Квадрат находился там же, где я его оставил, и был занят оживленной беседой со служанкой, которой рассказывал потешные истории из своей военной жизни, пока та тряпкой до блеска начищала орла и фасции на штандарте. Они были так поглощены своими занятиями, что при моем появлении даже не подумали их прервать. А вот Иисуса я нигде не увидел. Я стал было расспрашивать о нем, но Квадрат со всей решительностью заявил, что приглядывать за детьми не входит в обязанности воина, закаленного в боях.

— Пожалуй, ты и прав, — согласился я, — но только учти: если с ним что-нибудь случилось, ты ответишь за это своей тупой башкой.

Я вышел в сад, прикинув, что, скорее всего, Иисус предпочел побегать на свежем воздухе, а не слушать бахвальство легионера, но сколько ни искал, не нашел его, и никто не мог мне объяснить, куда он подевался. Слегка обеспокоенный, я снова вошел в дом. Знаменосец продолжал охмурять служанку своим неуемным красноречием. Я проследовал в крытую галерею и там неожиданно столкнулся с красавцем Филиппом, который, одарив меня одной из самых медовых своих улыбок, сказал:

— Мой дорогой физиологический друг, никто не потрудился известить меня о твоем визите, в противном случае я бы немедленно явился, чтобы поприветствовать тебя и предложить свои услуги. Но, возможно, я еще окажусь тебе полезен, ведь ты, как я догадываюсь, что-то ищешь.

— Мне бы и самому хотелось узнать, Филипп, что именно я ищу. Хотя в данный момент я разыскиваю мальчика, в компании которого ты не раз меня видел. Недавно я оставил его у порога, а теперь нигде не могу отыскать.

— Не тревожься, ничего плохого с ним не случилось. Чуть позже мы вернемся к разговору о его местонахождении. А прежде позволь предложить тебе прохладу моей комнаты как знак дружеского расположения, ведь именно так поступил Алкиной, муж многоразумный, когда славный Одиссей, выброшенный на берег нагим и изнуренным, был найден Навсикаей, и так далее и так далее.

И не дав мне времени прервать его болтовню, он взял меня за руку и мягко повел в одну из комнат, дверь которой выходила в перистиль. Внутри царили свежесть и чистота, словно жара и пыль не смели переступить этот порог. Вдобавок ко всему вокруг все дышало неведомым изысканным ароматом, будоражащим чувства. В углу располагался крошечный алтарь со статуей Минервы тонкой работы, из пестрого мрамора. Все прочие предметы отличались роскошью и великолепием. Филипп, увидев мое изумление, улыбнулся и сказал: — Пусть тебя не удивляет, о Помпоний, подобная роскошь в жилище того, кто является всего лишь слугой. Я люблю красоту, а поскольку не обременен семьей и не имею пороков, денег у меня достаточно. Я скопил небольшое состояние и не таю его, как это делают евреи, среди которых показная роскошь и хвастовство почитаются за большой недостаток. Садись и наслаждайся чудесными удобствами, выпей также нектара — он освежит твое тело и смягчит душевные печали.

С этими словами он поднес мне хрустальный бокал, наполненный бесцветной жидкостью, с кружком лимона в виде украшения. Питье оказалось легким на вкус, но возбуждало и пьянило. После того как я сделал несколько глотков и выразил свою благодарность, Филипп вдруг напустил на себя вид серьезный и озабоченный.

— Я не знал, о Помпоний, что накануне ты посетил некий дом на окраине Назарета. Мне стало о том известно не благодаря опрометчивой разговорчивости его дивнокосой хозяйки, но в результате моих собственных расследований, потому что и я был там по причинам, которые тебе, наверно, будет немаловажно узнать.

Он оторвал несколько виноградин от кисти и положил себе в рот, потом продолжил свою речь:

— Эпулон, как всякий человек, наделенный благоразумием и богатством, предусмотрел столь неизбежное событие, как собственная смерть, и оставил распоряжение о кое-какие мерах, которые должны осуществиться, когда его не будет среди живых. В ряду этих мер есть и такие, что касаются женщины, с который ты вчера свел знакомство.

Услышав это, я тотчас вспомнил, как Зара-самаритянка вскользь упомянула о возможной перемене в своей судьбе в связи со смертью покровителя. Я спросил у Филиппа, имеет ли ее обмолвка какое-то отношение к тому, что он сообщил, и он ответил:

— Об этом тебе следует расспросить ее саму. Кроме того, не в моих силах заставить кого-то принять то или иное решение. Самое большее, на что я способен, это дать совет, как поступить с наибольшей для себя выгодой либо, в зависимости от обстоятельств, с наименьшим вредом.

— Твои объяснения ставят передо мной больше загадок, чем что-либо разъясняют. Прошу тебя, Филипп, излагай свои мысли проще.

Прекрасный эфеб взглянул на меня с любезностью, не лишенной иронии, и сказал:

— Не годится философу так бездумно покоряться воле страстей. Не стану отрицать, что и страсти порой превращаются в метод познания, но надо уметь подчинять их разуму. Особенно в делах подобного рода. Под стремительными водами реки нередко таится илистое дно.

— Я привык к водам, зловонным в буквальном смысле этого слова, и, зная, какое действие они производят, позволю себе усомниться, чтобы в смысле метафизическом они были опаснее. В любом случае я благодарю тебя за предупреждение и приму его к сведению. Только хотел бы, с твоего позволения, задать еще один вопрос. Скажи, ты проявляешь внимание к тому, что со мной происходит, по причинам филантропическим либо иного порядка?

— Я всего лишь бедный чужестранец, о Помпоний, и вдвойне чужой в этих землях, где все твердят о том, что они народ, избранный Богом. Поэтому само мое положение заставляет сочувствовать твоей судьбе, хотя, замечу, и не до такой степени, чтобы брать на себя ответственность за нее. Однако, когда эта история придет к своему завершению, я открою тебе секрет, который прояснит основания моих поступков. А сейчас ступай. Твой юный друг, должно быть, ищет тебя, да и времени у вас остается не так уж и много.

И с этими словами таинственный эфеб принялся поправлять свои золотистые локоны перед зеркалом, а я покинул его покои и вышел в перистиль, где тотчас увидел Иисуса, который кинулся ко мне со словами:

— Где ты был? Я давно ищу тебя.

— Несносный мальчишка! Я трудился, чтобы продвинуться в порученном тобою деле. Но объясни, что случилось?

— Обо всем расскажу тебе, когда мы покинем этот дом.

— Ладно.

В прихожей мы увидели спящего Квадрата. Судя по всему, ухаживания его не увенчались успехом. Мы не стали нарушать его громоподобный сон и вышли, никого больше не встретив. Когда мы удалились на некоторое расстояние, Иисус сказал:

— Не сердись, раббони, но пока ты беседовал с родичами Эпулона, а Квадрат болтал со служанкой, я попытался проникнуть в помещение, где произошло убийство.

— Клянусь Геркулесом! Ты так же упрям, как неосторожен! Один раз ты уже пытался проделать это, и в наказание тебя могли забить до смерти. Надеюсь, сегодня тебе повезло больше.

— В какой-то мере, кажется, да, — сказал Иисус. — Окно и вправду слишком узкое, чтобы в него мог пролезть человек, пусть даже ребенок. Но не это главное. Куда важнее другое. Разглядывая окно с внешней стороны, я услышал крики и спрятался за кустами. Из своего укрытия я увидал, как появились Матфей и Береника, которые громко и яростно спорили. Поначалу мне не удавалось понять, о чем идет речь. Оба были сильно раздражены и говорили быстро, я же трясся от страха, как бы меня снова не обнаружили. Однако какое-то время спустя я разобрал слова, произнесенные Матфеем: «Нет, нет!» Именно так он и сказал, раббони: «Нет, нет!» А потом добавил: «Я не позволю, чтобы что-то встало на пути моих истинных чувств. Мне нет дела ни до закона, ни до чести. Пусть даже я потеряю наследство и буду отвергнут моей семьей и моим народом. Моя любовь сильнее, чем все грядущие невзгоды». Казалось, он чем-то очень сильно огорчен.

— А белорукая Береника? Что она на это ответила?

— Я почти ничего не расслышал, потому что она говорила очень тихо и речь ее то и дело прерывалась рыданиями. Но кое-что все-таки разобрал. Она сказала: «Я не могу этого допустить. Какое безумие! Ты мой брат». А потом они удалились, и больше я ничего не слышал.

— Надо же! Слишком похоже на размолвку влюбленных.

— Но ведь это было бы гнусностью, правда, раббони?

— Да, если бы они и вправду были братом и сестрой, но Матфей и Береника, как я только что узнал, кровными узами не связаны.

И я немедленно пересказал ему свою беседу с вдовой Эпулона. Когда я закончил, Иисус сказал:

— По правде говоря, меня нимало не удивляет, что вдова разгневалась на тебя. Как ты мог сказать ей столь обидные слова? Кроме того, ты не веришь в богов, а следовательно, не веришь и в их козни и проклятия.

— Да, разумеется, я не верю, но люди-то верят, и мне было интересно увидеть, как она поведет себя в ответ. Благодаря моей ловкой стратегии постепенно и проясняются фрагменты этой загадки. А тебя я должен сурово побранить за то, что ты подслушал разговор, к участию в котором не был приглашен, хотя полученные сведения могут нам очень даже пригодиться. Но, послушай, ты так строго соблюдаешь закон Моисея и установления книги Левит — и в то же время шпионишь.

— Не ругай меня, раббони, я вовсе не собирался ни за кем шпионить. Кроме того, ведь Яхве сам же первый и шпионит за всеми, иначе откуда бы ему знать о любых наших поступках и помыслах?

— Яхве ничего ни о ком не знает, а ты проклятый софист, — разозлился я. — Однако время не терпит, и если вернулся гонец, которого Апий Пульхр послал в Иерусалим, у трибуна не найдется повода снова отсрочить казнь твоего отца.

Иисус пожал плечами и заявил:

— Как раз это меня меньше всего тревожит. Я крепко верю в то, что ты сумеешь добиться новой отсрочки. Никто не в силах устоять перед твоим красноречием.

— Как и перед твоим. Но никогда не злоупотребляй лестью. Это столь сильное средство, что тот, кто к нему прибегает, вскорости забывает о прочих, и потом, когда лесть свою действенность теряет, наступает катастрофа.

Вопреки этому мудрому рассуждению, как только мы вернулись в город, я оставил Иисуса в толпе, собравшейся перед Храмом, а сам отправился на поиски Апия Пульхра. От жертвенника шел восхитительный запах жареного мяса. Трибун находился во дворе Храма. Он дремал в тени смоковницы. Услышав гулкий стук моих шагов по булыжникам, он открыл глаза. Я поинтересовался его здоровьем и делами, и тотчас лицо трибуна исказилось от гнева.

— О Помпоний, опять судьба препятствует исполнению задуманного мною. Гонец, посланный за деньгами, вернулся с тем, что требовалось, и к этому часу плотник, должно быть, уже успел изготовить новый крест. Казалось бы, ничто не мешает мне уладить наконец это дело, проследить за казнью Иосифа, а затем вернуться, демоны меня раздери, в Кесарию. Но можно подумать, что кто-то из богов забавляется, ставя препоны на моем пути… Представь себе, Помпоний, возникло новое осложнение. Нынче утром стража синедриона схватила двух зачинщиков беспорядков. Пару юнцов, у которых еще не пробился пушок на подбородке. Оба, понятное дело, отвергают все обвинения, что, на мой взгляд, как раз и является верным доказательством их вины. Поэтому я велел без лишних проволочек отрубить им головы. Чересчур суровая мера, согласен. В последний миг я хотел даже изменить приговор, показав одновременно и силу власти и ее милосердие. Лучшее, что можно тут придумать, это послать распоясавшихся мальчишек на галеры — лет эдак на десять-пятнадцать. Сразу отобьет охоту безобразничать, к тому же благодаря телесным упражнениям и морскому воздуху у них окрепнут мускулы… Во всяком случае это помогает вправить мозги. Однако синедрион вознамерился устроить показательное действо, для чего требуется изготовить еще пару крестов. По их мнению, три креста на вершине холма будут выглядеть превосходно. Будь на то моя воля, я бы послал их куда подальше, но не могу портить отношения с первосвященником, пока не оформлена по всем правилам покупка земель. Эти евреи очень придирчивы во всем, что касается законов и всякого рода договоров. В итоге — новая отсрочка. Уже вторая, и у меня появилось не слишком приятное ощущение, что это начинает выглядеть просто смешно. Да и тебе тоже, Помпоний, я могу теперь только посочувствовать.

— Не стоит того. В этом городе немало занятного…

— Еще бы, как мне уже сообщили, ты повадился ходить к местной блуднице. И к вдове Эпулона. Так вот, послушай, если тебя угораздит впутаться в неприятности из-за своей похотливости, не жди от меня помощи. С меня хватит и забот служебных.

Потом он хитро улыбнулся и добавил веселым тоном:

— Коль скоро ты завел столько друзей среди местной фауны, тебе наверняка будет небезразлично узнать, что один из арестованных мальчишек — родственник Иосифа, кроткого убийцы, и твоего неразлучного спутника Иисуса. Это отпетый негодяй по имени Иоанн, сын Захарии. А второй — некий Иуда, о котором в здешних местах никто до сих пор не слышал. По всей видимости, Иуда — подстрекатель, засланный сюда иерусалимскими зилотами. Ладно, кем бы они там ни были, скоро не будут уже никем.

Иисус ждал на улице. Увидев меня, он сразу спросил, удалось ли мне добиться новой отсрочки.

— Да, удалось, — ответил я, — но повод для нее трудно назвать счастливым.

Я поведал об аресте его двоюродного брата Иоанна, а также о том наказании, которое ему придется понести в самом ближайшем времени, и он заплакал. Я старался утешить мальчика, но нелегко сделать это, если человек знает, что двух членов его семьи ждет неминуемая позорная смерть.

— Не отчаивайся, — сказал я, — время работает на нас.

— Что правда то правда, время действительно работает на нас, — ответил Иисус, — но вот все остальное…

Мы отошли чуть в сторону от толпы, которая собралась на площади в ожидании объявления приговоров, и, поглощенные невеселой беседой, не сразу заметили, что за нами украдкой последовал весьма необычный тип и, встав рядом и желая привлечь наше внимание, выкинул вперед изуродованную кисть тощей руки. Я в гневе отмахнулся, давая понять, чтобы он отвязался, на что калека сказал:

— Разве ты не помнишь меня, Помпоний? Я нищий Лазарь. Мы виделись с тобой не далее как вчера, а мой облик не из тех, что легко забываются.

— О Лазарь, да пристыдят тебя боги, неужто мало тебе тех денег, что ты коварно выманил у нас накануне?

— Это было вчера, и заплатили вы мне в обмен на кое-какие полезные сведения. Сегодня у меня имеются новые.

— Кошель пуст.

— Что-нибудь да найдется, если вы подумаете не только о моей скромной особе, но вспомните и о двух милых и беззащитных женщинах, — сказал он, кривя рот в ужасной гримасе и подмигивая.

— Ты имеешь в виду?..

— Молчи и не произноси вслух запретных имен. А теперь погляди, не найдется ли у тебя восьми сестерциев.

— Два.

— Четыре?

— Два или ничего.

— В прошлый раз вы дали мне больше.

— Да, но теперь вспыхнула междоусобица, и рынок рухнул.

Нищий Лазарь не стал больше спорить. Спрятал монеты, полученные от Иисуса, и сказал:

— Две женщины, чьих имен ни я, ни вы не знаем, находятся в опасности. Есть время жить и время умирать, и теперь наступило это последнее.

— Если сведения твои надежны, почему ты не известишь стражников синедриона?

— Стража начинает действовать, когда ей приказывают действовать. Если ей не приказывают действовать, она и не действует. Суета сует — все суета… И на этом я удаляюсь. Мне не подобает находиться в компании чужестранцев. Люди очень ревниво относятся к собственным нищим. — И он ушел, опираясь на гнилую палку, которая заменяла ему костыль.

Иисус спросил:

— Что мы будем делать?

— Надо бежать на помощь Заре-самаритянке и ее дочке. Но сперва я пойду поговорю с Апием Пульхром и попрошу у него несколько солдат нам в помощь.

— Кажется, это не понадобится, — сказал Иисус, — вон идет Квадрат.

Тучный легионер шагал вниз по улице, подняв вверх свой штандарт. При виде нас он направился прямиком ко мне и заявил в гневе:

— Ну и сволочь же ты, Помпоний. Если бы меня не разбудил грек-содомит по имени Филипп, я до сих пор храпел бы в доме покойного Эпулона. Трибун разорвет меня на части.

— Не бойся, Квадрат, я только что разговаривал с Апием Пульхром и так расхваливал находчивость и бесстрашие, которые ты проявил при выполнении порученного нам задания, что он без малейших колебаний решил послать тебя на новое дело, еще более опасное, но и более почетное. Следуй за нами и приготовься к бою за честь Рима.

Произнося эти слова, я старался прикрыть своим хитоном маленького Иисуса, чье лицо выражало крайнее неодобрение, — ему явно не нравились мои выдумки. К счастью, легионер все внимание сосредоточил на моей речи, по завершении которой заявил:

— Если мне предстоит участвовать в бою, как ты говоришь, Помпоний, я должен отправиться за остальным снаряжением, чтобы выглядеть, как подобает солдату, когда он отправляется в поход, то есть за мечом, или gladius, кинжалом, или pugio, а также копьем, пикой, щитом, пилой, корзиной, мотыгой, топором, ремнем, серпом, цепью и провизией на три дня.

— Ничего из этого тебе не понадобится. Наш путь лежит совсем недалеко, и твоей храбрости и боевой славы хватит для того, чтобы обратить в бегство целое войско, хотя, по правде сказать, делать этого не придется. К тому же мы не должны терять ни секунды на пустую болтовню.

Мы почти бегом двинулись в сторону дома Зары-самаритянки. Впереди шагал Квадрат, и его внушительный вид, а также бряцанье множества железных пластинок на доспехах заставляли народ расступаться со смесью страха и удивления. Из-за своего высокого роста он часто задевал украшающими шлем перьями открытые ставни, а однажды даже зацепил навес фруктовой лавки. Кроме этих мелких неприятностей, наш бег не раз прерывался по моей вине, ибо из-за полуденного зноя, когда солнце стоит в зените, а также неполадок в моем организме я задыхался, спотыкался и трижды падал на землю. Когда такое случалось, Иисус тянул меня за рукав либо за край одежды, понуждая встать и продолжить путь.

— Подожди, вот вырастешь, тогда сам узнаешь, чего стоит подниматься вверх по крутой дороге, если тебе не дают передышки.