Глава I

Да хранят тебя боги, о Фабий, от недуга, подобного моему, ибо из всех способов очищения организма, что посылает нам судьба, самый долготечный и привязчивый — несварение желудка, или, попросту говоря, понос. Мне довелось не раз страдать им, как это обычно и случается со всяким, кто рискует посетить самые заброшенные уголки нашей империи и даже пересекает ее границы в поисках знаний и достоверных фактов. А дело было так: однажды в руки мне попал папирус, обнаруженный якобы в этрусском захоронении, хотя в действительности происходил он, по заверениям продававшего его человека, из более далекой страны. Там я прочел про реку, воды которой делают мудрым всякого, кто испил их. Имелись в папирусе и кое-какие указания, позволявшие догадаться, где та река находится. Без долгих колебаний пустился я в путь и вот уже два года как пробую воду из любой встречной реки, но единственным результатом таких опытов, о Фабий, стало заметное ухудшение моего здоровья, и посему вышеназванный недуг во все время странствия был неотлучным моим спутником, а также, клянусь Геркулесом, слишком докучливым и слишком уж откровенно дающим о себе знать.

Но вовсе не о недугах своих намерен я поведать в этом письме, а о той необычайной истории, в которую попал, и о людях, с которыми свела меня судьба.

Скажу раньше всего, что поиски привели меня из Понта Эвксинского в земли, простирающиеся от Трапезунда до Киликии, туда, где течет странная река, темная и глубокая, и если скот выпьет воды из нее, то коровы делаются белыми, а овцы черными. Целый день ехал я верхом и добрался наконец до нужного места — спешился и тотчас два раза подряд выпил воды, поскольку с первого раза она, как мне тогда показалось, не произвела в моем организме никакого действия. Но вскорости помутилось у меня в глазах, сердце бешено заколотилось и тело словно бы увеличилось в размерах — из-за того, видно, что вмиг закупорились какие-то внутренние каналы. Так что собраться с силами и двинуться в обратный путь стоило мне огромного труда, поскольку я едва держался в седле, а главное, потерял всякую способность ориентироваться по солнцу, которое видел скачущим самым нелепым образом с одного края горизонта на другой.

Короткое время спустя услышал я мощный взрыв, случившийся, как ни странно, в моем собственном организме, и тотчас силой этого взрыва выбросило меня из седла, и отлетел я шагов на двадцать от лошади, а та в диком испуге бросилась прочь, оставив меня лежать в самом жалком состоянии и лишенным чувств.

Не знаю, долго ли я так пролежал, но, очнувшись, увидал вокруг себя большой отряд арабов, которые с изумлением рассматривали меня, спрашивая друг друга, что это за человек и как он в одиночку забрался в такую даль. Я же едва слышным голосом сообщил, что являюсь римским гражданином, происхожу из патрицианского рода, зовусь Помпонием Флатом и что по причине легкого недомогания свалился с лошади.

Они внимательно выслушали мой рассказ и принялись между собой обсуждать, как со мной поступить. Наконец один заявил:

— Давайте возьмем себе то немногое, что на нем еще осталось, потом попользуемся им для своего удовольствия многажды, после чего отрежем ему голову, как обычно поступают с путниками люди нашего вероломного племени.

— Нет, — сказал другой, — я считаю, надо напоить его и накормить, а потом посадить на верблюда, и пусть едет с нами, пока не встретится нам на пути кто-либо, кто сможет вылечить его и взять на себя заботу о нем.

— Ладно, пусть будет так, — сказали остальные, мгновенно переменив свое мнение.

После чего они подняли меня с земли, привязали веревками к верблюжьему горбу и двинулись дальше. На закате караван остановился, и арабы разбили лагерь у подножия песчаной горы, на которой развели костер, а на ночь они поставили дозорного, чтобы не подпускал близко львов или же ночных грабителей.

Пять дней провел я с этими людьми. По образу жизни своей набатеи являются кочевниками, поскольку не имеют постоянного места жительства и нигде не задерживаются дольше, чем надобно для купли и продажи товаров, перевозкой которых они занимаются. Караван состоит только лишь из мужчин, не считая вьючных животных. Если за время недолгого постоя кто-то из мужчин вступает в связь с женщиной, то он, снова отправляясь в путь, оставляет ее там, где нашел, сколь бы настойчиво она ни просила взять ее с собой. При всем при том они моногамны и очень верны женщинам, с которыми однажды сошлись, навещают тех и осыпают подарками, когда судьба вновь приводит их в места, где эти женщины обитают. В таких случаях — но опять на самое короткое время — они возобновляют недолговечные эти отношения. И даже если женщинам в промежутке случается сойтись с кем-нибудь другим, набатеи относятся к этому с пониманием и никогда не протестуют. Если от такой связи появляется на свет мальчик, он остается с матерью, но отец берет на себя заботу о его содержании. Когда ребенку исполняется семь лет, его забирают, и он присоединяется к каравану. Понятно, что раз дети рождаются на свет столь случайным образом, словно бы ненароком, потомство у этого народа малочисленно, и племени грозит вымирание. Дабы избежать подобного конца, набатеи крадут чужих детей, воспитывают и обращаются с ними как со своими собственными. Таким образом численность народа не уменьшается, однако по той же причине набатеи внушают страх другим племенам. Если кто-то из них тяжело заболеет либо просто одряхлеет от старости и уже не в силах вести нелегкую кочевую жизнь, его бросают в первом встречном оазисе, положив рядом бурдюк с водой и горсть фиников, в надежде на то, что в тех же местах пройдет путь другого каравана и скудные припасы будут пополнены. Но, как правило, этого не случается, почему в оазисах и не редкость увидеть человеческие скелеты, земля вокруг которых усеяна финиковыми косточками.

Как и все набатеи, эти поклоняются Хубалу, которого иногда называют Ала, и трем его дочерям, коих тоже почитают богинями, хотя и более низкого ранга. Молятся они все вместе в начале и конце дня, распростершись на земле и повернув лицо в ту сторону, где, по их расчетам, находится Иерусалим.

В повседневной жизни они обходительны, разговорчивы, любят посмеяться и развлечься занятными историями. Но никогда не вспоминают прошлое и не задумываются о будущем, а если затевают какой-нибудь рассказ, то непременно оговорят, что все, о чем пойдет речь, есть не более чем плод их воображения. Поскольку набатеи вынуждены день и ночь проводить вместе, считай, с детства и до самой смерти, за строжайшее правило они держат избегать панибратства, которое непременно привело бы к ссорам и выродилось бы во вражду. По той же причине они до крайности сдержаны и строго выполняют все формальные установления, а также отличаются большой церемонностью. Едят и спят они каждый по отдельности, и всякий раз, когда предаются содомскому греху, обмениваются тысячами знаков уважения: каждый непременно поинтересуется здоровьем другого и тем, как идут у того дела, словно пара добрых друзей, встретившихся после долгой разлуки. Гостеприимство для них священно, но чужаков они встречают с подозрительностью — независимо от того, к их племени те принадлежат или к какому другому. Если по дороге им встречается караван, или отряд путешественников, или пастухи, набатеи вместе решают, как себя вести. Бывает, они приветствуют встречных и продолжают свой путь; бывает, лишают их жизни. Они не употребляют в пищу свинины. Когда есть возможность, моются. И никогда не бреются.

К вечеру пятого дня мы издалека увидели лагерь римлян. Набатеи сочли за лучшее обойти его стороной, но, вняв моим мольбам, согласились отпустить меня, к тому же без всякого выкупа, благо знали, что сам я ничего не имею, и подозревали, что никто не даст за меня ни одного сестерция. Я поблагодарил их и пообещал воздать сторицей за великодушие, как только судьбе будет угодно свести нас в следующий раз. На что они ответили:

— Ала свидетель! Никогда больше не доведется нам с тобой встретиться, если ты и впредь станешь пить всякую мерзость.

После чего они продолжили свой путь, а я пешком направился к лагерю римлян, громко выкрикивая что-то на латыни, дабы меня не приняли за врага и не пустили в мою сторону дротик.

Лагерь принадлежал когорте Двенадцатого легиона, Фульминате, состоящей из двадцати всадников и небольшого числа ауксилий. Командовал когортой Ливиан Малий, человек немолодой, рассудительный и наделенный огромным пузом. Я поведал ему, кто я такой и как сюда попал. Он меня выслушал и, узнав о цели моих странствий, заявил, что, хотя и провел в Сирии несколько лет, потому как был направлен туда вместе с Квинтом Дидием вскоре после сражения у Акциума, в котором бился на стороне Марка Антония и Клеопатры, никогда не слыхивал про реку, воды которой обладали бы такого рода чудесными свойствами. Только однажды, добавил он, неподалеку от Александрии довелось ему видеть, как гиппопотам резвится в водах Нила. Затем он сообщил мне, что направляется со своими людьми в Себасту для оказания поддержки тамошнему населению, которое сохраняет верность Риму, хотя всю эту землю издавна сотрясают бунты.

На другое утро, прежде чем сняться с лагеря и двинуться дальше, Ливиан Малий обратился к своему войску с короткой речью. Делает он это ежедневно и по той простой причине, что именно так на его глазах поступал Марк Антоний. Времена-то, конечно, изменились, но Ливиан Малий остается при мнении, будто это полезно для поддержания дисциплины и боевого духа солдат. Однако с годами речь его потеряла свежесть и убедительность. К тому же Ливиан Малий из-за непомерной толщины своей, когда облачен в тунику и тогу, выглядит настоящим патрицием, но в доспехах и коротких штанах являет собой довольно комичное зрелище. И пока он сулит воинам вечную славу в обмен на отвагу и рвение, те даже не стараются сдержать смех. Ливиан Малий, разумеется, замечает это и страдает, но стоически терпит насмешки, лишь бы довести до конца речь, и всем видом своим показывает, что выполняет тяжкий долг без малейшей надежды на благодарность. Потом он выкрикивает положенные боевые призывы, солдаты кое-как вяло отвечают, и отряд трогается в путь.

На четвертые сутки, когда мы перешли вброд реку Иордан, Ливиан Малий сам посоветовал мне покинуть их отряд, если у меня нет охоты участвовать в военных действиях, теперь неизбежных. Он даже хотел в подтверждение своих слов поклясться богами, но в том не было нужды, поскольку начиная со вчерашнего дня мы то и дело натыкались на сожженные деревни — и сжигали их сами мятежники, как только видели, что военная удача от них отворачивается и поражение неминуемо. Иудеи готовы на все, лишь бы не сдаваться римлянам и не видеть свои храмы оскверненными. Они предпочитают убивать друг друга, чтобы последний из оставшихся в живых поджег деревню со всем, что в ней есть, и после этого лишил себя жизни. Случается и такое, что из-за их стремления поскорее перебить друг друга в живых не остается никого, кто мог бы взять в руки факел. В таком не предвиденном иудеями случае легионеры могут кое-чем поживиться, ограбив деревню, но, на беду, лежащие под солнцем трупы быстро разлагаются и вызывают эпидемии. Вот почему римские власти предпочитают находить сожженные дотла деревни и даже способствуют такому исходу, хотя это и лишает солдат добычи. Я, понятное дело, не имел никакого желания участвовать в сражениях, поэтому принял совет Ливиана Малия. Однако передо мной тотчас встал другой вопрос: если я покину когорту и окажусь один в столь опасных местах, то куда мне направить свои стопы? Как мне стало известно, здесь повсюду рыщут разбойники и грабители, но немало встречается и таких людей, которые, занимаясь вполне мирным ремеслом, не упускают случая обобрать и убить человека, если он не способен должным образом постоять за себя. Самый знаменитый из местных разбойников — Тео Балас, известный своей жестокостью и кровожадностью. Мужчин он убивает мечом, женщин подвешивает за лодыжки и отрезает им груди, а еще он любит пить кровь младенцев. Вот уже несколько лет римские и иудейские власти охотятся за Тео Баласом, но все впустую, поскольку никому не ведомо, где он скрывается и каков с виду, ведь никого из тех, кто его видел, не осталось в живых, чтобы свидетельствовать о том.

 

Глава II

Боги, о Фабий, не лишают своей благосклонности даже тех, кто, подобно мне, сомневается в самом их существовании. Под конец пятого дня, когда до намеченной цели оставалось не более суток пути, повстречался нам на дороге римский трибун. Он следовал из Кесарии с охраной в шесть человек и направлялся по какому-то делу в маленький городок на севере. Я рассказал ему, в какое положение попал, и он согласился взять меня с собой. По его расчетам, дело их займет не более дня, после чего можно будет возвращаться в Кесарию, где обитает прокуратор Иудеи, и тот отдаст нужные распоряжения, чтобы я мог добраться до Рима или отправиться в иное место, если вздумаю настаивать на продолжении своих странствий.

Я с благодарностью принял предложение трибуна и распростился с Ливианом Малием, которому пожелал удачи в его походе, а также счастливого возвращения в Сирию. Он тоже пожелал мне удачи и пылко обнял, прошептав при этом на ухо, что здесь я не должен никому доверяться — ни иудею, ни римлянину. Затем приказал воинам двигаться дальше, а я присоединился к трибуну с его малочисленной свитой.

Трибуна звали Апием Пульхром, и он, как и я, принадлежал к знатной семье из сословия всадников. Будучи горячим сторонником Юлия Цезаря, после его убийства он тем не менее переметнулся на сторону Брута и Кассия. Позднее, предвидя, что войны им не выиграть, сбежал от них и примкнул к триумвирату, образованному Марком Антонием, Августом и Лепидом. По окончании войны, когда началась распря между Августом и Марком Антонием, Апий Пульхр бился на стороне последнего. После поражения Марка Антония при Акциуме заслужил благосклонность Августа, предав Антония и открыв, где, возможно, скрывается Клеопатра, с которой, если верить его похвальбе, хотя, по-моему, верить ей никак не стоит, он имел любовную связь. Вот так, постоянно крутясь и виляя, он не раз спасал свою жизнь, но заметно преуспеть так и не сумел, хотя только об этом и мечтал.

— Как все переменилось со времен республики! — воскликнул он с горечью, завершая свой рассказ. — Ведь тогда Рим умел ценить и щедро оплачивал услуги предателей! А нынче совсем другие люди, куда менее заслуженные, получают в управление богатые провинции, становятся префектами, магистратами и даже консулами. Я же, столько сделавший и для тех и для других, остался считай что ни с чем… Только посмотри на меня — теперь я всего лишь скромный трибун в землях, мало чего сулящих, бедных и вдобавок нам враждебных. Да и ты, если судить по твоему виду и обстоятельствам, наверняка являешься жертвой подобной же несправедливости.

Я ответил, что мой случай совсем иной, ведь я мирюсь с невзгодами по собственной воле, вернее, из-за своего стремления к знаниям и исследованиям Природы. Я всегда держался в стороне от политики и только однажды, по причинам скорее семейного, чем личного свойства, объявил себя сторонником Лепида, чем и заслужил вражду как Августа, так и Марка Антония, хотя, если взглянуть на дело под иным углом, именно это и спасло меня от горькой расплаты, ведь коль скоро ни тот ни другой не числил меня в кругу своих друзей, значит, каждый считал врагом своего врага. Однако в конечном итоге все это не имеет никакого значения, раз я сам обрек себя на изгнание и скитаюсь по окраинам империи.

— Естественная история, изучению которой я себя посвятил, следуя за Аристотелем и Страбоном, преданным учеником коих являюсь, не знает ни границ, ни заговоров.

— Но она, клянусь Юноной, вовсе не отменяет границ, — заметил Апий Пульхр, — а где есть границы, там всегда плетутся заговоры. Что же до причин, их порождающих, а также последствий, то они непременно затрагивают всякого, и тут никто не может оставаться в стороне, как ты и сам вскорости убедишься, ступив на эту неблагодарную землю.

По моим наблюдениям, Апий Пульхр — человек угрюмый и весьма ревностно относится к исполнению своих обязанностей, а они, если верить его собственным словам, сводятся к тому, чтобы отдавать приказы и заботиться о дисциплине и порядке. Если есть власть и дисциплина, все прочее сообразуется своим чередом. Если их нет, ничего путного не получится, как ни старайся. Рим — вот лучший тому пример. А земля, по которой мы теперь передвигаемся, — тоже пример, только в обратном смысле.

Апий Пульхр всегда старается поступать согласно своим убеждениям и проявляет при этом строгость, которая поначалу даже пугает. Он не спускает глаз со своих солдат, и ни страшная жара, ни плохие дороги не заставят его ослабить бдительность. В первый же день моего с ними пути он приговорил одного солдата к пятидесяти ударам плетью за то, что тот отстал, подтягивая завязку на сандалии; другому, который уронил копье, споткнувшись о большой камень, велел отрубить руку; третьего, осмелившегося протестовать, когда в еде обнаружились черви, приказал обезглавить. Эти страшные приговоры он выносил самым небрежным тоном, как нечто вполне обычное. И как мне показалось, обычными они и были, поскольку солдаты, включая тех, кого он наказывал, выслушивали их с покорностью, граничащей с безразличием.

Тем же вечером, как только разбили лагерь, я заметил, что те, кому предстояло понести наказание, поспешили в палатку к трибуну. Вскоре они вышли оттуда и присоединились к товарищам, я же, войдя в палатку, увидел, как Апий пересчитывает монеты. Он любезно пригласил меня сесть и сказал:

— Чтобы не потворствовать падению боевого духа, следует проявлять строгость. Только так у воинов сохраняется чувство долга и чинопочитание. Но если кто-то осознал свою вину и обещает впредь не повторять проступки, ничто не мешает проявить великодушие, как и положено офицеру римской армии, а виновным ничто не мешает выразить свою благодарность в виде того или иного подношения.

В следующие дни не раз повторялись суровые приговоры с последующей их отменой, что, признаюсь, вернуло покой в мою смущенную было душу.

 

Глава III

Палестина делится на четыре части: это Идумея, Иудея, Самария и Галилея. На другом берегу реки Иордан, на той части территории, что граничит с Сирией, находится Перея, которая, по мнению некоторых, также является частью Палестины. В целом это земли неровные, покрытые рытвинами и очень скудные. Не такова Галилея, где природа показала себя куда более щедрой: почва здесь гораздо ровнее, к тому же имеется в достатке вода, а горы преграждают путь раскаленному ветру, который соседнюю область превращает в бесплодную и унылую пустошь. В Галилее растут оливы, смоковницы и виноград, а в заселенных местах можно увидеть сады и огороды. Среди населения преобладают евреи, но так как земли здесь богатые, не редкость встретить также финикийцев, арабов и даже греков. И это, по словам Апия Пульхра, делает жизнь вполне сносной, потому что нет на свете народа хуже, чем евреи. Хотя они имеют древнюю культуру, а страна их граничит с великими государствами, евреи всегда жили, повернувшись спиной к соседям, к которым и теперь испытывают откровенную ненависть и на которых уже давно бы напали, если бы с такой очевидностью не уступали им во многом. Они грубы, жестоки, недоверчивы, упрямы, не понимают доводов логики и не поддаются никаким воздействиям. Евреи живут, ведя нескончаемую войну — то с внешними врагами, то между собой, и всегда против Рима, потому что, в отличие от прочих провинций и царств, входящих в состав империи, отказываются признать римское владычество и отвергают блага, которые оно с собой несет, то есть мир, процветание и справедливость. И дело вовсе не во врожденном чувстве независимости, как у бриттов и других варваров, нет, причины тут исключительно религиозного свойства.

Как ни странно, хотя, может, тут сказалась и природная их скупость, но евреи верят в одного-единственного бога и называют его Яхве. Когда-то у них считалось, будто этот бог выше, чем боги других народов, и поэтому они то и дело ввязывались в самые безрассудные войны, не сомневаясь, что под защитой своего бога непременно одержат победу. В итоге они претерпели и египетский плен и вавилонский. Будь они в здравом уме, давно бы поняли, насколько бесцельно их упорство и ошибочны убеждения, его питающие. Но где там! У них нет ни малейшего сомнения, что их бог не только наилучший, но и единственный на свете. А раз так, то нет никакой возможности ни заставить их принять другого бога, ни поверить в его силу и правоту. Вместо этого они действуют по прихоти своего бога или, как говорят они сами, согласно его понятию справедливости, а бог этот безжалостен к тем, кто верует в него, поклоняется ему и служит, и очень снисходителен к тем, кто не знает или отрицает его существование, нападает на него или откровенно насмехается над ним. Всякий раз, когда судьба отворачивается от них, то есть всегда, евреи ссылаются на то, что это наказание Яхве — то ли за нечестивость, то ли за нарушение установленных им когда-то законов. Законов этих немного, и они вполне обычны: не убий, не укради и так далее. Но со временем на этого бога напало что-то вроде настоящей закономании, и теперь свод законов представляет собой безнадежно запутанную и мелочную бессмыслицу, так что совершенно невозможно то и дело не нарушать какое-нибудь из предписаний. В результате евреи вечно раскаиваются в тех или иных своих поступках, а заодно и в поступках, что только предстоит совершить, хотя это не делает их ни более благоразумными в решающий миг, ни более честными, ни менее противоречивыми, чем остальные смертные. Правда, в сравнении с другими они более умеренны в своих привычках. Отказываются от многих продуктов, осуждают злоупотребление вином и ядовитыми веществами и, как бы странно это ни звучало, не склонны к содомии, даже в качестве дружеской услуги.

Еще несколько лет назад четыре части Палестины были объединены под владычеством одного царя, человека замечательного и твердого сторонника Рима, но после его кончины вспыхнули наследственные распри, и Август, дабы избежать раздоров, разделил страну между тремя сыновьями покойного. Того, кому принадлежит эта часть Палестины, зовут Антипой, но, взойдя на трон, он присоединил к своему имени имя великого отца и теперь зовется Иродом Антипой. По словам осведомленного лица, Ирод Антипа коварен, но слаб характером, почему и вынужден постоянно обращаться за помощью к римским властям, чтобы заставить свой народ уважать себя. Таким образом он удерживает относительное равновесие, правда, ценой собственной популярности, и с годами нелюбовь к нему лишь растет. Достаточно самого ничтожного повода — и вспыхнет восстание, а пока, если честно признаться, редкий месяц не возникает очага недовольства, вроде того, например, который теперь потребовал присутствия Ливиана Малия с его легионерами, в чьей компании я и проделал часть пути. К счастью, волнения разрозненны и недолговечны, их легко подавить по той простой причине, что евреям трудно договориться между собой и объединить свои силы. Самые злостные подстрекатели — священники, называющие себя толкователями слова Божьего, но, с другой стороны, уже само положение делает их ленивыми, послушными и склонными все-таки ладить с властями. Тем не менее они подогревают страсти своими проповедями и время от времени возвещают скорый приход посланника Божьего, который даст полное избавление еврейскому народу от ненавистного врага. Подобные пророчества звучат среди всех угнетенных варварских народов, но самые глубокие корни они пустили в этой мятежной земле, и потому здесь часто появляются обманщики, объявляющие себя Мессией, как именуют того, кто станет спасителем их родины. Но с такими Рим умеет расправляться быстро.

Развлекаясь беседой и забавными историями из военной жизни, а также охотой на диких животных и птиц вроде кроликов и горлиц, мы к вечеру следующего дня добрались до цели нашего путешествия — маленького городка, расположенного на вершине холма, откуда открывается чудесный вид. Городок известен своими источниками целебной воды, которую я собирался непременно испробовать, дабы исцелиться от недуга, который до сих пор причиняет мне мучения, не говоря уж о том, что пугает и вызывает смущение, так как проявления его соединяют в себе громкозвучность с внезапностью.

В мирное время римлян в городе не бывает, поэтому нас встретил глава местной власти — достойный и добродетельный священник по имени Анан, который после нескольких скупых приветственных фраз тотчас занялся нашим устройством. Апий Пульхр и солдаты разместились в пристройках к Храму, предназначенных для гостей-язычников, иными словами, безбожников, как считают те, кто исповедует иудейскую веру. Меня же после недолгих переговоров с женщинами, что занимаются в Храме уборкой, направили в дом старой вдовы, где, как они уверяли, имеется свободная комната для ночлега.

Старушонка, в чей дом меня отвели, оказалась настоящей гарпией, глухой и к тому же почти слепой. Что не помешало ей самым наглым тоном спросить, чем я заплачу за еду и постой. Та, что привела меня, взялась с ней торговаться, но я в их споре участия не принимал и, на чем они сошлись, не ведал. Когда я остался один на один со вдовой, она показала мне крошечную каморку с узким оконцем для притока воздуха. В углу лежала охапка соломы, призванная заменить мне постель. Рядом с каморкой располагалось отхожее место, во дворе имелся колодец. По двору разгуливали две козы. Вдова кое-как объяснила мне, что продает молоко и сыр, и это позволяет ей сводить концы с концами и жить вполне сносно. А так как я привык к куда худшим условиям и тут собирался провести не более одной ночи, такое пристанище вполне меня удовлетворило. Кроме того, в нынешнем моем положении я мало чего могу требовать. В чужих краях, без друзей я целиком завишу от людской доброты.

С тем я и поспешил в Храм, решив попросить немного денег в долг у Апия Пульхра до тех пор, пока не получу помощи от своих римских родичей. Но мне сказали, что как раз теперь трибун удалился для совещания с первосвященником Ананом и прочими представителями местной власти, здесь называемой синедрионом, чтобы обсудить дело, которое и привело сюда римлян.

По завершении их беседы я, подойдя к Апию, изложил свою просьбу. Он же ответил, что никогда не дает денег в долг, полагая подобную сделку недостойной его положения. Если мне нужны деньги, я должен обратиться к здешним заимодавцам, ведь евреи не брезгуют ростовщичеством. На что я возразил, что, на беду, мне нечего отдать им в залог.

— В таком случае, — ответил он весело, — придется тебе подождать до лучших времен. А пока, как принято говорить, carpe diem. Пора ужинать, и мне указали одну харчевню неподалеку отсюда. Там подают хорошего барашка, вкусную рыбу и отличное вино. Коли желаешь, можешь составить мне компанию, Помпоний, а за едой я расскажу тебе о деле, которое привело нас сюда, если тебе интересно узнать о нем.

Я охотно согласился на такое предложение, которому обрадовался сразу по двум причинам. Однако только одна из двух моих надежд исполнилась, поскольку, когда мы сели за стол, Апий Пульхр попросил принести еду только для себя. С жадностью набивая брюхо, он сказал:

— В этом городе жил знатный человек, богатый и щедрый, которого все звали богачом Эпулоном. Я говорю о нем «жил», ибо два дня назад его убил местный плотник, который выполнял для него мелкую работу и с которым какое-то время назад у Эпулона случилась жестокая ссора, и в пылу этой ссоры плотник угрожал богачу. Подозреваемый схвачен, и синедрион приговорил его к смертной казни.

Тут он прервал свой рассказ, сделал глоток вина из кувшина, потом протяжно и довольно рыгнул, издав звук, который Гиппократ называет eructus magnus, а затем продолжил свою речь:

— Как ты знаешь, иудеи пользуются широкой независимостью во всех сферах, включая судебную. Их суды вправе выносить смертные приговоры. Но после разделения царства — и по строгому повелению божественного Августа — только римский прокуратор либо посланное им лицо могут дозволить исполнение такого приговора или смягчить его, когда сочтут необходимым, заменив на тюрьму либо изгнание, а могут даже оправдать осужденного. Эта мера призвана смягчить слишком суровый закон Моисея, ведь он велит побивать камнями кого угодно и даже за самую мелкую провинность. В данном случае вина плотника сомнений не вызывает, так что мне вроде бы остается лишь проследить за правильным проведением казни. К несчастью, в этой проклятой стране очень редко какое событие бывает оторвано от политики, и последнее дело не стало исключением. Здесь повсюду тлеют очаги мятежа, иногда подспудные, иногда открытые, и мы не должны упускать возможности лишний раз показать силу нашей власти. Вот почему прокуратор велел превратить эту казнь в назидание. Иными словами, мы не можем просто обезглавить преступника, что является способом чистым, быстрым и разумным, а принуждены распять его на кресте. Но вся беда в том, что в городе нет ни одного креста, — и пришлось поручить его изготовление плотнику, и тут возникла весьма щекотливая ситуация, потому как плотником-то как раз и является тот самый осужденный, которого нам предстоит казнить.

— Клянусь Юпитером! Вряд ли он рад такому заказу и станет трудиться с особым усердием! — вырвалось у меня.

— Как раз этого я меньше всего опасаюсь, — сказал Апий Пульхр. — А чтобы избежать нарочитых проволочек, мы пригрозили, что казним всю его семью, если завтра к вечеру работа не будет выполнена. Остается надеяться, что все пойдет, как предусмотрено, и тогда мы сможем распять его на закате и поставим небольшой отряд стражников, чтобы никто не посмел снять тело казненного с креста. А послезавтра, выполнив свою миссию, двинемся в Кесарию. До тех же пор, rebus sic stantibus, распорядимся нашим временем наилучшим образом. Я, к примеру, намерен отправиться спать.

На этом мы распрощались, и каждый пошел в отведенное ему для ночлега место.

 

Глава IV

Козы, о Фабий, по назначенному природой взаиморасположению своих частей принадлежат к тому же виду животных, что и овцы, но насколько последние послушны, спокойны, робки и, по словам Аристотеля, тупы, настолько первые неукротимы, капризны и зловредны.

Проснувшись с первыми криками петухов, я тотчас отправился на поиски хозяйки дома и знаками дал ей понять, что меня обуревает голод, а она в ответ, обнажив голые десны в ужасной своей улыбке, указала сперва на ведро и скамеечку, потом на мою собственную персону и наконец на двух коз, которые крутились поблизости, — таким образом она в свою очередь давала мне понять, что я должен их подоить. Я начал было отнекиваться, но старая ведьма стояла на своем, отчего гримаса ее сделалась еще более безобразной, как и кривляния, из коих я вывел, что таким был вчерашний уговор между двумя женщинами — с моего молчаливого согласия. Так как выбора у меня не оставалось, а голод терзал немилосердно, я попытался исполнить то, что она от меня требовала.

На беду, все знания мои о животных почерпнуты из многочисленных и весьма полезных книг, однако на практике мне никак не удавалось справиться с козами, притом что они вздумали еще и кочевряжиться. Я попытался было схватить одну из них, но вторая тотчас наскочила сзади. Я свалился со скамейки, а первая коза, встав на дыбы, сильно ударила меня по лицу своим выменем, и удар, между прочим, получился не хуже кулачного, после чего обе козы с меканьем куда-то умчались, а старая ведьма прогулялась по мне метлой, осыпая проклятьями на непонятном местном наречии. Наконец она утомилась и ушла, я же остался лежать на земле, побитый и униженный.

Так я и валялся во дворе, слишком слабый, чтобы подняться, и слишком огорошенный всем случившимся, чтобы принять какое-нибудь решение, пока не услышал тонкий голосок, говоривший мне на ухо:

— Вставай, Помпоний.

Я с трудом сел и увидел рядом с собой малолетнего мальчика, румяного, толстощекого, лопоухого, с ясными глазами и светлыми кудряшками. Сперва я решил, будто это внук гарпии, и попытался прогнать его, резко взмахнув руками, однако он, не обратив внимания на грозные жесты, сказал:

— Я пришел просить тебя о помощи. Меня зовут Иисус, сын Иосифа. Моего отца без вины приговорили к смерти на кресте и хотят казнить нынче вечером.

— А мне-то что до того! — воскликнул я. — Твой отец совершил убийство, синедрион вынес приговор, теперь римский трибун придал ему законную силу. Разве этого мало?

— Но отец не совершал преступления, в котором его обвиняют, — упорствовал мальчик.

— А ты откуда знаешь?

— Он сам мне сказал, а мой отец никогда не лжет. Кроме того, он никогда в жизни не сделал бы ничего плохого.

— Послушай, Иисус, все дети твоих лет верят, будто их отец не такой, как прочие. Но, к сожалению, они заблуждаются. Когда подрастешь, ты обнаружишь, что в отце твоем нет ничего особенного. А если вернуться к моей персоне, то я не вижу для себя никакой причины вмешиваться в дело, которое ни в малой степени меня не касается.

Иисус порылся в складках своей одежды и достал небольшой кошель.

— Тут двадцать денариев. Не слишком много, я понимаю, но хватит, чтобы ты мог заплатить за постой и еду, и тогда не будет надобности доить коз.

— Предложение твое весьма соблазнительно. Скажи, что я должен сделать. Но хочу честно предупредить тебя: ни Апий Пульхр, ни первосвященник Анан не согласятся даже выслушать просьбу, если она будет исходить от меня.

— Ты не должен ни о чем просить, — сказал Иисус. — Ты должен доказать, что отец мой не убивал этого человека.

— Всего-то! И каким же образом я это сделаю?

— Ты отыщешь настоящего преступника.

— Нет, мне это не по силам. Я совсем ничего не знаю ни о вашем городе, ни о его жителях. Понятия не имею, с чего тут можно хотя бы начать.

— У нас нет выбора. Ведь ни один назарянин даже пальцем не шевельнет, чтобы помочь отцу, если ради его спасения надо будет пойти против воли синедриона. Ты — другое дело, ты — римлянин да к тому же человек ученый. Что-нибудь непременно придет тебе на ум.

— Ты заблуждаешься. Я и вправду всегда прилагал немало усилий в погоне за знаниями, но в остальном…

Ни мои природные способности, ни страстное желание, ни судьба не помогли мне добиться чего-нибудь путного. Только взгляни на меня…

— Но я верю в тебя, — сказал Иисус. — К тому же я могу помочь тебе в расследовании.

— Тоже мне помощник сыскался, клянусь Геркулесом! — воскликнул я, протягивая руку к кошелю с монетами.

Но, прежде чем я успел дотронуться до него, Иисус проворно спрятал деньги в складках хитона и сказал:

— Плату получишь, когда выполнишь работу.

Я скрепя сердце согласился, потом поднялся на ноги, швырнул скамейку в одну из коз, которые вновь прискакали во двор, взял мальчика за руку, и мы вместе вышли на улицу.

— Отведи меня в дом твоего отца, — велел я. — Прежде всего мы должны потолковать с ним самим.

По дороге я спросил, откуда он вообще узнал о моем существовании, и мальчик ответил, что Назарет — город маленький, все новости и слухи разносятся здесь в мгновение ока, поэтому со вчерашнего вечера жители судачат о римлянине, который занедужил, отыскивая чудодейственную воду, и теперь бродит по улице, на ходу пуская ветры. Одни говорят, что римлянин — ученый муж, и называют его рабби или раббони, что на их языке означает «учитель». Другие называют просто-напросто дураком.

— А ты что думаешь? — спросил я.

— Я думаю, — ответил Иисус, — что ты человек справедливый.

— Ну, тут ты как раз ошибаешься. Я вовсе не верю в справедливость. Справедливость — идея Платона. Не уверен, что ты поймешь меня как следует, но это только идея, и не более того. С другой стороны, я хоть и не скрываю своей склонности к философии, но считаю себя всего лишь исследователем законов Природы, а людей вроде меня Аристотель весьма точно назвал физиологами. И если я чему-то научился за свою жизнь, то только одному: как Природа не знает справедливости, так и справедливость не является частью природного мира. В природном мире, к которому все мы принадлежим, более сильный зверь пожирает слабого. Лев, к примеру, когда он голоден, пожирает оленя либо страуса, и никто его за то не упрекнет. Но с течением времени лев, одряхлев, теряет силу, и тогда уже олени либо страусы могли бы пожрать его, если бы, конечно, пожелали. Таким образом они восстановили бы справедливость… Но разве они это делают?

— Нет, — отозвался Иисус, — потому что они травоядные.

— Вот именно. Нет справедливости в природном мире. Ни в естественном порядке, ни в сверхъестественном. Да ведь и боги тоже пожирают друг друга. Хотя, по правде сказать, не часто. Насколько мне известно, только Сатурн пожирает, или пожирал, собственных детей. Но, как тебе известно, и боги не свободны от неравенства. Да, да, разумеется, вы не верите в наших богов. Но пример со львом одинаково годится как для верующих, так и для безбожников. Ты понял?

— Нет, раббони.

— Это неважно. Когда-нибудь поймешь. И не называй меня больше раббони.

Коротая время за подобными беседами, мы дошли до их дома, совсем простого и во всем похожего на соседние, если не считать присутствия двух стражников синедриона, застывших у двери, и звона пилы, по которому можно было догадаться, что здесь же находится и мастерская плотника. Иисус распахнул дверь и пригласил меня войти.

В прохладной полутьме я различил мужчину весьма преклонных лет, лысого, с бородой. Он был занят тем, что распиливал толстую доску. Затем я увидел женщину, годами много моложе его, которая тщательно выметала опилки, стараясь сохранить в доме чистоту. Заметив меня, мужчина прервал работу и сухо бросил:

— Заказы не принимаем.

— Я пришел к тебе вовсе не за тем, чтобы просить сделать что-нибудь из мебели, — ответил я, — а чтобы помочь. Твой сын Иисус нанял меня, поручив доказать твою невиновность. И вот для начала я хотел бы задать тебе несколько вопросов. Скажи мне правду, Иосиф, ты убил этого человека?

— Нет, — ответил он, отложив пилу и вытирая пот с лысины рукавом скромного хитона. — Бог велел: не убий, и я никогда не нарушил бы волю Божию. Да и по характеру своему я мало склонен к насилию. Однажды случилось мне усомниться в беспорочности моей жены, и я был готов прибить ее. Но, к счастью, не поднял на нее руки, и все разъяснилось, не оставив сомнений. С той поры я веду себя с примерной кротостью.

— Но ведь говорят, будто у тебя с убитым случилась размолвка и ты угрожал ему.

— Люди говорят слишком много неправды про меня и мою семью. На самом деле однажды я имел с убитым короткую беседу, и по ходу дела мы не сошлись во мнениях. Однако в конце концов поладили миром. Но и поцелуями на прощание все ж таки не обменялись, ибо я не только кроток, но и целомудрен. Нет, говорю тебе, расстались мы без обид.

— Тогда откуда пошел такой навет? Вот первое, что следует выяснить.

— Но каким образом ты собираешься это сделать?

— Потолкую с людьми.

— И ничего, поверь, не добьешься. Никто не станет отвечать на твои вопросы, а если кто и ответит, то непременно солжет.

Тут в разговор вмешалась его жена и сказала:

— Не отказывайся от помощи, Иосиф.

Плотник бросил на нее невозмутимый взгляд.

— Зачем ты так говоришь, жена? Тебе же хорошо известно, что я должен молчать.

— Должен молчать? — переспросил я. — А может, это как-то связано с размолвкой, случившейся между тобой и убитым?

— Да, есть кое-что, о чем я должен молчать, — повторил Иосиф, — и этим все сказано. Не упорствуй, прошу тебя.

— Но ведь если ты не поможешь мне, я мало что смогу сделать, — бросил я в раздражении.

— Что ж, тогда пусть свершится воля Божия, — изрек плотник.

— О каком боге ты ведешь речь? — решил уточнить я, выведенный из терпения его безвольным фатализмом. — У вас один бог, а у нас их много, и если бы свершалась воля наших богов, мы, смертные, проводили бы жизнь, утоляя свою похоть. Доверься мне, Иосиф, послушай, что говорят тебе жена и сын, и не вмешивай в это дело Бога. Речь идет о твоей жизни, а не о Боговой. Что же касается его воли, то откуда нам знать ее, коли сам он не удосуживается открыть эту самую волю? А вдруг Яхве как раз и желает, чтобы ты был спасен благодаря моему вмешательству?

Столь веские аргументы, казалось, пробили брешь в упорстве, с каким плотник Иосиф держался принятого решения. Он даже открыл было рот, словно собираясь сказать нечто важное. Потом замер, бросил взгляд на жену, пожал плечами и вернулся к прерванному делу. Женщина проводила меня до двери. Когда мы переступили порог, она обратилась ко мне с такими словами:

— Не обижайся на моего мужа и не думай, что он ведет себя так лишь потому, что ты римлянин. Мы ко всем относимся с уважением, исправно платим подати и той и другой власти, соблюдаем праздники и каждый год на Пасху посещаем Иерусалим. Если он упрямится и хранит молчание, значит, тому есть свои, важные для него, причины, и не мне ему перечить.

И, скромно кивнув, она снова вошла в дом и закрыла за собой дверь, оставив нас с Иисусом на улице.

— Ну что? — спросил я. — Теперь ты и сам видел, насколько тщетны все мои усилия. Если тот, кто в первую голову заинтересован в установлении истины, сам же упрямо помогает ее утаить, я ничего не сумею поделать. Давай мне деньги, и оставим все как есть.

— Ни за что, — ответил Иисус. — Ты ведь еще не выполнил свою часть договора. Я нанял тебя, чтобы ты нашел настоящего убийцу, и пока ты его не отыщешь, наше с тобой дело нельзя считать завершенным.

На улице было довольно людно, поэтому я не решился влепить ему пару подзатыльников и отобрать то, что, если рассудить по справедливости, было мною уже заработано. Поразмыслив немного, я сказал:

— Ладно. Все равно надо чем-то занять время. Вот я и примусь за выяснение кое-каких обстоятельств. Главное, надо дознаться, откуда проистекает ложное обвинение, если, конечно, оно и на самом деле ложное, и какова конечная цель навета. А еще не лишним было бы хоть что-нибудь узнать про само убийство. Время поджимает: солнце катит к зениту, скоро полдень, а после захода солнца отца твоего казнят. Хорошо бы нам с тобой разделить работу, чтобы удвоить пользу. Я попытаюсь установить источник злобного навета. А ты выяснишь все, что сумеешь, про убитого: чем он занимался, какими путями обрел такое богатство, кто его родственники и рабы, и особенно — вольноотпущенники. А также все, касающееся его друзей и врагов. Как узнаешь что, беги ко мне. Трудно сказать, где я буду находиться, но коль скоро моя персона пробуждает такое любопытство у черни, ты легко отыщешь меня. Да, давай, пока не разошлись, условимся еще об одной вещи: даже если наши труды не увенчаются успехом и твоего отца казнят, я все равно получу условленную плату.

— По рукам, раббони, — согласился Иисус.

 

Глава V

Как и в большинстве городов, о Фабий, в Назарете Храм возведен на холме. Это сооружение солидных размеров, ибо предназначено оно не только для поклонения богу и для священников, но одновременно исполняет функцию цитадели, и там же стоит еврейский гарнизон. А еще в Храме заседает синедрион, и туда же стекаются подати, там хранят архивы и всякого рода списки, как и городскую казну. Храм окружен стеной в триста локтей длиною и имеет только один вход, благодаря чему место это практически неприступно, кроме случаев, когда атакующие пускают в ход большие осадные машины. Самая главная часть Храма — храмовый двор, где помещается жертвенник всесожжения, причем жертвы приносятся каждодневно. В мирное время ворота Храма открыты с рассвета и до вечернего часа.

Стражнику, который вышел мне навстречу, я сказал, что хочу видеть Апия Пульхра, а если того нет, то первосвященника Анана. Трибуна и вправду не оказалось на месте, зато Анан согласился принять меня по окончании утренних ритуалов. Запах жареного мяса, которому в это время, по всей видимости, отдавали должное священники, витал повсюду.

Я ждал недолго, и вскоре Анан велел провести меня в комнатку, где он сменял льняной хитон, забрызганный кровью тельца, только что принесенного в жертву Яхве, на чистую одежду. На все мои вопросы он отвечал весьма взвешенно, но без утайки. Если верить Анану, об осужденном плотнике он знает мало, да и то малое — лишь понаслышке. Знает, что зовут его Иосиф, сын Симона, и что он, по словам некоторых, утверждает, будто происходит из именитого рода.

— Ни много ни мало как из Давидова дома, — с насмешкой добавил первосвященник. — Это все равно как если бы римлянин похвалялся тем, что ведет свой род от Энея или Капитолийской волчицы. Вздор!

Помимо этого о поведении плотника нельзя сказать ничего дурного: законам следует неукоснительно, подати платит исправно, дело свое знает, заказы выполняет в срок, цены за работу не заламывает, скромен, замкнут, но и умом, судя по всему, не блещет.

— Хотя в прошлом его, — добавил почтенный старец, понизив голос, — имеется немало весьма темного.

— Не мог бы ты, Анан, поведать мне для примера хотя бы об одном из таких эпизодов, если ты о них знаешь либо слышал от других?

— Бог свидетель! — воскликнул первосвященник, воздев к небесам все еще испачканные кровью руки. — Господь не попустит мне сделаться эхом чужого злословия. Кроме того, я не бываю ни на рынках, ни в харчевнях, ни в других местах, где гуляют сплетни. Но, как ни странно, и до моих ушей однажды дошел-таки упрямый слушок о том, что Иосиф, вдовец преклонных лет, взял себе в жены весьма молодую девицу по имени Мария, каковая в скором времени явила безошибочные признаки беременности, и, хотя в таких делах правду дано знать лишь прямым участникам событий — и разумеется, Яхве с его божественным всеведением, — нашлись люди, которые поспешили примешать сюда и других действующих лиц. Но если бы такое подозрение подтвердилось, это был бы серьезный проступок, по закону за него причитается смерть через избиение камнями, однако тот, кто больше других был заинтересован в установлении истины, не предпринял к тому никаких шагов, обстоятельства же не позволили, чтобы тайна разъяснилась сама собой.

— Но скажи мне, что это за обстоятельства.

— В те времена, — продолжил свой рассказ первосвященник, — правитель Квириний велел произвести в Палестине перепись населения. Под этим предлогом Иосиф отправился в Вифлеем, откуда он родом, и взял с собой Марию, хотя близок был час разрешения от бремени. Много дней прошло, но ни Иосиф, ни Мария с младенцем не возвращались в Назарет. Между тем люди, вернувшиеся из Вифлеема, которых расспрашивали о них, отвечали, что там это семейство тоже не встречали. Возможно, оно не нашло себе в Вифлееме приюта, поэтому им пришлось обосноваться в другом месте. Дни превратились в месяцы, месяцы — в годы, а семья Иосифа все никак не возвращалась в Назарет.

— Скорее всего, они переселились куда-то еще, чтобы укрыться от сплетен, — предположил я.

— Вполне вероятно, но если дело было так, как ты говоришь, они поступили крайне неосмотрительно, оставив в Назарете все свое имущество за исключением того, без чего нельзя обойтись во время короткого путешествия: бросили, например, плотницкую мастерскую со всеми инструментами. Некто по имени Захария, муж Елисаветы, двоюродной сестры Марии, взял на себя труд приглядеть за домом, точно был уверен в том, что родичи непременно вернутся, или имел какие-либо сведения и распоряжения на сей счет. Как бы там ни было, прошло три года со дня их исчезновения, и вдруг они явились — вместе с мальчиком, которого нарекли Иисусом.

— И никак не объяснили причину столь долгого отсутствия?

— Насколько мне известно, нет. Просто отперли снова двери дома и мастерской и зажили, как прежде, словно бы никогда никуда не пропадали. Разумеется, опять пошли гулять слухи и домыслы, но время постепенно делало свое дело, и с годами все позабыли об этой истории, удивительной, но не такой уж и важной.

— И с тех пор Иосиф и его семья не давали нового повода для пересудов?

— Нет, если, конечно, ты не считаешь таким поводом убийство почтенного человека, а также смертный приговор, который будет приведен в исполнение после заката солнца.

— Но скажи, Анан, неужели нет никаких сомнений в виновности плотника?

— Ни малейших, — отрезал первосвященник. — Синедрион изучил все обстоятельства дела, нашел доказательства неопровержимыми и единодушно вынес свой приговор.

— А нельзя ли и мне поинтересоваться характером этих доказательств?

— Пожалуйста. Взвесь хотя бы такой факт: из всех жителей этого города только один Иосиф, выполняя заказ Эпулона, которому вдруг понадобился плотник, побывал в доме и личных покоях убитого. А когда Иосифа схватили, у него обнаружили ключ от библиотеки, где был убит Эпулон. Но теперь я должен расстаться с тобой, ибо меня призывают спешные дела.

Я поблагодарил его за любезное согласие побеседовать со мной и покинул Храм. На улице, прямо под палящим солнцем, меня дожидался Иисус, охваченный страшным нетерпением. От одного из своих двоюродных братьев он узнал, что вся семья покойного сидит, запершись в доме, как повелевает траур, а вот один из слуг, грек по происхождению, не счел себя обязанным исполнять предписания, указанные в книге Левит, и по-прежнему каждодневно в один и тот же час посещает бани. Нельзя упустить такую возможность.

Следом за Иисусом я поспешил по улицам Назарета, и вскоре мы пришли к общественным баням — в точности таким же, какие можно встретить в любом уголке империи, разве что размером поменьше, поскольку евреи со свойственным им упрямством не желают перенимать чужие привычки и в бани не ходят. По дороге я воспользовался случаем, чтобы расспросить Иисуса о том, что рассказал мне первосвященник, — в частности, об исчезновении его семьи, но Иисус, который в упомянутые времена был еще грудным младенцем, сам, естественно, ничего не помнил и никогда не слышал, чтобы его родители поминали причину столь долгого своего отсутствия или же говорили о том, что заставило их вернуться. В итоге я ни на шаг не продвинулся в разрешении этой загадки.

Когда мы приблизились к баням, навстречу нам откуда-то вынырнул оборванный мальчишка, по виду чуть старше Иисуса, с грубыми чертами лица и пылающим взором. По словам Иисуса, это был его двоюродный брат Иоанн, сын того самого Захарии, что приглядывал за имуществом Иосифа во время отлучки семейства. Иоанн, который показался мне неотесанным варваром, сказал, что нужный нам человек явился в бани совсем недавно и мы без труда узнаем его, поскольку теперь внутри, кроме него, других посетителей нет.

Я велел Иисусу ждать меня на улице, но он ни за что не соглашался.

— Ладно, — сказал я, — деньги платишь ты, тебе и решать. Только давай условимся: сам ты ничего не говори и не делай, а предоставь действовать мне. Я-то уж знаю, как надо разговаривать с греком.

Мы заплатили положенное за вход, оставили нашу одежду в аподитериуме, завернулись в простыни и прошли в соседнее помещение через низкую и узкую дверцу.

Сквозь густой пар, заполнявший кальдариум, мы различили одинокую фигуру — какой-то человек сидел на скамье. Мы молча уселись рядом. К тому времени мои глаза привыкли к полумраку, и я увидел перед собой эфеба, чье тело лишь слегка прикрывал узкий кусок полотна, так что нетрудно было оценить всю тонкую прелесть юноши. Любуясь на его безупречное сложение и прекрасное лицо, я тотчас позабыл о цели нашего визита. На нежных щеках его еще не пробился пушок, а свои длинные волосы он заплел в косу. Чуть позже, едва придя в себя от пережитого восторга, я обратился к эфебу с такими словами:

— Не тебя ли, о достойнейший юноша, называют Аврелианом?

— Ты ошибаешься, незнакомец, кем бы ты ни был, — ответил он, впившись в меня своим проницательным взглядом, — потому что имя мое — Филипп.

— Так значит, ты тот самый Филипп, что обитает в доме некогда богатого, а ныне покойного Эпулона, мужа беспорочного.

— Да, это я, — подтвердил эфеб.

— Тогда тебе, разумеется, известны обстоятельства злополучного события, из-за которого Эпулону пришлось пересечь реку Слез, направляясь туда, откуда никто не возвращается.

— Если не считать Орфея, — сказал Филипп.

— Да, правда твоя.

— А также Одиссея, хитроумнейшего из мужей, который за время своих долгих странствий посетил также и то место, где обитают умершие. И Алкестиды, которую Геракл сумел освободить из Аида.

— Верно, — пришлось согласиться мне, — нет правил без исключений. Но не станем отвлекаться от предмета моего любопытства, и если, по твоим словам, ты что-то знаешь, возможно, не откажешься поведать как о самих событиях, так и о том, что с ними связано.

— Я с удовольствием сделал бы это, — сказал Филипп, — если бы имел понятие, о чем ты толкуешь.

— О том, что произошло, — не удержавшись, вставил Иисус.

Я щелкнул его по макушке и поспешил извиниться перед Филиппом за это вмешательство, на что он, обнажив белые ровные зубы в обворожительной улыбке, заметил:

— Нет ничего дурного в прямом вопросе, если только за прямотой его не кроется зловредность. Но скажи мне, кто этот милый и бойкий мальчик?

— Мой приемный сын, — поспешил объяснить я, — и звать его Титом. Мое же имя — Помпоний Флат, я римский гражданин из сословия всадников.

— Ах да, я слышал о тебе, — произнес эфеб с едкой улыбкой. — Знаю, что вчера ты прибыл в Назарет вместе с трибуном Апием Пульхром, но понятия не имел, что с тобой был мальчик. Впрочем, ни то, ни другое меня не касается. Что же до вашего интереса к убийству богача Эпулона, то мне вовсе не трудно сполна его удовлетворить, поскольку я находился так близко от места событий, что память моя навсегда сохранит картину случившегося, даже если я проживу столько же лет, сколько несчастный Тифон, которого Зевс по просьбе Эос, богини зари, сделал бессмертным, но, на беду, Эос позабыла попросить для своего возлюбленного еще и дар вечной молодости, и он старел и старел, пока не превратился в настоящую развалину. В отличие от Эндемиона, которого влюбленная Селена погрузила в сон, благодаря чему он остался вечно молодым.

— Да, да, но довольно дидактики — перейдем к аподиктике и, прошу тебя, вернемся же наконец к интересующей нас теме.

Словоохотливый эфеб замолчал и с изящной старательностью стал мылить себе то место, что находится между ног, а потом приступил к рассказу:

— Вам, должно быть, уже известно, о знатные чужестранцы, что по рождению я грек, хотя и живу теперь здесь. Несколько лет тому назад, обитая в Коринфе, я познакомился с богачом Эпулоном, который взял меня к себе в услужение. Вскоре я сделался его доверенным лицом, то есть тем, что в Риме называется maior domus. В таком качестве я и последовал за ним, когда он со всей семьей решил обосноваться в Назарете. Все то время, что я был при нем, я служил ему верно, и он отблагодарил меня за преданность многочисленными и богатыми дарами и, что для меня особенно ценно, своей любовью, какую может дать лишь настоящий pater familias. Из моих слов вы легко можете вывести, в какое смятение повергла меня его гибель. И пусть вас не удивляет, что при таких обстоятельствах я посещаю термы, ибо я делаю это, не желая оставаться там, где жил среди удобств и уважения и где теперь вдруг почувствовал себя никому не нужным и покинутым.

Он потер губкой свою крайнюю плоть и продолжил:

— Утром того дня я направился к хозяину непривычно поздно. Эпулон, как правило, просыпался рано, так что Аврора, та, что с перстами пурпурными, всегда заставала его в библиотеке погруженным в изучение какого-нибудь документа, связанного с делами.

— А не могу ли я спросить тебя о характере этих дел? — вставил я.

— Чуть позже отвечу. Сейчас я предпочел бы не прерывать рассказа, потому как не выношу несвоевременных отступлений. Итак, как было сказано, я направлялся в покои хозяина, богача Эпулона, когда увидел идущего мне навстречу первосвященника Анана, который весьма сердитым тоном сообщил: Эпулон призвал его в столь ранний час, и он явился на его зов, но, как выяснилось, напрасно, ибо сколько ни стучал в дверь библиотеки, не получил никакого ответа.

— А не упомянул ли Анан причину столь раннего приглашения?

— Нет, не упомянул. Наверняка речь шла о каком-то деле, касавшемся Храма, которому Эпулон часто приносил щедрые дары. По этой причине, а также из-за личной дружбы, их связывавшей, первосвященник часто посещал наш дом; а так как Анан тоже имел обыкновение вставать рано, чаще всего они с моим хозяином встречались на рассвете, пока на них не обрушились каждодневные хлопоты. Так что необычным тут было лишь поведение Эпулона. Изумленный и слегка встревоженный, я предложил первосвященнику вернуться вместе со мной к библиотеке. Я принялся громко стучать и в конце концов, заподозрив неладное, кликнул двух слуг, и втроем мы сумели справиться с дверью, запертой изнутри. В библиотеке царила темень, потому как ставни тоже были затворены. И тем не менее свет, проникавший в помещение сквозь дверной проем, позволил нам разглядеть бездыханное тело, лежавшее на полу в луже крови. Мы вошли и, приблизившись к нему, убедились, что это хозяин, богач Эпулон. Рядом с трупом валялось орудие убийства — заточенная стамеска, какими обычно пользуются плотники, чтобы делать отверстия в досках. А еще по всему полу были разбросаны стружки.

— Таким образом, нет никаких сомнений, что убийцей был кто-то посторонний, и не надо слишком ломать себе голову, чтобы восстановить ход событий. Некто застал Эпулона в библиотеке одного и убил, а затем удалился, не забыв запереть окно и дверь. Смею предположить, что ключа внутри библиотеки обнаружить не удалось, а раз так, мы имеем дело с удивительным случаем, хотя и нельзя сказать, чтобы неслыханным. Цицерон упоминает подобный, называя его occisus in bibliotheca cum porta conclusa. Загадка, которая кажется неразрешимой.

— Ты хорошо сказал, Помпоний. Едва оправившись от неожиданности, мы обшарили все углы библиотеки в поисках какой-нибудь улики, которая привела бы нас к преступнику, но, сколько ни искали, так и не нашли ключа. Из чего вывели, что убийца запер дверь снаружи и унес ключ с собой.

— Вывод вполне обоснованный, но он не проясняет мотивов преступника, если преступление и вправду было умышленным.

— Вероятно, он запер дверь, чтобы Эпулон, если вдруг оживет, не смог позвать на помощь, а скорее, он действовал бессознательно, ведь любое преступное деяние производит большое смятение в душе того, кто его совершает. И наконец, он мог поступить так, чтобы выиграть время.

— Последний довод выглядит вполне убедительным, но никак не вяжется с характером предполагаемого убийцы, который, как мне сказали, был схвачен на следующий день у себя в мастерской, где он занимался своими обычными делами. Если убийца, как утверждают, Иосиф, то дверь он запер вовсе не ради того, чтобы выиграть время и убежать из города. Либо он поступил так по какой-то иной причине, либо преступление совершил не он, а другой человек. Также не следует отбрасывать и тот вариант, что убийца запер дверь изнутри и покинул библиотеку через окно.

Филипп нанес ароматическое масло на свою золотистую кожу и только потом возразил:

— Окно слишком узко, чтобы в него пролез взрослый человек. Феофраст в своем великом творении упоминает о существовании людей, чей рост не превышает двух футов, но я не склонен отстаивать мысль, что хозяина убил подобный уродец. Кроме того, как я уже сказал, и окно тоже было заперто изнутри.

— Еще одна загадка. Ведь от такой меры виновному было еще меньше проку, чем от запертой двери. Возможно, это сам Эпулон запер окно, прежде чем на него напали.

— По правде говоря, Помпоний, никогда нам не узнать в точности, что там произошло, даже если удастся выслушать рассказ самого преступника. Что касается окна, то Эпулон всегда держал его открытым, отчасти чтобы нежный зефир смягчал жару, отчасти чтобы созерцать тот прекрасный миг, когда Аврора начинает разворачивать свой багряный плащ.

Я повернулся к Иисусу, удивленный его долгим молчанием, и заметил, что из-за сильной жары он сделался бледным, вялым и, казалось, вот-вот лишится сознания. Я извинился перед Филиппом, взял Иисуса на руки и как можно быстрее вынес из кальдариума.

 

Глава VI

Едва к Иисусу вернулись не только румянец, но и способность соображать, мы снова поспешили в кальдариум, чтобы продолжить беседу с Филиппом, но внутри никого не нашли. Филипп исчез, оставив после себя лишь простыню и губку. Поскольку в кальдариуме имелся только один выход — через предбанник, где мы теперь и находились, я решил, что медово-приторный грек проскользнул за моей спиной, пока я приводил Иисуса в чувство. Убедившись в этом, мы быстро оделись и вышли на улицу, в этот час безлюдную.

— Если бы твой неотесанный братец остался сторожить у дверей, — сетовал я, — сейчас мы знали бы, на самом ли деле Филипп покинул термы, когда и каким образом, а также повел ли он себя в данном случае как добропорядочный юноша или, напротив, как злоумышленник.

— Ты полагаешь, что он провел нас? — спросил Иисус.

— Если разобраться, у него нет ни малейшей причины лгать. Тебя он не знает, а мое ораторское искусство не позволило ему распознать тайный смысл заданных мною вопросов. Но в любом случае ничего нельзя утверждать наверное, потому что греки по природе своей лживы.

— Ты хочешь сказать, что мы ни на шаг не продвинулись вперед?

— Нет, никто не лжет целиком и полностью, и даже если кому такое и удается, всякая ложь содержит частичку правды. Либо нечто обратное правде.

— Этого я не понял, раббони, — сказал Иисус.

— Неважно. Ты сможешь отыскать дорогу отсюда до дома богача Эпулона?

— Дом расположен за чертой города, но я когда-то бывал поблизости и могу тебя проводить.

— Пойдем же туда, не теряя ни минуты. Я хочу изучить место событий. А если по пути нам встретится съестная лавка, купи мне что-либо, иначе из-за слабости я не смогу успешно довести работу до конца.

— В этот час все вокруг закрыто, — ответил Иисус. — Но чуть позже мы заглянем к нам домой, и мать приготовит тебе жаркое. Оно всегда ей удается.

Утешенные призрачной надеждой, мы под палящим солнцем пустились в наш тяжкий путь. На улицах было пустынно, а дома стояли накрепко запертыми; может, их обитатели таким образом спасались от жары, а может, поступали так, чтобы оградить домашний очаг от любых вторжений. Нам пришлось долго шагать по унылому и безрадостному в этот час городу. Назарет — место многолюдное, в нем около десяти тысяч жителей, если мои подсчеты верны, и раскинулся он на значительной площади, потому как все дома там в один этаж. Построены они из беленого кирпича-сырца, вместо окон у них — небольшие проемы. Б то же время планировка города не поддается уразумению: улицы узкие, извилистые и проложены самым причудливым образом. Напрасно чужестранец станет искать здесь декуманус и кардо, не говоря уж о форуме, амфитеатре или каком-нибудь ином ориентире либо точке отсчета. Отсутствует здесь, к счастью, и крепостная стена, как в наших городах, поскольку Назарет не представляет никакого стратегического интереса для внешних врагов, а в том, что касается внутренних смут и мятежей, выгоднее, чтобы он не имел защитных сооружений, тогда мы сможем взять его, если понадобится, не прибегая к штурму, и расправиться с восставшими, меж тем как местные власти, солдаты и добропорядочные горожане найдут укрытие в Храме.

Когда мы оставили позади последние городские дома и вышли на пустынную пыльную тропу, бегущую между оливами и обработанными полями, Иисус, до тех пор хранивший молчание, спросил меня:

— Раббони, зачем ты сказал Филиппу, что я твой приемный сын?

— Затем, что при этом условии ты становишься римским гражданином. И к тому же из сословия всадников.

— Но я не хочу быть римским гражданином, — сказал Иисус. — Кроме того, у меня есть отец. И еще один — мнимый. Третьего мне не нужно. Кроме того, говорить неправду значит — гневить Бога.

— Послушай, Иисус, — принялся объяснять я, — иногда, чтобы исполнить некий замысел или справиться с заданием, человеку приходится скрывать свое истинное лицо и использовать фальшивое имя или даже принимать чужой образ. Боги Олимпа, если не ходить далеко за примером, когда им надо дать совет смертным, или упредить их о чем-то, или затеять с ними разговор с любой другой целью, принимают человеческое, а порой и звериное обличье, а то и прикидываются вещью и таким образом добиваются своего, не привлекая лишнего внимания, поскольку желания их не всегда можно назвать беспорочными. О подобных метаморфозах, как мы их называем, один римский поэт сочинил недавно целую книгу. А коль скоро богам дозволено прибегать к подобным уловкам, хотя они вполне могли бы обойтись и без оных, беззащитному еврейскому мальчику тем более должно быть позволено искать защиты у всесильной империи.

Иисус, немного поразмыслив, задал новый вопрос:

— А этот Орфей, о котором в термах упомянул Филипп, он кто такой?

— Человек, спустившийся в царство мертвых, чтобы освободить любимую женщину.

— И это ему удалось?

— Отчасти. Сперва он ее освободил, а затем опять потерял, потому что не были выполнены некие условия… Ладно, хватит о нем, это ведь только легенда. Миф. То есть в конечном счете ложь, но она отнюдь не похожа на нашу с тобой уловку, которую оправдывают нынешние обстоятельства, та ложь бессмысленная, к ней прибегают поэты ради увеселения черни. Философу не подобает обращать на такое внимания. Да и тебе тоже.

Занимая себя разговорами подобного рода, мы дошли до каменной ограды высотой в четыре локтя, окружающей дом богача Эпулона и не дающей разглядеть, что происходит по ту сторону.

— Если кому-то захочется проникнуть в дом, — заметил я, — не обойтись без лестницы.

— Но ведь можно воспользоваться и калиткой, — сказал Иисус.

— Это правда. Пойдем же поищем ее.

Мы двинулись вдоль ограды и шли, пока не увидели калитку из толстых бронзовых прутьев, сквозь которые нетрудно было разглядеть прелестный сад, большой дом из белого мрамора, напоминающий римские виллы, с изящными коринфскими колоннами. Над калиткой висела кипарисовая ветка — знак того, что в этом доме траур. Вокруг не наблюдалось ни одной живой души, и ничто вроде бы не мешало нам воспользоваться калиткой, если не принимать во внимание табличку с надписью на латыни «Cave canem», повторенной на арамейском, халдейском и греческом.

— Видно, собака и впрямь злая, раз сподобилась столь многоязыкого уведомления, — сказал я. — Прежде чем мы дадим о себе знать и встретим, возможно, не самый радушный прием, надо на всякий случай постараться уже сейчас собрать побольше сведений. Давай попробуем взглянуть снаружи на окно библиотеки.

— А как узнать, какое из окон нам нужно, ведь мы не знаем внутреннего расположения комнат? — спросил Иисус.

— Филипп сказал, что ранняя Аврора всегда заставала Эпулона работающим в библиотеке, значит, окно библиотеки выходит на восток.

Мы снова пошли вдоль ограды и наконец очутились там, куда должно, судя по всему, выходить окно, хотя и там высота ограды не позволяла определить, насколько точны мои догадки.

— Залезай ко мне на плечи, — велел я мальчику, — и скажи, что ты видишь.

Иисус так и сделал, но глаза его все равно оставались ниже уровня стены, и тогда он попросил поднять его еще чуть-чуть повыше, а поскольку он очень легкий, я взял его за щиколотки и приподнял настолько, чтобы он мог вскарабкаться на стену. Я спросил, что он видит, и он ответил:

— Погоди. Листья смоковницы загораживают дом. Сейчас я попробую отодвинуть ветку и тогда…

Вдруг я услышал крик, потом шлепок и слабый голосок:

— Будь проклята эта смоковница! Да не будет же впредь от тебя плода вовек!

— О Юпитер! Ты ушибся?

— Несколько царапин да прореха на хитоне. Вытащи меня поскорее отсюда, раббони, пока не прибежала собака.

Я проделал весь путь в обратном направлении и, дойдя до калитки, влез на решетку, уцепившись за прутья, и стал громко кричать, чтобы привлечь внимание кого-нибудь из слуг или же, в крайнем случае, собаки.

Собака так и не появилась, но на вопли мои вышла девушка, фигурой и лицом подобная богине, и, остановившись на безопасном расстоянии, спросила стыдливо и с опаской, кто я такой и почему веду себя так дерзко.

— Не бойся, о прекрасная и румяноланитная дева, — ответил я. — Мое имя Помпоний Флат, я римский гражданин знатного происхождения. И если теперь ты видишь меня оборванным и несчастным, то только потому, что страстное желание познать тайны Природы привело меня в эти земли, далеко от моей милой отчизны и родных мне людей. В погоне за знаниями я попадал в бесчисленные переделки и страдал разными недугами, последний из которых может внезапно дать о себе знать, если только я не перестану вопить и трясти решетку. А теперь, когда ты узнала, кто я такой, ответь на самый неотложный из моих вопросов: где собака?

— Какая собака? — спросила румяноланитная дева.

Не слезая с решетки, я указал ей на грозную табличку.

— Сдохла где-то год тому назад. Но почему это тебя так волнует?

— Сперва скажи мне, кто ты такая.

— Я Береника, — ответила дева, станом богине подобная, — дочь покойного Эпулона. И как ты можешь судить по тому, что на мне туника с рукавами, я невинна. А по тому, что я намерена теперь же совершить, узнаешь, что в доме у нас траур.

И сказав это, она разорвала рукава туники, обнажив прелестные руки, а потом высыпала себе на голову горсть пепла. Я слегка удивился и сказал:

— Я не знаю обычаев этой земли и потому не мог сделать должных выводов, глядя на твои одежды и твои поступки, как и узнать, кто ты такая и что с тобой приключилось. И тем не менее расскажи мне обо всем, ведь известно, что людям, на которых свалилась беда, служит утешением беседа о своем горе с незнакомцем.

— Возможно, ты и прав: душа моя и вправду разрывается от печали, но мне нелегко поделиться ею с теми, кто удручен тем же самым горем, ведь беседа с ними лишь усилит не только мои, но и их страдания. Однако мне нелегко открыть сердце оборванцу, висящему на прутьях калитки.

— Судьба не всегда дарит нам право выбирать наперсника, — возразил я.

— В моем случае это особенно верно, — согласилась печальная дева, станом богине равная. — Заботясь о моей добродетели, родители держали меня взаперти с тех самых пор, как глаза мои открылись в мир, и я ничего о нем не знала еще два дня назад, а потом убийство моего почтенного отца явило мне действительность во всей ее жестокости. К счастью, убийцу схватили, и вскоре я смогу присутствовать на его казни. Это будет первый мой выход, и я очень волнуюсь, что нетрудно понять, — заключила она свою речь, потупившись.

— А когда ты видела своего любимого отца в последний раз?

— Когда его тело бальзамировали, поскольку, хотя римские обычаи и начали укореняться повсюду, мы, евреи, как тебе известно, отвергаем обряд сожжения.

— А можешь ли ты описать, как выглядел труп? Какие были на теле раны и повреждения? Или ты заметила порезы, царапины, синяки, укусы и прочие следы насилия? Оставались ли его члены гибкими либо уже успели окоченеть, что свойственно трупам, не преданным земле?

— По правде сказать, беседа наша не принесла мне обещанного тобой облегчения. И тем не менее я отвечу на твои вопросы. Когда я увидела труп моего отца, благочестивые женщины, присланные первосвященником, уже обмыли тело, забальзамировали его при помощи алоэ и завернули в пелены. Мне оставалось добавить кое-какие детали для украшения, прежде чем его положат в чудный узорчатый саркофаг из дерева. Из-за жары с погребением пришлось поспешить. И, раз уж мы вспомнили про жару, мне кажется, что, согласно законам гостеприимства, не подобает держать тебя и дальше под палящим солнцем и чуть ли не верхом на калитке. Сейчас я велю отпереть ее, чтобы мы могли продолжить беседу в более удобной обстановке, в тени садовых деревьев. Я омою тебе ноги и предложу еды и питья.

К великому моему удовольствию, милая дева с застенчивым ликом направилась в дом и вернулась со слугой, который отпер калитку, после чего удалился, оставив нас вдвоем в тенистом и благоуханном саду. Казалось, будто все идет к удачному финалу, когда злой рок внезапно нарушил ход моего расследования.

 

Глава VII

Я беседовал с печальной лилейнорукой Береникой, когда ее речи были прерваны гневными криками, долетевшими до нас из дома. И тотчас в сад вышел статный и красивый юноша с всклоченными волосами, который тащил за шиворот Иисуса. Удивленная и напуганная Береника, дева румяноланитная, спросила, что это за шум и откуда взялся незнакомый мальчик, на что красивый юноша в сердцах ответил:

— Клянусь Валаамовой ослицей! Я только что поймал этого маленького негодника, когда он пытался проникнуть через окно в библиотеку. Да содрогнутся небеса! Сейчас же прикажу слугам, чтобы они дали ему сто ударов. О проклятье! Я и сам бы наказал его как следует, если бы не был так расстроен всем случившимся! Какая жалость! Ведь мне так нравится хлестать мальчиков, хотя не меньше нравится, чтобы мальчики хлестали меня!

— Этот прекрасный и опечаленный юноша, — пояснила Береника, — мой брат Матфей, которого несказанно удручило убийство нашего благородного отца.

Я ничего не сказал в ответ, поскольку, рассудком и сердцем колеблясь, решал, стоит ли спасать неосмотрительного Иисуса из когтей разгневанного юноши или, бросив его на произвол судьбы, продолжить беседу с Береникой. Но я не успел разрешить для себя этот вопрос, так как тотчас в саду появился красивый и прыткий Филипп, видимо привлеченный криками. Он сразу узнал Иисуса и воскликнул:

— Клянусь Дионисом, а вот и мой друг Тит!

— Разве ты, Филипп, знаешь этого наглого мальчишку?

— Совсем недавно мы с ним встретились в термах, — сказал слащавый грек. И, указав на меня, добавил: — А также с его слишком уж много знающим и слишком любопытным отцом.

Услышав это, равно вспыхнули гневом как юный Матфей, так и его сестра Береника и принялись громко кричать, при этом каждый требовал розги, чтобы обрушить на нас свой гнев. Но Филипп остановил их, сославшись на то, что не подобает поднимать руку на римских граждан. От его слов потемнело лицо Матфея, который воскликнул глухим от негодования голосом:

— Да будут прокляты захватившие нашу страну иноземцы и да пошлет нам наконец Яхве Мессию, который избавит нас от них!

Едва он произнес эти слова, как из дома вышла женщина благородной осанки, с головы до ног закрытая покрывалом, не позволяющим ни определить ее возраст, ни разглядеть лицо, и, обратившись к пылкому юноше, она стала укорять его в таких словах:

— О Матфей, неужели ты хотя бы на время не способен отрешиться от своих мыслей и вести себя сдержанно, как того требуют печальные обстоятельства, или, по крайней мере, проявить уважение к неутешному горю вдовы!

— Прошу тебя, мать, прости меня, — сказал юноша глухим голосом, — но эти двое, будучи к тому же римлянами, задумали обманным путем проникнуть в наш дом и что-то выведать у невинной Береники!

— Римляне! Какая ложь! — раздался в тот же миг голос из затененного атриума. И к нам вышел, потрясая кулаком, первосвященник Анан, другой же рукой он вырывал клочья волос из своей спутанной бороды. — Я знаю этого несносного мальчишку с тех самых пор, как он появился в Назарете! Какое-то время он посещал синагогу, чтобы пройти обучение, но в конце концов я выгнал его за еретические мысли и упрямое непослушание. Уже тогда я предсказал, что из него вырастет преступник, предрек, что он кончит свои дни в тюрьме или даже на кресте, как и его отец, тот самый Иосиф, уличенный в убийстве!

Услышав это, юный Матфей выхватил из ножен кинжал и хотел броситься на нас, но благородная госпожа остановила его властным жестом.

— Нельзя нарушать законы гостеприимства, — сказала она, — к тому же нам следует соблюдать установленный законом траур, совершая все предписанные ритуалы. Уходите немедленно, чужестранцы, и пусть никто больше не тревожит меня, поскольку мы с первосвященником занимаемся делами, которые не успел докончить мой покойный супруг.

— А разве не я старший сын Эпулона? Разве не мне полагается взять на себя заботу о его имуществе? — вскричал пылкий Матфей.

— Прежде мы должны привести в порядок его достояние и все дела, — ответил первосвященник. — Твой отец всегда доверял мне и взял с меня слово, что, когда его не станет, я присмотрю за всем, что он оставил. Я ничего не намерен изымать. Только навести порядок. Сдержи свое нетерпение, Матфей, и подчинись воле покойного отца. У тебя будет довольно времени, и ты еще сумеешь воспользоваться богатствами, которые он скопил своими трудами, чтобы вы могли их промотать.

Прежде чем пылкий юноша успел ответить, благородная госпожа сказала, обратившись к Филиппу:

— Пойдем с нами, Филипп. Ты был домоправителем у моего мужа, и твоя помощь будет нам весьма полезна.

Коварный грек ехидно усмехнулся, а лицо Матфея вспыхнуло. Сперва показалось даже, что он не сможет обуздать свой гнев, но именно наше присутствие скорее всего удержало его. Он резко развернулся и исчез в глубине дома. Вскоре за ним последовали госпожа, священник и домоправитель, а мы остались наедине с бледнолицей девой Береникой.

— Я сожалею, что детская шалость вызвала такой переполох, — сказал я.

— Ты можешь не извиняться, — ответила она. — Мой брат постоянно пребывает в раздражении. Таков его нрав. Между ним и отцом то и дело вспыхивали стычки и ссоры. Порой отец даже угрожал, что лишит его наследства.

— Но не сделал этого?

— Мне это неведомо.

— А кому досталось бы наследство, если бы твой брат был исключен из завещания?

— И этого я не знаю. Пока не появится у меня супруг, который познает меня и от которого я понесу, мне остается только молиться и вышивать льняные и пурпурные покровцы для Храма.

И с этими милыми словами она вывела нас за калитку и заперла засов за нашей спиной, так что мы с Иисусом вновь очутились на пыльной дороге.

— В недобрый час пришло тебе в голову лезть в окно, — упрекнул я мальчишку — Я вот-вот получил бы весьма ценные сведения.

— Прости меня, — сказал Иисус. — Мне захотелось воспользоваться случаем и рассеять твои сомнения касательно окна. Оно и вправду очень узкое. Я, пожалуй, все же смог бы протиснуться в него, хотя у меня слишком большая голова. Но ведь вряд ли нам это чем-то поможет, правда, раббони?

Я не успел ему ответить — пришлось поспешно сойти с тропы, чтобы уступить дорогу двум крепким мужчинам: они бегом несли носилки, внутри которых находился первосвященник Анан, погруженный, судя по всему, в свои думы. Мы продолжили наш путь, но не сделали и пары десятков шагов, как за спиной у нас застучали копыта, и мимо, не дав нам времени посторониться и даже задев наши одежды, пронесся всадник. Несмотря на то что поднятая им туча пыли мешала разглядеть лицо конного, статью он напоминал юного и пылкого Матфея, сына убитого Эпулона. Все, казалось бы, свидетельствовало о том, что в доме, который мы только что покинули, царит переполох, возможно, вызванный нашим вторжением, во всяком случае разгадать причину столь бурного развития событий было не в нашей власти, да и времени на это уже не оставалось, поскольку день клонился к вечеру и багряное солнце спешно катилось в свое убежище, удлиняя брошенные на землю тени. Мы молча продолжали путь, весьма расстроенные неудачей.

Мы успели пройти еще двадцать стадий, когда на повороте дороги возник, словно из-под земли, щуплый, скрюченный и очень грязный человек в рубище, который, подняв тощую руку и уставив в небо костлявый палец, крикнул:

— Остановитесь! Если вы сделаете еще хоть шаг или вздумаете оказать сопротивление, я прикоснусь к вам и заражу своими ужасными болезнями!

Вид его был отвратителен, и такая угроза остановила бы даже любого героя древности, так что мы в страхе подчинились. Маленький Иисус спрятался за моей спиной, а я, выставив вперед ладони, чтобы показать свою безоружность, спросил, кто он такой и что ему от нас надо.

— Вопросы здесь задаю я, — ответил он сурово. — Но скажу вам, кто я такой. Я нищий Лазарь, известный во всей Галилее своей бедностью и бесчисленными и отвратительными язвами. Еще два дня назад я кормился крохами со стола богача Эпулона. И теперь, когда он умер, не знаю, продолжат ли наследники этот обычай. Вот почему я день и ночь слежу за их домом и стараюсь проведать о намерениях всякого, кто его посещает.

— Тебе нечего бояться, Лазарь, — сказал я, стараясь успокоить его. — Хотя мой теперешний вид не свидетельствует о достатке, я римский гражданин из сословия всадников, физиолог по роду занятий и философ по склонности, и нахожусь в этом городе временно. А мальчик — мой приемный сын.

— Для философа ты слишком неумело лжешь, — пробурчал нищий. — Я знаю мальчишку, который прячется за твоей спиной. Случалось, что он вместе со своим двоюродным братом Иоанном и другими негодниками — все они одного поля ягода — потешались надо мной и швыряли в меня камни. Я просил Яхве сделать так, чтобы их разорвал в клочья медведь, но даже этого утешения Он не послал мне, будь благословенно Его Святое Имя. Если глаза меня не обманывают, это Иисус, сын плотника, обвиненного в убийстве.

— Ты прав, — признал я. И, желая снискать его расположение, добавил: — Несмотря на твои недуги, у тебя хорошее зрение и хороший слух. Ничто от тебя не укроется, как успел я заметить.

— Это правда, — ответил он. — Я несчастный калека, золотушный, параличный, бесноватый, но зато совсем не дурак. И мне известно почти все, что происходит вокруг, так как целыми днями я брожу от порога к порогу, прося подаяние и получая обиды и поношения.

— В таком случае, — сказал я, — ты, наверно, поможешь нам докопаться, кто же на самом деле убил богача Эпулона, поскольку, если и вправду знаешь так много, как утверждаешь, ты, подобно нам, не считаешь убийцей плотника Иосифа.

Нищий Лазарь привычным жестом почесал свои язвы и сказал:

— Пожалуй, вы и правы, хотя мне представляется почти невероятным, чтобы вам удалось доказать его невиновность. А что касается меня, то скажи, чего ради я должен помогать вам?

— Во-первых, из чувства признательности к Эпулону, который был твоим благодетелем; ведь его душа не найдет покоя в ином мире, пока настоящий убийца не будет наказан за свое злодеяние. Во-вторых, потому что наследники наверняка отблагодарят тебя за участие и одарят новыми и аппетитными хлебными крошками.

— Что до первого довода, то тут у меня есть большие сомнения, да и в благодарность родичей убитого мне плохо верится. Придумай-ка еще какое-нибудь поощрение за мое участие в этом деле.

— Клянусь Геркулесом, вы, убогие, вечно полагаете, что мир вращается вокруг вас. Неужто все сказанное для тебя лишь пустой звук?

— В моем жалком положении одна монетка значит куда больше, чем все добродетели вместе взятые. Всего за десять сестерциев я готов рассказать вам кое-что очень даже важное.

— Четыре.

— Шесть.

— Пять — и давай выкладывай все, что знаешь.

— Сперва денежки.

Дрожащими от нетерпения руками Иисус достал кошель, отсчитал несколько монет и протянул их несчастному попрошайке, который, удостоверившись, что деньги не фальшивые, спрятал их в своих лохмотьях, а затем зашептал:

— Не доверяйте тому, что на поверхности. Люди дурны. И мужчины и женщины. Но не все мужчины и не все женщины. Главное — уметь различать. Один кажется хорошим, а на самом деле он очень дурен; и рядом — пример обратного свойства. Про женщин можно сказать то же самое, но им гораздо чаще удается нас обмануть — ведь они нравятся нам. И мой гнусный облик тоже не должен вводить вас в заблуждение. Но вернемся к делу: мир наш — гнездо ядовитых змей. Лучше быть бедным и покрытым язвами. Тогда ты ни у кого не вызовешь зависти и ничья алчность не взыграет при взгляде на тебя. Понятно, что женщины не дарят меня своим вниманием. И одно вытекает из другого. Но что толку иметь богатства и женщин, если тебя вдруг возьмут и заколют кинжалом? Последние будут первыми.

— А не мог бы ты выражаться поточнее? Время не ждет. Какой именно мужчина и какая именно женщина дурны? Вдова Эпулона? Первосвященник?

— Они дурны. Очень дурны. Он — гроб повапленный. Она — Иезавель.

— Настолько дурны, что могли испачкать руки в чужой крови?

— Этого я утверждать не стану. Я ни о ком никогда не говорю плохо. Никого не сужу строго.

— А что домоправитель?

— Филипп лицемерен. Не знаю, дурен ли он. Двуличен, это наверное. Мог ли он предать своего хозяина? Вряд ли. Он обязан ему всем, что имеет, но у греков необузданный нрав. Временами они ведут себя вполне рассудительно. Потом вдруг их ослепляет страсть, и они способны растерзать собственных детей. Пьяницы, развратники и сладострастники. Вот они кто. Жадные до денег. А мужчины любят показывать публично свои срамные места.

— А сын Эпулона? Судя по всему, нрава он скверного?

— Отец плохо с ним обращался, во всяком случае Матфею всегда так казалось. Матфей легкомыслен и жесток. Когда был жив проклятый пес, он науськивал его на меня. Однажды пустил в меня стрелу. К счастью, промахнулся. Порой случается польза и от того, что у тебя одни кости…

— Которые я тебе сейчас переломаю, если ты не перестанешь ходить вокруг да около. И заразы не побоюсь… Мы ведь ударили по рукам. Выполняй свою часть договора или отдавай назад деньги.

С этими словами я схватил валявшуюся у края дороги ветку и помахал ею перед безносым лицом Лазаря. Выходка моя возымела свое действие, поскольку никто так не боится утратить свою целостность, как тот, кто ее лишен.

— Не бей меня, — взмолился он. — Я ничего больше не могу сказать, потому что больше ничего не знаю. Но есть один человек, который мог бы сообщить вам кое-какие полезные сведения. Вы найдете эту женщину в доме, что стоит по дороге на Иерихон, как только пройдешь лавку Ионы-гефянина, в некотором отдалении от города. Только не проговоритесь о том, что это я вас туда послал, да и вообще не болтайте лишнего, ибо, хотя богачу Эпулону уже ничто не может причинить вреда, памяти его будет нанесен урон, если кое-какие тайны выплывут из тьмы. Ступайте же, солнце клонится к закату, и вам следует поторопиться.

Мы оставили нищего Лазаря на дороге выкрикивать проклятия, а сами бегом пустились в ту сторону, где, по словам Иисуса, стоял нужный нам дом.

— А мы успеем? — спросил он.

— Не знаю, но уж во всяком случае ничего не потеряем, если попытаемся еще что-нибудь сделать.

— А объясни мне, раббони, почему Лазарь сказал, что последние будут первыми?

— Потому что он глупец. И не принуждай меня к разговору, ведь я болен и голоден, а мы так быстро бежим, что мне и помереть недолго.

Отыскивая дорогу на Иерихон, мы дважды чуть не заблудились, поскольку Иисус был еще слишком мал и легко путался, мне же казалось неосторожным спрашивать путь у кого-либо из встречных. Наконец мы увидали дом, чье расположение отвечало как описанию бедного Лазаря, так и моим собственным представлениям о месте, которое мы искали.

Дом стоял за чертой города, но не настолько далеко, чтобы до него было трудно добраться, и в ночные часы там было не опаснее, чем на дороге, где ты можешь разве что споткнуться о камень. Жилище было скромным, из беленого кирпича-сырца, в один этаж, с маленькими окошками и низкой дверью. Над притолокой имелись изображения в третьем помпейском стиле, грубовато исполненные, но вовсе не безобразные: птицы, фрукты и цветы. Эта деталь, наряду с другими ей подобными, указывала на то, что тут приложила руку женщина, хотя по местным обычаям это представляется чем-то неслыханным, поскольку здесь, равно как и во всем остальном мире, женщина занимается любыми домашними делами, но никогда никому и в голову не придет советоваться с ней относительно убранства жилища. В данном же случае дом, куда мы явились, хотя и был украшен, вне всякого сомнения, ради удовольствия мужчин, нес на себе следы женского вкуса, что сулило гостю покой и отдохновение.

Я спросил у Иисуса, знает ли он, кто здесь обитает, и он сказал, что нет, не знает. Сам дом, правда, он несколько раз видел, когда, заигравшись, забегал в эту сторону, но никогда не обращал на него особого внимания и понятия не имеет, кто здесь живет. Тогда я спросил, есть ли в Назарете другие дома, подобные этому, и он ответил, что не знает. Удивившись моим вопросам, он попросил объяснить, почему я их задаю, и я сказал: по некоторым приметам это скорее всего лупанарий, а вернее, дом одной лишь блудницы, если судить по его малым размерам. Иисус спросил меня, кто такая блудница, и я в общих чертах растолковал ему это, потому как всегда считал неразумным скрывать от детей вещи, о которых они так или иначе получат сведения, но только уже из уст рабов, торговцев, солдат или других грубых и необразованных людей, либо познают на собственном опыте, а в таком случае им лучше заранее знать что и почем.

 

Глава VIII

Пренебрегая главной обязанностью гетеры — в любую минуту быть готовой к принятию гостя, та, к кому мы пришли, из дома куда-то отлучилась. Постояв какое-то время перед дверью и убедившись, что никто и не думает откликаться на наш настойчивый стук, мы вынуждены были признать: в очередной раз провидение воспротивилось исполнению наших планов, и нам не остается ничего иного, как смиренно отступить. По правде сказать, теперь это было не так уж и важно, потому что солнце скатывалось к линии горизонта и небосвод окрасился стыдливым румянцем. Мы собрались двинуться в обратный путь, то есть вернуться в город, когда услышали тоненький голосок, который спрашивал, кто мы такие и чего хотим.

Мы глянули в ту сторону, откуда доносился голос, и увидели девочку, совсем маленькую, грязную и босую, с большими недоверчивыми глазами. Девочка спешила к дому по соседнему лугу, а следом за ней бежал барашек. Когда она приблизилась, я спросил, не здесь ли она живет, и она ответила, что да, здесь и что ее мать, которая нам, разумеется, и нужна, отправилась в город, а дочку оставила приглядывать за домом, но она не послушалась и убежала пасти барашка. Затем девочка пригласила нас войти и подождать, а она тем временем принесет воды из колодца для омовения.

— Благодарим тебя за любезный прием, — сказал Иисус, — но мы не можем ждать. В этот час отца моего наверняка уже ведут на казнь.

Я скорее из сострадания, чем по убеждению возразил:

— Боги нередко начинают препятствовать осуществлению наших целей, когда нам кажется, будто дело вот-вот благополучно разрешится, но в других случаях они же самым неожиданным способом вытаскивают нас из затруднительного положения in extremis. Давай поступим так: ты останешься здесь, с этой милой девчушкой и ее барашком, а я поспешу на поиски Апия Пульхра и постараюсь добиться, чтобы он отсрочил казнь хотя бы на несколько часов.

— А ты думаешь, что он откликнется на твои просьбы, раббони? — спросил Иисус с искрой надежды в голосе.

— Вне всякого сомнения, — солгал я. — Мы с ним оба римляне и принадлежим к сословию всадников, если, конечно, тебе известно, что это такое, и Апий Пульхр никогда и ни в чем мне не откажет.

Не дав ему времени поразмыслить над сомнительностью подобного утверждения, я снова бегом пустился в сторону Храма, до которого вскорости и добрался, ни разу не сбившись с пути, так как благодаря своим размерам Храм был виден издалека. Но примчался я туда в буквальном смысле слова на последнем издыхании. У ворот я спросил у стражников, вывели уже приговоренного или нет.

— Мы не заметили, чтобы он проходил мимо, — ответили они, пожав плечами и с наигранным пренебрежением. — Войди и спроси у своих земляков-легионеров, потому как им, а не нам, иудеям, выпало этим заниматься.

Во дворе четверо легионеров разыгрывали в кости скромный хитон Иосифа. В углу стоял сам осужденный, веревкой привязанный к одной из колонн, рядом с ним прислонили к стене крест из светлого дерева с табличкой, на которой можно было прочесть: «IOSEPHUS INTERFECTOR». По тому, как были обструганы и соединены доски, как была выполнена позорная надпись, я сделал вывод о прилежании и мастерстве плотника. Я подошел к нему — он узнал меня и спросил, почему со мной нет его сына Иисуса. Я успокоил Иосифа, сказав, что оставил мальчика в очень хорошей компании — в доме блудницы.

— Твоя мысль кажется мне вполне удачной, — отозвался Иосиф. — Я ведь сверх всякой меры терпим, а с другой стороны, моему сыну, как ни посмотри, лучше побыть там, чем присутствовать на представлении, главным участником которого мне суждено вот-вот стать. Отныне Иисусу придется рассчитывать только на себя, и чем раньше он узнает, как устроен наш мир, тем легче ему будет в нем жить. До сих пор его слишком баловали и опекали, ни в чем не перечили, и он привык все делать по-своему. А я вечно был занят работой — хотя имелись и другие резоны, которых сейчас не время касаться, — и не уделял ему того внимания, в котором он нуждался с самого часа своего рождения. Но нельзя и сказать, чтобы я был ему плохим отцом, учитывая все обстоятельства. В том, что касается имущества, я все оставляю в полном порядке. По моей просьбе Захария и Елисавета, родственники жены, позаботятся о Марии с мальчиком, когда меня не станет. И кое-какие деньги они получат, продав мастерскую. К тому же я верю, что Бог-отец и Дух Святой помогут им, ежели будет в том нужда.

Я видел, как ему тяжело, и прервал его горькие рассуждения словами:

— Но ведь еще есть надежда на спасение. Почему ты не хочешь открыть правду?

— А что такое правда? — вопросом на вопрос ответил Иосиф.

— Иногда правда — это то, что противоположно лжи; иногда — то, что противоположно молчанию. Ты не убивал богача Эпулона, но предпочитаешь, чтобы тебя казнили и чтобы позор пал на твою семью, но не соглашаешься рассказать, что же произошло между вами на самом деле. А по моему убеждению, именно тут кроется ключ к загадке.

— Прости меня, — произнес Иосиф, — но, как уже не раз говорил тебе, не могу ничего рассказать.

— Ergo, ты признаешь, что между тобой и покойным что-то случилось. Что-то столь важное, что этим можно оправдать убийство, независимо от того, кто его совершил — ты или другой человек. Но брать на себя чужую вину — отнюдь не добродетель, Иосиф, и пользы от такого поступка никому не будет. Когда невинный человек умирает, словно жертвенный агнец, желая выгородить другого, мир не становится лучше, вовсе нет, он становится только хуже, ибо в нем укореняется зло. Приписывать страданию целительные свойства — черта примитивных культур. Почему ты позволил обвинить себя в убийстве, если ты невиновен?

— Прости мне мое упорство, но я и впредь буду молчать. А если взглянуть на дело с другой стороны, что толку кричать о своей непричастности к преступлению? Все говорит против меня.

— Тут ты прав. Скажи, как попала твоя стамеска в дом убитого, а ключ от библиотеки — в твою сумку?

— Не знаю. Эпулон призвал меня, чтобы я поменял замок в двери библиотеки. Это заняло целых два дня. Надо полагать, я просто забыл там стамеску.

— Или кто-то завладел ею и подкинул туда, чтобы подозрение пало на тебя. Изготовил ли ты копию с ключа?

— Разумеется. Всякий раз, когда я вставляю новый замок, я непременно делаю не меньше пары ключей. И отлично помню, как передал оба ключа Эпулону по завершении работы. Хотя, вполне вероятно, передал их не в руки Эпулону, а кому-то другому, не помню. Такое вполне могло быть…

Тут во дворе неожиданно появился Апий Пульхр и прервал нашу беседу. Солдаты бросили играть в кости, встали и подняли вверх копья и щиты. Раздались команды и бряцанье металла.

— Слишком поздно, — пробормотал Иосиф. — Настал мой час.

— Рано сдаваться, Иосиф. Я поговорю с трибуном и добьюсь отсрочки казни.

— Ты и сам не веришь в то, что говоришь. Только чудо может переменить мою участь. Разве сам ты веришь в чудеса?

— Нет, — ответил я, — но верю в убедительную силу логики. И сейчас мы посмотрим, насколько я прав и способны ли взвешенные доводы переменить ход событий или, напротив, риторика является всего лишь бесполезной игрой ума.

Затем я встал между Апием Пульхром и осужденным на казнь плотником и сказал:

— Апий Пульхр, выслушай мой силлогизм.

Но он твердой рукой отодвинул меня в сторону со словами:

— Не могу я тратить драгоценное время на всякие глупости. Пора приступать к исполнению приговора. Dura lex sed lex, как говорили мы в Риме до начала упадка. Где узник?

— Я здесь, — отозвался Иосиф.

— Вижу, — сказал Апий Пульхр сухо. А потом, ткнув пальцем в крест, гневно воскликнул: — Как! Разве это велел я тебе изготовить? Стыдись! Доски соединены кое-как! А надпись? Разве тебе не приказано было сделать надпись еще и на еврейском, языке этой провинции, для назидания местному населению? Кроме того, если мне не изменяет память, я приказал тебе сделать крест вертикальным, а вовсе не такую крестовину — твоя больше подходит для огородного пугала. Руки тебе надо обломать за такую работу! Это не крест, а оскорбление для римских законов. Солдаты, ведите этого негодяя обратно к нему в мастерскую, и пусть носа не высовывает, пока не сделает другой крест, такой, чтобы не стыдно было показать во время крестного пути! Казнь откладывается до нового распоряжения! А ты, Помпоний, что хотел мне сказать? Если опять намерен завести речь о деньгах, то мое решение остается неизменным.

Солдаты отвязали Иосифа и повели его домой с крестом на спине, время от времени подгоняя ударами хлыста.

— Неужели крест и впрямь так плох? — спросил я трибуна, когда мы остались вдвоем. — По мне, так работа выполнена прекрасно.

— Разумеется, — ответил Апий Пульхр, — крест сделан очень даже недурно, а если бы даже и плохо, мне на то наплевать. Просто мне понадобился предлог, чтобы продлить мое пребывание в Назарете, не вызывая подозрений. Иди сюда, тебе я могу кое-что показать. В конце концов, мы оба принадлежим к сословию всадников.

Мы поднялись на крепостную стену и подошли к самому ее краю, и там Апий Пульхр, опершись одной рукой на каменный зубец, другую выкинул вперед и спросил:

— Что ты видишь?

— Ничего, — ответил я, — пустошь.

— Вот именно. Эти необработанные земли принадлежат Храму, но вскоре на них по велению царя Ирода будут построены жилые дома и лавки. Да, совсем рядом с Храмом! О планах Ирода пока очень мало кто знает, среди избранных были покойный Эпулон и, конечно же, первосвященник Анан. После смерти Эпулона, который должен был вложить основную часть денег, первосвященник, из уважения к моей персоне и надеясь на мои связи в метрополии, а также, разумеется, из любви к родине и заботясь лишь о благе израильского народа и всевечной славе Яхве, предложил и мне поучаствовать в покупке этого участка земли, прежде чем о царском приказе прознают все остальные. То, что ты видишь перед собой, Помпоний, сейчас не стоит ничего, но сразу же после объявления об отчуждении земли от Храма будет стоить сотни… нет, тысячи талантов! Разве это не чудо, Помпоний? Если бы не дурацкое убийство, я бы никогда не попал в этот мерзкий город. Боги, Помпоний, бессмертные боги помогли мне наткнуться на золотую жилу! Загвоздка, как ты можешь легко догадаться, в наличных деньгах. Pecunia praesens! Я ведь почти ничего не взял с собой, рассчитывая на то, что местные власти покроют все мои расходы, как это полагается и как велят законы гостеприимства. Да и у моих солдат имеются лишь жалкие монеты — на сопутствующие расходы или на тот случай, если понадобится отблагодарить вышестоящих за снисходительность. Жалованье выплачивается им по возвращении, чтобы не вздумали бежать и сражались с должным рвением. Короче, сегодня во второй половине дня я отправил в Иерусалим гонца. Одного араба, превосходного наездника. А так как он не знает нашего алфавита, то не сумеет разобрать, о чем говорится в письме. Я послал его к столичным купцам, вместе с которыми прежде мы не раз прокручивали выгодные сделки и к которым теперь я обращаюсь в таких выражениях, какие не терпят отказа, с просьбой о ссуде под низкие проценты. Если не случится чего-то непредвиденного, завтра гонец вернется с долговым обязательством. Никогда не следует доверять наличные солдату, и особенно арабу.

На этом завершил свою речь Апий Пульхр, а я поспешил проститься с ним, сославшись на то, что у меня назначена встреча на другом краю города. Но он словно и не услышал моих слов, одурманенный мечтами о своих грядущих богатствах.

Выйдя из Храма, я обнаружил, что вокруг произошли разительные перемены. Как обычно и бывает в местах с жарким климатом, пустынные днем улицы оживают, едва только солнце спрячет свои безжалостные лучи. Весь город словно бы превратился в один шумный рынок, и даже среди мощных колонн, что поддерживают великолепный портик Храма, менялы расставили свои столы. Я увидел неспешные бычьи повозки, ослов, груженных огромными мешками, и апатичных верблюдов, а также мужчин и женщин всех возрастов и сословий, которые сновали туда и сюда, неся на плечах мешки с мукой, бурдюки с маслом и кувшины с молоком. Кто-то тащил трепещущую курицу со связанными ногами, кто-то — только что убитого кролика, или серебристую рыбину на бечевке, или тростниковую корзину с одеждой, недавно выстиранной в чистом ручье. Проходя мимо дома, в дверях которого на лавке сидела женщина с прялкой, я разглядел через открытое окно целую семью, расположившуюся вокруг накрытого стола, где были щедро расставлены суп и тушеное мясо, жареная птица, местное пенистое вино и великолепные сладости из миндаля и меда. В харчевне несколько пастушков пели под звуки свирелей и тимпанов, а какой-то мужчина, укрывшись в портике и присев на корточки, справлял нужду.

По причине слабости и усталости все чувства мои пришли в возбуждение от созерцания происходящего вокруг и картин домашней жизни, и я ощутил непонятную и жгучую тоску, с которой попытался справиться, найдя прибежище на тихой маленькой площади. Нежный ветер доносил до меня аромат жасмина из садов, спрятавшихся за белыми оградами. Чтобы прийти в себя и собраться с силами, я сел на каменную скамью и погрузился в печальные размышления, пока меня не заставил очнуться хриплый голос, который произнес:

— Вот несчастный человек, голодный и усталый, один в чужой земле.

Я посмотрел вниз, откуда вроде бы шел голос, и увидел ворона с куском сыра в клюве. Тотчас к нему подбежала лиса и, склонив голову набок, сказала:

— Не жалей его. Он сам искал для себя несчастий. Ведь это философ.

— Видать, ни на что другое он просто не годится, — подхватил ворон.

— Паразит, — откликнулась лиса. — Если он умрет, от этого никому не станет хуже. А ты, друг мой ворон, раз он вызывает у тебя такое сострадание, дал бы ему кусок сыра — вот и посмотрим, вдруг это вернет его к жизни.

— Вечно ты стараешься лишить меня сыра, — проворчал ворон.

Оба помолчали, потом ворон спросил лису:

— А если вместо того, чтобы дать ему сыра, я вставлю ему фитиль в зад?

— Где это видано, чтобы ворон занимался такими вещами? — возмутилась лиса.

— Все когда-то случается в первый раз, — ответил ворон.

— Погоди, — перебила его лиса, — у меня появилась мысль получше. Давай загадаем ему загадку. Скажи-ка, Помпоний, что находится над человеком и под человеком до рождения и после смерти?

 

Глава IX

В мир живых меня возвратил женский голос — и я проснулся. Сперва я с трудом мог разглядеть ту, которая со мной заговорила, но потом взор мой стал проясняться, и я увидел молодую женщину — она опустилась перед скамьей на колени и с тревогой рассматривала меня. Рядом с ней на земле стояла корзина, полная снеди, и среди прочего там находился сыр, чей прекрасный запах сразу заставил меня вспомнить только что приснившийся мне вещий сон. Заметив, что я очнулся, прекраснокудрая женщина сказала:

— Я проходила по площади и увидела, как ты сидишь на скамье, закатив глаза, с вывалившимся языком, при этом ноги и руки у тебя дрожали, что можно считать признаком как жизненной силы, так и агонии. Поначалу мне захотелось со всех ног бежать прочь, ведь могло случиться, что в тебя вселился Асмодей или какой другой злой демон, но я тотчас вспомнила о правилах, предписанных нашим положением, и решила помочь тебе.

— Да вознаградят тебя боги за доброту, да одарят они тебя тем, чего ты больше всего желаешь, ведь только твое присутствие, о прекраснокудрая нимфа, как я уверен, отогнало злых духов или ламий, которые меня преследовали. Тебе нечего бояться: демоны в меня не вселились, я римлянин из сословия всадников, философ, попавший в весьма затруднительное положение, а зовут меня Помпоний Флат. Измученный голодом и усталостью, после целого дня трудов и волнений, я присел на эту скамью, желая восстановить силы, незаметно погрузился в сон, и мне приснилось нечто, имеющее загадочный смысл.

Я поднялся на ноги, она тоже встала, и тогда я увидал, что женщина высока и худа, но формы ее не лишены приятности, одета она изящно, и лицо подкрашено умеренно. Заметив, как я пошатнулся, она хотела поддержать меня, но я мягко ее отстранил со следующими словами:

— Не прикасайся ко мне, о незнакомка, во всем равная Венере, если тебя увидят рядом со мной, это может повредить твоей репутации, ведь хотя я и объявился в Назарете лишь накануне вечером, но уже успел снискать себе славу столь же дурную, сколь и ничем не обоснованную. Теперь я уже чувствую себя вполне сносно и должен продолжить свой путь, иначе рискую заблудиться, поскольку не знаю здешних улиц, а небеса почти совсем потемнели.

— Может быть, я смогу указать тебе дорогу, если только ты сообщишь, куда намерен держать путь.

— Нет, ты вряд ли поможешь мне, о прекраснокудрая нимфа, — ответил я, — ведь мне надо попасть в непристойное место, где обитает некая гетера, у которой есть дочка малых лет и барашек.

— В таком случае я не только могу указать тебе путь, — весело ответила она, — но и проводить до нужного места, потому что я и есть та женщина, которую ты ищешь, и теперь я как раз намерена вернуться домой, так как покончила со всеми делами, которые заставили меня надолго отлучиться. А поскольку заодно я еще и купила всякой снеди, а ты голоден, я приглашу тебя отужинать, если только ты не оскорбишься приглашением разделить трапезу с блудницей. Как я знаю, тебе нечем заплатить за угощение, ведь пока ты спал, я полюбопытствовала, что у тебя имеется с собой, но никто не свободен от обязанности оказывать помощь страждущему, и особенно если речь идет о чужестранце, способном воззвать лишь к богам, каковые, между нами будет сказано, когда в них нуждаешься, обычно не выказывают себя слишком проворными и отзывчивыми. Что до упомянутого тобой сна, то я, пожалуй, помогла бы тебе распутать его смысл, потому как наделена даром толковать сновидения, унаследованным от моей матери, а та переняла от своей — и так далее, вплоть до Иосифа, которого продали братья и который правил Египтом, после того как верно разгадал смысл сновидений фараона. Моя бабка похвалялась тем, что род свой ведет от дочери, рожденной от связи Иосифа с женой Путифара. Я рассказываю тебе об этом лишь потому, что ты чужестранец, но ты никому моих слов не передавай. Хотя кое-кто и приходит ко мне с просьбой растолковать свои сны, мне будет во вред, если поползут слухи еще и об этой стороне моего ремесла. Ведь то, чем я занимаюсь в первую очередь, черни проще понять и принять.

Я с радостью откликнулся на ее приглашение, и мы тронулись в путь. Блуждания увели меня не слишком далеко от того дома, куда мы теперь спешили, и нам удалось весьма скоро добраться до места. По дороге, не желая отвечать обманом на великодушие этой красивой женщины, я открыл ей цель своего недавнего посещения, а также сообщил, что хотел бы непременно выслушать ее суждение об убийстве, убитом и близких ему людях.

— Обо всем этом мы потолкуем в должное время, — сказала она. — Сперва ужин, а потом философия. Ты едва держишься на ногах, да и дети наверняка проголодались.

Дети же тем временем играли и бегали следом за барашком, и пришлось повысить голос, чтобы заставить их прервать забавы и шумное веселье. Весь перепачканный, растрепанный, с горящими глазами и пунцовыми щеками, маленький Иисус словно позабыл о деле, которое привело нас сюда, и даже не поинтересовался результатом моих хлопот. Когда же я рассказал ему о случившемся в Храме и о нынешнем положении его отца, он сделался, как всегда, серьезным и стал горячо благодарить меня за добрые плоды моего заступничества.

— Заслуга тут вовсе не моя, и благодарить надо капризную Фортуну. А удалось ли что-нибудь узнать тебе?

Нет, ответил он, девочка слишком мала и ничего не знает. По правде говоря, продолжил Иисус, они с ней принялись играть, едва только остались одни, и не заметили, как пролетело время. Иисусу стало ужасно стыдно за такое небрежение делом, и мне пришлось утешать его и объяснять, что в его лета более чем естественно отдать предпочтение игре в ущерб долгу.

Между тем красивая женщина вошла в дом, чтобы занести туда корзинку и начать готовить ужин, потом вышла и велела детям запереть барашка в маленький деревянный хлев, пристроенный к дому, и совершить омовение, прежде чем сесть за стол. Затем она снова направилась в дом, и я последовал за ней. Там была всего одна комната, украшенная, пожалуй, слишком пестро и нарядно, но без докучливой пышности, любимой людьми Востока. В углу стояло широкое ложе, покрытое дубленой кожей, в центре — стол, на нем — четыре глиняных миски, четыре оловянных чашки и коврига хлеба. Над очагом висел дымящийся котелок. Я снова рассыпался в выражениях благодарности, пожалуй, даже чрезмерных, на что она ответила:

— Говорят, будто Яхве всякого человека поместил на землю с какой-нибудь собственной целью. Моя цель, к примеру, утолять чужие потребности.

Я спросил, откуда она родом, не из Назарета ли? И она ответила, что нет. Она из семьи странствующих блудниц, ведь такого сорта женщинам из-за их ремесла порой приходится спешно покидать то одно место, то другое, чтобы никогда больше туда не возвращаться. Вот и она тоже не приписана ни к одному городу или деревне, не платит подати, не имеет собственного имени, что позволяет ей в случае чего исчезнуть, не оставив никаких следов. В Назарете она живет уже два года и получила здесь прозвище Зара-самаритянка. Несколько лет тому назад в Эфесе, когда ей было девятнадцать и она жила с матерью, Зара познакомилась с одним гладиатором и родила от него дочку. Потом судьба развела их, и она никогда больше не слышала про мимолетного возлюбленного. Скорее всего, погиб в каком-нибудь захудалом цирке в одной из отдаленных провинций, потому что ко времени их знакомства он уже был далеко не молод и крепкое некогда тело обретало дородность, если не тучность. Девочку она назвала Лалитой. В Назарете к Заре отнеслись терпимо, и жизнь ее заметно наладилась, во всяком случае до сих пор так было. Но сейчас, после убийства богача Эпулона, она стала подумывать о том, чтобы снова куда-нибудь перебраться.

Свою историю она рассказала беззаботно и даже с вызовом, что только укрепило уважение, которое я к ней начал испытывать, но при этом я не забывал и о цели моего присутствия в доме Зары.

— Из поведанного тобой, о Зара, станом богине подобная, мне нетрудно заключить, что и тебя саму что-то связывало с богачом Эпулоном.

— Не стоит забывать, — ответила она, — что в таком маленьком городе все рано или поздно становится известно, и в первую очередь каждый шаг богачей, по этому ни для кого не секрет, что богачу Эпулону случалось посещать меня. Но это вовсе не означает, будто я знаю, кто его убил. Я никого не подозреваю, а следовательно, ни с кого и не снимаю своих подозрений, даже с плотника Иосифа.

— А сам Эпулон, с которым ты, выходит, довольно часто имела дело, не говорил ли незадолго до смерти чего-либо достойного упоминания? Не называл имени своего врага? Не делился тем, что его тревожит? Не намекал на внезапную перемену планов? Не сообщал о какой-нибудь неожиданной встрече либо ссоре?

— Слишком много вопросов, Помпоний, — засмеялась Зара-самаритянка, станом богине подобная.

— Я готов повторить их поочередно.

— Не стоит труда. Эпулон имел обыкновение делиться со мною своими тревогами, связанными и с делами и с людьми, потому я могу тебя заверить, что в последние дни никаких перемен не случилось.

— А что его обычно тревожило? Ведь, как я успел понять, дела его шли лучше некуда.

— Ив самом деле: богатства его росли день ото дня, и капризная Фортуна ни разу не отвернулась от него.

— А люди?

— Ни для кого не были тайной частые ссоры между Эпулоном и его сыном, юным Матфеем.

— Но ведь я чужестранец, и для меня здесь все является тайной. Скажи мне, о Зара, во всем богине подобная, какова же причина этих размолвок, если тебе она известна.

Тут в комнату вошли дети и сели за стол. Зара, стоявшая у очага, ответила, понизив голос:

— Матфей тратил много денег из семейной казны. Но он — единственный сын Эпулона, и потому отец никогда не упрекал его и не приказывал вести себя бережливее. Эпулон объяснял мотовство Матфея свойственными молодости безрассудством и легкомыслием и полагал, что сын тратит деньги в спорах об заклад, на одежду, благовония, лошадей и женщин.

— Пока не обнаружил, что это не так…

— Да.

— Совсем недавно я видел, как ловко Матфей скакал на прекрасном коне. Но, может быть, его не привлекают женщины? Может быть, он предпочитает мальчиков с круглыми ягодицами?

— Нет, юный Матфей никогда не был замечен в подобных грехах. Деньги, которые он тратил без всякой меры, шли, к сожалению, совсем на другие цели.

— А не могла бы ты сказать мне, что это за цели, если ты ставишь их ниже, чем упомянутый мною грех?

Зара, станом богине подобная, заговорила еще тише:

— В Иудее далеко не все одобрительно смотрят на владычество Рима. Одни ограничиваются тем, что высказывают свое недовольство вслух, другие…

— Юный Матфей примкнул к недовольным?

— Он называет их цель избавлением от захватившего страну врага. А Эпулон решительно осуждал любую форму неповиновения. Он считал, и не без оснований, что эта страна никогда не знала столь продолжительного периода мира, свободы и изобилия, как нынешний, и еще он говорил, что восстание против Рима неизбежно приведет нас к гибели.

— А каково твое мнение на сей счет?

— Мнение? Я не имею своего мнения. Для женщин вроде меня значение имеют лишь отношения с тем или иным человеком, и мы легко приспосабливаемся к любым обстоятельствам. Наш враг — это время, а против него особенно не побунтуешь.

И тут на ее прекрасное чело впервые наплыло мимолетное облачко. Однако она тотчас тряхнула своими чудесными волосами, звонко рассмеялась и закончила словами:

— Как знать, может, тебе и пригодится услышанное здесь, но будь осмотрителен и никому не открывай, откуда ты все это узнал. А вообще-то, если признаться по правде, я не привыкла прислушиваться к тому, что рассказывают мне мужчины.

— Я полагал, что умение слушать — не последняя часть твоего ремесла.

— Не знаю, не знаю, — ответила она. — Мужчины платят мне не за то, чтобы я их слушала, а за то, чтобы вдосталь наслушаться самих себя в присутствии терпеливого свидетеля. Мое дело — лишь притворяться, и даже не слишком старательно. Все остальное они делают сами. Наше ремесло — приносить утешение и успокоение, иными словами, оно не сильно отличается от того, что выпадает на долю священников. Но, разумеется, моих слов ты никогда не должен повторять. А теперь положим конец нашей бесплодной беседе и займемся делом куда более полезным. Ужин на столе.

Еда была восхитительной — и благодаря искусству, с каким ее приготовили, обилию специй, и благодаря обществу нашей гостеприимной хозяйки, веселой, разумной и изменчивой. Она рассказывала забавные истории, связанные с ее ремеслом, и сообщила, что она не просто знает, как доставить мужчине удовольствие, но также умеет читать и писать, петь и танцевать, и, чтобы показать это последнее умение, она, как только мы завершили пир, достала из сундука лиру, заиграла и очень мило исполнила начало танца семи покрывал, который очень известен и любим в этих землях. Дочка отбивала ритм на бубне, а маленький Иисус ударял в тамбурин. Когда же дело дошло до четвертого или пятого покрывала, Зара-самаритянка велела детям выйти во вдор и задать корма барашку. Как только они вышли, она заперла дверь на ключ, привела меня на ложе и, проявив большое искусство, утолила мои печали и утешила мои горести. После чего сказала: — Сон, который тебе приснился, растолковать несложно. Лиса и ворон — это твои познания и твои страсти; то, что сверху и внизу, до и после смерти, это я; а сыр — это сыр, и ничего больше. Остальное, если что-то еще осталось, нам не дано разгадать до тех пор, пока время не приведет к исполнению предреченного. Затем она покинула ложе, отворила дверь и впустила детей, которые как раз вернулись, накормив барашка. Будь на то моя воля, я бы ни за что не расстался с Зарой, но час был поздний, и я опасался, как бы Иосиф и Мария не начали тревожиться из-за слишком долгого отсутствия сына, поэтому я рассыпался в похвалах и благодарностях и пообещал непременно навестить Зару-самаритянку снова, как только позволят обстоятельства. После чего мы вышли на улицу и пустились в обратный путь.

Маленький Иисус падал с ног от усталости, однако пребывал в сильном возбуждении и потому вел себя оживленно и не умолкал ни на миг.

— Мне не подобает такое говорить, — вдруг признался он, когда мы уже вошли в город, — но по сравнению с моей матерью Зара и Лалита куда как веселее.

— В противном случае не нашлось бы охотников посещать лупанарии, — ответил я, желая несколько охладить его восторг. — Ты не должен позволять видимости обмануть тебя, как не должен идти на поводу у тщеславия и суетности. Испытанные нами только что удовольствия легковесны и быстротечны, а оказанные нам любезности не оставляют по себе прочного следа, поскольку являются частью ремесла блудницы. Лишь мудрость и добродетель надежны, и цена их со временем только растет. Никогда не забывай об этом. Однако же не стану отрицать, что мы очень даже недурно провели эти часы, как случается всегда, когда все вокруг направлено на то, чтобы ублажить наши чувства: и убранство, и пряности, и музыка, и фимиам…

Иисус чуть помолчал, а потом сказал:

— Знаешь, я думал-думал и решил, что, когда стану большим, женюсь на Лалите. Я знаю, что ее мать грешница, но ведь и сам я теперь сын преступника, поэтому вряд ли возникнут к тому какие-либо препоны. А еще мне хотелось бы поменять свое имя и зваться Фомой. Что ты на это скажешь, раббони?

— Скажу, что мысль твоя не кажется мне такой уж удачной. За ужином я заметил, как мать исподволь учила дочку хорошим манерам, из чего вывел, что она уже начала готовить девочку к тому, чтобы та пошла по ее стопам, едва достигнув зрелости, или даже раньше, если подвернется человек, готовый щедро заплатить за свою прихоть. И вообще, на твоем месте я бы не слишком беспокоился о том, что буду делать в будущем. Никто не знает, что уготовано нам судьбой, а кроме того, вы с ней оба еще совсем дети.

Иисус снова примолк, и оставшуюся часть пути мы прошли, не проронив ни слова, сосредоточив все свое внимание на неровностях дороги, потому что луны в небесах не было и нам приходилось одолевать лабиринты улиц при скупом свете звезд. Наконец впереди показался дом Иисуса. В дверях маячила женская фигура. Мария ждала сына, обеспокоенная нашим долгим отсутствием.

— Видишь? — спросил я мальчика совсем тихо. — Кто еще будет так тревожиться о тебе? Беги и успокой ее, будь поласковее и не вздумай делиться подробностями о наших похождениях.

 

Глава X

Я заснул мертвым сном, едва мое усталое тело рухнуло на грубое ложе в сарае у проклятой старухи, однако не один раз в течение ночи охватывало меня волнение, и я переживал новые и незабываемые катарсисы — большинство из них было связано с Зарой-самаритянкой, во всем подобной богине, включая сюда, между прочим, и то, что она не взяла с меня платы за свои услуги, ведь боги, поскольку им нет нужды думать о пропитании, в отношениях с человеческими существами руководствуются, как правило, исключительно велением сердца или вожделением или просто проявляют милосердие, не требуя в обмен никакого материального вознаграждения. Но после каждого приступа я внезапно просыпался, сам не знаю почему: то ли беспокоило бурление в животе, то ли мешал спать громкий шум, доносившийся с улицы, то ли давали о себе знать последствия утреннего сражения с проклятыми козами. Должен добавить, что, несмотря на то что козы так дурно обошлись со мной поначалу, потом они выказывали явную приязнь к моей персоне, что делало еще более мучительным контраст между миром сна и реальности. И тогда свет холодной логики помогал мне понять всю абсурдность моих чаяний и несбыточность моих надежд.

Я встал, как только Аврора поднялась со своего великолепного трона, встал с ломотой во всем теле, угнетенный духом и с затуманенным рассудком. Стараясь избежать встречи с гарпией, которая наверняка потребовала бы от меня либо платы за постой, либо работы вместо денег, я вышел на улицу и направился прямиком в Храм. Я собирался умолять Апия Пульхра дать мне денег, необходимых для того, чтобы поскорее покинуть этот город, где я лишь испытывал горести и пожинал разочарования и где меня не удерживали ни обязательства, ни привязанности. А поскольку я не получил от Иисуса условленного вознаграждения за помощь, мне никто не мог предъявить никаких претензий морального либо юридического свойства.

У ворот Храма я увидел стражников синедриона в сопровождении четырех легионеров, вооруженных так, словно они собирались вступить с кем-то в бой. Я спросил, что случилось, и один из них ответил:

— Клянусь Марсом! Наверное, ты, Помпоний, единственный, кто не знает о том, что произошло нынче ночью, либо ты находился в объятиях Морфея, либо еще в чьих-то объятиях, дающих усладу самым смелым желаниям.

Тут я вспомнил, что меня не раз будил какой-то шум, и сказал:

— Так расскажи наконец, что случилось.

А случилось следующее. Вскоре после заката солнца Апий Пульхр явился в харчевню, где накануне вечером ужинал в моей голодной компании. По недосмотру либо по причине излишней доверчивости трибуна сопровождал его всего один солдат, тот самый, уже знакомый мне, знаменосец. Когда они ночью, возвращаясь в Храм, пересекали площадь, их окружила группа людей, вооруженных серпами, мотыгами и тому подобными инструментами. С криками «Смерть Цезарю! Да здравствует Мессия!» они стали избивать и трибуна и знаменосца. Но продолжалось это недолго — нападавшие скрылись в кривых улочках, прилегающих к площади, продолжая выкрикивать те же слова. Жертвы нападения, отделавшись синяками и не получив серьезных увечий, добрались до Храма без новых неожиданностей.

Апия Пульхра я нашел в отведенных ему покоях встревоженным и разгневанным. По его твердому убеждению, случившееся накануне — лишь предвестие великой смуты, но при этом у синедриона недостанет собственных сил, чтобы подавить бунт, и поэтому его, Апия Пульхра, жизни грозит нешуточная опасность. Будь на то его воля, он без промедления вернулся бы в Кесарию, но не может покинуть Назарет, поскольку, выехав в чистое поле, легко попасть в западню, устроенную либо мятежниками, либо разбойниками, ведь по городу опять поползли слухи, будто ужасный Тео Балас рыщет где-то поблизости. Вдобавок ко всему, как считает Апий Пульхр, опрометчиво уезжать из Назарета, пока не оформлены бумаги — со всеми законными гарантиями — по тому самому земельному делу, которым он теперь занят. Вот почему он так сердит.

— Если бы мы хотя бы знали, о Помпоний, кто стоит во главе мятежников, то могли бы схватить его и казнить в назидание прочим. Так мы бы заранее погасили очаг восстания, прежде чем прольются реки крови. Но здесь никто ничего не знает, а если и знает, предпочитает помалкивать из страха мести либо из ненависти к римлянам. Незавидная ситуация, клянусь Геркулесом!

Я вспомнил рассказ Зары-самаритянки про юного Матфея и его предполагаемое участие в заговоре против римлян, но счел за лучшее не повторять ее слов трибуну, пока обстановка хоть немного не прояснится. По дороге в Храм я не углядел ничего из ряда вон выходящего ни в поведении, ни во внешнем облике горожан, а узнав о случившемся, подивился тому, как легко отделался Апий Пульхр, потому что нападавшим ничего не стоило похитить его либо даже убить, и тем не менее они ни того, ни другого не сделали. Кто знает, может, целью их было посеять в городе тревогу или спровоцировать ответные действия со стороны солдат, хотя я слишком плохо знаю эту страну, ее историю и особенности, чтобы определить подоплеку подобных поступков.

Размышляя над всеми этими вопросами, я направился к дому Иисуса с намерением сообщить ему о моем решении отказаться от дальнейшего расследования, прежде всего в связи с переменами, случившимися после ночного нападения на трибуна.

Когда я вошел, мальчик помогал отцу заканчивать работу над новым крестом. По лицу Иосифа было видно, что пренебрежительный отзыв Апия Пульхра оскорбил его гордость мастера, и он едва ли не всю ночь посвятил второму кресту. Я спросил, слышал ли он ночью шум и суматоху на улице, и он ответил, что нет. Тогда я рассказал ему все, что знаю, и он выразил сожаление по поводу полученных трибуном побоев и обещал молить Яхве о скорейшем его выздоровлении.

— Весьма странное отношение к тому, кто приговорил тебя к смертной казни, — воскликнул я.

Иосиф пожал плечами и сказал:

— Мы не должны отвечать злом на зло, вовсе наоборот: надо прощать врагов наших и любить их, как Господь любит нас самих.

— Клянусь Юпитером, кто бы ни вбил тебе в голову подобные мысли, откуда бы они ни явились, это неразумно. Если мы перестанем отличать врага от друга и плохого человека от хорошего, что станется с добродетелью и справедливостью?

Тупоумный плотник, никак не отреагировав по своему обычаю на мои доводы, снова занялся крестом, а я, признаюсь, сильно разгневался, ведь если не считать его сына, я был единственным человеком во всей империи, кто пытался хоть как-то помочь Иосифу. При виде моего неудовольствия Мария приблизилась к нам и проговорила с кротостью, соединявшей в себе любовь и страдание:

— Я уверена, Помпоний, что нынче ты еще не успел поесть. А я только что испекла хлеб, и мы сочтем за большую честь для себя, если ты согласишься разделить его с нами.

Поскольку я и впрямь был голоден, то решил повременить с жалобами и принял приглашение. Мария улыбнулась в ответ и послала Иисуса за кувшином молока в ближайшую лавку. Когда мальчик скрылся, она знаками велела мне следовать за ней. Мы очутились на заднем дворе, огороженном стеной. В самом центре находился колодец, а у стены помещались доски разных размеров, а также аккуратно сложенные поленья для очага. В хлеву уныло кричал осел. Мария присела на каменную скамью рядом с клумбой, где цвели ирисы и лилии, затем предложила сесть и мне тоже, сложила руки на коленях и сказала:

— Не гневайся на моего бедного мужа, Помпоний. Он плохо слышит, а если что и уловит, то разбирает не до конца. Эта беда случилась с ним отчасти из-за того, что вся жизнь его прошла под стук молотка и визг пилы, отчасти она объясняется тем, что он прожил долгую, полную превратностей жизнь, и некоторые из них можно назвать воистину неслыханными. Но он человек хороший и справедливый и благодарен тебе за помощь. Из-за своей глухоты он не слышал криков, нарушивших ночной покой города. А я слышала, и события минувшей ночи тревожат меня по многим причинам. Мир в нашей земле очень шаток. Как, впрочем, и в других землях, но здесь это особенно заметно. Всегда находились противники римского владычества, как раньше — Навуходоносора. Нынешние считают, что Ирод пляшет под дудку Августа, в чем они правы, и мечтают вновь обрести независимость, ту самую, о которой нам известно лишь из недостоверных преданий, и даже мечтают восстановить легендарную славу царя Соломона, его Храм и его копи. Но до сих пор не случилось ничего непоправимого: смутьянов мало, и у них нет средств. Однако все меняется. Ирод Антипа не похож на своего отца Ирода Великого — к тому я отнюдь не испытываю добрых чувств, хотя и нельзя не признать за ним как правителем известных достоинств. Он правил твердой рукой и ни перед чем не останавливался. Сын — полная ему противоположность: слабохарактерный, порочный и трусливый, он уверен, будто братья плетут заговор, стремясь отнять у него царство, а все интересы его сосредоточены на дворцовых интригах; он слушает одних только льстецов, доносчиков и шпионов, не брезгуя и убийствами. Страной же правят за его спиной продажные царедворцы, заботясь лишь о собственной выгоде. Они повышают подати и цены, бедных с каждым днем становится все больше, а недовольных уже целый легион. Это добрая почва для зерен бунта. Если он вспыхнет, придет помощь из других царств: всегда найдутся такие, кто готов нажиться на чужих неурядицах. А результат может быть только один: гибель еврейского народа. Как знать, возможно, страхи мои преувеличены. Я ведь всего лишь невежественная женщина и, вдобавок ко всему, раба Божия; но оставим это до более подходящего часа. Просто я принадлежу к этому народу и знаю, что думает этот народ. Мне приходится каждый день, кроме, разумеется, субботы, ходить на рынок, а также на реку — стирать белье, и там я слышу, что говорят вокруг. Те ведь не выходят из своих покоев — ни тетрарх, ни прокуратор Иудеи, ни первосвященник — и понятия не имеют, что у людей на уме. Дни напролет они проводят в термах, умащенные маслами, со своими наложницами.

— Разве у первосвященника тоже есть наложницы? — спросил я.

— Не знаю. Как не знаю, ни кто такая наложница, ни какой прок от нее в термах. Всегда полагала, будто это такая губка. Я только повторяю то, что слышала. Помыслы мои чисты. А пример этот я привела только ради того, чтобы показать, какая пропасть разделяет тех, кто правит, и тех, кто внизу. Прости, если я не сумела объяснить это лучше. В моей земле женщины не занимаются политикой. Юдифь, обезглавившая Олоферна, руководствовалась доводами разума… Кроме того, мне достаточно своих тревог. Я коснулась этой темы вовсе не для того, чтобы показать, как много знаю, и не для того, чтобы довести до римлянина сведения о планах моих соотечественников. Я тревожусь только о своем сыне, только о нем, и если сейчас высказала больше, чем за всю предыдущую жизнь, да к тому же язычнику и тайком от мужа, то лишь потому, что, как мне показалось, ты полюбил Иисуса, и он тоже почитает тебя и уважает.

— По правде говоря, — ответил я, — это не первый случай, когда ребенка наставляет человек, не принадлежащий ни к тому же народу, ни к той же вере, ни даже к тому же виду, ведь хорошо известно, что сам Ахилл обучался искусству охоты у кентавра Хирона, но я-то не ведаю, чем и как помочь твоему сыну.

— Прояви терпение, Помпоний, ведь Иисус хоть и мал, но очень смышленый, он все примечает. Не побоюсь даже сказать, что он наделен пророческим даром, но это касается лишь высокого. А вот о нашем мире он знает слишком мало. И любой способен повлиять на его мысли и поступки. У Иисуса есть двоюродный брат по имени Иоанн. Когда мы вернулись в Назарет после долгой отлучки, Иоанн принял Иисуса в свою ватагу, состоящую из подростков, почти детей, чутких, доверчивых и благочестивых. Но чересчур пылких. Теперь я опасаюсь, как бы они не вбили ему в голову вредных мыслей.

— Я видел Иоанна, — перебил я Марию. — Это настоящий дикарь.

— В том нет его вины. Он был зачат, когда родители уже были стары и едва ли не выжили из ума. Они не могли направить мальчика на верный путь. Он вечно бегал без присмотра да и одет был во что придется…

— А теперь связался со смутьянами.

Мария не подтвердила моей догадки, вместо этого она сорвала лилию и, словно забыв обо всем на свете, вдыхала резкий аромат цветка. Потом вновь заговорила, не отводя взгляда от белых лепестков:

— Но ведь и мы тоже не смогли дать Иисусу подобающего домашнего очага. Иосиф добр и снисходителен — быть может, даже слишком. Поверь, никто не стал бы терпеть того, с чем безропотно смирился он… Иисусу пошло бы на пользу, если бы он мог покинуть тот узкий круг, в котором мы обитаем, узнать людей, отличных от нас. Он рассказал мне, где вы были вчера, рассказал про девочку и ее барашка. И никогда я не видела его таким оживленным, почти счастливым. Мне известно… мне известно, что это за женщина… На рынке и у речки, где мы стираем белье, соседки судачат про подобные вещи. И даже в Храме, выходя после обряда жертвоприношения. Людям ведь нравится сплетничать, есть на то основания или нет. Я и сама в свое время стала жертвой наговоров. Иисусу приносит пользу твое общество. Ты мыслишь иначе, иначе смотришь на мир, на Вселенную, если можно это так назвать. Ты не скован нашим слишком суровым законом, нашими слишком жестокими мифами, ведь народ наш словно цепями прикован к вере в Бога и обречен на исчезновение.

Она вдруг прервала свою речь, уронила цветок, пригладила голубой хитон, потом раздавила ногой какую-то букашку и закончила словами: — Напрасно я столько всего наговорила. Мне суждена иная роль. Береги моего сына и никому, слышишь, никому не повторяй моего рассказа.

Мы вернулись в дом как раз в тот миг, когда пришел Иисус с кувшином молока. За завтраком он то и дело принимался расспрашивать меня о планах на нынешний день. А у меня никаких планов и в помине не было, но мне не хватило духу признаться, что я принял решение бросить это дело.

 

Глава XI

На улице, как и прежде, царило внешнее спокойствие, только в некоторых стратегически важных точках города можно было заметить кое-как вооруженных стражников. Но поскольку это не имело касательства к нашему расследованию, я счел за лучшее предоставить властям разбираться с мятежниками, а собственные силы сосредоточить на доказательстве невиновности упрямого плотника. И ради этого я решил во второй раз пройти по тому же кругу и начать с особы, чье мнение больше всего меня интересовало, но в чьем желании помочь нам я имел все основания сомневаться. То есть с вдовы богача Эпулона. На сей раз Фортуна улыбнулась нам, и, когда мы уже исчерпали изрядный отрезок пути, я увидел легионера-знаменосца — он шагал в толпе, неся на плече штандарт. Я строго-настрого приказал Иисусу помалкивать, сам же поспешил навстречу солдату и с преувеличенной радостью и заботой спросил, что делает он здесь в этот час один, к тому же со своим штандартом. Знаменосец ответил: минувшей ночью во время нападения, которому он подвергся, сопровождая Апия Пульхра, штандарт упал на землю и слегка погнулся, посему нынче чуть свет, лишь только Аврора взошла на свой сияющий трон, он понес штандарт в кузню, чтобы там его выправили. А теперь, когда дело сделано, возвращается в Храм, где расквартированы легионеры.

— Выходит, и мне и тебе, о храбрый воин, в равной мере повезло, — воскликнул я. — Апий Пульхр как раз ожидает тебя, чтобы поручить сопровождать меня, поскольку я должен выполнить важное задание, а так как мы встретились на полпути, тебе не придется идти в Храм и потом возвращаться назад, мне же — все это время тебя дожидаться. Возблагодарим же Минерву, с такой точностью рассчитавшую и совместившую наши с тобой маршруты.

Мы склонили головы в знак покорности непререкаемым замыслам богини и без лишних промедлений последовали дальше. Теперь у нас имелось ценное подкрепление в виде солдата с его штандартом.

Солдата этого звали Квадрат, был он высок ростом и дороден, каким и полагается быть тому, кто призван являть народу символ мощи и величия Рима. Прежде он принимал участие во многих кампаниях. По его словам, в молодости он сражался на стороне Помпея против Юлия Цезаря в решающей битве при Фарсале, где Помпей потерпел поражение. Затем сражался под началом божественного Августа в Кантабрии, где геройски получил несколько ран. Одна из них, нанесенная булавой астура, вполне могла оказаться смертельной, если бы не шлем, спасший Квадрата от гибели, но не от тяжелого увечья, в результате которого он сильно повредился рассудком. По этой причине, а также благодаря изрядному росту, он и был назначен знаменосцем и направлен в Иудею, где должность эта имеет огромную важность. И Квадрат очень ею гордился.

— Когда я иду, подняв вверх штандарт, — объяснял он нам, — весь народ трепещет и кланяется. Хотя не в прямом, признаюсь, смысле. А когда я провозглашаю священные буквы SPQR, ни одна женщина, независимо от возраста и расы, не способна устоять передо мной. Этим все сказано.

Я с великим старанием изображал интерес, изумление и восхищение и добился того, что, когда мы подходили к дому богача Эпулона, солдат буквально раздулся от важности, и ему уже начинало казаться, будто он возглавляет по меньшей мере триумфальный вход Сципиона в Рим, хотя на самом-то деле он просто шагал по пустой и пыльной дороге, а за ним следовали всего лишь мальчик и философ, оборванный и страдающий несварением желудка. Но поскольку показная пышность всегда производит впечатление на людей низкого звания и небогатого ума, то слуги, сбежавшись на мои крики, вместо того чтобы гнать нас взашей, отперли калитку и расступились перед нами с поклонами и всяческими знаками уважения, а потом препроводили прямиком к дверям господского дома. Тогда я велел солдату с Иисусом оставаться у крыльца и дальше за мной не идти. Иисус вздумал было противиться, но после того как я объяснил ему, что, если мне удастся увидеть вдову Эпулона, его присутствие рядом станет для меня не столько помощью, сколько помехой, он тотчас все понял и пообещал терпеливо ждать и не шалить.

Избавившись наконец от моих спутников, я по узкому проходу проследовал в атриум, или перистиль, в точности такой же, как в римских жилищах, за исключением того, что здесь не было статуй и мозаик, потому что они запрещены строгими предписаниями закона Моисея. Зато мебель была роскошной, прочной, удобной и пестрой, что, как правило, отвечает вкусам провинциальных богачей.

По прошествии весьма короткого времени из смежных покоев показалась вдова Эпулона в сопровождении дочери, прекрасной Береники, девы белорукой, а также рабыни. Все они были в траурном облачении. Лица женщин закрывали белые вуали, сквозь которые едва проступали бледные и печальные черты.

— Мне сообщили о твоем визите, Помпоний, — сказала вдова Эпулона вместо приветствия, — и я не могу и не желаю скрывать своего удивления перед таким поступком, ведь не далее как вчера и в твоем же присутствии я объявила о том, что не хочу, чтобы меня беспокоили, а я не привыкла видеть волю свою нарушенной, и уж тем более в моем собственном доме.

— И я не посмел бы нарушить твою волю, о почтенная и опечаленная госпожа, благородством богине подобная, если бы не важнейшая из причин. По моей свите ты можешь судить, что миссия эта носит отнюдь не частный характер. Но я сделаю все, дабы смягчить официальную строгость визита, проявив все возможное сострадание и уважение, которые я испытываю к тебе и ко всем, кто был близок к твоему супругу, чья душа теперь обрела покой в компании предков и прочих достойных людей — а может, и в аду либо в каком-то другом месте, куда после смерти отправляются иудеи.

И сказала вдова:

— А не можешь ли ты сообщить о цели твоего вторжения, избавив нас от столь пышных предисловий?

— Могу, разумеется, — ответил я. — И сейчас изложу тебе все в краткой и ясной форме, как мне привычно, хотя порой в присутствии чужих ушей я вынужден прибегать к докучливым кружениям вокруг да около.

Она тотчас уловила мой намек, жестом приказала удалиться прекрасной Беренике, деве с бледным челом, и служанке, а затем отвела меня в другой конец перистиля, где уселась в красивое кресло со скамеечкой у подножия. Я же сел на стоявший рядом стул, а затем сказал:

— Смею полагать, что ты, о проницательнейшая из женщин, уже знаешь о прискорбных событиях минувшей ночи.

— До ушей моих дошли пересуды рабов о случившемся, но думы мои заняты совсем другими заботами.

— Что естественно. Но я не стал бы упоминать об этом зауряднейшем происшествии, если бы оно не задевало доброго имени твоего сына Матфея, отвагой подобного славному и благородному Диомеду. Поскольку надо тебе знать, что Апий Пульхр, римский трибун и жертва злосчастного нападения, совершенного минувшей ночью, поручил мне установить, нет ли какой-нибудь связи между этой бунтарской выходкой и смертью Эпулона, мужа безупречного и благочестивого. Цепочкой в этой связи, по моему разумению, никак не может быть Матфей, юноша отважный в бою, но не лишним будет исключить любое подозрение относительно его поступков. Что в огромной мере помогло бы найти и наказать настоящих зачинщиков злодеяния. Вне всякого сомнения, Матфей провел эту ночь дома…

И ответила вдова:

— Я этого не знаю. Матфей — взрослый мужчина и может уходить и возвращаться, когда ему заблагорассудится, не давая объяснений ни матери, ни кому бы то ни было другому. Но на твои намеки могу ответить, что сын мой Матфей не совершил ничего дурного. Матфей никогда не нарушит закон. Ни закон Моисея, ни римский. Скажу тебе больше: ни один закон не нарушается обитателями этого дома. Но если бы Матфей и сделал нечто подобное, судить его надлежит синедриону, а не римским властям.

— Да, если только он не совершил серьезного преступления против этих самых властей в лице их представителей, тогда… Но оставим это. Как ты сама сказала, Матфей никогда не пойдет на такое, несмотря на свою вспыльчивость и отвагу, достойные величайшего из героев… Мало того, наверняка таким он был уже в младенчестве, когда ты окружала его нежной материнской заботой.

Благородная вдова Эпулона вдруг поднялась с кресла, сделала несколько шагов в сторону имплювия, быстро вернулась назад и произнесла:

— Увы, не мне довелось растить Матфея. Ребенком он был отправлен учиться в Грецию. Отец пожелал дать ему хорошее образование.

— Да, конечно, в благородных семействах принято посылать старшего сына учиться в Афины. Или куда-нибудь еще, поскольку, как хорошо известно, Афины нынче уже не те, какими были в славные времена Перикла. Нынче наставники, вместо того чтобы вдалбливать знания, норовят совратить своих учеников… Рискну предположить, что Матфея послали в Фивы, город культурный и добропорядочный. А там он наверняка черпал знания у фракийца Фабулона, ни в чем не уступающего Сократу.

— Да, именно он и был его наставником.

— Но такого человека, о госпожа, не существует на свете, я только что выдумал его.

Вдова приподняла с лица покрывало и вонзила в меня глаза, вспыхнувшие ярким пламенем на красивом и довольно молодом лице. Не дав ей времени на ответ, я добавил:

— Ведь юный Матфей — не твой сын, не правда ли?

— Откуда ты знаешь?

— Я пришел к этому выводу методом индукции. А также благодаря занятиям физиогномикой.

Она долго молчала, размышляя, по всей видимости, над тем, каким должен быть ее следующий шаг: приказать вытолкать меня взашей или попытаться найти со мной общий язык. Наконец она сказала:

— На самом деле нет никаких оснований скрывать правду, когда она не позорна, и если до сих пор мы ее скрывали, то лишь ради того, чтобы защитить нашу семейную жизнь от досужего любопытства посторонних. В действительности юный Матфей — сын моего покойного мужа от предыдущего брака. А вот Береника, дева румяноланитная, — моя дочь. Знай же, что родилась я в Халебе, в еврейской семье, честной и богобоязненной. Я вышла замуж и родила дочь, которой дали имя Береника. Вскоре мужу моему пришлось уехать, но по пути он попал в руки к ужасному разбойнику по имени Тео Балас и был убит. Я взяла дочь и вернулась в родительский дом. Однажды нам нанес визит богач Эпулон, которого в наш город привели какие-то дела. Незадолго до того умерла его жена, оставив ему малолетнего сына, и я приглянулась Эпулону. Состоялась помолвка, и вскорости мы обосновались в Назарете.

— Печально слышать, что столь молодая и добродетельная женщина успела овдоветь дважды, — молвил я. — Можно подумать, что какой-то сластолюбивый бог прельстился твоей красотой и всеми силами старается не допустить, чтобы смертный…

— То, что ты сейчас произнес, о Помпоний, глупо и жестоко, — с надменным видом перебила меня прекрасная вдова. — Боюсь, что я уделила тебе куда больше времени, чем того требует закон гостеприимства. Прошу тебя покинуть мой дом и забрать с собой тех, кто явился с тобой, кем бы они ни были.

 

Глава XII

Квадрат находился там же, где я его оставил, и был занят оживленной беседой со служанкой, которой рассказывал потешные истории из своей военной жизни, пока та тряпкой до блеска начищала орла и фасции на штандарте. Они были так поглощены своими занятиями, что при моем появлении даже не подумали их прервать. А вот Иисуса я нигде не увидел. Я стал было расспрашивать о нем, но Квадрат со всей решительностью заявил, что приглядывать за детьми не входит в обязанности воина, закаленного в боях.

— Пожалуй, ты и прав, — согласился я, — но только учти: если с ним что-нибудь случилось, ты ответишь за это своей тупой башкой.

Я вышел в сад, прикинув, что, скорее всего, Иисус предпочел побегать на свежем воздухе, а не слушать бахвальство легионера, но сколько ни искал, не нашел его, и никто не мог мне объяснить, куда он подевался. Слегка обеспокоенный, я снова вошел в дом. Знаменосец продолжал охмурять служанку своим неуемным красноречием. Я проследовал в крытую галерею и там неожиданно столкнулся с красавцем Филиппом, который, одарив меня одной из самых медовых своих улыбок, сказал:

— Мой дорогой физиологический друг, никто не потрудился известить меня о твоем визите, в противном случае я бы немедленно явился, чтобы поприветствовать тебя и предложить свои услуги. Но, возможно, я еще окажусь тебе полезен, ведь ты, как я догадываюсь, что-то ищешь.

— Мне бы и самому хотелось узнать, Филипп, что именно я ищу. Хотя в данный момент я разыскиваю мальчика, в компании которого ты не раз меня видел. Недавно я оставил его у порога, а теперь нигде не могу отыскать.

— Не тревожься, ничего плохого с ним не случилось. Чуть позже мы вернемся к разговору о его местонахождении. А прежде позволь предложить тебе прохладу моей комнаты как знак дружеского расположения, ведь именно так поступил Алкиной, муж многоразумный, когда славный Одиссей, выброшенный на берег нагим и изнуренным, был найден Навсикаей, и так далее и так далее.

И не дав мне времени прервать его болтовню, он взял меня за руку и мягко повел в одну из комнат, дверь которой выходила в перистиль. Внутри царили свежесть и чистота, словно жара и пыль не смели переступить этот порог. Вдобавок ко всему вокруг все дышало неведомым изысканным ароматом, будоражащим чувства. В углу располагался крошечный алтарь со статуей Минервы тонкой работы, из пестрого мрамора. Все прочие предметы отличались роскошью и великолепием. Филипп, увидев мое изумление, улыбнулся и сказал: — Пусть тебя не удивляет, о Помпоний, подобная роскошь в жилище того, кто является всего лишь слугой. Я люблю красоту, а поскольку не обременен семьей и не имею пороков, денег у меня достаточно. Я скопил небольшое состояние и не таю его, как это делают евреи, среди которых показная роскошь и хвастовство почитаются за большой недостаток. Садись и наслаждайся чудесными удобствами, выпей также нектара — он освежит твое тело и смягчит душевные печали.

С этими словами он поднес мне хрустальный бокал, наполненный бесцветной жидкостью, с кружком лимона в виде украшения. Питье оказалось легким на вкус, но возбуждало и пьянило. После того как я сделал несколько глотков и выразил свою благодарность, Филипп вдруг напустил на себя вид серьезный и озабоченный.

— Я не знал, о Помпоний, что накануне ты посетил некий дом на окраине Назарета. Мне стало о том известно не благодаря опрометчивой разговорчивости его дивнокосой хозяйки, но в результате моих собственных расследований, потому что и я был там по причинам, которые тебе, наверно, будет немаловажно узнать.

Он оторвал несколько виноградин от кисти и положил себе в рот, потом продолжил свою речь:

— Эпулон, как всякий человек, наделенный благоразумием и богатством, предусмотрел столь неизбежное событие, как собственная смерть, и оставил распоряжение о кое-какие мерах, которые должны осуществиться, когда его не будет среди живых. В ряду этих мер есть и такие, что касаются женщины, с который ты вчера свел знакомство.

Услышав это, я тотчас вспомнил, как Зара-самаритянка вскользь упомянула о возможной перемене в своей судьбе в связи со смертью покровителя. Я спросил у Филиппа, имеет ли ее обмолвка какое-то отношение к тому, что он сообщил, и он ответил:

— Об этом тебе следует расспросить ее саму. Кроме того, не в моих силах заставить кого-то принять то или иное решение. Самое большее, на что я способен, это дать совет, как поступить с наибольшей для себя выгодой либо, в зависимости от обстоятельств, с наименьшим вредом.

— Твои объяснения ставят передо мной больше загадок, чем что-либо разъясняют. Прошу тебя, Филипп, излагай свои мысли проще.

Прекрасный эфеб взглянул на меня с любезностью, не лишенной иронии, и сказал:

— Не годится философу так бездумно покоряться воле страстей. Не стану отрицать, что и страсти порой превращаются в метод познания, но надо уметь подчинять их разуму. Особенно в делах подобного рода. Под стремительными водами реки нередко таится илистое дно.

— Я привык к водам, зловонным в буквальном смысле этого слова, и, зная, какое действие они производят, позволю себе усомниться, чтобы в смысле метафизическом они были опаснее. В любом случае я благодарю тебя за предупреждение и приму его к сведению. Только хотел бы, с твоего позволения, задать еще один вопрос. Скажи, ты проявляешь внимание к тому, что со мной происходит, по причинам филантропическим либо иного порядка?

— Я всего лишь бедный чужестранец, о Помпоний, и вдвойне чужой в этих землях, где все твердят о том, что они народ, избранный Богом. Поэтому само мое положение заставляет сочувствовать твоей судьбе, хотя, замечу, и не до такой степени, чтобы брать на себя ответственность за нее. Однако, когда эта история придет к своему завершению, я открою тебе секрет, который прояснит основания моих поступков. А сейчас ступай. Твой юный друг, должно быть, ищет тебя, да и времени у вас остается не так уж и много.

И с этими словами таинственный эфеб принялся поправлять свои золотистые локоны перед зеркалом, а я покинул его покои и вышел в перистиль, где тотчас увидел Иисуса, который кинулся ко мне со словами:

— Где ты был? Я давно ищу тебя.

— Несносный мальчишка! Я трудился, чтобы продвинуться в порученном тобою деле. Но объясни, что случилось?

— Обо всем расскажу тебе, когда мы покинем этот дом.

— Ладно.

В прихожей мы увидели спящего Квадрата. Судя по всему, ухаживания его не увенчались успехом. Мы не стали нарушать его громоподобный сон и вышли, никого больше не встретив. Когда мы удалились на некоторое расстояние, Иисус сказал:

— Не сердись, раббони, но пока ты беседовал с родичами Эпулона, а Квадрат болтал со служанкой, я попытался проникнуть в помещение, где произошло убийство.

— Клянусь Геркулесом! Ты так же упрям, как неосторожен! Один раз ты уже пытался проделать это, и в наказание тебя могли забить до смерти. Надеюсь, сегодня тебе повезло больше.

— В какой-то мере, кажется, да, — сказал Иисус. — Окно и вправду слишком узкое, чтобы в него мог пролезть человек, пусть даже ребенок. Но не это главное. Куда важнее другое. Разглядывая окно с внешней стороны, я услышал крики и спрятался за кустами. Из своего укрытия я увидал, как появились Матфей и Береника, которые громко и яростно спорили. Поначалу мне не удавалось понять, о чем идет речь. Оба были сильно раздражены и говорили быстро, я же трясся от страха, как бы меня снова не обнаружили. Однако какое-то время спустя я разобрал слова, произнесенные Матфеем: «Нет, нет!» Именно так он и сказал, раббони: «Нет, нет!» А потом добавил: «Я не позволю, чтобы что-то встало на пути моих истинных чувств. Мне нет дела ни до закона, ни до чести. Пусть даже я потеряю наследство и буду отвергнут моей семьей и моим народом. Моя любовь сильнее, чем все грядущие невзгоды». Казалось, он чем-то очень сильно огорчен.

— А белорукая Береника? Что она на это ответила?

— Я почти ничего не расслышал, потому что она говорила очень тихо и речь ее то и дело прерывалась рыданиями. Но кое-что все-таки разобрал. Она сказала: «Я не могу этого допустить. Какое безумие! Ты мой брат». А потом они удалились, и больше я ничего не слышал.

— Надо же! Слишком похоже на размолвку влюбленных.

— Но ведь это было бы гнусностью, правда, раббони?

— Да, если бы они и вправду были братом и сестрой, но Матфей и Береника, как я только что узнал, кровными узами не связаны.

И я немедленно пересказал ему свою беседу с вдовой Эпулона. Когда я закончил, Иисус сказал:

— По правде говоря, меня нимало не удивляет, что вдова разгневалась на тебя. Как ты мог сказать ей столь обидные слова? Кроме того, ты не веришь в богов, а следовательно, не веришь и в их козни и проклятия.

— Да, разумеется, я не верю, но люди-то верят, и мне было интересно увидеть, как она поведет себя в ответ. Благодаря моей ловкой стратегии постепенно и проясняются фрагменты этой загадки. А тебя я должен сурово побранить за то, что ты подслушал разговор, к участию в котором не был приглашен, хотя полученные сведения могут нам очень даже пригодиться. Но, послушай, ты так строго соблюдаешь закон Моисея и установления книги Левит — и в то же время шпионишь.

— Не ругай меня, раббони, я вовсе не собирался ни за кем шпионить. Кроме того, ведь Яхве сам же первый и шпионит за всеми, иначе откуда бы ему знать о любых наших поступках и помыслах?

— Яхве ничего ни о ком не знает, а ты проклятый софист, — разозлился я. — Однако время не терпит, и если вернулся гонец, которого Апий Пульхр послал в Иерусалим, у трибуна не найдется повода снова отсрочить казнь твоего отца.

Иисус пожал плечами и заявил:

— Как раз это меня меньше всего тревожит. Я крепко верю в то, что ты сумеешь добиться новой отсрочки. Никто не в силах устоять перед твоим красноречием.

— Как и перед твоим. Но никогда не злоупотребляй лестью. Это столь сильное средство, что тот, кто к нему прибегает, вскорости забывает о прочих, и потом, когда лесть свою действенность теряет, наступает катастрофа.

Вопреки этому мудрому рассуждению, как только мы вернулись в город, я оставил Иисуса в толпе, собравшейся перед Храмом, а сам отправился на поиски Апия Пульхра. От жертвенника шел восхитительный запах жареного мяса. Трибун находился во дворе Храма. Он дремал в тени смоковницы. Услышав гулкий стук моих шагов по булыжникам, он открыл глаза. Я поинтересовался его здоровьем и делами, и тотчас лицо трибуна исказилось от гнева.

— О Помпоний, опять судьба препятствует исполнению задуманного мною. Гонец, посланный за деньгами, вернулся с тем, что требовалось, и к этому часу плотник, должно быть, уже успел изготовить новый крест. Казалось бы, ничто не мешает мне уладить наконец это дело, проследить за казнью Иосифа, а затем вернуться, демоны меня раздери, в Кесарию. Но можно подумать, что кто-то из богов забавляется, ставя препоны на моем пути… Представь себе, Помпоний, возникло новое осложнение. Нынче утром стража синедриона схватила двух зачинщиков беспорядков. Пару юнцов, у которых еще не пробился пушок на подбородке. Оба, понятное дело, отвергают все обвинения, что, на мой взгляд, как раз и является верным доказательством их вины. Поэтому я велел без лишних проволочек отрубить им головы. Чересчур суровая мера, согласен. В последний миг я хотел даже изменить приговор, показав одновременно и силу власти и ее милосердие. Лучшее, что можно тут придумать, это послать распоясавшихся мальчишек на галеры — лет эдак на десять-пятнадцать. Сразу отобьет охоту безобразничать, к тому же благодаря телесным упражнениям и морскому воздуху у них окрепнут мускулы… Во всяком случае это помогает вправить мозги. Однако синедрион вознамерился устроить показательное действо, для чего требуется изготовить еще пару крестов. По их мнению, три креста на вершине холма будут выглядеть превосходно. Будь на то моя воля, я бы послал их куда подальше, но не могу портить отношения с первосвященником, пока не оформлена по всем правилам покупка земель. Эти евреи очень придирчивы во всем, что касается законов и всякого рода договоров. В итоге — новая отсрочка. Уже вторая, и у меня появилось не слишком приятное ощущение, что это начинает выглядеть просто смешно. Да и тебе тоже, Помпоний, я могу теперь только посочувствовать.

— Не стоит того. В этом городе немало занятного…

— Еще бы, как мне уже сообщили, ты повадился ходить к местной блуднице. И к вдове Эпулона. Так вот, послушай, если тебя угораздит впутаться в неприятности из-за своей похотливости, не жди от меня помощи. С меня хватит и забот служебных.

Потом он хитро улыбнулся и добавил веселым тоном:

— Коль скоро ты завел столько друзей среди местной фауны, тебе наверняка будет небезразлично узнать, что один из арестованных мальчишек — родственник Иосифа, кроткого убийцы, и твоего неразлучного спутника Иисуса. Это отпетый негодяй по имени Иоанн, сын Захарии. А второй — некий Иуда, о котором в здешних местах никто до сих пор не слышал. По всей видимости, Иуда — подстрекатель, засланный сюда иерусалимскими зилотами. Ладно, кем бы они там ни были, скоро не будут уже никем.

Иисус ждал на улице. Увидев меня, он сразу спросил, удалось ли мне добиться новой отсрочки.

— Да, удалось, — ответил я, — но повод для нее трудно назвать счастливым.

Я поведал об аресте его двоюродного брата Иоанна, а также о том наказании, которое ему придется понести в самом ближайшем времени, и он заплакал. Я старался утешить мальчика, но нелегко сделать это, если человек знает, что двух членов его семьи ждет неминуемая позорная смерть.

— Не отчаивайся, — сказал я, — время работает на нас.

— Что правда то правда, время действительно работает на нас, — ответил Иисус, — но вот все остальное…

Мы отошли чуть в сторону от толпы, которая собралась на площади в ожидании объявления приговоров, и, поглощенные невеселой беседой, не сразу заметили, что за нами украдкой последовал весьма необычный тип и, встав рядом и желая привлечь наше внимание, выкинул вперед изуродованную кисть тощей руки. Я в гневе отмахнулся, давая понять, чтобы он отвязался, на что калека сказал:

— Разве ты не помнишь меня, Помпоний? Я нищий Лазарь. Мы виделись с тобой не далее как вчера, а мой облик не из тех, что легко забываются.

— О Лазарь, да пристыдят тебя боги, неужто мало тебе тех денег, что ты коварно выманил у нас накануне?

— Это было вчера, и заплатили вы мне в обмен на кое-какие полезные сведения. Сегодня у меня имеются новые.

— Кошель пуст.

— Что-нибудь да найдется, если вы подумаете не только о моей скромной особе, но вспомните и о двух милых и беззащитных женщинах, — сказал он, кривя рот в ужасной гримасе и подмигивая.

— Ты имеешь в виду?..

— Молчи и не произноси вслух запретных имен. А теперь погляди, не найдется ли у тебя восьми сестерциев.

— Два.

— Четыре?

— Два или ничего.

— В прошлый раз вы дали мне больше.

— Да, но теперь вспыхнула междоусобица, и рынок рухнул.

Нищий Лазарь не стал больше спорить. Спрятал монеты, полученные от Иисуса, и сказал:

— Две женщины, чьих имен ни я, ни вы не знаем, находятся в опасности. Есть время жить и время умирать, и теперь наступило это последнее.

— Если сведения твои надежны, почему ты не известишь стражников синедриона?

— Стража начинает действовать, когда ей приказывают действовать. Если ей не приказывают действовать, она и не действует. Суета сует — все суета… И на этом я удаляюсь. Мне не подобает находиться в компании чужестранцев. Люди очень ревниво относятся к собственным нищим. — И он ушел, опираясь на гнилую палку, которая заменяла ему костыль.

Иисус спросил:

— Что мы будем делать?

— Надо бежать на помощь Заре-самаритянке и ее дочке. Но сперва я пойду поговорю с Апием Пульхром и попрошу у него несколько солдат нам в помощь.

— Кажется, это не понадобится, — сказал Иисус, — вон идет Квадрат.

Тучный легионер шагал вниз по улице, подняв вверх свой штандарт. При виде нас он направился прямиком ко мне и заявил в гневе:

— Ну и сволочь же ты, Помпоний. Если бы меня не разбудил грек-содомит по имени Филипп, я до сих пор храпел бы в доме покойного Эпулона. Трибун разорвет меня на части.

— Не бойся, Квадрат, я только что разговаривал с Апием Пульхром и так расхваливал находчивость и бесстрашие, которые ты проявил при выполнении порученного нам задания, что он без малейших колебаний решил послать тебя на новое дело, еще более опасное, но и более почетное. Следуй за нами и приготовься к бою за честь Рима.

Произнося эти слова, я старался прикрыть своим хитоном маленького Иисуса, чье лицо выражало крайнее неодобрение, — ему явно не нравились мои выдумки. К счастью, легионер все внимание сосредоточил на моей речи, по завершении которой заявил:

— Если мне предстоит участвовать в бою, как ты говоришь, Помпоний, я должен отправиться за остальным снаряжением, чтобы выглядеть, как подобает солдату, когда он отправляется в поход, то есть за мечом, или gladius, кинжалом, или pugio, а также копьем, пикой, щитом, пилой, корзиной, мотыгой, топором, ремнем, серпом, цепью и провизией на три дня.

— Ничего из этого тебе не понадобится. Наш путь лежит совсем недалеко, и твоей храбрости и боевой славы хватит для того, чтобы обратить в бегство целое войско, хотя, по правде сказать, делать этого не придется. К тому же мы не должны терять ни секунды на пустую болтовню.

Мы почти бегом двинулись в сторону дома Зары-самаритянки. Впереди шагал Квадрат, и его внушительный вид, а также бряцанье множества железных пластинок на доспехах заставляли народ расступаться со смесью страха и удивления. Из-за своего высокого роста он часто задевал украшающими шлем перьями открытые ставни, а однажды даже зацепил навес фруктовой лавки. Кроме этих мелких неприятностей, наш бег не раз прерывался по моей вине, ибо из-за полуденного зноя, когда солнце стоит в зените, а также неполадок в моем организме я задыхался, спотыкался и трижды падал на землю. Когда такое случалось, Иисус тянул меня за рукав либо за край одежды, понуждая встать и продолжить путь.

— Подожди, вот вырастешь, тогда сам узнаешь, чего стоит подниматься вверх по крутой дороге, если тебе не дают передышки.

 

Глава XIII

Несмотря на задержки и всякого рода досадные происшествия, вскоре мы увидели вдали нужный нам дом, потому что здесь, как я уже успел сказать, расстояния невелики. Издали мы не заметили ничего необычного, если не считать полной тишины и растворенной настежь двери. Я несколько раз громко крикнул и, не получив ответа, приказал Квадрату обнажить меч и идти первым, чтобы произвести разведку. Выставив вперед оружие и штандарт, отважный легионер перешагнул порог, но тотчас снова показался снаружи.

— Там никого нет, то есть никого живого, — промолвил он. — Но все указывает на то, что только что разыгрались кровавые события.

Я велел Иисусу оставаться на месте, а сам поспешил в дом, чтобы посмотреть, что же там произошло. Сперва мне ничего не удавалось разглядеть. Затем, когда глаза мои привыкли к темноте и картина открылась передо мной во всех подробностях, я рухнул на пол без чувств. А придя в себя, обнаружил Иисуса, стоящего рядом со мной на коленях. От страха его колотила крупная дрожь. Квадрат же пытался прикрыть куском полотна два окровавленных тела. С большим трудом я поборол охватившее меня смятение и постарался взять себя в руки, потом велел Иисусу выйти на улицу, что он и сделал без малейшего сопротивления. Затем я осмотрелся кругом, пытаясь восстановить ход событий.

На полу, рядом с дверью, валялся ключ, но дверь, по всем признакам, взломана не была. Скорее всего, тот, кто совершил злодеяние, постучал, и Зара-самаритянка сама впустила пришельца — может, она знала его, а может, и нет, поскольку женщины ее ремесла должны отворять дверь всякому гостю. В тот же миг убийца резко, что есть силы, толкнул дверь, отчего ключ выпал из замочной скважины или из руки женщины. Оказавшись внутри, убийца сделал свое злое дело быстро и без колебаний — во всяком случае редкие следы борьбы обнаружились лишь у самого порога. Если Зара и кричала, то никто ее не услышал из-за расстояния, отделяющего этот дом от первых городских улиц. Но даже если бы кто-нибудь и услышал крики, то, поняв, откуда они доносятся, объяснил бы их устроенной там вакханалией и не придал бы им значения. Должно быть, вопли матери разбудили Лалиту, и злодей, заметив присутствие девочки, убил также ее, чтобы она потом его не опознала, или просто потому, что уже не мог унять свое смертоносное буйство.

Осмотрев комнату самым внимательным образом и заметив, что Квадрат тоже рыскает по всем углам, я спросил, не нашел ли он чего-нибудь важного.

— Нет, — ответил он. — По правде сказать, я делаю это, чтобы выполнить свой солдатский долг, хотя сразу видно, что здесь нам поживиться особенно нечем. Если и имелось что-либо ценное, тот, кто убил их, все прихватил с собой. Подобного рода женщины обычно бывают очень алчными и получают богатые подарки, порой не брезгуя и вымогательством. Но долго в их руках такие дары не удерживаются, потому как слишком опасны для дарителя, и ценности тем или иным путем — по-хорошему либо насильно — возвращаются обратно к нему же.

— А знал ли ты эту женщину, Квадрат?

— Только понаслышке. Когда судьба заносит солдата в какой-нибудь город или поселок, он перво-наперво узнает, водятся ли тут блудницы. Мне сразу же рассказали про эту, но плата за ее услуги слишком высока для тощего кошелька легионера. А так как выбора не было, мне пришлось дрочить за чтением «Галльской войны» Цезаря.

— Зато мне довелось иметь с нею дело. И скажу тебе, что красотой и нравом она была богиней среди богинь, — сказал я. — По ее словам, она имела обычай переезжать с места на место, и довольно часто. Но в этом городе почему-то задержалась. А может, была какая-то важная причина, заставившая ее прожить здесь дольше, чем следовало. Бедная женщина.

— Не горюй, Помпоний. Гетеры, как правило, именно так и кончают свою жизнь. Им приходится иметь дело со многими мужчинами, и по прошествии времени в голове у них скапливается много секретов. В моей родной деревне, к примеру сказать, их убивают, чтобы они не слишком жирели. Хотя, вполне вероятно, тут побывал разбойник или простой бродяга. В любом случае нам лучше побыстрее унести отсюда ноги. Кровь совсем свежая, тот, кто это сделал, скорее всего, еще слоняется где-то поблизости, и, если ему вздумается вернуться и напасть на нас, я бы предпочел находиться снаружи. Если он будет один, справиться с ним нетрудно. Если их несколько, лучше вести бой в открытом поле, где мы сможем развернуться в боевом порядке. Я встану в центре, а ты выберешь для себя правое либо левое крыло.

— Прежде мы должны предать тела огню. Или похоронить. Немилосердно оставлять их на съедение зверям.

— У нас нет времени на то, чтобы разжигать костер, и нечем выкопать могилу. Давай вернемся в город, Помпоний. Здесь нам делать уже нечего. Доложим о случившемся трибуну и синедриону, а уж они позаботятся о погребении.

Признав его правоту, но также чтобы не оставлять Иисуса и дальше одного, я сделал так, как советовал Квадрат. Иисус дожидался нас на лугу. Я прикрыл за собой дверь, и мы печально пустились в обратный путь.

Когда мы добрались до города, уже смеркалось. Квадрат отправился к своим, а я решил проводить Иисуса до дома. Мария стояла у порога, она поспешно впустила нас внутрь и заперла дверь. За семейным столом сидели Иосиф и незнакомые мне старик со старухой. Старик что-то пылко вещал, а его жена кивала, выражая тем самым скорее свою преданность, нежели согласие с его доводами. Едва мы вошли, старик замолчал и недоверчиво уставился в мою сторону. Иосиф знаком показал, что тот может продолжать, но он, пожав плечами, заявил, что сказал уже все, что хотел. Я направился в угол, а Иисус, пристроившись рядом, прошептал мне на ухо:

— Это мои дядя и тетя, Захария из Авиевой чреды и Елисавета, родители Иоанна, которого ты уже знаешь. Когда-то давно Захария на время потерял дар речи. Потом Яхве вернул ему голос — уста его открылись, и теперь он говорит без умолку. Елисавета заботилась о моей матери во время ее беременности.

В этот миг я услышал слова Иосифа, отмеченные присущим ему благоразумием:

— Первосвященник не давал нам позволения протестовать. Нас приучили повиноваться закону, и уже слишком поздно поворачивать в другую сторону.

— Повиноваться закону — это одно, — возразил Захария, — а вот покорно терпеть несправедливость — совсем иное дело. Моисей дал нам свои законы, но он же показал пример, взбунтовавшись против несправедливостей, чинимых фараоном, и повел Божий народ на завоевание земли обетованной. Моисей учил, что мы должны быть не народом рабов, но народом воинственным и гордым.

Иосиф положил руки на стол и принялся их рассматривать. Потом размеренно и твердо изрек:

— Мне удивительно слышать такие слова из твоих уст, Захария. Гордыня и война! Это и были наши главные грехи! Гордыня ослепляла нас и вела к войне. Мы поставили гордыню превыше благоразумия, мы верили в свое превосходство и пролили невинную кровь. К чему привела нас наша гордость? А наша воинственность? К страданиям, рассеянию и унижению. Нет, хватит. Разве не сказал пророк: «Не возопиет и не возвысит голоса Своего и не даст услышать его на улицах»?

Тут я обнаружил, что Иисуса рядом со мной уже нет. Я взглянул на Марию, и она легким кивком указала в сторону внутреннего двора. Я вышел туда и увидел, что он сидит на скамье, болтая ногами, и глядит в усеянное звездами небо. Он безутешно плакал.

— Не плачь, — сказал я ему, усаживаясь рядом. — Мужчинам не подобает плакать. И знаешь почему? Потому что это признак слабости, слабость же притягивает либо насилие, либо жалость, а ведь и того и другого лучше избегать.

Он вытер слезы, а я продолжил свои наставления:

— Вспомни, я предупреждал тебя в свое время, что ты не должен обольщаться — такие женщины не для нас. Однако я понимаю твою боль и как никто другой разделяю ее, поскольку, вопреки всему, что сам сейчас говорил, тоже поддался чарам этой милой и несчастной женщины. Только представь себе, если бы наши с тобой желания исполнились, я мог бы стать твоим тестем. Но судьба распорядилась иначе, и течение наших жизней пошло иным руслом… А разве дано человеку противиться велению судьбы?

— Значит, все, что происходит на свете, происходит по воле Божией, раббони?

— Поверь, не знаю. Но если это и так, мы должны простить его, потому как Бог или, если угодно, боги Олимпа не ведают, какое горе приносит утрата тех, кого любишь, и поэтому боги хуже нас.

Иисус внимательно посмотрел на меня и воскликнул:

— А разве то, что ты говоришь, не богохульство?

— Еще какое! Но богохульство — одна из привилегий, которой владеют исключительно люди. Проку от нее немного, но в таких обстоятельствах, как нынешние, и она бывает весьма кстати.

Иисус снова опустил голову и какое-то время молчал. Потом спросил:

— Но когда-нибудь мы еще увидимся с ними, правда, раббони? Я хочу сказать, что все мы снова встретимся в вечной жизни. Ведь написано, что душа бессмертна…

— Из того многого, что написано, очень мало доподлинно проверено. Сократ был убежден в бессмертии души, как и Платон. Но в этом вопросе я, их скромный ученик, не согласен с великими учителями по причинам, которые сейчас изложу тебе. В первую очередь мы исходим из гипотезы, что человек состоит из двух частей, сильно меж собой различающихся, то есть из материи и духа — или, иными словами, из тела и души. Душа — это то, что вливает жизнь в тело, и когда она покидает тело, оно прекращает функционировать — в таком случае мы говорим, что человек, которому оно принадлежит, умер. Душа же может существовать без тела, и это доказывается следующим: когда тело внешне безжизненно, например если человек спит или непонятно по какой причине потерял вдруг сознание, душа его покидает и делает, что ей заблагорассудится, освободившись от всяких пут: может, к примеру, в краткий миг одолевать огромные расстояния и даже перемещаться во времени, или переселяться в других людей, прекрасно помня при этом, кому в действительности принадлежит, или общаться с живыми и мертвыми существами, людьми или животными, даже с чудищами и химерами, а также совершать подвиги, которые телу были бы не под силу, или радоваться удовольствиям, недоступным телу, не говоря уж о всякого рода распутных извращениях. Такие опыты мы называем сновидениями. Однако, если поразмыслить над ними хоть самую малость, мы убедимся, что в своих блужданиях душа обретает больше мук, чем радостей, часто терпит гонения, притеснения, испытывает тревоги и печали и непрестанно пребывает в великом смятении, словно бы она лишилась рассудка. Поэтому какое-то время спустя душа возвращается в тело и спешит поскорее разбудить его в волнении, а как только вновь соединяется с ним, сразу успокаивается и испытывает такое счастье, что тяготы и невзгоды реальной жизни кажутся ей ничтожными по сравнению с горестями, испытанными во время странствий. Но если все это так, то что же произойдет, если после смерти душе придется вечно скитаться, зная, что ей никогда не суждено возвратиться в родное тело, которое прежде носило ее в себе, — уже в силу только той причины, что оно превратилось в прах? Вот почему многие народы бальзамируют и мумифицируют своих покойников, стараясь сделать все ради наилучшего сохранения тела, чтобы душа не лишилась его полностью. Но коль скоро душа по свойствам своим вроде бы принадлежит к тому же природному разряду, что и боги, она на самом деле стоит ниже, чем тело, и подчинена ему, и лишь в соединении с ним обретает защиту и покой. Вот почему я не вижу никакой логики в том, что боги обрекли нас на подобные муки, и предпочитаю верить: как только мы исчерпаем страдания и невзгоды земной жизни и тело наше потеряет способность чувствовать, душа тоже найдет покой, возвратившись в то самое ничто, где безмятежно пребывала до своего рождения.

Я немного помолчал и завершил свою речь такими словами:

— Сегодня был трудный день, уже поздно, и нам необходим отдых. Иди и ложись спать, а я займусь тем, что еще возможно сделать.

Когда я вернулся в дом, Захария и его супруга намеревались уходить.

— Мне тоже пора идти, — сказал я, — и если моя компания не будет вам в тягость, хорошо бы нам отправиться вместе. Я плохо знаю город и ночью легко заблужусь. Зато я не так немощен, как вы. Может статься, мы окажем помощь друг другу.

Оба старика взглянули на меня с недоверием. Тут вмешалась Мария:

— Помпоний — наш друг. Ступайте с ним без опаски. К тому же он римлянин и принадлежит к сословию всадников, так что стражники не посмеют обидеть вас.

Мы вышли втроем и медленно двинулись по улице. Дул сухой ветер, поднимая пыльные вихри и принося с собой запах травы и верблюдов.

— Ты в первый раз посетил Израиль, Помпоний? — учтиво спросил Захария, решившись наконец прервать молчание.

— Да, и мне земля ваша кажется весьма приятной.

— Приятной? Нет. Это земля обетованная, любезный друг. Земля Обетованная! Беда только в том, что никому не ведомо, в чем смысл этого обетования и когда оно исполнится. Между тем время идет, и мы постепенно начинаем терять надежду. Молодые не хотят больше ждать. Одни перебираются в Рим, другие — в метрополию, третьи — в провинции побогаче и там отрекаются от бога предков и приносят жертвы идолам, стараясь любыми средствами сравняться с язычниками, они стыдятся своего народа, как и своего носа. Кое-кто скрепя сердце остается здесь — эти хотят решить все по-своему и к тому же немедленно, — вместо того чтобы дожидаться Мессии, который в мгновение ока все уладит.

— По твоему тону, о почтенный Захария, я чувствую, что ты не только надежду, но и веру начинаешь терять, — сказал я.

— О нет! Напротив. Я-то убежден: настоящий Мессия явится в самом скором времени. Другое дело, что люди должны не только суметь узнать его, но и понять его весть. Ибо придет он не как всесильный воин, но как учитель, чьим наставлениям суждено осветить путь не только евреев, но в равной мере и язычников. Он принесет нам мир.

За беседой дорога показалась нам короткой. Только однажды нас остановили стражники, но тотчас отпустили, убедившись в нашем безобидном виде. У дверей их дома Елисавета объяснила, как мне попасть в мое пристанище, и мы распрощались. Я уже успел отойти, когда снова услышал ее голос. Я вернулся, и она спросила, довелось ли мне сегодня поужинать. Я сказал ей правду, и она пригласила меня войти в их жилище. Я был очень признателен, особенно если учесть, что я римлянин, а следовательно, соотечественник тех, кто собирается казнить их сына.

Пока мы отдавали должное простой и скромной пище, речь зашла о событиях минувшего дня. Я поведал им о смерти Зары-самаритянки и ее дочери. Гневливый старик внимательно выслушал всю историю и, подумав немного, сказал:

— Я никогда ничего не слышал про эту женщину. Даже в молодые годы меня не прельщало общество блудниц. И я не раскаиваюсь в том, что избегал нечистых связей, однако теперь, когда старость покрывает прошлое пеленой безвозвратности, думаю порой, что Бог проявил бы милосердие, если бы время от времени отводил от нас свой взор. Так восхвалим же Бога и не станем болтать пустого. Я хотел сказать лишь следующее: то, что ты рассказал, напомнило мне историю Амрама.

Я попросил рассказать ее, и вот что услышал от Захарии:

— С наслаждением удовлетворю твою просьбу, друг-язычник, хотя моя способность удерживать в памяти имена и даты уже не та, какой была в молодые годы. Амрам был царем Эдома или Моава или схожей с ними страны. Когда он понял, что подходят к концу его дни, он позвал своего старшего сына и сказал ему: «О сын мой, должен ты знать, что уже много лет имею я наложницу, которую неизменно любил всем сердцем. Хочу, чтобы, когда я умру, ты позаботился о ней и обеспечил всем необходимым. Обещай сделать это». Старший сын пообещал исполнить волю отца и покинул его покои. Тогда Амрам позвал младшего сына и сказал ему: «О сын мой, уже много лет имею я наложницу и всегда сильно любил ее. Когда я умру, ты должен пойти к ней и убить ее». Таким образом он выполнил свой долг хорошего человека и нежного любовника, но не забыл и о долге царя, повелев избавиться от той, что могла посеять распри среди его наследников. Сейчас я не могу сказать наверняка, исполнили сыновья волю царя или нет, поскольку окончание истории стерлось из моей памяти, но завтра, когда пойду в синагогу, непременно почитаю об этом в Священном писании.

Завершив скромный ужин и еще раз многословно выразив благодарность старикам, я отправился в свое пристанище. Улица была пустынна, и сквозь ночную тишину ветер доносил бряцанье оружия и стук шагов стражи по камням. И тот же ветер рассеивал вонь от испускаемых моим организмом газов. Эта весьма грубая деталь, как я прекрасно сознаю, не прибавит достоинств моей повести, но я считаю себя исследователем Природы и ее явлений, а не Поэзии и ее форм, и потому счел, что ни Архимед, ни Фалес Милетский, ни Страбон, случись им оказаться на моем месте, не стали бы из чисто эстетических соображений опускать в своих ученых трактатах упоминание о таких происшествиях.

Когда я прошел часть пути, мне почудилось, будто за мной кто-то крадется. Я обернулся, и мгновенно неведомая тень метнулась за угол. Наверное, нищий Лазарь хочет получить подаяние в обмен на какие-то сведения, решил я. Затем, убедившись, что мой преследователь не думает сокращать расстояние, но и не отказывается от своих намерений, я вспомнил события минувшего дня, а также жестокий рассказ Захарии и почувствовал страх. Подгоняемый страхом, я зашагал прытче, завернул за угол, потом еще раз и наконец, уверенный, что запутал преследователя, укрылся в портике. Выждав немного времени, я вышел и собрался продолжить путь, но не тут-то было. Мало того что я заблудился, но не избавился от того человека, который преследовал меня и чей грозный силуэт вдруг возник перед моими глазами. Человек приблизился, склонился ко мне и приказал:

— Только не вздумай кричать, Помпоний, и дай мне руку. Я не сделаю тебе ничего дурного.

— Мне неведомо, кто ты такой, — отозвался я.

— Я юный Матфей, сын покойного Эпулона. Вчера мы встретились в доме моего отца, и я хотел убить тебя.

— Теперь вспомнил, но, признаться, такого рода воспоминание отнюдь не приносит в душу покой.

— И тем не менее тебе нечего бояться. У меня с собой меч и кинжал, и пожелай я убить тебя, уже давно бы сделал это или приканчивал теперь. Аргумент a contrario sensu. Меня научили этому в Греции.

— Тогда с какой целью ты преследуешь меня?

— Чтобы побеседовать. Далеко ли до места, где ты устроился на ночлег? Меня ни в коем случае не должны заметить стражники синедриона.

Успокоившись духом, я повел его в дом беззубой старушонки. Мы немного покружили, потом, добравшись до места, направились в сарай, где я ночевал. Масляный светильник давал совсем скудный свет. Но даже при таком освещении нетрудно было заметить, как осунулся юный Матфей. Я молча дожидался, пока он заговорит. Наконец он начал:

— Я знаю, что ты уже побывал в доме Зары-самаритянки.

— Да, но попал туда слишком поздно. Это ты ее убил?

— Нет! Что за чушь! Я любил ее. Мы с ней были любовниками, и я собирался в самом скором времени взять ее в жены, даже если лишусь наследства.

— Ты был любовником той, которая спала с твоим отцом?

— Это неправда. Ничего подобного между ними не было, — сказал юный Матфей. — По городу ходят слухи, что он нередко захаживал в тот дом. Отец действительно навестил ее несколько раз, но совсем с другой целью. Зато я часто ходил туда, завернувшись в пурпурный плащ отца. И под покровом ночи мне было легко выдавать себя за него. А еще я пустил слух о своей принадлежности к тем, кто борется против владычества Рима, чтобы объяснить этим свои частые отлучки, некоторые свои поступки и непомерные траты.

— Но к чему такая секретность? В твоем возрасте и при твоем положении иметь подобную связь — самая обыкновенная вещь. Все равно, идет ли речь о любовнике или любовнице.

— Отцу было безразлично, есть у меня возлюбленная или нет, но я захотел взять Зару в супруги, а он никогда не одобрил бы законный брак с публичной женщиной. Кроме того, не так давно, ничего не зная о моих отношениях с Зарой, он упомянул ее имя, решительно запретив иметь с ней какое бы то ни было дело. Он не стал объяснять причины, да и Зара не захотела приоткрыть завесу тайны, когда я передал ей наш разговор. Из нежелания Зары отвечать на мои вопросы я вывел, что она знала какую-то тайну, касавшуюся моего отца, и отец боялся, как бы она не проговорилась, если я буду посещать ее дом.

— А кто-нибудь еще знал о вашей любви?

— Только Береника, моя сестра, которая на самом деле вовсе не сестра мне. Разумеется, она осуждала подобную связь, но любовь ко мне помешала ей хоть кому-нибудь открыть секрет, даже матери.

— Когда ты видел Зару в последний раз?

— В тот самый день, когда ты явился в дом моего покойного отца. Встревоженный вашим любопытством, я понял, что надо спешно что-то предпринимать, и отправился к ней, чтобы уговорами или бранью добиться от Зары признания, но она по-прежнему отказывалась говорить. И выглядела напуганной. Просила, чтобы я ушел и в течение нескольких дней не появлялся там — до тех пор пока не получу от нее весточку, которая и положит конец нашей разлуке. Я скрепя сердце подчинился, но сегодня понял, что не в силах прожить без нее еще хоть час, и снова отправился туда.

К несчастью, кто-то побывал там чуть раньше и совсем с другими намерениями, а Зара унесла тайну с собой в геенну.

— Сколько же времени продолжалась ваша история?

— Затрудняюсь ответить на твой вопрос. По ряду личных причин я пользуюсь разными календарями и вечно путаюсь в них. Правда, помню обстоятельства нашей первой встречи. Тогда я еще не познал женщины. Точнее, имел дело только с домашней птицей. Однажды я увидел Зару на рынке, и меня поразила ее красота, я дерзнул заговорить с ней, и она, к моей радости, ответила приветливыми словами. И поверь, Зара никогда не скрывала от меня, чем на самом деле занимается. То есть не скрывала своего ремесла. Однако никогда я не замечал в ней равнодушия и холодности, свойственных продажным женщинам, вовсе даже наоборот. Зара искусно и нежно доказала мне, в чем состоит заблуждение Онана. И научила много чему еще. Не стану скрывать, что на ее любезность я отвечал щедрыми подношениями, даря ей деньги и богатые вещи.

— Спешу согласиться с тобой во всем, что касается бескорыстия ее поступков, так как и сам стал мимолетным тому свидетелем. Но рассказанное тобой никак не помогает нам разгадать загадку. А между тем я уверен, что убийство Зары неразрывно связано со смертью богача Эпулона. Вот почему мы должны постараться вспомнить все, что знаем про нее, и то, что она сама нам поведала. Мое знакомство с ней было совсем коротким, но кое-что она успела сообщить мне. По ее словам, например, она успела пожить в разных местах, прежде чем обосновалась в Назарете. Могло ведь случиться и такое, что где-то там она оказалась одновременно с Эпулоном, который много странствовал по своим делам. Либо с плотником Иосифом, прошлое которого закрыто непроницаемой завесой. Завтра я намерен еще раз побеседовать с ним — вдруг удастся заставить его нарушить молчание. Или с его женой. Она выглядит более разумной и куда более разговорчива. А ты, о несчастный Матфей, тоже попытайся припомнить что-нибудь связанное с Зарой-самаритянкой, особенно касательно хронологии и топонимики. Потом мы встретимся снова и обменяемся добытыми сведениями. А теперь ступай. Уже поздно, и мне нужно поспать.

— А не могу ли я остаться с тобой? Я чувствую себя очень одиноким, и моя компания не разочарует тебя. Ведь я учился в Греции.

— Тогда ты наверняка знаешь, что лучшее средство от безутешного горя — это философия. Ступай же, но будь до крайности осторожен. Не знаю, кому мы встали поперек пути, но кто бы то ни был, он ни перед чем не остановится. Ты храбр, пылок и наверняка ловко владеешь мечом. Трех этих важных качеств достаточно для того, чтобы нанести тебе удар в спину. Да, еще одна вещь… Не слышал ли ты когда историю Амрама?

— Нет, — ответил юный Матфей, — а она имеет какое-нибудь отношение к делу?

— Не знаю, — ответил я.

 

Глава XIV

Спалось мне дурно, и прежде чем Эос поднялась с ложа Тифона, сам я встал и вышел на улицу, где был встречен рычанием шелудивых псов, роющихся в отбросах. Я пустился в путь через безлюдный город и спустя какое-то время вышел за окраину. Легкий туман поднимался над полями пшеницы, слегка волнуемой ветром, слышалось пение жаворонка. Наконец я оказался перед домом, где еще совсем недавно жила Зара-самаритянка. Дверь так и стояла полуоткрытой. Я толкнул ее и шагнул через порог. Тела исчезли, видно, их кто-то похоронил — либо стражники синедриона, либо добросердечные люди. Я лег на ложе и предался размышлениям, но тут мне почудился жалобный стон, и, когда я направил взгляд туда, откуда он доносился, словно бы увидел Зару-самаритянку, вернее, какую-то бледную тень среди других теней. Я не верю ни в призраков, ни в пришельцев из загробного мира, поэтому не сомневался, что это моя скорбь породила видение, но все равно не мог сдержать слез и срывающимся голосом произнес:

— О ты, несчастнейшая из женщин, неужто ты явилась, чтобы открыть мне имя человека, положившего конец твоей недолгой жизни? И если это так, скажи поскорее, прежде чем Аид призовет тебя обратно, а я клянусь всеми богами, твоими и моими, ложными и настоящими, что не отступлюсь, пока не отыщу его и не заставлю заплатить за преступление. Но если ты не ищешь мести, то скажи, зачем пришла?

Однако милая тень так и стояла, опустив глаза, поэтому я добавил:

— Возможно, тебе позволено лишь явиться пред мои печальные очи, но запрещено вести со мной беседу посредством слов, возможно, ты лишь плод моего воображения, но даже если это так, я не допущу, чтобы ты опять ступила на ненавистную дорогу, которая ведет в глубокую ночь, не сказав…

Но фигура уже растаяла, словно луна среди туч, и ее безутешные стоны заглушил омерзительный голос, говоривший надменно:

— Упрямец Помпоний ведет себя хуже, чем когда мы видели его в последний раз. Если бы ты не помешала мне тогда применить к нему некую действенную меру, наверняка теперь не случилось бы с ним этой беды.

— Скажи же мне, о кичливый ворон, — с издевкой ответил другой голос, — каким же образом он помешал бы гибели любимой женщины?

— Да никаким, злоязыкая лиса, — ответил ворон, — зато он принял бы ее смерть со смирением. Когда тело испытывает такое, дух воспаряет к метафизике. Так утверждает Парменид в труде, который, к несчастью, утерян.

Сознавая, что на самом деле всего лишь вижу сон, я изо всех сил постарался вернуться в реальный мир. Когда мне это удалось, я увидел ворона, глядевшего на меня со свойственной птицам опаской. И сразу стало понятно, что это самый обычный ворон проник в дом через окно в поисках поживы. Я замахал на него руками, ворон каркнул и вылетел вон. При этом он выронил металлический предмет, который держал в клюве. Я узнал тот самый ключ от двери, что накануне валялся на полу. Подняв ключ, я отер его рукавом, чтобы убрать следы, оставленные мерзкой птицей. Потом решил испробовать его на деле и вставил в замочную скважину, но, как ни крутил, так и не сумел с ним справиться. В конце концов у меня не осталось сомнений: ключ предназначался для совсем другой двери. И тут я почувствовал, как в голове моей чуть-чуть приоткрылась некая завеса. Я громко вскрикнул и со всех ног кинулся прочь из этого дома. На улице меня ослепил дневной свет, и, сделав шаг, я обо что-то споткнулся и едва не рухнул на землю.

— А тебя зачем сюда принесло? — завопил я в гневе.

— Я пошел за тобой туда, где ты обычно ночуешь, — принялся объяснять Иисус, — и убедился, что ты уже ушел. Нетрудно было догадаться, где тебя искать. А куда ты так спешишь теперь? И почему ты кричал «эврика»?

— Нипочему. А спешу я туда, где тебе делать нечего. И оставь меня наконец в покое. Мне до смерти надоели и твоя назойливость и твои вопросы. Отныне я буду один делать все, что надо.

Слова эти я произнес не терпящим возражений тоном и быстро зашагал по дороге. Иисус пошел было следом, но сразу понял, что ему за мной не угнаться, и остановился. Я же мчался во всю прыть, пока, совсем запыхавшись, не добежал до рынка, где к этому часу уже кипела жизнь. Среди людей и скотины я принялся искать нищего Лазаря, будучи уверен, что он непременно собирает где-то здесь милостыню. И без особого труда нашел его.

— Лазарь, — сказал я, — мне нужна твоя помощь.

— Сколько ты мне заплатишь? — спросил тот.

— А без денег ты и палец о палец не ударишь?

— Нищета — мое ремесло, и кто же станет упускать выгоду. Что тебе от меня надо?

— Проводи меня туда, где похоронен богач Эпулон, но только немедленно, не теряя ни минуты и без лишних вопросов. Если сделаешь все как следует, получишь пять денариев. Это много, но мне не жаль потратить их ради благого дела. Только запомни: если ты вместо помощи попытаешься предать меня или же обмануть, пеняй на себя, ты крепко о том пожалеешь. Не так давно ты сам видел меня в сопровождении легионера. Он приставлен ко мне для выполнения любых моих приказов, так вот, ему велено отрубить тебе обе руки и обе ноги, если со мной что-нибудь случится. И еще оба уха. А теперь решай сам, как себя вести.

Он с минуту подумал, опершись на свой костыль, а потом сказал:

— Ты все наврал: у тебя нет пяти денариев, а Квадрат ищет тебя повсюду, чтобы свернуть тебе шею, потому что ты дважды его обманул. Но я отведу тебя туда, куда ты желаешь попасть, и ничего не стану просить в обмен за услугу. Я тоже хочу отдать свой долг Заре-самаритянке. Как-то раз мне довелось постучаться в ее дверь, прося подаяние. Она перевязала мои раны, смазав их маслом и вином. Потом накормила и напоила. Я обещал ей отплатить добром за добро, но мне так и не выпало случая исполнить свое обещание. А остальное тщета и ловля ветра.

Очень медленно, оба немощные, мы пересекли весь город, но только теперь я сделал это в обратном направлении, и вышли за городскую черту в месте, до тех пор мне незнакомом. Земля там была бесплодная, белесая и покрыта трещинами. Повсюду рос чертополох. В бронзовом небе зловеще кружили грачи. Вскоре по сторонам дороги стали встречаться перевернутые и разбитые могильные плиты. Это могилы тех, кому не дозволено покоиться на кладбище: лихих людей, клятвопреступников и тех, кто поклонялся новоявленным и сомнительным богам. Надписи, сделанные либо загадочными рунами, либо с помощью неведомых мне букв, либо странными иероглифами, были наполовину стерты дождями, ветрами и руками осквернителей могил. Некоторые могилы успели разрыть собаки, и вокруг валялись кости, высушенные солнцем. Чуть дальше, расположенные в некотором порядке, виднелись греческие и финикийские захоронения, а на склоне холма высились высокие прямоугольные башни, в каких хоронят своих умерших набатеи.

Наконец мы достигли еврейского кладбища, где царила тишина, но не наблюдалось следов разорения. И росли там уже не сорняки, а душистые травы, захоронения же были ухоженными и неповрежденными.

Лазарь привел меня к пещере, вход в которую закрывал огромный круглый камень, заменявший могильную плиту. Землю вокруг него совсем недавно кто-то ковырял лопатой. Нищий спросил:

— Что ты хочешь увидеть?

— То, что находится внутри, — ответил я.

Нищий Лазарь воздел вверх свои костлявые руки и воскликнул:

— Ты сошел с ума! Разве можно вскрывать захоронение! Но даже если бы это и было позволено, то скажи, каким образом ты собираешься сдвинуть тяжелый камень?

— Ты прав, Лазарь. Нам остается в очередной раз надеяться на помощь капризной Фортуны.

Я велел Лазарю подождать под печальными кипарисами, что росли на холме, куда он и направился, а сам я тем временем принялся осматривать камень, закрывавший вход в пещеру, в надежде отыскать хоть какой-нибудь зазор или щель. Не обнаружив ни того, ни другого, я присоединился к Лазарю, и мы растянулись на траве в ожидании дальнейших событий. Чтобы как-то занять время, Лазарь принялся перечислять свои недуги, а я погрузился в животворный сон, от которого меня пробудила внезапно наступившая тишина. Нищий вдруг отчего-то примолк. Прежде чем я успел задать ему хоть один вопрос, он зажал мне рот своей искалеченной рукой, а палец второй руки, целой, приложил к губам в знак того, что мне следует молчать. Я приподнялся и увидел три странных фигуры, которые двигались среди могил. Средней была, если судить по формам, женщина, укутанная с ног до головы расшитым золотом пурпурным покрывалом. Ее сопровождали двое мужчин крепкого сложения, возможно, гладиаторы, одетые в черные туники. Один из них нес в руках богато, украшенный сундук, другой тащил на плече странной формы мешок, внутри которого билось какое-то маленькое животное, наверняка предназначенное для жертвоприношения.

Процессия остановилась у пещеры богача Эпулона. Женщина тотчас пала на колени, произнесла непонятное заклинание и три раза ударилась головою оземь. Затем по ее знаку оба мужчины навалились на камень и, сдвинув его, открыли проем, через который все трое проникли в пещеру.

— Смотри-ка, путь открыт, — сказал я Лазарю. — Теперь хорошо бы мне потихоньку к ним приблизиться.

— А это не опасно? — спросил нищий.

— Еще как опасно! Но отступать уже поздно. Слушай, как нам следует поступить: ты должен поскорее возвратиться в город, беги в Храм и передай Апию Пульхру, что я прошу его незамедлительно явиться сюда со своими солдатами. Скажи, что это принесет ему как славу, так и немалую выгоду. Такой аргумент наверняка на него подействует. Поспеши, Лазарь.

— Разве я похож на газель, Помпоний? К тому же столько хлопот…

— Десять денариев.

Лазарь схватил свои костыли и заковылял меж могил. Когда он исчез из виду, я покинул наше укрытие под кипарисами и потихоньку подкрался ко входу в усыпальницу, где покоилось тело Эпулона. Теперь со своего места я мог разглядеть добрую половину выбитой в скале пещеры: в центре на постаменте стоял саркофаг. При слабом свете факела я также увидел расставленные на земле глиняные сосуды разных размеров.

Тем временем женщина опустилась на колени перед саркофагом, продолжая произносить таинственные заклинания. Когда она выполнила эту часть ритуала, один из сопровождавших ее мужчин открыл сундук и достал оттуда длинный нож. Второй положил на землю мешок, в котором они принесли искупительную жертву, и развязал веревку. И тут я понял, что жертвой был не барашек и не другое домашнее животное, а маленький Иисус собственной персоной.

Если ты еще продолжаешь читать мое письмо, о Фабий, ты вообразишь себе не только мое изумление, но и мое отчаяние. А также поймешь: единственное, что мог я сделать в таком положении, это со всех ног бежать прочь. Но когда я уже был готов отступить назад и побыстрее покинуть зловещее место, случилось следующее. То ли нервы меня подвели, то ли своенравная Фортуна решила сыграть со мной злую шутку, но недуг, с описания которого я и начал повесть о своих приключениях и симптомы которого столь часто и всегда не ко времени давали о себе знать, вдруг, неожиданно для меня самого, оскорбляя слух и обоняние, проявился самым громкозвучным образом.

В результате чего жрица и ее спутники обнаружили присутствие постороннего. Слуги кинулись ко мне, схватили, повалили на землю, связали по рукам и ногам, а потом подтащили к жертвенному сундуку — и все это к великой радости Иисуса, который, узнав меня, воскликнул:

— Я ни на миг не усомнился в том, что ты придешь и спасешь меня, раббони!

Я не стал разубеждать его относительно своих недавних намерений и только спросил, как его угораздило попасть в столь неприятное положение.

— Когда ты бросил меня посреди дороги, — начал рассказывать Иисус, — я решил продолжать расследование собственными силами и направился в дом богача Эпулона. На подходе я заметил, как оттуда вышли эти люди, и хотел спрятаться, но они меня обнаружили, схватили и притащили сюда, чтобы принести в жертву, исполняя неведомый мне ритуал. А ты? Как ты отыскал меня и каким образом собираешься разрешить эту неприятность, раббони?

— Молчите! — приказала нам жрица. — Жертвам не позволяется разговаривать во время церемонии. Как, впрочем, и после нее, — добавила она ехидно, показывая мне мясницкий нож.

— Ты не можешь убить нас, — быстро вставил я. — По крайней мере, меня. Я римский гражданин из сословия всадников. Вдобавок нынче утром я ел свинину. А также крабов. Я проклят в глазах Яхве.

— Но не в глазах Иштар, которую также называют Астартой, богини любви и войны, плодородия и смерти.

— Хотя ты и закуталась с головы до ног, я сразу узнал тебя по фигуре, особенно со спины, а теперь, услышав твой голос, и вовсе перестал сомневаться. Ты Береника, дева румяноланитная, дочь покойного Эпулона. А раз уж я угадал, кто ты такая, скажи, зачем приносишь ты жертву ассирийской богине. Разве не воспитывали тебя в вере Моисея?

— Только для видимости, — отозвалась Береника. — Мать в тайне учила меня поклоняться Ваалу. Моя мать — тоже иудейка, но она отвергла Яхве и поклоняется вавилонским идолам. Если ты прочитаешь Писание, то узнаешь, что такое часто встречается среди нашего народа, вопреки предупреждениям пророков. Даже проклятие самого Яхве не пугает нас. Это принесло нам немало бед, но такова наша судьба.

— А твой отец? Неужели Эпулон тоже отказался от веры предков?

— Нет. Отец придерживался старых традиций.

— Однако, насколько мне известно, точно такие же саркофаги используют, хороня своих умерших, знатные египтяне. То же самое можно сказать и об этих сосудах, в которых должны храниться пища и вода для поддержания сил умершего во время путешествия в загробный мир.

— Я не обратила внимания на такие детали, — призналась Береника. — Мой отец много странствовал, как и всякий купец. Наверное, в Египте он купил среди прочих древностей и этот саркофаг, который очень ему нравился, потому, верно, и приказал похоронить себя в нем, когда настанет его час.

— Мне жаль, но я вынужден снова вступить с тобой в спор, поскольку, на мой взгляд, саркофаг отнюдь не древний, а изготовлен в недавнем времени. Взгляни на древесину, она еще свежая, как, впрочем, и надписи. Это самый обычный и простой саркофаг, какие продают в любой похоронной лавке Александрии.

— Теперь это не имеет значения! Мы здесь не для того, чтобы разглядывать саркофаг, а для того, чтобы совершить жертвоприношение у гроба моего отца — в противном случае душа его переселится в какое-нибудь мерзкое животное. Или, что еще хуже, в грека. Мы и так напрасно потратили слишком много времени. Преклоните же головы.

Тут я понял, что пришел наш последний час, и попытался закрыть лицо краем тоги, чтобы умереть с достоинством, как подобает римлянину самого высокого сословия, но даже этого мне не удалось сделать, ибо руки мои были связаны за спиной. Увидев, как кровожадная жрица занесла надо мной нож, я покорно закрыл глаза, но в тот же миг раздался громоподобный голос:

— Именем сената и римского народа, выходите из склепа и сложите оружие!

Приказ сопровождался хорошо нам знакомым бряцаньем копий, ударяющих о щиты и доспехи. Хвала Геркулесу! Это вернулся Лазарь, посланный за подмогой.

В мгновение ока мужчины, сопровождавшие Беренику, были обезоружены и связаны по рукам и ногам, как и сама Береника, с которой вдобавок солдаты, пользуясь своим правом на военные трофеи, сорвали жреческое одеяние, чтобы, бросив жребий, решить, кому оно достанется, и на всеобщее обозрение были выставлены ее белоснежные руки, как, впрочем, и все остальные части тела, — на потеху и поношение присутствующим, пока Иисус, движимый состраданием, не отнял у Лазаря одну из его грязных тряпок и не прикрыл ею плечи девы.

Я же тем временем стал расспрашивать Лазаря, как ему удалось за столь ничтожное время одолеть немалое расстояние, отделяющее кладбище от Храма, а также убедить трибуна двинуться нам на помощь и добраться сюда. Лазарь пожал тощими плечами и сказал:

— Я и сам вряд ли сумею объяснить тебе это, Помпоний, поскольку, выйдя на дорогу, очень скоро обнаружил, что, как ни спешил, удалился от кладбища всего на несколько шагов, идти же мне остается еще не один стадий, силы мои на исходе, а до вашей с мальчишкой судьбы мне нет никакого дела. Вот я и решил бросить эту затею и с тем присел отдохнуть у края дороги. Но тут поднялся такой сильный ветер, что, даже ухватившись за ствол огромного дуба, я не смог удержаться на месте. Иначе говоря, я, словно сухой лист, гонимый зефиром, был доставлен на окраину города и там мягко опущен на землю. Не успел я прийти в себя от изумления, как увидел легионеров в боевом снаряжении, во главе с самим трибуном на коне. Вскоре мне стало известно: трибун накрепко усвоил, что для солдата праздность — главный враг, поэтому он решил повести своих легионеров в открытое поле, чтобы там устроить им муштру. Я тотчас сообщил ему о случившемся, и он, поворчав для порядка, дал приказ спешно двигаться к кладбищу. Вот таким образом мы и поспели вовремя, чтобы не дать вам погибнуть.

— В чем я лично сильно раскаиваюсь, — заметил Апий Пульхр, — поскольку трудно счесть неприятности, которые вы сообща принесли мне. А теперь, Помпоний, пришла пора объяснить, что вы здесь делаете, кто эти люди и кому принадлежит этот саркофаг.

— Я охотно отвечу на все твои вопросы, о Апий, если только ты уделишь мне внимание, — сказал я. — Эта прекрасная дева с белоснежными руками — Береника, дочь покойного Эпулона, которая втайне является жрицей богини Иштар. Те, кто ее сопровождают, — то ли члены еретической секты, то ли домашние слуги, которым она приказала следовать за собой, отправляясь на кладбище, чтобы они, кроме прочего, сдвинули камень, закрывающий вход в пещеру Эпулона, где мы теперь и находимся. А это саркофаг Эпулона, который я намерен вскрыть, чтобы посмотреть, что находится там внутри, и чтобы результаты осмотра подтвердили мои подозрения.

— Ты совсем спятил, Помпоний! — воскликнул трибун. — Разве позволю я осквернить в своем присутствии могилу? Хотя в мои обязанности входит приводить законы в действие, а вовсе не знать их, я твердо уверен: вскрытие саркофага — преступление, караемое смертью, и по римскому законодательству, и по закону Моисея, и по тому и другому вместе взятым.

— Да, но за исключением случаев, когда к тому имеются серьезные основания, — возразил я, — а перед нами как раз такой случай. Даю тебе слово, о Апий, что в этом саркофаге мы найдем ответы на несколько загадок, videlicet смерть Эпулона и тайна запертой комнаты, и, наконец, узнаем, кто был зачинщиком беспорядков и с какой целью он это делал. Согласись, если будет раскрыто сразу столько преступлений, заслуги твои и слава сильно вырастут в глазах прокуратора, не говоря уж о том, что укрепится твоя дружба с местными властями, весьма выгодная для тебя.

Трибун немного поразмыслил и сказал:

— Ладно, делай как полагаешь нужным, но имей в виду: если твои предположения окажутся вздорными, я отдам тебя под суд синедриона, который вынесет тебе такой приговор, какой посчитает нужным. Только при этом условии я даю свой placet. Согласен?

Я ответил, что согласен, не долго думая соскоблил печать на саркофаге тем самым ножом, который еще недавно был занесен над нашими головами, и с помощью Квадрата сдвинул тяжелую крышку. Апий Пульхр заглянул внутрь, держа в руке факел, и воскликнул:

— Клянусь Юпитером! Ты был прав, Помпоний! Саркофаг пуст!

— Но этого не может быть, — промолвила Береника, — я сама присутствовала на погребальной церемонии и видела, как забальзамированное тело моего отца поместили в саркофаг, который потом запечатали и установили в пещере. Кто мог похитить труп и с какой целью?

— Никакого похищения не было, — объявил я. — Это сам Эпулон открыл саркофаг изнутри, воспользовавшись механизмом, который мы непременно обнаружим, когда осмотрим все более внимательно и при лучшем освещении. Никто не убивал Эпулона. Он сам подстроил все так, чтобы это выглядело как убийство. Для чего и с помощью каких уловок, я, как мне кажется, могу весьма подробно объяснить. Но прежде хотел бы собрать вместе все заинтересованные стороны. Апий Пульхр, попроси первосвященника Анана созвать синедрион, и прошу тебя, распорядись, чтобы на нем присутствовали вдова, сын и домоправитель Эпулона, а также Иосиф, Мария и оба юноши, арестованные за участие в уличном нападении.

 

Глава XV

Благородное собрание, мудрое и справедливое, — начал я свою речь, — уделите мне немного внимания, поскольку я намерен пролить свет на некие загадочные обстоятельства, связанные с событиями, имевшими место за последние дни в этом городе. Верное их истолкование будет содействовать не только тому, что воссияет истина и победит справедливость, но также поможет воцариться миру и спокойствию на всей этой земле.

Я немного помолчал, потом огляделся вокруг. Величественная палата с высокими сводами была заполнена почтенными священнослужителями и учеными толкователями закона, которых здесь называют книжниками. Некоторые надели поверх льняных туник ефод, украшенный драгоценными камнями. Другие, то ли не успев переодеться, то ли из отвращения к чрезмерной торжественности, были одеты как обычные горожане. Все хранили напряженное молчание, раскачивались вперед-назад, шевеля губами, словно читали молитву, и теребили свои бороды, даже когда спали, что происходило, собственно, в большинстве случаев. В конце палаты поместились Иисус, Иосиф и Мария, их сопровождали дряхлый Захария с супругой Елисаветой. В противоположной стороне расположилась семья покойного Эпулона, то есть его вдова, юный Матфей и Береника, лилейнорукая дева, по-прежнему нагая, так что по телу ее тайком скользили похотливые взгляды присутствующих. Когда началось слушание, я обратил внимание на отсутствие Филиппа и спросил одного из солдат о причине, и тот объяснил, что хитроумный грек нынче утром уехал из города со всем своим имуществом, никого о том не предупредив и не сообщив, куда направляется. Это было досадно, но ничего не меняло, поскольку без его свидетельства я вполне мог обойтись.

— Как всем вам известно, — продолжил я, — несколько дней тому назад житель этого города по имени Эпулон, муж беспорочный, был найден мертвым в библиотеке своего дома. Обнаружили тело первосвященник Анан, которому Эпулон назначил встречу, и домоправитель покойного, некий грек по имени Филипп; первый присутствует здесь, а второй отсутствует. Тело Эпулона было забальзамировано и погребено в тот же день, как велит Писание. Выполняя волю убитого Эпулона, его тело поместили в египетский саркофаг, купленный им во время одного из путешествий. После захода солнца саркофаг отнесли в пещеру, а вход туда закрыли камнем. Сегодня, вскрыв пещеру и саркофаг, мы убедились, что тело исчезло. Неужели кто-то его похитил? Сейчас я отвечу на этот вопрос. Но сперва хотел бы вернуться к одному необычному событию, случившемуся прежде, чем было совершено убийство.

За несколько недель до того Эпулон призвал к себе плотника по имени Иосиф, сын Иакова, чтобы тот выполнил кое-какие починки в библиотеке. В связи с чем Иосиф и Эпулон несколько раз встречались, и в одну из встреч между ними вспыхнула ссора, чему имеются свидетели, хотя последние и не могут указать в точности, из-за чего разгорелась перебранка. О ее причинах и о том, в чем же на самом деле состояла работа, порученная Иосифу Эпулоном, достоверно может поведать нам один только плотник. Иосиф, сын Иакова, к тебе взываю: готов ли ты рассказать о том, что случилось или, напротив, будешь упорствовать и по-прежнему хранить молчание?

— Ты сам знаешь, Помпоний, мой ответ, — отозвался Иосиф.

— Ну, раз так, придется мне самому описать случившееся, опираясь на собственные догадки и выводы. Но прежде всего я хотел бы отбросить версию, будто труп был украден посторонним лицом. Все мы знаем, что существуют грабители могил, но они стремятся завладеть ценными вещами, которые порой хоронят вместе с усопшими, — иногда потому, что верят, будто они пригодятся в загробной жизни, иногда просто из бахвальства. Никто не станет похищать один только труп. А если кому и придет такое в голову, то похититель не станет терять времени на то, чтобы так тщательно скрыть следы преступления, как это было сделано в нашем случае. И таким образом из всего вышесказанного я вывожу, что Эпулон сам выбрался из саркофага, а затем из пещеры — время спустя после завершения погребальной церемонии. А коль скоро я не верую в воскресение из мертвых, следовательно, должен признать, что на самом деле Эпулон и не думал умирать — он просто притворился мертвым, чтобы в это поверили его семья и обитатели города. Но как удалось ему сделать такое, спросите вы? Отвечая на вопрос, начну с описания методологии. Поскольку у меня нет никаких сомнений в том, что сам Эпулон тщательнейшим образом спланировал и продумал, как заставить остальных поверить в его мнимую смерть. Во-первых, он пригласил первосвященника Анана явиться к нему ранним утром, как только Аврора с перстами пурпурными выйдет из тьмы, и целью его было — заполучить надежного свидетеля собственной смерти. Сделав это, он ночью, когда весь город спал, заперся в библиотеке, разлил по полу кровь какого-то животного, бросил поблизости стамеску плотника, чтобы подозрение пало на Иосифа, лег в лужу крови и выпил некое снадобье, которое погрузило его в состояние, неотличимое от смерти. Как хорошо известно — да я и сам имел случай проводить опыты на животных и рабах, — существуют снотворные травы, вроде так называемого halicacabon, напоминающего действием своим опий. Он безопасен в малых дозах, но смертоносен, если употребить его в большом количестве. Таким образом Эпулон добился того, что все приняли его за мертвеца. Тело богача было погребено, а плотника Иосифа заподозрили в убийстве, схватили и приговорили к смертной казни на кресте. Между тем, когда окончилось снотворное действие зелья, Эпулон пробудился ото сна в пещере, где своевременно по обычаю других религий были расставлены сосуды, наполненные водой и пищей, чтобы можно было восстановить силы, дождаться подходящего момента и, покинув заточение, исчезнуть — теперь уже в буквальном смысле — из мира родных и знакомых.

Тут я прервал свою речь, чтобы дать присутствующим время переварить сказанное и обдумать его, но Апий Пульхр воспользовался паузой и сказал:

— Твое объяснение, о Помпоний, ни в малой мере не убедило меня. Не стану отрицать: твой рассказ выглядит правдоподобно, но ответь, ради Геркулеса, на следующие вопросы. Что за причина могла побудить Эпулона сперва притвориться мертвым, а потом исчезнуть, бросив дом и богатства? И если все произошло именно так, как ты говоришь, каким образом удалось Эпулону без посторонней помощи выйти из пещеры, закрытой камнем, если его с большим трудом могут сдвинуть двое крепких мужчин?

— Я отвечу на твои вопросы, Апий, поочередно, — сказал я, когда утих шум, которым присутствующие выразили свое согласие с недоверием трибуна. — На первый вопрос — предположением, что Эпулон, которого все считали образцовым гражданином, не случайно так ревниво скрывал свое бурное прошлое. Заметьте, почтенные и мудрые судьи, никто и ничего не знает о жизни Эпулона до того, как он появился в этом городе. Не знают даже члены его семьи, поскольку он женился незадолго до своего переезда сюда, а сын, родившийся от предыдущего брака, еще ребенком был отправлен в Грецию. И вдова и сын присутствуют здесь и подтвердят мои слова. То же самое можно сказать про рабов и домоправителя, которых Эпулон купил или нанял уже после того, как обосновался в Назарете, где, как можно вывести из всего сказанного выше, он намеревался начать новую жизнь. На протяжении нескольких лет все шло в точности так, как он и замыслил. Затем, совершенно неожиданно, что-то смутило его покой. По всей вероятности, причиной тревоги стал некий вещий сон, поскольку Эпулон отправился к Заре-самаритянке, обладавшей даром толковать сновидения, о чем она сама мне и рассказала, пока объясняла значение моего собственного сна, не взяв с меня, кстати, никакой платы за свои труды.

Я немного помолчал, поскольку живое воспоминание о Заре болью отозвалось в моей груди, при этом воцарившееся в палате молчание, как мне показалось, не раз прерывалось горестными вздохами кое-кого из участников этого дряхлого собрания.

— Вполне возможно, — продолжил я тотчас же, чтобы отогнать печальное видение, — сама Зара и дала Эпулону снотворное снадобье, так как подобные женщины обычно хорошо разбираются во всякого рода зельях и настойках. Я даже рискнул бы утверждать, что дочка Зары-самаритянки по велению матери принесла Эпулону все, что требовалось для притворной смерти, ведь благодаря своему малому росту она могла проникнуть в библиотеку, а потом выбраться оттуда через узкое окно — и никто этого не заметил. Если так оно все и было, то помощь, оказанная Эпулону, стоила матери с дочерью жизни, поскольку, как только мнимый покойник ожил и вышел из пещеры, он убил обеих, чтобы они никому не проговорились о его хитроумной проделке.

— А камень? — с прежним недоверием воскликнул Апий Пульхр. — Не станешь же ты утверждать, что это гетера с дочкой сумели сдвинуть его с места, чтобы Эпулон мог выйти наружу?

— Нет, — ответил я, — это были не они. Кто-то еще должен был помочь Эпулону довести до конца задуманное. Но мне не известно кто.

Я снова замолчал, но тут трибун закричал в нетерпении:

— И это все, что ты нам хотел поведать? Неужто только ради подобного рассказа был спешно созван синедрион?

— Ты верно сказал, — ответил я. — Мой рассказ имел одну лишь цель — доказать, что Иосиф невиновен в преступлении, которое ему приписывается. Для этого я был нанят и выполнил-таки свою часть договора. Продолжение истории меня мало касается, да особенно, признаюсь, и не занимает.

Апий Пульхр несколько минут размышлял над сказанным мною, а потом спросил:

— Неужели ты надеешься, что на основании твоих домыслов будет отменен приговор, а следовательно, и казнь плотника?

Прежде чем я успел ответить утвердительно, послышались возмущенные возгласы и крики: «Распять его! Распять его!» Почувствовав поддержку, трибун приободрился и заявил:

— Твое требование, Помпоний, для нас неприемлемо. Римское право — орудие на службе империи, а не наоборот. Эта казнь имела целью не только наказать по справедливости виновного, но и устрашить тех, кто мутит воду в Галилее. Если я вернусь в Кесарию, никого не распяв, получится, что я не выполнил миссии, возложенной на меня прокуратором. Не говоря уже о том, что такое решение приведет в негодование членов синедриона, с которыми, как тебе известно, у меня успели сложиться безусловно выгодные отношения.

Столь решительная позиция трибуна вызвала двоякую реакцию у членов синедриона: одни, сочувствующие жертве, требовали, чтобы было проявлено милосердие к невинно и несправедливо осужденному человеку; другие рукоплескали и злорадствовали. Я подошел к Иосифу и сказал:

— Пока у нас еще есть возможность выиграть сражение. Мнения разделились. Расскажи, что ты знаешь и так упрямо скрываешь.

В ответ Иосиф только потупил взор. Я крикнул ему в гневе:

— Упрямый осел! Иди, и пусть тебя распнут, коли ты сам этого желаешь!

Иосиф поднял глаза и поглядел на меня исполненным смирения взглядом. Потом сказал:

— Не сердись, Помпоний. Что толку будет от того, что я заговорю? Против меня большинство во главе с фарисеями и первосвященником, да и среди саддукеев мало кто мне сочувствует. Нет, Помпоний, если хочешь знать мое мнение, миссия твоя завершена. Иисус заплатит тебе как условлено, потому что ты честно заработал вознаграждение. И, если хочешь знать, твои догадки о случившемся точны почти во всем. Есть только одна вещь…

Солдаты, явившиеся, чтобы увести Иосифа, прервали его на полуслове. Когда плотника пинками вытолкали из зала, пришел стражник, схватил Иисуса за руку и хотел было забрать его. Я спросил, что ему нужно, и он ответил, что исполняет приказ первосвященника Анана, который по доброте своей решил позаботиться о сироте, спасти от влияния матери и ее родичей и начать готовить к услужению в Храме — на всю оставшуюся жизнь. Услышав это, Иисус попытался вырваться и закричал:

— Не давай меня увести, раббони!

— Успокойся. Я попрошу Апия Пульхра заступиться за тебя.

Как и следовало ожидать, трибун отказался выслушать мою просьбу и заявил:

— Оставь же меня наконец в покое! Мне все здесь надоело, а в особенности ты, Помпоний. Если бы у нас нашелся лишний крест, клянусь Геркулесом, я с радостью отправил бы на него тебя.

Я упорствовал:

— Но ведь Иисуса можно считать почти что римским гражданином, я уже начал хлопоты по усыновлению.

— Довольно, — решительно прервал меня Апий Пульхр, — наш девиз всем известен: никогда не вмешиваться во внутренние дела провинций, не задевать религиозных верований их жителей, не мешать им на свой манер отправлять правосудие и наживать богатства. Забудь про Иисуса. Его судьба не должна волновать тебя. А если тебе нужны мальчики, то по возвращении в Кесарию я отведу тебя в такое место, откуда никто не уходит разочарованным.

С этими словами он подошел к первосвященнику Анану, и они вместе, рука об руку, направились к дверям. Почувствовав себя униженным и беспомощным, я сел на скамью и закрыл лицо руками. Немного погодя я услышал рядом ласковый голос:

— Не плачь, Помпоний, ты сделал все, что мог, и я знаю, Господь непременно воздаст тебе за твои старания.

Я поднял глаза и увидел стоящую передо мной Марию.

— Мне не нужно никакой награды, — ответил я. — К тому же какую награду могу я получить от бога, в которого даже не верую?

— Ты не веруешь в Него, но Он знает тебя. Положись на божественный промысел, — сказала Мария, и загадочная улыбка заиграла на ее губах.

Пока шел наш короткий и странный разговор, первосвященник и трибун достигли дверей палаты. Там они столкнулись с Квадратом, который запыхавшись бежал им навстречу. В одной руке он нес штандарт, в другой сжимал обнаженный меч. Первосвященник нахмурился и грозно поднял вверх палец, словно желая сделать выговор отважному легионеру, но Апий Пульхр жестом остановил его и спросил:

— Что случилось, Квадрат?

— На нас напали, Апий Пульхр.

— О Геркулес! Кто напал на нас и с какой целью? Доложи подробно.

Знаменосец вложил меч в ножны, почесал затылок и сказал:

— В тот благословенный миг, когда я со штандартом в руке шагал впереди осужденных, взваливших на плечи свои кресты, то есть впереди плотника Иосифа и двух юнцов, приговоренных к смерти за устроенные ночью беспорядки, а за ними шли четверо легионеров, и мы совсем уже собрались выйти за ворота Храма и направиться к назначенному для казни месту, я заметил, что на склоне перед Храмом собралась огромная толпа, вооруженная палками и мотыгами. Чернь осыпала нас проклятьями и угрозами. Я, подняв штандарт вверх, приблизился к тем, кто, по всей видимости, верховодит среди этого сброда, и грозно потребовал, чтобы они дали нам дорогу. Понятное дело, потребовал от лица римского сената и римского народа. Они же, продолжая бушевать, в ответ заявили, будто мы удерживаем в своей власти Мессию, и, если не освободим его ipso facto и добром, они все равно вызволят его силой, захватив, если понадобится, Храм и перерезав весь гарнизон. Я не понимал, о чем они ведут речь, и потому ничего им на это не возразил, и тогда они принялись швырять в нас камни — не устрашил их, думается, даже мой обнаженный меч, прославленный в сотне сражений. Тогда мы отступили, сохраняя боевой порядок, стражники синедриона заперли ворота Храма, а я, оставив осужденных на попечение солдат, спешу поведать тебе то, что только что тебе поведал, и прошу простить мой слог, ибо моими устами говорит старый воин, а не чиновник.

— Да падет чума на головы иудеев! — воскликнул Апий Пульхр, повернувшись к первосвященнику Анану, когда выслушал до конца подробный отчет легионера. — Ну а теперь что там у вас происходит, нельзя ли поинтересоваться?

— Эта напасть, надо признаться, время от времени дает о себе знать, — ответил Анан. — И месяца не проходит, будь то нисан, тишрей или мархешван, чтобы какой-нибудь взбалмошный тип не провозгласил себя Мессией. Разумеется, это дурацкие нелепицы, однако чернь им слепо верит и ради их защиты готова пойти на любые бесчинства. Но, как правило, народ пошумит-пошумит и расходится, и буря растворяется в каждодневной рутине, не успев вылиться во что-то более грозное.

— Даже если оно и так, — заявил трибун, — мы должны соблюдать предельную осторожность, а в случае необходимости действовать твердо и быстро. Если пойдут слухи, что в Назарете началась смута, сразу рухнут цены на землю, а этого, клянусь Геркулесом, мы допустить никак не можем. Я должен сам подняться на крепостную стену и оценить обстановку.

С этими словами Апий Пульхр вышел, за ним последовал первосвященник Анан в сопровождении Квадрата, а за ними — я. Во дворе к нам присоединились два лучника, и мы все вместе поднялись на стену, откуда увидели не слишком успокоительную картину. Разгоряченная толпа окружила Храм по всему периметру, чернь ни на миг не переставала кричать и размахивать своим оружием. Крики стали еще громче, когда с какой-то улицы на площадь вырвалась группа горожан с длинными лестницами, предназначенными для штурма крепостных стен. Я спросил Апия Пульхра, хватит ли у него солдат, чтобы отбить атаку, и он ответил:

— Я предпочел бы не проверять это на деле. Нас мало, и я не слишком доверяю храмовой страже. Скорее всего, как только разгорится стычка, они примкнут к бунтовщикам. По-моему, пора начинать переговоры. Им нужен Мессия? Так дадим им Мессию.

— Но ведь мы не знаем, кто это, — заметил я.

— Они тоже, — ответил он и, обращаясь к Квадрату, приказал: — Пусть приведут на стену Иосифа. Если им нужен именно он, мы его отдадим. Если нет, отрубим ему голову — а вдруг хоть это немного утихомирит их и устрашит. Одного не могу понять: кто и с какой целью внушил им мысль, будто мы держим у себя какого-то Мессию?

Квадрат спустился во двор, где находились приговоренные, и вскоре вернулся с Иосифом. Апий Пульхр подтолкнул того к краю крепостной стены и показал толпе. Увидев перед собой скорбную фигуру почтенного старца, чернь разом смолкла, и трибун воспользовался тишиной, чтобы возгласить:

— Ecce homo!

Но едва он произнес эти слова, как чей-то гневный голос крикнул:

— Ложь! Никакой это не Мессия, а здешний плотник! Еще месяц назад он пообещал прийти ко мне и подправить голубятню, и я до сих пор его жду! Теперь они говорят, что это спаситель нашего народа?

Толпа снова заволновалась, послышались проклятия и угрозы, полетели камни, но бросали их слабые и неловкие руки. Квадрат обнажил меч, занес его над головой Иосифа и спросил Апия Пульхра:

— Рубить?

— Нет, — быстро ответил трибун. — Их слишком много, вид крови наверняка еще больше распалит толпу. Пока мы будем вести переговоры, на штурм они не пойдут и, будем надеяться, устанут понапрасну драть глотки. Ступай и приведи одного из тех юнцов, кого вместе с Иосифом приговорили к распятию. Надо признать, что было ошибкой пытаться приписать божественную природу старому болвану, которого здесь всякий знает.

Квадрат привел Иоанна, сына Захарии, двоюродного брата Иисуса. Апий Пульхр повторил маневр, но свой вопрос задал менее уверенным тоном:

— Ессе homo?

— Нет, нет, опять не он! — в один голос ответили снизу.

— Клянусь Юпитером, на них не угодишь! — пробурчал трибун. — Как бы мне хотелось, чтобы у всей этой толпы была одна общая шея, — и перерубить бы ее одним ударом! Квадрат, ступай вниз и приведи следующего. Никто не знает, откуда он взялся и кто таков. Вдруг этот их устроит.

Третьим осужденным был юноша одних с Иоанном лет, но лучше сложенный, лицом более привлекательный и наделенный природным достоинством, которое не умаляли ни угрюмый вид, ни мрачный взгляд. Апий Пульхр внимательно его оглядел, пощупал тело, руки и ноги и явно остался доволен результатом осмотра.

— Наверняка сойдет, — пробормотал он. И, обратившись к юноше, спросил: — Если судить по твоему внешнему виду, ты знатного происхождения. Скажи нам, как ты сюда попал?

Юноша надменно молчал, пока Квадрат не влепил ему звонкую затрещину, и тогда он, едва сдержав стон, процедил сквозь зубы:

— Мое имя Иуда, я живу в Иерусалиме, мой отец — близкий друг префекта и прочих римский властителей, с которыми он давно ведет дела к выгоде всех сторон. Он дал мне некое поручение, для чего я и направился в сторону Иерихона, но, когда оказался неподалеку от Назарета, стало темнеть, и мне подумалось, что благоразумнее будет переночевать в городе, а не в чистом поле, где рыщут разбойники. Я шел по улицам Назарета и искал постоялый двор, но тут меня схватили стражники, поскольку в этот час якобы запрещено находиться на улице, но ведь никто не уведомил меня о запрете. Вот и все.

— Не знаю, следует ли верить твоему рассказу или разумнее будет усомниться в твоей искренности, — отозвался Апий Пульхр. — Чуть позже мы пойдем в мои покои, и я подвергну тебя более дотошному испытанию. А сейчас скажи нам только одно: Мессия ты или нет?

— Мессия? Я что-то слышал о нем, но никогда не придавал значения всей этой болтовне. Меня с детства воспитывали как римлянина.

— Возможно, ты говоришь правду, — проговорил трибун таким тоном, словно его внезапно посетила счастливая мысль. — Но это не спасет тебя от смерти на кресте, если ты не будешь делать то, что я велю. Слушай внимательно: надо, чтобы ты показался на стене и сказал черни, что ты и есть Мессия.

— Господи! — разгневанно воскликнул первосвященник Анан. — Но это же святотатство!

— Да, но весьма полезное, — признал трибун. — Ты ведь сам говорил, что здесь то и дело появляются самозваные Мессии. Если возникнет еще один, это не переменит хода Истории, зато может вызволить нас из неприятного положения, в которое мы попали.

Юноша пожал плечами и сказал:

— Ладно, я скажу то, что ты велишь. В конце концов, речь идет о моей жизни. Но ты должен пообещать, что потом выпустишь меня на волю, — независимо от того, выйдет что-нибудь из этой затеи или нет.

— Конечно, конечно, клянусь Юпитером, — поспешил заверить его Апий Пульхр. — Я освобожу тебя, усыновлю и возьму с собой в Рим. Там ты сможешь получить образование, достойное юноши самого высокого сословия. А потом попрошу божественного Августа, который удостаивает меня своей дружбой, назначить тебя прокуратором Иудеи. Но чтобы осуществились эти приятнейшие мечты, прежде нужно заставить сброд разойтись по домам. Давай, покажись им, только сперва накинь этот пурпурный плащ. Что ж! Он тебе очень к лицу и наверняка произведет на них впечатление. Корона и скипетр тоже были бы весьма кстати, но у нас нет ни материала, ни времени на их изготовление. Обратись же к ним, Иуда, скажи что-нибудь, пообещай что-нибудь: например, чудо. Допустим, что прямо сейчас погаснет солнце. Боюсь, до следующего затмения еще далеко, но темный люд готов видеть чудеса и там, где их нет.

Подбодренный этими доводами, пылкий юноша накинул на плечи пурпурный плащ и направился было к внешнему краю стены, но тут Иосиф, воспользовавшись тем, что Квадрат не слишком строго присматривал за ним, преградил Иуде дорогу, строго глянул ему в глаза и сказал:

— О ты, кем бы ты ни был, выслушай мои слова. Мессия — сын Божий, а Яхве сказал: не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно. Это первая из десяти заповедей. Нарушать девять остальных — дурно, но нарушить первую — самое худшее. Ты не Мессия, как не являемся им ни я, ни Иоанн. Но настоящий Мессия придет, если уже не пришел, чтобы, как говорится в Писании, судить нас по делам нашим и дать нам вечную награду либо покарать навеки. И чего ты заслуживаешь, по твоему разумению?

Пока Иосиф произносил свою речь, Квадрат решил наказать его за неповиновение и поднял руку для удара, но по неведомой причине вдруг передумал, поэтому так и остался стоять с поднятой вверх рукой и раскрытой ладонью, словно приветствуя божественного Августа. Заметив это, первосвященник Анан страшно разгневался — он подскочил к Иосифу, стоявшему у края стены, и крикнул тому в лицо:

— Презренный и глупый старик, кто дал тебе право толковать Писание? Неужто ты возомнил себя пророком, подобно Авдию, Аввакуму или Сафонии? Ты мог бы сослаться на возраст в оправдание своей наглости и сказать, что годы лишили тебя разума, но это была бы ложь, ибо ты был глупцом всю свою жизнь. Потому и стерпел обман от жены своей и принял как собственного сына ребенка, которого она родила неведомо от кого, но уж наверно не от тебя.

После того как первосвященник выкрикнул эти оскорбления, он схватил за рукав хитона Иосифа, который слушал его невозмутимо и кротко, и собрался было скинуть его вниз со стены, пока остальные, пораженные столь неожиданным приступом гнева, не очнулись и не бросились к нему. Тем не менее он успел бы выполнить то, что намеревался, если бы не споткнулся о штандарт, который Квадрат прислонил к стене, чтобы тот не мешал ему избивать осужденных. Анан потерял равновесие, отпустил Иосифа, шагнул в пустоту и непременно разбился бы насмерть, ибо, как я сказал в начале этой истории, стена имеет тридцать локтей высоты. Но капризной Фортуне было угодно повернуть все иначе: стоявший рядом с Ананом юноша быстро протянул руку и успел схватить первосвященника in extremis за бороду, так что тот, объятый ужасом, повис, вяло покачиваясь.

 

Глава XVI

Судьба наша, о Фабий, сделалась и вовсе непредсказуемой, ведь чернь, столкнувшись с силой, решительностью и твердостью, всегда ведет себя покорно и даже униженно, но, едва учуяв признаки колебаний, раздоров или слабости, сразу превращается в наглую и страшную, и достаточно каким-нибудь людям, затесавшимся в толпу, пустить нужный слух, начать разжигать страсти либо намекнуть, что есть надежда на поживу, чтобы из самых спокойных вод родилась буря, способная все снести на своем пути.

Именно так случилось на этот раз, и пока мы, находясь на крепостной стене, общими усилиями пытались спасти первосвященника, снизу раздались крики и призывы идти на штурм Храма — то ли ради освобождения Мессии, то ли чтобы устроить бойню и утолить жажду крови.

Распаленные призывами к бою, задние ринулись вперед, зная, что от тех, кто держит оборону, их защитит плотная толпа, а передние, которых уже прижали к самой стене, готовы были карабкаться вверх, чтобы только не быть раздавленными. Именно так всегда и брались города, если, конечно, в распоряжении атакующих не имелось ни оксибелов, ни баллист, ни гелеполисов, ни других осадных машин.

Апий Пульхр, сильно побледнев, спросил, есть ли в Храме греческий огонь или кипящее масло, чтобы лить сверху на бунтовщиков, а услышав, что ничего подобного нет, предложил начать переговоры о почетной капитуляции.

— Слишком поздно, — отозвался уже пришедший в себя первосвященник. — Переговоры вести не с кем, поскольку ими теперь никто не руководит, а в том состоянии, в какое они пришли, трудно заставить их отказаться от штурма с помощью уговоров и разумных доводов.

— Что же нам в таком случае делать? — спросил трибун.

— Вам — ничего, — ответил первосвященник. — А я намерен отправиться к жертвенному алтарю и принести тельца в жертву Яхве. Расправившись с вами, они найдут меня в прямом сношении со Всемогущим и не посмеют тронуть даже волоска из моей бороды. Я раздам куски мяса первым из них, и снова воцарятся мир и спокойствие. А теперь оставлю вас. Мне нужно привести в порядок мою одежду и надеть ефод.

И он удалился, бросив нас на милость разбушевавшейся толпы. Апий Пульхр провел смотр тех, на кого можно положиться, и обнаружил, что стражники синедриона, посчитав, что это сражение не их забота, поспешили укрыться в казармах. Римских солдат было восемь человек, включая сюда ауксилариев, самого Апия Пульхра и меня, поскольку я решил, что, если мне придется разделить судьбу соотечественников, лучше встретить смерть с оружием в руках. Так что и мне тоже вручили меч и огромное копье, каковые я едва мог удержать. Вдобавок, как и всегда, попав в переделку, я вдруг почувствовал резкую боль и бурление в кишках, а вполне предсказуемый результат подобного приступа отнюдь не способствует поднятию морального духа бойцов. Апий Пульхр предложил Иосифу и двум другим узникам присоединиться к нам, обещая, что в случае нашей победы отменит приговор, вынесенный судом, но они, взвесив обстоятельства дела, сочли предложение невыгодным для себя и вернулись во двор, где каждый снова взвалил на плечи свой крест.

Между тем нападающие уже приставили лестницы к стене и стали карабкаться вверх, потрясая оружием. Наши лучники натянули луки, готовясь выпустить стрелы в первые ряды бунтовщиков, однако Апий Пульхр остановил их, посчитав, что, если они даже и убьют немногих, это не повлияет на исход сражения, зато еще больше озлобит чернь. По его мнению, лучше сдаться без боя и молить о милосердии. Солдаты же, приученные к мысли, что должны погибнуть с честью, отказались ему подчиниться и даже готовы были лишить его жизни.

И тут, когда все, казалось бы, шло к трагической развязке, где-то совсем рядом протрубили трубы, заглушая вопли мятежников, и тотчас послышался грозный звон мечей, ударяющих о щиты, по которому сразу можно узнать о приближении римского легиона, наступающего в тесном строю. Сперва воцарилась тишина, затем раздались испуганные крики. Мы выглянули вниз и увидели, что к Храму с поднятыми вверх орлами и штандартами приближается когорта Двенадцатого легиона Фульмината под командованием самого Ливиана Малия, который в самом начале этой повести взял меня под свою опеку, когда я странствовал с караваном набатеев. При виде так неожиданно явившейся подмоги те, кто уже успел вскарабкаться вверх по лестницам, стали падать на головы нижних, воцарились растерянность и суматоха, поднялась туча пыли, а когда пыль осела на землю или ее развеял легкий ветерок, на склоне холма уже не было видно никого, кроме римской когорты, выстроенной в образцовом боевом порядке.

Римляне открыли ворота Храма, когорта быстро заняла все помещения, и в стратегических пунктах были расставлены часовые. Затем Ливиан Малий отправил свободных солдат отдыхать и наконец присоединился к нам. После того как все обменялись приветствиями, мы спросили, каким образом он узнал о нашем бедственном положении и как ему удалось после получения тревожной вести успеть явиться нам на подмогу, на что он ответил:

— Вчера вечером, направляясь в Антиохию, после того как мы выполнили задание правителя Сирии, когорта стала лагерем в семи милях отсюда, и тут у засеки возник некий человек и сказал, что он доставил важное послание. Его без промедления провели в мою палатку, и я увидел юношу необычайной красоты, который сообщил, что он грек по имени Филипп и до вчерашнего дня обитал в Назарете. По его словам, небольшой отряд римских солдат под командованием трибуна попал в серьезную переделку, так как в Назарете начался бунт. Если мы поспешим, удастся избежать кровопролития; в противном же случае вся страна окажется ввергнута в хаос, и вспыхнет междоусобица. Он так на этом настаивал, что я решил отправиться в Назарет, как только Аврора покинет свой сверкающий трон. Перед походом я хотел снова увидеть Филиппа, но он исчез, и никто не мог сказать мне, когда и каким образом он это сделал. Однако грек оставил письмо, велев передать первосвященнику Анану. Я не придал особого значения исчезновению грека, но совета его послушался. И, клянусь Геркулесом, Филипп сказал правду.

— Но остальное при этом выглядит необъяснимым, — заметил я, когда Ливиан Малий завершил свой рассказ. — Скажи, как мог Филипп знать вчера вечером то, что случится сегодня?

— У греков хорошо развито чутье на неприятности, — отозвался Апий Пульхр. — Кроме того, какое нам дело до подоплеки, коль скоро все разрешилось благополучно. Посмотрим же, что содержится в адресованном тебе послании.

— Филипп настаивал, что оно предназначено для первосвященника, — возразил славный Ливиан Малий.

— К нему оно и попадет, после того как я ознакомлюсь с его содержанием. Там могут быть сведения, жизненно важные для интересов Рима.

Ливиан Малий порылся в складках своего плаща и наконец извлек свиток папируса, перевязанный красной лентой. Апий Пульхр выхватил его у того из рук, развязал узел и принялся разворачивать свиток, но тотчас снова свернул, в гневе воскликнув:

— Вероломный грек! Послание написано на его варварском языке!

Первосвященник Анан наконец появился после совершения жертвоприношения, и ему поведали историю Ливиана Малия и вручили свиток с просьбой прочесть послание вслух. Первосвященник пробежал глазами по первым строкам, побледнел и сказал дрожащим голосом:

— Господь — пастырь мой! Это вовсе не рука Филиппа, а рука покойного Эпулона, и, насколько мне дано судить, речь идет о подлинной исповеди.

— В таком случае, Анан, донеси до нас ее содержание и не опускай подробностей.

— Так я и сделаю, если вы не будете строго судить мой перевод. Вот что гласит послание: «Эпулон приветствует Анана. Я рад, если ты находишься в добром здравии, я здоров. И после этой формулы вежливости начну свою исповедь, ибо должен ты знать, что имя мое вовсе не Эпулон, сын Агара, и не купец я по роду занятий, а на самом деле зовусь Тео Баласом. Я тот самый беспощадный разбойник, что много лет держал в страхе всю страну. Я похитил много денег и убил многих невинных людей. Несколько лет тому назад, собрав несметные богатства — плод моих преступлений — и устав от полной опасностей жизни, которую приходилось вести под открытым небом, страдая от ненастья, я решил обосноваться в месте, где никто бы меня не знал, и начать новую жизнь под чужим именем. Я завел семью, женившись на молодой вдове, построил надежный дом, ладил с властями, делал щедрые подношения в Храм и помогал бедным. Сделавшись честным гражданином и завоевав благосклонность священников, я занимался дозволенными торговыми делами, которые увеличили мое богатство. Казалось, все шло в согласии с моими желаниями.

Однако несколько недель тому назад произошел со мной случай, вроде бы ничтожный, но внесший разлад в мою жизнь. Дело было ночью, и все домашние спали — все, кроме меня. А я остался в библиотеке, чтобы придирчиво поразмыслить над условиями одной сделки. Вдруг меня оторвал от работы стук в дверь, я пошел отворить, но за дверью никого не было. Я подумал, что шум произвел ветер или домашнее животное либо он родился в моем воображении. В самом скором времени снова раздался стук, и опять за дверью никого не оказалось. Скорее рассерженный, чем встревоженный, я запер дверь, дважды повернул ключ в замке и забрал его с собой. Когда в третий раз раздался стук, я решил оставаться на месте. Но тут заскрипели дверные петли, я поднял глаза и увидел, что дверь, несмотря на то что ключ лежит на столе справа от меня, сама собой медленно открывается и на пороге возникает человеческая фигура. Потом незваный гость приблизился ко мне, и я понял, что это покойник, успевший основательно разложиться. Он заговорил: „Тео Балас, несколько лет тому назад ты отрезал мне два пальца на руке, чтобы снять перстни, а потом отрубил голову, и теперь я пришел и прошу отдать мне мое“. Сильно напугавшись, я тем не менее нашелся с ответом и объяснил, что перстней у меня уже нет, но я с радостью возмещу их стоимость в золотых монетах. Призрак расхохотался, обнажив острые зубы, и ответил: „Горе мне! Там, где я теперь пребываю, от золота проку мало; нет, я пришел за своими пальцами“. И без лишних слов он схватил мою руку и со страшной силой потянул себе в рот. Я пробудился от собственного крика. В библиотеке никого не было, дверь оставалась закрытой, а ключ лежал рядом со мной на столе.

Не прошло и нескольких дней, как мне приснился похожий сон. На сей раз покойник сказал, что я выколол ему глаза, чтобы он признался, где спрятал сокровища, а может, и просто ради удовольствия, и теперь он, как и тот, предыдущий, явился потребовать то, что ему принадлежит. Я проснулся, когда его когти были готовы выцарапать мне глаза. Мертвец из третьего сна пришел, чтобы получить назад свою печень. И каждый раз видения были столь жизненными, что, проснувшись, я не только не чувствовал облегчения, а, наоборот, погружался в еще большую тревогу.

По слухам, в Назарете жила женщина, обладавшая даром толковать сны. Я отправился к ней и все рассказал, прежде взяв с нее клятву, что она никому не откроет правды, поскольку из моих сновидений легко заключить, кто я такой и кем был прежде. Она обещала хранить тайну, а потом велела мне не бояться ночных гостей. Мертвые, сказала она, занимаются только другими мертвецами. И над тобой, без сомнения, подшутили проказливые духи. Напрасно ты, Тео Балас, отворил дверь, когда в нее постучали в первый раз, потому что стоит отворить им дверь, они будут проникать через нее, когда им заблагорассудится, пока снова не закроешь для них этот путь. Так вот, чтобы избавиться от ночных посещений, тебе надобно всего лишь поменять замок в двери библиотеки. А что касается вещих знаков, то ничего не бойся. В городе тебя никто не может узнать, никто, кроме меня, а от меня твоя тайна никогда не уйдет. Я щедро заплатил ей за совет, при этом отказался от других услуг, которые она тоже мне предложила, и спешно вернулся домой. А на следующее утро послал своего домоправителя за здешним плотником, чтобы тот поменял замок в двери библиотеки. Когда пришел Иосиф, я понял, что на самом деле сны все-таки несли в себе вещий знак, а Зара-самаритянка не сумела верно угадать их смысл. Иосиф тоже узнал меня, сильно при этом изумившись и напугавшись. Мы обменялись резкими словами, и это слышал кое-кто из домашних. В конце концов плотник дал слово не выдавать меня. Тем не менее жизнь моя отныне была в опасности, потому как со всей очевидностью следовало ожидать, что либо он, либо Зара проговорятся, ведь власти, как римские, так и иудейские, назначили за мою голову большую награду. Я задумал план бегства, решив при этом еще и погубить Иосифа, для чего потихоньку вытащил у него из ящика с инструментами стамеску и подсунул туда один из новых ключей. Чтобы осуществить мой план, мне нужна была помощь Зары и ее дочки, чей малый рост позволял проникнуть в библиотеку через узкое окно. Короче говоря, они помогли мне добыть кровь животного и нужное снадобье, а также избавиться от ключа. Меня сочли мертвым и похоронили. На третий день я выбрался из погребальной пещеры. Потом без промедления направился в дом гетеры и убил как ее, так и девчонку, поскольку обе знали, что я задумал и как задуманное осуществил, а также знали, кто я такой на самом деле. Затем я покинул город в уверенности, что Иосифа обвинят в убийстве и казнят и что, вздумай он в доказательство своей невиновности открыть мое имя, ему никто не поверит. Если эта исповедь еще застанет его в живых, с него следует снять все обвинения, ибо не существует на свете человека честнее и праведнее. А я снова возьмусь за старое, и от этой судьбы мне, видно, никогда не уйти. Добавлю, что с ходом времени такое убеждение будет делать меня еще более жестоким. И, начиная новый этап своей жизни, решил я переменить имя и отныне называться Баррабасом, самым страшным из разбойников».

Первосвященник закончил читать эту исповедь злодея, свернул свиток и воскликнул:

— Мне знакомы почерк и печать Эпулона, и я не сомневаюсь в подлинности сего документа и в правдивости того, о чем там рассказано. И я не могу отделаться от вопроса: что заставило столь бессовестного человека постараться снять обвинение с приговоренного к распятию плотника, после того как он преуспел, добившись его осуждения. Но какими бы ни были мотивы, им двигавшие, нам не остается ничего другого, как оправдать Иосифа и двух юнцов. А чтобы справедливость шла рука об руку с милосердием, я предлагаю освободить от наказания и несчастную Беренику, ведь если намерения ее и были преступными и она совершила худший из грехов, отрекшись от истинной веры, проступки эти не возымели последствий, и, как мне кажется, рассудок несчастной пребывает в расстройстве. Ее мать, брат и она сама владеют теперь огромными богатствами, которыми могли бы воспользоваться, если отрекутся от фальшивых богов и вернутся на путь истинный — в лоно веры Авраама, Иакова, Моисея и пророков и докажут свое раскаяние, принеся щедрые дары Храму.

Обе женщины торжественно поклялись сделать все так, как им велят. Матфей же, юноша дерзко-решительный, публично отказался от своего достояния, ибо на плечи его свалилось двойное горе: смерть любимой женщины и то жестокое обстоятельство, что убийца — его собственный отец, поэтому он объявил, что уйдет от людей и будет дожидаться пришествия Мессии, за которым последует и на службу которому отдаст познания, приобретенные в Греции, подробно описывая его жизнь, наставления, а также чудеса, им творимые.

Выслушав все это, синедрион одобрил предложенные решения, после чего объявил заседание закрытым — к удовлетворению присутствующих, если не считать Апия Пульхра, который излил свою жалобу в следующих словах:

— Клянусь Юпитером! Сколько трудов пропало впустую! Но пусть будет так: я доложу прокуратору, что отважно погасил мятеж, поднятый чернью в Галилее. Мои люди ничего лишнего не скажут, поскольку знают свою выгоду, будет молчать и Помпоний — в знак благодарности за мои многочисленные одолжения. В конце-то концов, он ведь единственный, кто в этой истории добился своего. Но вот и солнце садится. Пора ужинать и отдыхать, а завтра, как только Аврора раскинет свой алый плащ, мы тронемся в обратный путь, в Кесарию, и будем гордиться тем, что благодаря нам воссиял свет истины и справедливости. Хотя мне хотелось бы узнать, как все же сумел Тео Балас, или как там его зовут, сдвинуть, находясь внутри пещеры и без посторонней помощи, камень, что закрывал вход.

 

Глава XVII

Ни на территории Храма, ни в его окрестностях я не встретил ни одной знакомой души, когда по завершении описанных в предыдущей главе событий решил вернуться в свое гнусное пристанище, чтобы пораньше улечься спать и восстановить силы перед намеченным на завтрашний день путешествием. Однако не прошел я и половины пути, как услышал свое имя и увидел Иисуса, который, выйдя из тени, взял меня за руку и сказал:

— Нынче вечером мы собираемся отпраздновать у нас дома счастливое разрешение злополучных событий, и я хотел бы, чтобы ты разделил с нами радость, поскольку в немалой степени именно тебе мы ею обязаны.

— Мне? Ничего подобного, я сделал слишком мало, да и то малое сделал плохо, — ответил я. — Все разрешилось удачно лишь благодаря цепочке счастливых случайностей. Само собой разумеется, вы должны отпраздновать избавление от бед, но без меня; я здесь чужак; для вас — язычник, а для своих — безбожный философ.

— Не говори так, Помпоний, — отозвался Иисус, — я уважаю тебя и благодарен тебе, и не только за то, чего ты добился, но и за то, что для меня куда более ценно, ведь я был сильно удручен, а ты утешил меня, я нуждался в совете, и ты дал мне его, я был в опасности, и ты спас меня, я искал того, кто взялся бы за расследование на свой страх и риск, и ты согласился.

Когда мы пришли в дом Иосифа и Марии, там уже было много народа, и нас встретили с любовью и ликованием. Мы увидели Захарию, Елисавету, Иоанна и юношу атлетического сложения, который был приговорен к смерти вместе с Иоанном и чье появление на крепостной стене произвело такую суматоху. Во время ужина он сообщил, что полное имя его — Иуда Бен-Гур, что он не имеет ничего общего с бунтовщиками и единственная его страсть — гонки квадриг. Между тем неуемного Иоанна — вернее, его убеждения — заточение и приговор словно бы переменили. Вернувшись нежданно для себя в мир живых, он задумал удалиться в пустыню, где будет прикрывать наготу одеждой из верблюжьего волоса, питаться акридами и диким медом и откажется от вина. А мы выпили за успехи обоих юношей на избранном тем и другим пути, и вечер прошел в добром веселье, которым, как говорят, умеют наслаждаться лишь в бедных семействах.

По завершении трапезы я воспользовался случаем и попросил Иосифа прояснить для меня кое-какие детали той истории, в которую мы оба были вовлечены, поскольку, хотя дело и разрешилось самым благоприятным из всех возможных образом, я как философ не мог смириться с тем, что мне придется уехать, так и не узнав последних подробностей, на что плотник ответил так:

— По правде сказать, Помпоний, ты заслужил разъяснения, ибо проявил себя человеком скромным и верным. Выйдем же во двор, и там я постараюсь приподнять завесу над некоторыми тайнами, хотя и должен предупредить тебя, что не в моей власти ни раскрыть их во всей полноте, ни поведать об истинной причине моего упорного молчания.

Мы вышли вдвоем во двор и устроились на каменной скамье под звездным небом нежной ночи. И тогда Иосиф сказал:

— Несколько дней спустя после того, как Иисус родился в яслях, в том же неприглядном месте нас навестили три благородных мужа в богатых одеждах, сказавших, что явились они с Востока. У одного была совсем седая борода, у второго — белокурая, а третий был черен лицом и безбород. Они оставались с нами лишь короткое время и отбыли, принеся в дар младенцу золото, ладан и мирру. Вскоре пришел час возвращаться в Назарет, но я — по причинам, коих не желаю касаться, — изменил свое первоначальное намерение и решил отправиться вместе с семьей в Египет. Однажды, когда солнце уже катилось к закату, на пустынной дороге нас догнал разбойник, за которым шла ужасная слава. Он прознал, что мы везем с собой в мешках на осле золото, и несся за нами от самого Вифлеема. Он отнял наше золото, а потом, как было у него заведено, хотел убить нас. Я стал молить его не делать этого, и он со злобным смехом спросил: «Неужто есть у тебя какой-нибудь способ помешать мне, ведь ты всего лишь дряхлый старик, а сопровождают тебя слабая женщина, новорожденный младенец и осел?» На что я ответил: «Я не могу убедить тебя посредством силы, но могу предложить то, что окажется куда выгоднее, нежели тройное убийство». Душегуб глянул на меня с любопытством и спросил, что же такое я готов дать ему в обмен на наши жизни. Я ответил: «Твою жизнь. Если ты отпустишь нас, не причинив вреда, я обещаю тебе безнаказанность». Его жестокое сердце не дрогнуло, но в уме разбойника мелькнул слабый луч света — он принял договор и отпустил нас.

Мы обосновались в Египте, земле тучнообильной и гостеприимной. Лишившись золота, я вынужден был искать заработок, чтобы нам было на что жить. К счастью, у нас осталась мирра, а она, благодаря своим сохраняющим свойствам, очень высоко ценится среди тех, кто занимается изготовлением мумий. Продавая мирру, я завел знакомство со строителями склепов, а так как я умел, опытен, честен и трудолюбив, они дали мне работу. Таким образом я добился вполне обеспеченного существования для себя и своей семьи.

По прошествии нескольких лет отпала причина, державшая нас в изгнании, и мы возвратились в Назарет. Благодаря тому, что я скопил в Египте, мне удалось вновь наладить свою старую мастерскую, ко мне вернулись заказчики, а затем постепенно угасли и сплетни, гулявшие вокруг нашей семьи. Тем временем Иисус рос и мужал, набираясь ума и обретая Божью благодать. Так все и шло до того дня, пока не явились за мной, чтобы я выполнил мелкую починку в доме богатого человека по имени Эпулон. Увидав его, я тотчас понял, что передо мной стоит тот самый разбойник, который отобрал у нас золото волхвов, когда мы бежали в Египет. Эпулон тоже узнал меня и сильно испугался, потому как теперь он зависел от меня, а не наоборот, но тотчас напомнил мне наш уговор. И я ответил, что, будучи человеком слова, не намерен предавать его. Эпулон вроде бы успокоился, вполне положившись на меня, однако, как он сам мне рассказал, недавно ему приснились тревожные сны — их, как и мое неожиданное появление в его доме, он посчитал знамением. Поэтому Эпулон задумал бежать, но для осуществления плана ему понадобилась моя помощь. За годы, проведенные в Египте, я изучил тонкости тамошних погребальных обрядов; а надо сказать, что знатные египтяне, и в особенности фараон, самыми хитрыми способами стараются защитить захоронения от грабителей, ведь если погребенных лишат тех сокровищ, которые ставятся рядом с телами, они будут навечно обречены на нужду. Воспользовавшись своими познаниями, я придумал и построил гидравлический механизм, способный отодвинуть камень от входа в пещеру через три дня после погребения. Когда меня схватили и обвинили в убийстве, я догадался о хитрой уловке, замысленной мнимым Эпулоном, и тем не менее не мог никому рассказать о его злодействах, не нарушив данного слова. Остальное ты уже знаешь сам.

— Это и вправду необычная мысль, — признал я, — три дня провести в пещере, а потом воскреснуть. Разве кто-нибудь способен в такое поверить? В любом случае твои разъяснения, Иосиф, проливают свет на кое-какие вопросы, но в равной мере затемняют другие. Во-первых, мне непонятно, как мог ты пообещать разбойнику Тео Баласу, что он всю свою жизнь проживет безнаказанным, если в силу известных особенностей его ремесла он подвергался постоянным опасностям? И почему он принял договор, хотя в те времена тот должен был представляться ему столь же нелепым, каким сегодня кажется мне?

— Этого я не могу тебе сказать, — вздохнул Иосиф. — Наверное, ты должен просто поверить.

— Нет, — возразил я, — что угодно, но только не вера. Вера не входит в мою методологию. Доверчивость — сколько угодно. Право на ошибку — тоже, потому что ошибки неизбежны, а их осознание является прямой дорогой к истине и поводом для всякого размышления. Но только не вера. Тут мы с тобой занимаем непримиримые позиции. Мало того, я даже не могу уважать твою позицию, хотя ради нее ты и готов был принести в жертву собственную жизнь. Но не бойся, доказывать свою правоту я не стану. Кроме того, уже поздно, и мне пора идти.

— Сперва и ты ответь на один мой вопрос, — сказал Иосиф. — Как ты сумел догадаться, что саркофаг пуст? Гордыня относится к числу смертных грехов, но моя гордость, гордость плотника, все же задета.

— С удовольствием отвечу тебе. Посетив в последний раз дом Зары-самаритянки, уже после ее смерти, я случайно нашел там ключ, который сперва посчитал ключом от тамошней двери, но он не подошел к замку. Так как ключ был новым, я предположил, что он от библиотеки Эпулона, и это тот самый ключ, который исчез с места преступления. Но какой смысл был бы убийце нести его в дом Зары, а не избавиться от него тотчас же без следа, скажем, закопав в землю или бросив в глубокий колодец? Все просто: Лалита унесла ключ с собой, покидая библиотеку через окошко, после того как Эпулон заперся изнутри. Когда я понял это, выводы стали вытекать один из другого. Понимаешь?

— Не до конца, — ответил Иосиф, — но и с более странными вещами мне доводилось мириться за свою долгую жизнь.

На этом мы закончили нашу беседу и собирались вернуться в дом. Поднимаясь со скамьи, я заметил три креста, что стояли в углу двора. Поскольку на изготовление крестов Иосиф затратил свой труд и свои материалы, отныне они по закону принадлежали ему. Я спросил, намерен ли он пустить эти доски в дело, на что он ответил:

— Пока нет. Кресты будут ежечасно напоминать мне о бренности человеческого существования. А со временем посмотрим, как их можно употребить.

Когда мы снова вошли в дом, Мария приблизилась ко мне и сказала, что Иисус отправился спать, поскольку сильно устал за этот день, в течение которого случилось столько всяческих происшествий.

— Он просил меня кое-что передать тебе, — добавила она, вручая мне кошель.

Я открыл кошель и убедился, что там лежат двадцать денариев, обещанных мне за расследование этого дела. Я вернул кошель Марии со словами:

— Спрячь эти деньги и ничего не говори Иисусу. А когда он немного подрастет, потрать их на его обучение. Сумма небольшая, но наверняка ему пригодится. Он умный мальчик и мог бы изучать риторику, или физиологию, или еще что-нибудь, лишь бы это не было связано с религией.

В то же время, что и я, уходить собрались Захария, Елисавета и Иоанн. Я присоединился к ним. Когда мы прошли часть пути, я отозвал Захарию в сторону и спросил:

— Скажи мне правду, почтенный Захария, это ты устроил так, что толпа бросилась на штурм Храма, ты пустил слух, будто там находится Мессия?

— Ты правильно угадал, — ответил он. — Но ведь не было иного способа спасти Иосифа и моего собственного сына от незаслуженной кары. В тот вечер, когда я увидел тебя впервые, мы с Елисаветой как раз и явились к Иосифу, чтобы предложить подобный план. Но он наотрез отказался: предпочел умереть, но не допустить кровопролития.

— К тому же он помнил о запрете произносить имя Яхве всуе, — добавил я, вспомнив слова, сказанные Иосифом на крепостной стене.

— Вижу, ты очень хорошо знаешь Писание, Помпоний, — отозвался Захария, едва сдерживая гнев, — а раз так, ты должен помнить и другие слова: «Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра. Услышав сие, Илия закрыл лицо свое милотью своею, и вышел, и стал у входа в пещеру. И был к нему голос, и сказал ему: что ты здесь, Илия?»

— Разъясни мне их смысл, ибо я не понимаю.

— Слово Божие дано понять лишь тому, кто имеет веру, а у тебя ее нет. И тем не менее поверь хотя бы в то, что я не солгал, сказав, что Мессия находится ближе, чем полагают многие.

— Ладно, — ответил я, — не стану оспаривать твою веру. Но тогда и ты не насмехайся надо мной, если я начну рассказывать про реку, воды которой делают коров белыми.

Мы дошли до места, где наши пути расходились, и дружески попрощались, а вскорости я вновь оказался в своем жалком прибежище.

Я умирал от усталости, однако долго не мог заснуть, и как только Аврора показала свой золоченый трон, поднялся и, не имея при себе ни вещей, ни денег, покинул приютивший меня сарай с намерением ускользнуть, ничего не заплатив за столь убогий кров и столь скаредное гостеприимство. Еще раз прошел я по безлюдным улицам, пока не оказался у дома Зары-самаритянки, единственной, кто за долгие годы моих странствий по миру в поисках мудрости, дал мне, хоть я ее о том и не просил, нечто более ценное, нежели знание. Неужели пресловутый источник, что дарует мудрость, в обмен укорачивая жизнь, это лишь поэтическая форма описания любви?

Все оставалось таким же, как в последний раз. У Зары не было ни родственников, ни друзей, поэтому никто не позаботился навести здесь порядок или уберечь скудное имущество от разграбления, на что оно будет обречено с той самой минуты, как только пронесется слух о его существовании и как только развеется дух страха и смерти, все еще здесь витающий. Чуть позже дом захватит какой-нибудь нищий-попрошайка, или бродяга, или преступник и станет жить в нем, пока ненастья и людская беспечность не превратят его в груду обломков. Подобные размышления ввергли меня в печаль и тоску, и очнулся я, услышав шум, который доносился от двери. Я посмотрел в ту сторону и увидел, как дверь сама собой открывается, словно ее толкнула невидимая рука. Я вспомнил сновидения, рассказанные разбойником Тео Баласом в его исповеди, и почувствовал страх. Несколько мгновений спустя в дверном проеме вычертился силуэт человека в ореоле ярчайшего света, словно ослепительное солнце стояло прямо у него за спиной. Я не сомневался, что мне явилось божество, и, закрыв лицо руками, спросил:

— Кто ты такой и почему решил вырвать меня из плена горчайших мыслей? Может, ты и есть Мессия, о котором я слышал столько разговоров в последнее время?

На что окруженный сиянием пришелец ответил:

— Мессия? Ты совсем спятил, Помпоний, и не способен узнать своих собственных богов.

Я отнял руки от глаз и увидел лицо, юное, улыбающееся, такое знакомое и теперь такое грозное.

— Филипп! — воскликнул я. — Неужто это ты предстал передо мной в божественном обличье?

— Я зовусь вовсе не Филиппом и не являюсь тем, кем ты думаешь, — ответил он. — На самом деле я бог Аполлон, далекоразящий, бог вечной молодости и вестник непререкаемых повелений Зевса. Взгляни на мой не знающий промаха лук и мои золотые волосы, на мои прекрасные кудри. Я принял человеческий облик, дабы наказать коварного Тео Баласа за его бесчисленные преступления, поскольку, как ты знаешь, или во всяком случае должен знать, я покровитель дорог и защитник странствующих. Мне было не слишком трудно жить в услужении у мнимого Эпулона, так как не в первый раз довелось подчиняться повелениям смертных — так меня наказывал Зевс-тучегонитель. Для царя Трои Лаомедонта, к примеру, я выстроил неприступные стены его знаменитого города.

— И тем не менее Троя была разрушена, а Тео Балас сбежал, так и не заплатив за свои бесчисленные злодеяния.

— Это правда, — признал лучезарный Феб. — Я явился с намерением поразить Эпулона меткими стрелами из моего серебряного лука, но сделать этого не сумел, поскольку он успел заключить договор о своей неуязвимости и безнаказанности с другими силами. Тогда я попросил помощи у Геи, владычицы ночных сновидений, и она послала ему нежданных гостей, которые смутили его душу и заставили вернуться на те пути, где я надеюсь в один прекрасный день сквитаться с ним. Да и тебя я тоже защищал в твоих трудах, потому что сам являюсь богом странствующим и сострадаю тем, кто рискует отправиться куда глаза глядят. Ведь это я поднял нищего Лазаря на крылья небесного ветра, чтобы он успел призвать помощь, когда Береника готова была принести тебя в жертву, и это благодаря моему вмешательству Ливиан Малий отклонился от назначенного пути и примчался как раз вовремя, чтобы помешать тем, кто уже штурмовал стены Храма. А еще я догнал убегающего из города Тео Баласа и заставил его написать письмо-исповедь о своих грехах, пригрозив, что иначе пущу за ним следом мрачных Эриний.

— Но скажи, неужели твоя божественная сила не могла спасти еще и Зару-самаритянку? Почему ты защищал меня, человека безбожного, но допустил смерть набожной и доброй женщины, доверчивой и услужливой, а также ее бедной невинной дочери?

— Признаюсь честно, Помпоний, не все получилось так, как я того желал. В Греции дело повернулось бы иначе, а вот Иудея не моя земля. Хотел бы я взглянуть на то, как Мессия станет совершать чудеса на Пелопоннесе. Что касается женщины, по которой ты сейчас льешь горькие слезы, тут я ничего не мог поделать, потому как даже мне не дано изменять судьбы смертных. Но, воздавая ей должное, я превратил ее в этот лавр, который теперь шелестит своей нежной листвой у самой двери. Не горюй. Всем вам суждено умереть, а для женщины подобного рода, если ей выпадает умереть молодой, это можно считать милосердием. Зато в твоей памяти, Помпоний, она такой и останется: вечно молодой, совсем как я. А теперь я отправлюсь туда, где обитают гипербореи, — это место расположено равно далеко от людей и богов, — поскольку даже нам, бессмертным, не позволяется тратить время попусту.

Так он сказал, и воздух тотчас наполнился столь ярким светом, что я ослеп. Когда зрение вернулось ко мне, в доме уже никого не было. Я ощущал в душе своей великое смятение, но одновременно купался в блаженстве, поэтому не могу сказать твердо, случился ли мой разговор с Аполлоном на самом деле или только в моем удрученном воображении. Я вскочил на ноги и поспешно выбежал из дома, чтобы проверить, а вдруг остался какой-нибудь след, который подтвердил бы существование Феба Аполлона, далекоразящего лучника. А поскольку, едва я переступил порог, меня снова ослепил нестерпимый свет, то я решил, что все еще нахожусь пред ликом божества, однако то были всего лишь лучи солнца, которое поднимало над горизонтом свою золотистую голову. Но стоило пройти ослеплению, как меня посетило еще большее изумление — я увидел перед собой маленького Иисуса.

— Я пришел проститься с тобой, раббони, — сказал он, отвечая на мой вопрос, — и поблагодарить за то, что ты не взял вознаграждения. Я слишком юн и потому мало знаю о жизни, но от меня не укрылось, что здоровье, деньги и любовь — самое главное для взрослых людей. А коль скоро ты отказался от денег и потерял любовь, когда тебе поверилось, будто обрел ее, было бы только справедливо, если бы к тебе по крайней мере вернулось погубленное здоровье.

— Благие намерения не имеют лечебных свойств, — отмахнулся я. — Что касается остального, то я давно привык и к нужде и к одиночеству. Плотская любовь стала бы лишь препятствием на пути моих исканий. Я буду утешаться воспоминанием о мимолетном мгновении счастья. И нежный аромат лавра, как только долетит до меня, всякий раз станет оживлять мою память. А теперь пора возвращаться, поскольку Апий Пульхр должен вот-вот тронуться в путь, и вряд ли стоит пренебрегать охраной, зная, что по окрестным дорогам рыщет Тео Балас.

— Погоди немного, — сказал Иисус, — кое-кто еще хочет пожелать тебе счастливой дороги.

С этими словами он указал рукой в сторону луга, который тянулся от самого дома, я взглянул туда и увидел, что по лугу идет Лалита, дочка Зары, а за ней бежит ее барашек.

— О Юпитер! — вскричал я. — Кто объяснит мне, что здесь происходит?

Иисус простодушно посмотрел на меня и ответил:

— Она вернулась.

— Но я сам видел… Она лежала на полу рядом с матерью…

— Есть такие, кто своими глазами смотрят и не видят, а другие, наоборот, видят вещи, что существуют лишь в их воображении, — сказал Иисус. Затем потянул меня за рукав. Я нагнул к нему голову, и он зашептал, чтобы девочка его не услышала: — Ты ведь сам рассказывал мне историю человека, который спустился в ад, спасая ту, которую он любил. А раз такое случилось один раз, значит, может случиться и дважды.

— Не говори глупостей, — возразил я. — История Орфея — это не правда. Это только миф. Символ. Уж не знаю, символ чего, но символ.

— А какая разница между тем и другим, раббони? — спросил Иисус.

Я решил не отвечать, поскольку объяснять такие вещи ребенку его лет — дело долгое и бесполезное. Если я когда и сыграл при нем роль наставника, то теперь это время ушло в прошлое. Меня больше волновал вопрос, что же случилось в действительности, и я решил остановиться на следующем: в тот зловещий вечер, в слабом свете сумерек, когда рассудок мой к тому же был помрачен увиденной кровавой сценой, я поверил, будто вижу два тела там, где лежало только одно. Гераклит порицает стремление приспособить реальность к нашим ожиданиям. Я погладил кудрявую голову девочки и спросил, останется ли она в Назарете, а если да, то чем собирается жить, и она ответила бесхитростно:

— Ни за что на свете не останусь я в этом месте, о котором сохранится у меня самая горькая память. Вдобавок здесь у меня нет друзей, а так как я была дочерью блудницы, никто не возьмет меня к себе в дом даже служанкой. В Магдале, неподалеку отсюда, живет сестра моей матери. Мне хотелось бы перебраться туда и поселиться у нее, пока не придёт пора сменить имя и зарабатывать на хлеб тем же ремеслом, что и мать.

— Твое решение кажется мне очень разумным, — сказал я. — Но Иисус сильно огорчится, если после того, как он вновь, и так неожиданно, встретил тебя, ты опять исчезнешь.

— Это не так уж и важно, — отозвался Иисус. — Когда мы станем взрослыми, мы снова встретимся, я уверен. А пока я должен помогать отцу.

Я оставил их строить свои несбыточные детские планы, а сам направился в сторону Храма. Там я нашел Апия Пульхра, готового к отбытию и охваченного сильным негодованием. Дело в том, что рано утром, никого не поставив в известность, первосвященник Анан спешно покинул Назарет, поскольку другие священнослужители, да и весь синедрион, заявили, что ему не подобает впредь являться перед народом, который видел, как он болтался на стене, повиснув на собственной бороде. Как раз в эти же дни зять Анана Каиафа взошел на высшую должность в Великом синедрионе, и Анан решил отправиться в Иерусалим и заново начать службу под крылышком у Каиафы. С отбытием Анана менялась расстановка сил среди священнослужителей Назарета, и отныне бразды правления получали в свои руки саддукеи.

— Теперь все городские планы будут пересмотрены, — с горечью сказал трибун, — и скорее всего, учитывая мою дружбу с Ананом, местные власти ни за что не возьмут меня в долю.

В Храме я простился с благородным Ливианом Малием, который еще на несколько дней оставался в Назарете, чтобы удостовериться, что в городе воцарилось спокойствие, и попросил его присмотреть за семьей Иосифа, поскольку тот был втянут в историю с убийством, а такое обычно влечет за собой всякого рода последствия и обиды. Затем мы тронулись в путь.

Когда мы отъехали на приличное расстояние и город растаял за горизонтом у нас за спиной, в моем организме внезапно что-то стало происходить, меня начала бить сильная дрожь, и я в очередной раз едва не вылетел из седла. Но все как-то само собой обошлось, мало того, дрожь унялась так же внезапно, как и пришла, по всему телу разлилось ощущение блаженства, и я понял, что в этот самый миг ко мне вернулись потерянные когда-то здоровье и бодрость. Такой вот непредсказуемой бывает этиология самых обычных недугов, а также их симптомы и любые прогнозы.

Когда мы остановились на отдых, я сообщил о своем чудесном исцелении Апию Пульхру, и тот, выразив сперва искреннюю радость, сказал:

— Надеюсь, эта история тебя хоть чему-нибудь научит и в будущем ты не станешь опять глотать неведомую дрянную воду, гонясь за химерическими открытиями.

— Тут ты ошибаешься, — ответил я. — Именно теперь-то я и готов продолжить свои изыскания с новыми силами. Как только мы прибудем в Кесарию, я найду караван, отправляющийся в Киликию, где мне пришлось прервать свои опыты.

И тогда трибун со смехом воскликнул:

— О Юпитер! Неужели ты, Помпоний, в твои года все еще веришь, будто есть что-то новое под солнцем?

На что я ответил:

— Да, есть. Это я.

Со времени той беседы и до сегодняшнего дня протекло более трех лунных месяцев. В Кесарии не нашлось ни одного каравана, который собирался бы хоть куда-нибудь двинуться, поскольку слухи о пришествии Мессии разнеслись по всей стране и повсюду царили тревога и волнение — все боялись, что вот-вот вспыхнет великая смута. Однако вскоре мне стало известно, что некий корабль готовится к отплытию в Тергесту. И я подумал, что оттуда смогу продолжить свой путь, и попросил взять меня на борт пассажиром, и, хотя не имел ни одной драхмы, добился своего благодаря неожиданной склонности капитана к наукам, касающимся Природы. Во время плавания я поведал ему о своих странствиях, а он мне о своих, и однажды рассказал о маленьком притоке Вистулы в Германии, воды которого полгода текут к океану, а вторые полгода — к Адриатическому морю, хотя, как утверждают некоторые, в море они так никогда и не попадают — то ли мешают сильные приливы и отливы, то ли из-за повышения уровня моря в период таяния льдов. Но вполне может случиться и такое, добавил он, что речь идет о двух совсем разных реках, ведь когда течение направлено с севера на юг, вода в этой реке ледяная, а когда в обратную сторону, она такая горячая, что загорится тростинка, если ее туда опустить. Правда, удивительное это явление не единственное в своем роде, ведь еще Лукреций описывал нечто подобное, объясняя это плотностью земли и атомов огня, каковые земля выбрасывает в пору летней жары. Но самое интересное свойство этой воды заключается в следующем: кто выпьет ее, тот начинает изрекать неслыханные пророчества.

Пока я такого действия не ощутил, хотя уже проявились другие симптомы, надо сказать, куда более неприятные. Всего через несколько часов после того, как я выпил этой воды, из меня начала вытекать зеленая жидкость — то изо рта, то из ануса, тело мое сильно ослабло, слух частично утратился, а речь стала невнятной. К счастью, жители здешних мест оказались людьми гостеприимными — они ухаживают за мной с терпением и заботой, хотя и являются по природе своей дикарями. Это херуски из племени вандалов, и ведут они оседлый образ жизни. Живут охотой, а также за счет того, что постоянно воюют с другими народами, особенно с фризами, треверами и медиоматриками. Поклоняются Тору, богу сражений, а вождем у них всегда становится самый свирепый и самый храбрый мужчина, который ловчее прочих владеет топором. И пока он сохраняет свою силу, его почитают и слушаются, а также подставляют ему свой зад, не дожидаясь особой просьбы. Но как только силы его начинают убывать, его лишают всякой власти и впрягают работать на водокачке, где он и заканчивает свои дни, беспрерывно ходя по кругу.

Сам не знаю, сколько еще времени мне придется оставаться в этой неизведанной земле, где царит жуткий холод и ночь не знает конца, но порой я вспоминаю события, коим стал свидетелем в Галилее, и спрашиваю себя: неужто они случились на самом деле? Или были лишь плодом больного воображения, разбуженного тяжким недугом? Хотя это не так уж и важно, поскольку я совершенно уверен в одном: минует еще несколько лет, и все забудется, словно ничего и не было, и никто не вспомнит про Иосифа, Марию, а также Иисуса, как никто не вспомнит обо мне, да и о тебе тоже, о Фабий, ибо все приходит в упадок, исчезает и тает в забвении — все, кроме несокрушимого величия Рима.

 

От автора

Даже самый наивный читатель наверняка уже заметил, что все, изложенное выше, — чистый вымысел. Однако большая часть упомянутых фактов взята из античных текстов или преданий, и некоторые из источников я хотел бы указать, чтобы тот, кого интересуют и увлекают подобные темы, мог с ними познакомиться.

Плиний Старший в своей «Естественной истории» («Naturalis historia») говорит о неких водах, которые делают коров белыми, и о других, способных зажечь смоляные факелы, а также о таких, которые тому, кто их выпьет, дают дар пророка, укорачивая при этом его жизнь. Тот же Плиний упоминает о существовании крошечных людей и сонном растении под названием halicacabon.

Арабы не исповедовали единобожия, пока не услышали пророчества Магомета, который жил в VI–VII веках, и молились они, повернувшись лицом в сторону Иерусалима, а не Мекки.

Политическая ситуация в Израиле в ту эпоху — да и не только тогда — была весьма своеобразной. Это было наполовину независимое царство, наполовину римская колония, жители платили местные налоги и — очень неохотно — подати Риму (Кесарю — кесарево, а Богу — Богово), подчинялись законам своим и римским, а также имели судебную систему столь сложную, что, дабы вынести приговор Христу, понадобилось вмешательство Ирода, Анана и Каиафы, и, наконец, римского прокуратора Понтия Пилата, который приказал казнить Иисуса. Существовало два царя по имени Ирод: первому, прозванному Великим, приписывают избиение младенцев, хотя он умер за четыре года до рождения Иисуса; второму — обезглавливание Иоанна Крестителя. Благодаря автономии Израиля, более или менее номинальной, там не было римского правителя, а имелся прокуратор, который жил не в столице, Иерусалиме, а в Кесарии, приморском городке, развалины которого и сегодня можно посетить. Если того требовала обстановка, прокуратор мог обратиться за помощью к правителю Сирии, обитавшему в Антиохии и имевшему в своем распоряжении четыре легиона. Каждый легион насчитывал 6120 человек.

Много споров велось по поводу того, что Иосиф отправился в Вифлеем из-за переписи. Точно известно, что Квириний, тогдашний правитель Сирии, устроил перепись в 6 году до Рождества Христова, сведения о ней до нас дошли благодаря последствиям, которые она имела. По религиозным мотивам иудеи противились подобным переписям, поскольку признать их значило признать и светскую форму государства. Вот почему перепись, устроенная Квиринием, вызвала мятеж, который возглавил один из многих, кто появлялся в подобных ситуациях и называл себя Мессией. Как бы то ни было, трудно признать логичным то, что Иосиф, проживавший в Назарете, отправился для участия в переписи в Вифлеем, даже если он и был уроженцем этого города; ведь в те времена, как и сейчас, люди записывались там, где они живут, работают и платят налоги. Еще менее логичным было бы, если бы он, чтобы еще больше усложнить дело, взял с собой жену, которой вот-вот предстояло родить. На самом деле, с точки зрения евангелистов, важен был тот факт, что Иисус родился в Вифлееме, как гласили пророчества, и что он происходил из дома Давидова, к которому принадлежал Иосиф, хотя это в свою очередь является бессмыслицей, поскольку между Иосифом и Иисусом не существовало никакого кровного родства.

Имя Тео Балас принадлежало подлинному историческому персонажу, но отнюдь не разбойнику. Хотя и в таком контексте оно упоминается в одном из апокрифических евангелий, где так зовут ужасного разбойника, за которым числились грабежи, убийства, пытки и прочие жестокости. В другом тексте рассказывается, как во время бегства в Египет Святое семейство подверглось нападению, но не одного, а двух разбойников — доброго и злого. Заступничество доброго разбойника помогло им целыми и невредимыми выйти из этой переделки. Много лет спустя и добрый и злой разбойники умрут на крестах на Голгофе — вместе с Иисусом.

Распятие было видом казни, распространенным преимущественно у римлян, и применялось в исключительных случаях. Кресты бывали трех типов: первый получался через наложение горизонтальной линии на вертикальную в виде буквы Т; второй был известен у римлян под названием crux immissa — крест вбитый, он составлялся из двух брусьев неравной длины; третий, так называемый crux decussata — крест сбитый, или крест Святого Андрея, образовался из двух брусьев одинаковой длины, соединявшихся посредине под прямым углом. Такая казнь применялась к предателям, а также рабам — так, например, был казнен Спартак — и к некоторым особо отличившимся преступникам. В ряде апокрифов утверждается, что крест, на котором умер Христос, был изготовлен в мастерской Иосифа.

Помпоний Флат совершил промашку, не распознав тип траура, который носила Береника, поскольку белый цвет соответствует римским обычаям, а вот иудеи, по всей видимости, носили в таких случаях одежду темных тонов. По этой и некоторым другим деталям можно судить, что семья Эпулона, как и большинство богатых семей той поры, переняла римские обычаи.

Операции с недвижимостью, вроде описанной в этой книге, были нередки в ту эпоху. Как, впрочем, в любые эпохи и в любых местах. Римские историки не раз упоминают о них, поскольку в результате образовывались большие состояния, а также разгорались большие скандалы, в которые бывали замешаны и весьма известные люди.

Желая снабдить Квадрата военной биографией, я сделал его участником сражения при Фарсале, которое имело место в 48 году до Рождества Христова, поэтому он должен был быть очень старым. Я пошел на такую вольность. В любом случае профессиональные солдаты уходили на покой в весьма преклонном возрасте.

Почти все высказывания и размышления Захарии взяты из Священного писания, но это не относится к истории Амрама, я прибавил ее от себя.