аравии, чтобы мысли об утесах Сиднея и усадьбах, оставшихся где-то далеко, мучили его больше, чем в первые несколько дней после отъезда.

— Айда со мной, ребята, — твердит он. — Бросай армию. Грим, я покажу тебе страну, где коровам стоит выгнуть спины, и солнышко скатится по ним. Ха-ха-ха! А еще покажу женщин с алыми губками и девиц в шляпках от солнца… А как они хороши! Не чета косолапым воронам, на которых мы насмотрелись здесь. Вот что я вам скажу. Садимся на восточное судно в Порт-Саиде, никаких тихоокеанских — я пассажир на борту, а не пример кое-кому в назидание. И подадимся в Баллз-Кид. Чтоб мне пусто было! А иначе и жратва не жратва! Доберемся туда от силы за неделю и затеряемся среди ребят, что держат путь домой, — ну, знаете, всяких хвастунов, что любят легкую наживу. Те, что начинают сорить деньгами, едва какая-нибудь Бесс за стойкой им улыбнется, и поднимают бучу, если девушка решит потянуть удовольствие… Понаблюдаем за ними малость, потремся там да сям… И деру из Сиднея! Куда глаза глядят, а? Что-нибудь подвернется — так всегда бывает. У меня есть деньги в банке и примерно две тысячи в виде золотого песка — это у меня всегда при себе. И если ты говоришь правду, Грим, — насчет того, что я пока на службе, — то армия должна мне жалованье за три года. И я его получу. На худой конец, подамся в Букингемский дворец и получу свой кусок лично из рук королевы! Мы капиталисты, клянусь Юпитером. Кроме того, парни… согласны присоединиться ко мне, если я закрою копи в Абу-Кеме? Будем одной командой — Грим, Рэмсден и Росс.

— По рукам, если ты не подведешь, когда придет срок, — ответил Грим.

— Спорим, не подведу. Рэмми, мы втроем можем горы свернуть. Мы сила. Что с нами сделает время?

— Нам надо воспользоваться твоими приисками, — ответил Грим.

— Согласен. Но давайте сперва увидим Австралию.

— Допустим, мы уладим вопрос с твоим увольнением, и ты смотаешься домой, — предложил Грим. — Возвращайся, когда нагуляешься. А к тому времени мы с Рэмсденом сделаем все, что сможем, для Фейсала. Он теперь в Дамаске, но французы загнали его в угол. Денег ни шиша, с припасами не лучше, французская пропаганда морочит головы его людям. Время работает против него, и не остается ничего другого, только ждать.

— А какого черта туда ввязались французы?

— Им нужна Сирия. Они уже завладели прибрежными городами. И теперь намерены получить Дамаск. Если смогут, то схватят Фейсала и бросят в тюрьму, чтобы не путался под ногами.

— Проклятье! Разве они не обещали, что Фейсал будет королем Сирии, Палестины, Месопотамии и прочего?

— Обещали. Все союзники обещали, включая Францию. Но после перемирия британцы подарили Палестину евреям, и французы потребовали для себя Сирию. Британцы за Фейсала, но французы согласны терпеть его только мертвым или за решеткой. Они понимают, что обошлись и с ним, и с арабами как последние свиньи. Похоже, теперь они считают, что проще всего будет выпутаться, очернив Фейсала и утопив его. Если французы доберутся до него в Дамаске, с ним покончено, и дело арабов проиграно.

— Почему проиграно? — спросил Джереми. — Ведь арабов тоже не два с половиной человека.

— Но Фейсал только один. Он единственный, кто может их всех объединить.

— Я знаю, как ему помочь, — заявил Джереми. — Пусть едет с нами в Австралию. Там найдутся тысячи парней, которые согласятся биться с ним бок о бок и которым начхать на лягушатников. Эти ребята все вверх тормашками перевернут, прежде чем позволят его утопить.

— Хм… Лондон для него — самое подходящее место, — отозвался Грим. — Он по сердцу британцам. К тому же они чувствуют себя виноватыми за то, что с ним так обошлись. Они отдадут ему Месопотамию. Багдад — древняя арабская столица, для начала это сойдет… Ну, а дальше пусть сами арабы постараются.

— Ну, а при чем тут мои золотые прииски? — спросил Джереми.

— У Фейсала нет денег. Если дать ему понять, что арабам будет больше проку, если он съездит в Лондон, он подумает на эту тему. Есть только одно «но»: нужно загодя решить вопрос с боровами-финансистами, они через Министерство иностранных дел могут попытаться закрыть все концессии по нефти, рудникам и орошению. Если мы расскажем ему о твоих золотых приисках в Абу-Кеме — само собой, с глазу на глаз, — он сможет при случае послать господ финансистов куда подальше.

— Отлично, — произнес Джереми. — Я отдам ему золотые прииски. Пусть строит современное предприятие и получает миллионы.

— Хм…. Ты только не проболтайся. Пусть он съездит в Лондон и договорится насчет Месопотамии. Пока же господа толстосумы могут найти много способов оспорить его право на прииски. Но как только он станет королем, все арабы будут за него горой, и ситуация изменится. И он о тебе не забудет, когда придет срок, не беспокойся.

— Это я-то беспокоюсь? — хмыкнул Джереми. — Меня только одно беспокоит: как провернуть это дельце, прежде чем мы подадимся в Сидней. Ностальгия заела. Но сейчас это неважно. Порядок, ребята: я сделаю все, что смогу, для этого Фейсала.

 

Глава 2.

«АТЧА, ДЖИМГРИМ САХИБ, АТЧА!»

Этот разговор и обращение Джереми в сторонника великой идеи имели место, когда мы ехали через пустыню в Иерусалим. Путешествие на верблюдах заняло у нас неделю. Мы ехали с шумом и звоном, хотя всю дорогу было не продохнуть — и от жары, и от самума, из-за которого у нас все время был полон рот песку. Впрочем, это не мешало нашим сопровождающим то петь, то спорить без умолку. Помимо нашего старого Али-Бабы и его шестнадцати сыновей и внуков, с нами шел десяток парней, с которыми Джереми познакомился на дорогах Аравии. Парней, с которыми он был не разлей вода, ибо они знали тайну его золотых приисков.

Власть Грима значительно окрепла по пути к нашей прошлой цели. Не секрет, что успех и безопасность зависят от быстроты его реакции. На обратном же пути людям хочется расслабиться. К тому же арабы особенно склонны к головокружению от успехов. От свободных людей, когда над ними не каплет, не так-то просто добиться послушания. Но тут на выручку пришел Джереми.

Он умел показывать фокусы, и арабы, глядя на это, вели себя как сущие дети. Они охотно слушались человека, который превращал живого цыпленка в двух, разрывая его пополам. Они без ропота разбивали палатки после того, как он проглатывал дюжину яиц и тут же извлекал их из-под верблюжьего хвоста. Ради человека, способного к чревовещанию и заставляющего верблюда читать молитвы, они готовы были простить, пусть на время, даже заклятых врагов.

В итоге мы путешествовали, как бродячий цирк. Джереми поразительно бегло тараторил на живом арабском и почти не повторял свои фокусы. Все это было очень кстати и очень хорошо для нашей оравы… но не столь хорошо для самого Джереми. Он из тех славных, вечно юных ребят, которым даже случайный лучик славы способен вскружить голову. Нет, он отличный малый, отважный и находчивый друг, который пойдет с тобой до конца и не колеблясь рискнет своей шеей ради любого, кто ему по душе. Таков он во всем. Он обладает здравым смыслом и не падок на лесть — вы знаете, как женщины льстят мужчинам с веселыми глазами и маленькими темными усиками. Ни разу не случалось, чтобы он попадал в передрягу и не посмеялся бы над этим, прежде чем выбраться из нее. Но ни разу он не нашел себе дела, за которое счел бы нужным держаться больше года, от силы двух. Он вообще редко занимается чем-то одним больше шести месяцев подряд. Он прыгает от одного к другому, ибо весь мир для него так интересен и забавен, а большинство людей настолько готовы с ним подружиться, что он всегда уверен, что с гарантией совершит мягкую посадку там, за горизонтом.

И вот к тому времени, когда мы добрались, наш друг Джереми созрел для чего угодно, но только не для затеи, о которой мы договорились. Поскольку мы непрерывно говорили о ней почти всю дорогу от Абу-Кема до Иерусалима, это дело мало-помалу стало казаться ему таким же скучным и малопривлекательным, как его собственные старые фокусы. С другой стороны, Иерусалим сулил массу развлечений. Мы не провели на квартире Грима и полутора часов, как Джереми с головой ушел в спор. Он явно намеревался нас покинуть. Грим, предпочитающий арабское платье и не надевающий форму без крайней надобности, направился прямо к телефону, чтобы по-быстрому доложить в штаб. Я повел Джереми наверх, дабы сбросить свой экзотический наряд и подобрать ему костюм, более подобающий австралийцу. Однако ничего подходящего не нашлось, ибо вешу я почти столько же, сколько Грим и Джереми вместе взятые. Пока я сбривал черную растительность, каковой мать-природа украшает мое лицо всякий раз, когда я несколько дней пренебрегаю бритвой, он вдоволь надурачился, надевая то, что я ему предложил, и опять влез в свое арабское одеяние.

В это время по узкой улочке к дому, гудя и ревя, подъехал автомобиль. Миг спустя три штабных офицера уже взбегали на крыльцо. Пока все шло хорошо — никакого официоза, все по-доброму, по-человечески и вполне достойно. Троица ворвалась в спальню, улыбаясь до ушей, — и давай друг за дружкой трясти правую лапу Джереми: мол, рады его видеть, счастливы познакомиться, довольны, что он жив и благополучен, и все такое. Даже парни, что прошли всю войну, успели начисто позабыть об армейской волоките, а Джереми еще и предстал перед ними без формы, посему они и вели себя с ним, как полагается вести человеку с человеком. Он отвечал им так, как полагается истинному австралийцу: легко и непринужденно закинул свои ходули на мою постель и заорал, чтобы кто-нибудь принес обществу попить, меж тем как троица забрасывала его вопросами.

Но едва Джереми начал, по их примеру, задавать вопросы, на горизонте появилось первое облачко.

— Послушай, старина, — обратился он к типу, у которого на лацкане красовались скрещенные сабли, — похоже, это был бригадир. — Грим говорит, что я на службе. Где я могу получить увольнение?

Реакция была мгновенной. Они переменились в лице и буквально шарахнулись от Джереми — словно обнаружили у него проказу.

— Понятия не имею. Нет, я что-то не понял… Вы имеете в виду…

— Именно это я и имею в виду, — сухо отозвался Джереми, потому что перемена не осталась для него незамеченной. — Арабы взяли меня в плен более трех лет назад. Теперь война кончилась. Грим говорит: всех австралийцев уволили и отправили домой. А как насчет меня?

— Хм…. Э… Об этом надо подумать. Послушайте, а кому вы сдались?

— Черт возьми, я не сдавался! Я встретил Грима в пустыне и доложил ему по уставу.

— Встретили майора Грима?!

— Совершенно верно, — ответил Грим, появившись в дверях. — Я нашел его в пустыне. И он доложил о себе по уставу. Я отдал ему приказ. Он повиновался. Все как положено.

— Хм…. А как вы поняли, что все сделано как положено? У вас есть доказательства, что он не дезертир? Боюсь, его обвинят в дезертирстве и предадут военному суду. Вероятно, это лишь формальность, но это придется сделать, знаете ли, прежде чем его уволят. Если не удастся доказать, что он виновен в дезертирстве, его оправдают.

— Сколько времени это займет? — спросил Джереми. В его голосе звучал вызов, и это означало: дебаты закончены, начинается драка. Неподходящий тон для решения проблемы.

— Не могу вам сказать, — заявил бригадир. — Мой вам совет: держитесь тише воды, ниже травы, пока не вернется офицер административной службы.

Это был дельный совет, но Грим, стоя позади бригадира, тщетно делал знаки Джереми. Немногие австралийцы ведут себя мирно, когда мира нет. А если близится бой, они готовы его принять.

— Я вас помню, — негромко произнес Джереми, издав сдержанный смешок — он прозвучал подобно боевому кличу в микрофон. — Вы были майором стрелков, которых направили к иорданским хайлендерам. Прекрасная часть, никакого наступления без поддержки. Насколько я помню, вы потеряли двоих — одного змея укусила, другого расстреляли за мародерство. Я прав? Значит, вас произвели в бригадиры… Не тот ли вы штабной, которого послали наказать полк анзаков за то, что парни ввязались в бой без приказа? А мы вас турнули! До сих пор помню, как вы драпали, боясь, что вас подстрелят, ха!

Грим выбрал единственно правильную в таких обстоятельствах линию поведения. Шея бригадира побагровела, и Джереми надо было срочно спасать.

— Обратите внимание, какое жгучее солнце, сэр… Солнце и перенесенные трудности малость выбили парня из колеи. Он страдает от приступов бреда. Может, мне подержать его здесь, пока его не осмотрит врач?

— Хм… Ну, да, пожалуй. Позаботьтесь, чтобы он не пил виски. Скверно. Скверно. Какая жалость…

И троица поспешно удалилась, стараясь сохранить потерянное лицо.

— Рэмми, дружище, — со смехом произнес Джереми, снова растягиваясь на постели. — Не кисни. Верни этого бригадира, и я расцелую его в обе щеки, только держи его покрепче. Слушай, а если врач окажется из тех типов, что выдают пилюли номер девять от контузии, переломов, диспепсии, боли в коленях и ползучего зуда? Если он поклянется, что я чокнутый? Что тогда?

— Грим найдет такого, который поклянется в чем угодно, — ответил я. — Но, вообще-то, у тебя слишком цветущий вид. Нужно облегчить эскулапу задачу. Залезешь под одеяло и сделаешь вид, будто что-то тебя беспокоит.

— Заткнись! Тогда он закует меня в гипс и велит отправить в госпиталь. Как насчет зубной боли? Годится? За это не сажают на хлеб и воду?

Итак, мы выбрали зубную боль. Джереми подвязал челюсть полотенцем, потыкав щеку булавкой, чтобы помнить, с какой стороны у него болит зуб. Но он зря старался. Грим придумал кое-что получше. В госпитале для сикхов он разыскал врача-австралийца — причем это был единственный, кроме Джереми, австралиец в Иерусалиме, и они так мило беседовали, поднимаясь наверх, что было ясно: доктор уже знает всю историю.

Аутопсия, кажется, он так это окрестил, была бурной. Мы только и говорили, что о боях в Газе, о захвате Назарета, когда немецкий генштаб драпал по дороге пешком и в пижамах, о трехдневной схватке у Неби-Самуила, когда австралийцы и турки десять раз отбивали друг у друга один и тот же холмик, а противники, измученные жаждой, пили по очереди из одной фляги, в то время как вокруг рвались снаряды, выпущенные с обеих сторон. По рассказам, это смахивало на войну в Палестине в добрые старые времена: каждая из воюющих сторон делает ход, соблюдая при этом строгую очередность.

Когда они перебрали всю кампанию с начала до конца, понаделав на моей постели карт из щеток, бритв и прочего барахла, разговор пошел про Австралию. Правда, тоже о боях: собачьих, кулачных между погонщиками быков на долгой дороге из Северного Куинсленда, о беспорядках в Перте, куда подаются ловцы жемчуга с Барьерного Рифа, дабы промотать заработанное, о стычках в больших сараях для стрижки овец, когда члены профсоюза возражают против найма неквалифицированных рабочих. Можно подумать, Австралия — это одно большое поле боя, и там от зари до зари ничего не происходит, кроме драк.

Доктор был одним из тех жилистых, смуглых, маленького роста крепышей с крупными веснушками и карими глазами, которые ошеломляют смесью добродушной домовитости и способности, которая с ней совершенно не сочетается, — способности оказываться в самых неожиданных местах. Подобные типы встречаются повсюду, и рядом всегда будет жена, которая боготворит своего мужа и соорудит из жестяных канистр и упаковочных ящиков такой дом, что многие дамы, никогда не покидавшие насиженных мест, умрут от зависти. На стене неизменная картинка с коровами по колено в воде, и неважно, полон их кошелек или пуст: здесь что-то всегда припасено для гостей и предлагается попросту, без извинений. Таким людям можно спокойно довериться, только не позволяйте им помогать вам буквально во всех ваших делах. Фамилия доктора была Тикнор. Славный малый.

— Послушайте, Грим, — сказал мистер Тикнор, — в сикхском госпитале есть пациент, который должен вас заинтересовать. Он из Дамаска, араб, человек Фейсала. Не позволял отправить его в еврейский госпиталь — клялся, что это еврей пырнул его ножом, и другие евреи доведут дело до конца при первой возможности. Если бы мы с Мэйбл не пошли за покупками, они бы там так и шумели, а бедняга тем временем отдал бы концы. Мэйбл первая заметила толпу — я был в лавке Нуреддина. Она проложила себе дорогу зонтиком, затем кликнула меня, и я поспешил на помощь. Евреи пытались мне втолковать, что я не имею права забирать этого малого в сикхский госпиталь. Это и в самом деле так. Я его перевязал, усадил в кэб, и мы поехали — мы с Мэйбл и наш пострадавший. Поскольку я платил за кэб, я не видел причин, по которым Мэйбл должна была идти пешком. Конечно, раз уж мы его забрали, переводить его оттуда нельзя — парень слишком слаб. Но армия за него не заплатит, так что я послал счет евреям, а они его вернули с неприличной припиской на полях. Может, я смогу когда-нибудь получить деньги от Фейсала, иначе окажусь в убытке.

— Я это улажу, — заверил Грим. — И что плетет твой араб?

— Чтоб я понял… Клянется, что еврей ударил его ножом. Но эти парни из Дамаска горазды во всем винить евреев. А он только что оттуда. Думаю, он из офицеров Фейсала, хотя и не в форме. Вероятно, послан с тайным поручением. А что, если вам сходить и взглянуть на него? Только мой вам совет: держитесь подальше от дежурного врача. Он вечно лезет не в свое дело. Ничего ему не говорите.

— Разумеется. А как насчет Джереми? Что вы напишете в заключении?

— А для чего вам это нужно?

— Хочу помочь ему избавиться от неприятностей, из-за которых его увольнение может отложиться. Думаю, не стоит писать, что он сумасшедший?

— Сумасшедший? Все австралийцы сумасшедшие. Тут и справка не нужна. Вы его арестовали?

— Пока нет.

— Тогда вы опоздали. Он страдает от дурной пищи и пребывания на солнце. Воздух Иерусалима для него вреден, парень склонен кидаться в драку, если с ним спорят. Это в крови. Его следует отпустить, и рекомендую в течение двадцати минут отправить его к офицеру по делам личного состава, пусть возьмет отпуск за свой счет. Если вы знаете генерала, который пошел бы против офицера по делам личного состава, я покажу вам того же генерала в бегах. Пари не желаете?

— А если не удастся? — спросил Грим.

— С тем салагой, что сидит в отделе? Он подмахнет все, что я суну ему под нос. Он трижды в неделю заходит к нам с Мэйбл, чтобы отведать ее лепешек с сиропом. Готов поспорить — подпишет. К тому же, он порядочный малый. Его вытащил с линии огня в Газе австралиец, и он этого не забыл. Он подмахнет все, кроме чека, чтобы помочь анзаку. Уверен. Да, а вы прогуляйтесь до нашей мясной лавки, Грим. И побеседуйте с арабом. Сиди бин чего-то там… забыл, как его зовут. Лежит на койке номер девятнадцать, слева, в длинной такой палате близ патана, которому отхватило обе ноги. Его ни с кем не перепутаешь. Я напишу медицинскую справку для Джереми и пойду следом. Ох, подождите! Не желаете нынче вечерком заглянуть к нам с Мэйбл и поужинать с нами? Мы кухарки не держим, так что не отравитесь… Решено. Я предупрежу Мэйбл, что вы придете. Тру-ту-ту!

Оставалось только опасаться, как бы бригадир в своем негодовании не дошел до того, чтобы прислать наряд военной полиции арестовать Джереми по известному правилу: проще наказать синицу в руках, чем журавля с медицинской справкой. И небо было самым подходящим местом для нашей птички, синица она или журавль, пока подпись офицера по делам личного состава не украсила нужную бумажку.

В итоге мы втроем поехали в кэбе в сикхский госпиталь, куда оказалось не так-то просто попасть. В карауле там стоял сикх, который не признавал ничего, кроме приказа. В любом случае, он не знал Грима, ибо лишь недавно прибыл из Индии. Будь Грим в форме, и никаких бы вопросов не возникло, но они с Джереми по-прежнему были одеты как арабы; моя же гражданская одежда, по мнению часового, предполагала наличие сопровождающего, дабы я не совершил никакой наглой выходки. Арабы в его глазах были насекомыми, а белого, который водится с подобными созданиями, вообще нельзя принимать всерьез.

Но в госпитале находился наш друг Нарайян Сингх, который наслаждался законным правом ветерана — получать после суровых испытаний, перенесенных им в боях при Абу-Кеме, все, что можно, за счет армии. Правда, ничего серьезного с ним не случилось. Он узнал голос Грима и появился из центральной двери, сияя ослепительной белозубой улыбкой из-под роскошных усов. Его кудрявая черная борода снова отросла, он был исполнен достоинства, величия и с ходу все понял.

Грим сказал Нарайяну Сингху несколько слов по-арабски — на языке, который часовой считал тарабарщиной, но Нарайян Сингх, в свою очередь, заговорил на пенждаби, и парень поник, точно цветок-однодневка, услышав гневную речь старого солдата. В итоге мы удостоились салюта оружием и прошли, не побеспокоив никого, в том числе начальства. Нарайян Сингх двигался впереди с видом дворецкого былых времен, сопровождающего царственных владельцев дома в их покои. Он даже сообщил нам, как бы между делом, но очень тактично, что дежурный врач находится на операции.

— Любое желание сахибов — закон, но если они захотят поговорить с доктором-сахибом, придется вызвать его из операционной, где он трудится за крепко запертыми дверьми. Вам угодно, чтобы я его позвал?

— Серьезная операция? — спросил Грим. Никто не улыбнулся. Превосходная актерская игра!

— Очень, сахиб. Он удаляет сипаю половину печени.

— Хм… Мне и в голову не придет его отвлекать. Скверное дело. Идемте.

Но мы не вошли в палату, пока Нарайян Сингх и дневальный не огородили койку номер девятнадцать двумя ширмами, как это делают, когда больной умирает, и не поставили рядом три стула, вопреки вывешенным на стене правилам. Затем Нарайян Сингх встал на страже перед ширмами, но, полагаю, пропустил не так много из нашей беседы.

Человек, лежащий на койке, был ранен тяжело, но не смертельно. И хотя глаза его лихорадочно блестели, он, кажется, сохранил некоторую ясность мысли. Он с минуту смотрел на Грима в упор и, наконец, узнал его.

— Джимгрим!

— Сиди-бин-Таждим, это ты? Я так и думал, что это ты! — Грим говорил на северном арабском диалекте, заметно отличающемся от того, на каком говорят вокруг Иерусалима.

— А это кто? — хрипло спросил раненый, поглядев сперва на Джереми, а затем на меня.

— Росс, мой друг, — ответил Грим.

— А вон тот?

Я ему откровенно не понравился. Западная одежда и бритое лицо не внушают доверия арабу, особенно когда дела у него плохи. А этому иностранцы слишком часто оказывали скверную услугу.

— Американец по фамилии Рэмсден. Тоже мой друг.

— О! Американи! Хаким?

— Нет. Он не доктор. Но его не надо бояться. Он друг Фейсала.

— Чьи это слова?

— Мои, — ответил Грим.

Сиди-бин-Таждим кивнул. Похоже, слова Грима были для него истиной в последней инстанции.

— Почему ты сказал, что тебя ударил ножом еврей? — внезапно спросил Грим.

— Чтобы они повесили пару евреев. Уалла! Разве не евреи стоят за всем? Если грек убивает мальтийца, это задумал еврей. Да падет на них проклятие Аллаха, и пламя Иблиса пожрет их…

— Ты видел человека, который тебя ударил?

— Да.

— И он был евреем?

— Джимгрим, не тебе об этом спрашивать. Если еврей хочет убить, он всегда наймет кого-то другого. Тот, кто меня ударил, был наемник, и он умрет от моей руки, Аллах мне в том свидетель.

Но пусть Аллах покарает меня и низвергнет во прах непогребенным, если я не заставлю поплатиться за это десятерых евреев!

— И какого-нибудь еврея в особенности? — спросил Грим.

Человек на постели сжался и ушел в свою скорлупу, точно моллюск, до которого дотронулись. Он выглядел довольно необычно и скорее походил на испанцев, которых любил писать Гойя: с редкой седеющей бородкой и впалыми щеками. Его мучил жар, он сбросил серое армейское одеяло, и я увидел под смуглой кожей его тугие мускулы, точно отлитые из бронзы.

— Если бы не евреи, Фейсал уже стал бы царем всей этой земли, — внезапно произнес он и снова замолчал, замкнувшись в себе.

Грим улыбнулся. Он почти всегда улыбается, когда вроде бы не за что ухватиться. В те мгновения, когда большинство людей, ведущих допрос, хмурятся, он проникается сочувствием к допрашиваемому, подбадривает его… Это просто хитрый обходной маневр.

— А как насчет французов? — спросил Грим.

— Да сокрушит их Аллах! Они все на содержании у евреев!

— Ты можешь это доказать?

— Уалла! Могу.

Грим, похоже, не особенно ему верил. Его взгляд оставался пристальным, но в глазах плясали веселые искорки. Раненый задрожал от негодования.

— Ты смеешься, Джимгрим, но послушай, что я тебе сейчас расскажу!

Однако Грим по-прежнему улыбался.

— Сиди-бин-Таждим, ты один из фанатиков, что думают, будто весь мир против них в сговоре. С чего ты решил, будто евреи считают тебя такой важной фигурой, что подсылают к тебе убийц?

— Уалла! Я один из немногих, кто управляет происходящим.

— И если тебя убьют, то весь процесс остановится, так?

— На все воля Аллаха. Я еще жив.

— У тебя есть друзья в Иерусалиме?

— Конечно.

— Странно, что они тебя не навестили.

— Уалла! Ничего странного.

— Понятно. Они считают тебя человеком без полномочий, который может что-то затеять и оставить это на других?

— Кто говорит, что у меня нет полномочий?

— Ну, если ты можешь доказать, тогда…

— Что тогда? — переспросил раненый, пытаясь сесть.

— Скажем, Фейсал — мой друг, и люди, которые пришли со мной — тоже его друзья. У тебя, конечно, нет письма, потому что это было бы слишком опасно…

— Джимгрим, клянусь Аллахом, у меня было письмо! Тот, кто ранил меня, забрал его. Я…

— Это было письмо от Фейсала?

— Малэйш… неважно. Оно было зашифровано и запечатано. Если ты сможешь добыть для меня это письмо, Джимгрим… но какая теперь польза от этого? Ты ведь на службе у англичан!

— Скажи, кто тебя ранил, и я достану для тебя письмо.

— Думаешь, я так прост? Ты можешь слишком много узнать. Лучше скажи врачу, чтобы поскорее вылечил меня, тогда я сам займусь своими делами.

— Мне бы хотелось спасти тебя от тюрьмы, если это возможно, — ответил Грим. — Мы с тобой старые друзья, Сиди-бин-Таждим. Но, конечно, если ты прибыл сюда, чтобы поднять мятеж… Если есть документ, который это доказывает, и он попадет в руки полиции… тогда я мало что смогу для тебя сделать. Так что лучше скажи, кто тебя ранил, и я стану его искать.

— А если ты получишь письмо?

— Разумеется, я прочту его.

— А кому ты его покажешь?

— Возможно, моим друзьям.

— Они не уронят твою честь? Они тебя не предадут?

— Я об этом позабочусь.

В глазах Грима появился блеск, знакомый любому, кто знал этого человека. Грим напал на след. При этом он выглядел так, словно начинал терять интерес к разговору… Короче, он с упоением вел охоту.

— Есть еще кое-кто, с кем я мог бы посоветоваться, — небрежно произнес он. — По дороге сюда я видел одного из штабных капитанов Фейсала. Он ехал в кэбе к Яффским воротам.

Едва Грим умолк, раненый задрожал — то ли от гнева, то ли от ужаса. Он почти обезумел. Его и без того бескровное лицо стало пепельно-серым, затем посинело, все тело сотрясал кашель. Все, что ему удалось — это издать несколько невнятных звуков. Тогда он попытался объясниться знаками. Грим его явно понял.

— Очень хорошо, — сказал он. — Скажи, кто тебя ранил, и я не стану называть твое имя штабс-капитану Абд-эль-Кадиру.

— А эти люди? Они ничего не скажут?

— Ни слова. Кто тебя ранил?

— Юсуф Дакмар! Да лишит его Аллах своей любви и милости!

— Вот черт! — взорвался Джереми, забыв, что нельзя говорить по-английски. — Да, это редкостная свинья! Юсуф Дакмар, сын повара, который умудрялся по четыре раза продавать армии овец: пригонял их в лагерь, получал расписку, угонял среди ночи и их же приводил опять! А мы были слишком заняты — учили наших турецких братьев правилам хорошего тона. Тот самый тип, которого я как-то турнул из лагеря… Надеюсь, он это помнит. Готов спорить: у него и до сих пор ноет хребтина. Грим, старина, отведи меня к нему, вот уж ему устрою!

Но Грим что-то мурлыкал под нос и барабанил по покрывалу пальцами, точно играл на пианино.

— Этот человек не араб? — спросил раненый, вновь охваченный тревогой.

— Скажешь тоже! — расхохотался Джереми. — Я арабов знаю как облупленных. Я с детства был последним негодяем, таких еще поискать надо! Я водопроводчик, который вынул пробку из арабской ванны… Понимаешь по-английски? Славно. А знаешь, что такое английская соль? Видел, как действует? Может, на себе испытал? Я один из тех соленых ребят, что прошли через Вирсавию, когда у турок воды было хоть залейся, а мы помирали от жажды. Нет, вода была, но такая грязная и вонючая… в такой даже свиней не моют. Слыхал об анзаках? Ну, так я из них. Теперь ты узнаешь, что предстоит скорпиону, который тебя ужалил. Лежи себе и думай об этом, приятель. Завтра утром я покажу тебе его рубашку.

— Пожалуй, нам пора, — заметил Грим. — Суть вопроса я ухватил. Остальное соберем в другом месте.

— Из этого парня еще много чего можно вытянуть, — возразил Джереми. — Затычка вытащена. Теперь он будет изливаться, а ты слушай.

Грим кивнул.

— Конечно. Но мне от него не слишком много нужно. Не хочу, чтобы его пришлось арестовывать. Понял?

— Тогда пошли, — ответил Джереми. — Я пообещал ему рубашку.

За ширмой Нарайян Сингх стоял как статуя: глухой, немой и неподвижный. Даже его глаза, лишенные выражения, сосредоточенно смотрели на противоположную стену.

— Много ли ты услышал? — спросил его Грим.

— Я, сахиб? Я больной человек. Я спал.

— Видел сны?

— Как тебе будет угодно, сахиб.

— В госпитале душно, не так ли? Думаю, ты быстрее восстановишь здоровье на свежем воздухе. Само собой, отсюда тебя никто не гонит… Но как насчет того, чтобы слегка поразмяться? Не особо надрываясь?

У сикха заблестели глаза.

— Сахиб, ты знаешь, как мне нужны упражнения!

— Я поговорю с врачом. Если он подпишет новую справку, доложишь мне нынче вечером.

— Атча, Джимгрим сахиб, атча!

 

Глава 3.

«ХУМ ДЕКТА ХАЙ!»

Подобно большинству квартир, занятых британскими офицерами, дом, где поселились майор Рождер Тикнор и его жена Мэйбл, был реквизирован у арабов, но единственное его достоинство состояло в том, что жить в нем можно было бесплатно. Грим, Джереми, маленький доктор Тикнор со своей еще более миниатюрной женушкой и я сидели вокруг столика из сосновых досок, освещенные трепещущим огоньком керосиновой лампы. В доме неподалеку пили, шумно отмечая Пурим, иудеи-ортодоксы, облаченные в пурпур, зеленое и оранжевое, в шляпах с полями, отороченными лисьим мехом, так что можете определить точную дату нашей встречи, если вам это интересно. Было девять вечера. Мы вдоволь наговорились об ураганном броске анзаков через Палестину, оспаривая блеск всемирно известных имен и воздавая честь другим героям, оставшимся непризнанными и невоспетыми. Во время одной паузы, которые часто возникают в подобных беседах, до сих пор молчавшая Мэйбл Тикнор задала вопрос. То была решительная, бледная, крошечная женщина — таких через полчаса после знакомства, неожиданно для самого себя, начинаешь звать по имени. Этакая мамочка для неприкаянных бродяг, что способны и добиться всего на свете, начав с нуля, но не способны придумать, чем ее соблазнить, даже если ей вдруг этого захочется.

— Послушай, Джим, — быстро проговорила она, по-птичьи повернув голову к Гриму, сидевшему слева от меня. — Что ты скажешь о человеке из Сирии, которого Рождер отвез в кэбе в сикхский госпиталь? Если Рождеру придется платить за него по счету, я откажусь от бриджей для верховой езды. За свои деньги я имею право знать. Расскажи, в чем там дело.

— Можешь покупать себе бриджи, Мэйбл, — ответил он.

— Ну уж нет, Джим! Ты вечно соришь деньгами. Половина твоего жалованья уходит на негодяев, которых ты отправляешь в тюрьму. Но за этого типа отвечаем мы с Рождером. Мы его нашли.

Грим рассмеялся.

— Я могу занести его содержание в графу «оплата информации». И без угрызений совести подпишу бумагу.

— Ты способен выжать кровь из камня, Джим! Не томи, рассказывай!

— Мне платят как за то, что я раскрываю тайны, так и за то, что храню их, — ответил Грим, широко улыбаясь.

— Конечно, — не оробев, отозвалась она. — Но я знаю все тайны Рождера, а он, обрати внимание, врач! Я права, Рождер? Ну, давай! Слуг здесь нет. Никто не подслушивает. Погоди, я принесу чай, а затем мы все внимание.

Она готовила чай по-австралийски, в котелке — простой и скорый способ, из-за которого средства от мнимой диспепсии от Аделаиды до залива Карпентария всегда пользуются спросом.

— Тебе придется все рассказать, Джим, — вмешался Джереми.

— Мэйбл надежна, как железная крыша, — подхватил ее муж. — В дождь шумит, но не течет.

Но ни один мужчина и ни одна женщина не в состоянии бы разговорить Джеймса Шюлера Грима, если только ему самому этого не захочется. Мэйбл Тикнор — одна из тех честных маленьких женщин, от которых у мужчин секретов не бывает, и она уже привыкла, что каждый встречный поверяет ей свои тайны. Но Грим — не каждый встречный и просто так никому ничего не рассказывает. Глядя, как он облокачивается на стол, готовясь начать речь, я задумался. Что он ожидает получить от Мэйбл Тикнор? Он использует свои знания, чтобы получить то, что ему нужно, подобно тому как господа попроще щедро платят звонкой монетой.

— Это тайна, — начал он, как только Мэйбл выплеснула содержимое котелка в огромный бурый чайник. — Я жду Нарайяна Сингха, он должен вот-вот прийти. Он принесет письмо. Письмо он отберет у сирийца, который ранил человека, лежащего в госпитале.

— О, черт! — вмешался Джереми. — Ты хочешь сказать, что послал сикха за рубашкой Юсуфа Дакмара?

Грим кивнул.

— Это мое дело, — возразил Джереми.

— Да какого черта, Джереми? — отозвался Грим. — Ты промчался бы по базару, точно слон по посудной лавке. Нарайян Сингх знает, где его найти. Если сириец вздумает драться, его просто-напросто сдадут сикхскому патрулю за нападение на человека в форме. А к тому времени, когда его доведут до каталажки, письмо будет здесь, на этом столе.

— Все равно, ты выставил меня на посмешище, — не унимался Джереми. — Этот Юсуф Дакмар — просто засранец. Я о нем все знаю. Два эскадрона неделю питались дрянными сухарями из-за того, что этот прохиндей пять раз продал нам одно и то же мясо. Клянусь, я этого так не оставлю!

— Итак, как я говорил, — продолжал как ни в чем не бывало Грим, — у кого-то в Иерусалиме есть письмо — предположительно, от Фейсала. Но когда Фейсал что-либо пишет, он подписывается своим именем, между тем как под тем загадочным письмом стоит шифр. Так вот. Сиди бин Таждим — тот парень, что лежит в госпитале, — по-своему честный малый. Он пылкий сторонник Фейсала. А единственный способ утопить человека вроде Фейсала, честнее которого на свете нет и которого никому не провести, — это убедить его верных сторонников, что ради его блага им надлежит следовать определенным курсом. Игра старая, как мир. Задурите голову какому-нибудь Сиди-бин-Таждиму байками о евреях, убедите его, что именно из-за евреев Фейсал не может получить свое королевство — и этот Сиди ввяжется в любую авантюру, где можно будет надрать евреям задницу. Понятно?

— Я бы тоже ввязался, — буркнул Джереми. — Терпеть не могу жидов. Я как-то стоял лагерем с «иорданскими хайлендерами», когда…

Но мы в тот вечер уже дважды слушали эту историю с вариациями. Джереми раскачивался на стуле, и я просто-напросто слегка пихнул его. Прежде, чем он смог справиться с последствиями, Грим заговорил снова.

— Фейсал в Дамаске, и Сирийский конгресс провозгласил его королем. Это не нравится французам, которые его терпеть не могут. Неприязнь взаимна. Когда Фейсал ездил в Париж на мирную конференцию, французы приняли его за простака. Решили: вот еще один восточный принц, который купится на старую уловку. Пригласили его в Оперу на спектакль, специально для него поставленный, а после — на ужин за кулисами, где за столом, как полагается, прислуживали красотки в полной боевой раскраске.

— А не пошли бы они? — усмехнулась Мэйбл.

— Вот именно. Фейсал так и решил. Он не из ночных бабочек — ты понимаешь, что я имею в виду. С тех пор французы объявили его лицемером. А поскольку он не уступает свои права, они усердствуют: без конца вставляют ему палки в колеса и требуют, чтобы он исправил то одно, то другое, и срочно. Они готовы из штанов выпрыгнуть, лишь бы сделать так, чтобы он оступился.

— К черту лягушатников! — брякнул Джереми и протянул к чайнику чашку.

— Но Фейсала не так-то легко сбить с пути истинного, — продолжал Грим. — Он один из тех редких людей, которые рождаются раз в эпоху и вынуждают поверить, что добродетель еще существует. В одних делах он почти младенец, в других подобен добродетельной женщине, но всегда остается мужчиной — стойким, храбрым. Он способен зажечь огонь в сердцах арабов, подобно Саладдину, который жил пятьсот лет назад.

— Он похож на святого, — заметил Джереми. — Я его видел.

— Но он силен не только духом, — продолжал Грим. — Он рос в пустыне среди бедуинов и унаследовал их безмерную выносливость, а вдобавок — терпение глубоко верующего человека. Возможно, здесь сказалось и то, что он потомок Пророка.

— С такими сражаться — сущее мучение, — проговорил Джереми. — Кого угодно измотают!

— И вот французы некоторое время тому назад решили втянуть кого-нибудь из людей Фейсала в некую авантюру, да так, чтобы он сам потом не мог отвертеться.

— А почему бы ему не собрать сорок-пятьдесят тысяч человек и не сбросить французов в море? — спросил Джереми. — Уж я бы ему помог. Я знавал одного лягушатника, который…

— Мы к этому сейчас подойдем, — перебил Грим. — Осмелюсь заметить: ты не слышал о Вердене.

Джереми ухмыльнулся.

— Возражение принимается. Так и запиши. Они не слабаки. Валяй дальше, старина.

— Так вот, они столкнулись с непредвиденным затруднением. А именно: среди офицеров их оккупационных войск есть достойные ребята. Горстка истинных джентльменов, которым не по нраву грязь. Не подумайте, что они передают Фейсалу какие-то секретные сведения или не повинуются приказам. Но если есть охота оставаться с кем-то честным, не обязательно сообщать ему об этом телеграммой.

Мэйбл опять поставила чайник на керосинку, чтобы подогрелся, и подбросила в него горсть чая.

— Еще одно, — продолжал Грим. — Французы до какой-то степени опасаются, что если они найдут предлог и сцепятся с Фейсал ом в открытую, он получит помощь от британцев. А британцы могут подбросить ему кое-что поважнее денег — то, чего он пока не может получить. Девяносто процентов британцев за Фейсала. Некоторые рискнули бы должностью, чтобы помочь ему в беде. Французам пришлось бы отвести этим людям глаза, прежде чем спокойно атаковать Фейсала.

— В каком смысле «отвести глаза»? — спросил Джереми. — Не все же англичане дураки! Всякие шишки в правительстве, генералы — это да. Ну, еще процентов шестьдесят младших офицеров, сержантов и рядовых… Остальных на мякине не проведешь, это славные парни. И понадобится кое-что посерьезней пустой болтовни, чтобы сбить их с толку.

— В яблочко, Джереми. Им надо кое-что показать. Например, почему бы не поднять восстание — здесь, в Палестине, от имени Фейсала? Взбаламутить народ, чтобы повсюду начались еврейские погромы, а потом кричать на каждом углу, что это дело рук Фейсала и его людей? Это как дважды два. Французские агенты под видом честных арабов втираются в доверие к самым преданным соратникам Фейсала и подбрасывают им занятную мысль: французы и британцы — союзники. Посему единственный способ помешать британцам помочь французам — это начать в Палестине заварушку, тогда британцам придется защищать себя и евреев, и им будет уже ни до чего. Тайные агенты твердят: хотя Фейсал против подобных мер, но ничего другого ему не остается. Они хорошо наварятся на обещании Фейсала защитить евреев, если те признают его королем независимой Сирии. Перебить загодя всех евреев, чтобы ему некого было защищать, когда придет срок. Вот решающий довод.

Тут Мэйбл не удержалась.

— И ты предупредил Фейсала? — она поставила оба локтя на стол и оперлась подбородком о ладони.

Смею сказать: в такой позе она выслушала уже с полсотни историй, за любую из которых газеты заплатили бы целое состояние.

— А как же! И он прислал сюда офицера из своего штаба — в качестве наблюдателя. Я видел этого штабиста нынче днем, он ехал в кэбе к Яффским воротам. О чем я и сказал тому парню в госпитале. И он изрядно перепугался: понял, что я могу найти предполагаемое письмо Фейсала и показать офицеру, который на самом деле пользуется его доверием. Я заметил, как парень струхнул, и все встало на свои места.

— Ты прямо Шерлок Холмс, — рассмеялся Джереми. — Спорю на новую шляпу: ничего из этого не выйдет.

— Спорь на здоровье, — ответил Грим. — Шляпа будет женская, и ее получит Мэйбл. Закажи что-нибудь дорогое из Парижа, Мэйбл, — Джереми оплатит. На самом деле, мы еще много всего знаем. Здешние войска предупреждены, что готовится еврейский погром. Письмо, вероятно, подтверждает, что это произойдет… но не только. В нем есть что-то, от чего зависит будущее Ближнего Востока — считай, будущее половины мира, а то и всего мира. Ибо триста миллионов мусульман наблюдают за Фейсалом и поступят соответственно. Индия, Персия, Месопотамия, Египет, вся Северная Африка… Ты не представляешь, сколько зависит от безопасности Фейсала, а французы не могут или не хотят этого понять.

Тяжелые армейские сапоги затопали по каменным ступеням снаружи, потом раздался кашель, который, я полагаю, узнал бы среди тысячи других. Нарайян Сингх кашляет либо один раз глубоким басом, и это означает, что все в порядке, либо дважды почти фальцетом, и тогда дело худо. На этот раз прозвучало одно низкое «кха!» Однако полминуты спустя раздались два визгливых покашливания, и Грим поднял руку, призывая к молчанию. Еще минута — и на веранде зазвучала заунывная песенка матроса-индийца, несущего вахту на носу корабля: «Хум декта хай» — «я смотрю вперед». Манера ее исполнения была воспроизведена безупречно.

Грим кивнул. Полагаю, сам себе, ибо никто с ним не говорил.

— Ты не откажешься выйти и забрать у него это письмо, Рэмсден? Будь добр, держись в тени и дай ему пистолет. Может пригодиться.

Я выскользнул за занавеску, служащую дверью, и с минуту пытался обнаружить Нарайяна Сингха. Я старый охотник, но мне это удалось не раньше, чем Нарайян Сингх шевельнул рукой в десяти футах от меня, нарочно, чтобы привлечь мое внимание. Очевидно, существовал риск, что меня заметят с улицы, причем это будет не случайный прохожий, а шпион, затаившийся поблизости. Поэтому я предпочел обойти вокруг дома и остановился слева от сикха, в густой тени дома. Но хотя я двигался со всеми предосторожностями, сикх услышал меня и через перила веранды передал мне письмо, а я отдал ему пистолет, который он взял молча.

Я успел разглядеть нашего связного. Его форма с одного боку была разорвана почти в клочья, тюрбан на голове сидел криво, словно размотался в стычке, и сикх слишком спешил, чтобы его поправить. Имейте в виду: тигр по весне не заботится о своих усах так, как сикх о тридцати ярдах ткани, которой обматывает свою голову!

Нарайян Сингх ничего не сказал и не сделал ни одного лишнего движения — только передал мне письмо и взял пистолет, поэтому я вернулся тем же путем, каким пришел. В дом я вошел через черный ход, сунул письмо Гриму и пошел обратно на улицу: возможно, сикху могла потребоваться моя помощь. Грим ничего не сказал, но Джереми последовал за мной, и две минуты спустя мы сидели на корточках около веранды в полной темноте. Не думаю, что на этот раз Нарайян Сингх догадался, что друзья рядом. Он сосредоточенно всматривался в слабо освещенный участок стены, где были ворота. Их проем больше походил на неясно очерченный вход в пещеру. Поскольку мы с Джереми не знали ни о каких других входах и выходах, мы тоже стали наблюдать за воротами, так что мимо нас и крыса не прошмыгнула бы незамеченной. Соображай мы чуть получше, нам стало бы ясно, что для наблюдения за этим пятачком вполне достаточно одного Нарайяна Сингха, и мы нашли бы своим глазам лучшее применение. Однако, слава Богу, мы все трое живы, а двое из нас получили хороший урок.

Прошло немного времени — возможно, минут пять, — когда за воротами показался человек. Он возникал то там, то тут, точно призрак, которого призывали с того света. Пару раз он вроде вознамерился пробраться во двор, но вдруг передумал и ретировался. Потом мне показалось, что он целится из пистолета. Даже если бы так и было, он, скорее всего, решил не тратить патроны и не привлекать внимание, стреляя вслепую. Однако кое-чего он добился: три пары зорких глаз уставились на него. Это дало возможность троим его сообщникам проникнуть в сад через заднюю стену и незаметно подобраться к нам. Думаю, они по чистой случайности двинулись вдоль дальней стены дома, но нам с Джереми надо благодарить за это судьбу. В противном случае холод стали между лопаток стал бы для нас первым признаком их присутствия. Как я уже сказал, мы не подозревали об их существовании, пока все трое не добрались до веранды с противоположной от нас стороны. Скорее всего, они бы нас перестреляли, если бы человек за воротами не потерял голову от возбуждения и не попытался подать им сигнал. Его сообщники уже стояли в тени у последнего окна. Оттуда была прекрасно видна комната, в которой сидели ничего не подозревающие Грим, Мэйбл и доктор. У каждого из этих людей был пистолет, и их намерения сомнений не вызывали.

— Ты здесь, сахиб? — прошептал Нарайян Сингх.

Но мы с Джереми тоже не лыком шиты и уже смекнули, что к чему. Стараясь не шуметь, мы перелезли через перила на веранду и направились в дом кружным путем. Джереми сбросил сандалии. Прятаться больше не было нужды, и он решительно двинулся вперед.

Конечно, возникает вопрос: почему Нарайян Сингх не выстрелил? У меня тоже был пистолет — почему я им не воспользовался? Хорошо, я скажу. Только безответственный мерзавец станет почем зря палить в людей. Другое дело, если вы выполняете приказ или защищаетесь. Вы можете возразить: эта ночная троица пробралась к нам, подобно стае хищников, они могли спокойно застрелить через окно Тикнора, его жену и Грима, пока мы упивались своей добродетелью. Отвечаю: да, такое намерение у них было, но ни в кого стрелять они бы не стали. Нарайян Сингх, который уже рисковал жизнью в тот вечер, и которого, как я сам слышал, один миссионер назвал как-то «безбожным язычником-сикхом», убрал в карман выданный мною пистолет, прежде чем приступить к делу. В том, что касается оценки ситуации, он самый что ни на есть белый человек.

Первым на сцене появился Джереми. Сразу за ним — Нарайян Сингх. А я чуть замешкался, потому что в спешке споткнулся о верхнюю ступеньку. Шум, который я произвел, застал трех арабов врасплох, и они завертелись, как скорпионы в банке. Как я понимаю, они не сразу нас разглядели, потому что слишком долго смотрели на свет, и их глаза не привыкли в темноте. У всех троих были пистолеты, но Джереми вмазал ближайшему кулаком в нос прежде, чем тот успел выстрелить. Араб рухнул навзничь, прямо на своего товарища, и тот, падая, выбил головой оконное стекло. Посему можно считать, в этой стычке мы пролили кровь двух арабов: у первого она текла из носа, у второго из затылка. Третий пальнул и промахнулся, а в следующую секунду Нарайян Сингх ударил его, причем бил он руками и ногами одновременно.

Их приятель, который оставался на улице, разрядил свой пистолет в меня и со всех ног бросился прочь. Я подумал было: не пуститься ли в погоню. Но легконогим меня назвать трудно, равно как и легким на подъем, и я отказался от этой затеи. А зря. В итоге мы упустили крупную рыбу.

Впрочем, рыбки поменьше, которых мы поймали, тоже доставили нам немало хлопот, ибо дрались они, как дикие коты, зубами и когтями. Только после того, как Грим и доктор с женой прибежали к нам на помощь, мы одолели незваных гостей. Самого агрессивного Мэйбл связала бельевой веревкой, пока я на нем сидел.

Мы подняли страшный шум, и я ожидал, что вокруг дома соберется толпа. Но Иерусалим живет иначе, чем другие города. Если раздастся выстрел, все сразу прячутся по домам, чтобы не дать какому-нибудь недругу повода для обвинения в причастности к заварушке. От нашего дома до ближайшего полицейского поста — около мили.

При таком раскладе остается полагаться только на себя. Тем не менее, еще ночью по Святому Городу поползли самые нелепые слухи, а две недели спустя несколько европейских газет написали роскошные отчеты о полуночном еврейском погроме.

Мы втащили пленников в гостиную и поставили перед Гримом. Перед этим доктор и Мэйбл обработали им раны, как выяснилось, не слишком серьезные. Правда, не подумайте, что человек, оказавшийся на пути кулачища Джереми, в течение ближайших нескольких часов будет хорошо себя чувствовать. Второму пришлось зашить порез на шее. Третий все никак не мог отдышаться после того, как я на нем посидел… но, как справедливо заметил Грим, сам виноват, поскольку выделывался больше остальных.

Есть еще одно примечательное обстоятельство, которое проливает свет на людскую природу и на то, какой ее знал Грим. Все трое жаждали дать показания. Правда, я сомневаюсь, что эти показания совпали бы. Меж тем Нарайян Сингх, который знал, что каждое его слово будет принято на веру, не спешил делиться информацией.

Когда вы имеете дело с людьми, которые родились и выросли на Востоке — или прожили там достаточно долго, — имейте в виду: лгать для них — совершенно естественно. Правда, на Западе такие личности тоже встречаются, но… В общем, для начала постарайтесь выяснить, какие истинные факты легли в основу их выдумок, потому что правда действует на ложь, как кислота. Конечно, врать они будут в любом случае. Однако ложь, в которой нет ни капли правды, выглядит более убедительно, чем ложь, состряпанная на ходу с целью опровергнуть правдивые слова другого человека. Существует теория, подтвержденная практикой: захваченных на месте преступления негодяев лучше допрашивать по одному и не раскрывать перед ними карты.

Однако весьма мудро позволить им услышать свидетельства, данные против них их же товарищами. В девяти случаях из десяти они примут сказанное за неопровержимое доказательство и попытаются исказить его смысл или утопить его в море лжи. Но они знают правду, и она, как я уже говорил, разъест их доводы, как кислота, причем почти с той же скоростью, с какой они будут их строить. Случаются, однако, редкие исключения, когда преступники не тратят времени на препирательства и сознаются сразу.

Короче, Грим, у которого я всему этому научился, отказался их слушать, пока Нарайян Сингх не рассказал в их присутствии все, что знал о событиях того вечера. Нашим пленникам оставалось только сидеть на полу и слушать его, как посетители кофейни слушают рассказ случайного собеседника. Не сомневаюсь: то, что сикх стоял к ним лицом, произвело особенно сильное впечатление. Он был прямо как лев перед шакалами.

Дело не в том, что они были убийцами, найденными в трущобах и нанятыми за десять долларов, или коротышками. Они выглядели вполне респектабельно и носили одежду из тонкого полотна, меж тем как одежда Нарайяна Сингха была изрядно порвана. Он так исхудал за время нашего недавнего марша через пустыню, что щеки запали, а скулы начали выпирать. На первый взгляд, он куда больше походил на загнанного зверя. Однако ухоженные лица его противников были худыми не в тех местах, где нужно. Под глазами красовались мешки. Их храбрость была показной, взгляды горели наглой злобой, но самоуверенные ухмылки, которыми они надеялись скрыть тревогу, граничащую с паникой, не могли сбить с толку внимательного наблюдателя.

Но прежде всего их выдавали ноги. Этим моментом исследователи человеческих характеров часто пренебрегают, а зря. Наши гости отправились на дело в туфлях, которые сбросили, чтобы неслышно подобраться к веранде. У настоящего мужчины ноги крепкие и мускулистые. У этих же ребят они были… не то чтобы дряблые, но мягкие и нежные — куда более красноречивое свидетельство склонности к предательству, нежели крючковатый нос и бегающие глаза.

В общем, это были местные денди. Такие вступают в партию младотурок и верят, будто новая эра создается посредством болтовни и дешевых трюков. Они выглядели жалкими тварями. Рядом с нашим стойким, верным древним обычаям Нарайяном Сингхом… которого, впрочем, тоже не назовешь простодушным.

 

Глава 4.

«НО ЭТО ПРОСТО УЖАСНО!»

— Сахиб, — начал свой рассказ Нарайян Сингх. — Как ты и приказал, я направился на Христианскую улицу и в указанном тобой месте нашел Юсуфа Дакмара. Он пил кофе в обществе этих людей и еще других. Поначалу они меня не заметили, ибо я вошел в дверь дома, расположенного в трижды двадцати пяти шагах дальше по улице, прошел по крыше, спустился на каменную галерею, что выстроена над кофейней с одной ее стороны, и укрылся там среди скверно пахнущих мешков.

Они беседовали по-арабски. Вдруг вошли еще какие-то люди, имена которых я расслышал и записал на этом листке бумаги. Тогда Юсуф Дакмар запер наружную дверь, сначала на цепочку, а потом на большой ключ, дважды повернув его в замке. Затем он встал спиной к двери, которую запер, на красный табурет с четырьмя короткими ножками и заговорил, сильно размахивая руками, как человек, который хочет воодушевить толпу. Главным образом он говорил о том, что Иерусалим — святой город, а Палестина — святая земля, что обещания тем более святы, если даны в связи с делами веры. Собравшиеся бурно аплодировали. Однако чуть погодя он позволил себе насмехаться над всеми религиями, и они опять хлопали. Он сказал, что союзники, согласившись с доводами англичан, заключили договор с эмиром Фейсалом, по которому он возглавил арабские войска, и они сражались вместе с союзниками против турок и немцев, потеряв при этом сто тысяч своих людей и много денег.

Так, сахиб. Затем он спросил их, много ли из обещанного союзниками эмиру Фейсалу, как вождю арабов, было исполнено или может быть исполнено. И они ответили в один голос: «Ничего!». На что он кивнул, как учитель, когда ученики хорошо отвечают урок. И продолжал, как гуру, обличающий грешников: «Обещание женщины мало значит: кто верит ему? Когда оно нарушено, мужчины дружно смеются. Обещание, вырванное угрозой пытки, ни к чему не обязывает, поскольку тот, кто его давал, не был свободен и не может отвечать за свои дела. Таков закон.

— Обещание, данное в ходе сделки, — продолжал он, — это соглашение вынужденное и может стать поводом для тяжбы. Но обещание, данное в дни войны от имени государства, — это закон, написанный кровью. Любой, кто нарушит его, нарушит долг крови; любой, кто не убьет святотатца, станет изменником, выступившим против Аллаха!» Все с воодушевлением аплодировали этой речи, сахиб, а, когда они умолкли, он велел им хорошенько подумать и самим решить, кто попрал священную клятву. «Арабам!» — отвечали они. «А кому отдали эту страну?» — снова спросил он, возвысив голос. «Евреям!» — прогремел ответ.

И тогда он ненадолго умолк, как учитель, который услышал лишь половину ответа на заданный им вопрос и ждет, когда ученики закончат. Но все молчали. И тут один взревел: «Смерть евреям, во имя Аллаха!», и остальные подхватили его крик. Юсуф Дакмар был доволен и улыбнулся, однако сам этих слов не повторил. Вскоре он продолжал: «Мы, собравшиеся здесь — люди просвещенные. Пусть праздные мечтатели гадают о прошлом и будущем. Настоящее принадлежит нам. И для нас не имеет значения, принадлежит ли Фейсал к потомкам пророка Мухаммеда. Если разобраться, это такое же глупое суеверие, как те, которым предаются христиане, да и не только они. Но есть ли кто, подобный Фейсалу, кто может объединить арабов под своими знаменами?» Они ответили, что Фейсал — единственный из живущих, кому это под силу, и сказали много слов, восхвалявших Фейсала. И каждый раз Юсуф Дакмар кивал. «И все же, — продолжал он, когда они закончили, — Фейсал небезупречен. Порой он ведет себя как глупец, и прежде всего, вот в чем: он требует держать слово даже с теми, кто сам слова не держит». И все собравшиеся послушно, точно ученики, отвечающие урок, повторили, что это поведение безумца.

«Итак, — снова заговорил Юсуф Дакмар, — теперь мы поняли главное. Мы не альтруисты, не одержимые верой, не рабы. Мы люди, обладающие здравым смыслом. И нам предстоит важное дело. Ибо не мы слуги Фейсала, но он наш слуга. Мы используем его, а не он нас. Если он избрал неверный путь, наша святая обязанность — наставить его на путь истинный. Дни самовластного правления миновали. Пробил час для тех, кто радеет о чаяниях народа и станет действовать ему на благо! А поскольку они еще не получили это право, то должны это право завоевать. И именно мы, собравшиеся здесь, представляем истинные заботы и надежды арабов. Потому наш долг — любыми способами заставить Фейсала принять нашу сторону».

И тогда эти трое, сахиб, сидящие ныне здесь, предложили немедленно отправиться в Дамаск и убить людей, дающих неверные советы Фейсалу. Они сказали, что если им дадут денег, они легко смогут нанять несколько дамасских клинков — сахиб, несомненно, знает изречение о жителях Дамаска и острой дамасской стали. На что Юсуф Дакмар заметил с насмешкой, что предпочитает людей достаточно храбрых, чтобы сделать такую работу самим. Разгорелся спор. Они возражали, а он издевался над ними, пока, наконец, этот человек с порезанной стеклом шеей не спросил: «Может быть, ты, Юсуф Дакмар — просто хвастун, которого пугает вид крови?» Похоже, он только и ждал, сахиб, ибо ухмыльнулся и выпятил грудь. «Я, — заявил он, — всегда учу примером, а не наставлениями. Я делаю только то, что считаю необходимым делать. И зарубите себе на носу: я попусту не хвастаю. Ибо человек, — сказал он, — который говорит о себе, вызывает на разговор других, а дела говорят сами за себя. Но я все-таки кое-что скажу вам, а вы послушайте и сделайте выводы. Фейсал отказывается нападать на французов, ибо заверил этих нарушителей обещания, что не нападет на них. Он поклялся англичанам, что защитит евреев, и, похоже, пытается сдержать клятву, хотя и англичане нарушают свое слово. Поэтому кое-кто из друзей в Дамаске, доверяющие мне, решили, что могут действовать от имени Фейсала и против тех, и против других, а Фейсалу останется лишь принять это. В армии Фейсала пятьдесят тысяч человек, и они готовы выступать. Казна Дамаска пуста, так что промедление для нас хуже смерти. Настало время действовать!»

Все слушали его рассказ, как завороженные, в том числе и наши пленники. У сикха потрясающая память. Немногие могли бы, прячась в засаде, часами слушать разговоры на чужом языке и при этом запомнить каждое слово. Но мало того: он передавал интонации и жесты каждого из участников разговора, так что мы получили полное представление о происходящем. Тем временем Мэйбл предложила ему темную бурду, в которой впору дубить кожу и которую здесь именуют «чаем», а Тикнор предложил присесть, но сикх лишь отмахнулся и продолжал, словно опасался, что стоит ему расслабиться, и картина, которая запечатлелась в его сознании, рассеется, как утренний туман.

— Они пришли в сильное волнение, когда он заговорил о подготовке к восстанию, сахиб, — продолжал он. — Один за другим они вскакивали и хвастались, как далеко они продвинулись: один следил за тем, чтобы оружие было в состоянии готовности, другой руководил людьми. А третьи распространяли слухи про евреев и клялись, что по меньшей мере десяти тысячам мусульман, проживающим в Иерусалиме, не терпится начать погромы.

«Пусть Фейсал только нанесет первый удар в Дамаске, — говорили они, — и Палестину зальет кровь».

— А мы сидим здесь и пьем чай! — воскликнула Мэйбл. — А в штаб-квартире танцуют и играют в бридж! Это просто ужасно! Мы должны…

Грим улыбнулся и покачал головой: молчи.

— Нам об этом уже известно, — произнес он. — Не беспокойся. Погромов не будет. Войска спят с оружием в обнимку, в боевую готовность приведены все наличные силы. Продолжай, Нарайян Сингх.

— Итак, сахиб, когда они принялись хвастать и бахвалиться, этот Юсуф Дакмар снова влез на свой табурет и заговорил сурово, словно оглашал решение суда. «Мы должны сделать первый ход, — заявил он. — Так мы вынудим Фейсала следовать за нами, выступив от его имени». На что человек, которому сахиб Джереми сломал кулаком нос, сказал, что письмо с печатью Фейсала очень облегчит дело. «Ибо люди, — сказал он, — которым предстоит резать глотки евреям, попросят сперва доказательств наших полномочий, раз уж мы призываем их к войне с неверными». В ответ на эти слова Юсуф Дакмар от души рассмеялся. «Лучше поздно, чем никогда, — произнес он. — Лучше действовать мудро и проявить предосторожность теперь, чем вовсе о ней забыть! Но как вы глупы! Жалок заговор, который не продуман, за который берутся, не подумав обо всем заранее! Я-то думал об этом уже давно! Я отправил письмо в Дамаск, прося назвать точный срок, и такое письмо нам прислано. Фейсал, как я знаю, не подписал бы подобного письма, но бумага, которой он пользуется, лежит на столе, и я знаю людей, имеющих доступ к его печати. И поскольку моя мольба была своевременна, она встретила одобрение. Письмо, о каком я просил, было начертано на бумаге Фейсала, запечатано его печатью и отослано!» «Но есть ли под ним его подпись?» — спросил один. «Как она там может быть, если он не видел письма?» — ответил Юсуф Дакмар. «Тогда немногие последуют его призыву», — проговорил кто-то. «Возможно, глупцы, вроде тебя, так и сделают, — возразил Юсуф Дакмар. — Однако, к счастью, большинство соображают живее! Послание подписано шифром. Это цифра, равная числу колен в роду Фейсала, если считать от пророка Мухаммеда. Мы скажем людям, что это его тайная подпись, а когда они увидят его печать, неужели они не поверят? Каждый час в Иерусалиме и во всем мире люди принимают на веру вещи куда менее правдоподобные!»

Но в ответ на это, сахиб, еще один человек спросил его: откуда они могут знать, что письмо действительно из Дамаска? «Это вполне может быть подделка, изготовленная самим Юсуфом Дакмаром, — заявил он. — В случае чего, однако, можно подтолкнуть к действию множество мусульман, хотя люди в Дамаске не отреагируют на резню и не ударят по французам. А если все-таки ударят по французам, французы не обратятся к британцам за помощью. Тогда британские войска не будут заняты и смогут защитить евреев и перебить нас, и положение наше станет хуже, чем прежде». На это Юсуф Дакмар опять рассмеялся. «Если вы пойдете в сикхский госпиталь, — сказал он, — то найдете там человека, который принес письмо. Он лежит на койке, в палате наверху, с ножевой раной между лопаток. То была досадная ошибка, ему не повезло; письмо предназначалось мне, но я этого не знал. Что значит жизнь одного глупца? Он заявил, что его ранили евреи. Возможно, он и впрямь верит этому, а письмо у меня в кармане!» — и он похлопал себя в том месте, где был карман, в котором, должно быть, лежало письмо.

Оттуда, где я прятался, сахиб, все было видно. Кажется, он собирался показать им письмо, но тут ему в голову пришла новая мысль. Он наморщил лоб, точно подбирая слова. И, похоже, слушатели были готовы ждать. Но только не я, ибо теперь я знал, где письмо. Я прыгнул в самую гущу собравшихся, упал на чью-то спину, как на подушку, поэтому ударился не слишком сильно. Возможно, я сломал ему кости своим весом — не могу сказать наверняка, потому что очень торопился. Но когда парень упал, я кинулся вперед и, лягнув Юсуфа Дакмара в брюхо, навалился всем телом, а его друзья, в свой черед, на меня. Какое-то время мы извивались на полу, точно клубок змей. Так я добыл письмо.

— Молодец, — кивнул Грим.

— Жаль, меня там не было, — пробормотал Джереми.

— Получив то, за чем пришел, я выбрался из-под навалившихся на меня людей, схватил красный табурет и запустил им в лампу, так что мы очутились в полной тьме. Теперь дело было за малым: отпереть дверь и побыстрее добраться до вас. Тем не менее, я слышал, как у меня за спиной чиркают спичками, и решил, что поступлю не слишком мудро, если побегу, потому что бегущего человека легче преследовать.

Несомненно, сахиб помнит, что между домом, где расположена кофейня, и следующим строением есть каменный контрфорс. Он достаточно сильно выступает, и за ним образуется темный угол, где царят такие грязь и зловоние, что за это следовало бы наказать уличных уборщиков. Там я затаился и, пока преследователи бежали мимо меня по улице, считал их. Я не обнаружил среди них Юсуфа Дакмара и еще троих. Случилось так, что кто-то бежал по улице, и те, кто гнался за мной, приняли его за меня. Меня же интересовали только те четверо. Я подумал, что и Джимгрим-сахиб, несомненно, с удовольствием побеседовал бы с Юсуфом Дакмаром. И вот несколько мгновений спустя Юсуф Дакмар появился, и я услышал, как он говорит с теми тремя.

«Что за глупцы, — сказал он. — Прямо как уличные псы, что кидаются под окно, едва услышав, что оттуда выбрасывают мусор. Но я думаю, что солдат-индус не так глуп, как они. На его месте, — продолжал Юсуф Дакмар, — я не побежал бы далеко, а вел бы себя как лиса, тем более что поблизости немало темных уголков, а до рассвета еще далеко. Подозреваю: он где-то неподалеку. Эти индусы — опасный народ. Нам очень важно не только отобрать у него письмо, но и заставить его замолчать, а это невозможно, если он от нас ускользнет. Если он где-то здесь, мы увидим его, стоит ему покинуть укрытие».

И они стали ждать, сахиб. Несколько минут спустя я немного отдышался и покинул свой угол. Они считали себя мудрыми, и я не стал их разубеждать. Все четверо крались за мной по улицам, не смея подойти близко, пока я не дойду до какого-нибудь уединенного места, а я, не спеша и соблюдая осторожность, повел их прямо к этому дому, где случилось то, о чем сахиб знает. Вот и все, что мне известно об этом деле.

Я, конечно, сейчас освобожден от службы по болезни, но боюсь, как бы у меня не было неприятностей из-за моего мундира, который сильно пострадал во время драки.

Закончив рассказ, Нарайян Сингх продолжал стоять навытяжку, похожий на деревянную скульптуру, какие обычно выставляют на улице возле табачных лавок.

Грим улыбнулся пленникам и спросил, не хотят ли они сделать чистосердечное признание. Понятно, без каких-либо законных оснований, ибо он не предупредил их об их правах и не имел полномочий судьи. Людям, пойманным с поличным при попытке убийства и взлома, по закону должны предоставить адвоката; забавно, что далеко не все честные люди могут на такое рассчитывать. Но, как я уже говорил, правдивая история, рассказанная в присутствии преступников, действует как катализатор при химической реакции. Она побуждает их придумывать все новую и новую ложь, которая быстро испаряется, открывая истину. Но, Господи, что это были за наглые лжецы! Тот, что остался после драки, более или менее цел, заливал за всех троих, а двое других кивали и шепотом подсказывали ему.

— То, что говорит индус, в целом правда. Он спрыгнул с галереи совершенно неожиданно. И это правда, что цель Юсуфа Дакмара — сделать так, чтобы арабы начали убивать евреев. Погромы должны начаться одновременно с нападением на французские войска в Сирии. Но нам троим это не по нраву. Мы не принимали участия в приготовлениях, хотя знаем все подробности. Мы честные люди, принимающие близко к сердцу общественные интересы. И мы шпионили за Юсуфом Дакмаром, чтобы разоблачить его перед властями.

Джереми что-то пробормотал себе под нос. Мэйбл хихикнула, а маленький доктор Тикнор чуть слышно выругался. Но Грим делал вид, что верит их словам и приятно удивлен тем, что услышал. Он важно кивнул.

— Но почему вы преследовали индийца и напали на него на веранде? Это как-то не вяжется с вашими словами, — заметил он, словно не сомневался, что они смогут это объяснить.

— Мы на него не нападали. Это он напал на нас. Для нас с самого начала было очевидно, что индус работает на правительство. И когда Юсуф Дакмар велел нам идти за ним и убить его, мы решили, что настало время разоблачить Юсуфа Дакмара. Мы знали наверняка, что индус понесет письмо какому-нибудь чиновнику на службе правительства. Нужно только сделать вид, будто мы преследуем его, дабы тем самым обмануть Юсуфа Дакмара. Но когда мы добрались до этого дома, Юсуф Дакмар испугался и отказался идти с нами. Он настоял на том, что будет сторожить перед воротами, пока мы подберемся поближе, перестреляем всех, кто окажется в доме, и заберем письмо. Он трус, и мы не смогли его переубедить. И тогда мы решили: прикинемся, будто подчинились, а сами заглянем внутрь через окно и шепнем людям, чтобы они вышли на улицу через задний ход и схватили его. А потом дадим показания властям. И когда мы заглядывали в окно, ища, чем привлечь ваше внимание — это была наша единственная цель, — ваши люди напали на нас, и мы сильно пострадали. Такова правда, и Аллах нам свидетель! Мы честные люди, стараемся соблюдать закон и поддерживать правительство. Поэтому требуем защитить нас. Мы готовы рассказать все, что знаем, и в том числе назвать имена тех, кто готовит заговор.

 

Глава 5.

«НИКТО НЕ УЗНАЕТ. НИКАКИХ БУКЕТОВ»

В течение одного или двух утомительных часов Грим самым дотошным образом допрашивал трех «честных людей» и записывал под их диктовку имена.

Список получился длинный. Тем временем доктор Тикнор по его поручению отправился за полицией, ибо Юсуф Дакмар вполне еще мог прятаться где-нибудь поблизости в надежде убить Нарайяна Сингха. Лишь после того, как полиция увела задержанных в тюрьму (где они на следующее утро полностью отказались от своих признаний), Грим показал нам письмо, которое произвело эффект искры на пороховом складе. Справедливости ради надо заметить, что взрыв получился не столь мощным, как рассчитывал автор этого послания.

— Это не почерк Фейсала, — сказал он, поднеся к лампе листок, украшенный нарядной арабской вязью. — И стиль… Со стилем Фейсала у него общего не больше, чем у верблюда и локомотива. Послушайте:

«Панарабскому Комитету в Иерусалиме милостью Юсуф Дакмар-бея, его окружного президента, приветствие во имя Аллаха.

Вы знаете, прежде нередко случалось, что враги нашей земли и племени терпели поражение, когда, положившись на помощь Высочайшего и подняв зеленое знамя Пророка, мы бросали наши отряды в бой за святое дело.

Вы знаете, что именно так, а не иначе проклятые захватчики были изгнаны, и наше святое знамя было водружено над крышами Дамаска, где, по благословению Аллаха, да развевается оно вечно!

Вы знаете, что те, кто клялся нам в дружбе, доказали с тех пор, что они нам враги, и поэтому суверенное государство, за которое мы боролись, ныне оказалось в позорной власти чужеземцев, отвергающих истинную веру и не держащих слово. Вы знаете, что Дамаск осажден французами, а Палестина в руках британцев, которые принесли нам клятву, но предают нас, арабов, ради евреев.

Так знайте: пробил гас, когда мы вновь, во имя Аллаха, должны завершить начатое, и клинки в наших руках вынудят неверных уступить нам нашу страну. Но даже и тогда мы не вложим в ножны клинков, пока от края и до края наша страна не станет свободной и не объединится под властью правительства, избранного нами самими.

Знайте, что на этот раз не будет ни полумер, ни уступок. Сказано: "Вы не окажете пощады неверному". Пусть ни один еврей не уцелеет, чтобы хвастать, что попирал ногами землю наших предков. Не оставьте ни корня их в земле, ни сеянца, который мог бы вырасти в дерево! Громите и крушите во имя Того, кто никогда не спит, кто держит все обещания, чья всемогущая рука готова уберечь верного.

И для этого велю вам: наберитесь храбрости. И для этого стоит наготове наше войско в Сирии. И для этого назначен день. Знайте, что десятый день после отправки этого письма на заре и есть назначенный срок. Свершим же общее дело ради милости Высочайшего, ожидающей верных.

Во имя Аллаха и Мухаммеда, пророка Аллаха благословенного».

Далее следовала исламская дата и цифровая подпись, а ниже несомненная печать Фейсала. Грим призадумался на миг и выдал соответствующую дату по нашему западному календарю.

— Остается шесть дней, — благодушно заметил он. — Значит, французы намерены штурмовать Дамаск через неделю.

— Да на здоровье! — взорвался Джереми. — Фейсал им задаст! У них только и есть, что алжирцы.

— У французов есть ядовитый газ, — хмуро ответил Грим. — А у людей Фейсала нет масок.

— Пусть обзаведутся!

Это был снова Джереми. Но Грим оставил его реплику без внимания.

— Они собираются взять Дамаск, — продолжал он. — Они ждали только газ, и теперь их ничто не остановит. Они сфабриковали это письмецо после того, как газ подвезли. Теперь, если им удастся схватить Фейсала в Дамаске, они предадут его суду и потребуют для него смертной казни. Вероятно, они надеются каким-то образом получить это письмо обратно, дабы использовать как улику.

— Помедленней, Джим, — вмешалась Мэйбл. — Где доказательство, что это дело рук французов? Разве это не печать Фейсала?

— Да. И его бумага. Но не его почерк.

— Он мог продиктовать письмо, не так ли?

— Не такими словами. Фейсал так не говорит и не пишет. Письмо — явная подделка, что я и докажу, предъявив его Фейсалу. К тому же ребята слегка оплошали. Сейчас я докажу, что это фальшивка. У тебя есть увеличительное стекло, док?

Тикнор незамедлительно подал лупу, и Грим снова поднес письмо к лампе. Поля были довольно широкие и подчищенные, правда, не настолько тщательно, чтобы не виднелись зубцы, и на них можно было разглядеть французское слово «magnifique», написанное довольно тяжелой рукой, твердым карандашом. Такими экспортеры снабжают колониальные правительства, поскольку на родине этот товар сбыть невозможно.

— Это ничего не доказывает, — не унималась Мэйбл. — Все образованные арабы говорят по-французски. Возможно, кого-то в штабе Фейсала просили высказать мнение о письме, прежде чем отправить его… Вот только вчера один араб, ординарец моего мужа, сказал мне, что повязка, которую я сделала раненому в госпитале, — «magnifique».

Возражение было принято спокойно: как раз нечто подобное заявил бы тот, кто подделал письмо, если бы у него потребовали объяснений. Но у Грима на все находился ответ.

— Есть еще кое-какие зацепки, Мэйбл. Прежде всего, синие металлические чернила. Все личные письма Фейсала написаны несмываемым черным веществом из шариков, которые ему дал я; их импортируют из Штатов.

— Но если бы Фейсал желал позаботиться об алиби, он, естественно, не стал бы пользоваться своими особыми личными чернилами, — возразила Мэйбл.

— Тогда откуда взялись его печать и его особая личная бумага? Да, вот еще зацепка. Фейсал пишет на самом чистом арабском, а про автора письма такого не скажешь. Писал иностранец. Возможно, француз, вероятно, армянин, но, скорее всего, турок, и, голову даю на отсечение, один из внешнего круга политиков, которые имеют доступ к Фейсалу и стремятся им управлять, но не пользуются его доверием. Дамаск — это настоящий рассадник такого рода шпионов, людей, которые примкнули к арабскому делу, когда оно казалось близким к победе, а теперь спешат переметнуться. Думаю, я мог бы назвать человека, который это писал… и, похоже, я знаю человека, который черкнул «magnifique». Если я прав, сегодня же ночью Юсуф Дакмар оповестит французов через их агентов в Иерусалиме. Человек, чиркнувший здесь «magnifique», еще до рассвета узнает, что письмо пропало. И как бы я ни был осторожен, стоит мне покинуть Дамаск, это будет известно. Они понимают: первое, что нам может прийти в голову — это показать письмо Фейсалу. Добраться можно только поездом. Дороги тут убийственные, автомобиль точно не прорвется, а кроме того, они подговорили бедуинов, чтобы те убивали каждого встречного. Следовательно, все поезда у них под наблюдением, особенно те, что идут через Хайфу. Ведь любой, кто едет на север, ночует в Хайфе. И они не остановятся ни перед чем, лишь бы вернуть себе письмо. Причин на то две. Пока письмо в наших руках, его можно использовать как доказательство заговора против Фейсала. А как только оно к ним вернется, его можно будет попридержать, а потом использовать против Фейсала, если его когда-либо схватят и предадут суду. Помните дело Дрейфуса? Я выезжаю в Дамаск утренним поездом. Вероятно, возьму машину до Лудда. Если я хочу добраться в Дамаск живым, мне придется убедительно доказать, что письма при мне нет. У них на подозрении любой, кто, по их сведениям, состоит на службе Британии, и такого человека если не прикончат, то ограбят. Рэмсдена слишком часто видели со мной, Джереми мог бы кого-то заморочить, но он уже привлек к себе внимание. А у этих ребят глаз наметанный. Джереми лучше оставить в резерве, равно как и Нараяйна Сингха. Женщина подошла бы лучше всего… Как насчет тебя, Мэйбл?

— Что ты имеешь в виду, Джим?

— У тебя есть знакомые женщины в Хайфе?

— Конечно!

— Ты достаточно хорошо их знаешь? Они пустят тебя переночевать, если ты попросишь?

— Разумеется.

Глаза Мэйбл засверкали. А вот ее супруг встревожился.

— Хорошо. А теперь вот что…

Грим откинулся на стуле, закурил сигарету, не глядя ни на кого, и заговорил. Когда человек излагает свою мысль откровенно безлично, это делает ее как нельзя более личной.

— Фейсал решительно против подобных дел, а он лучший из всех людей, живущих в этой стране. Ему втихаря подложили свинью, и он обречен на проигрыш, как бы ни стал играть дальше. Иными словами, ему объявлен шах, но пока еще не мат. Впрочем, мат предстоит, если французы до него доберутся. И тогда ближайшие двадцать лет арабам надеяться не на что. Я предлагаю спасти Фейсала, чтобы он смог сделать еще одну попытку. И единственный способ этого добиться — переубедить его. А лучшее средство для этого — поддельное письмо, что будет невозможно, если враги Фейсала выяснят, кто его везет. Если мы, то есть Рэмсден, Джереми, Нараяйн Сингх, отправимся в Дамаск, делая вид, будто письмо у кого-то из нас, а на самом деле его повезет женщина, успех обеспечен. Согласна ли Мэйбл Тикнор стать такой женщиной? Вот что главное.

— Слишком опасно, Джим! Слишком опасно! — вмешался Тикнор.

— Прости, старина, опасность грозит нам четверым. Мы же делаем вид, что письмо у нас.

— Женщин на свете много, а жена у меня только одна! — возразил Тикнор.

— Время не ждет, — ответил Грим. — Видишь ли, Тикнор… ты австралиец, старина, а посему не играешь в эти игры. Ты эскулап, зарабатываешь тем, что вправляешь кости, и рад-радешенек, что тело твое еще не скоро попадет в богадельню, душа в ад, а имя в газеты. Легко предположить, что и жена у тебя такова. Бывают офицерские жены, которых хлебом не корми, а дай сделать что-нибудь полезное. Если такая дамочка вдруг отправится в Дамаск, да еще и прямо сейчас, это вызовет подозрения. Но на Мэйбл никто внимания не обратит.

— Не понимаю, почему! Когда эти трое головорезов ввалились сюда, чтобы нас прикончить, ее, по-твоему, здесь не было? Если Юсуф Дакмар кому-то что-то сообщит, тому в дом принесли письмо.

— Юсуф Дакмар оставался на улице. Он понятия не имеет, кто находился внутри. Трое его дружков в тюрьме под замком, и ему до них не добраться. Вы давно живете в этом доме? Со вчерашнего дня, не так ли? Так с чего ты взял, что Юсуф Дакмар об этом пронюхал?

— А если я отправлюсь вместо Мэйбл? — предложил Тикнор, явно обеспокоенный. — Я могу взять увольнительную…

— Она уезжает, а ты остаешься здесь. Следовательно, никакого опасного поручения ей не дали, — не уступал Грим. — Говорю тебе: без женщины нам никуда. Если Мэйбл не поедет, буду искать кого-нибудь еще.

Мэйбл купилась. Не надо быть знатоком человеческой натуры, чтобы понять это по ее глазам и позе. Равно как и то, что Тикнор оставался неколебим. Люди вроде него, привыкшие скитаться, слишком хорошо знают цену решительной и добродушной жене, чтобы поощрять ее, когда ей приспичит искушать судьбу. Ибо хотя на свете есть уйма женщин, которые не прочь странствовать, принимая все, что пошлет жизнь, весьма немногие из них способны не умножать при этом тягот своего спутника. А тем, что знают, как облегчить эти тяготы и умножить радость, воистину цены нет.

Но Грим играл в своей обычной манере — шлепнул свой козырной туз на стол мастью вверх. Когда становится по-настоящему жарко, большинство из нас почему-то забывает про козыри.

— Полагаю, решать тебе, док, — произнес он, поворачиваясь к Тикнору. — Тебе здесь ловить нечего. Фейсал не ищет выгоды. Ему глубоко безразлично, кто станет номинальным правителем арабов, если они получат обещанную независимость. Он вообще может уйти из политики. Но он считает, что должен сделать для арабов все, что только в его силах. Ты рисковал жизнью Мэйбл раз двадцать — когда надо было помогать больным в рудничных лагерях, жертвам малярии и еще Бог знает кому. Теперь перед тобой возможность совершить величайшее дело…

— Ну, если вопрос стоит так… — Тикнор уже колебался.

— И как раз ваш стиль. Никто не узнает. Никаких букетов. Никаких торжественных речей на обеде в вашу честь — когда их произносишь, всегда язык заплетается.

— Берешься за это дело, Мэйбл? — спросил Тикнор, пристально глядя на жену через стол.

— Ну конечно!

— Хорошо, девочка. Только скорей возвращайся… — он опять сурово поглядел на Грима, затем на меня, прямо в глаза, и на Джереми.

— Поручаю ее вам. И если не вернете мне ее живой и здоровой, вам не жить. Ясно?

— Яснее некуда! — произнес Джереми. — Бьюсь об заклад, док… Минутку, парни. Мои прииски в Абу Кеме… Я согласился передать их Фейсалу на любых условиях, на каких удастся договориться. Если дело выгорит, Джим и Рэмми со мной в доле, так? Слушайте, пусть док и Мэйбл получат половину всего, что принесет наша доля.

На то, чтобы уладить этот вопрос, ушло примерно столько времени, сколько ожидалось.

Доктор с Мэйбл пытались отбиваться. Но проще подарить журавля в небе, чем синицу, которую держишь в руке, — я, конечно, говорю о людях, которые твердо стоят на ногах. Дарующий не слишком много теряет, а гордость принимающего не уязвлена, и все довольны.

Мне столько раз давали процент от призрачных Эльдорадо, что я мог бы оклеить соответствующими бумагами стену или, скажем, приличных размеров ванную. Не исключено, что в один прекрасный день я так и поступлю, если где-нибудь осяду. Но единственный дар такого рода, который принес мне что-то, помимо красивой бумажки в позолоченной рамке, — это золотые прииски Джереми. Заметьте, в биржевых списках они не упоминаются.

Была почти полночь, когда мы все решили, но до утреннего поезда у нас еще оставалась уйма дел. В частности, Гриму предстояло склеить из бумаги конверт, который в темноте смотрелся достаточно похоже на письмо Фейсала. Потом с конвертом в руках Грим вышел на улицу, а Нарайян Сингх следовал за ним в тени, держась в пределах слышимости. Мы с Джереми не упускали из виду Нарайяна Сингха, ибо не исключалось, что Юсуф Дакмар собрал шайку, чтобы подстеречь любого, кто выйдет из дома.

Кажется, в ту ночь ему с лихвой хватало бестолковых сообщников. Грим не прошел и пятидесяти шагов, держась посередине дороги, когда за ним, крадучись, последовала одинокая тень — весьма осторожно: хотя им то и дело приходилось пересекать круги света под уличными фонарями, ни я, ни Джереми так и не узнали, кто это был. Нарайян Сингх получил приказ ничего не предпринимать, только охранять Грима в случае нападения, ибо Грим счел, что благоразумней оставить Юсуфа Дакмара на свободе, нежели вызвать развязку, арестовав его. Грим располагал именами большинства местных заговорщиков, и если бы предводителя схватили слишком рано, его не менее опасные подчиненные могли разбежаться и уйти от наказания.

За Яффскими воротами, в темном переулке близ гранд-отеля, обычно в любой час ночи стоят два-три кэба, готовые подвезти припозднившихся христианских джентльменов, которые смотрят на вино, когда оно краснеет… или приобретает какой-нибудь другой цвет. Сейчас кэбов было три, и Грим уселся в первый попавшийся, беспечно помахав конвертом под фонарем. Юсуф Дакмар взял второй экипаж и велел вознице следовать за Гримом. Нам, естественно, достался последний, и мы впихнулись втроем на заднее сиденье, чтобы следить за экипажами впереди. Но едва мы выехали из городских ворот, Юсуф Дакмар оглянулся и, заподозрив неладное, велел вознице нас пропустить. Остановись немедленно, мы бы позорно прокололись, так что оставалось только прикрыть лица, проезжая мимо. Затем мы посадили Джереми на переднее место, поскольку он выглядел как араб, и узнать его было труднее всего. Юсуф Дакмар следовал за нами на солидном расстоянии, и по мере того, как тощие лошади медленно взбирались на Масличную гору, где находилась штаб-квартира, расстояние между кэбами росло. К тому времени, когда мы поравнялись с постом охраны и ответили на оклик часового-сикха, впереди было не разглядеть даже тени Грима, и лишь порой сзади доносился цокот копыт, который указывал, что Юсуф Дакмар все еще едет следом.

 

Глава 6.

«ЗНАКОМЫЙ ВРАГ ЛУЧШЕ…»

Этой ночью Юсуф Дакмар показал нам удаль. Возможно, это отчаяние лишило его благоразумия. Не исключено, что он вообще отличался необычайной дерзостью и при этом отлично соображал. Но нам было бы легче добраться следом за Данте в долину смерти, чем до психоаналитических орудий, с помощью которых мы смогли бы расколоть его. Я могу сказать, что он сделал, но понятия не имею, почему.

Большой хоспис, который немцы выстроили на вершине Масличной горы во славу своего кайзера, стоял, точно тень среди теней, внутри двора, окруженный весьма высокой стеной. Столь же внушительного вида охрана во главе с индийским офицером находилась в караулке у арки главных ворот, откуда нас окликнул часовой. Один часовой стоял у подножия лестницы под портиком у главного входа, и еще один вооруженный страж обходил территорию. Однако оставалась пара дверей, запертых, но не совершенно недоступных: за ними часовой мог наблюдать, лишь двигаясь в их сторону. У любого достаточно ловкого малого имелось по меньшей мере пять минут, в течение которых он мог бы проскочить за спиной бдительного стража в любые из двух ворот, ведущих к местопребыванию начальства.

Одинокий огонек в окне верхнего этажа наводил на мысль, что ночной дежурный бодрствует, но крики сов и вздохи ветра в кустарнике делали штаб больше похожим на заброшенный старинный замок, нежели на череп, вмещающий мозг Администрации.

Мы слышали, как Юсуф Дакмар остановил экипаж в двухстах ярдах от нас. Возница развернул лошадей и направился обратно в Иерусалим. Он не призывал Аллаха в свидетели того, что ему следует получить вдвое больше. Он не нахлестывал в ярости лошадей. Посему мы предположили, что он не получил платы, а значит, Юсуф Дакмар уехал, удостоверившись, что письмо Фейсала добралось до штаба. Он явно не утруждал себя работой мысли. Подобного рода небрежно брошенный взгляд стоил жизни тысячам добрых людей. Умозаключение, типичное для четырех утра; ум, как и храбрость, в эту пору нуждается в понукании десятника, старшего сержанта или боцмана, смотря по обстоятельствам.

Часовой отворил ворота, пропуская нас, после того как перекинулся парой слов с Нарайяном Сингхом, а человек, опиравшийся о штык под портиком в конце проезда, и вовсе ни о чем не стал нас спрашивать. Полагаю, он решил, что мы важные птицы, раз мы до него добрались. С тех пор я верю всем россказням о шпионах, которые проходят всюду, не зная ни пароля, ни отклика, в разгар боевых действий. Ибо мы трое — состоящий на службе сикх, австралиец, переодетый арабом, и американец в гражданской одежде — пришли без доклада и досмотра в здание, где хранились все секреты Ближнего Востока.

В течение десяти минут мы разгуливали по коридорам, спускались и поднимались по лестницам, тщетно разыскивая Грима. Время от времени мы натыкались на слуг, храпящих на циновках по углам, а один раз большая псина подошла и обнюхала нас, но никакого возражения против нашего пребывания не высказала. Джереми пнул одного парня; тот проснулся, принял моего друга за араба, обругал его на трех языках, призвав ему на голову проклятье трех богов, после чего опять уснул. Я не мог избавиться от ощущения, что мы невозбранно гуляем в главном хранилище Казначейства, и никто не заметит, если нам вздумается набить карманы всем, чем мы пожелаем. Это здание занимает целые акры. Мы дважды описали полный круг по верхним и нижним коридорам, стучали в дюжины дверей, но не получили отклика и наконец попали в вестибюль.

Тогда мне пришло в голову, что Грим мог попасть в здание через какую-то неприметную дверь — возможно, с восточной стороны, и мы отправились туда. Мы добрались до северо-западного угла здания, когда Нарайян Сингх, державшийся на шаг впереди, внезапно остановился и, воздев обе руки, призвал к тишине. Кого бы он ни увидел в тени, этот человек должен был нас услышать. Впрочем, нередко случалось, что офицеры, разгулявшись, спускались сюда и болтались по крыльце и дорожкам после полуночи, так что наше молчание могло встревожить скорее, чем шум. Я заговорил, как ни в чем не бывало, одновременно вглядываясь в темноту. Однако прошло несколько секунд, прежде чем я рассмотрел то, что в один миг заметили зоркие глаза сикха… и то, что чуть раньше меня обнаружил Джереми.

Примерно в десяти шагах от нас рос куст магнолии, он отбрасывал столь густую тень, что участок, который она покрывала, казался бездонным провалом. И на дне этой пропасти двигалось что-то яркое, похожее на отсвет одинокого огонька из верхнего окна на рукояти ножа или на пуговице. Это «что-то» шевелилось в такт дыханию человека.

Если в мире существует хоть какая-то определенность, она имела место здесь и сейчас. Здесь находился тот, кто не имел права здесь находиться, и он затаился в тени — предположительно с намерением учинить нечто скверное. Правда, я тоже не имел никакого права здесь находиться. Джереми и Нарайян Сингх как служащие британской армии подлежали дисциплинарному взысканию, а мне вполне могли велеть покинуть страну. Для этого нам было бы достаточно сдуру увидеть то, что нам видеть не положено, и тем самым пробудить бы страстную жажду мести у какого-нибудь должностного лица, которое этим неположенным занималось. Это могла быть, скажем, тайная любовная интрижка.

Я взял своих спутников под руки — особенно Джереми — и потянул их вперед. Объяснился я чуть позже, шепотом, после того, как мы обогнули угол здания.

— Пусть кто-нибудь из нас предупредит охрану. Если мы попытаемся выяснять, что там такое, и затеем бучу, то скорее получим пулю от часового, чем благодарность.

И вот Нарайян Сингх двинулся к караулке, ибо лучше всех нас подходил для того, чтобы объяснить суть дела офицеру-сикху, а мы с Джереми, прячась среди теней, вернулись туда, где нам был слышен любой звук, доносящийся из-за темной магнолии, и где мы сразу увидели бы, если кто-то покинет это убежище.

Знакомо ли вам некое неизвестное науке чувство, возникающее, когда рядом с вами кто-то движется в темноте? Я взглянул в сторону Джереми, уверенный, что он пытается встретиться со мной взглядом, хотя и не видел его. Только животные избегают в темноте непроизвольных движений, обычных при свете дня, — люди не настолько себя контролируют. Мы оба услышали голос Грима, говорящего по-арабски, — голос, который невозможно с чем-то спутать.

Кроме Грима, там было еще двое, и Грим говорил с ними.

— Руки на плечи друг другу… Так и стойте! Не двигайтесь! Я намерен еще раз обшарить все ваши карманы. Итак, мистер Шаркиан… А! Да у вас там, никак, хорошенький стволик, с перламутром на прикладе. А разрешение есть? Ладно, нет оружия, не нужно и разрешения, не так ли? И бумаги… Машалла! Бумаги-то сколько! Наверно, чертовски важные бумажки, если вы прячете их под рубашкой. Как я понимаю, вы собираетесь их продать, а? Скверно, скверно. Эй, не убирай руки с плеч мистера Шаркиана, Юсуф Дакмар, не то мне придется применить силу! Что-то я сомневаюсь, мистер Шаркиан, что для общества будет лучше, если спровадить вас в тюрьму: вам нужно непременно принять ванну. Какая жалость: клерк Администрации не имеет возможности помыться, не так ли? Ладно, бумаги я потом почитаю, а пока мы узурпируем прерогативу Судьбы и начертаем кое-какое будущее. Вы оба, слушаете? Знаете, кто я такой?

Ответа не последовало.

— А вы что скажете, мистер Шаркиан?

— Думаю, вы майор Грим.

— А, хотите мне польстить? Неважно. Представим себе, будто я майор Грим, переодетый арабом. Только давайте и дальше говорить по-арабски, а то я заговорю по-английски и сразу вас разочарую… Итак, допустим, я переодетый майор Грим. Что бы он сделал в подобных обстоятельствах? Перед ним Юсуф Дакмар, разыскиваемый за убийство в городе, о нем также известно, что он затевает еврейский погром, его только что видели перебирающимся через стену за спиной часового и застигли во время беседы с мистером Шаркианом, доверенным клерком Администрации. К сожалению, я не слышал всей вашей беседы, а то было бы проще решить, что сделал бы на моем месте майор Грим.

— Нечего играть с нами в кошки-мышки, — прорычал один из пленников. — Говорите, что вам нужно. Если бы вы были майором Гримом, вы бы передали нас офицерам, которые только что прошли мимо. Вы здесь тоже незаконно. Говорите быстрее, пока не пришла охрана и не арестовала нас всех!

— Да, побыстрее, — подхватил другой. — Я не хочу, чтобы меня тут поймали. А что до бумаг, которые вы отобрали… Если мы попадемся, я скажу, что вы украли их в штабе — вы и Юсуф Дакмар. И что я пошел за вами, чтобы их вернуть, а вы вдвоем на меня напали!

— Очень хорошо, — в голосе Грима звучало удовлетворение. — Я вас отпущу. Думаю, вы опасны. И вам лучше поторопиться, потому что я слышу, как приближается охранник.

— Тогда верните мне бумаги!

— Ага! Вы подождете и поговорите о них с охранником или немедленно уйдете?

Клерк-армянин не ответил, но встал и скользнул прочь.

— Почему вы отпустили этого дурня? — спросил Юсуф Дакмар. — Теперь он разбудит кого-нибудь из офицеров и затеет переполох, заявив, что мы его ограбили. Слышите? Это охранники! Бежим!

— Не торопись! — Грим заметно повысил голос, словно желал, чтобы его услышали: — Думаю, люди, которые только что прошли мимо, вовсе не офицеры. Возможно, они посторонние. Не исключено, что один из них туго соображает и ведет охрану в неверном направлении!

— Тогда не шуми так! — отозвался Юсуф Дакмар. Джереми, который, как правило, соображает в десять раз быстрее моего, немедленно скользнул в тень, чтобы найти Нарайяна Сингха и увести охранников в другую сторону. Я ему не завидовал: в темноте сикхи сперва пускают в ход клинок и только потом выясняют, кто идет. Однако австралиец достиг своей цели. Нарайян Сингх сохранил ему жизнь, а охранник арестовал его на общих основаниях. Было слышно, как Джереми и Нарайян Сингх без конца поминают Грима. Юсуф Дакмар был не глухим.

— Ага! — воскликнул он. — Слышишь? Они говорят о майоре Гриме. Ты будешь глупцом, если задержишься здесь хоть немного. Этот Грим — сущий дьявол, уверяю тебя. Если он нас найдет, мы оба пропали.

— Сперва нас надо найти, — ответил Грим, и можно было почти слышать, как он улыбается.

— Тогда быстрее! Что тебе нужно? — огрызнулся Юсуф Дакмар.

Ответ Грима был самой большой неожиданностью той ночи. И поразил меня не меньше, чем Юсуфа Дакмара.

— Мне нужно письмо, которое прислал эмир Фейсал!

— У меня его нет! Клянусь, нет!

— Это я уже знаю. Ведь я тебя обыскал. Где оно?

— Спроси Аллаха. Его похитил сикх, который передал его кому-то в доме близ военного госпиталя, а тот человек, в свой черед, передал его арабу, который принес его сюда. Я надеялся, что Шаркиан его опять выкрадет, но ты все испортил. Теперь Шаркиан обернется против меня, чтобы спастись. Зачем тебе это письмо?

— Нужно! — ответил Грим. — Французский агент…

— Что? Сиди Сайд? Ты его знаешь?

— Конечно. Он заплатил бы мне за него тысячу фунтов.

— Да изменит Аллах его лицо! Он предложил мне только пятьсот!

— Значит, ты его уже видел? — спросил Грим. — Я тебе не верю! Где ты его видел?

— По дороге сюда. Он остановил мой кэб, чтобы поговорить со мной у подножия холма.

Я начал понимать, к чему ведет Грим. Он установил, что французский тайный агент уже идет по следу письма, а это, в свою очередь, объясняло, почему он не схватил Юсуфа Дакмара и не отправил в тюрьму. Использовать этого прохвоста в соответствии с обстоятельствами было куда умнее. И Юсуф Дакмар угодил прямиком в ловушку.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Зови меня Омаром, — предложил Грим.

— Так ты турок? Ну, Омар, давай поможем друг другу раздобыть письмо и поделим награду. Сиди Сайд сказал мне, что британцы наверняка покажут письмо Фейсалу и, если смогут, тайно. Они попытаются послать это письмо в Дамаск. Давай установим, кто возьмет его, и устроим на него засаду.

— С чего бы мне с тобой делиться? — Грим был слишком хорошим актером, чтобы соглашаться, не поторговавшись.

— Потому что иначе у тебя ничего не выйдет. Я испугался тебя, когда ты застал нас с Шаркианом врасплох. Но теперь я знаю, что ты шпион, которому платят французы, и не боюсь тебя, пусть даже у тебя мои револьвер и кинжал. Ты не посмеешь меня убить, потому что я громко позову на помощь, и сюда прибежит охрана. Ты рискуешь не меньше моего. Либо ты согласишься работать со мной, а потом мы поделим награду, либо будешь работать один и ничего не получишь за труды, ибо я найду сообщников, которые помогут мне отнять у тебя письмо после того, как ты его украдешь!

Полагаю, любой, кто имел бы преступные намерения, легко поддался бы на подобный шантаж. К тому же у Грима времени было в обрез, и он не мог позволить себе продолжать спор.

— Я вижу, ты человек решительный, — заметил он. — Твои требования неразумны, но мне придется согласиться.

— Тогда верни мне мой пистолет!

— Нет, он мне нужен. Свой я одолжил нынче вечером одному человеку, который его еще не вернул. И сейчас я грозил вам простой деревяшкой. Придется тебе раздобыть другой.

— В Иерусалиме оружия не достать. Верни мне мой.

— Нет, я приберегу его, чтобы защититься от тебя.

— Но почему? Тебе незачем меня бояться, если мы работаем вместе.

— Потому что я намерен рассказать тебе то, что знаю. И, возможно, мне придется пристрелить тебя, если ты что-то выдашь.

— Ладно, говори.

— Я был умнее тебя, — учтиво и мягко произнес Грим. — Я знал, кто приказал сикху украсть у тебя письмо, и прятался в его доме, когда ему его принесли. Я слышал разговор, который последовал за этим, и знаю, что они будут делать.

— О, это было очень ловко. Рассказывай дальше.

— Три человека собираются отвезти письмо в Дамаск, но кто именно его повезет, я не знаю. Один из них араб. Другой американец. Третий — тот самый сикх, который отнял у тебя письмо. Они поедут поездом из Лудда, и я уже нанялся слугой к американцу.

— Это ты весьма ловко придумал! — воскликнул Юсуф Дакмар

— Конечно, — согласился Грим. — Но, думаю, неплохо выйдет, если у меня будет сообщник, и ты сгодишься не хуже любого другого. Если я украду письмо, меня могут в этом обвинить; но я могу передать его тебе, а затем позволить обыскать себя, и им придется передо мной извиниться.

— Верно, верно! Великолепно!

— Значит, тебе имеет смысл сесть на утренний поезд на Дамаск, — продолжал Грим. — Но запомни: если ты приведешь с собой других, я решу, что ты намерен меня провести. И застрелю тебя из твоего же пистолета, после чего попытаюсь скрыться. Если разобраться, ты можешь считать себя покойником, Юсуф Дакмар, — с той минуты, когда я заподозрю, что ты мухлюешь.

— То же касается и тебя, — пылко ответил Юсуф Дакмар.

— Значит, мы друг друга поняли, — произнес Грим. — Лучшее, что ты можешь сделать, прежде чем сядешь на поезд, — это снова повидаться с французским агентом.

— А какой в этом прок? Он раздражен, зол. Задаст мне тысячу вопросов, и все.

— Тем больше смысла в вашем свидании. Ты сможешь его успокоить. Нехорошо, если толпа глупцов будет приставать к нам по дороге. Нам нужно спокойно сделать дело и поделить награду. Поэтому ты должен убедить его, что непременно раздобудешь письмо — пусть только предоставит все тебе. Не пожалей сил, чтобы его убедить, объясни, что любое вмешательство испортит дело. Поскольку я пока сделал много больше твоего, пусть это будет твоей долей, чтобы сравнять счет: иди к

Сиди Сайду, французскому агенту, и позаботься, чтобы он не помешал нам, пытаясь помочь.

— Очень хорошо. Я это сделаю. И мы встретимся на вокзале утром?

— Нет. Те, с кем я, поедут в Лудд на машине. Ты увидишь, как мы там садимся на поезд. А теперь ступай, пока часового нет на месте.

Я не видел, но слышал, как Юсуф Дакмар встал и ушел. Едва ли он успел удалиться достаточно, чтобы ничего не услышать, тишину снова нарушил голос Грима:

— Ты тут, Рэмсден?

Я не ответил, но подошел поближе.

— Слышал, о чем мы говорили? — спросил он.

— Да. Почему ты не арестовал обоих мерзавцев и не покончил с этим?

— Враг, которого знаешь… — в его голосе звучала знакомая смешинка. — Очень важно увести французского агента, который может пустить по нашему следу пятьдесят гончих вместо одной.

— Почему бы тогда не послать к французскому агенту военную полицию?

— Не могу. Франция и Великобритания — союзники. К тому же французы могут отплатить нам, разделавшись с нашим агентом в Дамаске. Мудрый человек двадцать раз подумает, прежде чем рыть другому яму. А добились мы, как я полагаю, вот чего: единственный, кто нам угрожает, — это Юсуф Дакмар, а он только и умеет, что трепать языком. И думаю, мы наверняка отвели подозрения от Мэйбл Тикнор. Теперь все, что мне осталось, — это пойти вон в ту комнату, где горит свет, и обсудить дела с шефом.

— Если так, то он тут единственный, кто не спит! — заметил я и рассказал Гриму, что мы видели внутри здания.

— Да, — подхватил он. — Все правительства таковы. Горазды болтать о корабле государства, но если бы кто-то так правил кораблем, тот налетел бы на рифы и затонул в первую же ночь плавания. Отправляйся-ка ты домой и поспи часок. Я разбужу тебя в семь.

— В поезде будем по очереди, — ответил я. — А теперь пошли вызволять Джереми. Думаю, его забрала охрана. Скажи, ты нарочно повысил голос, чтобы кто-то из нас пошел и отвлек охранников?

— Конечно. Я узнал ваши голоса, когда вы проходили мимо, и первым делом твой. И слышал, как вы дышите, когда вы тайком вернулись. Вы чуть не испортили мне игру, впутав сюда часового, но в итоге спасли.

— Просто чудо, что сикхи не застрелили Джереми в темноте, — ответил я.

— Еще бы, — согласился Грим. — Полагаю, он слишком полезен, чтобы позволить ему умереть прямо сейчас… — он опустил голову в раздумье, пока мы шли рядышком. — Все висело на волоске. На волоске. Что же, ты прав. Пошли, вызволим его.

 

Глава 7.

«ЭТО РЕЧИ БЕЗУМЦА!»

В последний момент Грим слегка изменил планы. Мэйбл Тикнор покинула Иерусалим поездом, как мы и условились, но Нарайяна Сингха отправили тем же маршрутом, чтобы за ней присматривал. Будучи сикхом, он мог сидеть в коридоре, не привлекая особого внимания, а поскольку его нарядили по такому случаю торговцем, дела которого идут не худшим образом, — ехать первым классом и избавиться как от ненужных расспросов, так и от подозрений.

Мы с Гримом и Джереми поехали в Лудд, наняв машину. Оба мои спутника были в арабских костюмах, а я изображал туриста. Джереми выступал в роли бывалого путешественника, который знает Аравию вдоль и поперек и намерен показать мне Дамаск за обычное вознаграждение.

На платформе толпился народ, и мы оплатили поездку в купе, не вызвав ни у кого особого любопытства. Здесь были британские военные всех званий, египтяне, евреи, греки, армянские беженцы, мальтийцы, курды, два-три турка, черкесы, какие-то люди, прибывшие аж из Бухары, туркмены, уроженцы Индии всякого племени и веры, горстка бедуинов, чувствовавших здесь себя явно хуже, чем в родной пустыне, и бесчисленное множество местных арабов. Примерно половина из них, взбудораженная пронзительными воплями женщин, ударилась в панику и дралась у маленького окошечка, где нахальный левантинец отстаивал свое право на самоопределение, мешая как можно большему числу народа попасть на поезд. Я мельком заметил в переднем купе нашего вагона Мэйбл Тикнор, а Грим указал на Юсуфа Дакмара, который выглядывал из окна вагоном дальше. Его лицо было полным, нездоровым, с маленькими холодными глазками, крючковатым носом и маленькими ртом с оттопыренными губами. Феска сидела у него на голове под пьяным углом, усиливая впечатление надменного самодовольства. Этакая иллюстрация к древней, как мир, загадке: как человек с таким лицом и таким бесстыдством, написанным на нем, умудряется вести за собой других и убеждает их высиживать яйца измены, которые подкладывает в их гнезда, словно кукушка?

Он лукаво ухмыльнулся Гриму, когда мы проходили, и Грим, разумеется, ответил такой же ухмылкой, а потом слегка кивнул в мою сторону, и Юсуф Дакмар убрался от окна, явно удовлетворенный.

— Теперь он потратит уйму времени, чтобы изучить тебя, — вполголоса пробормотал Грим. — Нам лучше бодрствовать по очереди, не то еще сделает тебе вскрытие.

— А на что у моих сапог носки? — огрызнулся я. — Один точный удар — и международная проблема решена.

— Спокойно, — одернул меня Грим. — Он будет нам нужен, пока мы не покинем Хайфу. Французский агент дал телеграмму, и в Хайфе нас будет ждать целая банда, но Юсуф Дакмар заставит их умерить пыл, если мы не лишим его надежды.

И мы устроились в своем купе, наскоро удостоверившись, что с Мэйбл все в порядке. После этого в течение пары минут мне казалось, что нам предстоит спокойное путешествие. Нарайян Сингх сидел на складном табурете в коридоре и дремал, приоткрыв один глаз, точно верный пастушеский пес. Казалось маловероятным, что существо вроде Юсуфа Дакмара может омрачить нам жизнь. Посему я предложил бросить монетку, чтобы решить, кому спать первым. Мы вытащили монеты; машинист подал назад, как это делается, прежде чем поезд тронется, когда Юсуф Дакмар появился в дверях нашего купе со всеми своими пожитками и потребовал для себя места под предлогом, что ему якобы негде больше устроиться.

Есть в купе нечто такое, что побуждает всякого, кто попадет туда первым, смотреть на всех остальных как на непрошеных и незваных гостей. Мы бы тоже никому не обрадовались, но предпочли бы свинью Юсуфу Дакмару. Джереми — демократ из демократов, он не жаловался, когда пришлось спать между ног у мертвой лошади под проливным дождем на поле боя, в обнимку с завшивленным пленным турком, поскольку иначе было не уместиться под одним одеялом. Но и он сразу ощетинился.

— Имши! — грубо рявкнул он.

Но Юсуф Дакмар пришел в восторг. Если он сомневался, что один из нас везет тайное письмо, то такой прием убедил его вполне. К тому же наш закадычный враг был из тех невеж, которым доставляет удовольствие соваться туда, где их видеть не хотят. Он занял угловое место против Джереми, подобрал под себя ноги, достал сигарету и вызывающе улыбнулся. Хотя готов биться об заклад: эта ухмылка имела целью вызвать наше расположение. Прежде, чем поезд проехал милю, он достал газетный сверток и принялся за еду. Не секрет, что людей чаще губит не то, что они едят, а то, как они едят. Не верите? Поживите недельку-другую в лагере с человеком, который жует мясо с открытым ртом, и у вас скоро появится желание его убить. Я знаю ученого, который утверждает, что по-настоящему Каин убил Авеля за то, что Авель чавкал за едой.

— Тебя бы следовало закопать по шею и кормить с лопаты, — сообщил ему Джереми на грубом английском, послушав некоторое время его соло.

— Да-да! Именно так поступают с преступниками в Персии, — добродушно ответил он с набитым козьим сыром ртом, — а отверстие заваливают гипсом. Когда начинается дождь, бедолагу стискивает так, что кровь выступает изо рта и глаз, и он умирает в мучениях. Но с чего это ты вздумал говорить со мной по-английски? Если мы оба арабы, почему нам не беседовать на родном языке?

— Мой зад — это мой зад, а страна — это ее правители, — ответил Джереми по-арабски, вставив самую грубую пословицу, какую мог вспомнить в этот миг.

— А? И кто же ее правитель? Кто должен стать ее правителем?

Юсуф Дакмар украдкой взглянул на Грима, и его холодные глазки засияли, как у голодной бродячей собаки. Он бросил пробный шар, и зрелище становилось интересным.

— Я слышал, — продолжал он, — что люди болтают о новом правителе этой страны. Как думаешь, каковы шансы у Фейсала?

Сказав это, он искоса бросил на меня быстрый и пронзительный взгляд. Грим устроился поудобней в своем углу, сел по-турецки и с довольным видом следил за игрой. Джереми, перехватив взгляд Юсуфа Дакмара, начал выстраивать собственную комбинацию. Он совсем как Толстый Мальчик в «Пиквикском клубе», хотя толстым его не назовешь, он длинный и тощий — любит, чтобы у других побежали мурашки по телу, а поэтому имеет вкус к черному юмору. Сейчас он в буквальном смысле слова расчехлял свое оружие. Сначала бритву — он поточил ее, осторожно проверил большим пальцем и положил себе в носок, а потом пару минут разглядывал горло Юсуфа Дакмара, словно прикидывал, как половчее ею воспользоваться. Как только впечатление слегка сгладилось, он достал пистолет. Один из экземпляров, которые не выстрелят, если не взвести курок, но Юсуф Дакмар этого не знал, и если его кровь могла застыть в жилах, не сомневайтесь: это случилось. Джереми вел себя так, словно ничего не смыслил в оружии, и за пятнадцать минут проделал с ним больше трюков, чем щенок с клубком бечевы. Один из номеров, страшно заинтересовавшим Юсуфа Дакмара, выглядел так: поднять перед собой полувзведенный пистолет и попытаться спустить курок, шлепнув по нему ладонью. Наш багаж в основном лежал на полу, но один весьма увесистый чемодан покоился в сетке прямо над головой Юсуфа Дакмара. Потеряв интерес к пистолету, Джереми встал, чтобы его осмотреть, но тут поезд замедлил ход, и он, воспользовавшись толчком, умудрился уронить чемодан на колени сирийцу. Понятно, что тот выругался; Джереми притворился, что принял оскорбление на свой счет, и тут же обозвал обидчика Ханной, сыном Манны, который прожил тысячу и один год и никогда не знал радости.

Пока Юсуф Дакмар приходил в себя после столь мощного потрясения, настал наш черед есть сэндвичи. Но не успели мы закончить трапезу, как Джереми возобновил игру, внезапно спросив жутким шепотом, где «оно». Он принялся охлопывать себя, ощупывать потайные карманы, затем подошел ко мне и притворился, будто намерен меня обыскать. Я воспротивился, с видимой неохотой порылся у себя карманах и сообщил, что мы вполне можем вернуться обратно ближайшим поездом, если потеряли столь важный документ.

Прежде чем выехать, мы положили поддельный конверт, который Грим носил накануне ночью в руке, в бумажник, а бумажник доверили Джереми, чтобы при случае обеспечить алиби для Мэйбл. Теперь Грим принял эстафету и напомнил мне — почтительно, как и подобает слуге, который обращается к хозяину, — что я принял все надлежащие меры предосторожности и в любом случае не виноват.

— Но думаю, оно отыщется, — с надеждой проговорил он. — Иншалла (если будет угодно Аллаху), оно не потеряно, но лежит в бумажнике, в кармане твоего безмозглого друга.

Тогда Джереми вернулся в угол и принялся искать бумажник, который, само собой, нашелся — правда, для этого пришлось вытряхнуть всю одежду. Джереми взволнованно осмотрел свою находку, потом вытащил поддельный конверт и замахал им так неистово, что даже человек, чьи глаза зорки, как у ястреба, не смог бы его толком рассмотреть.

Затем он уронил конверт на пол, заваленный вещами, и опустился на колени, чтобы его подобрать. В целом свете не сыскать более ловкого фокусника, чем наш австралиец: конверт исчез, а Джереми стал клясться, что не может его найти. Отчаяние он тоже разыграл мастерски, требовал, чтобы Юсуф Дакмар встал и помог ему в поисках. Сирийцу не хватило самообладания, чтобы изобразить сомнение. Его холодные глазки едва не выскакивали из орбит, когда он упал на четвереньки и начал поиски. В тот момент меня больше всего занимало одно: как он собирается вернуть письмо, если случится невероятное и он найдет конверт первым. Трудно было придумать большую нелепость, ведь заглядывать было, собственно, некуда. После этого три сумки были подняты, и мы обследовали место под ними, нашим взглядам предстал весь пол купе, не считая участка, занятого моими ступнями. Джереми потребовал, чтобы я их поднял, добавив замечание по поводу их размера, которое счел подходящим, — и все это, повернувшись своей пятой точкой к Юсуфу Дакмару.

Грим прыснул, и мы с ним переглянулись. Искушение было слишком велико, Юсуф Дакмар не устоял и попытался обшарить карманы Джереми сзади — нелегкая задача, ведь сперва требовалось обнаружить сами карманы в свободных складках арабского костюма.

Тут настроение Джереми изменилось. У него проснулась подозрительность. Он поднялся, вернулся на свое место и бросил на Юсуфа Дакмара испепеляющий взгляд, а тот удалился в свой угол и попытался сделать вид, будто не раскусил его игру.

— Не иначе, как ты вор, один из тех дьяволов из Эль Кали с проворными пальцами! — внезапно выпалил Джереми после трехминутного молчания. — Не иначе, как это ты украл у меня письмо! Ты хитрый дьявол, прикинувшийся святошей, не так ли? И все же ты подобен человеку без ногтей, который ничего не получает, когда царапается. Твои труды пошли прахом. Верни мне письмо, или, клянусь Аллахом, я переверну тебя вверх тормашками!

Юсуф Дакмар опроверг обвинение со всем пылом, присущим негодяю, который в кои-то веки обвинен напрасно.

— Бородой Пророка и моей честью клянусь, что я не трогал твоего письма. И не знаю, где оно.

— Покажи мне бороду Пророка, — потребовал Джереми. — Покажи мне твою честь!

— Это речи безумца! Как я могу показать то или другое?

— Тогда как ты можешь клясться тем, что нельзя увидеть? Ты, отец легких слов и злых дел, отдай мне письмо!

Тогда Юсуф Дакмар воззвал ко мне, предположив, что я несу ответственность за Джереми.

— Вы видели, эфенди, не так ли? Я пытался ему помочь. Но тот, кто играет с кошкой, непременно пострадает от ее когтей. И вот теперь он обвиняет меня в краже. Я призываю вас в свидетели, что ничего не брал.

— Вы должны его простить, — ответил я. — Это очень важное письмо. Если его не найти, последствия могут быть бедственными.

— Клянусь Аллахом, оно будет найдено! — взорвался Джереми, обдав Юсуфа Дакмара еще более яростным взглядом. — Взгляните на его лицо! Взгляните на его недобрые глаза! Он явился сюда с целью шпионить за нами и украсть это письмо. Самое время испробовать на нем мою бритву. Клянусь не бородой Пророка или чьей-нибудь честью, но бритвой в моем носке, что письмо у него, и что я получу его обратно!

Если брошен такой вызов, отступать грех. Уверенный в своей невиновности, Юсуф Дакмар решил идти напролом. И принялся выворачивать свои карманы, раскладывая их содержимое на сидении на глазах у Джереми. Джереми наблюдал, как растерянный щенок, и хмурил лоб. Процесс занял немало времени, ибо сириец носил нечто вроде допотопного западного костюма с претензией на последнюю моду, а это подразумевало наличие всех карманов, какие только способен изобрести портной. Содержимое их включало кинжал и складной нож с длинным обоюдоострым лезвием, но конверта там не оказалось.

— Теперь ты доволен? — спросил сириец, выворачивая наизнанку два потайных кармана в подкладке жилета.

— Меньше, чем когда-либо! — отрезал Джереми. — Пока я не увижу тебя нагишом, я тебе не поверю.

Юсуф Дакмар вновь повернулся ко мне. Он был терпелив, как и подобает настоящему шпиону.

— Неужели я должен подвергнуться такому бесчестью? — воскликнул он. — Я должен раздеться?

— Клянусь Аллахом, если ты этого не сделаешь, я разрежу твою одежду бритвой! — объявил Джереми.

Тут мы подъехали к станции, и пришлось ждать, пока поезд не тронется. К этому времени Юсуф Дакмар принял решение. Пока поезд набирал скорость, он сбросил пиджак, жилет и начал расстегивать воротник. Все шло гладко, пока он не встал, чтобы стянуть штаны. Он ухватился за пояс обеими руками, и тут Джереми внезапно схватил его за локти и развернул лицом к себе. Письмо лицевой стороной вниз лежало на сидении, которое только что покинул сириец, — чуть выгнутое и смятое в доказательство того, что Юсуф Дакмар сидел на нем несколько минут.

В такой ситуации нет никакой разницы, намеревался человек снять штаны изначально или нет. Если он поддерживает их руками, то ни за что не разожмет пальцы в критический момент. То же самое происходит, когда ловят обезьян с помощью кувшина с узким горлом: насыпьте туда зерно, обезьяна просунет лапу внутрь, наберет полную горсть и попытается вытащить лапу, но кулак не проходит. Обезьяна может спастись, если бросит зерно, но никогда этого не сделает. Так же попался и Юсуф Дакмар. Он держал одной рукой свои брюки, а другой пытался высвободиться из хватки Джереми.

Ему было достаточно отпустить штаны, чтобы взять конверт и обнаружить, что это подделка, но ни за что не поступил бы так. Тем временем я схватил конверт и старательно убрал его в свой внутренний карман.

Юсуфа Дакмара охватили горечь и смятение. Но он не любил отступать. Теперь он точно знал, где письмо, и бросил на меня взгляд хищника. Впрочем, на его губах тут же появилась улыбка с претензией на учтивость.

— Рад, что вы нашли пропажу, — произнес он, застегивая штаны и вновь натягивая пиджак. — Этот ваш друг… или слуга… заставил меня поволноваться своими угрозами, иначе я гораздо быстрее нашел бы ваше письмо.

Тут снова вмешался Грим. Меньше всего ему хотелось, чтобы Юсуф Дакмар решил, что задача ему не по силам — тогда он, вероятно, попытался бы искать помощи в Хайфе. Джереми подразнил его, показав наживку; теперь требовалось небольшое поощрение. Пока наш противник не впал в отчаяние, нам бояться было нечего.

— Смысл задачи в решении, — он привел одну из расхожих пословиц, которыми сирийцы так любят сдабривать спор. — Письмо вернулось к владельцу. Теперь обвинитель должен извиниться, и мы можем приятно провести остаток путешествия.

Джереми последовал его совету.

— Выходит, внешность обманчива, — произнес он. — Ты уж больно похож на вора.

И принялся нас развлекать: достал бритву, открыл и начал перебрасывать с ладони на ладонь, делал вид, будто вот-вот выронит ее, но ловил, и всякий раз меньше, чем в дюйме от Юсуфа Дакмара. Потом он стал жонглировать: к бритве присоединились монеты, спичечные коробки, сигары и все, что попадалось под руку.

— Машалла! — вскричал, наконец, сириец, увернувшись от крутящейся в воздухе бритвы. По его лицу катился пот. — Где ты научился таким трюкам?

— Научился? — переспросил Джереми, продолжая жонглировать. — Я дервиш. Я рожден, а не обучен. Я могу летать по воздуху на пушечном ядре, и чего бы я ни пожелал, исполнится в следующую минуту. Взгляни, вот пиастр. Я желаю, чтобы у меня было двадцать пиастров. Что я делаю? Подбрасываю пиастр, он вертится… Ловлю… Слышишь? Ага, их двадцать! Сосчитай, если хочешь.

— Дервиш? Святой? Ты? Откуда ты?

— Я рожден во чреве Южного Ветра, — ответил Джереми. — Там, откуда я родом, в каждой раковине есть жемчужина, а золото попадается так часто, что скотине вставляют золотые зубы. Я могу одновременно говорить на трех языках и браниться на шести, курить серу, как табак, есть сардины, не открывая банки, и сдабривать свою пищу порохом. Я бывал всюду, видел все, слышал всякую ложь. И я нашел этого знатного эфенди в Иерусалиме. Он зовет себя Рэмсден, это слово происходит от названия существа, дающего шерсть. Что, в свой черед, обозначает также деньги. Он собирается поддержать Фейсала деньгами, и я намерен показать ему улицы Дамаска. Ты хочешь знать что-то еще?

— Поддержать Фейсала деньгами? Это интересно. Деньги, наверное, американские? Он, случайно, не американский банкир?

— Ничего случайного. Он отец определенности. Разве не дал он мне это письмо на хранение, и разве я не нашел для письма безопасное место между тобой и подушками? Да, это я его туда положил. Я честный человек, но у меня есть некоторые сомнения касательно этого малого. Рэмсден-эфенди нашел его где-то и нанял слугой, не спросив меня. Возможно, он честен. Только Аллах может читать в людских сердцах. Но лицо у него не такое честное, как у тебя, и когда придет день платежа, я спрячу свои деньги.

— Так ты знаешь Дамаск? — спросил Юсуф Дакмар. — Надеюсь, ты зайдешь повидать меня в Дамаске. Я дам тебе адрес. Если Рэмсден-эфенди нанял тебя только на время, возможно, я смогу указать тебе, как нажить денег своими умениями.

— Нажить денег? — переспросил Джереми, лепеча, как безумец. — Я устал от всякого вздора. Я борозжу мир в поисках друга. Никто не любит меня. Я хочу найти кого-нибудь, кто поверил бы лжи, которую я ему скажу, не ожидая, что я поверю правде, которой он попытается меня заморочить. Я хочу найти человека, чей разум столь же проворен, сколь и мои руки. Он должен быть политиком и шпионом, потому что я люблю острые ощущения. Вот почему я назвал тебя шпионом.

Будь ты им, ты мог бы это признать, и тогда мы могли бы стать друзьями, как два желтка в одной скорлупе. Но я вижу, что ты только скорлупа без желтка. Кто вычистил тебя?

— Как давно ты на службе у Рэмсдена-эфенди? — спросил Юсуф Дакмар.

— Недавно, и мне у него уже надоело. Он силен, и его кулак тяжел. Когда он напивается, его трудно нести наверх в постель, а если я тоже пьян, задача еще больше затрудняется. Остается только гадать, как такому человеку, как он, могли доверить тайное поручение. Ибо он пьет со всяким. Ага! Он хмурится, потому что я говорю о нем правду, но будь у меня бутыль виски, чтобы ему предложить, он вскоре опять выглядел бы довольным, и мне тоже дал бы выпить после того, как выпьет, сколько может.

Будь он моим слугой, я бы, естественно, пинком выбросил его из поезда за малую долю такого бесстыдства. Я весьма смутно представлял, что делать. Кажется, что Джереми выдумывает подобную чушь прямо на ходу, но за каждым его словом стоит тонкий расчет. Мне стыдно, потому что мой скудный разум слишком неповоротлив, чтобы проследить за его хитрыми маневрами. Возможно, причиной тому моя шотландская кровь. Я не теряю нить практических рассуждений, но для этого собеседник должен выложить начистоту, а в главном должна быть достигнута договоренность. Однако на выручку мне пришел Грим. У него был карандаш, и он умудрился бросить мне на колени записку незаметно для Юсуфа Дакмара. Там я прочел:

«Джереми хорошо придумал. Выгони его за то, что чернит тебя перед посторонним. Остальное предоставь ему».

И я, войдя в предложенную мне роль человека, привыкшего крепко пить, впал в ярость и немедленно уволил Джереми со службы.

— Очень хорошо, — мягко ответил он. — По воле Аллаха все устроилось как надо. Будем надеяться, что другому малому будет так же легко уложить вас нынче ночью в постель! Велика милость Аллаха, ибо у меня есть билет до Дамаска. Все, что мне потребуется выпросить, это постель и пищу в Хайфе.

Я что-то пробормотал насчет его бесстыдства, и разговор прекратился. Но когда прошло минут десять, Юсуф Дакмар вышел в коридор и дал Джереми знак следовать за ним.

 

Глава 8.

«ОН ПРОСТИТ ЛЮБОГО, КТО ПОДНЕСЕТ ЕМУ ВИСКИ»

Вы, конечно, помните слова, которые Шекспир вложил в уста Паку? «Какие глупцы эти смертные!» И нет больших глупцов, чем лихие пройдохи, у которых ничто не вызывает такой гордости и удовольствия, как опасная игра. Для Юсуфа Дакмара люди были не больше, чем зерном для мельницы. В его натуре в равной пропорции смешались безумие и чистая порочность. Добродетель он считал слабостью, которой не грех воспользоваться. Лишь один вопрос занимал его: где у того или иного малого слабое место. Это что-то вроде душевной болезни. Там, где человек в здравом уме ищет силу и честность, Юсуф Дакмар высматривает слабость; и если большинство из нас нынче принимает пирит за чистое золото, отчего наш ущерб не более допустимого, он принимал золото за окалину. Такого типа можно без малейшей трудности убедить, что ты дурак и плут. Джереми затеял фокусы, прежде всего, чтобы развлечься, хотя здесь сказалась и его природная проницательность. Юсуф Дакмар, склонный верить всему дурному, что говорят о человеке, и ничему хорошему, был убежден, что имеет дело с легкомысленным арабом, которого можно использовать почти в любых целях, а привычка Джереми перескакивать с одного предмета на другой еще больше усиливала это впечатление.

Но, Боже, здесь сириец прокололся!

Снаружи, в конце коридора, у всех на виду, но вне пределов слышимости Нарайяна Сингха, Юсуф Дакмар сделал Джереми предложение, почти безупречное в его наивном лукавстве. В нем не было ничего оригинального или необычного, не считая обстоятельств времени и места. Фальшивомонетчики, биржевые спекулянты, знатоки лошадей на скачках и бойкие политиканы выступают с такими же предложениями в США каждый день и кладут себе в карман миллионы. Только, как случается порой со всей подобной публикой, Юсуф Дакмар поймал в свои сети не ту рыбу.

Он кивком указал туда, где на складном табурете, подпирая кудрявую черную бороду тыльной стороной кисти, восседал вялый сонный Нарайян Сингх.

— Знаешь этого человека? — спросил он.

— Уалла! Откуда мне его знать? — ответил Джереми. — Выглядит как индус, думающий о новом воплощении. Иншалла, того и гляди он обернется тигром!

— Остерегайся его. Это шпион Администрации. Он следит за тем, как я с тобой разговариваю, а потом спросит тебя, что я говорил. Ты должен тщательно обдумать, что ему ответить.

— Я скажу, что ты просил у меня приворотное зелье для жены машиниста, — ответил Джереми. — Я слушаю. Что ты действительно хочешь сказать?

— Твой хозяин, этот Рэмсден, который только что так грубо тебя выгнал…

— Этот пьянчуга? Да о нем ничего интересного не скажешь, — отозвался Джереми. — Болван, который оплатил мне проезд до Дамаска. Да вознаградит его за это Аллах!

— Ты говоришь мне правду? — спросил его Юсуф Дакмар, вперив в Джереми суровый взгляд. Такого рода прощелыга не склонен пренебрегать случаем побудить намеченную жертву обороняться на первом этапе игры. — Как он мог оплатить тебе проезд до самого Дамаска? Эта линия идет только до Хайфы, а там придется покупать новый билет.

— Я вижу, ты умный дьявол, — отпарировал Джереми. — Да пошлет тебе Аллах боль в животе, если там у тебя мозги! Билеты покупал я. Этот болван дал мне достаточно денег на три поездки первым классом до самого Дамаска, и сдача осталась у меня. Он забыл о ней, когда меня выгонял.

— Значит, тебе не понадобится выпрашивать на ужин и ночлег в Хайфе?

— Понадобится. Деньги мне нужны кое для чего другого. Мне самое время жениться, а жених без денег может жениться разве что на беззубой.

— Значит, ты надеешься найти в Дамаске жену?

— Иншалла! — благочестиво ответил Джереми.

— Что же, я найду тебе хорошую девушку в жены, если ты сперва докажешь, что станешь хорошим зятем. Я считаю людей такими, какими их нахожу, а не такими, какими они пытаются казаться. Хочешь развести огонь, наруби сперва дров. Ты меня понял?

— Уалла! Я могу рубить дрова, как два топора сразу. Эта женщина — твоя дочь?

— Вполне возможно. Теперь о деле. Я награждаю друзей, но горе глупцу, который предаст мое доверие! — мрачно произнес Юсуф Дакмар.

— Я вижу, ты из тех, что мне по сердцу, — ответил Джереми, — ушлый малый, который не остановится ни перед чем! Хорошо! Не иначе, как Аллах устал терпеть Лигу Наций и свел нас двоих для недоброй цели. Откроюсь тебе: я подобен колодцу, куда люди роняют вещи и больше не видят того, что уронили.

— Смотрю, ты мошенник, каких поискать! Это ясно, как день. Значит, ты думаешь, что Аллах затевает что-то недоброе? Хо-хо! Свежая мысль. И в ней, возможно, что-то есть. Будем надеяться, что не только для меня, но и для нас обоих. Теперь насчет Рэмсдена…

— Держись от него подальше, когда он не пьян, — посоветовал Джереми. — Его кулачище загонит тебя в дерево, точно гвоздь.

— Кому страшен бык? — парировал сириец. — Его может ужалить муха. Ударьте его ножиком, и он истечет кровью. Его приводит в ярость вид красной тряпки, а воронью, которое пожирает его мясо, не будет дела, честно ли он убит! У него есть деньги для Фейсала, не так ли? Неважно. И у него есть письмо, оно-то мне и нужно. Добудешь его для меня?

— Оно тебе так нужно?

— Клянусь Аллахом, я должен его получить!

— Тогда, клянусь Аллахом, мне здорово повезло. Ведь я теперь незаменим, а незаменимый человек может требовать все, чего пожелает!

— Ничуть, — нахмурившись ответил Юсуф Дакмар. — Ты приглянулся мне, или я бы спровадил тебя к дьяволу. Когда мы попадем в Хайфу, десять, а то и двадцать человек вызовутся сделать это для меня. Если бы мне захотелось, я обратился бы к Омару, который едет с Рэмсденом. Он не прочь стать моим сообщником, но я не больно ему доверяю.

— И правильно делаешь, — ответил Джереми. — Он не тот человек, которому стоит доверять. Не удивлюсь, если он уже предостерег Рэмсдена, чтобы был с тобой осторожен. Его лучше остерегаться.

Рассказывая мне об этой беседе, Джереми признался, что до этого момента смутно представлял, как помешать Юсуфу Дакмару созвать головорезов, чтобы они напали на меня в Хайфе или где-нибудь еще на пути в Дамаск. До того он двигался ощупью — «резвился», как он это назвал, не давая жертве потерять интерес, и готовил новый трюк.

— По правде сказать, — продолжал он, — по-настоящему этого человека зовут не Омар. Он хитер и охотится за письмом, как и ты.

— Откуда ты это знаешь?

— Уалла, отчего бы мне не знать? Он сам мне сказал. Как и ты, он пытался заручиться моей помощью. И предложил большую награду. Но он не похож на тебя, и я ему не поверил. К тому же у него нет дочери. Какая мне польза от человека, у которого не подросла хорошенькая дочка? А вот чего он боится, так это что другой завладеет письмом раньше. Он отчаянный малый. Он открыл мне свои намерения, и, хочешь верь, хочешь нет, а он — настоящий хищник.

— Я рад, что решился тебе довериться, — заметил Юсуф Дакмар, кивая. — Продолжай, я слушаю. Расскажи, что еще он тебе открыл.

— Он замышляет завладеть письмом между Хайфой и Дамаском. Думает, что так безопасней: когда мы пересечем границу, не будет британских военных, которые могут вмешаться. Где-нибудь на подходе к Ливанской долине. Большинство пассажиров выйдет — по его мнению, момент самый подходящий. Но мне кажется, что он знает, кто ты такой.

— Да, он знает меня. Продолжай.

— И он боится, что ты заручишься чьей-то помощью и перехватишь у него добычу. Он собирается следить за Рэмсденом, как кот за мышиной норкой, и за тобой тоже. И если кто-либо попытается вмешаться в Хайфе, или если на поезд между Хайфой и Дамаском сядут люди, которых он почему-то примет за твоих сообщников, он убьет Рэмсдена, схватит письмо и удерет с ним! Видишь ли, отбросы общества — такие, как он, — ведут себя подобно собаке на сене: предпочтут попасть в руки полиции, а потом на виселицу за убийство, лишь бы его добыча никому другому не досталась. Поверь, я ему с самого начала не доверял. Я рассмеялся, когда он сделал мне предложение.

— Это становится интересным, — заметил Юсуф Дакмар. — Сказать по правде, прошлой ночью я понял, что он собой представляет. Мы столкнулись случайно и немного потолковали. Я сделал вид, что поладил с ним, но он произвел на меня скверное впечатление. А что если сперва убрать его, чтобы не путался под ногами? Ты выглядишь сильным. Может, улучишь момент и столкнешь его с поезда?

— Никуда не годится! — Джереми решительно покачал головой. — Не забывай про индуса, который сидит в коридоре. Ты сам сказал, что это шпион Администрации. Если он подозревает тебя, то и я попаду под подозрение, поскольку с тобой говорил, и он станет за мной следить. Как только я попытаюсь сбросить Омара с поезда, индус бросится ему на выручку. Неужели ты думаешь, что я справлюсь с обоими? Не забывай и про Рэмсдена. Не смотри, что он такой крупный и сильный: чуть что, он впадает в панику. Дай ему повод, и он начнет во все горло звать полицию, как ребенок мать! Теперь, прогнав меня, он будет считать Омара своим телохранителем. И если Омара убьют, или тот исчезнет до Хайфы, Рэмсден потребует, чтобы его охраняла полиция. Более того: думаю, он лишится присутствия духа и положит письмо в сейф какого-нибудь банка в Хайфе. Кстати, что это за письмо? Что в нем? И сколько ты заплатишь, если я его добуду?

— Что в нем, неважно. Важно другое: согласен ли ты добыть его и передать мне?

— Есть вопросы и поважнее, — возразил Джереми. — Сколько ты мне заплатишь, если я окажу тебе эту услугу?

— Очень хорошо. Пятьдесят фунтов.

— Машалла! Похоже, тебе по-настоящему нужно его заполучить. Мне можно было бы заплатить пятьдесят шиллингов и поручить куда более опасное дело!

— Что ж, значит, тебе хватит двадцати пяти фунтов.

— Пятьдесят, и не меньше! — отрезал Джереми. — Я всегда получаю пятьдесят чего угодно. Пятьдесят плетей в тюрьме, пятьдесят бобов на обед, пятьдесят пар обуви Рэмсдена, которые надо почистить. Пятьдесят — мое счастливое число. Я предпринял сорок девять попыток жениться, и в этот раз мне повезет. Если судьба решит по-другому, это не мои проблемы. Покажи мне пятьдесят фунтов.

— У меня при себе столько нет, — ответил Юсуф Дакмар. — Я заплачу тебе в Дамаске.

— Отлично. Тогда и письмо получишь в Дамаске.

— Нет, нет! Раздобудь его как можно скорее!

— Будет сделано.

— И отдай мне, немедленно. Затем, если тебе угодно, держись рядом со мной, пока я тебе не заплачу.

— Осла пригласили на свадьбу носить дрова и воду и бьют одной из палок, которые он нес, — припомнил Джереми. — Нет, нет, нет! Я заполучу письмо, ибо знаю, как это сделать. А ты можешь держаться рядом со мной, пока мы не прибудем в Дамаск. Я покажу тебе город, но отдам не раньше, чем получу свои пятьдесят фунтов.

— Хорошо, раз ты такой недоверчивый.

— Недоверчивый? Я одержим демоном подозрительности! Как думаешь, почему? Потому что знаю: я не самый последний на свете негодяй, и то, о чем я могу подумать, другой может сделать. Будь я на твоем месте, а ты на моем — сохрани меня от такого Аллах, ибо я счастливчик, а ты кажешься желчным! Допустим, ты украл для меня письмо, потому что я пообещал заплатить тебе в Дамаске, но не отдаешь мне — знаешь, о чем бы я подумал? О том, чтобы посулить паре-другой молодцов десять фунтов, чтобы тебя прикончили. Тогда я получил бы письмо и сберег сорок фунтов.

— Да? Но я не таков, — сказал Юсуф Дакмар.

— О том, каков ты, узнаешь в мире ином, когда приблизишься к Престолу Судии. А сейчас думай о том, каков я. Я украду письмо у Рэмсдена и придержу до Дамаска, пока ты мне не заплатишь. Я не стану следить за тобой, но если заподозрю, что ты задумал ограбить меня, а то и убить, подниму такой шум, что все сбегутся. И я прославлюсь, а тебя отправят в тюрьму.

— Хорошо, ты выкрадешь письмо, а я буду держаться близ тебя, — сказал Юсуф Дакмар. — Но как ты собираешься его украсть, если Рэмсден прогнал тебя?

— О, это проще простого. Раздобудь немного виски, и я предложу его Рэмсдену в знак примирения. Он простит любого, кто поднесет ему виски.

— Ха, а это неплохая мысль. Но откуда мне взять виски в поезде? Если бы только его достать… У меня есть немного снотворного порошка, можно подмешать его к виски, и тогда Рэмсден крепко уснет. Подожди, я пройдусь по поезду и посмотрю — может, что-то подвернется.

Юсуф Дакмар отсутствовал двадцать минут. Выпросил он виски, купил или украл, осталось неясным, но вернулся он с бутылочкой, содержащей пинту субстанции, которая по виду и запаху вполне могла сойти за виски, так что этикетки не требовалось. Сириец и Джереми присели на корточки в коридоре, а бутылка стояла между ними, и никто не видел, что как Юсуф Дакмар подсыпал туда порошок.

— Тебе стоит избавиться от этого Омара, пока ты занимаешься делом, — предупредил его Юсуф Дакмар. — Можешь что-нибудь придумать?

— Запросто, — ответил Джереми. — Он весьма охоч до женщин. Я скажу ему, что в соседнем вагоне едет хорошенькая армяночка. Перед таким никто не устоит. Он непременно побежит взглянуть на нее.

— Очень хорошо. Я подожду здесь. Но учти: я человек опасный. В одной руке у тебя состояние, в другой погибель.

— Договорились. Но на это уйдет не меньше часа, и если ты потеряешь терпение, а индус, который столько времени наблюдал, как мы тут беседуем, увидит, как ты заглядываешь в купе, он заподозрит неладное.

— Хорошо. Я иду в соседний вагон. Как только раздобудешь письмо, приходи и порадуй меня.

Джереми вернулся и в качестве отчета о беседе устроил нам с Гримом целое представление, но сначала шепнул Нарайяну Сингху, чтобы тот поднял тревогу, если Юсуф Дакмар вернется в вагон и попытается за нами шпионить. Я предложил Гриму выбросить бутылку со снотворным в окно, но он понюхал виски и спрятал бутылку в чемодан, а чуть позже, когда настал подходящий момент, вышел и отправился в соседний вагон, чтобы взглянуть на воображаемую армянскую красавицу. Я же вернул Джереми поддельное письмо и завалился спать.

Так что не спрашивайте, как выглядят места между Луддом и Хайфой. Я не проснулся даже ради того, чтобы взглянуть на Тивериадское озеро, Галилейское море или Бахр Тюбарийа, как его еще называют. Есть довольно распространенная болезнь, которую сэр Ричард Бертон назвал «святоземлитом». Я перенес ее в нежном возрасте, как круп или корь. Некоторые от нее так и не излечиваются, и для них самая заурядная водная гладь и безобразные современные деревни, выстроенные на руинах, выглядят словно картины, которыми любуются курильщики опиума.

Не могу сказать, что не интересуюсь руинами и историей как таковой, но из поезда все равно ничего толком не разглядеть. К тому же после бессонной ночи куда разумнее как следует отдохнуть, чем торчать, высунувшись из окна, чтобы купить рыбу, которая, несомненно, когда-то плавала в галилейский водах, но продается за поистине безбожную цену и воняет так, словно ее поймали в выгребной яме.

К вечеру, когда мы доехали до Хайфы, весь поезд провонял тухлой рыбой. Самое время, чтобы полюбоваться, как солнце садится над заливом Акры — воистину великолепное зрелище.

 

Глава 9.

«ОСТАЛЬНОЕ БУДЕТ ПРОСТО»

Хайфа кишмя кишела сирийцами всех видов и мастей. Мы заметили и пару штабных офицеров в форме армии Фейсала, которые расположились на платформе и оглядывали вновь прибывших с ребяческой озабоченностью, словно по внешнему виду человека могли определить, друг он их делу или нет. Мэйбл дала телеграмму подруге, и ее встретили на станции, так что на ее счет пока не стоило беспокоиться. Наши несчастья начались, когда мы добрались до единственного отеля и обнаружили, что он переполнен. Владелец, несколько иссохший, рябой араб в черной альпаковой куртке и желтых штанах, в печальное нахлобученной феске, высказал предположение, что в отеле могут найтись постояльцы, которые согласятся разделить с нами постель…

— Хотя в таком случае цена и для вас, и для них остается прежней, — поспешил уточнить он.

Отель был просто как в сказке. Запах клопов и санитарных средств ощущался, стоило ступить на крыльцо. Все здесь было выбелено известью, но на этой побелке собралась грязь со всего Ближнего Востока, навевая гнетущие мысли о проказе. Гостиница выходила на главную улицу, а задворками была обращена к заливу Акры как раз в том месте, где мусорщики устроили на берегу свалку.

В городе, примерно в миле отсюда, находилось общежитие британских военных, где Грим вполне мог получить ночлег для всей компании. Но я заметил не менее пяти человек, которые следовали за нами от станции и, похоже, не сводили глаз с Юсуфа Дакмара. Не оставалось сомнений: стоит нам хотя бы попытаться связаться с британскими военными, и на другое утро поезд будет битком набит молодчиками, для которых убить человека как раз плюнуть. И все-таки Гриму и Джереми нужно было выспаться, да и Нарайяну Сингху тоже. Мы подумывали, не снять ли на ночь какую-нибудь пристройку, подвал или чердак, но ничего подходящего не подворачивалось. И тут Юсуф Дакмар решил нашу проблему. Он нашел приятеля, который вот уже несколько дней занимал комнату с двумя койками. Демонстрируя нам неслыханное великодушие, а заодно свои желтые зубы и не менее желтые белки глаз — лично для меня зрелище труднопереносимое, — этот красавчик объявил, что готов провести ночь в другом месте, а комнату предоставить в мое распоряжение.

— Но есть одно условие, — оговорил он. — Там, куда я пойду, нет места для моего друга, Юсуф Дакмар-бея, так что вынужден просить вас позволить ему устроиться с вами. Конечно, вы могли бы получить каждый по постели, но мне кажется, что ваши слуги выглядят еще более утомленными, чем вы. И я предлагаю, чтобы вы, эфенди, заняли одну кровать и разделили ее с моим другом Юсуф Дакмар-беем, а вторую предоставили вашим слугам. Надеюсь, они подобающим образом поблагодарят вас за заботу.

Грим кивнул мне из-за спины сирийца, и я принял это за предложение. Желтоглазый хозяин объяснил, что получил комнату на неделю, и если я вселюсь в нее на одну ночь, мне это не будет стоить ни цента. В сущности, он держался весьма учтиво, что могло служить доказательством достойного происхождения. Все, о чем он попросил — это позволить ему запереть большой чулан, где он держал свое имущество, и взять с собой ключ. Будь мы даже в придирчивом настроении, нам было бы нелегко найти повод. Комната, которую нам предложили, оказалась просторной, чистой и хорошо проветренной — три качества, встречающихся в этой части света крайне редко.

Кровати стояли вплотную одна к другой вдоль стены, справа от входа. У противоположной стены находились дешевый деревянный умывальник и невероятных размеров шкаф оливкового дерева, встроенный в глубокую нишу. Он был восьми футов шириной высотой до потолка, а определить его глубину не представлялось возможным, ибо хозяин немедленно запер его и убрал ключ в карман. Сооружение так плотно примыкало к нише, что между ним и стеной комнаты едва ли вошло бы лезвие ножа. Снаружи спальни, в заставленной всякой всячиной прихожей, нашелся плетеный диванчик, который прекрасно подошел Нарайяну Сингху. Старому вояке даже не потребовалось указывать на это место. Не дожидаясь от нас ни слова, ни знака, он бросил вещмешок на пол, достал одеяла, стянул сапоги, свернулся на диване калачиком и немедленно уснул — либо настолько убедительно изобразил спящего, что чей-то фокстерьер, подойдя и обнюхав его, обнаружил в своем бродяжьем сердце теплые чувства к этому вояке и, прыгнув ему на грудь, тоже устроился на ночлег.

Как только хозяин покинул комнату, усердно улыбаясь и кланяясь, Джереми повернулся ко мне спиной, достал из кармана письмо, которое якобы у меня украл, помахал им перед носом у Юсуфа Дакмара и тщательно спрятал в другой карман. Тут ему в голову пришла новая забавная мысль. Он снова вытащил конверт, убрал в бумажник, в котором вез его с самого начала, завернул бумажник в платок, а платок тщательно стянул узелком, после чего вручил мне.

— Эфенди, — произнес он, — вы раздражительны и любите выпить, но обманщиком вас не назовешь. Сохраните это до утра. Если Омар пожелает это украсть, ему придется убить вас, а не меня, а я предпочел бы уснуть, а не умереть. Но обязательно верните мне его на заре. Здесь молитвы, которые написал для меня один великий святой. И если я должным образом не прочту их, мы не успеем прибыть в Дамаск, как с поездом случится несчастье.

Он безупречно сыграл роль полоумного, но весьма сообразительного шарлатана, которые зарабатывают на житье, пользуясь терпимостью и добродушием своих ближних. Вы все таких видели. Чаще всего их можно встретить на скачках, но их можно найти везде, где собираются бродяги.

На лице Юсуфа Дакмара отразились весьма бурные чувства, которые он безуспешно пытался скрыть. Я убрал сверток в карман спокойно и непринужденно, как великое множество раз принимал от слуг деньги, чтобы их сберечь. Я уже заработал репутацию пьяницы, которого без особых проблем усыпили и который, скорее всего, крепко напьется на ночь глядя, чтобы избавиться от похмелья. Понятно, что после этого обчистить меня будет проще простого. Мысли сирийца прочел бы любой дурак.

Он спустился и поужинал с нами за столом на козлах в тускло освещенной столовой, и я заставил забрезживший перед сирийцем луч надежды засиять ярче, заказав наверх две бутылки виски. Джереми, которому для полного счастья было просто необходимо как следует развернуться, начал изображать святошу и зашипел, когда подали ветчину. Он обвинил хозяина в употреблении свиного сала для смазки кухонной утвари, пожелал осмотреть кухню и в конце концов заявил, что не прикоснется ни к чему, кроме лебана — местной разновидности простокваши. Если у Юсуфа Дакмара оставались подозрения относительно Джереми, то к концу ужина от них не осталось и следа.

Однако в дальнем, самом темном углу, за столом сидели пятеро молодцов, следовавших за нами от станции, и следили за каждым нашим движением. Когда принесли кофе, я мрачно курил, делая вид, что после дневной попойки у меня раскалывается голова. Гриму и Джереми хотелось спать, но, подобно опытным актером, они не позволяли себе отступать от роли даже в мелочах, а посему пересели за другой стол и, громко споря, принялись играть в триктрак. Наконец, один из пятерки подошел к Юсуфу Дакмару и тронул его за плечо. Тот немедленно удалился вместе с ними, и Грим с Джереми поспешили в спальню. Было столь очевидно, что настала моя очередь бодрствовать, что Грим даже не потрудился напомнить мне об этом.

Тогда я понес наверх виски, попутно отметив, что Нарайяна Сингха на диванчике уже нет, хотя фокстерьер по-прежнему храпел среди его одеял — так громко, что я не мог поверить своим глазам, тем более что освещение было тусклое. Я поделился своим наблюдением с Гримом, но тот лишь улыбнулся, забираясь в постель. Затем я спустился на улицу, чтобы размяться на свежем воздухе. Я не пошел далеко, просто бродил взад-вперед по улице мимо отеля на отрезке протяженностью около четверти мили. Я прошел этот отрезок в четвертый или пятый раз, когда появился Нарайян Сингх и столкнулся со мной под фонарем.

— Прошу прощения, — громко произнес он по-английски, — сахиб не знает, где найти аптеку, которая сейчас открыта? У меня болят зубы, нужно лекарство.

— Идем, я покажу, — покровительственно ответил я — так обычно ведут себя туристы, которые хорошо знают эти места. Мы вместе зашагали по улице, причем Нарайян Сингх держался рукой за челюсть.

— Так случилось, сахиб, — начал он, как только мы отошли на безопасное расстояние, — что я лежал и дремал с. пустым желудком, дабы иметь возможность легко проснуться. Тут Юсуф Дакмар и еще пятеро, пройдя мимо меня, вошли один за другим в комнату в четырех дверях от комнаты сахиба. Следующую комнату занимает офицер-сахиб, который сражался плечом к плечу с людьми из моего батальона при Эль-Арише. Между ним и мной возникло определенное взаимопонимание, поскольку в прошлом мы много испытали вместе. Он не таков, как некоторые другие сахибы: у него открыты и уши, и сердце. И когда я постучал к нему, он открыл и узнал меня.

— Ты? — удивился он. — Может, заглянешь ко мне утром?

— Сахиб, — ответил я, — во имя Эль-Ариша, быстро впусти меня и запри дверь.

Он так и поступил, изумленный и недовольный, что сикх потревожил его в такой час. И тогда я сказал ему: «Сахиб, ты считаешь меня проходимцем? Или, может быть, негодяем?» «Нет, — ответил он, — если только ты не свернул на дурной путь, уйдя со службы». Я возразил: «Я все еще на службе». «Хорошо, — сказал он, — что дальше?» «Я снова жду на нейтральной полосе, — сообщил я, и он тихо присвистнул. — Нет ли крыши под твоим окном?» — спросил я, и он кивнул. «Тогда позволь мне ею воспользоваться, сахиб, и скоро я вернусь тем же путем». И тогда он отворил ставни, не задавая больше вопросов, и я вылез. Окно комнаты, где находились Юсуф Дакмар и те пятеро, было открыто, но решетчатые ставни крепко заперты, так что я мог стоять во весь рост на плоской крыше кухни и слушать, оставаясь незамеченным. И, сахиб, я распознал рык Юсуфа Дакмара, не успев даже припасть ухом к решетке. Он был точно загнанный пес. Остальные пятеро злились на него. Они обвиняли его, что он играет нечестно. Они клятвенно утверждали, что за это письмо смогут получить большие деньги, а награду поделить между собой. Голос, который был мне незнаком, сказал: «Если французы заплатят одну цену, то заплатят и другую; что значат для них деньги, если они могут засудить Фейсала? Разве им не нужна Сирия? Все проще простого. Охотник науськивает собак на дичь, но если он не умнее своих собак, кому достанется мясо? Французы считают нас животными, говорю вам! Давайте уподобимся животным, станем охотиться, как животные, ибо, назвавшись животным, получишь то, что положено животным. И когда мы выполним работу, а они пожелают получить добычу, мы напомним, что собак тоже надо кормить! Мы назначим свою цену за эту бумагу». «А что до этого Юсуфа Дакмара, — сказал еще один, — пусть держится позади, если хочет получить с нами равную долю. Убить его будет нетрудно!» И тут, сахиб, Юсуф Дакмар впал в страшную ярость и обозвал их глупцами, но выразился более замысловато. «Подобно собакам без охотника, вы теряете след! — сказал он, и говорил он скорее как один из них, хотя не как человек, который может понравиться или вызвать доверие. — Кто вы такие, чтобы совать свои толстые носы в след, который я поднял, и указывать мне, что и как? Возможно, нынче ночью мне удастся заполучить письмо. И наверняка я смогу получить его по дороге в Дамаск. Никто другой этого сделать не сможет, ибо я и только я знаю, где оно. И никому не скажу!» И все пятеро вскричали: «Мы заставим тебя сказать!» Но он ответил: «Все, что вы можете, глупцы, — это соваться куда не следует. Значит, меня легко убить? Возможно. Кое-кто уже пытался. Но если это и так, то будь вы даже шакалами, коршунами и стервятниками и вдобавок искусны, как аптекари, вам не получить тайну, которая хранится в мозгу мертвеца. И тогда завтра вечером письмо попадет к Фейсалу, и французы, которые и так говорят о вас, как о животных, назовут вас… Вы знаете, как? Думаете, принцами? Благородными господами?» Полагаю, он убедил их, сахиб, ибо они заговорили с ним по-другому, хотя и не стали дружелюбнее. Воры видят друг друга издалека и не доверяют себе подобным. И если кто-то скажет вам, сахиб, будто у них есть какие-то понятия о чести, страх — вот единственное, что связывает воров, и они по-прежнему пытались запугать Юсуфа Дакмара. Кажется, один из них, сахиб, был у них предводителем. У него тонкий голос, как у евнуха, и он, в отличие от прочих, редко бранился. Этот отец тонкого голоса принял все, как есть. Он сказал: «Хорошо. Пусть Юсуф Дакмар охотится для нас. Достаточно того, что мы охотимся за Юсуфом Дакмаром. Двое из нас будут в комнате, соседней с комнатой Рэмсдена. Если Юсуфу Дакмару среди ночи понадобится помощь, пусть позовет нас, царапая ногтями в дверь чулана. Остальное будет просто. В этом деле четверо, помимо нас пятерых; так что, если считать Юсуфа Дакмара, награду придется делить на десятерых. Допустимо ли, чтобы Юсуф Дакмар жирел, когда девять из нас голодают? Не думаю. Пусть добудет письмо и отдаст мне. Мы спрячем его, и я договорюсь с французами. Если он потерпит неудачу нынче ночью, пусть опять попытает счастья завтра в поезде. Но мы пятеро также сядем на поезд в Дамаск, и если письмо не попадет мне в руки до конца пути, Юсуф Дакмар умрет. Договорились?» На это согласились все, кроме Юсуфа Дакмара. Он был страшно сердит, назвал их пиявками, на что они рассмеялись, сказав, что пиявки, насосавшись, отваливаются, а они возьмут все или убьют. Они принесли великую клятву безжалостно умертвить его, если он не завладеет письмом и не отдаст его им до того, как поезд прибудет в Дамаск завтра вечером, и дали ему понять, что так и будет. И после этого, сахиб, он быстро согласился, не пытаясь притвориться благосклонным, но уступил им, бранясь. По правде сказать, сахиб, Юсуф Дакмар казался не столько напуганным, сколько сонным. Я слышал через окно, как он зевает. А человек в таком состоянии не станет действовать ночью, опасаясь, что его одолеет сон. И сахибу не помешает с самого начала хранить бодрость. Я буду спать на том диване за дверью и явлюсь на зов, так что сахибу лучше не запирать дверь, но позвать в случае чего. И погромче, ибо я тоже долго бодрствовал и могу крепко уснуть.

— А если я всю ночь буду гулять по улицам? — спросил я. — Это не собьет их со следа?

— Нет, сахиб, не стоит. Ибо если Юсуф Дакмар не увидит тебя после полуночи, он отправится тебя искать, а эти пятеро, в свой черед, пустятся за ним следом. А найти тебя будет очень просто, ведь каждый ночной вор или нищий, дожидающийся зари, обратит внимание на такого большого человека, как ты, и сообщит, куда ты пошел. Эти шестеро найдут тебя в темноте и непременно убьют. Мало того: они обыщут тебя и поймут, что письмо, которое ты хранил, поддельное, тогда им будет проще понять, где искать настоящее.

— Тогда идем со мной, — предложил я. — Устроим им веселую ночку. Мы же отобьемся от этой шестерки?

— Несомненно, сахиб. Но мое место там, где я услышу зов Джимгрима. Нет, лучше тебе провести эту ночь в четырех стенах. Только помни, сахиб: человек на посту может прикинуться спящим, но мудрее этого не делать, ибо сон подкрадывается к нам неожиданно.

Я вернулся в спальню, где дружно храпели Грим и Джереми; Юсуф Дакмар еще не объявился. Я воспользовался отсутствием сирийца, чтобы открыть чемодан Грима, вынул бутылку виски со снотворным и поставил на стол ближе к окну, рядом с двумя бутылками, которые купил внизу. Одну из них я открыл для виду. И в этот момент вошел Юсуф Дакмар, улыбаясь, чтобы скрыть тревогу.

 

Глава 10.

«НА ЭТОТ РАЗ ТЫ ПРОМАХНУЛСЯ»

Настроение у Грима было как у Мефистофеля. Он способен спать по-кошачьи: дремлет секунд шестьдесят, а потом снова бодр и свеж. И еще он любит держать палец на скрытом спусковом крючке событий. Не думаю, что Джереми бодрствовал, когда я только вошел в номер, а Грим в то мгновение вряд ли мог по-настоящему спать. Но любой поклялся бы, что оба дрыхнут без задних ног, услышав, как они мерно похрапывают: один басом, другой баритоном.

Я плеснул себе виски, ругнулся и глотнул немного, глядя, как укладывается Юсуф Дакмар. Он не больно много с себя снял, но даже при свете свечи можно было без труда разглядеть очертания ножа, спрятанного под рубашкой. Сириец немного посидел на постели, скрестив ноги, — кажется, он молился. Поскольку вид его мне не нравился, я задул свечу.

Внезапно Джереми — полагаю, с подачи Джеймса Шюлера Грима, — сел и заныл, что терпеть не может спать без света. Я звякнул бокалом о бутылку; Джереми тут же стал божиться, что к нам кто-то ломится. Он вслепую швырнул подушку и спихнул на пол Юсуфа Дакмара.

Я снова зажег свечу, успев перед этим выплеснуть виски из бокала в плевательницу. Джереми привел изречение из Корана об участи пьяниц и, выбравшись из постели, извинился перед Юсуфом Дакмаром, точно тот был королем, а Джереми придворным.

— Вы родились под счастливой звездой, ваша честь, — заверил он. — Обычно я стреляю или бью ножом, но подушка была первым, что попалось мне под руку.

Сирийцу пришлось постараться, чтобы сдержать чувства, ибо при падении он получил рукояткой спрятанного ножа под ребра — чувствительное место у человека не слишком крепкого. Однако он лишь что-то пробурчал и снова заполз в постель. Тут Грим начал божиться, что не может спать со светом, я задул свечу, и примерно через две минуты возобновился уверенный храп. Я воспользовался случаем и выплеснул в плевательницу половину содержимого своей бутылки. Потом закурил трубку и стал постукивать бокалом через равные промежутки времени, создавая впечатление продолжающегося загула. Не считая звона и стука бокала, в течение получаса все было тихо — только раз я повозился, набивая и раскуривая трубку. Внезапно Юсуф Дакмар подал голос и спросил, не собираюсь ли я лечь.

— Я вас не побеспокою, эфенди. Я буду спать на своей половине кровати. Места хватит для нас двоих.

Пока он говорил, я услышал шорох покрывала, под которым Грим будил Джереми, и ответил, прежде чем Джереми поднимет крик:

— Что?! В эту постель, где полно змей? Мне? Спать с ядовитыми гадами? Пока они подстерегают? Нет, лежи там сам и не пускай их ко мне!

Джереми ничего лучшего не потребовалось. Он встал, зажег свечу и объяснил мне, щедро приправляя речь арабской теософией, что змеи, которых я видел, лишь обман чувств, ибо Аллах никогда их не сотворял. Я, прикидываясь в стельку пьяным — глаза в кучу, подбородок трясется, — как бы между делом свернул локтем бутылку, дабы все заметили, что она пуста.

— Идите в постель, эфенди, — посоветовал Джереми, передавая мне ход, ибо в этом номере солировал я.

— Не в эту постель, — ответил я, торжественно качая головой. — Этот сын шайтана нарочно напустил туда змей. Почему он трезв, когда я пьян? Я не буду спать в постели с трезвым. Пусть он тоже напьется, чтобы мы оба видели змей. Тогда я буду с ним спать.

Быстроглазый Джереми уже заметил бутылочку со снотворным, которую я достал из чемодана Грима. Со сверхъестественно мудрым видом австралиец подошел к постели Юсуфа Дакмара, присел на край спиной ко мне и принялся излагать свой замысел.

— Аллах делает трудное легким, — начал он. — Законно принять все предосторожности, чтобы смутить неверного. Мы не заманим этого выпивоху в постель, пока у него остается виски. Давай сделаем так, чтобы он выпил все. Когда выпивка закончится, он уснет на полу, и наступит покой. А у нас появится хороший повод глотнуть виски, не совершив греха. Нам не придется много пить, а он проглотит остальное, как свинья, чтобы нам меньше досталось. Да и тебе стаканчик не повредит, как я погляжу. Омар спит и не видит нас, так что никто потом не разболтает. Хорошая возможность. Давай!

Я сидел так, что Юсуф Дакмар не мог за мной следить, и поставил ему стакан со снотворным. Признаться, такое поведение недостойно христианина. Но настоящие христиане, если разобраться, большая редкость. Большинство из нас в крайнем случае сошлется на Шекспира. Он предлагает примеры для подражания более плодотворные, нежели «подставь другую щеку».

С ухмылкой, явно предвкушая легкую победу, Юсуф Дакмар взял ближайшую стопку и опрокинул содержимое себе в рот, подражая непринужденной ловкости Джереми.

Снадобье подействовало столь же быстро, сколь и прославленные «капли-ух-наповал», популярные в злачных местах Нью-Йорка.

Сириец не сразу отключился и сообразил, что случилось, ибо попытался позвать на помощь своих дружков. Он валялся на полу, открывая и закрывая рот. Думаю, он верил, что вопит во всю глотку, однако пару минут спустя можно было лишь с трудом заметить, что он дышит. Цвет его лица изменился, словно у человека, которого отравили.

Грим даже не потрудился выбраться из постели, но выслушал, не проронив ни слова, мой пересказ доклада Нарайяна Сингха. Джереми похихикал и снова уснул. Я молча бодрствовал в одиночестве над Юсуфом Дакмаром, держа наготове новую порцию виски со снотворным — на случай, если сириец слишком быстро очухается. Я даже обыскал его, но не нашел ничего интересного, разве что денег у него оказалось на удивление мало. Полагаю, бедняга мечтал поставить грош и сорвать большой куш. Мне стало искренне жаль его, и я перевернул его носком сапога, чтобы ему легче дышалось.

Незадолго перед зарей я разбудил Грима и Джереми, и мы тихо покинули комнату после того, как я поцарапал ногтями по дверям чулана. Задержавшись снаружи, мы услышали, что чулан украдкой отворяют изнутри. Я перехватил взгляд Грима, ожидая, что он улыбнется в ответ, но на его лице была написана такая суровая мина, какой я у него еще ни разу не видел.

— На этот раз ты промахнулся, — заметил он, когда мы спускались по лестнице. — Никогда ничего не открывай, если не рассчитываешь получить что-то в обмен. Если бы ты предоставил Юсуфу Дакмару скрести в дверь, оклемавшись, он насочинял бы небылиц для своих дружков, и им не прибавилось бы ума. Теперь они узнают, что знак подал не он. И поймут, если только не свихнулись, что кто-то подслушал их вчерашнюю беседу и знает, как подать знак. Люди в такой ситуации начинают действовать отчаянно. Они не станут тратить времени на тонкости и пустят в ход силу при первой же возможности, как только поезд покинет Хайфу.

— Рэмми похож на меня, — вставил Джереми, чтобы меня подбодрить. — Терпеть не может, когда нет публики, которая оценит его фокусы по достоинству.

— Нужно срочно затевать новую игру, вот что, — сказал Грим. — Я бы отправил под арест всю ораву, но тогда какая-нибудь шишка поважнее сообразит, что надо дать телеграмму и нанять новую шайку, которая будет ждать нас по ту сторону границы. Мы, все трое, должны зарубить себе на носу: никаких трюков для галерки! Именно этим работа тайных служб отличается от любых иных затей. Аплодисменты равносильны провалу. Чем лучше работаешь, тем меньше можешь позволить себе признать, что это сделал ты. Нельзя даже улыбнуться парню, которого ты обыграл. Половина дела состоит в том, чтобы предоставить ему гадать, кто обвел его вокруг пальца. Самое безопасное — это сделать так, чтобы твои заслуги приписали другому.

— Значит, изволь сам глотать свой дым? — заметил Джереми.

— Это тоже только полдела, — ответил Грим. — Изволь усердно трудиться, отнюдь не на благо себе, ибо в тот миг, когда работа принесет тебе признание, ты перестанешь быть полезным. Ты не можешь даже забавлять себя сам. Изволь получать удовольствие от игры как таковой. Ни одного фокуса ради того, чтобы заслужить лишнюю улыбку. И над чем смеяться тому парню — тоже решаешь не ты, а тот парень. И чем больше тот парень врет, тем меньше ты должен ему возражать, потому что если ты вздумаешь спорить, ему станет ясно, что ты его раскусил. А это равносильно утечке информации. Такой грех тебе не простится.

— Право! — вскричал Джереми. — Твое ремесло мне не подходит, Джим. Когда я показываю фокусы, мне нравится наблюдать, как народ таращится на меня. И если у меня начинает сосать под ложечкой, так это при виде их глупых рож: половина притворяется, что знает, как это делается, а другая половина счастливо лыбится. Как-то раз я показывал фокусы шотландцу, и он так рассердился, что я решил: сейчас он даст мне в морду. Он заявил, будто то, что я делаю, невозможно. Я повторил, и он опять сказал, что это невозможно. И в конце концов сообщил, что я «совсем свихнулся». Это был мой звездный час. С тех пор я никогда не поднимался на такую высоту — даже когда впервые заставил верблюда читать молитвы в Абу-Кеме, и арабы восславили меня как пророка! Хлеб хорош, но бутерброд лучше, причем маслом вверх, как положено.

— Не годится, — ответил Грим. — Если тебе кажется, что твой хлеб намазан маслом, держи ухо востро. Ради Бога, ребята: пока вы играете в моей пьесе, не работайте на публику!… А теперь закажем завтрак.

То была самая длинная лекция, какую я когда-либо слышал от Джеймса Шюлера Грима. С тех пор я много раз повторял ее мысленно и могу сказать только одно: это чрезвычайно мудро. Полагаю, в то утро Грим раскрыл нам с Джереми тайну власти.

 

Глава 11.

«У НИХ ВСЕ В ПОРЯДКЕ»

В то утро драки за места на дамасский поезд не было. Несколько оконных стекол оказалось разбито, всюду виднелись следы пуль и деревянные щепы — вопросы излишни. Но я улучил минуту и поболтал на платформе с британскими военными, краем глаза наблюдая, не появится ли Юсуф Дакмар со товарищи.

— Дамаск? Вам предстоит славное путешествие, если доберетесь живыми. Девять пассажиров, которые ехали оттуда, застрелены в поезде.

— Законы бессильны. Вся армия Фейсала сосредоточена для схватки с французами (удачи им — только не подумайте, что я желаю французам успеха). Бедуины остались без присмотра, вот и палят в упор по каждому проходящему поезду, просто потехи ради.

— Война может разразиться в любую минуту. Французы наверняка предпримут наступление к железной дороге. Вас с равным успехом могут повесить, забрать на службу в санитарный поезд, застрелить на всякий случай… короче, что угодно. Говорят, алжирские части все больше отбиваются от рук, им платят обесцененными франками, и им все нипочем, как бы дорого это ни обошлось. Вы здорово рискуете.

— Хотел бы я уехать. Не видел хорошей стычки с самого Зейтунского хребта… Эй, здорово! А это что такое? Какая красотка! Вот те на!

Это была Мэйбл Тикнор, а за ней следовали шестеро молодцов, которых я высматривал. Юсуф Дакмар выглядел угрюмым и подавленным и шагал в середине, точно пленник. Остальные старательно изображали святую невинность.

— Господи! — воскликнул ближайший ко мне офицер. — А у ребят-то поджилки трясутся! Гляньте, какого цвета бородки у этих петушков! Готов поспорить, взяли транзитные билеты и слушали байки всю ночь!

«Петушки» приблизились как раз в тот момент, когда второй британец высказывал свое мнение. Они не могли не услышать его слов: с таким голосом, как у господина офицера, можно беседовать в литейном цеху.

— Тут не все так просто! Ваша красавица — не сиделка, и ее друзья не похожи на миссионеров. Я слышал, как она покупала билет до Алеппо. Можете представить себе одинокую хорошенькую женщину, едущую в Алеппо этим поездом, если у нее нет пропуска от французов? Готов спорить: везет секретные сведения. Видите этих двух арабов в поезде? — он указал на Грима с Джереми, высунувшихся из окна. — Вот, они ей дали знак, чтобы села в купе перед ними. Видите? Ага, идет. Она собиралась сесть ближе к голове поезда, но они позвали ее обратно.

Почти все вагоны были пусты, не считая этого. Но то ли потому, что люди вроде овец и непроизвольно скучиваются, когда боятся, то ли потому, что так распорядилась бригада поезда, и все шесть купе среднего вагона первого класса были теперь заняты, а Мэйбл Тикнор сидела в переднем одна. Тем не менее, Юсуф Дакмар и четверо из его спутников стали забираться в заднюю дверь. Пятый задержался на некотором расстоянии от офицеров — вероятно, надеясь что-нибудь услышать.

Тогда я вошел в переднюю дверь и встретился с негодяями на полпути по коридору.

— В соседнем вагоне полно места, — сообщил я без предисловий. Их было пятеро против меня одного, но Юсуф Дакмар шел первым и теперь преграждал путь остальной своре. Шестой, который проявил такой интерес к беседе офицеров, уже входил в переднюю дверь, как и я, и повторил мое сообщение слово в слово, только по-арабски.

— Здесь только одна женщина, — добавил он и подал приятелям пример, заняв место напротив Мэйбл. Само собой, выставить его не составило труда. Даже бригада полиглотов, которая обслуживает поезда, не позволяла арабам соваться куда-либо без приглашения. На беду, мы все — Джереми, Грим, Нарайян Сингх и я — бросились спасать Мэйбл и выдали себя. Доктор Тикнор заявил, что не желает видеть нас живыми, если мы не вернем ему супругу в целости и сохранности, и память об этом сыграла с нами злую шутку. Даже Грим на миг потерял голову. Если сикх, два араба и американец дружно устремляются на выручку женщине, прежде чем она позвала на помощь, значит, они с ней заодно. И не надейтесь, что сколько-нибудь опытный шпион не заметит такое или не сделает определенные выводы.

Через минуту все закончилось. Негодяй покинул купе, бурча себе под нос по-арабски. Я уловил лишь одно слово, но этот тип выглядел чертовски довольным собой, так что он мог вообще ничего не говорить. Я очень люблю бить ногами, особенно когда на мне сапоги с квадратными носами. И когда я удовлетворил свою страсть, парень остолбенел. Мой удар вывел его из строя на полдня и до сих пор остается одним из приятнейших моих воспоминаний.

Его спутникам ничего не оставалось, кроме как оттащить бедолагу в соседний вагон и самим направиться туда. Между тем суровый кондуктор поинтересовался моим именем и адресом. У меня в бумажнике очень кстати обнаружилась карточка американского сенатора США, которую я и протянул ему. Кондуктор тут же рассыпался в извинениях и до конца путешествия обращался ко мне не иначе как «полковник»… а один раз невольно польстил мне, по ошибке назвав меня «адмиралом».

Грим вернулся к нам в купе и расхохотался. Я читал немало эссе, посвященных смеху, но даже в знаменитой диссертации Джоша Биллингза не описан такой смех-искушение. Грим умеет смеяться по-разному. Иногда он смеется от души, как чаще всего смеются люди моего склада. Иногда неистово хохочет, как Джереми. Случается, что он смеется загадочно — это когда смех что-то скрывает. А еще он умеет улыбаться улыбкой, которая подразумевает не больше не меньше как доброту, основанную на понимании человеческой природы.

Но есть еще дьявольский смех, даже не смех, а хохоток, он звучит как бульканье котла, в котором кипят утраченные иллюзии. Кажется, что Грим смеется над собой, что этот смех цинично обнажает тщеславие и слабость движений души, которые в следующий миг окажутся в железной узде. В нем не радость, а удовольствие, не гнев, а безмерное презрение. В оправдание своему другу должен заметить, что это здоровый смех, порожденный способностью видеть себя и свои промахи яснее, чем видит кто бы то ни было, и в нем нет ни самоуничижения, ни признания капитуляции. Смех этот полон жестокой иронии; слыша его, вспоминаешь средневекового монаха-флагелланта, который вспоминает свои грехи, прежде чем приступить к истязанию плоти.

— Вот так все и заканчивается, — проговорил он, отсмеявшись и смахнув со стола воображаемые осколки перед тем, как накрыть его заново и начать все сначала. — Хорошо еще, что кроме нас в Азии полно ослов. Просто теперь эти шестеро мерзавцев знают, что мы с Мэйбл одна компания.

— Фу, — фыркнул Джереми. — Что они могут нам сделать?

— По эту сторону границы, до Дераа — почти ничего, — ответил Грим. — А после Дераа — очень многое, если мозгов хватит. Главное — придумать, в чем нас можно обвинить, и стукнуть куда следует. И тогда обыска нам не миновать, в том числе и Мэйбл. Нет, мы слишком долго держали оборону. Дераа — неприятное местечко. Там заканчивается телеграфная линия, и все послания на север и на юг через границу доставляют вручную. У французов в Дераа есть агент, который за этим следит. Его-то нам и придется обмануть. Если эти стервецы к нему обратятся, поезд поедет дальше без нас… Итак: вы с Рэмсденом и Нарайян Сингх пересядете в купе к Мэйбл. Джереми, ступай вперед и веди ко мне Юсуфа Дакмара. Мы позволим ему завладеть фальшивым письмом как раз перед Дераа, позаботившись, чтобы остальные пятеро узнали, что письмо у него. Они не обнаружат, что мы смухлевали, пока поезд не покинет Дераа…

— Почему? — перебил я. — Что помешает им открыть его немедленно?

— Причины две, и обе достаточно веские. Во-первых, у нас есть Нарайян Сингх, который следит за ними в оба. Они не посмеют достать письмо, пока он вертится рядом. Во-вторых, они предпочтут не посвящать французского агента в Дераа в свою тайну, потому что рассчитывают назначить цену повыше. Они провезут письмо через границу контрабандой и не вскроют, пока не почувствуют себя в безопасности.

— Да, но едва они его вскроют… — начал я.

— Мы будем по ту сторону границы, и они не смогут послать телеграмму.

— Почему?

— Предосторожность со стороны арабского правительства. Если позволить начальнику каждого вшивого полустанка отправлять телеграммы по собственному желанию, какой-нибудь выскочка-смутьян непременно воспользуется этим, и хлопот властям изрядно прибавится. Но имейте в виду, мальчики: после того, как мы проедем Дераа, между границей и Дамаском, нам светит драка. Как только выяснится, что похищенное письмо — фальшивка, они начнут охотиться за настоящим, точно коты за канарейкой.

— Пусть охотятся, — улыбнулся Джереми. Но Грим покачал головой.

— Я слишком долго страдал ерундой, — произнес он. — Выезжаем из Дераа — и к черту оборонительную тактику! Мы сами затеем бучу. Вот увидите. После Дераа бригада состава будет резаться в картишки в служебном вагоне, препоручив пассажиров заботам Аллаха.

— Меня смущает только одно, — заявил Джереми.

— Что именно?

— Прошлой ночью Нарайян Сингх заполучил рубашку Юсуфа Дакмара. А у меня счеты с Юсуфом с тех самых пор, как мы, анзаки, голодали по его вине. Если кто-нибудь схватит его за шкирку, зовите меня и не мешайте, когда я буду его лупить. Он моя добыча, и не говорите, что не слышали!

Разумно. Никогда не вставайте на пути анзака, который вознамерился обрушить на голову своего недруга заслуженную, по его мнению, кару.

— Ради Бога, — Грим усмехнулся. — Бьюсь об заклад, ты до него не доберешься, Джереми.

— Поспорим. На что?

— Учти, когда начнется игра, тебе будет предоставлена полная свобода действия, — продолжал Грим.

— Хорошо, — ответил Джереми, любитель самых нелепых пари. — Если я до него доберусь, то как только дело будет сделано, ты оставишь армию и примкнешь к нам с Рэмми. Если не доберусь, останусь и помогу тебе в твоей следующей затее.

— Согласен, — без промедления ответил Грим.

И Джереми направился в соседний вагон — изображать перебежчика, а мы с Нарайяном Сингхом составили компанию Мэйбл. Она забрасывала нас вопросами двадцать минут подряд, и нам приходилось подробно отвечать, хотя следовало бы держать ушки на макушке и ловить каждое слово Грима, Джереми и Юсуфа Дакмара, произносимое в соседнем купе.

О чем бы они ни говорили, разговор прекратился, лишь когда до станции Дераа осталось десять минут пути. Тогда сириец вернулся к своим приятелям, самодовольно улыбаясь, а Нарайян Сингх двинулся следом, чтобы торчать в коридоре и открыто наблюдать за ними. Под его пристальным взглядом наши недруги не посмели бы любоваться похищенным письмом. Грим и Джереми, улыбаясь до ушей, направились прямо в купе Мэйбл.

— Видели, как нагло он ухмылялся, когда уходил? — спросил Джереми. — Клянусь, он держит нас за идиотов! Легенда такова, Рэмми: мы предали тебя и обменяли письмо на обещание заплатить нам в Дамаске — обещание, ничем не подкрепленное. Он пытался нас запугивать — мол, свистнет своим дружкам, и те разделают нас под орех, если мы не уступим. Как же мы любим господина Юсуфа Дакмара, ребята… Господи, вот и Дераа! Если все откроется до отхода поезда, то нас турнут обратно, как и предсказывал Грим. Тогда отправляем Мэйбл домой к мужу, а сами продолжим путешествие на верблюдах. Я прав, Грим?

Грим кивнул. Но тут вмешалась Мэйбл.

— Я с вами до конца, ребята, — заявила она. — Вы еще не поняли? У меня уже волосы седеют. А вы предложили мне настоящее приключение, и я не расстанусь с письмом, пока не опустится занавес.

Мы, признаться, чуть не наложили в штаны, когда поезд подкатил к убогой станции, где хайфская ветка присоединяется к главной Геждасской дороге, и состав движется дальше по прямой мимо дрянного городишки, потому что в поезд вошел французский офицер и, переходя из вагона в вагон, сухо поглядывал на каждого пассажира. Он потребовал мой паспорт, что было чистым блефом, а я, в свою очередь, попросил его подтвердить свои полномочия. Он улыбнулся, достал резиновый штамп и сообщил, что если я желаю посетить Бейрут или Алеппо, мне придется получить у него визу.

— Боже сохрани! — ответил я. — Я еду в Дамаск, чтобы навестить свою тетушку.

— А эта дама?… Ваша жена?

Я рассмеялся так, что услышал весь поезд. Просто не мог сдержаться. В этой стране волей-неволей вспоминаются сюжеты из Ветхого Завета, причем кажется, что история Авраама, который выдавал свою жену за сестру со всеми вытекающими драматическими последствиями, случилась буквально на днях. Я решил, что в данном случае не стоит следовать примеру патриарха. К тому же француз вел себя нагло, а я стараюсь не потакать наглецам.

— А вам-то что? — спросил я.

— Дело в том, — продолжал он, бесстыдно улыбаясь, — что вы говорите с американским акцентом. Закон запрещает перевозить через границу золото, а американцы всегда его везут, поэтому мы обязаны досматривать их.

— Предъявите доказательства ваших полномочий! — гневно парировал я.

— О, если уж на то пошло, здесь есть таможенный офицер, облеченный всеми полномочиями. Но он сириец. Мне почему-то кажется, что вы предпочтете, чтобы вас досматривал европеец.

— Не давай себя надуть, — чуть слышно прошептал Грим. Но мне подсказки уже не требовались.

— Зовите вашего сирийца, — потребовал я. Француз послушно удалился, наградив меня напоследок взглядом через плечо, который был красноречивее любых слов.

— Он будет блефовать напропалую, — заметил Грим. — Только не переставай с ним препираться.

— Меня досматривали на шести границах, — заявила Мэйбл. — Если это сириец, я не против. Пока вы рядом со мной, ребята, он будет хорошим мальчиком. То ли дело во Франции и в Италии! Кстати… может, кто-нибудь возьмет у меня письмо?… Нет, дудки! Я с ним не расстанусь! Рискну, пожалуй. Самое большее, что попросит этот сириец, — это вывернуть карманы, а потом он убедится, что я не прячу под юбкой мешок золота, и… Все, тихо: они идут.

Француз вернулся с улыбающимся оливково-смуглым сирийцем на буксире, круглолицым малым с синими щеками, очевидно, под цвет его саржевой формы. Француз отступил, и сириец довольно неловко объявил, что правила вынуждают его подвергнуть Мэйбл и меня неприятному для нас досмотру.

— На предмет чего? — спросил я.

— Золота, — ответил он. — Закон запрещает провозить его через границу.

— У меня только один золотой, — сказал я, показывая ему монету в двадцать долларов, и его желтые глаза просияли при виде их. — Можете взять, если так проще.

Под взглядом француза я положил деньги на его открытую ладонь. И тут же стало понятно, что сирийский таможенник выбывает из международного конфликта. Он был куплен с потрохами, исполнен благодарности и в ближайшие несколько часов мог лишь пылко выражать симпатию Соединенным Штатам.

— Я их обыскал! — сообщил он французскому офицеру. — Золота при них нет, все в порядке.

У всех есть недостатки, в том числе у французов, однако французы более восприимчивы к силе логики, чем большинство людей. Офицер в малиновых штанах и при сабле цинично усмехнулся, пожал плечами и отправился дальше нарушать покой других пассажиров.

 

Глава 12.

«ЗАВАРИ КАШУ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОНИ БУДУТ ГОТОВЫ»

Перед самым отправлением к двери нашего купе подошел красавец — несомненно арабских кровей с холеной черной бородкой, хотя и одетый в европейский синий саржевый костюм. Костюм был безупречно скроен, а бородка столь же безупречно подстрижена. Араб пристально смотрел на Грима.

Видно было, что каждый мускул его тела послушен ему, да и держался он как настоящий боец. Предположение подкрепляла метка под глазом, которая вполне могла быть шрамом от пули. Этот парень мог подойти и без всяких предисловий попросить у меня взаймы или помочь расправиться с врагами — и получил бы и то, и другое. Более того: он получил бы это снова, даже не расплатившись за первый раз.

Однако Грим удостоил этого человека лишь беглого взгляда и больше не обращал на него внимания, пока поезд не набрал скорость. И тут человек в синей сарже подал голос.

— О, Джимгрим!

Голос у него был высоким и звонким, точно колокол.

— Входи, Хадад, — ответил Грим, едва взглянув на него. — Чувствуй себя как дома.

Вошедший забросил чемодан в сетку, а я уступил угловое место, чтобы он мог сидеть лицом к Гриму. Он ответил на мою учтивость улыбкой, мелькнувшей, как клинок в замахе, не тратя времени на глупые протесты. Он знал, чего хотел. Знал достаточно, чтобы брать, когда предлагают. Понял меня и ожидал, что я его пойму. Потрясающий малый. Он сел, чуть подавшись вперед и не касаясь спиной подушки, а его руки с сильными пальцами неподвижно покоились на коленях. На Мэйбл Тикнор он посмотрел не то что с тревогой — скорее настороженно.

— Есть новости? — спросил Грим.

— Мир звенит от новостей, Джимгрим! — со смехом ответил он по-английски. — Кто эти люди?

— Мои друзья.

— Твои близкие друзья?

Грим кивнул.

— И дама тоже?

Грим опять кивнул.

— Эта рекомендация много стоит, Джимгрим!

Грим представил нас, назвав Джереми Джмилом Расом.

— Ха! Я слышал о тебе, — сообщил Хадад, глядя на Джереми. — Австралиец, который странствовал по всей Аравии? Думаю, я единственный араб, который знал, кто ты на самом деле. Помнишь случай в Вади Хафизе, когда местный священник выдвинул против тебя обвинение, а шейх в желтом куфийи объявил толпе, что знает, что ты пророк? Я и есть тот шейх. Мне понравилась твоя отвага. Я часто думал о том, что с тобой стало.

— Вот теперь сам видишь! — воскликнул Джереми, и они обменялись рукопожатиями.

В течение последующих двадцати минут Хадад и Джереми тараторили, обмениваясь воспоминаниями. Это походило на перестрелку двух пулеметов, и человек, который не знает Аравии, не понял бы и половины. Исключение составляет примерно один из десяти миллионов, и я к этому числу не принадлежу. Однако Грим слушал своего собеседника, как радист тиканье морзянки. Наконец Хадад прервал беседу, иначе Джереми так и болтал бы до самого Дамаска.

— Значит, стервятники слетаются, Джимгрим? Или мы потеряли надежду? Мы собираемся хоронить Фейсала или короновать его?

— Много ли тебе известно? — спросил в ответ Грим.

— Ха! Больше чем тебе, мой друг! Я только что из Европы. Лондон, Париж, Рим… Я останавливался в Дераа, чтобы послушать, как разносятся слухи и переходят через границу туда и обратно. Англичане склоняются в пользу Фейсала и помогли бы ему, если бы могли. Французы против него и предпочли бы видеть его мертвым святым, нежели живой докукой. Но вот какая сплетня встревожила меня больше всего: Фейсал якобы отправил письмо в Иерусалим, призывая мусульман восстать и перебить евреев. Это не похоже на Фейсала, но французский агент в Дераа заверил меня, что письмо попадет к нему буквально на днях.

Грим улыбнулся Мэйбл.

— Может, покажешь ему письмо? — предложил он.

Мэйбл тут же порылась в загадочных глубинах под своей английской блузой и вытащила документ, завернутый в медицинский бандаж из промасленного шелка. Хадад развернул его, внимательно прочел и вручил Гриму.

— И ты дал себя этим обмануть? — возмутился он. — Разве Фейсал так говорит или пишет? С каких пор он стал трусом и подписывается числами вместо имени?

— Что ты об этом думаешь? — спросил Грим.

— Ха! Ясно, как чернила на бумаге. Это письмо написано, чтобы использовать его против Фейсала. Во-первых, оно навлечет на него подозрения британцев. Во-вторых, у французов появится повод напасть на него. В-третьих, они смогут уличить его в измене, а за такое можно посадить его в тюрьму или казнить… правда, сначала его надо схватить. Что ты думаешь с этим делать, Джимгрим?

— Собираюсь показать его Фейсалу.

— Хорошо! Я тоже еду повидать Фейсала. Возможно, нам вдвоем удастся объяснить ему, как лучше поступить.

— Если мы сперва договоримся, — ответил Грим, сухо улыбнувшись.

— Ты согласен, что дважды два четыре? Это так просто, Джимгрим. Фейсалу не выстоять против французов. Финансисты развернули свою сеть, чтобы накрыть Сирию. У Фейсала, можно сказать, нет артиллерии. Нет газа, нет газовых масок. А у французов всего этого полно, нет только денег. Дух Сирии подорван пропагандой и коррупцией. Пусть Фейсал перебирается на британскую территорию, а оттуда в Европу, где его друзьям представится случай потрудиться для него. Британцы отдадут ему Месопотамию, и тогда нам, арабам, придет черед доказать, что мы едины. Так я думаю. Договорились?

— Если таков твой план, Хадад, я с тобой, — ответил Грим.

— Тогда я тоже с тобой. По рукам!

— Шуай, шуай (попридержи лошадей)! — проговорил Грим. — Лучше присоединяйся ко мне в Дамаске. В вагоне впереди едут шестеро, и им не терпится расправиться с нами. Они завладели письмом и считают, что оно настоящее. Но едва обман обнаружится, начнется драка.

— Я хорошо дерусь, — отозвался Хадад.

— Мой друг Нарайян Сингх впереди и наблюдает за ними, — сообщил Грим. — Скорее всего, как только правда выплывет наружу, они сделают все, чтобы всех нас арестовали на каком-нибудь полустанке. Предлагаю их опередить.

— Я хорошо опережаю! — сказал Хадад.

— Тогда не опережай меня, — рассмеялся Джереми. — Там есть парень с лицом, похожим на свиной зад, — Юсуф Дакмар. Оставь его мне.

— Я хороший мусульманин. И не стану прикасаться к свинье, — с улыбкой заявил Хадад.

Потом мы заговорили о Фейсале и Аравии.

— О, если бы с нами был Лоуренс! — взволнованно воскликнул Хадад. — Маленький, маленький человек — ростом чуть выше миссис Тикнор. Но он как Давид против Голиафа! И хотите верьте, хотите нет, ходят нелепые слухи, будто Лоуренс вернулся и скрывается в Дамаске. Французы этим не на шутку обеспокоены. Они связались по кабелю со своим Министерством иностранных дел и получили официальное опровержение. Но официальные опровержения нынче мало значат. Пятеро из десяти французов в Сирии верят, что Лоуренс присоединился к Фейсалу и если попадется, с ним быстро разделаются. Но, Джимгрим, если бы это было правдой! Уаллахи!

Грим не ответил, но я поймал его долгий взгляд, устремленный на Джереми. Затем он около тридцати секунд разглядывал Мэйбл Тикнор… После этого он довольно долго глядел в окно, и его голова не шелохнулась, даже когда верховой отряд бедуинов подлетел к поезду ярдов на пятьдесят и обстрелял нас — «просто чтобы показать удаль», как поспешил заверить нас Хадад.

К этому времени мы завершали путь по Ливанской Долине. Ковры цветов, зеленая трава, водопады, на двадцать квадратных миль — единственная хижина под тростниковой крышей, а между ней и следующей хижиной разбросаны убогие черные шатры. Все каменные здания — в руинах; козы пасутся там, где следовало бы пастись тучным коровам; относительно современная железная дорога, гудя, проходит по землям, где трудно достать жидкое топливо и смазку… Таков Ливан.

Мы приуныли. Затем смолкли. Наши раздумья нарушило внезапное появление Нарайяна Сингха. Он возник в дверях купе, сияющий, как и подобает доброму вестнику.

— Они вскрыли письмо, сахиб! И обвиняют Юсуфа Дакмара в обмане. Грозят ему смертью. Мне вмешаться?

— Бригады не видно? — спросил Грим.

— Нет, все играют в карты в тормозном вагоне.

Грим пристально поглядел на Хадада.

— Каковы твои полномочия?

— Никаких. Я друг Фейсала. И все.

— Ладно, сделаем вид, будто ты имеешь право их арестовать. Рэмсден, ты внезапно хватился письма. И обвинил Джереми в краже. Он сознался, что продал письмо Юсуфу Дакмару. Изобрази ярость, ступай вперед и требуй вернуть письмо. Завари кашу, прежде чем они будут готовы. Тут и мы подтянемся.

— Юсуфа Дакмара оставьте мне, — напомнил Джереми. — За ним должок — за дивизию Анзака. — Надеюсь, я ни разу и пальцем не тронул человека, который не заслужил бы, чтобы его тронули, или не мог бы дать сдачи. Но должен признать, что Гриму не потребовалось повторять приглашение. Я поспешно припустил вперед, а Джереми пристроился сбоку к Нарайяну Сингху, дабы последовать за мной.

Австралийца, как известно, хлебом не корми, а дай показать себя в драке.

К тому времени, как я попал в следующий вагон, поезд вкатился в дикое ущелье, двигаясь по кривой, коей инженеры бросали вызов природе. Пыхтящий паровоз теперь полз почти со скоростью улитки: ему не хватало топлива, чтобы разом справиться и с поворотом, и с подъемом. Справа от нас поднималась на высоту четырехсот футов отвесная стена, а у ее подножия, среди глыб известняка, бурлил поток.

Но нам было некогда любоваться красотами за окном. Из среднего купе донеслись крики о помощи и звук глухих ударов и возни, который ни с чем не спутаешь. Люди дерутся по-разному, и, видит Бог, хуже всего так называемые цивилизованные способы. Но даже зеленый юнец на пространстве от Нома до Кейптауна и от Китая до Перу, услышав эти звуки в темноте, отличит настоящую драку от шуточной.

Я добежал до дверей купе как раз вовремя, чтобы увидеть, как трое головорезов оттесняют Юсуфа Дакмара к окну, причем у двоих из этой троицы на физиономиях уже красовались кровавые метки. Все четверо неистово размахивали ножами, кружили и раскачивались. Пятый не лез в гущу свалки и прятал левую руку, зато правой пытался всадить нож в ребра Юсуфу Дакмару, стараясь при этом спасти свою шкуру. Шестым был тот мерзавец, которого я пнул сапогом. Ему было негде развернуться — а может быть, он не горел желанием участвовать в потасовке. Так или иначе, он первым меня увидел, и особого приглашения ему не потребовалось. Быстрым кошачьим движением, уверенно — сразу стало ясно, кто в этой банде главный — он схватил пятого за плечи, чтобы привлечь внимание ко мне. В следующий миг оба прыгнули на меня, как черти из табакерок.

Узкая дверь в купе — не самое удобное место для драки, но бьюсь об заклад: мы с Джереми не пожалели сил, чтобы защитить Юсуфа Дакмара. Забавно, если подумать. Грязный убийца, вор, лжец, изменник, шпион — с какой радости мы должны испытывать к нему симпатию? Джереми вдобавок еще и жаждал ему отомстить. Так что заставило нас встать на сторону этого выродка, невзирая на все за и против?

До чего же скверная вышла драка… У всех наших противников были ножи, а нам приходилось полагаться лишь на свои руки. Мне самому при случае доводилось пускать в ход и пистолет, и рукоятку какой-нибудь кирки или лопаты. Но в целом я считаю, что применять в драке оружие недостойно приличного человека. И мне кажется, что большинство тех, кто ходит по земле, со мной согласны.

Мы планировали ворваться к ним, словно тайфун, и ошеломить противников натиском. Как бы не так. Еще один шарахнулся от Юсуфа Дакмара, который слишком ослаб и запыхался, чтобы поднять крик. В следующую секунду мы впятером бросились на пол между сидений: один оказался подо мной, и при этом моя рука обвила его шею; другой, рядом, исступленно колол ножом кожаный чемодан, уверенный, что бьет меня под ребра. На самом верху бился, словно тигр, Нарайян Сингх. Он выворачивал руки и ноги моим противникам, пока я не смог снова подняться… лишь для того, чтобы меня отбросил в сторону Джереми, который встал и кинулся на парочку, занятую Юсуфом Дакмаром.

Но при всей своей быстроте Джереми опоздал на десятую долю секунды. Негодяй уже был беспомощен — не удивлюсь, если они сломали ему хребет, навалившись всем скопом. Бывшие сообщники потащили его дальше, так что его голова высунулась в окно. Джереми попытался поймать его за ноги, но промахнулся, когда лезвие ножа, уже влажное от крови Юсуфа Дакмара, просвистело и впилось Джереми в бедро.

Какая глупость! Нет ничего глупее, чем уколоть австралийца. Либо убейте его, либо оставьте в покое. Еще лучше, если вы подружитесь с ним или, на худой конец, скажете, что сдаетесь. Но ничего не делайте наполовину — вот главное правило при обращении с австралийцами. Это люди, которые всегда готовы идти до конца — когда пытаются всучить вам свою последнюю рубашку или сделать из вас мокрое место.

Джереми расправился с парнями у окна. Он схватил обоих за шею и сталкивал лбами до тех пор, пока не послышался звук, какой издает старый мотор Форда с разболтанными поршневыми кольцами. Тогда Джереми разжал руки, и когда обе его жертвы без чувств упали на пол, он поспешил мне на выручку. Клянусь, как нельзя вовремя.

Они были сильными, эти сирийцы, и гибкими, как дикие коты, и прекрасно понимали, какие преимущества давала узкая дверь. Один сцепился с Нарайяном Сингхом и серьезно осложнил ему жизнь, загромоздив проход своей тушей, так что Гриму и Хададу оставалось лишь праздно ошиваться в коридоре. Двое других набросились на меня, точно мясники на бешеного быка, которого намерены забить. Мой кулак несколько раз достигал цели, но всякий раз это стоило мне крови. В конце концов я схватил руку, сжимавшую нож, и начал ее выворачивать, одновременно налегая на нее, чтобы сбить противника с ног, но вторая рука оставалась свободной, и лезвие эрзерумского кинжала длиной восемнадцать дюймов вертелось как живое, норовя проникнуть сквозь мою защиту.

Левый кулак Джереми угодил в подбородок моему противнику в тот самый миг, когда сириец собрался для решающего удара. Головорез рухнул, как подкошенный, и его лезвие прошло в шести дюймах от моего живота. Совокупной силы броска и удара Джереми хватило, чтобы оружие вошло в деревянную перегородку, где и оставалось, пока я его не вытащил, чтобы взять на память.

Дальше все пошло гладко. Вошли Грим и Хадад, мы разорвали одежду сирийцев на лоскуты, чтобы связать им руки и ноги. Хадад направился в хвост поезда, пробрался по подножкам третьего класса до служебного вагона. Не знаю, что он наплел кондуктору, но он прибежал к нам. Называя меня «полковник», а Хадада — «его превосходительство», кондуктор осмотрел наших пленников, не узнал в них своих недавних знакомцев и заявил, что все «в полном порядке» и он знает, что делать. На всякий случай мы оставили на страже Нарайяна Сингха, поскольку у кондуктора могли быть довольно своеобразные представления о том, что надлежит делать в таких ситуациях. Но наши опасения оказались напрасны. Все было старо как мир. Нарайян Сингх вернулся и рассказал нам:

— Представь себе, сахиб, он обшаривал их одежду, точно обезьяна в поисках блох. Я видел. А когда забрал все, что было ценного, уложил сирийцев на подножку. Затем мы проезжали мимо какого-то лагеря бедуинов, и он сбросил их. Но он, похоже, честный малый, ибо оставил им кое-какую мелочь, чтобы купить еды, если что подвернется.

После сикх стоял с полчаса, сверкая белыми зубами, и наблюдал, как Мэйбл перевязывает нас с Джереми, ибо сикхов всегда развлекает вид белого человека, вынужденного терпеть неудобства. Сикхи — славный народ, но любопытный во всех смыслах этого слова и питающий склонность ко всякого рода странным развлечениям. Когда Мэйбл, наконец, освободила меня, я отпустил в его адрес шпильку, и он рассмеялся, принимая ее как комплимент.

Странно, как быстро люди успокаиваются после возбуждения. Совсем как птицы. Вот ястреб камнем падает на живую изгородь. Шум, трепыхание… и тишина. А минуту спустя над изгородью снова слышно чириканье, словно не было разбойника, который схватил и унес одну из этих пташек. Так и мы. Даже Грим расслабился и увлеченно рассказывал о Фейсале и давно минувших днях, когда Фейсал, подобно легендарному Саладдину, вел арабские войска к победе.

Но вот что особенно странно. Нельзя сказать, что мы были единственными пассажирами в поезде. Например, в нашем вагоне ехала целая толпа армян, арабов и прочей публики, которую принято именовать левантинцами, если нет желания вдаваться в тонкости. Следующий вагон, где произошло наше славное сражение, не то чтобы ломился, но и не был пуст, да и в других вагонах тоже кто-то ехал. И все же никто не попытался вмешаться. Каждый занимался своим делом. Отсюда вывод: в основе правил хорошего тона лежит благоразумие.

Когда поезд, медленно преодолев гору, покатился, подпрыгивая, по плодородным, но давно не возделанным сирийским нагорьям, все армяне в поезде, как по команде, сняли шляпы и заменили их красными фесками. Понятное дело: лучше, чтобы на голове красовался головной убор новообращенного, чем она станет мишенью какого-нибудь бедуина с винтовкой.

Все путешествие представляло собой коктейль из удивительных событий и вещей. И не меньше всего нас удивило то, как спокойно и уверенно наш поезд бежал по одноколейке. Ее состояние было таково, что каждый толчок наводил на мысль, что следующий станет последним в нашей поездке. Имелись фонари, но не было керосина, чтобы зажечь их, когда стемнеет. Как-то нас тряхнуло над водопропускной трубой, и из ржавого тендера просыпалась пара бушелей угольной пыли. Машинист остановил поезд, и его помощник побежал назад с совковой лопатой и куском мешковины эту драгоценную пыль собирать.

За окнами ничто не радовало взгляд, кроме убогих деревень и развалин, среди которых паслись козы да изредка можно было увидеть верблюда. Германский Генштаб подошел к выполнению своей задачи со всей ответственностью. В этой местности есть мед, много меда, и он хорош, потому что пчел трудно забрать и увезти. Но единственные твари, которые дают здесь молоко, — это козы, их стада трудно назвать многочисленными, и если вам захочется пообедать кувшином козьего молока, придется выдоить два десятка этих скотинок. Богатство Сирии — в ее прошлом и будущем.

Еще не стемнело настолько, чтобы лишить нас возможности любоваться пейзажем, когда Гриму полностью удалось убедить нас в том, что Сирия — не место для личности такого масштаба, как Фейсал. Здешние арабы-землевладельцы обобраны дочиста.

Деньги есть только у иностранцев, а они заботятся лишь о том, чтобы правительство благоволило к той или иной вере и племени. Учредить здесь королевство — все равно что проповедовать новую веру на Эстер Стрит. Можно раздавать брошюры, суп и одеяла, но веры у вас должно быть с кита, а не с горчичное зерно, иначе вы бросите дело, не дождавшись, пока пожертвования окупят расходы.

Все это время в глубине моего сознания шевелилась одна мысль… которая в ходе нашего путешествия переросла в уверенность: вся затея Грима — чистой воды авантюра. До сих пор я не числился советником королей, да и они не обращались ко мне за советами. А если бы один из них обратился — не сомневаюсь, я принял бы это близко к сердцу и подумал бы десять раз, прежде чем предложить человеку, ставшему надеждой для пятидесяти миллионов, собрать вещички и вкусить неведомо насколько горечь изгнания. Я сам ни за какие коврижки не согласился бы стать королем. Но доживи я до такого, мне пришлось бы не по душе послать все к черту. И, пожалуй, захотелось бы отвесить малому, выступившему с подобным предложением, крепкого пинка.

Но после любования видом из окна вагона и беседой Грима с Хададом я пришел к выводу, что Сирия недостаточно хороша даже для крикуна с уличных митингов, не говоря уже о человеке со славой и характером Фейсала. И когда, наконец, мы увидели убогую россыпь огней и поняли, что приближаемся к Дамаску, я был готов посоветовать кому угодно, включая Фейсала, делать отсюда ноги, пока можно.

 

Глава 13.

«БИСМАЛЛА! БЛАГОДАРЕНИЕ НЕБЕСАМ, Я ВСТРЕТИЛ ВАС!»

Пока наш кочегар скреб железный пол, собирая угольную пыль, а поезд на последнем издыхании подползал к темному перрону, Грим занялся поистине загадочными приготовлениями. Он дополнял свой наряд короткой кривой саблей, висевшей на расшитом поясе, — арабы носят такие скорее для красы, чем ради пользы. Сейчас Грим снял этот пояс и, пошарив в темноте, без единого слова объяснения опоясал Мэйбл. Затем, вместо того, чтобы накинуть свой мусульманский плащ, набросил его на плечи нашей спутнице, потом покопался в мешке, сдернул с Мэйбл шляпу и заменил белым платком, который стянул обычным двойным золоченым шнуром из верблюжьей шерсти.

Вскоре появился наш друг кондуктор и, обратившись к «полковнику», то есть ко мне, предложил отнести вещи. Едва он подхватил наши пожитки и вышел, Грим нарушил молчание.

— Теперь она — полковник. А я Грим. Только не перепутайте!

Тут мы заметили лица под шлемами: офицеры армии Фейсала заглядывали в окна вагонов, высматривая нежелательных гостей. Из-за их спин раздался голос кондуктора, который крикнул нам по-английски:

— Есть еще сумки, полковник?

— Быстро вылезай, Джереми, — скомандовал Грим, — и устрой из визита полковника большой балаган.

Джереми мгновенно превратился в крайне деятельного приближенного, который рвется показать всему миру, что его повелитель — действительно важная шишка. Клянусь, такой рекламы не делали еще ни одному новоиспеченному миллионеру или современному демагогу. Офицеры шерифа выстроились на почтительном расстоянии, готовые отдать честь, едва высокий гость соизволит ступить на подножку.

— Что делать со шляпой мэм, сахиб? — спросил Нарайян Сингх. В темноте были видны только белки его глаз и предмет в его правой руке, который индус покачивал.

— Съесть, — ответил Грим.

— Господи! Это моя лучшая шляпа! — возмутилась Мэйбл. — Дайте ее сюда, пронесу ее под плащом.

— Избавиться от шляпы! — скомандовал Грим, и Нарайян Сингх удалился, дабы отправить дивное творение из золотой легхорнской соломки и маков в паровозную топку. Я дал ему десять пиастров для машиниста и пять для кочегара, так что можно сказать, это было весьма ценное топливо.

— Что ты на этот раз задумал? — спросил я Грима.

Но он не ответил и принялся давать Мэйбл короткие сухие указания.

— Ты — полковник Лоуренс. На вопросы не отвечаешь. Если кто-то отдаст тебе честь, шевельни рукой и слегка наклони голову. Ты как раз его роста. Гляди прямо перед собой и шагай широко. Голову еще чуть вперед… Да, вот так.

— Я боюсь, — заявила Мэйбл. Однако это была всего лишь просьба о новых указаниях. Ей вовсе не было страшно.

— Вздор, — отрезал Грим. — Помни, что ты Лоуренс, вот и все. Они отдадут тебе Дамаск, только попроси. Следуй за Джереми, остальное предоставь нам.

Не сомневаюсь, что последние несколько часов Грим прорабатывал этот план в голове. Но позже, в ответ на мои упреки, он ответил в своем стиле:

— Устрой мы репетицию, Мэйбл и Хадад засмущались бы в самый неподходящий момент. Что нужно, чтобы сыграть мужчину или женщину? Изучить того, кого хотите сыграть, а дальше либо долго и упорно упражняться, либо действовать наскоком, смотря по обстоятельствам. Главное правило: изучить того, кого играешь, потому что все люди разные.

Хадад не ожидал такого и умолк. Он слишком вдумчив, чтобы делать что-либо, кроме как держать язык за зубами, пока новый поворот событий не прольет свет на ситуацию. Так же молча он последовал за нами из вагона. Света единственного фонаря было достаточно, чтобы в нем узнали близкого друга Фейсала, и он мог выполнить все просьбы Грима.

Было известно, что он до недавнего времени находился в Европе. Вот уже несколько дней как слухи о Лоуренсе передавались из уст в уста. Теперь здесь находился человек, который выглядел как Лоуренс — по крайней мере, в темноте, за ним шли Грим и Хадад, к нему обращались не иначе как «полковник». Стоит ли удивляться, что три шерифа, сделав соответствующие выводы, отдавали честь с четкостью автоматов, и улыбались, точно преданные союзники, которые внезапно разгадали секрет, но не откроют его никому, кроме закадычных друзей? Разумеется, часа не пройдет, как весь Дамаск узнает, что Лоуренс явился из Англии, чтобы биться плечом к плечу с Фейсалом до победного конца. О да, здесь умеют хранить секреты.

Мы предоставили Мэйбл шагать впереди. Это избавило нас от проблем на таможенном кордоне, где каждый пиастр, который можно вырвать у негодующего пассажира, изымается для поддержки истощенной казны. Ибо офицеры двигались за нами и обменивались с таможенным служащим соответствующими знаками, а тот незамедлительно принялся шикать каждому встречному, в результате чего все его подчиненные отправились на поиски лучшего кэба в Дамаске.

Нарайян Сингх щедро одарил около сотни бездельников, вертевшихся рядом, и мы с шумом покатили в двух открытых ландо к отелю по улицам, залитым водой на шесть дюймов, за исключением пересечений канав, через которые лошади перепрыгивали, поскольку боялись ошибиться с оценкой глубин. Как обычно в эту пору, Абана и Фрапар, две реки, на которых стоит Дамаск, вышли из берегов, и бродячим собакам приходилось добираться от одной кучи мусора до другой вплавь. Грандиозная битва разыгрывалась напротив дверей отеля, где с полдесятка бродячих псов цвета слоновой кости, повернувшись хвостами к груде кухонных отбросов, держали оборону против десятка других, причем барбосы поумнее присоединялись к защитникам и бились с ними против остальных. Несколько минут я стоял на крыльце отеля и наблюдал за этой битвой несколько минут, а Грим тем временем вошел внутрь вместе с другими и зарегистрировал нас как «Руперт Рэмсден из Чикаго, США, со спутниками».

Наводнение и тьма, вызванная нехваткой горючего, были нам на руку, ибо публика, оставшаяся снаружи, была людьми не того сорта, чьи сплетни воспринимаются всерьез. Тем не менее, мы не провели в отеле и двадцати минут, как перед нами предстал агент банка, бойко говоривший по-французски. Увидев мое имя в списке, он сосредоточил весь огонь на мне, и это было ошибкой, поскольку позволило Гриму благополучно увести Мэйбл в большую комнату на третьем этаже. Француз — если это и впрямь был француз — с характерным еврейским носом с налету загнал меня в ловушку, то есть на кресло у дверей столовой. Он был скорее нервозен, чем любезен, слегка напыщен, как и полагается представителю финансовой державы, и, очевидно, привык, что на его наглость отвечают смирением.

— Вы с юга? Хорошо доехали? На поезд нападали? Слышали по дороге что-нибудь любопытное?

Короче, он обстреливал меня самыми невинными вопросами, призванными разбить лед. Но вот он подсел ко мне… За этим обычно следует вопрос по существу, заданный столь же непринужденно, будто он представляет не больше интереса, чем все предыдущие.

— Вы здесь по делу? По какому делу?

— По частному делу, — ответил я, поглядев на Джереми, который как раз спускался по лестнице. — Вы говорите по-арабски?

Он кивнул, пристально изучая меня.

— Вот мой слуга, он в курсе моих дел. А я слишком устал с дороги, чтобы вести серьезные беседы. Может быть, вы с ним поговорите?

Джереми подошел, подсел к нам и заговорил. Словами он жонглирует не хуже, чем биллиардными шарами. И мы оба делали вид, будто я не понимаю, что он несет.

— Большой эфенди — боксер-профессионал, он слышал, что при дворе Фейсала можно составить состояние… По крайней мере, так он говорит.

Между нами говоря, подозреваю, что он шпионит на французское правительство. Потому что в Иерусалиме, едва я к нему нанялся, он сунул мне пачку франков и отправил послать телеграмму в Париж. Что было в телеграмме? Не знаю. Уйма цифр, и я их перепутал. Нарочно, я все-таки честный малый, от одной мысли о шпионах меня мутит. О, я глаз с него не спускал, поверьте мне. С тех пор, как он пришил сирийца в поезде, я не знаю ни минуты покоя. Машалла, это зверь, а не человек! Он может лишить человека жизни, едва взглянув на него… А вы князь в здешних краях?

— Банкир.

— Бисмалла! Благодарение небесам, я встретил вас! Я подслушал, как он говорил, что посетит банк завтра утром, чтобы обналичить чек на пятьдесят тысяч франков. На вашем месте я бы повнимательней осмотрел чек. Не удивлюсь, если он краденый или поддельный. Здесь есть еще какой-нибудь банк, куда он может пойти?

— Нет, только мой. Другие приостановили работу по случаю кризиса.

— Тогда, во имя Аллаха, не забудьте меня! Вы должны дать мне тысячу франков за сведения. Я бедный человек, но честный. В какое время мне прийти за деньгами утром? Может, вы положите мне немного на счет? А то мне сегодня причитается жалованье, и я вовсе не уверен, что его получу.

— Что же, зайди ко мне утром.

С этими словами банкир встал и немедленно покинул нас, едва потрудившись извиниться. Грим слышал, как он обмолвился хозяину гостиницы, что всю нашу компанию следовало бы засадить в тюрьму до полуночи. Сплетни распространялись подобно лесному пожару, и нас стали старательно обходить стороной. В итоге стол в самом темном углу большой скудно освещенной столовой оказался в нашем полном распоряжении. В тот вечер за ужином собралось больше сотни человек, и мы с Нарайяном Сингхом и Хададом были единственными, кто пришел в европейской одежде. Остальные места занимали сирийские сановники в свободных одеяниях, полные достоинства и важности. Они мало говорили, зато шумно ели. Многие из них, похоже, имели смутное представление о том, как пользоваться ножом и вилкой. Тем не менее, они умудрялись выглядеть величаво, как совы, даже когда запускали пальцы в спагетти.

Мы стали сенсацией еще до того, как закончилась вторая перемена. Внушительного вида сирийский офицер в хаки с обычным полотняным покрывалом, падавшим из-под шлема, что создавало компромисс между западным изяществом и восточным удобством, вошел в зал и направился к нам. Он пригласил нас выйти в коридор, всем видом показывая, что нам лучше не отказываться, и мы последовали за ним вереницей, окруженные холодным неодобрением.

Теперь Мэйбл и в самом деле отчаянно испугалась. Даже улыбки хозяина гостиницы в дверях не успокоили ее, равно как и его низкий поклон, когда она проходила мимо. Еще больше она испугалась — если такое вообще возможно, — когда в вестибюле два офицера, явно в высоком звании, шагнули вперед, чтобы ее приветствовать, и один обратился к ней по-арабски, как к полковнику Лoуренсу. К счастью, электричества не было, вестибюль освещала единственная керосиновая лампа на стене, иначе дело вышло бы худо. Мэйбл хватило присутствия духа скрыть тревогу приступом кашля, при этом она согнулась почти вдвое и прикрыла нижнюю часть лица складкой покрывала.

У офицеров не было времени, и они обратились к Гриму.

— Эмир Фейсал изумлен, Джимгрим, что вы с полковником Лоуренсом приехали в Дамаск и не попросили его гостеприимства. У нас два автомобиля, которые готовы доставить вас во дворец.

Наш багаж был не слишком велик. Нарайян Сингх мигом принес вниз наши пожитки, а когда я подошел к хозяину, чтобы расплатиться, вмешался один из сирийских офицеров.

— Это гости эмира Фейсала, — объявил он. — Пришлешь счет мне.

Нас погрузили в машины. Мэйбл, Грим и я поехали в первой, рядом с водителем сидел сирийский офицер; Джереми, Нарайян Сингх и Хадад разместились во второй, и оба автомобиля помчались по темным улицам, точно морские чудовища, поднимая брызги, видимые или, во всяком случае, неузнаваемые. Улицы почти вымерли, и я не заметил ни одного человека при оружии — еще одна странность, если учесть, что в окрестностях должно было быть сосредоточено около пятидесяти тысяч солдат и офицеров. Призыв в армию шел полным ходом, а иностранные консулы занимались исключительно тем, что обеспечивали освобождение для своих сограждан.

Я не впервые посещал правящего монарха. Ибо когда приходится много путешествовать по Индии, непременно обрастаешь знакомствами с местными владыками. Разумеется, я уже нарисовал мысленную картину предстоящего визита, смешав воспоминания о Гуаайлоре, Бароде, Биканире, Хайдерабаде, Пуне и Багдаде из «Тысячи и Одной ночи». И. разумеется, картина эта растаяла, не выдержав сравнения с невозмутимой, полной достоинства реальностью.

Дворец оказался пригородной виллой, едва ли больше и роскошней, чем жилище мало-мальски преуспевающего дельца в Бронксвилле или на горе Верной. К вилле полукругом вела короткая подъездная дорожка, у каждых ворот стоял часовой и горел небольшой фонарь. Форма цвета хаки и краги не мешали узнать в часовых смуглых, выдубленных ветром и солнцем уроженцев пустынь. Они взяли на караул снисходительно, как люди, делающие уступку и не испытывающие от этого никакого восторга. Я не дал бы и десяти центов за чужака, откуда бы он ни был родом, который бы явился сюда без сопровождения.

Ни в одной монаршей резиденции от начала веков не принимали с меньшим количеством формальностей. Нас проводили в узкий, ничем не примечательный вестибюль, а оттуда — в гостиную размером примерно двадцать на двадцать футов. Освещали ее керосиновые лампы, свисающие на латунных цепях с резных балок. Больше никаких атрибутов востока — разве что сиденья с подушками в каждом углу, небольшие восьмиугольные столики, инкрустированные перламутром, и роскошный персидский ковер.

Нарайян Сингх и Джереми, помня, что играют роль слуг, собирались остаться в вестибюле, но им сказали, что Фейсал этого не одобрит.

— То, что не предназначено для их ушей, будет сказано в другой комнате, — вот и все объяснение.

Итак, мы заняли одно из угловых сидений. Нам пришлось ждать около шестидесяти секунд, прежде чем Фейсал вышел из дверей в дальнем углу. И когда он вошел, у меня перехватило дыхание.

Когда о ком-то говорят, что он величав и полон достоинства, у меня сразу же возникает антипатия. Уж больно похоже на утверждение, будто этот «кто-то» сделан из другого теста. Но Фейсал действительно был из другого теста и не походил на священнослужителя, хотя если ощущение цельности и праведности исходило от кого-либо, и это подчеркивало простое, почти аскетическое арабское одеяние, клянусь, речь о нем. Ростом и сложением он примерно как Джереми — то есть довольно высокий и тонкий, с шеей, чуть склоненной вперед вследствие природной задумчивости, привычки к езде на верблюде и самого искреннего намерения не держать голову слишком высоко. Ни дать ни взять пастух с библейской картины… только прибавьте доброту того, кто покинул мир видений ради мира, где обитаете вы — и вот перед вами Фейсал. Понимание встречает понимание, человек человека. Боюсь, мне не описать улыбку, с которой он вошел, готовый увидеть Лоуренса… Увы, это невозможно. Пожалуй, вам удастся ее представить. Только не забудьте, что этот человек стоял во главе дела, равно благого и проигранного, был со всех сторон окружен изменой и прекрасно это понимал; полковник Лоуренс был единственным человеком на свете, успевшим доказать, что способен перекинуть мост между Востоком и Западом и воплотить в реальность арабскую мечту о независимости.

Но, к несчастью, проще описывать неприятные вещи. Вошедший с первого взгляда — еще до того, как Мэйбл откинула куфийи, — понял, что перед ним не Лоуренс, и я за все время моих странствий не видел человека более разочарованного. Улыбка не исчезла, в нем было слишком много мужества и самообладания. Но на миг она стала жесткой, словно он смеялся в лицо судьбе, готовый встретить все ее превратности в одиночку, раз рядом не оказалось друга. В следующий миг он отбросил разочарование, как и подобает мужчине, и быстро приблизился, чтобы пожать руку Гриму и поклониться, когда Грим нас представил.

— По крайней мере, здесь двое добрых друзей, — заметил Фейсал по-арабски, усаживаясь между Гримом и Хададом. — Скажите, что это значит, почему вы обманули нас, назвавшись Лоуренсом?

— Мы должны тебе кое-что показать, — ответил Грим. — Это привезла миссис Тикнор, иначе это могли бы увидеть дурные люди.

Фейсал понял намек и отпустил сирийских офицеров, при этом обращаясь к каждому по имени. Затем Мэйбл достала письмо, и Фейсал принялся читать его, скрестив тонкие ноги и непринужденно откинувшись назад. Однако, перечитав дважды, он снова выпрямился и горько рассмеялся.

— Я этого не писал. Я никогда не видел этого прежде и не слышал об этом, — честно признался он.

— Знаю, — ответил Грим. — Но мы подумали, что тебе стоит на это взглянуть.

Фейсал положил письмо себе на колено и закурил сигарету. Я думал, что в подобном положении он сделает то, что, вне всякого сомнения, сделали бы девятеро из десяти. Но он задул спичку и закурил.

— Ты хочешь сказать, что ваше правительство видело это письмо и послало вас, чтобы вы показали его мне?

Теперь рассмеялся Грим. И в его смехе не было горечи.

— Нет, мы с шефом рискнули работой, не доложив об этом. Нынешний визит считай строго неофициальным.

Фейсал передал ему письмо. Грим чиркнул спичкой и сжег бумагу — правда, предварительно оторвал печать на память.

— Ты, конечно, знаешь, что это значит? — Грим втоптал пепел в ковер. — Если бы французы могли раздобыть это письмо в Иерусалиме, они завели бы против тебя второе дело Дрейфуса, сфабриковали бы обвинение, провели суд… и тебе конец. А британцам отправили бы заверенную копию, чтобы те от тебя отступились.

— Я благодарен за то, что ты его сжег, — ответил Фейсал. Он не выглядел беспомощным человеком, утратившим надежду, потрясенным. Он был тих и тверд, словно обрел ненадежную опору и готовится встретить ураган.

— Это означает, что все вокруг тебя предатели, — продолжал Грим.

— Не все, — перебил его Фейсал.

— Но многие, — ответил Грим. — Твои арабы — верные отчаянные люди, но среди твоих сирийцев есть псы, которых может подкупить любой.

Это называется «сказать начистоту». Представьте себе майора на иностранной службе, который явился к королю, как снег на голову, с подобными заявлениями. Согласитесь, это неслыханно. Но Фейсал выслушал Грима учтиво.

— Я отличаю одно от другого, Джимгрим.

Грим поднялся и пересел лицом к Фейсалу.

Мой друг разозлился не на шутку и сдерживался просто чудом. Я никогда еще не видел его в такой ярости.

— Это означает, — продолжал он, упершись в колени и в упор глядя на Фейсала, — что французы готовы перейти в наступление. Это означает, что они уверены, что ты уже почти у них в руках, и уже настроились полюбоваться твоим концом. Они устроят тебе громкий военно-полевой суд, а потом принесут извинения.

— Иншалла, — ответил Фейсал. Это означало: «Если будет на то воля Аллаха».

— Вот уж точно! — взорвался Грим.

Он еле держал себя в руках. Я видел, как дрожит его шея и как блестят на висках бисеринки пота. Наконец-то мой друг предстал перед нами без маски.

— Аллах назначает жребий каждому из нас. Полагаешь, мы здесь просто так? Здесь и сейчас?

Фейсал улыбнулся.

— Я рад вас видеть, — по-простому признался он.

— Ты собираешься драться с французами? — внезапно спросил его Грим. Это прозвучало как апперкот с близкого расстояния.

— Я должен сражаться или сдаться. Они послали мне ультиматум, но задержали его, чтобы не дать мне времени ответить. Срок уже истек. Вероятно, они начали наступление.

— И ты намерен сидеть здесь и ждать их?

— Я буду на передовой.

— Ты знаешь, что у тебя нет шансов.

— Мои советники думают, что мое присутствие на передовой достаточно воодушевит наших людей, чтобы одержать победу.

— У тебя есть чары против горчичного газа?

— Это наша слабость. Нет, у нас нет масок.

— А ветер в эту пору дует с моря. Твое войско попадет прямо в ловушку, и ты с ним вместе. Из тех, кто советует тебе идти на передовую, половина станет биться подобно львам, накрытым сетью, а другая половина продаст тебя французам! Твои пятьдесят тысяч растают, как сливочное масло на солнце, и твои люди останутся без предводителя!

Фейсал размышлял с минуту, откинувшись назад и наблюдая за лицом Грима.

— Мы провели военный совет, Джимгрим, — сказал он наконец. — Единодушно весь штаб принял решение сражаться, и кабинет его поддержал. Я не могу отменить приказ при всем желании. Что бы ты подумал о короле, который бросил свою армию, попавшую в ловушку?

— Никто никогда не обвинит тебя в трусости, — ответил Грим. — Твоя храбрость известна. Вопрос в другом: хочешь ли ты, чтобы вся твоя храбрость, все силы, которые ты вложил в арабское дело, пропали даром? Хочешь, чтобы надежда на независимость арабов задохнулась от дыма и ядовитого газа на поле боя?

— Это разбило бы мне сердце, — признался Фейсал. — Хотя одно сердце едва ли что-то значит.

— Это разбило бы не только твое сердце, — парировал Грим. — Миллионы смотрят на тебя как на своего вождя. Я не в счет. Лоуренс не в счет.

И все прочие немусульмане, которые кое-что для тебя сделали. Большинство сирийцев не в счет, ибо они просто интриганы-политики, которые используют тебя, разномастный сброд, у которого нет одной цели и единой веры, столь запутавшийся и погрязший в разврате, что они даже не понимают, на чьей они стороне! Будь у сирийцев достаточно твердости, они бы давно сплотились вокруг тебя так решительно, что их никто бы не одолел.

— К чему ты клонишь? Что ты предлагаешь? — спокойно спросил Фейсал.

— Твое место — в Багдаде, а не в Дамаске!

— Но я здесь, — возразил Фейсал, и впервые в его голосе послышались признаки нетерпения. — Я пришел сюда в ответ на призыв союзников, полагаясь на их обещания. Я не просился в короли. Я к этому не стремился. Пусть станет правителем любой, кого выберут арабы, и я буду честно трудиться, помогая ему. Но арабы выбрали меня, и союзники согласились. Только после того, как союзники выиграли войну с нашей помощью, французы начали выдвигать возражения, и британцы от меня отступились. Теперь слишком поздно говорить о Багдаде.

— Не поздно! Слишком рано! — Грим стукнул себя кулаком по колену, и Фейсал невольно рассмеялся.

— Ты говоришь, как пророк, Джимгрим, но позволь кое-что тебе сказать. Речь прежде всего о деньгах. Британцы платили нам субсидии, пока не покинули Сирию. Но даже тогда они позаботились о нас, оставив нам орудия, боеприпасы, транспорт и прочее. Захватив порты, французы пообещали, что субсидии не прекратятся, ибо будут собирать таможенные пошлины, а у нас нет иной статьи доходов, о которой стоило бы говорить. Но вместо того, чтобы посылать нам деньги, французы подбили наш народ не платить налоги, и наша казна пуста. Тем не менее, мы изыскиваем средства где только можем. Мы договорились о банковском кредите и заказали припасы за границей. Припасы добрались до Бейрута, но французы потребовали, чтобы банк отменил кредит. И пока мы не заплатим за припасы, они к нам не поступят.

— А газовые маски вы заказали? — спросил Грим.

Фейсал кивнул.

— Этот банкир морочил нам голову до последней минуты. Пользуясь нашим обязательством не причинять вреда иностранцам, он жил в Дамаске, давал обещания сегодня и нарушал их завтра, держал свои фонды в Бейруте, а свое агентство здесь. И все это время выкачивал деньги из страны.

— Почему вы его не арестовали?

— Мы дали слово французам, что он получит полную защиту и неприкосновенность. Нам казалось, что хорошо, если у нас здесь будет такой влиятельный банкир; у него имеются международные связи. Не далее как вчера, за двадцать минут до прихода ультиматума, он был в этой комнате и уверял меня, что сумеет решить проблему с кредитом в течение пары дней.

— Ты бы хотел послать за ним сейчас? — предложил Грим.

— Сомневаюсь, что он придет.

— Тогда прикажи его привести!

Фейсал покачал головой.

— Если другие нарушают обещания, это не повод следовать их примеру. Если мы сможем разбить французов и вынудить их принять другие условия, мы выдворим его из Сирии. Я уезжаю в полночь, Джимгрим.

— Чтобы разбить французов? Это будет твоя битва при Ватерлоо! Тебе объявлен шах, и у тебя есть только один ход. Я здесь, чтобы помочь тебе его сделать. Ты мне по сердцу, Фейсал, но рядом с этими иноземными хищниками и ты, и твои арабы — сущие дети. Вас с вашей честностью обставят кругом. Послушай: если завтра ты разобьешь французов, если ты сбросишь их в море, и они убегут в Бейрут вместе со всеми деньгами, ты по-прежнему останешься на милости иностранных капиталистов! Вместо независимого арабского королевства ты получишь все ту же разноплеменную толпу, где все они будут строить козни друг против друга и против тебя, на пути будут вставать консулы чужих стран, придется делать уступку за уступкой, а банкиры, твои кредиторы, усядутся на тебя, как Морской Старец в сказке о Синдбаде-мореходе! Оставь это французам! Пусть получат всю Сирию и увязнут в этом болоте! Отправляйся в Англию, где у тебя друзья. Брось политиков. Встречайся с народом и говори с ним. Открой ему правду, ибо он ее не знает! Говори с мужчинами и женщинами, у них нет политических постов, которые страшно потерять, с парнями, которые воевали, с избирателями. Они тебе поверят. Они перестали верить политикам и учатся брать их за жабры. А через пару лет ты вернешься в Багдад, получишь всю Месопотамию и превратишь ее в сад, но будешь иметь дело только с арабами. Это для тебя.

Фейсал улыбнулся с видом человека, признающего правоту собеседника, но не убежденного.

— Всегда что-то могло быть иначе, — ответил он. — Но дела таковы, что я не могу бросить армию.

— Мы спасем твою армию, — заверил его Грим. — Всех, кого сможем. Сирийцы сами позаботятся о своих шкурах, нас беспокоят только арабы — надо обеспечить аравийским полкам путь к отступлению. И тебе тоже. Еще не поздно. Ты знаешь, что я прав. Давай решим эту задачу.

Улыбка Фейсала выражала самую сердечную признательность и одобрение. Однако он произнес, покачав головой:

— Если то, что ты говоришь — правда, в Месопотамии меня ждет все та же проблема: иностранные финансисты.

— А вот тут ты заблуждаешься! — торжествующе объявил Грим. — Этот человек, — он встал и указал на Джереми, — владеет золотыми приисками.

Они находятся между Месопотамией и королевством твоего отца Геждазом, точное их местоположение мы пока храним в секрете. Мой друг здесь, чтобы вручить тебе эти прииски. А вот еще один человек, — он указал на меня. — Знаток горного дела, который расскажет тебе, чего это стоит. Прииски твои, если ты согласишься покинуть Сирию и отправиться в Багдад!

 

Глава 14.

«ТЫ СТАНЕШЬ МОЕЙ ПЕРВОЙ ЖЕРТВОЙ!»

Фейсалом овладело любопытство, которому было трудно сопротивляться. Он был полностью убежден в искренности Грима. Но не желал отступаться о своей цели. И даже рассказ Джереми о золотых приисках и мои профессиональные рассуждения об их ценности не поколебали его решимости. Наше предположение глубоко тронуло его, но и только.

— Во имя Неба, дружище! — возопил Грим. — Ты ввергнешь целый мир в новую войну? Ты понимаешь, что будет означать, если французы убьют или схватят тебя? Нет мусульманина из всех их миллионов в Азии, который не поклянется мстить Западу, и ты это знаешь! Прямой потомок Мухаммеда, первый истинный правитель мусульман после Саладдина…

— Союзникам следовало бы подумать об этом, прежде чем нарушать обещания, — сказал Фейсал.

— Забудь о них, — огрызнулся Грим. — К черту союзников! Слово за тобой! Будущее цивилизации в эту минуту у тебя в руках! Неужели не ясно: потерпев поражение, ты станешь мучеником, и весь исламский мир поднимется, чтобы отомстить за тебя?

— Иншалла, — отозвался Фейсал, кивнув.

— А если тебе отринуть гордыню и изобразить бегство — просто чтобы получить передышку? Азия несколько месяцев будет пребывать в недоумении, но никто ничего не предпримет, пока не станет ясно, что твой поступок достоин мудреца, и что ты придумал другой, лучший план.

— Я не гордец, я горжусь лишь своим народом, — ответил Фейсал. — И не допущу, чтобы гордость влияла на политику. Но об этом слишком поздно говорить.

— Что лучше? — спросил Грим. — Мученик, при одном имени которого начинается война, или воплощенная воля к миру с маленьким темным пятнышком на репутации?

— Боюсь, забыл о гостеприимстве, — внезапно спохватился Фейсал. — Простите меня. Обед уже ждет вас, тем более с вами дама… Какой позор.

Он поднялся и повел нас в соседнюю комнату. Разговор был закончен.

Это был обычный обед в обычной столовой. Фейсал сидел во главе стола и болтал о пустяках с Мэйбл и Хададом. Время от времени с бурными интерлюдиями выступал Джереми. Но даже его байки о неведомой Аравии не помогали. На сердце у нас с Гримом было тяжело, и за все время трапезы мы не произнесли ни слова. Я испытывал нечто подобное, когда экспедиция терпит неудачу. Надо возвращаться домой, ничего не добившись, и вы не чувствуете ничего, кроме унылой пустоты. Но Грим снова что-то задумал: он сидел с отсутствующим видом, а в глазах тлели огоньки. Он был похож на человека, который почти готов совершить убийство.

Лицо Нарайяна Сингха все это время являло собой дивное зрелище. Он был восхищен и исполнен гордости — не каждый день случается обедать с королем, дивился своей карме, благодаря которой рядовому-сипаю довелось стать свидетелем столь важных и тайных разговоров, огорчен неудачей, постигшей Грима, и был намерен не допустить, чтобы кто-то заметил эти чувства. Пару раз он пытался заговорить со мной. Но я был не в настроении болтать и походил на угрюмого старого гризли.

Как только обед закончился, Фейсал извинился, сообщив, что должен присутствовать на совещании, и ушел, а мы все вернулись в гостиную, где Грим сел на прежнее место, а мы уселись в ряд перед ним. Он снова был на коне, полон энергии и полностью владел собой.

— Чуете, чем дело пахнет? — спросил он. — Вы отдаете себе отчет, что случится, если Фейсал бросится в бой и погибнет?

Мы прекрасно это понимали… или думали, что понимали. Мало кто из посвятивших жизнь изучению проблемы Ислама во всех ее тонкостях смог бы постичь происходящее до конца. Грим в числе этого меньшинства. У Мэйбл сложилась определенная точка зрения, которой Грим смог воспользоваться — впрочем, эта точка зрения могла быть абсолютно любой.

— Этот человек слишком хорош, чтобы дать ему погибнуть! — пылко воскликнула она. — И к тому же слишком хорош собой… Полагаешь, если бы полковник Лоуренс действительно оказался здесь…

— Полминуты, — сказал Грим, — и я к этому подойду. Как насчет тебя, Хадад? На что ты готов, чтобы спасти Фейсала от разгрома?

— На многое, — осторожно ответил тот. — Каковы твои намерения?

— Прежде всего — появиться на автомобиле Фейсала на передовой с двумя людьми: один должен быть похож на полковника Лоуренса, другой — на Фейсала, и заставить французов погнаться за этой машиной. Тем временем Фейсал сбежит на другой.

— Уаллахи! Но если Фейсал не сбежит?

— Ему помогут. Слышали когда-нибудь, как услужили Наполеону при Ватерлоо? Схватили под уздцы его коня и ускакали с ним.

— Хочешь сказать, что мне снова придется играть Лоуренса? — спросила Мэйбл, побледнев, как покойница.

Грим кивнул.

— А кого назначаем на роль Фейсала? — поинтересовался Джереми.

— Тебя. Ты единственный актер в нашей банде. К тому же вы почти одного роста и сложены почти одинаково…

— Да я похож на него, как кенгуру на страуса! — рассмеялся Джереми. — Не городи чушь, Джим. Что ты пил?

— Как насчет тебя, Рэмсден? Ты готов идти до конца?

Джереми, глядя на меня, покачал головой. Полагаю, на миг ему показалось, что Грим лишился рассудка. Но он съел с Джимми куда меньше мешков соли, чем я, и имел более слабое представление о способности Грима не просто мечтать, но превратить мечту в цель, удержать ее и воплотить.

— Я готов, — проговорил я.

— Ах, черт возьми, — рассмеялся Джереми. — Тогда порядок, я тоже с вами. Ставлю золотые прииски, и Рэмми меня поддерживает. Дайте корону и скипетр, и я сыграю короля, который побьет туза Джима во флэш-ройял. Мэйбл дама, Хадад валет. А что, похож! Улыбайся, Хадад, старина, и прости меня, ради Аллаха. Рэмми десятка, сноровист, но достойно держится, имеет в кармане десяток трюков и бьет десницей в десять тонн, если его довести. А Нарайян Сингх? Двойка?

— Джокер, — поправил его Грим. — Ты с нами?

— Сахиб, нет нужды спрашивать. Что ты сочтешь правильным… Приказ сахиба…

— О приказах речи нет, — произнес Грим. — Мы не на британской территории. Дело неофициальное. У меня нет права отдавать приказы. Любой из нас волен отказаться. Если ты в игре… похоже, в итоге я потеряю свое место, а ты свое.

Нарайян Сингх широко улыбнулся.

— Ха! Место сипая — меньшая ставка, чем патент майора или золотой прииск, но у меня есть жизнь, которой можно рискнуть, так что я тоже играю!

Грим отрывисто кивнул. Времени для обмена любезностями не было.

— Как насчет тебя, Мэйбл? Мы сможем управиться без тебя, у тебя есть муж, о котором не следует забывать…

— Будь он здесь, ему бы это не понравилось, но он уступил бы.

— Хорошо. Теперь Хадад. Что ты думаешь?

— Я должен буду слепо повиноваться тебе, не зная…

Грим не дал ему договорить.

— Предложение простое. Любой из вас может выйти из игры сейчас и помалкивать… или играть дальше. Если ты согласен, я оговорю подробности, если нет — в этом не будет нужды.

— Уаллахи! У такого клинка, как ты, Джимгрим, нет тупой стороны! Если я скажу «да» и стану играть в триктрак, то рискну своим будущим. Если скажу «нет», моя жизнь гроша ломаного не стоит, ибо ты велишь сикху, которого назвал джокером, позаботиться обо мне!

— Неправда, — ответил Грим. — Я верю, что ты умеешь хранить секреты. Если план тебе не по душе, я отпущу тебя.

— О, в таком случае, — произнес Хадад, колеблясь, — если ты ставишь вопрос так… проиграть все или, возможно, что-нибудь выиграть… От полумер нет толку. Отказаться — значит погубить арабское дело. Безнадежная затея. Значит, разок бросим кости, да? И все наше состояние на кон! Ничтожная случайность — и все пропало! Неважно. Я тоже играю. Я играю с вами до конца!

— Итак, команда в сборе, — заметил Грим со вздохом облегчения. Он мгновенно расправил плечи и стал выкладывать карты. Вы представляете, какая огромная разница между капитаном команды, который ни о чем не беспокоится, пока игра не началась, и людьми вроде Грима, которые отбеспокоятся заранее, а потом играют и заставляют своих играть каждым атомом их эля.

— Мэйбл, ты — Лоуренс. Молчи, изображай стеснительность, избегай встреч. Представь себе, что тебе нельзя здесь находиться, однако ты приехала, чтобы помочь Фейсалу, вопреки прямым распоряжениям Мининдел. Поняла? Лоуренс, кстати, действительно очень застенчив, терпеть не может шумихи, почестей, всего, что привлекает к нему внимание. Чем больше будешь робеть, тем легче справишься. Фейсал должен помочь выдавать тебя за Лоуренса. Присутствие Лоуренса значительно повысит его престиж, и думаю: он это поймет, а если нет — неважно, обойдемся. Вопросы есть? Быстро!

Попробуйте что-нибудь спросить, когда вам предлагают для этого все возможности. Нужные вопросы не приходят в голову, а остальные кажутся нелепыми. Грим знал это, конечно, но когда имеешь дело с женщиной, всегда есть один шанс из сотни, что она подумает о чем-то важном, что не пришло в голову никому другому. Большинство женщин непрактичны. Но мало ли что не предусмотренное практикой может случиться?

— А что если нас схватят французы? — спросила она.

— Рано или поздно это случится, — ответил он. — И тогда ты вспомнишь, что ты миссис Мэйбл Тикнор, а Лоуренса в глаза не видела и не узнала бы при встрече.

— Они спросят, почему я в мужской одежде и маскируюсь под араба.

— Однако ты женщина, не так ли? Отвечай вопросом на вопрос. Спроси, безопасно ли здесь женщине. Они будут твердить, что алжирцы кротки, как ягнята, но никто же не заставляет тебя в это верить! Что-нибудь еще?

Она покачала головой, и Грим обернулся к Хададу.

— Хадад, не упускай возможности пустить слух, что Лоуренс присоединился к Фейсалу. Добавляй, что сам Лоуренс не хочет, чтобы о его присутствии знали. Выбери двух или трех верных арабов из штаба и скажи им, что вы задумали похитить Фейсала и перевезти в безопасное место, за границу — только не проговорись слишком рано. Подожди, пока угроза поражения арабов станет очевидной, и убеди какого-нибудь старого Али Османа, а еще лучше — вообще кого-нибудь из старой гвардии, что вам надо хватать Фейсала и бежать в Хайфу. Дух сирийцев основательно подорван пропагандой, а газ довершит дело. Как только арабы увидят, что сирийцы бегут, они прислушаются к голосу разума. Они знают тебя, знают, чего ты стоишь. Понял? Сделаешь?

— Попытаюсь. Я вижу много возможностей расплескать эту чашу, прежде чем удастся ее испить, Джимгрим!

— Тогда неси ее осторожно, — посоветовал Грим. — Рэмсден, возьми машину, в которой мы приехали. Найди того банкира. Это он подкупил штаб Фейсала, или я здорово ошибаюсь. Доставь его сюда.

— А если он откажется?

— Доставь его к нам. Возьми с собой Джереми. Сперва пусти в ход дипломатию. Скажи ему, что заговор с целью похищения Фейсала раскрыт в последнюю минуту, но дай понять, что сам он вне подозрений. Если сможешь, сделай так, чтобы он отправил во Французский Генштаб донесение и настоял, чтобы они ни в коем случае не упустили Фейсала, при котором будут двое гражданских и Лоуренс. Когда все это сделаешь, вези его сюда — как угодно, хоть в мешке.

— Как его зовут и где он живет?

— Адольф Рене. Его дом знают все. Джереми, пока не наступит момент, постарайся, чтобы никто и ни при каких условиях не перепутал тебя с Фейсалом, но учи роль и будь готов влезть в его шкуру. Нарайян Сингх, оставайся со мной. Мы с тобой займемся грязной работой… За дело, Рэмсден.

Когда прилив, о котором говорил Шекспир, достигает высшей точки, обстоятельства начинают работать, как часовой механизм, и шестеренка цепляет за шестеренку. Забудьте все теории и рассуждения о воле человека, противостоящей космическому закону. Я говорил, говорю, и можете спорить со мной, сколько душе угодно: вы слуга Вселенского Закона, и чем ближе вы к оси Великого Колеса Судеб, тем служит Вселенскому Закону, тем меньше у вас возможность действовать по своему усмотрению — едва ли больше, чем у часов, показывающих время. Если вы знаете этот секрет, то любой, кто мнит себя творцом истории, вызовет у вас только смех. «Строку к строке перо кладет, и вспять его не повернет ни ум, ни вера…». Старик Омар, который делал шатры, знал, что так оно и есть. Грим еще говорил, а я почти слышал, как стучит Маховик Прогресса, когда распахнулась дверь, и штабной офицер, который появился на пороге, пригласил Грима на совещание к Фейсалу.

Грим немедленно попросил для меня машину (иначе мне бы ее никто не дал), и в следующий миг мы с Джереми мчались во тьме под проливным дождем по узким улочкам. Порой колеса погружались в воду по самую ось, а вода заливала пол, когда наша машина накренялась, переезжая через канаву на перекрестке. Араб-водитель знал дорогу. Я пришел к выводу, что у него имелся компас в голове и запас заклинаний против несчастных случаев, а сам он был совершенно безбашенным малым и мог вдохнуть веру в изношенные рессоры. На большинстве улиц, по которым мы неслись, двум машинам было бы не разъехаться. Как-то раз верблюд попытался пристроиться рядом с нами, но поплатился за это: его отбросило в проулок хвостом вперед, и мы еще целый квартал слышали, как он ревет от ярости.

Остановка была под стать путешествию. Тормоза истошно взвизгнули, и нас с Джереми толкнуло вперед, когда машина врезалась в поребрик перед огромной дверью. Бронзовый молоточек на ней в лучах наших фар сиял, как чистое золото. Мы попросили араба подождать, вылезли и провалились по колено в лужу, а потом и вовсе чуть не упали в нее, споткнувшись о большой камень, на который следовало вставать, чтобы пройти к двери в такие дни. После этого мы громко, настойчиво и яростно молотили в дверь этим самым молоточком, как и полагается людям с мокрыми ногами и разбитыми носками ботинок: в таком состоянии не до соблюдения обычаев.

Мы стучались по очереди, пока нам, наконец, не открыли. Слуга банкира со свечой в руке уставился на нас и поинтересовался во имя тысячи и одного черта, коих Соломон вскипятил в масле, что за бесстыжие негодяи учинили этот шум. На заднем плане маячил сам банкир — вероятно, он решил, что это явились французы, и через плечо слуги высматривал за дверью французские кепи. Тогда мы протиснулись в дверь, отпихнули слугу и вошли.

— Берегитесь, у меня пистолет! — объявил банкир.

— Тогда три выстрела в меня за шиллинг, — парировал Джереми.

— Кто вы?

— Велите этому дрожащему дурню поднести свечу, и увидите.

— О, это ты? Я же сказал: приходи утром. Сейчас я не желаю никого видеть!

— Не желаешь? Как тебе угодно. Тем не менее, подойди поближе и протри глаза, дружочек! Присаживайся, посмотри. Вот сюда, на скамейку. Как думаешь, где я так хорошо выучился английскому? Ну, я в свое время полировал ногти на ногах Принцу Уэльскому. А нужно еще пройти экзамен государственной службы, прежде чем получишь такую хорошую работу. Я говорю на всех языках, кроме французского и еврейского, а мой хозяин — вот этот — оказался евреем, который говорит по-французски. Что я сказал тебе нынче вечером? Что он шпионит в пользу французов, не так ли? Поверь, я человек надежный. Но если станешь держать пари на мои слова, потеряешь все свои деньги. Вот он. Он шпионит против мечтающих о Земле обетованной. Только что пил чай с Фейсалом и узнал все его тайны. Предложил мне фунт, чтобы я нашел тебя. Я потребовал два и получил деньги вперед. Ты тоже должен мне комиссионные. И тогда я женюсь, если в Дамаске еще осталась хоть одна честная женщина. Если одному из вас нужен мой совет, вы не поверите ни слову, которое произнесет другой, но полагаю, вы оба слишком своевольны, чтобы вами править. В любом случае, вам придется говорить при мне, потому что мой хозяин опасается, что его убьют. Он не боится привидений или дурных запахов, но вид длинного ножа обращает его сердце в воду и побуждает молиться так страстно, что словечка не ввернуть… Ну, давайте, оба вы, йалла! Говорите!

Понимаете, почему короли держали при своих дворах шутов? Современным правителям тоже не помешали бы шуты вроде Джереми, хотя найти таких непросто — чтобы те при случае могли сломать или растопить лед. В присутствии нелепости подозрительность слабеет.

— Этот малый на вид хуже полоумного, — произнес я, — но он проницателен, и я нашел его полезным. К несчастью, он нахватался разных важных сведений, поэтому за ним нужен глаз да глаз. Мне надо связаться с Французским Генштабом, и мне сказали, что вы знаете, как это устроить.

— Хм… Кто вам это сказал?

— Те, кто дают мне указания. Если вы не вспомните их без подсказки — значит, вы не тот человек, на которого мне стоит тратить время.

— Предположим, я их знаю. Продолжайте.

— Вас отрекомендовали как человека, которому можно доверять, действуя в интересах… вы понимаете?

— Хм…

— Заговор, по которому Фейсала должны были похитить кое-какие сирийцы из его штаба, раскрыт в последнюю минуту, — заявил я, твердо глядя на него, и заметил, как банкира передернуло.

— Mon Dieu, вы хотите сказать…

— Еще не поздно спасти положение. Вас не обвиняли в связи с этим. Я пришел предложить новый план его похищения. Своего рода запасной план, который важно осуществить, если больше ничего не получится. Приготовления идут полным ходом, остается одна неувязка: Французский Генштаб не поставлен в известность. С этим вы мне и поможете. Прошу вас немедленно отправить командованию сообщение, которое я продиктую.

Он прищелкнул языком.

— Может быть, вы чем-то подтвердите свои полномочия?

— Разумеется, — ответил я.

Убедившись, что прямая угроза его жизни миновала, банкир убрал свой пистолет в карман. И когда я показал ему дуло своего, не понадобилось никаких заверений: он и так догадался, что оружие выстрелит, и пуля попадет точно в цель, если он не будет благоразумен. Он даже не шелохнулся, когда проворные пальцы Джереми нашли в его кармане, а затем извлекли за украшенную перламутром ручку вещицу с патронами бокового боя, которая еще недавно поддерживала его храбрость.

— Меня предупредили, чтобы не слишком вам доверял, — объяснил я. — Я поставлен в известность, что вы можете оспаривать любые полномочия. Вы прослыли настоящим ревнивцем, который не терпит соперников. Чтобы ваша ревность не привела к срыву нового плана, мне приказано любой ценой добиться от вас повиновения.

— А если я откажусь?

— Тогда больше всего пострадают интересы вашей вдовы. Будьте так любезны, возьмите перо, бумагу и пишите под диктовку…

Джереми подошел к двери, которая оставалась приоткрытой, удостоверился, что слуга слишком далеко, чтобы что-то слышать, и крепко захлопнул ее. Банкир прошел к секретеру, взял бумагу и встряхнул авторучку.

— Как начать? — спросил он, улыбнувшись хитро и сдержанно. Он решил, что я попался. Несомненно, существуют надлежащие формы обращения, с помощью которых подтверждается подлинность шпионских посланий.

— Начните с отступа в полстраницы, — ответил я. — Обращение вставим потом. Пишите по-французски. «Первоначальный план провалился. Нынче ночью я буду сопровождать эмира Фейсала и полковника Лоуренса на передовую. Когда сирийцы начнут наступать, обратите внимание на автомобиль, в котором будут Фейсал и Лоуренс. Его не составит труда узнать, ибо в машине также буду я и второй штатский, просто одетый. В решающий момент над машиной появится белый флаг, им будет размахивать, вероятно, с осторожностью, один из штатских. В случае поломки автомобиля будет использован конный экипаж и подан тот же сигнал. Чтобы ни я, ни второй штатский не пострадали, прошу вас указать офицерам, что-бы они были внимательны и не допустили обстрела нашей группы». А теперь подпишите и вставьте обращение.

Он колебался. У него не осталось сомнений: в его прежней договоренности с предателями из Штаба с целью похитить Фейсала что-то сорвалось, иначе откуда я вообще об этом знал? Я, который только нынче вечером прибыл в Дамаск? Но с какой стати я заставил его писать письмо? И если его план провалился, почему я все-таки принимаю участие в похищении? Он чуял неладное. Почему я не подписал письмо сам? Любой шпион поступил бы именно так, чтобы добиться признания своих заслуг.

— Подпишите сами, — сказал он, подталкивая письмо мне.

И тут меня внезапно посетило вдохновение. Это всегда необъяснимо, но я понял, как управиться с этой лисой, банкиром Рене.

— Вы боитесь это подписывать? Хорошо, давайте сюда, я подпишу. Дайте мне ручку. Но этой ночью, малыш, вы отправляетесь со мной, а утром дадите объяснения французам!

Позже я в полной мере понял, как именно подействовало обвинение, хотя тогда стрелял вслепую. Лицо банкира — жирное, хитрое, с налетом бойкой наглости — выдавало в нем человека, имеющего обыкновение мухлевать в свою пользу. Охранная грамота Фейсала защищала его от законных преследований, но требовалось нечто большее, чтобы уберечь этого проходимца от тайной расправы. А он, вне сомнений, предавал Фейсала по мелочи не раз и не два, когда это сулило выгоду. Теперь наступил критический момент, и выбор у нашего пройдохи был невелик — разве что продемонстрировать верность более сильной стороне. Он поспешно поставил цифру под письмом. Потом еще одну. Далее три заглавных буквы и еще три цифры сверху.

— Запечатайте и отошлите. Быстро! — скомандовал я.

Он подчинился, и Джереми кликнул слугу.

— Позови Франсуа, — сказал банкир, и слуга опять исчез.

Франсуа так и остался загадкой. Неразрешимой. Облаченный в необъятные турецкие шаровары, свободно подпоясанные красным кушаком поверх трикотажного жакета в широкую поперечную черную и желтую полосу, с наброшенной на плечи серой шерстяной шалью, в новой феске набекрень, на размер-два меньше положенного, босой, он переминался с ноги на ногу и шевелил беззубым провалом в нижней части лица — вероятно, это означало улыбку. Носа как такового у него не было, хотя имелись два дыхательных отверстия на месте ноздрей и безобразный длинный шрам над ними. Также у него недоставало одного уха.

И бровей. Но уцелевшее ухо было заостренным, как у сатира, а глазки-бусинки — черными, как у птицы, и нечеловечески яркими.

Банкир заговорил с ним, как разговаривают с испорченным ребенком, от которого необходимо добиться послушания, по-арабски, с примесью французских слов.

— А вот и Франсуа. Наш добрый Франсуа. Франсуа, mon brave, вот письмо, да? Ты знаешь, куда его нести, да? Ха-ха! Франсуа знает, еще бы. Франсуа не проболтается, он никому ничего не скажет; он мудр, наш Франсуа! Он побежит бегом, да? Побежит под дождем ночью, тайком, никто его не увидит, и отдаст письмо. Один человек даст Франсуа денег, табаку и немного рому, и Франсуа бегом вернется домой, в свой славный темный уголок, ляжет спать. Много еды, да, Франсуа? Славной мягкой пищи, которую не надо жевать! И ничего не надо делать, только сбегать кое-куда с письмом, а? Славный парень, Франсуа, ловкий парень, достойный доверия, надежный, готовый услужить, сделать людям приятное! Собрался в путь? Ну, так вот письмо, будь осторожен и беги, будь хорошим мальчиком. Целая бутылка рому, когда вернешься, подумай только! Целая бутылка чудесного бурого рому в чудесной комнатке, где ты спишь! Ну, пока!

Создание, которое он именовал Франсуа, исчезло, фыркнув и пискнув — наверное, эти звуки заменяли ему речь.

— Лучший гонец в Сирии, — заметил Рене. — Ему нет цены: неподкупен, молчалив и верен, как Судьба! Французский Генштаб получит это письмо до зари. Итак, что дальше?

— Вы едете со мной, — ответил я.

Послание было отправлено, и банкир чувствовал себя лучше. С некоторым опозданием он убедился, что я связан с французами. Нет более нелепого предположения, будто тайные агенты страны — непременно ее уроженцы. Почти всегда дело обстоит наоборот. Если бы Франция использовала только французов, Германия — только немцев, а Великобритания — исключительно англичан и так далее, полиции было бы удобнее и проще работать, но разведке пришлось бы затянуть пояса. Посему нашего банкира вряд ли заедало, что американец шпионит на французов. Следовательно, чем больше у него желания мне помочь, тем лучше для него. Он снова позвал слугу. Мсье Рене, несомненно, доводилось участвовать в походах — судя по тому, что он велел сложить в большую корзину для продовольствия: хлеб и масло, холодный цыпленок, вино, оливки и горячий кофе в термосе.

— Французы будут в Дамаске завтра к полудню, — заявил банкир. — Ха-ха! Эти французы и их голодные алжирцы! Мы поступаем мудро, что берем с тобой столько еды. Дня на два нам хватит. Полагаю, мы вернемся одновременно с ними или за ними следом. Конечно, мой дом здесь никто не тронет, но… ха-ха! Сколько цыплят можно купить в Дамаске через час после того, как туда войдет первый алжирец? Положи еще цыпленка, Хассан, mon brave. Eh bien, oui, нагрузи корзину доверху… всего понемногу!

Наконец он влез в пальто на лисьем меху, ибо ночной воздух был прохладен, а с пальто меньше хлопот, чем с одеялами, если предполагается провести ночь в пути. Мы загрузили огромную корзину в поджидавший нас автомобиль, захлопнули за собой дверь дома, забрались на заднее сиденье и отбыли.

— Буду рад, когда это дело кончится, — признался Рене, удовлетворенно вздохнув. — Я банкир по профессии. Мне по нраву приливы и отливы в деловой жизни с ее надежностью и благоразумием. Но что тут поделаешь? Коммерция требует подготовки. Двери, которые не отворяются, приходится взламывать. Тех, кто стоит на дороге, надо отбрасывать в сторону. Этот Фейсал просто невыносим. Он лицемер, скажу вам по совести, из тех любителей болтать о праведности, которые не понимают, что для этого предназначены церковь и мечеть. Поняли, к чему я клоню? Но скажите мне, что с Долчем, Хаттином и Обеком? Их поставили к стенке и расстреляли? Кто их выдал? Скверно, что такой план провалился, ведь он был безупречен.

— Отнюдь не безупречен, — ответил я. На такой маневр меня хватило: если хочешь, чтобы человек рассказал все, что знает, притворись, будто знаешь больше.

— Ха! Что, по вашему, в нем можно было улучшить? Трое штабных отдают приказ: спасайся кто может — совершенно неожиданно, хватают Фейсала… Им остается только выдать его, живым или мертвым. Что может быть лучше? Но что сталось с теми тремя?

— Ничего, — ответил я.

— Как похоже на него, как похоже! Вот что я вам скажу: этот чудак Фейсал скорее стал бы мучеником, чем преуспел в настоящем подлинном деле.

Мы прибыли во дворец, когда Фейсал его покидал. Несколько штабных офицеров вышли следом за ним на крыльцо, а за их спинами шла наша компания. Шествие замыкала Мэйбл. Перед домом ожидала колонна автомобилей, занявшая почти всю дорожку, но поражало полное отсутствие военной суматохи: ни криков, ни спешки. В темноте это больше походило на похороны, чем на отправление короля к войскам на передовую.

Я остался в машине с банкиром и послал Джереми сообщить о наших успехах Гриму. Вскоре я увидел, как он стоит на крыльце под фонарем, положив руку Гриму на плечо, и перегнулся через дверцу машины, чтобы наблюдать, а банкир Рене откинулся на спинку сидения и закутался в свое пальто, равно не желая попасться кому-либо на глаза и промокнуть. Я ожидал, что Долча, Хаттина и Обека арестуют у меня на глазах, но ничего не произошло. Только Фейсал внезапно уехал, взяв в свою машину Мэйбл и Грима.

Остальные тут же разбежались по машинам, и вскоре колонна пришла в движение. Джереми вскочил в наше авто на ходу, когда мы проезжали мимо крыльца.

— Долч, Хаттин и Обек на фронте, — объявил он и что-то замурлыкал.

— На фронте? — переспросил Рене, внезапно выпрямившись на сиденьи. — На фронте, говоришь? Когда они выехали на фронт?

— Нынче вечером, — ответил Джереми.

Мы не видели лица Рене в темноте, но мне показалось, что он кудахчет.

— Странно, — заметил банкир. — Но вы говорите, что их предали, что их план известен. И все же они выехали на фронт нынче вечером?

В авто было хоть глаз выколи, ибо дождь лил как из ведра, и Джереми закрепил откидной верх, едва влез внутрь. Перемену в настроении Рене можно было почувствовать, но не увидеть. Он хранил полное молчание минуты две, пока машина то буксовала, то подпрыгивала в хвосте процессии. Затем…

— Вы говорите мне, что Фейсал знает, и все же…

— О, я вам этого не говорил, — рассмеялся Джереми. — Это сказал другой — вот он. Я никогда никого не обманывал, я честный малый, да-да. Помните, я еще в отеле предостерегал вас, так что не надо меня винить. Я вам сказал, что он затевает что-то скверное. Я даже посоветовал смотреть в оба и дважды проверить его документы! Уалла! Вы не иначе как ягненок в волчьей шкуре, мсье волк-в-овчине! Погодите, вот увидите, как он ест цыпленка, которого вы прихватили с собой — тогда поймете, на что он горазд! Видите, вам следовало заплатить, когда я просил! Я кое-чего стою. Да-да. Тот, кто платит столько, сколько я стою, окупает затраты. Если бы вам хватило ума заплатить мне больше, чем этот человек, я помог бы вам провести его вместо того, чтобы помогать ему провести вас. Но он выложил мое жалованье до обеда, а вы не дали мне ничего, вот и получили по заслугам, и я не пожелал бы теперь согревать вашу пару брюк! Говорю вам, Рэмсден-эфенди — просто кошмар не остановится ни перед чем. А я еще хуже, потому что честен и делаю то, за что мне платят!

Тут я на всякий случай обнял Рене: похоже, у него было припрятано оружие, и любой нормальный человек на его месте пристрелил бы нас обоих и дал деру. На миг мне показалось, будто я чувствую движение его руки… Но нет. Это Джереми обшаривал карманы банкира, ища нож или пистолет. Тогда я вытащил сигару и чиркнул спичкой.

Конечно, при таком освещении любое лицо выглядит жутковато. Но выражение на физиономии Рене являло собой такую смесь ненависти, ярости, обманутых ожиданий и страха, какой я еще не видал. Глаза загнанного зверя, губы шевелятся, словно он отчаянно пытается придумать верное заклинание, способное спасти его и погубить остальных. Но в арсенале банкира был лишь один прием, весьма избитый. В особенно критической ситуации человек, не задумываясь, взывает о помощи к своим богам, и тогда можно до конца постичь его сердце и религию.

— Очень хорошо, очень хорошо, — проговорил он, словно оказался на дыбе и спешил высказаться, чтобы его поскорее оттуда сняли. — Я готов на жертву. Деньги во внутреннем кармане жилета с изнаночной стороны. Это мои сбережения. Возьмите их и отпустите меня. Немного, самая малость, я не богат, надеялся разбогатеть. Но для вас… не сомневаюсь, для вас это целое состояние. Возьмите и будьте милосердны. Верните мне меньший пакет из двух, а себе возьмите тот, что побольше, и отпустите меня.

Из любопытства я полез по указанному адресу и вытащил оба пакета. Джереми чиркнул спичкой. В маленьком пакете содержался чек на четверть миллиона франков для предъявления в Париже. В большом оказалась лишь корреспонденция. Я вернул оба.

— Послушай, — сказал я. — Я еще ни разу не убивал человека. Так что если ты дашь мне еще один повод тебя убить, станешь моей первой жертвой, помяни мое слово!

 

Глава 15.

«ЗАСТАНЬ АЛФИЕВ ВРАСПЛОХ И ЗАДАЙ ИМ ЖАРУ!»

Несомненно, вы знаете, что если два человека, принимавших участие в сражении, напишут про то, что видели, отчеты будут заметно различаться — не только в мелочах. Так что вы не дождетесь от меня подтверждения какой-либо из бесчисленных историй, в которых предлагалось объяснение той легкости, с которой французам удалось неожиданно взять Дамаск. Я лишь был внутри и глядел наружу. Понятно, что взгляд снаружи внутрь дает иную картину. Далее, не забывайте, что нынче время официальных отчетов, которые делают черное белым. Когда Генштаб армии вторжения держит под контролем все телеграфные линии и прочие средства связи, можете представить себе, что вам выдадут, если пожелаете. Но можно и не желать, как говорят в штате Мэн. И я признаю: все, что видел я лично, я наблюдал из закрытого авто, пока мы тряслись по разбитым дорогам. Иногда мы с Джереми выбирались наружу, чтобы помочь водителю-арабу вытащить машину из грязи, навалившись на нее сзади. Яснее всего я помню этого араба: молчаливого, бесстрастного, который большей частью смотрел прямо перед собой, точно сова. Однако в критической ситуации он внезапно пробуждался, изысканно богохульствовал фальцетом и совершал почти невозможное.

К двум часам пополуночи мы ехали на четырех шинах, из которых спустили воздух. Я узнал название фирмы-изготовителя этих шин на будущее, чтобы рекомендовать и пользоваться. Одна рессора сломалась, но мы двигались вперед, как моряки, соорудив ей замену из цепи и веревки, предварительно добыв бензин у христианских монахов, которые клялись, что у них его нет, и расплакались, когда один из офицеров Фейсала показал, что они нас морочат. Монастыря там никто не видел, я даже не знал, был ли он там — одни постные рожи и тонзуры. И владельцы этих рож и тонзур слаженно кивали и лгали напропалую.

Орудийный огонь к этому времени усилился, правда, во Фландрии было пожарче. Поскольку ни одна из сторон не могла видеть другую и не располагала координатами, французы, как я подозреваю, таким образом возвещали о наступлении. Нехитрый пропагандистский ход, дешево и сердито — внакладе остаются только налогоплательщики. А сирийцы отстреливались как безумные и палили абы куда — главное подальше, скорее для поддержания духа, чем по какой бы то ни было иной причине.

Итак, мы тряслись в громыхающей машине, пока за волшебными клубами тумана не забрезжила заря. В разрывах тумана виднелась обширная равнина, спускающаяся к западу. Повсюду виднелись длинные ряды пехоты, кое-где — огневые точки. Казалось, равнину кто-то разлиновал с севера и с юга.

Винтовочная пальба началась через десять минут после того, как встало солнце, и продолжалась не больше получаса. Не могу в точности описать, чем все закончилось, потому что ветер дул в нашу сторону и гнал утренний туман плотными белыми клубами, лишь на миг позволяя что-то увидеть, а затем все исчезало.

Мы были примерно в миле от линии огня, и я не видел ни машины Фейсала, ни какой-либо другой. На миг с моего сидения открылся прекрасный вид на ближайшее построение пехоты. Я видел около пятидесяти ярдов линии и примерно полсотни солдат. Они яростно вели огонь поверх низкого земляного укрепления, хотя я не заметил и намека на присутствие французов. Артиллерия в это время, кажется, притихла.

Внезапно, без какой-либо видимой причины, солдаты, спины которых маячили передо мной, дрогнули и побежали. В следующий миг их скрыл туман, а моему взгляду открылся новый участок позиций. Рискну предположить, что таким образом я мало-помалу осмотрел с милю огневого рубежа. Все бежали что есть духу, но сколько я ни присматривался, не заметил ни одного француза. Да, забыл сказать: первые из беглецов минут через десять добрались до грязной дороги, где стояли наши автомобили, погрузившись по самую ось в полужидкую грязь. За эти десять минут мы вытолкнули и вытянули все машины, и они смогли двигаться, причем моторы ревели немногим тише пулеметных точек. Нам не очень хотелось быть сметенными толпой бегущих людей. Но беглецы нас не замечали. Они бросали оружие и бежали, не разбирая дороги, выпучив глаза и думая только об одном: оказаться как можно дальше от противника. Я выскочил из машины и схватил одного.

— Отчего вы бежите? Что случилось? — спросил я. Мне пришлось держать его тем крепче, чем упорней он вырывался.

— Ядовитый газ, — выдохнул он.

Я отпустил парня. Кажется, что в воздухе и вправду пахло какой-то дрянью, но не исключено, что у меня разыгралось воображение.

— Ядовитый газ, — повторил я, вернувшись к машине. Рене отменно проявил себя: набросил на голову свое пальто на лисьем меху и завопил, а потом упал на пол автомобиля и остался там лежать, скорчившись и хватая воздух ртом. Разумная предосторожность? Может быть. Не знаю. Разбираться было некогда.

Порывистый утренний ветер несколько изменил направление. Полоса тумана внезапно выгнулась и потекла наискосок через нашу колонну, а не нам в лоб. Вдоль дороги стало видно на милю вперед, а то и больше. Нам открылось бесподобное зрелище: конница Фейсала в разгар бегства. Судя по всему, это было бегство от призраков. Ее ряды расстроились, всадники состязались в скорости с ветром, а рассеянные пешие беглецы тянулись за ними, точно хвост кометы.

По словам Грима, а он знал, что говорил, это конное подразделение было основой плана Фейсала. Фейсал намеревался лично возглавить операцию, внезапно ударить во фланг французам и врезаться в тыл. Но трое изменников-штабистов — Долч, Хаттин и Обек, направленные сюда вчера вечером, чтобы разместить дивизию и держать ее наготове, просто-напросто известили обо всем французов, а в решающий момент, когда на сцене появился Фейсал, кинули клич: спасайся кто может. Я не верю, чтобы французы использовали больше пары баллонов газа. И не верю, что это составляло больше трети их запасов, если уж на то пошло.

Но от призывов было бы мало толку, если не взять в плен Фейсала. Ибо он способен сплотить пустившуюся в бегство армию и превратить поражение в победу. Никто лучше Фейсала не знал слабости французских коммуникаций, и работа трех изменников была выполнена только наполовину, когда кавалерия повернула вспять. Единственного человека, способного спасти положение, требовалось схватить и передать в руки врагов.

Говорят, в критической ситуации люди осознают подобные вещи в один-единственный миг. Со мной ничего подобного не произошло. Возможно, я никогда не попадал в критическую ситуацию.

Я не психолог и не имею привычки проигрывать неожиданные ситуации из любви к искусству.

В голове нашей колонны что-то происходило — то ли стычка, то ли бунт. Первые две или три машины остановились. Несколько других пытались развернуться и укатить следом за бегущей конницей. Тем, что были в хвосте, преградил путь внезапно сломавшийся автомобиль. И, само собой, все орали как резаные. Клочья тумана, которые кружились в воздухе, только усиливали смятение.

Мы с Джереми побежали вперед, шлепая по грязи и опрокидывая всех, кто попадался нам на пути. Это было скорее потехой, точно на школьном футбольном поле. Но один малый, сирийский офицер, стоял у последней из головных машин с явной целью не допустить стороннего вмешательства. Он старательно целился в меня из револьвера. Потом выстрелил в упор, но промахнулся. У меня тоже был пистолет, но это начисто вылетело из головы. Я расхохотался, радостно завопил и бросился на сирийца. Во мне почти одна восьмая тонны веса — главным образом, кости и мышцы, так что человек, который подпишется останавливать мой кулак, получит отнюдь не синекуру, поскольку следом за кулаком обычно движется вся остальная масса тела. Я так крепко засадил ему по носу и так стремительно на него обрушился, что ему не хватило устойчивости, чтобы позволить мне удержаться на ногах. Он опрокинулся, точно кегля, а я, хохоча, свалился сверху, с набитым грязью ртом; Джереми приземлился на меня, придерживая обеими руками полы плаща.

Потом он схватил револьвер сирийца и отбросил подальше. И мы опять побежали. Конечно, к шапочному разбору мы опоздали, но к следующему акту подоспели как раз.

Грим справился, и хотя у него текла кровь, он безмятежно улыбался сквозь нее. Рядом был Хадад — он не улыбался, но был мертвенно-бледен от возбуждения. Он привел с собой каких-то офицеров-арабов. Шестеро или семеро стояли на подножке переднего автомобиля и дружно спорили с Фейсалом, а тот сидел сзади, связанный по рукам и ногам под охраной Нарайяна Сингха.

У ног Грима, мертвые, с простреленными головами, лежали трое сирийских штабных офицеров. Предатели Долч, Хаттин и Обек. Грим держал в руке пистолет, из которого явно только что стреляли. Здесь имела место первоклассная схватка, и все решилось в две минуты. Перед выходом на сцену изменники позаботились о подкреплении. К несчастью для них, Хадад с верными людьми подоспел в самый решающий момент. Нарайян Сингх прыгнул из машины сзади и схватил Фейсала, столкнул на пол, защитив от пуль, и связал ему руки. И именно Мэйбл, едва ли понимая, что она делает, но повинуясь приказу, который сикх крикнул ей в ухо — ему пришлось постараться, чтобы удержать своего гибкого и сильного пленника, — связала королю ноги своим арабским поясом.

Фейсал, конечно, жаждал погибнуть, возглавляя тех, кто остался ему верен. Таково первое побуждение любого достойного предводителя в подобных обстоятельствах. Но преданные друзья, которые были готовы умереть вместе с ним, если придется, но вовсе не желали умирать, если было из чего выбирать, обрушили на него потоки заверений и обещаний. Внезапно двое из них прыгнули в машину и принялись развязывать Фейсалу руки и ноги. Грим, быстро поглядев направо и налево, увидел Джереми и набросился на него с такой яростью, что сторонний наблюдатель мог бы подумать, что сейчас начнется новая схватка, не на жизнь, а на смерть. Он был слишком возбужден, чтобы изложить свои мысли, и просто стал дергать Джереми за одежду.

— Понятно, Джим, понятно! — Джереми беспечно рассмеялся и за десять секунд разделся до белья.

Похоже, Грим с Хададом обсуждали подробности этого плана по дороге, потому что он заговорил в тот же миг, убеждая Фейсала расстаться с королевским нарядом. Нельзя сказать, что согласие короля имело тогда хоть какое-то значение: дюжина рук стянула с него одежду. Понятное дело, что Джереми выиграл при обмене: в придачу к шелковому головному убору и прекрасному черному парадному арабскому верхнему платью ему досталось такое льняное белье, какого нигде не купишь, лучше того льна, что носят и освящают епископы. Джереми такого еще даже не примерял.

Время, которое требуется, чтобы это прочесть, создает ложное впечатление о скорости течения событий. Насколько я понимаю, все произошло в течение двух минут. Ровно столько прошло с того момента, когда я двинул сирийца по носу, и до того, как Мэйбл и Нарайян Сингх встали рядом со мной, наблюдая, как машина с Хададом, двумя арабами и Фейсалом покинула колонну и поехала прочь в сопровождении второй машины, битком набитой верными соратниками правителя. Между тем Джереми уже облачился в наряд Фейсала. Вообще он мало похож на Фейсала, и на расстоянии ярда вы это заметите. Но представьте, что вы стоите в тумане, не в ярде, а в десяти, и очень хотите найти Фейсала. Вы присягнете на Библии, что видите именно его, ибо движения и повадки наш друг воспроизводит в совершенстве.

Однако если стоять на месте, это добавит Фейсалу шансов скрыться. Чем скорее французы нас поймают, тем скорее обнаружат, что их провели, а настоящий король ускользнул. Перед нами стояла другая задача: заставить французов как можно дольше гнаться за нами в другом направлении. Наши увязшие в грязи авто не лучшим образом подходили для этого. Но ничего другого у нас не было. К тому же не стоило забывать о сообщении, которое я продиктовал Рене. Французы будут высматривать автомобиль с белым флагом, в котором, кроме Фейсала и Лоуренса, едут двое гражданских. Посему мы выбрали две лучших машины из оставшихся, впихнули в переднюю Рене с его корзиной. Туда же сели Мэйбл и Джереми. Следом влез Нарайян Сингх, заняв мое место в качестве второго штатского, после чего мы без лишних проволочек отправили их в путь. Мы с Гримом сели во вторую машину и последовали за первой — после того, как я щедро заплатил нашему бывшему шоферу, который теперь широко улыбался, и попросил его взять на борт столько беглецов, сколько выдержит его колымага.

Мы узнали впоследствии, что этот пройдоха составил состояние, требуя пятьдесят фунтов стерлингов за поездку. На полпути к Дамаску машина отказала. Говорят, он доставил туда одиннадцать офицеров, купил на вырученную сумму двух жен и благополучно добрался к себе на родину, в деревню близ Мекки.

Вы знаете, как удивительны и непредсказуемы утренние туманы, как играет ими ветер. Едва мы тронулись, вся их масса собралась в одно большое облако, укрывшее бегущие войска и, волей случая, Фейсала, но наши авто остались, точно суда на мели, на виду у французов… которые к этому времени перешли в наступление.

Из тех, кого следовало принять в расчет, можно было с трудом составить одну дивизию. Почти все алжирцы. И выглядели они смертельно усталыми. Как я понял, они двигались ускоренно по сравнению с главными силами, чтобы в полной мере воспользоваться изменой офицеров Фейсала. Теперь они шагали вперед, сутулясь и волоча за собой винтовки, выставив застрельщиков примерно в четверти мили вперед.

Показались конница и артиллерия — справа в отдалении: очевидно, они пытались обойти с тыла бегущую армию. Но они были слишком далеко, чтобы представлять для нас опасность, к тому же двигались не в нашу сторону. Клубы тумана на западе не позволяли разглядеть то, что находилось еще дальше. Где находятся главные силы французов, невозможно было даже угадать; не исключено, что они даже не выступили с побережья.

Фортуна пришла к нам на помощь в образе лошади, оставшейся без седока. Это был великолепный арабский жеребец, привязанный за удила к колесу водовозной бочки и брошенный в горячке бегства. Джереми присвоил себе скакуна. Он ехал, как принято у арабов, с короткими стременами, и я бы не упрекнул родного брата Фейсала, обознайся тот с десяти ярдов. Похоже, мой друг австралиец еще в пеленках любил пошалить. Теперь он лихо передразнивал Фейсала, словно снимался в кино.

Полагаю, бинокли у французских офицеров были отменные, ибо едва Джереми вскочил в седло, наступающие алжирцы открыли по нам шквальный огонь. Сомневаюсь, что целая дивизия стала бы палить из пулеметов и всего, что подвернется под руку, по паре машин и одному всаднику, если бы кто-то не объявил, что обнаружил Фейсала.

Мы с Гримом бросили машину вместе с водителем и прыгнули на место Джереми. Это произошло самое большее в двухстах ярдах от вершины покатого холма, за которой мы вскоре исчезли из виду. И как только мы через нее перевалили, я выдернул из корзины белую скатерть, в которую Рене заворачивал цыпленка и прочую снедь, и неистово ею замахал.

Далее…

Боже, какое было зрелище! Внизу, прикрытая с двух сторон холмами, мрачно собиралась арабская пехота Фейсала в количестве примерно дивизии, намереваясь следовать за отступающими. Поспорь вы, что французы не знают об этой дивизии, и деньги сами прыгнули бы к вам в карман. Понятно, о чем-то подобном в тот миг подумал каждый из нас. Мэйбл точно подумала. Я тоже, безусловно. Но Джереми первый озвучил эту мысль, подъехав к нам и придержав коня.

— Что скажешь, Джим? Спорим, я могу воодушевить эту ораву. Поведу их и покажу алжирцам, где раки зимуют…

Грим покачал головой.

— Я даже спорить не буду. Но играть надо так, как договорились. Пусть бегут. Чем меньше схваток сейчас, тем меньше будет бесчинств, когда французы войдут в Дамаск. Гони их домой!

Так Джереми и поступил. Полагаю, это послужило подоплекой газетных баек, согласно которым Фейсал в последнюю минуту пытался внезапно атаковать французов. Несколько французских бронемашин перевалили через гребень холма и погнались за нами. Три машины, трое офицеров, три пулемета и около дюжины солдат… Одна застряла на вершине — полагаю, она сломалась. Но не сомневаюсь: те, кто сидел в ней, видел, как Джереми гарцует взад и вперед, призывая угрюмых арабов сдвинуться с места. Полагаю, именно эти вояки поделились своими наблюдениями с газетными репортерам на базе.

Однако оставшаяся пара машин не решилась приблизиться на опасное расстояние, пока мы не проехали за отступающими частями арабов около мили, а на холме не появились алжирцы, идущие очень медленно. Началась перестрелка из винтовок. Стреляли издалека; арабы, продолжая отступать, отстреливались вразнобой. Мы сделали вид, будто где-то есть другие полки, ожидающие наших приказов, и направились вниз по склону, на север, где начиналась пересеченная местность — она как нельзя лучше подходила для нашей цели. Судя по тому, что бронемашины даже не пытались приблизиться, французы не на шутку опасались засады.

Так мы получили все преимущества и втянули их в пляску среди валунов и притоков прихотливо вьющейся речушки. Джереми скакал впереди, выбирая дорогу. Всякий раз, оказавшись на виду у преследователей, мы разыгрывали целый спектакль, заставляя Рене размахивать белой скатертью. Я защищал его, сдерживая Мэйбл и Грима, которые изображали попытку бить меня по голове пистолетами. Два-три раза преследователи открывали огонь. Думаю, таким образом они хотели заставить нас сдаться, не ставя целью в нас попасть: Фейсал был нужен им живым. Это была самая настоящая игра в кошки-мышки. Джереми так искусно вел нас, что она могла продолжаться до бесконечности. Увы, у нас закончился бензин. Мы бросили машину и нашли убежище в пещере, где воняло, точно в родовом склепе. Французы притормозили в пятидесяти ярдах и развернули пулеметы в сторону входа. Убедившись, что они не намерены нашинковать нас свинцом, я вышел со скатертью изображать парламентера. Я не хотел идти, но Грим решил, что они поймут мой французский.

Конечно, обсуждать было нечего, но я тянул время. Для настоящего Фейсала, который в это время пробирался на британскую территорию, каждая минута была на вес золота. Офицер, который вел переговоры со стороны французов, — бледный крепкий коротышка с физиономией борова, судя по всему, выслужился из нижних чинов, не усвоив хороших манер. Он согласился принять нашу капитуляцию и сохранить нам жизнь — по крайней мере, до поры до времени. Пока мы беседовали, запах в пещере доконал моих друзей, и они вышли.

Господи! Французский капитан остервенел, обнаружив, что Фейсала здесь не было и нет. Коротышка ругался на чем свет стоит, обозвал Мэйбл шпионкой, отобрал нашу корзину с харчами и, думаю, застрелил бы Джереми на месте, если бы тот не вспомнил о своих способностях клоуна и не рассмешил остальных французов. Смех и убийство — две вещи несовместимые. Джереми изобразил танец живота; не стоит объяснять, что подобного трудно ожидать от прямого потомка пророка Мухаммеда. Ему удалось разрядить обстановку. Однако французы сожгли нашу машину, прежде чем запихали нас в свою — полагаю, просто чтобы сорвать злость. И пристрелили арабского жеребца.

Дальнейшая прогулка на машине была сродни тем, какие устраивают свиньям по дороге к колбаснику: много спешки, а толку чуть.

— Что проку злиться? — спросил я капитана Жака Доде, который взял нас в плен. Он сидел у меня на коленях, уперев мне в грудь дуло пистолета. — Почему бы не счесть это шуткой? Вы постарались, и никто вас не упрекнет. Подумайте, что может случиться?… Как вы думаете, что с нами сделают?

Он пожал плечами, и его холодные голубые глазки посмотрели мне прямо в глаза.

— Вас всех, конечно, расстреляют, — ответил он. — Потом…

И снова пожал плечами. Нет, мы не продолжали путь в унынии. Джереми обеспечил и нам, и всем французам, кроме Доде, повод хохотать всю дорогу до полевого штаба, а проехали мы десять миль. Там распоряжался прирожденный джентльмен в форменной фуражке, красной с золотом, сидящий на складном табурете. Он с первого взгляда узнал Грима, американца на британской службе, о котором был наслышан. Офицер посмотрел Гриму в глаза и улыбнулся. Мы принялись рассказывать свою историю, перебивая друг друга. Банкир Рене пытался перебивать нас всех, но офицер бросил на него свирепый взгляд и приказал ему убираться обратно в тыл. Потом он снова улыбнулся Гриму, схватил пожитки банкира, включая два пакета, и швырнул ему вслед с нескрываемым презрением. И тогда улыбнулся нам всем.

— Вы твердо уверены, что эмир Фейсал ушел? — спросил он. — Что же, есть такие, кого эта весть очень огорчит. Скверно, но ничего не поделаешь. Что до меня, не могу сказать, что буду лить слезы. Мадам… — он в упор поглядел на Мэйбл. — Майор… — встретил взгляд Грима и улыбнулся. — Месье… — настала очередь для меня и Нарайяна Сингха.

Твердый взгляд француза был доброжелательным и оставлял ощущение рукопожатия.

— Месье Скапен…

Так он обратился к Джереми, и оба рассмеялись.

— Вы были весьма находчивы. Но могу ли я положиться на ваше благоразумие?

Мы постарались выглядеть как можно благоразумней.

— Видите ли, мадам и месье, это не война. Мы желаем достичь определенной цели и огрести при этом минимум неприятностей. Я сожалею о необходимости отправить вас в Бейрут, но это ради вашей безопасности. Вы можете сделать еще кое-что, и это будет весьма разумно: хранить полное молчание относительно событий последних двух дней. На таких условиях вам предоставят возможность покинуть Бейрут и отплыть в любом направлении, куда вы только пожелаете. Мы поняли друг друга? Хорошо. А теперь проверим, правильно ли я запомнил ваши имена.

Он тщательно записал наши имена, перепутав все на свете, охарактеризовал нас как гражданских лиц, которым следует позволить покинуть страну, сообщил Джереми, что в королевском наряде тот выглядит весьма странно, обеспечил ему обычный костюм, вернул наше добро (не считая корзины с провизией, которая была конфискована) и незамедлительно отправил нас на санитарной машине в Бейрут, откуда мы в течение недели отплыли на каботажном пароходе.

— Не все французы дураки! — печально заметил Джереми, когда мы прощались. Грим согласился.

— Далеко не все. Помнишь, была Марна, Эсн, Сомма, Верден…