Жизнь в тюрьме иногда бурлила не хуже, чем на воле: в любое время суток слышались музыка и веселые крики, заключенные праздновали свои дни рождения и между шутками, сварами и даже песнями забывали и думать о свободе. Те же, кто не сумел привыкнуть и мучительно ломал голову над тем, как выбраться, в итоге бросались на проклятую шестиметровую стену с пропущенным по проволоке током высокого напряжения. Обреченные на терзания, они обдумывали даже возможность перепрыгнуть через нее с помощью шеста — до определенного момента, когда им уже все становилось без разницы. Давид постоянно ощущал необходимость быть настороже: Сидронио представлял опасность, равную двадцати Роллингам, и почти такую же, как Маскареньо. В сьерре четко различались споры, которые можно уладить с помощью слов, и противостояния, разрешимые только кровью, а Сидронио, судя по всему, уступать не собирался. "Тем хуже для него, — заявила карма. — В таком случае все становится предельно ясно!"

Прежде чем покинуть камеру, Сантос проинструктировал Рапидо:

— Будь начеку, не допускай никаких осложнений!

И старый вояка с той минуты даже во сне не выпускал из правой руки пистолета с глушителем. Если Давид и раньше редко выходил из барака, то после разговора с Сидронио почти не покидал его; валялся в постели, слушал музыку, разглядывал плакат Дженис Джоплин. А все потому, что оружия в тюремных застенках гуляло не меньше, чем на городских улицах, в любой момент ожидай неприятности; это пугало Давида и заставляло вздрагивать при малейшем шуме. Через три дня после первого свидания Мохардин пообещал ему скорейшее освобождение, аргументы Доротео П. Аранго опрокидывали самые неприступные препятствия, а когда не помогала юриспруденция или связи адвоката, в бой вступали деньги Чоло и пробивали бреши в преградах.

— Ну, парень, указ об амнистии, считай, у нас в кармане, осталось только подписать его у губернатора, а он, как нарочно, уехал в федеральный округ и вернется не раньше пятницы; если повезет, адвокат возьмет у него подпись прямо в аэропорту, и ты сможешь топать, руки в брюки и насвистывая, прямо ко мне на свадьбу!

— Правда?

— Точно, мой Санди!

По телефону состоялся разговор Доротео Аранго с губернатором: "Мне только вот что не нравится, адвокат, — в четверг митинг, а на следующий день Валенсуэлу выпустят на свободу; это могут истолковать как проявление слабости с моей стороны!" — "Напротив, сеньор губернатор, вы предстанете перед жителями штата гуманистом, готовым решить мирным путем проблемы тех юнцов, что возомнили себя вершителями судеб мира". — "Эта палка о двух концах! Вот что, Доротео, твой клиент выйдет на свободу, но подругой причине, и не доставай меня своими бредовыми идеями, я отпускаю его, потому что у меня яйца квадратные, и точка!"

Давид потихоньку поправлялся, это становилось заметно и по лицу, и по его общему самочувствию. Он не забывал пить микстуру "Гемостиль" и хорошо питаться — для этого ему было достаточно не отставать от Рапидо, который нахваливал все, что запихивал себе в рот, будь то тюремная еда, от которой он никогда не отказывался, или вкуснятина, приготовленная тетей Марией. Давид не встречался с Сидронио с того памятного воскресенья, когда состоялось свидание с Палафоксами. Однажды к нему хотел подойти Смурый, но Рапидо загородил от него Давида своей широкой грудью.

— Стой, стой, ты куда это? Для тебя это слишком большая честь, Смурый, ты не хуже меня знаешь, чего можно ждать от людишек, которые мотают срок за убийство — вроде тебя, верно? — Смурый, у которого все трубы горели от нестерпимого желания уколоться, понял, что ему не взять эту крепость наскоком. А Рапидо с той поры удвоил свою бдительность; он знал, что девяносто девять процентов заключенных выполнят за пару песо любой заказ, включая убийство, и ему вовсе не хотелось полагаться на волю случая.

Сидронио видел, что одержать верх над Рапидо ему не удастся — недаром того считали лучшим пистолероот Гвадалахары до Тихуаны, поэтому он придумал ловкий ход, в котором главную роль предстояло сыграть его жене.

— Иди поздоровайся с дураком! — приказал он ей в среду утром. Карлота Амалия недоуменно посмотрела на него; новость о присутствии Давида внушила ей тревогу, а теперь вот еще мужу взбрела блажь посылать ее к нему в гости.

— Я не думаю, что мне следует делать это, — воспротивилась она.

— Делай так, как я тебе велю! — Сидронио влепил жене пощечину, от которой взметнулись ее крашеные рыжие волосы. — Пойдешь и поприветствуешь его!

Карлота Амалия продолжала настаивать:

— Пожалуйста, не надо!

В ответ Сидронио ударил ее кулаком в зубы.

— Может, ты все еще неравнодушна к этому каброну? — Карлота Амалия хотела подняться с пола, но Сидронио пнул ее ботинком. — Хочешь потанцевать с ним, как в тот раз, когда он убил моего брата? — Сидронио стал бить жену ногами. — Ах ты, сучья плоть, запомни, ты тоже виновата в том, что дурак убил Рохелио, погоди, и до тебя дойдет очередь, чертова потаскуха! — Карлота не шевелилась и не просила пощады, она уже привыкла к побоям мужа и покорно терпела их — после той ночи, когда умер Рохелио, она относилась со смирением к любым несчастьям. Сидронио вошел в раж — если что-то и выводило его из себя, так это обреченное молчание жены, — в нем проснулось звериное желание; он набросился на нее и принялся срывать одежду. — Делай, как велено, — исступленно хрипел он. — Из-за тебя погиб брат, с-сучка поганая… — Сначала блузка, потом юбка затрещали и расползлись до пояса под его руками; терзая ее груди, он приник ртом к соскам и тут же с силой вошел в нее.

Жены заключенных из соседних камер отчаянно уговаривали мужей сделать что-нибудь: "Остановите его!" — но те отвечали угрюмо:

— Это их дело, — предпочитая оставаться в стороне.

Давид слушал по радио новости с национального первенства США по бейсболу. Там чествовали Санди Коуфакса, питчера-левшу, который в шестьдесят шестом году принес своей команде двадцать семь побед. Когда до ужина оставалось совсем недолго, в камеру вошла Карлота Амалия, одетая в синее, с толстым слоем косметики на лице и заметно распухшей верхней губой; в руках она несла кастрюльку с крышкой. Рапидо смущенно кашлянул, поднялся и знаком показал Давиду, что постережет снаружи, мол, не беспокойтесь, шеф. Тот в полном недоумении выключил радио. Если от Ребеки исходил сногсшибательный запах женской плоти, то Карлота Амалия источала мягкие ароматы вечерней сьерры, воздуха, такого густого, что ветерок ощущается кожей, будто живой; влажной земли, дубов, полуденного соснового настоя. Давид посмотрел на нее, и ему вспомнилась та ночь, когда он танцевал с ней, укутанный ее теплыми волосами, и хотел видеть ее обнаженное тело, и как годами мечтал лежать рядом с ней в постели и любоваться Млечным Путем и утренней зарей. Но мечты эти уже несбыточны: она стала женой Сидронио Кастро, человека, которого ему предстояло убить.

Рапидо стоял за дверью, готовый вмешаться в случае необходимости; сначала он хотел обыскать гостью, но не решился — что подумает Сидронио?

— Привет, Давид. — По женской щеке медленно скатилась слеза. Карлота Амалия сказала, что никак не ожидала встретить его здесь, такого истощенного и истерзанного. Давид понял, что ему гораздо проще думать о ней, чем общаться наяву, и стал вспоминать, как дома подглядывал за Карлотой Амалией через забор, когда она развешивала на веревке выстиранное белье: "Как слиток с формой — я и мой Хуан!"

"А она совсем даже ничего, — заметил внутренний голос. — Немного замученная, но такая же красивая!"

— Как поживает твоя мама?

— Она переехала в Дуранго.

— При встрече передай ей привет от меня!

Их родители крепко дружили и всегда выручали друг друга, одалживая лишнюю лопату, чашку сахара или спирта.

— Ты женат? — Давид отрицательно покачал головой; приход Карлоты Амалии был ему приятен — в конце концов, разве не они собирались завести восемь детей и не из-за нее жизнь его приняла столь непредвиденный поворот? Карлота Амалия рассказала, что вышла замуж за Сидронио, что у нее все хорошо, что время от времени муж велит ей оставаться с ним на несколько дней; помолчав, она дотронулась до больной губы и добавила: — Я часто вспоминаю тебя.

Давид решил, что она просто кокетничает. Знает ли Сидронио, что его жена пошла в гости к другому? Учитывая его ревнивую натуру, это посещение может иметь для нее неприятные последствия.

"Только не прогоняй ее, — посоветовала Давиду его бессмертная часть. — Вот ее ноги, прикрытые цветастой юбкой, ее груди под тонкой блузкой, ее огромные зеленые глаза и такой знакомый рисунок платка, накинутого на плечи!"

Давид предпочел сменить тему:

— А как Дуке?

— По-прежнему в Чакале, стал управляющим винного завода, женился; скоро у меня появится маленький племянничек.

— Он что, мескаль производит?

— Нуда.

— А Насарио?

— Разве ты не слышал — его убили в Масатлане!

— Нет, не слышал…

— А это кто? — кивнула Карлота на плакат.

— Дженис Джоплин, я женюсь на ней. — Давид покраснел.

— Красивая. Она актриса?

— Певица.

Карлота показала на кастрюльку.

— Я принесла тебе мясное рагу с белым перцем; мне бы очень хотелось потушить для тебя кроличье мясо, но его здесь не нашлось.

Давид поблагодарил.

— Дуке все еще ходит на охоту?

— Думаю, да. — Она взяла его ладонь и сжала обеими руками. Давид вспомнил, как Карлота мылась в реке и терла этими руками свои груди, покрытые мыльной пеной.

— А где твоя красная куртка?

— Подарила сестренке.

"Какие у нее руки!" — восхитилась карма.

— Где ты работаешь?

— Рыбачу.

— Вот почему ты такой загорелый! У тебя же еще и бизнес есть.

— Какой бизнес?

— Разве ты не занимаешься бизнесом?

— Каким? — В ее глазах мелькнула лукавая нежность.

— Ах, Давид, ты же работаешь у Карвахалей Кинтеро!

— Да нет, я…

— Карлота! — послышалось издалека.

— Ну, ладно, рада была с тобой свидеться! Знаешь, рагу получилось такое неудачное, что не стоит его даже пробовать, лучше сразу выброси в уборную. — Она встала.

— Ну вот еще! Мы как раз собирались поужинать!

— Оно даже не из кролика… — Карлота взяла кастрюльку. — Я сама выброшу!

Но Давид остановил ее:

— Нет, мы съедим все без остатка, можешь не сомневаться!

— Пусти, я выброшу! Обещаю, я приготовлю тебе гораздо вкуснее!

— И это хорошее!

— Ну пожалуйста, Давид, позволь мне приготовить для тебя что-нибудь другое! — Карлота заметно побледнела. — Выброси это, умоляю тебя! Завтра принесу тебе что-нибудь очень вкусное!

— Карлота! — опять раздалось снаружи.

— Ну все, я пошла. Передай от меня твоей маме большой привет!

Рапидо проводил ее взглядом и вошел в камеру.

— Красивая женщина, сеньор, но с ней надо вести себя очень осторожно! Кастро настоящий дьявол, хочет усыпить вашу бдительность. Вы из-за нее убили Рохелио?

— Давид кивнул:

— Она была с ним помолвлена, а я танцевал с ней, и он разозлился.

— И вы его опередили — теперь понятно! Что они нам подсунули? — Рапидо поднял крышку и понюхал. — Лучше выбросить это, вдруг намешали отравы!

— Нет, с какой стати?

— Послушайте, Санди, жертвой всегда становится доверчивый, поэтому, так или иначе, мы это выбросим, а я пойду на кухню и принесу нам обоим пожрать.

— Но рагу выглядит очень вкусным, может, попробуем?

— Не советую.

— А что я скажу Карлоте?

— Если спросит, скажете, ничего вкуснее в жизни не едали!

— Тогда, может, поужинаем тем, что тетя привезла?

— Этим мы завершим ужин! — Телохранитель взял две миски и пошел на кухню, размещенную прямо во дворе тюрьмы, где повара из заключенных раздавали порции куриного бульона с рисом и чили.

— Эй, товарищ, выловите мяска! — обратился Рапидо к одному из поваров.

— Ишь чего захотели! У вас, Рапидо, губа не дура! Нету мяска, говорю я вам, чем богаты, тем и рады!

— Не будьте каброном, хотя бы на зубок!

— Не в ресторане!

— Какие же мы жадные. — Рапидо сунул один песо в карман повара.

Тот строго взглянул на него, затем улыбнулся.

— Вот чертяка, ну, ладно, только потому, что ты мне нравишься! — И положил в каждую миску по куриной ножке.

— Только не проговорись никому, иначе будет скандал! Наступали вечерние сумерки.

— Ну вот, к этому еще добавим своего, глядишь, и поужинаем! — удовлетворенно произнес Рапидо, принимаясь за еду. — Вставайте, Санди, это ваш предпоследний ужин во дворце, подкрепитесь напоследок!

— Сейчас, Рапидо.

Давид со светлой грустью вспоминал, как пела Карлота Амалия, развешивая белье: "Он жизнь моя, а я его любовь", — и сожалел о произошедшей в ней перемене — близость Сидронио оставила отпечаток на ее внешности; она уже не улыбалась, как раньше, хоть во взгляде зеленых глаз сквозила прежняя нежность. Давиду не понравилось, что ее длинные волосы приобрели неестественный цвет, на лице слишком много косметики и она заметно пополнела… Проклятый Сидронио! Все-таки не стоит встречаться с первой любовью после долгой разлуки, пусть уж лучше навсегда остается в памяти такой, как вначале.

— Тортильяс остынут! — позвал его Рапидо, но Давид не пошевелился, ему не хотелось открывать глаза, так как перед ними вдруг стала вырастать фигура Дженис, но он знал, что это не картинка с плаката, и даже перестал замечать и слышать свою бессмертную часть, Is this the Chelsea Hotel? видение все больше увлекало его, уносило за собой, и с ним пришел глубокий сон.

Проснулся Давид в шесть утра вместе с командой строиться на утреннюю поверку. В полумраке различил фигуру охранника, лежащего на соседней кровати. "Умаялась сивка-бурка", — подумал Давид.

— Рапидо, ты вскипятил воду для кофе? — Но телохранитель даже не шевельнулся. — Рапидо, я с тобой разговариваю, в чем дело? — Давид включил свет и увидел окоченевшее тело и черный, перекошенный рот.

Вот черт! Что с ним случилось? Давид потряс его:

— Рапидо, что с тобой?

"Он мертв", — пояснил голос. "Кто его убил?" — "Понятия не имею! Не думай об этом, лучше поскорее спрячь его пистолет!" — "Где ж его спрятать? Наверняка здесь обыщут каждый уголок!" — "В цветочном горшке!" Давид уже собирался так и сделать, но на ходу передумал и решил спрятать пистолет в кастрюле с наполовину съеденным фасолевым пюре; он сунул оружие в полиэтиленовый пакет, плотно замотал и утопил в коричневой массе до самого дна, а сверху долил воды. "Что теперь?" — "Надо бы доложить тюремным властям!" Давид быстро вышел во двор и тут же столкнулся со Смурым.

— Ну как, шеф? Пожалуете мне на одну дозу, а?

— На обратном пути!

— Ловлю на слове! — Давид направился к третьему блоку, где проводилась перекличка.

Все утро его таскали по кабинетам. Раз шесть пришлось рассказывать одно и то же разным начальникам — что Рапидо был его товарищем по камере, накануне вечером вместе ужинали, умяли по порции баланды, какого-то разваренного мяса и по хорошей тарелке фасоли с чили. Не теряя времени на расследование, чиновники ограничились заполнением каких-то желтых бланков с печатью правительства штата. Они прекрасно знали, как и для чего Рапидо очутился в тюрьме, и не собирались копаться в этом деле. Полицейский врач сделал заключение: инфаркт миокарда, просто записав его в нужную графу, — тюремные покойники из тех, что ни для кого не представляют интереса и о которых говорили: одним меньше. При жизни Рапидо был преступным авторитетом, после смерти потерял всякое значение. Тюремные власти волновало только, чтобы из-за него у них не прибавилось хлопот.

Когда молва разнесла по тюрьме, что в шестнадцатом бараке один сыграл в жмурки, все заключенные сбежались поглазеть.

— Кто окочурился-то? А помнишь, парень, серьезный такой?

Сидронио ликовал: "Приятного аппетита, придурок!" — с довольным видом восклицал он, пока его жена с тяжелым чувством жарила на завтрак яичницу с копченой колбасой. Но не прошло и десяти минут, как они узнали всю правду.

— Вот сучий сын! Видать, у этого каброна семь жизней, как у кошки! Рохелио держал в руке пистолет и не сумел прикончить его; я выпустил в него очередь из автомата прежде, чем он залепил мне в лоб бутылкой, и даже не задел! Мой двоюродный брат гнался за ним через двор его дома, и тоже впустую! Говорят, он чуть не сдох под пытками, когда у него вырвали признание в намерении нелегально переправить груз наркотиков, а теперь только посмотрите: даже растолстел, каброн, а Рапидо сожрал вместо него отравленное рагу; и дополнительная порция в тюремной баланде не помогла, зря я поварам бабки давал! — Сидронио принялся подсчитывать: — Если учесть, что в двенадцать лет он свалился с обрыва и отделался царапинами, то в сумме получится шесть — значит, у него осталась последняя жизнь! — Карлота Амалия поставила на складной столик тарелку с яичницей и начала подогревать пшеничные тортильяс, не в силах скрыть счастливой улыбки. — Ты чему радуешься, сука? — Она даже не почувствовала боли, когда ей в лицо угодила горячая яичница вместе с тарелкой, и почти не обратила внимания на кулак мужа, с размаху опустившийся ей на голову: так велико было чувство облегчения. А побои — ну что ж, еще одна полоса на шкуре тигра.

Когда Давид вернулся с допросов, его со всех сторон обступили заключенные; всем хотелось знать, как и отчего умер Рапидо — такой здоровый мужчина, никогда ни на что не жаловался!

Смурый выбрался из толпы вперед.

— Я ваш самый большой друг, товарищ, если вам чего-то надо, только скажите, сами знаете — я тут напротив, в тридцать втором; припоминаете, вы мне обещали пожаловать на дозу?

Давид дал ему десять песо и закрылся в своей камере. Сидронио осторожно выглянул за дверь и наблюдал за переполохом в бараке. Вечером по дороге к бейсбольной площадке он подошел к Смурому, который задолжал ему триста песо.

— Ну, что, Смурый, — произнес Сидронио, доставая пачку "Деликадос" и закуривая, — гони должок!

— Ой, шеф, я сейчас на такой мели, помру — упасть некуда!

— Ну, для этого места хватит, Смурый! Откуда предпочитаешь упасть?

— Шеф, клянусь, нету денег, честное слово, я готов сделать для вас какую угодно работу, мне здесь в общей сложности сорок лет мотать, а я еще и шести не отсидел, когда ж я смогу бабок насшибать?

— Да говорят, ты трус, у тебя кишка тонка! — процедил Сидронио, выпуская дым через ноздри.

— У меня? Да врут люди, шеф, за что, думаете, я на нарах парюсь?

— Неужто за тяжкое?

— В расход пустил кое-кого, дайте мне шанс, сами увидите!

— Тогда убери того, из шестнадцатого!

— Мальчишку-то?

— Какого еще мальчишку? Этот никчемный каброн у меня в долгу! Сделаешь — будешь со мной в расчете, и еще добавлю пятьдесят песо! Согласен?

— Согласен, только уж пожалуйте по щедрости своей, шеф, назначьте на издержки сотню, чтобы мне хоть недельку спокойно прожить!

— Ладно, ни мне, ни тебе — семьдесят пять, и по рукам! Рапидо сдох, так что убрать дурака тебе не представит труда, всего и делов-то — прийти, и готово, пишите письма!

Как всегда, перед ужином Давид включил радио. К его удивлению, диктор говорил о Дженис Джоплин. Неужели? Невероятно! В течение нескольких минут рассказали о ее жизни, о том, какая она была необщительная, когда училась в школе, считала себя дурнушкой, как работала официанткой, отом, что ее родители были простыми фермерами, о влиянии на нее движения чернокожих американцев за свои права, о ее успехах на фестивалях в Вудстоке и Монтеррее, отом, как складывался ее исполнительский стиль. Давида начал беспокоить сдержанный тон повествования, и тут диктор, очевидно, повторил сказанное ранее: в городе Лос-Анджелес обнаружено безжизненное тело певицы. Что такое? "Это произошло в номере гостиницы "Лендмарк", дорогие радиослушатели, ее друзья Вине Митчелл и Джон Кук увидели Дженис лежащей на полу между кроватью и письменным столом; все указывает на то, что смерть наступила непреднамеренно вследствие употребления алкоголя и необычайно чистого героина". Давид заплакал с такой горечью, словно потерял самое дорогое в своей жизни; Дженис уже восемнадцать часов, как умерла, а он даже не подозревает об этом, грезя перед ее изображением на плакате, где она по-прежнему живая, полная энергии и сценического порыва. Диктор продолжал: "За день до смерти она вместе с группой "Фулл-тилт-буги-бэнд" записывала в студии саундтрек к фильму Ника Грейвнайтса "Живьем погребенные в блюзе". — Давид погладил фигуру на плакате. — Ее труп кремировали, а пепел развеяли на одном из пляжей Сан-Франциско, куда певица обычно уезжала, когда ей хотелось побыть в одиночестве".

"Будь мужественным!" — громогласно призвала Давида его карма.

"В ближайшие месяцы новые записи Дженис Джоплин выйдут отдельной пластинкой под названием "Жемчужина". Королева умерла, мир праху ее!" И по радио заиграла музыка.

"Взбодрись, может быть, завтра ты уже будешь на свободе!" — "Для чего? Что мне делать без Дженис? Куда идти, с кем жить, я ничего не знаю!" — "Не падай духом, помни, что ты должен отомстить!" — "Зачем? У меня никого нет!"

"Сеньорас и сеньорес, — объявил диктор, — для вас звучит "Ме and Bobby McGee"!"