Да хранят тебя боги, о Фабий, от недуга, подобного моему, ибо из всех способов очищения организма, что посылает нам судьба, самый долготечный и привязчивый — несварение желудка, или, попросту говоря, понос. Мне довелось не раз страдать им, как это обычно и случается со всяким, кто рискует посетить самые заброшенные уголки нашей империи и даже пересекает ее границы в поисках знаний и достоверных фактов. А дело было так: однажды в руки мне попал папирус, обнаруженный якобы в этрусском захоронении, хотя в действительности происходил он, по заверениям продававшего его человека, из более далекой страны. Там я прочел про реку, воды которой делают мудрым всякого, кто испил их. Имелись в папирусе и кое-какие указания, позволявшие догадаться, где та река находится. Без долгих колебаний пустился я в путь и вот уже два года как пробую воду из любой встречной реки, но единственным результатом таких опытов, о Фабий, стало заметное ухудшение моего здоровья, и посему вышеназванный недуг во все время странствия был неотлучным моим спутником, а также, клянусь Геркулесом, слишком докучливым и слишком уж откровенно дающим о себе знать.

Но вовсе не о недугах своих намерен я поведать в этом письме, а о той необычайной истории, в которую попал, и о людях, с которыми свела меня судьба.

Скажу раньше всего, что поиски привели меня из Понта Эвксинского в земли, простирающиеся от Трапезунда до Киликии, туда, где течет странная река, темная и глубокая, и если скот выпьет воды из нее, то коровы делаются белыми, а овцы черными. Целый день ехал я верхом и добрался наконец до нужного места — спешился и тотчас два раза подряд выпил воды, поскольку с первого раза она, как мне тогда показалось, не произвела в моем организме никакого действия. Но вскорости помутилось у меня в глазах, сердце бешено заколотилось и тело словно бы увеличилось в размерах — из-за того, видно, что вмиг закупорились какие-то внутренние каналы. Так что собраться с силами и двинуться в обратный путь стоило мне огромного труда, поскольку я едва держался в седле, а главное, потерял всякую способность ориентироваться по солнцу, которое видел скачущим самым нелепым образом с одного края горизонта на другой.

Короткое время спустя услышал я мощный взрыв, случившийся, как ни странно, в моем собственном организме, и тотчас силой этого взрыва выбросило меня из седла, и отлетел я шагов на двадцать от лошади, а та в диком испуге бросилась прочь, оставив меня лежать в самом жалком состоянии и лишенным чувств.

Не знаю, долго ли я так пролежал, но, очнувшись, увидал вокруг себя большой отряд арабов, которые с изумлением рассматривали меня, спрашивая друг друга, что это за человек и как он в одиночку забрался в такую даль. Я же едва слышным голосом сообщил, что являюсь римским гражданином, происхожу из патрицианского рода, зовусь Помпонием Флатом и что по причине легкого недомогания свалился с лошади.

Они внимательно выслушали мой рассказ и принялись между собой обсуждать, как со мной поступить. Наконец один заявил:

— Давайте возьмем себе то немногое, что на нем еще осталось, потом попользуемся им для своего удовольствия многажды, после чего отрежем ему голову, как обычно поступают с путниками люди нашего вероломного племени.

— Нет, — сказал другой, — я считаю, надо напоить его и накормить, а потом посадить на верблюда, и пусть едет с нами, пока не встретится нам на пути кто-либо, кто сможет вылечить его и взять на себя заботу о нем.

— Ладно, пусть будет так, — сказали остальные, мгновенно переменив свое мнение.

После чего они подняли меня с земли, привязали веревками к верблюжьему горбу и двинулись дальше. На закате караван остановился, и арабы разбили лагерь у подножия песчаной горы, на которой развели костер, а на ночь они поставили дозорного, чтобы не подпускал близко львов или же ночных грабителей.

Пять дней провел я с этими людьми. По образу жизни своей набатеи являются кочевниками, поскольку не имеют постоянного места жительства и нигде не задерживаются дольше, чем надобно для купли и продажи товаров, перевозкой которых они занимаются. Караван состоит только лишь из мужчин, не считая вьючных животных. Если за время недолгого постоя кто-то из мужчин вступает в связь с женщиной, то он, снова отправляясь в путь, оставляет ее там, где нашел, сколь бы настойчиво она ни просила взять ее с собой. При всем при том они моногамны и очень верны женщинам, с которыми однажды сошлись, навещают тех и осыпают подарками, когда судьба вновь приводит их в места, где эти женщины обитают. В таких случаях — но опять на самое короткое время — они возобновляют недолговечные эти отношения. И даже если женщинам в промежутке случается сойтись с кем-нибудь другим, набатеи относятся к этому с пониманием и никогда не протестуют. Если от такой связи появляется на свет мальчик, он остается с матерью, но отец берет на себя заботу о его содержании. Когда ребенку исполняется семь лет, его забирают, и он присоединяется к каравану. Понятно, что раз дети рождаются на свет столь случайным образом, словно бы ненароком, потомство у этого народа малочисленно, и племени грозит вымирание. Дабы избежать подобного конца, набатеи крадут чужих детей, воспитывают и обращаются с ними как со своими собственными. Таким образом численность народа не уменьшается, однако по той же причине набатеи внушают страх другим племенам. Если кто-то из них тяжело заболеет либо просто одряхлеет от старости и уже не в силах вести нелегкую кочевую жизнь, его бросают в первом встречном оазисе, положив рядом бурдюк с водой и горсть фиников, в надежде на то, что в тех же местах пройдет путь другого каравана и скудные припасы будут пополнены. Но, как правило, этого не случается, почему в оазисах и не редкость увидеть человеческие скелеты, земля вокруг которых усеяна финиковыми косточками.

Как и все набатеи, эти поклоняются Хубалу, которого иногда называют Ала, и трем его дочерям, коих тоже почитают богинями, хотя и более низкого ранга. Молятся они все вместе в начале и конце дня, распростершись на земле и повернув лицо в ту сторону, где, по их расчетам, находится Иерусалим.

В повседневной жизни они обходительны, разговорчивы, любят посмеяться и развлечься занятными историями. Но никогда не вспоминают прошлое и не задумываются о будущем, а если затевают какой-нибудь рассказ, то непременно оговорят, что все, о чем пойдет речь, есть не более чем плод их воображения. Поскольку набатеи вынуждены день и ночь проводить вместе, считай, с детства и до самой смерти, за строжайшее правило они держат избегать панибратства, которое непременно привело бы к ссорам и выродилось бы во вражду. По той же причине они до крайности сдержаны и строго выполняют все формальные установления, а также отличаются большой церемонностью. Едят и спят они каждый по отдельности, и всякий раз, когда предаются содомскому греху, обмениваются тысячами знаков уважения: каждый непременно поинтересуется здоровьем другого и тем, как идут у того дела, словно пара добрых друзей, встретившихся после долгой разлуки. Гостеприимство для них священно, но чужаков они встречают с подозрительностью — независимо от того, к их племени те принадлежат или к какому другому. Если по дороге им встречается караван, или отряд путешественников, или пастухи, набатеи вместе решают, как себя вести. Бывает, они приветствуют встречных и продолжают свой путь; бывает, лишают их жизни. Они не употребляют в пищу свинины. Когда есть возможность, моются. И никогда не бреются.

К вечеру пятого дня мы издалека увидели лагерь римлян. Набатеи сочли за лучшее обойти его стороной, но, вняв моим мольбам, согласились отпустить меня, к тому же без всякого выкупа, благо знали, что сам я ничего не имею, и подозревали, что никто не даст за меня ни одного сестерция. Я поблагодарил их и пообещал воздать сторицей за великодушие, как только судьбе будет угодно свести нас в следующий раз. На что они ответили:

— Ала свидетель! Никогда больше не доведется нам с тобой встретиться, если ты и впредь станешь пить всякую мерзость.

После чего они продолжили свой путь, а я пешком направился к лагерю римлян, громко выкрикивая что-то на латыни, дабы меня не приняли за врага и не пустили в мою сторону дротик.

Лагерь принадлежал когорте Двенадцатого легиона, Фульминате, состоящей из двадцати всадников и небольшого числа ауксилий. Командовал когортой Ливиан Малий, человек немолодой, рассудительный и наделенный огромным пузом. Я поведал ему, кто я такой и как сюда попал. Он меня выслушал и, узнав о цели моих странствий, заявил, что, хотя и провел в Сирии несколько лет, потому как был направлен туда вместе с Квинтом Дидием вскоре после сражения у Акциума, в котором бился на стороне Марка Антония и Клеопатры, никогда не слыхивал про реку, воды которой обладали бы такого рода чудесными свойствами. Только однажды, добавил он, неподалеку от Александрии довелось ему видеть, как гиппопотам резвится в водах Нила. Затем он сообщил мне, что направляется со своими людьми в Себасту для оказания поддержки тамошнему населению, которое сохраняет верность Риму, хотя всю эту землю издавна сотрясают бунты.

На другое утро, прежде чем сняться с лагеря и двинуться дальше, Ливиан Малий обратился к своему войску с короткой речью. Делает он это ежедневно и по той простой причине, что именно так на его глазах поступал Марк Антоний. Времена-то, конечно, изменились, но Ливиан Малий остается при мнении, будто это полезно для поддержания дисциплины и боевого духа солдат. Однако с годами речь его потеряла свежесть и убедительность. К тому же Ливиан Малий из-за непомерной толщины своей, когда облачен в тунику и тогу, выглядит настоящим патрицием, но в доспехах и коротких штанах являет собой довольно комичное зрелище. И пока он сулит воинам вечную славу в обмен на отвагу и рвение, те даже не стараются сдержать смех. Ливиан Малий, разумеется, замечает это и страдает, но стоически терпит насмешки, лишь бы довести до конца речь, и всем видом своим показывает, что выполняет тяжкий долг без малейшей надежды на благодарность. Потом он выкрикивает положенные боевые призывы, солдаты кое-как вяло отвечают, и отряд трогается в путь.

На четвертые сутки, когда мы перешли вброд реку Иордан, Ливиан Малий сам посоветовал мне покинуть их отряд, если у меня нет охоты участвовать в военных действиях, теперь неизбежных. Он даже хотел в подтверждение своих слов поклясться богами, но в том не было нужды, поскольку начиная со вчерашнего дня мы то и дело натыкались на сожженные деревни — и сжигали их сами мятежники, как только видели, что военная удача от них отворачивается и поражение неминуемо. Иудеи готовы на все, лишь бы не сдаваться римлянам и не видеть свои храмы оскверненными. Они предпочитают убивать друг друга, чтобы последний из оставшихся в живых поджег деревню со всем, что в ней есть, и после этого лишил себя жизни. Случается и такое, что из-за их стремления поскорее перебить друг друга в живых не остается никого, кто мог бы взять в руки факел. В таком не предвиденном иудеями случае легионеры могут кое-чем поживиться, ограбив деревню, но, на беду, лежащие под солнцем трупы быстро разлагаются и вызывают эпидемии. Вот почему римские власти предпочитают находить сожженные дотла деревни и даже способствуют такому исходу, хотя это и лишает солдат добычи. Я, понятное дело, не имел никакого желания участвовать в сражениях, поэтому принял совет Ливиана Малия. Однако передо мной тотчас встал другой вопрос: если я покину когорту и окажусь один в столь опасных местах, то куда мне направить свои стопы? Как мне стало известно, здесь повсюду рыщут разбойники и грабители, но немало встречается и таких людей, которые, занимаясь вполне мирным ремеслом, не упускают случая обобрать и убить человека, если он не способен должным образом постоять за себя. Самый знаменитый из местных разбойников — Тео Балас, известный своей жестокостью и кровожадностью. Мужчин он убивает мечом, женщин подвешивает за лодыжки и отрезает им груди, а еще он любит пить кровь младенцев. Вот уже несколько лет римские и иудейские власти охотятся за Тео Баласом, но все впустую, поскольку никому не ведомо, где он скрывается и каков с виду, ведь никого из тех, кто его видел, не осталось в живых, чтобы свидетельствовать о том.