1. БИБЛЕЙСКАЯ НАУКА И ПРОБЛЕМА БОГОВДОХНОВЕННОСТИ

Ряд глав этой книги был посвящен ветхозаветной истории. Нет надобности доказывать, что для того, чтобы глубже осмыслить и понять ее историко-философское значение, необходимо как можно ближе к истине восстановить картину развития израильской религии. Основным источником в данном случае служат библейские книги. Однако подход к ним может быть самый различный, и от этого подхода будет зависеть то или иное освещение ветхозаветной истории.

Древние библейские тексты приняты иудео-христианским миром как Священное Писание в силу их боговдохновенности. Через Библию само Вечное Слово обращается к миру устами Своих пророков и апостолов. Священное Писание, таким образом, заключает в себе Откровение, данное человеку для указания пути к спасению.

Встает вопрос: как же создавалось Писание, что представляет собой эта боговдохновенность?

* * *

Если признать, вслед за христианскими писателями II в. Афинагором, Юстином, Тертуллианом, что библейские авторы были лишь слепыми орудиями в руках Духа Божия, то авторство их должно быть понимаемо совершенно условно. Тогда его можно сблизить с так называемым «автоматическим письмом», при котором медиум в состоянии бессознательного транса становится проводником таинственных инспираций. При таком «вербалистском» (от verbum — «слово») понимании каждое слово, каждая буква Библии должны пониматься буквально, без малейшей историко-филологической критики, ибо перед нами будет не произведение человека, а лишь запись Божественных глаголов.

Однако уже в святоотеческой литературе классической поры (IV—Vвв.) мы видим переход к другой точке зрения. Отцы Церкви обращают главное внимание не на букву, а на дух Писания и тем самым постепенно отходят от вербализма. Так, св. Василий Великий уже указывает на неясности и неточности Писания, видя в них залог свободы человеческого исследования (св. Василий Великий. Шестоднев. Творения. Рус. пер. СПб., 1911, т. 1, с. 224 632).

Для св. Иоанна Златоуста бытописатель отнюдь не просто пассивный передатчик слов Божиих. Он активно участвовал в создании священных книг и при этом облекал их в нарочито упрощенную форму, «снисходя к обычаю человеческому» (св. Иоанн Златоуст. Беседы на «Бытие», III, 3, с. 17). Он «употреблял грубые речения приспособительно к немощи человеческой», ибо он «говорил людям, которые не могли слушать иначе» (там же, XV, 2, с. 121; XII, 4, 5, с. 98).

Эта тенденция отделять в Писании божественный элемент от человеческого, появившаяся в классической патристике, стала гаснуть в период раннего средневековья. Снова возобладало механическое понимание боговдохновенности, снова начали думать, что Откровение в Библии распространяется на ее внешнюю форму и даже на каждую букву.

Сомнениям вербализм стал подвергаться лишь в схоластическом богословии. Так, французский теолог Пьер Абеляр (1079— 1142), предшественник великих схоластиков, критиковал его, правда, крайне осторожно, ссылаясь на факт многочисленных разночтении в Св. Писании. Он указал на то, что человеческому разуму принадлежит Богом данное право избирать из противоречивых текстов тот, который более выдерживает разумную критику. Для этой цели Абеляр собрал воедино эти тексты (как библейские, так и святоотеческие) в своем известном сочинении «Sic et non» («Так и нет»).

В толковании на Послание к Римлянам Абеляр выделял три элемента, из которых складывается Писание: а) непогрешимое божественное Откровение; б) личные черты писателя; в) обстоятельства написания, т. е. эпоха, особенности записи и сохранения текста, фактическая осведомленность автора и т. д. Следовательно, то, что есть в Библии вечного и божественного, составляет ее ядро, сущность, вокруг же этого ядра, согласно Абеляру, нарастают элементы преходящие, человеческие, подлежащие, в отличие от боговдохновенной сущности, критике разума. Крупнейший представитель схоластического богословия Фома Аквинат (1225—1274) был также близок к подобной точке зрения. Он подчеркивал, кроме того, качественную разницу между вдохновением пророка и трудом библейского летописца. Последний был писателем, созидающим с помощью Божией. Пророк же, в отличие от него, есть вестник Высшей Воли, откровение о Которой он получил непосредственно.

* * *

В эпоху Возрождения среди гуманистов начинается углубленное изучение Библии в подлиннике. Богословы овладевают греческим и древнееврейским языками, что дает им возможность понять несостоятельность вербализма; из сравнения переводов явствует, насколько часто они бывают неточны, насколько вообще невозможно создать перевод, совершенно адекватный подлиннику.

Между тем Реформация совершила неожиданный поворот к старым воззрениям. Отказавшись от церковной традиции, от Священного Предания, ранние протестантские мыслители с особой силой подчеркивали значение и авторитет того, что у них осталось, — Библии. Идеологи раннего протестантизма вернулись к самому первоначальному взгляду на Откровение в Св. Писании, видя в нем исключительно лишь Слово Божие, лишенное каких бы то ни было человеческих сторон. Библейский автор понимался ими, как у христиан II в., в духе механического вербализма, подобно простому «органу Духа». Однако сравнительно-филологическое изучение Св. Писания уже началось, и оно постепенно вырабатывало существенные аргументы против вербалистов.

Работы Б. Спинозы (XVII в.) и Ж. Астрюка (XVIII в.) по выяснению источников Пятикнижия подготовили почву для создания в протестантизме «либерально-теологического» воззрения на Библию. Литературная критика Библии стала все меньше и меньше считаться с учением о боговдохновенности, рассматривая Св. Писание лишь как произведение рук человеческих. В середине XIX столетия эта тенденция нашла наиболее яркое выражение в так называемой «религиозно-исторической школе», которая применяла к изучению Библии общие принципы исторической науки. Эта школа возглавлялась протестантским богословом-библеистом Ю. Велльгаузеном (1844—1918), который в своей известной работе «Prolegomena zur Geschichte Israels» (1878), подытожив работы Астрюка, Эйхгорна, де Ветте, Графа, Блека, предложил полностью пересмотреть принципы ветхозаветного источниковедения и экзегетики. Его школа полностью отвергла традиционные воззрения на авторство и время написания ряда библейских книг, что должно было в корне перестроить концепцию ветхозаветной истории. В частности, был пересмотрен взгляд на Моисея как автора всего Пятикнижия (см. приложение 3), и в книге пророка Исайи были выделены две разнородные части, написанные, по мнению этих экзегетов, в разное время; эсхатологическая часть книги пророка Даниила была отнесена к середине II в. до Р. X.

Одной из главных ошибок нового течения в левопротестантской экзегетике была ее ориентация на позитивизм и эволюционизм. Этим не замедлили воспользоваться ее противники, указав на ее предвзятость, односторонность и отрыв от христианских принципов. Однако значение «либеральной библеистики» было не только отрицательным; она пробудила, вместе со стремлением отстоять традицию, живой интерес к историко-филологической экзегетике, к более глубокому развитию науки о Св. Писании.

* * *

Господствующий взгляд Католичества на проблему боговдохновенности в эпоху Реформации склонялся к вербализму. Так, на IV заседании Тридентского Собора (1554) было дано определение, в котором говорилось, что апостолы писали «под диктовку Св. Духа» (Spiritu Sancto dictante). Впрочем, эта формулировка допускала широкое толкование, так как оставался открытым вопрос, что именно «диктовалось» — буквальный текст Писания или основное его содержание.

Оппозиция против слишком формального понимания боговдохновенности среди католических богословов наметилась уже в XVII в. В основном она была представлена богословами из Общества Иисуса (Беллармин, Лессий). В дальнейшем развитие католического взгляда на вопрос все более и более приближалось к четкому разделению божественной и человеческой сферы в Св. Писании. Это отразилось на многочисленных богословских исследованиях (работы Геттингера, кардинала Ньюмена и др.) и на определении I Ватиканского Собора, на III сессии которого (24 апреля 1870 г.) была изменена тридентская формула (вместо слова dictante употреблено слово inspirante).

Ряду католических библеистов, подобно многим протестантам, не удалось избегнуть крайности и увлечения рационализмом. Это достаточно явно показал пример известного экзегета Альфреда Люази (1857—1940) — главы католических модернистов. Эти последние в известном смысле пошли еще дальше либеральной теологии протестантизма и почти перешагнули рубеж христианства как такового. Поэтому высшие церковные власти отнеслись к новому течению с настороженностью, а Лев XIII в своей энциклике «Providentissimus Deus» (1893), в противовес увлечениям, предписывал держаться консервативной точки зрения на боговдохновенность.

Однако именно в этой энциклике папа указал на невозможность принятия вербализма. Более того, он отверг попытки видеть в Писании источник позитивных научных сведений. По словам энциклики, священные писатели часто описывали вещи «или метафорическими выражениями, или языком, общим для их времени» (§§ 18, 20).

В 1902 г. Лев XIII создал специальную Библейскую комиссию для того, чтобы богословы имели возможность более тщательно и на более серьезной научной основе изучать и толковать Писание, в то же время избегая крайностей модернистов. Его преемник Пий Х превратил эту комиссию в особый Библейский институт, ставший отныне центром католической экзегетики. Из этого института вышли выдающиеся представители ветхозаветной и новозаветной науки католичества, и его огромный вклад в библеистику был признан богословами разных исповеданий.

Одним из основоположников новой католической экзегетики стал А. Лагранж. (1855—1938), который сочетал в себе выдающегося исследователя-ученого и богослова, исповедующего веру в боговдохновенность Библии. Он был убежден, что научная критика текста не вредит благоговейному отношению к Писанию, а напротив, способствует более точному его пониманию.

Энциклика папы Пия XII «Divino afflante Spiritu» (1943) указала на необходимость изучения «литературного жанра» того или иного библейского писания, этим самым открывая возможность критического изучения Библии. Если признается, что разные библейские книги отличаются по «жанру», следовательно, в них можно выделить человеческую и литературную сторону (см.: RFIB, I, с. 201).

Видный современный богослов Карл Ранер подверг попытки возрождения вербализма резкой критике. «Люди — авторы Библии, — утверждал он, — не просто секретари, записавшие то, что продиктовано им Божественным Провидением. Они не являются секретарями и в том смысле, что с полным пониманием и добровольно приняли то, что было им внушено Богом. Они — подлинные авторы» (К. Rahner. The Study of Modern Theology).

Проблема боговдохновенности вызвала оживленную дискуссию на II Ватиканском Соборе. В догматической конституции «О Божественном Откровении», утвержденной Собором, исповедуется вера в то, что через Писание Бог обращается к людям. Однако отмечается, что боговдохновенные авторы при написании священной книги «применяли свои способности и силы», что они были «настоящими авторами» (О Божественном Откровении. Рим, 1967, с. 9). Далее в конституции говорится: «Чтобы выяснить цель священнописателей, нужно, кроме другого, принимать во внимание «литературный жанр» (с. 10). Указывается на то, что любой библейский автор использовал «способы восприятия», «выражения», свойственные эпохе написания книги.

* * *

Протестантская экзегетика XX в. в какой-то своей части осталась на старых, консервативных позициях, в какой-то пыталась воскресить либеральную теологию при помощи новых философских течений (Р. Бультман, Д. Бонхеффер). Но наиболее выдающиеся из современных протестантских библеистов в значительной степени приблизились к католическому пониманию соотношения божественного и человеческого в Писании. Так, один из крупнейших историков и археологов наших дней В. Олбрайт прямо указывал на то, что критическое научное изучение человеческой стороны Писания нисколько не может подорвать его духовной ценности (W. Albright. From the Stone Age to Christianity, p. 254).

* * *

Для православного богословия в течение долгого времени изучение библейской критики было запретным. «Над этой отраслью богословия,— справедливо отмечал Г. Федотов,— сильнее всего тяготела рука духовной цензуры» («Путь», 1932, № 34, с. 15). Все усилия талантливых русских ученых-библеистов были парализованы общим «охранительством», которое царило в духовных школах и контролировало богословские исследования. Впрочем, православные мыслители, не связанные с официальным богословием, уже в конце века признали необходимость критического исследования Библии. Первым среди них были ректор Московского университета С. Трубецкой и философ Вл. Соловьев. Мы упоминали во введении, что первым представителем духовной школы, поставившим вопрос со всей решимостью, был А. Карташев, который указывал на появление новых тенденций и в Греческой Церкви. В своей работе Карташев ссылался и на известного православного догматиста еп. Сильвестра, который недвусмысленно настаивал на признании активного участия священнописателей как авторов в процессе создания библейских книг (еп. Сильвестр. Догм. Богословие, 1884, I, 286), но именно это авторство и «составляет,— по словам Карташева,— то чисто человеческое начало, с его ограниченностью и возможностью всяческих недостатков и ошибок (не касающихся существа догматов), которое органически входит в состав Священного Писания» (А. Карташев. О ветхозаветной библейской критике, с. 74). Естественно, что «человеческое начало» и есть объект библейской критики.

Но, тем не менее, возникает вопрос: нет ли в принятии библейской критики посягательства на нашу веру в боговдохновенностъ Писания? Не благочестивее ли признать, что Бог есть «автор Библии» в том смысле, что Он продиктовал в ней каждое слово?

Однако, во-первых, с представлением о библейском писателе как о пассивном орудии Промысла трудно согласовать различие стилей священных книг. У многих св. авторов стиль ярко индивидуальный, они явно принадлежат к разным кругам общества, у них разные обороты речи и выражения. Достаточно сравнить стиль Евангелия от Иоанна с Евангелием от Марка, чтобы убедиться в этом даже непосвященному.

Во-вторых, как было уже отмечено еще в патриотической письменности, во многих местах Библии ощущается влияние той эпохи, в которую жил автор. Изучение памятников древности показывает, насколько широко авторы Библии пользовались лексиконом своего времени и как часто вводили в текст намеки на современные им события.

В-третьих, если Библия есть книга Истины по существу своему, то по форме она содержит большое число неточностей. Это признавалось и в нашей дореволюционной литературе. Так, П. Лепорский отмечал «присутствие разного рода неточностей — исторических, хронологических, топографических, равно и разногласий у священных писателей» (П. Лепорский. Боговдохновенность.— Богословская энциклопедия, т. 2, с. 736).

И, наконец, самое важное: учение о священном писателе как о пассивном инструменте игнорирует богочеловеческий характер Домостроительства Божия. Священный автор не есть механический передатчик; он — живая личность, преломляющая и претворяющая Откровение Божие в своем собственном существе, передающая его через свой язык, мышление, эпоху.

Вдохновение великого художника или поэта всегда заключает в себе нечто таинственное, почти мистическое. Человек-творец как бы устремляется в запредельные сферы, в которых как живые созерцает открывшиеся ему образы. Нередко эти образы как бы преследуют художника, приходя извне, и настойчиво требуют своего воплощения. Часто художественные произведения превосходят по своей глубине и значительности даже мышление своего создателя! Именно поэтому для художников их творения — живые существа, которые им могут казаться реальней и дороже настоящих людей. Здесь исток легенды о скульпторе Пигмалионе, влюбившемся в высеченную им статую. Здесь объяснение того, как мог Пушкин восхищаться благородством Татьяны, а Тургенев плакать над своим нигилистом… Именно поэтому Алексей Толстой мог написать свои знаменитые строки о вдохновении поэта:

В этом смысле каждое великое человеческое творение, будь то «Реквием» Моцарта или «Божественная комедия» Данте, можно назвать вдохновенным свыше. Но есть среди земных творений книга боговдохновенная по преимуществу, в которой человечеству открылись самые высокие истины, книга, на которой более всего лежит печать ее неземного происхождения. Эта книга — Библия, по справедливости признанная большинством человечества за Священное Писание.

Для христиан и верующих иудеев Библия есть документ Откровения, скрижаль веры. Но, разумеется, само Откровение и сама вера предшествуют Библии. Многие пророки проповедовали устно; Христос никогда ничего не писал и только после того, как люди приняли Его устное благовестие, после рождения веры, понадобилось Писание.

В Библии Церковь Ветхого и Нового Заветов опознает свою веру и поэтому канонизирует ее. Сейчас голос Христа и пророков доходит до нас через это Писание. Немыслимо было бы предположить, что, когда библейские авторы создавали его, они не получали особой помощи свыше, особого божественного вдохновения. Именно поэтому можно говорить о Библии, что она есть «Слово Божие».

Но при этом никогда нельзя забывать, что боговдохновенный автор «передает духовный опыт на человеческом языке» (А. Князев. О боговдохновенности Св. Писания. — «Правосл. Мысль», VIII, 1951 с. 121). Авторы Библии — это живые творческие люди: мыслители, пророки, мудрецы. Они жили в определенной стране в определенное время, писали при известных обстоятельствах.

Как солнечный луч преломляется через многоцветный витраж готического собора, так и Божественное Откровение в Библии проходит через призму индивидуальной психологии ее авторов, которые принадлежали своему народу, своей культуре. Поэтому совершенно неправильно понимать многие места Библии (например, рассказ о сотворении мира и человека) буквально, не учитывая условий их написания, их преходящей исторической оболочки. Если же мы сумеем отделить эту оболочку от ядра, от самой сущности повествования, то перед нами откроется величественное и прекрасное учение о мире, человеке и Боге. Но для того, чтобы мы могли дать верную оценку исторической форме Библии, необходимо литературно-критическое ее изучение, которое, таким образом, может оказать существенную помощь в создании целостного христианского миросозерцания.

В Св. Писании мы имеем два аспекта — человеческий и божественный. Последний относится к глубинам Откровения, к самой непреходящей его сущности. Для постижения этой сферы Библии прежде всего требуется глубокая духовно-нравственная подготовка. Поэтому толкования Святых Отцов и подвижников благочестия остаются для христианского сознания вечной ценностью.

Человеческая же, земная форма Св. Писания нуждается, кроме того, в исторической экзегезе, использующей многие вспомогательные дисциплины.

Святитель Иннокентий Херсонский в середине XIX века, когда библейская наука еще только делала первые шаги, указал на критику как на первое дело в исследовании источников Откровения. «Кому принадлежит право испытывать откровение по его признакам?»— вопрошал святитель. И отвечал: «Без сомнения — уму. Он есть первый орган воли Божией… Другого пути в сем случае нельзя и представить».

«Первое, с чего он должен начать, есть критика. Он должен узнать те источники, в коих заключается Откровение, должен проверить подлинность памятников и достоверность свидетельств, должен познать, как содержатся в них и как из них вытекают истины религии. Напр., послания ап. Павла точно ли принадлежат Павлу, учителю языков. За сим разбором критическим должен потом следовать второй разбор: герменевтический, т. е. разум из образованного им учения религии должен извлечь сущность, должен показать или ясно представить себе то, чему учит разбираемое им откровение, что предписывает, чего требует, что обещает. Словом, составить о нем ясное понятие» (Иннокентий Херсонский. Соч. СПб., т. XI, с. 171, пер. изд).

Библейская критика есть наука, изучающая Св. Писание как литературное произведение. Перед ней стоит множество обширных проблем. Она рассматривает вопросы разночтении в рукописях, определяет время возникновения той или иной книги, исследует проблему авторства. На помощь библейской критике приходят история древнего Востока, археология, восточная филология. Они помогают уточнять подлинный смысл того, что хотел сказать священный автор. Ведь совершенно бесплодными были бы попытки детального комментария «Божественной комедии» или «Слова о полку Игореве», если не иметь представления о жизни тех эпох, когда они были написаны. Это относится и к Библии.

Библейская наука достигла за последние сто лет больших успехов. Прежде, при некритическом подходе к ветхозаветному тексту, концепция истории израильской религии имела довольно фантастический вид. Теперь же картина этой истории обретает более реальные черты. В частности, прежде считали, что все «Моисеево законодательство» было дано самим пророком в пустыне. Но это приводило к нелепости, ибо в остальных книгах Библии мы не видим почти никаких его следов в течение ряда столетий (см. приложение 3).

Людям, которые с детства сжились со старыми концепциями Священной Истории, многое в нашей повести должно показаться странным, непривычным и даже режущим слух. Но поиски правды должны быть для нас дороже любых привычек и традиций. А реальная история, реальная жизнь всегда прекрасней вымысла, даже самого причудливого.

 

2. О БИБЛЕЙСКОЙ РЕЛИГИИ И БИБЛЕЙСКИХ ЧУДЕСАХ

Одной из важных ошибок, которая связана со старым представлением о Ветхом Завете, является уравнение его с Новым Заветом. Между ними, однако, существует колоссальная разница как в плане исторической достоверности, так и в плане религиозном. В новозаветных книгах, написанных непосредственными учениками Христа или миссионерами первоначальной Церкви, историк обязан взвешивать каждое слово, ибо перед ним драгоценный документ первостепенной достоверности и важности. Ветхий же Завет во многом касается эпох, на века предшествовавших его написанию; больше чем наполовину он — анонимное произведение, прошедшее через руки многочисленных редакторов и компиляторов, и использовать его как исторический документ нужно с большой осторожностью.

В отношении же духовном, внутреннем, Новый Завет — это провозвестие нашего христианского миросозерцания, то, чем он в корне отличается от Ветхого. Да и вообще в Ветхом Завете нет единой религии, а в нем мы имеем динамическую картину становления монотеизма, прошедшего сложный путь от простых верований кочевников через смутное двоеверие эпохи Судей и первых царей к этическому единобожию пророков. Эта духовная эволюция совершается в рамках гражданской истории Израиля. Поэтому в Библейскую Св. Историю внесены исторические предания и летописи еврейского народа.

Для христианина религия и этика Ветхого Завета XIII или Х века до н. э. уже не может быть приемлемой. Ветхий Завет потому и называется Ветхим, что в целом ряде моментов он является устаревшим, пройденным этапом. Непонимание этого в свое время привело ко многим уродливым явлениям. Ветхий Завет не должен быть принимаем целиком, а должен проверяться при свете Нового. Это самый верный критерий. Нужно отдавать себе отчет в том, что у нас другая религия, отличная от религии, которую исповедовали, например, Самуил или Саул; в их миросозерцании были лишь элементы, зачатки нашего мировоззрения.

* * *

В связи со всем этим важно раз и навсегда уяснить отношение к необыкновенным фактам и чудесам, описанным в древних израильских летописях. На этот счет существуют две противоположные точки зрения. Одна, принятая в старых учебниках, полагает, что мы без разбора должны принимать за исторический факт любое чудо, описанное в Библии. Другая, напротив, отрицает поголовно все, что выходит за пределы естественного, во имя догматической предубежденности вообще отрицает чудо как таковое.

Более правильным должно быть среднее решение проблемы. Только плоский материализм, ограничивающий бытие рамками своих догм, упорно закрывает глаза на сложность, многоплановость бытия. Для христианского сознания вторжение одного плана в другой вещь совершенно естественная. Если для видимого мира основной закон — необходимость, то в духовном мире царствует свобода. Властно врываясь в течение материи, дух может оказывать на нее совершенно преображающее действие. Налицо будет то, что мы называем чудом или сверхъестественным явлением. В нем не будет ни бессмыслицы, ни нарушения законов природы, а лишь проявление иных, высших, неведомых нам законов. О том, что в истории человечества, как и в индивидуальной жизни людей, такие преображающие, чудесные встречи с запредельным божественным миром имели место, существует бесчисленное количество достоверных свидетельств. Более того, даже в естественных явлениях, в том, что называют «случаем» и «стечением обстоятельств», нельзя не видеть направляющего воздействия из таинственных глубин Духа.

Однако чудесные явления никогда не посягают на человеческую свободу. Они не носят характера эффектно-театрального. Такие чудеса-демонстрации, совершаемые для «доказательства», были отвергнуты Христом, когда фарисеи требовали от него «знамения».

«Истинные чудеса, — по глубоко верным словам Карташева, — не чудовищны и не безмерны (это признак лжечудес): они скромны; они интимны и большею частию зримы только очами веры и не существуют для неверующих и посторонних» (А. Карташев. Ветхозаветная библейская критика, с. 42). Подлинное чудо всегда оставляет место для сомнения, для свободного принятия и отвержения. Навязанное чудо противоречило бы всему, что нам открыто о Боге и Богочеловеке.

Однако в Ветхом Завете мы как будто сталкиваемся с рядом таких чудес: расступается море, движется в стане Столп Огненный, останавливается течение Иордана, замирает солнце по повелению Иисуса Навина… Демонстративность и внешняя доказательность этих чудес не раз приводили к мнению, что «чудес теперь не бывает» и что «они случались лишь в древности». А между тем душа, открытая миру священной тайны, видит чудеса и сегодня и повседневно живет под знаком непрекращающихся чудес. Эти чудеса потрясают больше, чем остановка солнца, но протекают они внешне ненавязчиво, как бы призывая угадать их величие под покровом обыденности. Несомненно, такими же были и чудеса библейские.

Откуда же эта форма изображения чуда в виде монументального действа, видимого для всех? Разгадка кроется здесь в особенностях фольклорного языка многих библейских книг. «Древнему языку свойственна народно-поэтическая форма,— говорит Карташев. — В библейские книги включено много готовых кусков народной песенной литературы… А поэзия вообще, народная в частности немыслима без гипербол и фантазий… Девора поет, что «звезды с неба, с путей своих сражались» с Сисарой (Суд 5, 20). Не только в этом случае, но и в сражении под Гаваоном Иисуса Навина с Амореями, когда было остановлено солнце (Ис. Навин 10, 15), чтобы одной кучке сражающихся было удобнее добить другую, вовсе не нужно было беспокоить небесные светила и нарушить всю небесную механику. Это просто язык народной поэзии» (Л. Карташев. Цит. соч. с. 41).

Кроме того, некоторые библейские «чудеса» вообще относятся к разряду аллегорий и символов, которые невозможно толковать натуралистически. К ним принадлежат, например, сказания Бытия о том, как Ягве странствовал по земле и гостил у Авраама, или о борьбе Иакова с неведомым Божеством.

Таким образом, проблема многих библейских чудес зачастую оказывается тесно связанной с проблемой «литературного жанра» той или иной книги Св. Писания (С. Е. Galbiati, A. Piazza. Mieux comprendre la Bible, p. 226).

 

3. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ПЯТИКНИЖИЯ

Уже за несколько веков до н. э. возникла легенда, согласно которой Пятикнижие все целиком было написано одним лишь Моисеем. Справедливость этого мнения не оспаривалась и христианами, т. к. долгое время не было оснований подвергать его сомнению. Когда же впервые были выдвинуты аргументы против этой легенды, многие восприняли их с исключительной враждебностью. Им казалось, что посягательство на авторство Моисея есть посягательство на авторитет самого Пятикнижия. Между тем религиозная значимость книги никак не может быть поколеблена из-за того, что она окажется написанной не одним, а несколькими авторами. «Ветхозаветная Церковь, — говорит Карташев, — отбирала и канонизировала книги, т. е. признавала их богодухновенными — иногда не без долгих споров и колебаний, — по их внутренней ценности и поучительности, а не по славе авторских имен» (А. Карташев. Цит. соч., с. 20).

Многие древние книги носили имена Моисея, Исайи, Еноха, Соломона, но в канон не вошли. И дело было здесь совсем не в том, что была подвергнута сомнению их подлинность; ведь тогда не существовало критических методов исследования текста. В свое время Хомяков остроумно говорил, что если бы удалось доказать, что Послание к Римлянам не принадлежит апостолу Павлу, то Церковь заявила бы: «Оно от меня». Именно исходя из содержания Церковь отвергла Евангелие, написанное якобы Фомой — личным учеником Христа, а канонизировала писание Луки, человека, который не был свидетелем евангельских событий. Одна из самых значительных книг Ветхого Завета — Книга Нова — анонимна, но от этого она ничего не теряет в своем духовном богатстве.

Таким образом, вопрос об авторстве св. книг есть исключительно научно-исторический вопрос, который не имеет прямого отношения к вероучительной стороне Писания. От его решения в ту или иную сторону в плане догматическом и нравственном ничего не может измениться. Но зато, более точно установив историю написания той или иной книги, мы легче можем увидеть ее место в историческом контексте эпохи. А это в свою очередь окажет неоценимую услугу для экзегезы Писания.

* * *

Легенда о том, что Моисей писал все Пятикнижие, была подвергнута сомнению еще в Средние века талмудистом Ибн-Эзрой (XII в.), который изложил свои соображения в зашифрованном виде. В начале XVII в. иезуит Ж. Бонфрер выдвинул предположение, что некоторые части Пятикнижия могли быть написаны после Моисея. Но первой попыткой подвергнуть серьезной критике старую легенду было исследование философа Б. Спинозы. Спиноза, исходя из наблюдений Ибн-Эзры, выделил в Пятикнижии многочисленные места, которые свидетельствуют о его послемоисеевом происхождении (Б. Спиноза. Богословско-политический трактат, М., 1935, с. 137 cл.). О Моисее в Пятикнижии говорится в третьем лице (за исключением Второзакония), повествуется о его смерти, указывается, что во время написания книги страной уже управляли цари, а хананеи были изгнаны, в книге упомянуты названия городов, которые появились уже после завоевания Палестины (Быт 12, б; 36, 31; Быт 14, 14; ср.: Суд 18, 29; Втор 34 и др.).

Спиноза предположил, что книжник Эзра (Ездра), живший в вавилонском плену (VI в. до н. э.), «собрал истории из разных авторов, а иногда только просто списал и оставил их потомкам», что и составило Пятикнижие (там же, с. 151). Почти одновременно со Спинозой аналогичные идеи высказал английский философ Т. Гоббс (Левиафан. М., 1936), который считал, что Моисею принадлежит лишь небольшая часть текста, носящего его имя.

В XVIII в. протестант X. Б. Виттер и католик Ж. Астрюк независимо друг от друга выдвинули гипотезу о том, что в основу Пятикнижия положено несколько источников. Работа Астрюка получила большую известность. Не отрицая авторства Моисея, исследователь поднял вопрос о тех материалах, которыми пророк мог пользоваться. В Пятикнижии, особенно в Библии, даже неискушенный читатель легко может при внимательном чтении заметить повторение и варьирование рассказов. Астрюк обратил внимание на то, что эти двойные и параллельные рассказы имеют одно отличие, связанное с именами Божиими «Элогим» и «Ягве» («Иегова», как читали раньше). «Эти два слова, — писал Астрюк, — никогда не смешиваются: есть целые главы и большие части глав, где Бог называется «Элогим» и никогда — «Иегова»; есть другие… где Богу не дают иного имени, кроме «Иегова», и никогда не называют Его «Элогим» (Ж. Астрюк. Предположения о первоначальных источниках, которыми пользовался Моисей при составлении Книги Бытия). Наиболее яркими примерами наличия двух источников могут служить история Творения (гл. I и II), история Потопа, история Иосифа.

Астрюк был только любителем. Но он проложил дорогу дальнейшим исследованиям. В том же XVIII в. И. Г. Эйхгорн выделил источники уже не только по признаку имен Божиих, но и по стилистическим особенностям. Эйхгорн указал на наличие двух источников, в каждом из которых Бог одинаково именуется Элогимом. В 1792 г. английский католик-библеист А. Гедесс показал, что все Пятикнижие можно рассматривать как синтез фрагментов, а в начале XIX в. эту точку зрения в Германии развил фон Фатер.

В те же годы протестантский богослов де Ветте разработал гипотезу о возникновении Второзакония. Как известно из Библии, почти до самого вавилонского плена израильтяне приносили жертвы в многочисленных святилищах по всей стране. Кроме того, алтари сооружались повсюду в момент надобности. Гедеон, Илия и многие другие библейские герои без колебания совершали жертвоприношения на этих алтарях. Только в 622 г. царь Иудейский Иосия обнаружил в храме книгу Торы (закона), в которой запрещалось приносить жертвы и справлять Пасху где-либо, кроме Иерусалима. Пятикнижие в целом вполне одобрительно смотрит на алтари в разных местах страны. Только Второзаконие, резко отличное от других книг, требует строгой централизации культа (ср., напр.: Исх 20, 24 и Втор 12, 5 cл.). Де Ветте предположил, что Второзаконие тождественно с Торой, обнаруженной в 622 г.

В дальнейшем теорию фрагментов и источников развивал Эвальд, а в 1866 г. К. Г. Граф доказал, что один из «элогистов» принадлежит более поздней эпохе и вышел из кругов иудейского духовенства. Этот источник имеет своим ядром книгу Левит, он относит сложный обрядовый ритуал к Моисееву времени. Он получил название «Священнического писания» (Priester Kodex) и обозначается буквой Р. Между тем, несомненно, сложный ритуал отсутствовал в пустыне и в эпоху царей (ср.: Амос 5, 25; Иер 7, 22). О скинии, которую так тщательно описывает Р, в книгах Иисуса Навина, Судей и Царств ничего не говорится. Отсюда Граф сделал вывод, что Р появился после всех других источников.

Работы исследователей Библии были синтезированы в упомянутой уже книге протестантского богослова и историка Ю. Велльгаузена «Введение в историю Израиля» (1878). Это был блестяще выполненный литературный анализ Библии, который окончательно сформулировал так называемую классическую документарную гипотезу. Велльгаузен указал на внутренние различия между Р и остальными источниками и, развивая мысль Графа, убедительно обосновал позднюю датировку священнической теократической традиции, воплощенной в Р. По его словам, уже только в плену «явился на свет Божий этот искусственный продукт, священная иудейская конституция» (Ю. Велльгаузен. Введение в историю Израиля. СПб., 1909, с. 372).

Документарная история, носящая имя Графа — Велльгаузена сводится в основных чертах к следующему. Пятикнижие есть синтез Источников J, Е, D и Р. Наиболее древний — это источник J, или Ягвист, излагающий Св. Историю. На столетие-два позже появился второй вариант Св. Истории — источник Е, или Элогист, Около времени Иосии (VII в) возникла основная часть Второзакония (D). И, наконец, в плену был написан Р, или Священнический текст, который переработал Св. Историю в духе теократии и ритуального регламентирования жизни.

В своей основе эта конструкция остается в силе и сегодня. Но переворот, произведенный в области археологии, внес ряд поправок в документарную гипотезу. Хотя открытия древних памятников не восстановили легенду об авторстве Моисея, но они доказали, что основные источники Пятикнижия были лишь записью очень древней устной традиции.

«Содержание нашего Пятикнижия, — писал В. Олбрайт, — в общем гораздо древнее, чем то время, когда оно прошло окончательную редакцию, новые открытия подтверждают историческую точность и буквальные совпадения одной детали с другой. Даже в тех случаях, когда необходимо допустить позднейшее добавление к основному ядру Моисеевой традиции, это лишь отражает естественный рост древних установлении и практики или стремление позднейших переписчиков сохранить, насколько возможно, Моисееву традицию. Таким образом, отрицать Моисеев характер предания Пятикнижия было бы гиперкритицизмом» (W. Albright. The Archaeology of Palestine, p. 224).

Некоторые авторы, как, например, представители Шведской школы, настаивают на том, что устная традиция просуществовала до самого плена. А. Казель, один из выдающихся новых католических библеистов, убедительно доказывает, что Второзаконие, опубликованное при Иосии, ведет свое происхождение от очень древних обрядовых уставов Северного царства (см. RFIB, I, 368). Эту точку зрения разделяют В. Олбрайт («Jewish Quarter Review», 1934, р. 77), фон Рад (G. v. Rad, Deuteronomium — Studien, 1948) и Альт (A. Alt. Die Heimat des Deuteronomiums, 1953). Точно так же более древним признается теперь и ядро кн. Левит — так называемый «Закон святости» (Лев 17-26).

В марте 1948 г. в Послании Библейской комиссии кардиналу Сюару была сформулирована католическая точка зрения на проблему истоков Пятикнижия.

«В настоящее время, — говорилось в Послании, — никто не подвергает сомнению существование источников и не отказывается признать постепенное нарастание законов Моисея, в зависимости от социальных и религиозных условий позднейших эпох, не без влияния и на исторические повествования. Однако мнения о природе и числе таких документов, об их названиях и датах в наше время у некатолических экзегетов очень различны. Поэтому мы призываем католических ученых исследовать эти вопросы без предубеждения против освещения со стороны научных данных, соприкасающихся с этими вопросами. Такое изучение, без сомнения, будет в состоянии подтвердить то громадное участие и глубокое влияние, которое имел Моисей как автор и законодатель (Acta Apostol. Sedis, 1948).

Это обращение имело далеко идущие последствия в католической библеистике, которая сейчас переживает пору расцвета. И чем глубже идут исследования, тем яснее становится, что основой Пятикнижия был какой-то краткий текст, оставленный Моисеем, вероятнее всего первый вариант Декалога. В сущности, все последующие законодательные кодексы, вошедшие в Пятикнижие, были лишь расширенными комментариями к нему. Таким образом, легенда о Моисеевом происхождении Пятикнижия если и не оправдалась буквально, оказалась имеющей под собой определенную историческую основу.

* * *

Не имея возможности уделить место даже наиболее существенным проблемам библеистики, мы вынуждены дать здесь лишь краткий перечень источников Пятикнижия в том порядке, в каком они возникали согласно выводам исторической критики. Датировка источников, разумеется, не может считаться абсолютно точной. Здесь мы будем придерживаться той, которая предлагается наиболее авторитетными современными библеистами (С. — RFIB, I, s. 334; Sellin-Rost. Einleitung in das Alte Testament, 1955, S. 198; A. Wieser. Einleitung in das AT, S. 65; J. McKenzie. Dictionary, p. 653).

Период Патриархов

1. Песнь Ламеха (Быт 4, 23). Боевая песнь кенитов.

2. Благословение Ноя (Быт 9, 24).

3. В этот же период была создана устная традиция о начале мира и человека и о праотцах Израиля. Основа предания: ОБЕТОВАНИЕ Аврааму, Исааку, Иакову и сказание об Иосифе.

Период Исхода и завоевания

4. Песнь Моисея (Исх 15, 1 сл.).

5. Битва с Амаликом (Исх 17, 16).

6. Декалог (10 заповедей).

7. Гимн Ковчега (Числ 10, 35).

8. Благословения и проклятия Сихема (Втор 27, 15-26). В этот же период складывается устное сказание о Моисее, Исходе и завоевании.

Время Судей

9. Обетование праотцам (Быт 12, 27; 13, 14-17; 27, 27; 28, 13; 25, 23).

10. Благословение Иакова (Быт 49).

11. Речения Билеама (Валаама) (Числ 23-24).

12. Благословение Моисея (Втор 33).

13. Древнейший «символ веры» (Втор 26, 5).

14. Книга Завета или Союза (Исх 20, 23).

15. Малый ритуальный кодекс или «ягвистический декалог» (Исх 34, 10). Роули считает его декалогом кенитов.

Время Царей. Доплеменный период

16. Отрывки из «Книги войн Ягве», вошедшие в Числ 21, 14. Песнь, очевидно, восходит к Моисеевым временам.

17. ПЕРВАЯ СВЯЩЕННАЯ ИСТОРИЯ. Ягвистическое предание. Сюда входят следующие отрывки Пятикнижия: Быт 2 с половины стиха 4 до конца главы; 4, 5-29; 6, 1-8; 7, 1-5, 7-10, 12, 16б, 17б, 22-23; 8, 2б-3б, 6-12, 13б, 20-22; 9, 18-27; 10, 8-19, 21, 24-32; 11, 1-9, 28-30; 12, 1-4, 6-20; 13, 1-5, 7-11, 12б, 18, 15 (J+E); 16, 1б-2, 4-16; 18; 19 (кроме ст. 29); 21, 1-2а, 6б-7, 25, 26, 28-30, 32-34; 22, 11, 14-18, 20-24; 25, 1-6, 18, 21-26, 27-34; 26; 27, 1-45; 28, 10, 13-16, 19; 29, 2-14, 31-35; 30, 3б-5, 7, 9-16, 24-31, стихи 32 по 43 (J+E); 31, 1, 3, 21, 31, 38-40, 46, 48-50; 32, 2-13, 14 а, 22, 24-32; 33, 1-17; 34 (J+E); 37, 1-2 (J+E), 3-4, 12-13, 14б, 18б, 21, 23а, 25-27, 28б, 32б-33, 35; 38; 39; 42, 27-28, 38; 43, 1-14, 16-23, 24-34; 44; 45 (J+E); 46, 1-5, 28-34 (J + + Е); 47, 12 (J+E); 48, 8-22 (J+E); 49 (J + Р); 50, 1-11, 14. Исх 1, 6, 8-12; 2, 15-23; 3, 7-8, 16-20; 4, 1-16, 19-20, 22-31; 5 (J+E); 6, 1 7, 23, 25; 8, 1-4, 8-15, 20-32; 9, 7, 13-21, 23-34; 10, 1-7, 13б-19, 28-29; 11, 4-8; 12, 21-23, 29-30; 13, 21-22; 14, 5-7, 10-14, 19-20, 24-25, 27б, 30-31; 15, 22-25, 27; 16, 4; 17, 1б-2; 19-20; 24, 1-2; 9-11; 32, 9-14; 33, 7-11; 34, 1-5, 10-28.

Числ (все фрагменты в этой книге идут в сплетении с преданием Е): 10, 29-36; 11, 1-34; 13, 17б-20, 22-24, 26б-31, 32б-33; 14 (J + Е + Р); 16 (J + Е + Р), 20-24, 32 (J + Е + Р).

Втор 10, 6-7, 31, 14-15, 23; 34, 1б-4, 10-12.

Этот список фрагментов Ягвиста дан по сводной таблице о. Лемуана (Lemoin), приведенной в кн.: Р. Ellis. The Man and the Message of the ОТ, р. 57.

Как мы уже говорили, ягвистическое сказание уделяет много внимания колену Иуды и вообще южным областям. Оно больше всего говорит о Хевроне, Эдоме. Только в нем мы находим рассказ о Содоме, о Каине, который был предком-эпонимом колена каинитов, обитавших на юге. Пророчество об Эдоме (2 Цар 8, 12) показывает, что Идумея уже была подчинена Израилем, но успела освободиться. Как известно, Эдом был покорен Давидом, а отпал при Соломоне. При этом Ягвист нигде не делает даже намека на разделение Израиля и Иуды. Это позволяет датировать оформление предания временем Соломона. Место написания — очевидно, Иудея.

Только у Ягвиста мы находим сказания об Эдеме, Змее, Каине, Исполинах и Башне.

18. После разделения царств на севере появляется нужда в своей собственной Священной Истории. В Эфраиме, очевидно, существовало свое предание, которое было записано, как полагают, при Иеровоаме II (786—746). Некоторые думают, что эта ВТОРАЯ СВЯЩЕННАЯ ИСТОРИЯ, или Элогист (Е), явилась лишь обработкой Ягвиста. Но элогвистическое предание имеет свои ярко выраженные особенности как в языке, так и в содержании. Оно употребляет название Хорив вместо Синай, амориты вместо хананеи. Имя Божие Элогим оно предпочитает имени Ягве.

В Е мы встречаемся с Аароном, братом Моисея, которого не упоминает ягвистическое предание. Е утверждает, что патриархи до Авраама были язычниками и что имя Ягве было открыто только Моисею. Е отличает стремление избегать антропоморфизмов, свойственных Ягвисту. Свою историю он начинает с Авраама (с гл. 15 Бытия).

19. После падения Северного царства в 722 г. многие образованные люди и религиозные учителя Эфраима нашли убежище в Иудее. Именно в это время и произошло объединение обоих вариантов Св. Истории в целое повествование (J и Е). Туда были внесены и другие древние памятники: Песнь Моисея, законодательные кодексы, Сказание о войне Авраама против восточных царей (Быт 14). Вероятнее всего, слияние источников произошло в царствование Езекии (715—687) (W. Albright. From the Stone-Age to Christianity, p. 250).

Об этой эпохе и о Второй Св. Истории см. в пятой книге нашего цикла: «Вестники Царства Божия».

20. Северные учителя закона принесли в Иудею и религиозно-правовые кодексы своих святилищ. Из них сложилась книга Торы, или ВТОРОЗАКОНИЕ. Первоначально она включала главы 12—26. Обнародована книга была только при Иосии (в 622 г.).

21. Иудейское духовенство также разработало ряд сакральных предписаний, которые составили ЗАКОН СВЯТОСТИ (Лев 17—26), он отражал религиозные идеи иерусалимского духовенства накануне плена.

Эпоха плена и реставрации

22. В первые годы пленения, ок. 580 г., неизвестный иудейский автор приводит Второзаконие в его нынешнюю форму.

23. В это же время иерусалимский священник, живущий в Вавилоне, производит общую редакцию Священной Истории. Он добавляет к ней Шестоднев и вставляет родословные таблицы. Этот автор, называемый в библеистике «Священническим автором» — Р, записывает ряд древнейших преданий и фиксирует ритуальное законодательство. В свете этого законодательства он осмысливает и всю древнюю историю Израиля. Так возникают рассказы о Скинии и Книге ЛЕВИТ в ее нынешнем виде.

В 444 г. священник Эздра, вернувшийся в Иерусалим из плена, опубликовывает «Тору Моисееву». Это уже полностью все Пятикнижие. Построенное на основе Декалога и древнейших священных преданий, оно может называться «Моисеевым» не в том смысле, как мы называем Магометовым Коран, а в том смысле, в каком Трипитака называется «буддийской». Не будучи прямым автором всей книги, Моисей тем не менее определил ее дух и ее основное содержание.

Впоследствии это ДУХОВНОЕ АВТОРСТВО было понято буквально, «и вот, — говорит Карташев, — родилась благочестивая легенда о данной сразу, наперед всей истории, готовой теократии, со стройной армией богато обеспеченного священства и левитства, с пышными сложными богослужебными церемониями, с этим как бы сакральным Иерусалимом, точно спустившимся на Израиля раньше Иерусалима исторического, о котором мы хорошо знаем, с каким трудом и как медленно и малоуспешно, под бичами пророческих обличении продвигался он сквозь дебри идолопоклонства к чистоте монотеистического культа. В дополнение к этому культовому видению идут и детальные законы, как бы продиктованные с неба опять-таки в готовом виде, раньше исторического опыта, применительно к развитой земледельческой городской и государственной жизни, еще нереальной и невозможной в кочевом быту пустынного странствования» (А. Карташев. Цит. соч., с. 50).

В заключение еще раз необходимо подчеркнуть, что выяснение подлинной истории происхождения Пятикнижия нисколько не повлияло на его высокое достоинство как Св. Писания. Обилие анонимных авторов не должно здесь смущать. В этом плане Библия подобна иконописи. Мы не знаем имен тех, кто написал Владимирскую Богоматерь или Устюжское Благовещение, но это не умаляет их красоты и духовной глубины. Иконописцы не любили выставлять своих имен. Они органически сливались с живым преданием священного искусства. Точно так же и боговдохновенные авторы Библии. Лишь немногие оставили нам свои имена. Большинство же навсегда отступило в тень, как бы показывая этим, что они тоже суть воплотители Предания.

 

4. О БИБЛЕЙСКИХ ИСТОЧНИКАХ ПОСЛЕМОИСЕЕВОГО ПЕРИОДА

Эпохе после смерти Моисея посвящены в Библии так называемые исторические книги. В еврейском предании они носят название «небиим ришоним», т. е. «ранних пророков». Смысл этого названия связан с тем, что исторические книги не есть «история» в современном смысле слова или в античном. Для ветхозаветного сознания они были прежде всего книгами религиозными, проповедовавшими определенное учение.

В своем нынешнем виде «ранние пророки» составляют книги Иисуса Навина, Судей, Самуила и Царей. (В русском переводе последние две названы Книгами Царств.) В отличие от Пятикнижия этот цикл не приписывается преданием какому-нибудь одному автору. Обычно называют имена самих героев книг, но без слишком большой уверенности. Школа Велльгаузена пыталась связать этот цикл с источниками Пятикнижия. Но дальнейшие исследования показали, что основной дух, который господствует в «ранних пророках», связан с идеями Второзакония (см.: М. Noth. Das Buch Josia, 1953).

«Четыре ранних пророка, — пишет Ж. Делорм, — представляют определенное единство. Они получили его от редакторов, которые в конце царской эпохи или в начале плена стали вновь изучать древние писания в свете Второзакония. Их деятельность была обусловлена моральными соображениями, что видно из их размышлений, которые они местами включили в свои рассказы» (J. Delorme. — RFIB, I, 134).

Благодаря этой особенности в библеистике был принят термин Второзаконническая История (Девтерономическая: от Deute-ronomium — Второзаконие). Перед нами не простое повествование о фактах прошлого, а Священная История, аналогичная Св. Истории Пятикнижия, хотя и во многом от нее отличающаяся. Автор или авторы этой истории имели общую с Ягвистом и Элогистом особенность. Они, как и все создатели Св. Истории, «не считали, что факты или события имеют ценность сами по себе. Факт был выражением требования или замысла; он был стимулом к действию или советом» (L. Grollenberg. Atlas of the Bible, 1956, p. 27).

Во Второзаконии содержится определенное кредо, которое может быть сведено к следующим основным положениям (см.: Р. Ellis. Ор. cit., р. 162): 1) Бог неизменно верен своим обетованиям, 2) исполнение Завета вознаграждается, а нарушение — наказуется, 3) только единому Богу надлежит поклоняться, 4) культ должен совершаться только в центральном святилище, 5) посланниками и вестниками Божиими являются пророки, которых должны слушаться все, начиная с царей.

В сущности, эти идеи были известны в Израиле и раньше написания Второзакония. Но в нем и в проповеди Иеремии они получили наиболее ясное выражение и стали выдвигаться как общеобязательный символ веры.

Если мы внимательно будем вчитываться в книги «Второзаконнической Истории», то мы увидим, как редактор настойчиво проводит все эти пять принципов, как подчеркивает он возмездие за идолопоклонство, как резко осуждает священные высоты (бамот), которые не вызывали никаких религиозных сомнений ни у Самуила, ни у Илии. Редактор, несомненно, иудей. Цари Северного государства получают у него исключительно отрицательные характеристики. Все они в довольно сходных выражениях обвиняются в грехе Иеровоама и идолослужении. Иными словами — мы видим здесь размышления о событиях, осмысление прошлого, проповедь через рассказ. Второзаконнический автор, в отличие от греческих историков, дает философию истории, концепцию цельного исторического процесса, понятого как драма между Богом и Его народом. В этом он несомненный продолжатель Св. Истории Пятикнижия.

Девтерономист — учитель веры, и богословская сторона его Писания исключительно важна. В то же время для исследования эпохи допленной в первую очередь имеют значение те источники, которыми Девтерономический редактор пользовался. Что такие источники существовали, следует из самой «Второзаконнической Истории». В ней мы находим ссылки на «Книгу дел Соломоновых», на «Летописи царей Израиля», на «Летописи царей Иудейских». Кроме того, о многих событиях во «Второзаконнической Истории» рассказывается несколько раз и по-разному. Избрание Саула царем, первая встреча Давида и Саула, погоня Саула за Давидом и многие другие эпизоды даны в двух-трех параллельных и сходных вариантах. Это свидетельствует о наличии отдельных исторических повествований и биографий, которыми Девтерономист пользовался.

Подбирая источники, редактор не подвергал их научной критике. «Оригинальность его, — по словам о. А. Князева, — лежит… в религиозной оценке, которая дана прошлому» (А. Князев. Исторические книги Ветхого Завета. Париж, 1952).

Однако источники Девтерономиста являются, по словам В. Олбрайта, «бесценными документами», и они «были переписаны и сокращены с большой осторожностью, а многие из них были воспроизведены дословно» (W. Albright. The Archaeology of Palestine, p. 225).

Почти все они были составлены во время, близкое к описываемым событиям. «Есть основание полагать, — пишет Д. Маккензи, — что ранние записи исторических книг появились около XII в. до н. э. Использование письменности в соседних культурах Ханаана было настолько обычным, что кажется совершенно невероятным, чтобы к ней не прибегали израильтяне. Весьма возможно, что записывание и собирание преданий в большом масштабе началось в период ранней монархии» (J. McKenzie. Dictionary, р. 361).

Здесь мы дадим только перечень тех источников, которые критика позволяет выделить у Девтерономиста, в вероятной последовательности их появления.

1. Наиболее ранними частями Книги Иисуса Навина являются первые 12 глав, которые существовали в форме устного предания, а записаны были между XII и Х вв.

2. Древнейшей частью Книги Судей являются Песнь Деворы (XII в.) и отдельные сказания о героях: Гедеоне, Самсоне, Иеффае, повествование о странствии Данитов (Суд гл. 17, 18).

3. При Давиде или Соломоне были составлены сборники «Яшар» и «Книга войн Ягве». Цитаты из них приводятся в «Девтерономич. Истории».

4. К эпохе Давида, когда Ковчег перенесли в Иерусалим, были записаны рассказы о древней святыне народа (1 Цар 4-7, 2 Цар 5-6).

5. При Давиде же, очевидно, было записано пророчество Нафана с обетованием его дому (2 Цар 7, 8).

6. История Давида была написана в Х в. Это мастерское произведение художественно-исторической прозы. Автор больше всего интересуется юностью Давида и его воцарением. Самому царствованию Давида он уделяет значительно меньше места и о его успешных войнах говорит вскользь. Очевидно, важнейшей темой книги было именно воцарение Давида, его права на престол и осуществление на нем обетовании Божиих. Автор, видимо, был свидетелем многих описываемых событий.

7. Книга дел Соломоновых (3 Цар 11, 41) написана при Соломоне и вошла лишь небольшими отрывками в Историю.

8. Летописи царей Израиля и Иуды часто упоминаются в Библии и, очевидно, являются главным источником Девтерономиста. Наиболее полное впечатление о характере этих книг дают главы 18—19 4 Цар. Летописи доводили события почти до самого конца периода царей.

9. Сказания об Илии и Елисее есть отрывки из более полных «Житий» пророков, которые в VIII в. распространялись среди Сынов пророческих.

Глава 22 книги 4 Царств оканчивает рассказ на 622 г. и не видит катастрофы, которая произошла в 609 г. Благочестивому царю Иосии 22-я глава обещает мирную кончину, но в гл. 23 рассказывается о гибели царя на поле боя. Из этого делают вывод, что первая редакция Девтерономиста была осуществлена еще до смерти Иосии, когда надеялись, что благочестие принесет ему внешнее процветание.

10. В заключение нужно упомянуть книги Паралипоменон, или Хроник, которые были написаны ок. IV в. и были посвящены, как выражается о. А. Князев, «церковной истории Израиля». Эти книги начинаются со времени Давида и кончаются 538 годом, эдиктом Кира об освобождении иудеев из плена. Сами по себе эти книги есть еще в большей степени, чем «Девтерономич. История», богословское писание. Но в распоряжении автора были также неизвестные теперь источники. Он упоминает не только летописи, но и Мидраш (толкование) на книгу Царей, записи Самуила, книги пророков, Нафана, Гада, Ахии и др. Уже это одно не позволяет относиться к книгам Паралипоменон как к писанию только богословскому, лишенному всякой исторической ценности.

 

5. БЫЛ ЛИ ДАВИД ЕДИНСТВЕННЫМ АВТОРОМ ПСАЛМОВ?

Псалтирь, или собрание псалмов, есть высшее выражение духовной жизни Ветхого Завета. Из всей дохристианской части Библии псалмы более всего вошли в новозаветную религиозность. И поныне значительная часть богослужения Церкви состоит из древних библейских псалмов.

Долгое время существовало ходячее представление о Псалтири как о книге, целиком написанной Давидом. Это представление послужило основой для совершенно превратного понимания личности великого библейского царя. На многих псалмах лежит печать религиозного индивидуализма и обостренной нравственной чуткости; мы слышим в них голос души утонченной, ранимой, мучающейся проблемами добра и зла, воздаяния и справедливости. Приписывая Давиду такие псалмы, легенда вынуждена была превратить его самого в святого и мистика.

Между тем образ Давида, каким он предстает в Книгах Царств, несомненно, иной. Хотя его и отличает искренняя вера в Ягве и преданность Ему, тем не менее, он изображен там как истинный сын своего грубого времени. Это воин, борец, порой жестокий и коварный, человек, религия которого еще носит черты натурализма и антропоморфизма. Это очевидное противоречие выдвигает альтернативу: при характеристике Давида мы должны руководствоваться или Книгами Царств, или псалмами. Но, как мы видели (см. приложение 4), исторические книги Библии основаны на древних первоисточниках. А особой достоверностью отличается история Давида. Следовательно, именно они должны служить основой для восстановления облика Давида.

Однако в период развития текстуальной критики возникла противоположная легенде крайность. «Исторический Давид, — утверждал один из отечественных историков, — мог сочинять лишь светские военные гимны» (Н. Никольский. Царь Давид и псалмы. СПб., 1908, с. 28). Хотели доказать, что Давид якобы не имел никакого отношения к псалмам, а большую часть Псалтири относили к послепленной эпохе. Лишь 7—8 псалмы критики соглашались отнести к царскому времени, но и то ни один из них не приписывался самому Давиду.

В двадцатые годы нашего столетия, благодаря раскопкам в Рас-Шамре, библеисты впервые ознакомились с финикийской поэзией Угарита, которая относилась к очень древним временам (до XIV в. до н. э.). Сличение угаритской священной письменности с псалмами привело к пересмотру датировки псалмов.

«В свете Угаритских отрывков Ханаанской религиозной литературы, — писал В. Олбрайт, — многие псалмы могут быть отодвинуты назад к ранним временам Израиля, не позднее десятого века. Поэтому нет уже необходимости отрицать Давидово время их возникновения» (W. Albright. The Archaeology of Palestine, p. 226). Таким образом, крайности текстуальной критики оказались преодоленными.

Хотя археология не возвратила Давиду авторства, но произошло нечто аналогичное с авторством Моисея. Истина оказалась лежащей посередине.

Прежде всего следует сказать, что сама Библия не приписывает всей Псалтири Давиду. Многие псалмы в своем написании имеют другие имена (Пс 41—49, 72—84, 86—88), а многие безымянны. Семьдесят три псалма имеют надпись «ле Давид», что обычно истолковывается как обозначение авторства Давида. Но из них псалмы 5, 14, 62, 68, 137 говорят о храме Иерусалимском, который при Давиде не существовал, псалмы 13, 50 — о разрушении Иерусалима и вавилонском изгнании. Так называемые «Песни восхождения» (Пс 120—134)—это сборник гимнов, которые «должны были исполняться во время восхождения в храм, на каждой ступеньке по одной песне» (A. Weiser. Einleitung in das AT, S. 256).

Таким образом, почти треть книги уже по внешним признакам не может принадлежать Давиду. Но достоверные свидетельства Книг Царств указывают на то, что Давид, действительно, был певцом и музыкантом, что он слагал песни и религиозные гимны (1 Цар 16, 17; 2 Цар 1, 19 cл.; 6, 5; 7, 18 cл., 22). О поэтическом творчестве Давида говорится также в 1 Парал 16, 7.

Какие же псалмы можно приписывать Давиду? Прежде всего некоторые из его гимнов вошли, очевидно, в другие, утерянные сборники. В частности, сюда относятся элегия на смерть Саула и элегия на смерть Авенира. Из тех же, которые вошли в Псалтирь, прежде всего следует указать на Пс 17. Красочный антропоморфизм в изображении Ягве, Который спешит на помощь царю, есть доказательство его древности и дает представление о подлинной религии Давида. Этот же псалом вкладывается в уста Давида в 2 Цар 22.

В Пс 23, в его второй половине, мы видим гимн в честь вхождения Ковчега. Уже со времени Соломона Ковчег стоял неприкосновенно в храме. Шествие Ягве на походном троне есть указание на досоломоново время.

Псалом 28 очень древен. Он настолько близок к угаритским гимнам, что Олбрайт даже готов видеть в нем переделку финикийского псалма (о сходстве образов псалма с ханаанскими поэтическими образами см.: J. McKenzie. The Book of Psalms, p. 45).

Псалом 8 отражает дух свободных кочевников. В нем нет упоминания о солнце, а говорится лишь о ночных светилах. Это черта, отличающая пастухов от земледельцев. Псалом может относиться и к додавидовому времени.

Наконец, Пс 67 указывает на Давидово время. Он начинается словами, которые были сигналом для поднятия Ковчега, и имеет много точек совпадения с угаритскими гимнами Ваалу.

Вероятно, этими псалмами нужно ограничиться, если мы ищем тексты Х в.

Откуда же появилась на другах псалмах надпись «ле Давид»? Опять-таки объяснение можно найти в свете угаритских памятников. «Надпись «ле Давид», — говорит А. Вайсер, — вряд ли должна была первоначально называть автора… Более правильное значение этого выражения — «для Давида» — по аналогии с угаритскими параллелями — указывает на царя из рода Давида, для которого, как для члена династии и носителя обетования Давида и его «помазанника», подобает исполнять за праздничным богослужением соответствующие песнопения» (A. Weiser. Einleitung in das AT, S. 253).

Современная библейская наука выделяет в Псалтири группу так называемых «царских псалмов» (2, 20, 21, 45, 71, 109, 131, 143). Они являются развитием темы пророчества Нафана, которое содержало обетование дому Давида (McKenzie. Op. cit., p. 13). Эти псалмы носят черты допленной царской эпохи, и надпись «ле Давид» означает, что они пелись в честь его потомков. К этой категории относятся основные мессианские псалмы (см.: RFIB, I, р. 606).

До возникновения нынешней Псалтири (IV—III вв. до н. э.) существовало несколько сборников псалмов. Наиболее древним сборником были псалмы 3—40, большинство которых носит надпись «ле Давид». Вторым по времени сборником была так называемая «Элогистическая псалтирь» (41—82), отличающаяся тем, что там употребляется имя Божие «Элогим». По мнению Вайсера, Элогистическая псалтирь является «одним из наиболее ранних самостоятельных собраний» (A. Weiser. Op. cit., S. 255).

Большинство псалмов возникло как храмовые песнопения. Однако многие из них являются индивидуальными молитвами, которые лишь позднее получили храмовое употребление.

«Значительная часть псалмов — отмечает Б. Typaeв, — обнаруживает, несомненно, признаки (по богословскому миросозерцанию, историческим намекам) происхождения во время второго храма». Именно эти псалмы, по словам историка, есть как бы завершающий этап ветхозаветной религиозности — «звено, связующее Исайю и Иеремию с Евангелием» (Б. Тураев. История др. Востока, 2, с. 282).

 

6. АВРААМ, ИОСИФ, МОИСЕЙ: ИХ ИСТОРИЧНОСТЬ

Сто лет назад, когда библейская наука фактически еще не вышла за пределы литературной критики, историческую реальность многих событий и лиц в Ветхом Завете легко было ставить под сомнение. Однако после того, как археологические открытия пролили свет на прошлое Ближнего Востока, литературный анализ должен отступить перед свидетельствами памятников, извлеченных из песков. Русский читатель хорошо знаком с историей этих открытий по ряду талантливо и ярко написанных книг. (Достаточно указать на книгу К. Керама, Боги, гробницы и ученые, М., 1961, или З. Косидовского, Библейские сказания, М., 1966, где впервые дан сравнительно объективный очерк библейской археологии. Из западных книг отметим: W. Albright. Archaeology of Palestine, 1945; J. Finegan. Light from the Ancient Past, 1946; W. Keller. The Bible as History, 1963.)

Археология привела к пересмотру многих крайних воззрений старой критики, и в частности ее скептического отношения к реальности ряда библейских персонажей.

Тем не менее некоторые авторы в целях пропаганды продолжают называть Авраама, Иосифа, Моисея мифическими фигурами. Так как в нашей книге мы рассматривали их как лиц исторических, то, думается, будет небесполезным коснуться вопроса о том, можно ли их считать таковыми.

«Традиции родового строя, — писал один из пропагандистов атеизма, — сохранились у древних евреев в виде мифов о богах Аврааме, Иакове и Исааке» (А. Ранович. Очерки по истории древнееврейской религии. М., 1937, с. 41). Автор в данном случае лишь повторял гипотезу историков XIX в. Но можно ли ее считать обоснованной в наше время?

Если Авраам был некогда божеством, то это было бы засвидетельствовано в древних именах. Личные имена, известные из Библии и памятников, очень часто содержат имя Ягве (Исайя, Иосия, Малахия и т. д.), слово Бог, Эль (Израиль, Измаил, Михаил и т. д.), слово Ваал (Иерубаал, Этбаал и т. д.), но нигде мы не находим имени, которое бы заключало в себе имя Авраам. Ни на одном памятнике такой бог не упоминается. После открытий в Рас-Шамре стал хорошо известен пантеон Ханаана, боги финикийцев и Палестины. «Ни один из них, — замечает Л. Гролленберг, — не носит имени Авраам, но на табличках XIX в. до н. э. это имя встречается как имя простого смертного» (L. Grollenberg. Ор. cit., P. 31—32).

Быть может, Авраам — это лишь собирательное имя, эпоним? Мы уже видели, что в библейских сказаниях нередко вместо племени фигурируют одноименные лица. На это обратил внимание еще бл. Августин, когда комментировал гл. 10 Бытия (см. об этом в «Толковой Библии» А. Лопухина, т. I, СПб., 1904, с. 67). Но если такие библейские имена, как Эдом, Асур, Мицраим, совпадают с названиями народов, то народ или племя, которое носило бы имя Авраама, не известно ни Библии, ни археологии.

Правда, сказание об Аврааме, как мы видели, было записано сравнительно поздно, около Х в. Но «легенда, — по словам Р. Кит-теля, —не есть обязательно вымысел; она перемешана с элементами поэтического творчества, или, вернее, поэтический вымысел есть та форма, в которую облекается легенда, но и в этой форме она может отражать подлинные исторические воспоминания» (Р. Киттель. История еврейского народа, с. 132). И здесь для выделения исторического ядра сказания большую роль сыграла археология.

Прежде всего раскопки Л. Вулли показали, что Ур Халдейский не есть плод фантазии, но реальный исторический город, процветавший в эпоху Авраама (Л. Вулли. Ур Халдеев. М., 1961; L. Wolley. Abraham. Paris, 1945).

Далее памятники показали, что «в начале II тысячелетия начался наплыв в Палестину северо-западных семитических кланов (аморитских или арамейских), некоторые из них приходили из верхней Месопотамии. Можно предполагать, что Авраам… был главой одного из таких кланов» (HDBGR, р. 6).

С 1925 по 1931 г. шли раскопки в Нузи в Северной Месопотамии. Там было обнаружено много деловых документов. В одном из них указывается возможность наследования имущества чужим человеком в случае бездетности. Так хочет поступить и Авраам (Быт 24, 2). Там зафиксирован обычай, по которому бесплодная женщина берет своему мужу рабыню для того, чтобы воспитать как своего рожденного от нее ребенка. Это именно и происходит в истории Агари (Быт 16, 1 сл). Согласно таблицам Нузи, в случае отсутствия прямого наследника-мужчины побочный наследник должен владеть «терафимами», т. е. домашними идолами семьи. Это объясняет поведение дочери Лавана, которая похитила терафимов у отца (Быт 29—31). Многие другие обычаи и законы Северной Месопотамии находят параллель в Библии (см.: С. Gordon. Biblical Customs and the Nuzy Tablets. — «Biblical Archaeology», 1940, Febr., v. III, № 1). И самое замечательное, что эти обычаи уже не практикуются после XVII в. до н. э. Это есть указание на эпоху патриархов, относящуюся к XIX—XVIII вв. до н. э.

Раскопки в городах Месопотамии показали, что Ур был связан с Харраном и что в обоих городах господствовал культ лунного божества. Этот культ существовал там еще и в христианское время. «Если предположить, — говорит З. Косидовский, — что Авраам существовал в самом деле, то его уход из Харрана нужно рассматривать как бегство основателя нового культа от преследования фанатичных поклонников бога луны. Здесь напрашивается аналогия с Мухаммедом, вынужденным бежать из Мекки» (З. Косидовский. Библейские сказания, с. 88).

Последним аргументом тех, кто ставит историчность Авраама под сомнение, является тот факт, что от него самого не осталось никаких памятников или надписей. Между тем обнаружение такого памятника почти невероятно. Какие памятники может оставить маленькое полукочевое племя, имущество которого ограничено стадами и походными шатрами? Прямых свидетельств о нем мы ожидать не можем.

Археология может лишь показать, что сказание о нем носит вполне исторический характер.

* * *

В целом все вышесказанное относится и к истории Иосифа. То, что она восходит ко II тысячелетию, признается уже и в советской научной литературе (см.: ВДИ, 1964, № 3, с. 62).

Во всех своих деталях предание об Иосифе удивительно верно отражает египетскую историю и быт. Каждый штрих ее, по свидетельству археологии, как бы списан с живой действительности. Так, например, очень точно подмечено, какое огромное значение придавали египтяне снам; известны должности, аналогичные библейскому «хлебодару» и «виночерпию» (Быт 40, 2); ситуация, описанная в гл. 39 (попытка жены хозяина соблазнить Иосифа), оказывается весьма характерной для египетских нравов (см. Памятники Востока, вып. 4, с. 33). Должность, которую Иосиф получил в доме Потифара, известна из египетских памятников; пост, который он занимал при фараоне, и форма чествования Иосифа также соответствуют египетским порядкам. Голод в Египте был нередким явлением; отмеченная в Библии враждебность египтян к пастухам объясняется тем, что гиксы были пастушеским народом; продолжительность жизни Иосифа соответствует цифре традиционного египетского идеала долголетия; гадание на чаше, которым занимался Иосиф, также египетский обычай; рассказ о мумификации тела Иосифа вполне соответствует египетской практике (см.: G. Е. Wright. Biblical Archaeology, p. 53).

Кроме всего этого, возвышение иностранца-азиата при гиксской династии более чем вероятно, учитывая, что подобные возвышения были известны даже в другие времена.

Относительно реформ, которые проводил Иосиф в Египте (Быт 47, 20), Д. Э. Райт пишет: «Перед нашествием гиксов египетской землей владели сильные феодалы. После изгнания иноземцев из страны мы видим исчезновение старой феодальной знати и замену ее чиновниками фараонов» (G. Е. Wright. Op. cit, p. 58). Эта перемена, по мнению историка, произошла в правление гиксов, и ее вполне естественно связать с земельной политикой Иосифа, как она отражена в Библии.

«Нужно быть таким ученым-немцем египтологом, как Эберс, — писал А. Лопухин, — всецело преданным чтению иероглифов и несколько раз путешествовавшим в Египет, чтобы написать такие повести, как «Дочь египетского царя» и «Уарда». Тем не менее, даже в этих повестях нельзя не заметить целого ряда ошибок… Но кто может утверждать, что такие египтологи и археологи существовали среди израильского народа после времени Соломонова?» (А. Лопухин. Библейская история, т. I, с. 465).

На вопрос же, почему мы не имеем египетских памятников, непосредственно свидетельствующих об Иосифе, ответить очень легко. От эпохи гиксов до нас дошло ничтожное количество памятников вообще. После восстания Яхмоса следы господства иноземной династии повсеместно истреблялись (см.: W. Keller. Op. cit, p. 111). Кроме того, земля Гошен или «Поле Цоана», т. е. Авариса, как его называет псалом 77, и гиксские крепости находились в заболоченной восточной части Дельты, почва которой, в противоположность сухим пескам других районов, не благоприятствовала сохранности памятников.

Можно привести еще немало подтверждений общей достоверности той картины, которую дает нам Библия; на русском языке важнейшие из них собраны в капитальной монографии Д. Введенского «Патриарх Иосиф и Египет» (Серг. Посад, 1914) и в указанной книге Косидовского.

* * *

Моисей жил, как признает большинство историков, в XIII в. до н. э. (см. приложение 7), т. е. на 600 лет позже Авраама и на 400 лет позже Иосифа. Фактически он положил основание Библии, ветхозаветной религии и израильскому народу. И тем не менее, предание о нем также было объявлено лишенным всякой достоверности. «Все, что рассказывается о Моисее, — безапелляционно утверждала пропаганда, — сплошь миф и сказки» (А. Ранович. Ук. соч., с. 73).

Прежде всего, следует заметить, что помимо археологических свидетельств в пользу историчности Моисея говорят чисто логические соображения. В самом деле: мог ли народ начать свою историю с такого унизительного вымысла, как рабство, не будь оно историческим фактом? А если исход действительно совершился, то мог ли он произойти без водительства выдающегося вождя? Еще более невероятно образование из беспорядочной толпы полурабов ядра нации, если бы эта толпа не вдохновлялась чем-то большим, нежели желанием освободиться. Этим вдохновляющим началом была вера в Ягве — Бога отцов. Возрождение веры немыслимо без появления пророка, религиозного вождя. Даже такой скептически настроенный историк, как С. Рейнак, вынужден был признать, что «невозможно представить себе развитие какой-либо религии без воздействия сильной воли, гениальной личности, вроде Моисея, апостола Павла, Магомета» (С. Рейнак. Орфей. Всеобщая история религии. Париж, 1910, с. 233).

Итак, при возникновении израильского народа и ветхозаветной религии должен был появиться духовный вождь. «Если этого вождя, — замечает Р. Киттель, — измыслила легенда, то его место должен занять другой» (Р. Киттель. Ук. соч., с. 165). Но искать другого нет оснований. Все, что говорит Библия о Моисее, свидетельствует в пользу его историчности, даже само имя пророка. Оно египетского происхождения, что подтверждает рассказ Св. Истории о том, что Моисей был воспитанником египтянки.

Нередко указывали на то, что рассказ о Моисее, брошенном в корзине в реку, напоминает сказание о Саргоне Аккадском. Но в самом этом факте нет ничего фантастического. Естественно предположить, что именно так матери в древности подкидывали детей. Достаточно указать на истории Ромула, Кира, индийской царевны Кунти. Но даже если и согласиться с гиперкритиками и счесть эту деталь биографии Моисея фольклорной, она нисколько не подорвет историчности пророка, как не подрывает она историчности Саргона и Кира. Легенды, как правило, окружают детство великих людей. Д. Фрэзер, который исследовал мифы, параллельные библейским сказаниям, признал, что рассказ Библии о Моисее, взятый в общих чертах, «не возбуждает серьезных сомнений в своей достоверности» (Д. Фрэзер. Фольклор в Ветхом Завете. М., 1931, с. 252).

Большие строительные работы в Дельте, топография пустыни и многочисленные детали исторической и географической обстановки — все это в настоящее время уже перестало казаться вымыслом. Даже такой ничтожный штрих, как пролегание путей перелетных птиц через Синай, оказался соответствующим действительности.

Какие бы изменения ни претерпевала израильская религия, в ней с самого начала мы видим следующие черты: 1) веру в Ягве как Избавителя и Бога справедливости, 2) веру в Завет и избранничество «народа Ягве», 3) идею теократического управления, 4) праздник Пасхи, 5) отсутствие вульгарной мифологии. «Все это, — говорит К. Корниль, — мы должны признать за подлинные, специфически Моисею принадлежащие мысли… Если Израиль все же сохранил свой своеобразный облик, не был духовно побежден и подчинен хананеянами, а сумел, наоборот, ассимилировать хананеян, так что в конце концов он остался определяющей и задающей тон составной частью целого, то тем он обязан только Моисею и его делу» (К. Корниль. Пророки, 1915, с. 31—34). История Востока, археология, география, сравнительное изучение религий — все говорит в пользу того, что Моисей такая же реальная фигура, как и другие великие основатели вероучений (см.: W. А1-bright. From the Stone-Age to Christianity, p. 270).

Следует заметить, что и серьезные советские историки не решаются отрицать историчность Моисея (см., напр.: В. Струве. Израиль и Иуда. — В кн.: История Древнего мира, т. 1, М., 1936, с. 340 cл.).

Моисей не упомянут в египетских памятниках. Однако это не может быть аргументом в пользу его мифичности. Далеко не все тексты и памятники этого времени дошли до нас, и, быть может, тот папирус, где назван израильский вождь, погиб среди тысяч других. «Хотя, — пишет Д. Брайт, — мы не знаем ничего о его деятельности как избавителя, кроме того, что есть в его библейском рассказе, подробности которого невозможно хорошо проверить, нет основания отрицать, что он был таким, каким Библия рисует его, — великим основателем израильской веры» (J. Bright. A History of Israel, p. 116).

 

7. К ВОПРОСУ О ХРОНОЛОГИИ ИСХОДА

Библия не указывает имени египетского царя — современника Иосифа, и двух царей — современников Моисея называет также просто «фараонами». В свою очередь, в сохранившихся до наших дней египетских памятниках нет прямых указаний на библейские события. Это создает известные трудности в определении даты Исхода, т. к. приходится пользоваться лишь косвенными указаниями.

Отправной точкой в поисках хронологии Исхода должны служить слова Ягвиста о том, что угнетаемый Израиль «построил фараону города для запасов Пифом и Рамсес» (Исх 1, 11). У Элогиста указывается город Сокхоф, который был сборным пунктом израильтян в момент Исхода (Исх 13, 20).

Что нам известно об этих городах?

Раскопки и древнеегипетские документы показали, что Рамсес II (1301—1234), будучи сам родом из Дельты, перенес туда свою резиденцию. Оттуда легче было контролировать Сирию (см.: Д. Брэстед. История Египта, I, с. 123). Выбор его пал на Аварис, называвшийся также Танисом и Цоаном. Это была старая гиксская столица, с XVI в. лежавшая в развалинах. Как показывает имя отца Рамсеса — Сети, в их семье, очевидно, почитался гиксский бог Сет. В Танисе была найдена плита, посвященная четырехсотлетнему юбилею города, с изображением Сета (ANET, р. 252; J. Bright. A History of Israel, p. 111).

Плита, очевидно, была поставлена в царствование Рамсеса.

Перестроенный город был назван по имени фараона Пер-Рамсес, т. е. Дом Рамсеса. В одном папирусе новая царская резиденция описывается как великий город, окруженный садами и плодородными землями. В Рамсесе был, кроме храма Амона, храм Сета и сирийской богини Астарты (ХИДМ, 106; В. Авдиев. История древнего Востока, 1953, с. 263). По городу и вся область называлась «землей Рамсеса».

Кроме Рамсеса фараон возродил к жизни и некоторые другие города, пришедшие в запустение после изгнания гиксов. Пока столицей были Фивы, Мемфис и Ахетатон, провиантские склады и арсеналы сосредоточивались на юге. Теперь их нужно было переносить в Дельту. В 1905—6 гг. известный археолог Флиндерс Петри раскопал в Дельте город Пиитом (Вади Тумилат), а еще раньше был обнаружен Навилем город с обширными кладовыми, который назывался Секу, что соответствует библейскому Сокхофу (G. Е. Wright. Biblical Archaeology, p. 61). Как явствует из папируса Анасатази (см.: В. Струве. Израиль в Египте. Пг., 1920, с. 35), Сокхоф находился на восточной границе Дельты и был пограничной крепостью при Мернептахе — сыне Рамсеса II.

К своей строительной деятельности Рамсес мог приступить лишь после окончания войны с хеттами, т. е. ок. 1285 г. Вероятнее всего, к этому времени нужно отнести и угнетение Израиля. Из всего рассказа явствует, что резиденция фараона находилась в Дельте. Указания на Рамсес, Пифом и Сокхоф надежно локализуют во времени деятельность Моисея.

Согласно элогистическому преданию, Израиль жил в Египте 400 лет (Быт 15, 13). Священническая традиция определяет это время в 430 лет (Исх 12, 40). Это поразительно совпадает с юбилейной стелой Сета, где отмечается четырехсотлетие с основания Авари-са-Рамсеса. Если юбилей справлялся около 1300 г. (а так полагает большинство исследователей — см. ВДИ, 1958, № 3, с. 98), то основание города нужно отнести к 1700 г. Это совпадает с той датой, которая обычно считается началом гиксского вторжения в Египет. Между тем эллинистические, египетские предания и множество косвенных свидетельств заставляют относить время Иосифа к правлению гиксов. В частности, известно, что евреи знали «эру Авариса», т. е. отсчет времени от основания гиксской столицы (Числ 13, 22), что указывает на их тесные связи с гиксами (см.: G. Е. Wright. Biblical Archaeology, p. 57).

Итак, если дата Авраама ок. 1850 г., дата Иакова ок. 1750 г., дата переселения Израиля в Египет ок. 1700 г., то дату Исхода нужно искать где-то около 1300 г.

Многие современные исследователи считают фараоном Исхода Рамсеса II, а Сети I, его отца, «фараоном-угнетателем» (J. Bright. A History of Israel, p. 113).

Эта датировка связана со стелой Мернептаха (1234—1220), которую Флиндерс Петри обнаружил в фиванском некрополе зимой 1896 г. В этой стеле говорится, что в третье лето царствования сына Рамсеса II он покарал своих врагов, возмутившихся против него (см. гл. XVIII). В числе усмиренных перечисляются: 1) Ливия, 2) Хетта, 3) Ханаан, 4) Аскалон, 5) Гезер, 6) Иеноам и, наконец, 7) Израиль. Из этого делают вывод, что Исход к 1230 г. уже совершился и израильтяне обитали в Палестине.

Однако, во-первых, в стеле названия даны без четкой географической локализации. Сначала говорится о западных ливийцах, потом о хеттах Малой Азии, о южнопалестинских городах Аскалоне и Гезере, потом снова о североханаанском городе Иеноаме. Во-вторых, перед словом «Израиль» стоит детерминатив, означающий не город, а племя. И, наконец, в-третьих, библейское предание не говорит ни о каком столкновении с египтянами, кроме эпизода у Тростникового моря.

В то же время смутные годы царствования Мернептаха гораздо больше подходят к ситуации, описанной в «Исходе». Сомнительно, чтобы такой фараон, как Рамсес, дал уйти израильтянам. Ослабление империи началось лишь при его сыне Мернептахе. Характерно, что о «фараоне-гонителе» Библия говорит как о царствовавшем «долгое время» (Исх 2, 23). А как известно, царствование Рамсеса было одним из самых продолжительных в истории Египта (65 лет). Исход, согласно Библии, происходит именно при сыне этого долговечного фараона.

О чем же говорит стела Мернептаха? Ответа может быть два. Во-первых, преследование Израиля могло быть частью карательной кампании Мернептаха против азиатов. «Вышли сыны Израилевы вооруженные из земли Мицраим», — говорит Библия (Исх 13, 18). Возможно, у берега моря произошло вооруженное столкновение, при котором особые обстоятельства помогли Израилю уйти от погони. Заявление о том, что Израиль разгромлен, можно легко истолковать как обычное преувеличение победных гимнов. То же самое можно сказать и о песне Моисея (Исх 15).

Второе объяснение можно найти в кн. 1 Паралипоменон (7, 21, 24). Там рассказывается, что в начале пребывания Израиля в Египте эфраимиты совершили поход в Палестину и, несмотря на ряд неудач, основали там несколько городов. В Быт 34 говорится о том, что израильтяне завоевали город Сихем, который впоследствии при вторжении в Ханаан Иошуа взял мирным путем и сделал своим центром. Тот факт, что какая-то часть Израиля оставалась в Ханаане и после переселения Иакова в Египет, подтверждается упоминанием в военных анналах Тутмоса III (1502—1448) палестинской местности Иаковэль (О. A. Tafftem. The Historic Exodus, 1905, р. 302).

Библия повествует о том, что фараон боялся, как бы евреи не вступили в союз с его противниками (Исх 1, 10). Вполне вероятно, что здесь имелись в виду соплеменники из Ханаана, которые в год Исхода были разгромлены Мернептахом. После завоевания Ханаана оба потока израильтян слились в одно целое, а так как «Моисеево ядро нации» отличалось большей духовной силой, оно подавило более примитивных израильтян Ханаана. Антагонизм Израиля и Иуды может быть отголоском этой изначальной двойственности народа.

К вышеизложенным выводам пришли уже вскоре после находки стелы Мернептаха (см.: В. Шпигелъберг. Пребывание Израиля в Египте в свете египетских источников. СПб., 1908; Р. Киттель. История еврейского народа, I, с. 152). И в настоящее время эта точка зрения постепенно утверждается (см.: М. Rowtton. The Problem of the Exodus. — «Palestin Explorations Quarterly», 1943, p. 46).

Итак, Исход можно датировать ок. 1230 г. Именно к XIII в. относятся следы разрушений в ряде городов Палестины. Библия говорит о том, что царь Эдома не хотел пропустить Израиль через свои земли. Археология показала, что Эдомское царство возникло не раньше 1300 г. Развалины захваченных ханаанских городов позволяют датировать время завоевания ок. 1200 г. Правда, не получается «сорокалетнего» странствования в пустыне, но эти 40 лет есть в большей степени символическое обозначение жизни поколения, чем точное хронологическое указание.

Против отнесения Исхода ко второй половине XIII в. выдвигают указание 3 Цар 6, 1 о том, что Исход произошел за 480 лет до построения Соломонова храма. Если храм начали строить ок. 958 г., то Исход, по этой дате, произошел ок. 1440 г., т. е. во времена Тутмоса III и Аменхотепа II. Однако это было время полного господства фараонов в Палестине, и оно совершенно не соответствует ситуации, отраженной в Библии. К тому же Дельта в те годы не была резиденцией царей, а будущие Пифом и Рамсес еще представляли собой забытые пустыри.

Как же объяснить цифру Книги Царств?

Историки считают ее символическим обозначением 12 поколений. Библейские числа, говорит о. Л. Гролленберг, «не всегда указывают на точно установленное количество предметов, а часто определяют присущие им качества или дополняют указание на их духовную значительность. Так, число 7 означает изобилие, полноту, а 12 — обычно число избранников (как в Израиле было 12 колен, так и в Церкви мы находим 12 апостолов). Число 40, первоначально округленное число, обозначающее продолжительность поколения, часто характеризует периоды, на которые делится история Спасения человечества: это относится к 40 годам в пустыне перед вторжением в Обетованную Землю, к 40-дневному путешествию Илии к горе Божией, к 40 дням уединения Христа после Крещения и к 40-дневному периоду после Воскресения.

После обитания среди своего народа в походном святилище Господь избрал постоянным местом своим Иерусалим. По убеждению благочестивых священников, со времени Исхода из Египта все древние иудеи жаждали этого храма Соломонова. Постоянное обитание в своей собственной стране было старой мечтой Израиля. Для священников эта мечта не была полностью осуществлена вплоть до того дня, когда Бог превратил свою Скинию в постоянное святилище. На основании расчета своих родословных они внесли в период между Исходом и построением храма число 480 (40 помноженное на 12). Эти годы могут быть истолкованы как приготовление (40 лет) для нового избранничества (12)» (L. Grollenberg. Atlas of the Bible, p. 31—32).

Таким образом, число, указанное в Книге Царств, есть число священное. А вся совокупность библейских и внебиблейских данных приводит нас к XIII в. (1230) как исторической дате Исхода.

 

8. БИБЛИЯ И УЧЕНИЕ О ГРЕХОПАДЕНИИ

1) От Книги Бытия к апостолу Павлу

2) О реальности «падшего человека»

3) Человек и свобода

4) Четыре типа толкования догмата о Падении

5) Адам — Всечеловек

6) Эдем

7) Древо Познания и Магизм

8) Смерть в природе

9) Хаос и Логос

10) Предвечная Бездна

11) Хаос и силы зла в Ветхом Завете

12) Творение, Падение, Искупление

В главе «Священная История» мы встретились с темой, уже затронутой в первом томе, — темой Грехопадения. Но если раньше были просто намечены общие контуры христианского учения о Первородном Грехе, то теперь мы познакомились с тем, как Книга Бытия говорит об истоках человеческой греховности. Когда этот том был уже написан, я почувствовал необходимость, хотя бы в сжатой форме, указать на пути синтеза двух подходов к проблеме: религиозно-философского и библейского.

В чем заключается сущность библейского учения о Падении в целом? Что говорят христианство и наука о происхождении греха и смерти? Является ли Грехопадение «событием» или «состоянием» и как оно отражается в жизни человечества? Какое место учение о Падении занимает в христианском миросозерцании? Все эти вопросы и составят основное содержание предлагаемого очерка.

1) От Книги Бытия к апостолу Павлу

Священный библейский писатель, условно называемый Ягвистом, в сказании об Эдеме не сформулировал особого догмата о Первородном Грехе. И тем не менее трудно отрицать, что атмосфера трагичности окутывает все его повествование о первых шагах человечества. Это признают даже библеисты, очень далекие от того, чтобы искать в Бытии подтверждение догмата. «Жалкий человеческий жребий, — пишет, например, Ю. Велльгаузен,— вот подлинная проблема рассказа. Этот жребий звучит как кричащее противоречие нашему истинному назначению. Он не может быть первоначальным. Наоборот, он явился в результате извращения первоначальной судьбы человека» (Ю. Велльгаузен. Введение в историю Израиля, с. 226).

С другой стороны, мы вообще не вправе ожидать от Книги Бытия законченных вероисповедных формул. Для Библии характерно как бы постепенное прорастание богооткровенных истин из первоначальных малых семян. Избрание, Завет, Царство Божие возвещаются в Израиле едва ли не с первых дней его исторического бытия, но духовная глубина этих понятий раскрывается не сразу. «В Писании, — как верно заметил Луи Буйе, — следует искать не готовые представления, следующие одно за другим, а углубление очень простых и внутренне очень насыщенных истин, данных с самого начала и составляющих единство Слова Божия» (Л. Буйе. О Библии и Евангелии, с. 197). Ярким примером этому служит учение о «падшем человеке».

Сказание Ягвиста об Адаме, Каине, Потопе и Башне указывает на радикальное неблагополучие в человеческом мире. Хотя автор и не говорит о связи между грехом Адама и состоянием последующих поколений, однако он рисует картину, в которой ясно ощущается нарастание зла. Эта картина долго не получает никакой специально богословской интерпретации, т. к. ветхозаветное сознание искало ответы на прямые вопросы жизни, отодвигая умозрения и теории на задний план. Вплоть до самой эллинистической эпохи мы не находим в священной письменности Израиля никаких ссылок на сказание Ягвиста об Адаме (см.: J. McKenzie. Aspects of Old Testament Thought. — JBC, II, p. 758). Однако Ветхий Завет постоянно говорит о всеобщности и даже врожденности греха: «Нет человека, который не грешил бы»; «Во грехе родила меня мать моя» (3 Цар 8, 46; Пс 50, 7; см. также: Быт 4, 6; 5, 5; 2 Цар 6, 36; Пс 13, 3; Иов 14, 4; Эккл 7, 20).

Опыт тысячелетия истории народа Божия все более подтверждал ту истину, что сущностью греха является не «сакральная скверна» (как думали язычники), а измена Богу, отступление от Него. Обострялось сознание катастрофичности греха, вторгшегося, подобно заразе, в человеческий мир. Около 190 г. до н. э. в книге Бен-Сиры (Иисуса сына Сирахова) встречается упоминание о «жене», передавшей смертность своим потомкам. Мудрец связывает смертность с греховностью: «от жены начало греха» (25, 27). Но это слишком неопределенный намек, чтобы видеть в нем ясную доктрину Грехопадения (см.: Д. Введенский. Учение Ветхого Завета о грехе. Серг. Посад, 1900, с. 130). В другой второканонической книге «Премудрости Соломоновой», написанной ок. I в. до н. э., мы читаем: «Бог создал человека для нетления и его образом вечного бытия Своего, но завистью диавола вошла в мир смерть, и испытывают ее принадлежащие к уделу его» (Прем 2, 23-24). Это уже более определенное исповедание, созвучное с рассказом Бытия.

На рубеже новой эры иудейские мудрецы уже прямо начинают обращаться к этому рассказу в поисках образа, символизирующего начало греха. В так называемом «Апокалипсисе Эздры» (3 кн. Ездры) говорится о том, что грех первочеловека перешел на его потомков. В горестном недоумении автор вопрошает: «О, что ты сделал, Адам? Когда ты согрешил, то совершилось падение не тебя только одного, но и нас, которые от тебя происходим. Что пользы нам, если нам обещано бессмертное время, а мы делаем смертные дела?» (3 Ездр 7, 48-49). На это Вестник Божий отвечает ему, что человек призван к борьбе и должен свободно выбирать путь добра или зла (3, 57 сл.). О преступлении Адама говорит также Апокалипсис Баруха (ок. I в. н. э.), почти буквально цитируя Апокалипсис Ездры. Автор считает Адама первым грешником, хотя в то же время говорит, что «каждый человек является Адамом для себя» (Ап. Бар 48, 42).

Вероятно, существовали и другие попытки изложить учение о греховности человека в апокалиптической и раввинской литературе, которые до нас не дошли. Но живая связь, соединяющая Ветхий и Новый Заветы, помогает заполнить этот пробел. Ученик раввина Гамалиила, впитавший в себя все наследие Израиля от Ягвиста до апокалипсисов, апостол Павел, впервые дал целостное учение о Первородном Грехе, воплотив в нем свой духовный опыт.

* * *

В сильных и ярких выражениях апостол обрисовал конфликты, постоянно бушующие в человеческой душе, с проницательностью тонкого психолога показал, как страсти одолевают разум, как оказывается бессильным сознание «должного», как человек в отчаянии обнаруживает в себе два противоборствующих «я» (Рим 7, 15 сл.). Однако он не ограничил греховность этой мукой отдельных душ, а усмотрел в ней некую всеобщую болезнь, имеющую свое происхождение. Павел связывает ее с богопротивлением Первочеловека, посягавшего на равенство с Богом и отпавшего от Него. Этот демонический мятеж — прообраз общечеловеческого зла — освободил путь двум грозным существам — Греху и Смерти, которые стали неразлучными спутниками людей (апостол персонализирует их — Рим 5, 12, см.: Апокалипсис Ин 20, 14).

По существу, учение о Падении есть лишь часть основного благовестия Павла о Христе. Если Адам — глава древнего человечества — отпал от Бога, то начало новому человечеству положил «новый Адам». Он не искал «похитить высшую власть», но Сам, будучи божественным, «умалил» Себя, приняв страдания мира и смерть ради людей (Флп 2, 7). Возрождение человечества отныне совершается через этого «второго Адама» (см.: I. Fitzmyer. Pauline Theology. — JBC, II, р. 816 ff).

Говоря о Падении, ап. Павел идет по иному пути, нежели Ягвист. Если древнее сказание Бытия рисует Грех в образе некоего внешнего акта, то апостол видит его уже преимущественно в плане мистическом. Тайна «двух Адамов» — это тайна драмы, которая совершается в диалоге человека и Бога.

Апостол не копирует старую «икону» Ягвиста, не цитирует Книгу Бытия, но при этом он углубляет именно ту религиозную идею, которая лежала в основе сказания об Эдеме. Таким образом он несет новое Откровение, не порывая со старым; единое духовное течение пронизывает оба Завета.

* * *

Существует довольно распространенное мнение, будто в своей проповеди Павел исказил учение Иисуса Христа, будто Евангелию чужды «теории Первородного Греха и Искупления» (см., напр.: Э. Ренан. Св. Павел, СПб., 1907). Можно ли считать эту точку зрения обоснованной?

Каждый, кто внимательно читает Евангелие, легко может убедиться, насколько сильно проникнуто оно духом борьбы против демонических сил, воцарившихся в мире. Еще перед своим выступлением на проповедь Христос отверг искушение Сатаны. Соблазнитель предлагал Мессии путь гордыни и внешней власти над миром, иными словами, то же самое, чем Змей прельщал человека в Раю. Превращение камней в хлебы, демонстративное чудо, покорение царства мира — во всем этом ясно звучит голос магического богопротивления.

О своем служении людям Христос говорит как о битве с Сатаной, с «князем мира» (Иоанн 12, 31; 14, 30; 16, 11). Не свидетельствует ли даже само это наименование о том, что Сатана поистине овладел человеческим родом, который вместо Царства Божия превратился в царство дьявола? «Власть тьмы» Христос видит и в грехе, и в болезни, и в одержимости, и в смерти (Иоанн 6, 70; 13, 2; Лк 8, 28; 13, 16; 22, 31). Поэтому, врачуя души и тела, Он говорит о том, что полагает начало всеобщему избавлению от Сатаны, который низвергается со своего престола (Лк 10, 18). Не отвлеченная моральная проповедь составляет сущность провозвестия Христова, а освобождение мира от власти Сатаны и греха.

Следовательно, апостол Павел в своем учении углубляет веру ветхозаветную и продолжает евангельское благовестие Иисуса Христа (см.: Н. Глубоковский. Благовестие ап. Павла в сравнении с Евангелием Христовым. — «Странник», 1905, № 7—8). Именно поэтому послания ап. Павла вошли в Библию, именно поэтому Церковь принимает его учение о Падении и Искуплении. Оно не есть некая «теория происхождения греха», но исповедание веры в «примирение» человека с Небом через Иисуса Христа. В этом все. Любые богословские концепции представляют собой лишь комментарии к этому живому опыту христианства.

Я хочу быть правильно понятым. Здесь нет отрицания значимости догмата, а только делается ударение на его существенной первооснове. Ведь догмат, по прекрасному выражению Франка, есть нечто вроде констатации факта, а никак не гипотетическое его объяснение (С. Франк. С нами Бог. Париж, 1964, с. 110). Поэтому и восприниматься он должен не как «теория», а как свидетельство о событиях духовного плана (см.: П. Флоренский. Столп и утверждение истины. М., 1914, с. 3 сл.). Если забыть об этом, то догмат легко превратится в «догматику» или, что еще хуже, окостенеет в «догматизме».

Как догмат о Богочеловеке не был умозрительной теорией, а родился из религиозного потрясения, пережитого теми, кто встретил Христа на своем пути, так и учение о «падшем человеке» есть плод непосредственного переживания двух духовных событий: единения души с Богом в любви и отрыва от Него через грех (С. Франк, там же, с. 112).

Одним словом, не навязывая никаких гипотетических конструкций, вера христианства утверждает лишь то, что «адамово» ветхое состояние означает пребывание во тьме Падения и что во Христе человек возвращается к Свету, откуда изошло все сотворенное.

2) О реальности «падшего человека»

Учение о «падшем человеке» оспаривалось уже с первых веков христианства. В IV в. против него решительно выступали Пелагий и Феодор Мопсуестский (см.: Кремлевский. История пелагианства и пелагианской доктрины. Казань, 1898; П. Гурьев. Феодор, епископ Мопсуестский. М., 1890, с. 279 сл.). Эти богословы полагали, что грех Адама был просто первым грехом в истории человечества, который повторяют все потомки первочеловека.

Но особенно резким нападкам учение об извращенности нашей природы подверглось со времен Ренессанса. Критика его шла по двум направлениям. С одной стороны, утверждалась крайняя форма апологии человека в его нынешнем состоянии. Согласно Ф. Рабле, в человеке все заслуживает восхищения, а любые ограничения только уродуют его естество. В известном смысле эту линию можно найти и у Ф. Ницше, который видел в этической аскезе тормоз для самовыявления подлинного человека (см.: Ф. Ницше. Собр. соч. т. 9, 1910, с. 11).

С другой стороны, в качестве оружия в борьбе за «естественного человека» выдвигали теории, объясняющие его плачевное состояние внешними причинами (см.: А. Мень. Истоки религии, ). Так, Ж.-Ж. Руссо одним из первых объявил социальное неравенство причиной извращения человеческого духа, от природы гармонического и прекрасного (Ж.-Ж. Руссо. О причинах неравенства. СПб., 1907, с. 82).

Тенденция, идущая oт Руссо, в новое время особенно ярко воплотилась в прогрессизме и марксизме. Сторонники этих доктрин утверждали, что научно-технический прогресс и совершенствование социально-экономического строя приведут к гармонии человека, подавленного прежде природой и обществом.

Отрицание Грехопадения было вызовом, брошенным христианству идейными вождями новой цивилизации, которые, начиная со времен Ренессанса, пытались построить общество на безрелигиозном фундаменте.

Этой цели служили утопии и обещания оптимистов XVIII и XIX веков. Но пренебрежение христианством оказалось роковым и обнаружило несостоятельность прогрессистских верований. Это с особенной очевидностью обнаружилось в XX столетии. Никакая эпоха мира не знала такого расцвета науки и таких технических достижений, никогда социальные эксперименты не производились в таких масштабах; «все для человека» — таково кредо века, начертанное на всех знаменах. Казалось, можно было бы ожидать, что люди начнут стремительно приближаться к своему идеалу…

Но что же мы видим? Прогресс знания и общественные изменения лишь нагляднее показали, что не в них ключ к подлинному возрождению человека, что не могут они исцелить его, ибо он сам по себе существо дисгармоничное. Ни падение сословных барьеров, ни расщепление атома, ни выход в космос не сделали его лучше и счастливей. Слишком часто завоевания науки оказывались направленными против самих же людей, искусство служило растлению, высокие слова о гуманности и свободе — обману и угнетению. Иными словами, многое изменилось в мире, не изменился лишь сам человек.

Замечательно, что именно в эпоху торжества технической цивилизации психоанализ вскрыл всю глубину болезненной извращенности человека. Каковы бы ни были крайности классического фрейдизма, он невольно подтвердил правоту библейской мудрости, которая лучше поняла человека, чем плоский оптимизм прогрессистов (см.: С. Франк. Психоанализ как миросозерцание. — «Путь», Париж, 1930, № 25). С ней оказываются солидарны мыслители, проникавшие в сокровеннейшие изгибы человеческой души. «Платон и Плотин, св. Августин и Лютер, Кьеркегор и Ницше, Шекспир и Достоевский и многие другие исследовали глубину человеческой природы. Это мрачная бездна… Печален тот факт, что человеку всегда было легче изобразить ад, нежели рай, и даже фра Беато и Достоевский не являются исключением из этого правила» (Th. Dobzhansky. Mankind Evolving, 1962, р. 339).

Зло в человеке обнаруживает какой-то особый, чуждый природе изощренный характер: это не просто «звериная стихия», а упоение злом, скрытый или открытый сатанизм. «Основные страсти человека, — замечает психоаналитик Эрих Фромм, — коренятся не в инстинктивных потребностях, а в специфических условиях человеческого бытия, в потребности найти новое отношение между человеком и природой после того, как человек утратил первичное отношение дочеловеческого бытия» (Е. Fromm. The Sane Society. N. Y., 1955, p. VIII). Иными словами, можно полагать, что врожденная аномалия человека возникла в самом начале его существования. Все «прогрессистские» прогнозы будущего неизбежно терпят фиаско именно потому, что «не замечают иррациональных сил в человеке, заставляющих его бояться свободы и рождающих в нем жажду властвовать и разрушать» (Е. Fromm. Idem, p. 34). Говоря о величии, разуме и стремлении к добру в человеке, нельзя сбрасывать со счета его слабость, раздвоенность, извращенность, волю ко злу, проявляющуюся в самых разнообразных формах: от элементарного садизма до сознательного демонического культа (см.: М. Ладыженский. Темная сила. М., 1915, где рассмотрены виды сатанического оккультизма).

Эта болезненная трещина, проходящая через все существо человека, не есть продукт лишь новой цивилизации. О ней выразительно говорят и Эврипид, и ап. Павел, и Гете. Современный мир просто сделал ее более явной и мучительной. Библейский мудрец уже стоял перед лицом трагического раздвоения человека и изобразил его в своем бессмертном сказании. И все те, кто освободился от иллюзий, находили и находят в первых главах Бытия и учения ап. Павла выражение подлинной правды о человеке.

* * *

В век Бэкона, Гоббса и Локка, в век торжества рационализма Паскаль противопоставил христианское учение о Грехопадении всем другим попыткам истолковать человеческую драму. Но при этом он отказывался видеть в Библии умозрительные построения, а принял учение о падшем человеке во всей его парадоксальности.

«Первородный грех, — писал он, — есть безумие в глазах людей, но я этого не отрицаю. Вы не можете, стало быть, упрекнуть меня в неразумии за это учение, так как я выдаю его за безумие. Но это безумие мудрее всей мудрости человеческой, потому что безумное слово Божие мудрее человеков (1 Кор 1, 25). Ибо без этого учения как определить, что такое человек? Все его состояние зависит от этой незаметной точки» (Б. Паскаль. Мысли о религии. М., 1902, с. 76). «Божественное безумие» для Паскаля — это видение реальности, не умещающейся в рамках обычной логики. Философ показывает, что, рассматриваемый под двумя углами зрения в отдельности, человек предстает то как полубог, то как полудьявол. Фиксация на одной лишь из этих сторон неизбежно порождает либо ложный оптимизм, либо беспросветный пессимизм. «Зная превосходство человека, люди не знали его поврежденности: это заставило их избегать лености, но зато вводило в самомнение. Если же они сознавали испорченность своей природы, то не разумели ее достоинств и, избегая, таким образом, тщеславия, повергались в отчаяние» (там же, с. 77).

Паскаль отрицал необходимость выяснять конкретные детали Падения, поскольку они не имеют жизненного значения. «Это, — говорил он, — нам и не нужно знать для того, чтобы выйти из нашего жалкого положения; для нас важно убедиться, что мы действительно жалки, повреждены, разлучены с Богом, но искуплены Иисусом Христом» (там же, с. 78).

Но человеку свойственно пытаться осмыслить даже то, что находится на грани постижимого умом. Во всяком случае, разум его испытывает и исследует опыт до тех пределов, куда он может, хотя бы частично, проникнуть. Поэтому, несмотря на всю правоту Паскаля, было бы противно человеческой природе закрывать путь пытливой мысли, ищущей приблизиться к тайне Первородного Греха.

И первое, на чем сходятся все размышляющие об этой тайне, это свобода, ибо в ней может осуществиться как полное богоподобие человека, так и уклонение его от путей истинной жизни.

3) Человек и свобода

Уже непосредственные данные самоанализа естественно приводят человека к идее свободы воли. Какие бы аргументы ни выдвигали против нее сторонники детерминизма, вполне очевидно, что человек может направлять свою волю вопреки давлению внешних сил. Он способен возвыситься над потребностями своего тела, свойствами своего характера, социальными условиями. Его дух оказывается в состоянии побеждать время и пространство, проникать туда, куда не может проникнуть тело; он созерцает прошлое и даже дерзает заглядывать в грядущее. Замысел, план, предвиденье, выбор, решение — все это черты, радикально отличающие человека от прочих живых существ (см.: Н. Лосский. Свобода воли. Париж, 1928, где дается критика детерминизма).

Известный современный генетик Т. Добжанский оценивает духовную свободу как водораздел, пролегающий между эволюцией видов и развитием культуры. «Биологическая эволюция породила ту генетическую основу, которая сделала возможной новую специфически человеческую фазу эволюционного процесса. Но эта новая эволюция, включающая в себя культуру, протекает по своим собственным законам, не выводимым из законов биологических… Способность человека свободно выбирать идеи и действия — одна из основных особенностей человеческой эволюции. Вероятно, свобода есть даже нечто более важное, чем все специфические свойства человека. Человеческая свобода обширнее, чем «осознанная необходимость» — единственный вид свободы, признаваемый марксистами. Человек свободен бросить вызов необходимости, хотя бы в своем воображении. Этика проистекает из свободы и немыслима без свободы» (Th. Dobzhansky. The Biological Basis of Human Freedom, I960, p. 134).

Макс Планк точно так же ставит свободу выше всего в человеке, даже выше познания внешнего мира. «Не научное познание, — говорит он, — опирающееся на обусловленные рассудком рассуждения, но свободная воля, направленная на этические цели, является тем, что фактически указывает направление нашим действиям» (M.Planck. Vom Wesen der Willensfreiheit, 1955, S. 27—28). Именно свобода как «экзистенциальная самостоятельность» делает, по мнению М. Шеллера, человека духовным существом, т. е. подлинным человеком (М. Scheller. Die Stellung des Menschen im Kosmos, 1928, S. 47).

* * *

Этот примат свободы в человеческой природе всегда утверждался христианским вероучением, согласно которому свобода есть аспект богоподобия человека, его причастности Царству Божию.

ВЫ ПОЗНАЕТЕ ИСТИНУ, И ИСТИНА СДЕЛАЕТ ВАС СВОБОДНЫМИ (Иоанн 8, 32).

К СВОБОДЕ ПРИЗВАНЫ ВЫ, БРАТЬЯ (Гал 5, 13).

Стремление человека к своему божественному идеалу, его любовь к Истине, к Богу и его служение высшим замыслам — все это проявления свободы. Но свобода была бы призрачной, если бы не предполагала возможности воспротивиться призыву Творца и избрать свой путь. «Бог вкладывает в человеческую личность возможность любви и следовательно — отказа» (В. Лосский).

Об этом непрестанно свидетельствует вся святоотеческая традиция, начиная с первых веков (см.: св. Юстин. 2 Апология, 7, 6; Татиан. Слово против эллинов, 7, 3; Афинагор. Прошение, 31; св. Ириней. Против ересей, 4, 37; св. Феофил. К Автолику, 2, 27; Тертуллиан. Против Маркиона, 2, 5; Ориген. О началах, 2, 10, 6; Против Цельса, б, 5; св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры, XII).

«Без свободы, — говорит Н. Бердяев, — непонятно ни миротворение, ни грехопадение, ни искупление. Без свободы нельзя понять феномена веры. Без свободы невозможна теодицея [Богооправдание]. Без свободы нет смысла мирового процесса» (Н. Бердяев. Философия свободного духа. Париж, 1928, I, с. 177).

В понятии свободы нужно различать несколько аспектов. В негативном плане она есть «неподчиненность воздействию извне» (С. Франк. Реальность и человек. Париж, 1956, с. 308). В позитивном — она есть, по выражению Гегеля, «бытие из себя», самоосуществление. «Ее нельзя считать, — указывает Франк, — беспредельной возможностью чего угодно, беспричинностью в абсолютном смысле. Она не только сочетается с необходимостью, но есть необходимость — именно внутренняя, как определенность самим собой; она противоположна только рабству, принуждению извне» (С. Франк, там же).

Но помимо этого существует и особый вид свободы, которая увлекает человека от полноты Божественного бытия и от его собственной природы во тьму хаоса и небытия. Это есть измена себе и Богу во имя безусловной иррациональной спонтанности. Это разрыв бытия и провал в бездну пустоты.

Мы называем этот иррациональный импульс, эту судорогу духа «свободой», хотя, в конечном счете, она оборачивается рабством. В ее беспредельности иссякает дух, ниспадая к границам абсолютной Смерти. Такова трагедия ложного самоутверждения, удаляющегося от Источника Жизни.

Но даже и в этой иррациональной смертоносной «свободе» проявляется богоподобная природа человека. Ибо, владея безграничной потенцией, он способен самостоятельно занять ту или иную «позицию» в своем бытии по отношению к твари и Богу. Здесь залог возможности полного самораскрытия человека в царстве Света и одновременно — выход в бездонную пропасть уничтожения.

* * *

Философствующий разум часто ставил вопрос: как увязать эту безбрежную потенцию тварной свободы с абсолютным всемогуществом Бога? В каком бы плане ни обсуждался вопрос о Падении, неизменно раздаются слова: «Как допустил?», «Предвидел ли?», «Как сочетать свободу с предопределением?»

Между тем догмат и не связывает в единую схему эти противоречия; он описывает то, что познается во внутреннем опыте, а если обнаруживает противоречия и антиномии, то просто ставит рядом взаимоисключающие утверждения. Этим он свидетельствует, что полнота реальности превышает уровень формально-логических систем.

Прежде полагали, что такое решение есть признак донаучного мышления. Но теперь к нему стали прибегать даже физики, открывшие в микромире явления, которые приходится описывать во взаимоисключающих терминах. Утвердился принцип дополнительности, типологически очень близкий к тому, по которому строится догмат.

«Физика, — писал Макс Борн, — ведет к тому, что нужно отказаться от представления всех сторон явления посредством… одной и той же системы понятий. Дополнительность — это важное понятие, ибо оно поясняет многое и за пределами физики… Это касается таких понятий, как материя и жизнь, тело и душа, необходимость и свобода. Вокруг них ведется философский и теологический спор на протяжении столетий из-за стремления привести все в одну систему. Если же теперь оказывается, что даже в самой простой науке — физике — это невозможно, что даже там различные аспекты необходимо рассматривать с позиций дополнительности, то понятно, что того же самого нужно ожидать и везде» (М. Борн. Физика в жизни моего поколения. М., 1963, с. 430—431).

Еще до открытий, приведших к формулированию принципа дополнительности, русский богослов-математик Флоренский показал, что христианские догматы требуют именно такого подхода и построены по типу дополнительности (единство Божие и Триединство, Бог и человек во Христе и т.д.). «Какою внутреннею нечуткостью, каким религиозным безвкусием, — писал он, — было бы стараться свести все эти «да» и «нет» к одной плоскости!» (П. Флоренский. Столп и утверждение истины, с. 162). В качестве примера антиномичности он приводил учение апостола Павла, в котором постоянно присутствуют противоречивые суждения (см. сводную таблицу антиномий апостола в книге Ф. Фаррара «Жизнь и труды св. ап. Павла», СПб., 1905, с. 1017. Эту таблицу Флоренский приводил в своем труде).

Таким образом, пути науки и веры пересеклись на подступах к реальности. И нас больше не должна смущать альтернатива «или — или», когда речь идет о Божественном Абсолюте и свободе человека.

Следует признать, что в истолковании догмата о Падении свобода остается единственным, на чем сходятся почти все богословы. Когда же они пытаются проникнуть дальше в тайну великого Разрыва, их мысль приобретает разные направления.

4) Четыре типа толкования догмата о Падении

Здесь мы находимся уже за пределами собственно догмата, а встречаемся с попытками интерпретировать его. Из всего многообразия толкований нетрудно выделить четыре основных, наиболее распространенных типа. Речь идет именно о типах, т. к. многие авторы колебались между различными пониманиями.

1. Абстрактно-аллегорическое толкование сводится к следующему: Библия говорит о том, что совершается всегда; история Адама — это лишь аллегория, означающая постоянное отпадение людей от Бога. Первым, кто высказал нечто близкое подобной точке зрения, был Филон Александрийский (I в. н. э.); встречается она, как мы видели, и в Апокалипсисе Баруха, написанном в ту же эпоху. Филон рассматривал сказание Ягвиста как образ борьбы разума (Адам) с чувством (Ева) (см.: А. Троицкий. Антропологическое и эсхатологическое учение Филона. — «Вера в Разум», 1904, № 18, с. 191). Филоновский аллегоризм оказал большое влияние на ранних Отцов Церкви, которые в той или иной степени отождествляли библейские образы с различными абстрактными понятиями (см.: В. Велтистов. Грех, его происхождение, сущность и следствия, 1885, с. 162).

Впоследствии на аллегорическом толковании настаивали многие протестантские теологи (де Ветте, Эйхгорн и др.). Один из современных протестантских библеистов толкует сказание Ягвиста следующим образом. По его словам, рассказ Библии излагает «в картинной форме возвещение великих пророков о том, что там, где есть грех, там нет богопознания, нет интимного отношения к Нему. Отсутствие богопознания — причина гибели народа, и, когда человек выбирает между грехом и послушанием, он фактически выбирает между жизнью и смертью. Второзаконие возвещает эту истину в очень выразительных словах: жизнь и смерть, благословение и проклятие зависят от приятия Бога и следования Ему во все дни» (J. Schofield. Introducing Old Testament Theology. London, 1964, p. 36—37).

Такое понимание ценно тем, что заставляет искать смысловое значение библейского рассказа, скрытое за его эпической формой. Сказания Бытия, как верно отметил В. Лосский, «развертываются по некой архаической логике, не отделяющей конкретного от абстрактного, образа от идеи, символа от реальности. Наш язык уже не таков; возможно, менее целостный, но более сознательный и точный, он совлекает с архаического умозрения обволакивающую его плоть, схватывая мысль на самом ее корню» (V. Lossky. Theologie dogmatique. — «Messager de 1'exarchat du Patriarche Russe», 1964, № 46—47).

Но имеем ли мы право в процессе этого «совлечения архаических одежд» настолько обескровливать Писание, чтобы превращать его в некое подобие бэньяновских аллегорий? Если мы более внимательно вчитаемся в Библию, то убедимся, что и Ягвист, и ап. Павел говорят о Падении как о событии, а не просто как о свойстве человеческого бытия. Именно поэтому Пий XII в энциклике Divino afflante Spiritu настаивал на «историчности» Бытия, хотя при этом и подчеркивал, что эта историчность далека от принципов античной или современной историографии (см.: Р. Ellis. The Man and the Message О. Т., р. 87; E. Galbiati, A. Piazza. Op. cit, p. 180).

Иными словами, за учением о Грехопадении кроется какой-то факт. Против этого нельзя возразить не только с библейских, но и с научных позиций.

Те, кто изучает истоки человеческого рода, все чаще приходят к выводу о «взрывном», катастрофическом характере финального момента «очеловечивания». Психоанализ, исследуя надломы душевной жизни человека, видит в них рубцы тех ран, которые она получила в период становления человека как самосознающего существа (см.: E. Fromm. The Sane Society, p. 23 ff).

Этот вывод подтверждают и антропологи. «Страшное потрясение, — говорит Л. Эйсли, — испытанное нашими предками при скачке от животного к человеку, все еще гулким эхом раскатывается в глубинах нашего подсознания».

Заря мыслящего существа на планете Земля была, несомненно, бурной и тревожной. Мы не в силах заглянуть в это навсегда ушедшее время, но оно оставило явственный след на всей человеческой психике. Добжанский указывает на критический период, когда вслед за пробуждением самосознания перед человеком встал вопрос о выборе и ответственности. «Этот трагический момент, — говорит он, — не следует игнорировать тем, кто изучает эволюцию человека, хотя ученые в большинстве случаев стараются его обходить. Здесь мы подходим близко к той недостаточно определенной черте, которая является границей науки» (Th. Dobzhansky. Mankind Evolving, p. 338).

Есть много оснований полагать, что дисгармоничность человека имеет некий исходный пункт, что его изломанность есть результат какой-то изначальной неправильности развития, какого-то искажения или духовной болезни вида в целом.

Примечательно, что Фрейд считал возможным выводить особенности человеческой культуры из некоего кризиса, потрясшего первобытное племя. Он полагал, что культурное развитие обусловливалось мятежом членов племени против своего отца-вождя. Все последующие религии были, по Фрейду, отголоском «великого события, с которого началась культура и которое до сих пор не дает покоя человечеству» (3. Фрейд. Тотем и Табу, с. 154).

Если для ученого кажется допустимым предположение о влиянии единичного события на целостный поток развития, то какие основания у богословов и философов отрицать событийный характер первого грехопадения человека?

Крайнему аллегоризму противостоит крайность —

2. Натурализма и буквализма. Согласно этому пониманию «историчность» библейского Пролога носит такой же характер, что и историчность книг Судей или Царств. Адам, утверждают буквалисты, был таким же человеком, как любой другой, только первым по счету. Он жил в саду, который Бог вырастил в Месопотамии, и после ослушания был изгнан за пределы рая. Греховность и смертность отныне стали передаваться по наследству, и все потомки Адама несут ответственность и наказание за его преступление.

Подобное буквальное понимание широко использовалось в популярных книгах по Св. Истории и в преподавании Закона Божия. В древности к нему склонялись учители Антиохийской школы и некоторые латинские теологи. Но уже тогда оно вызывало резкие возражения.

Прежде всего вызывало протест буквальное понимание деталей сказания Бытия. «Кто настолько глуп, — писал Ориген, — чтобы подумать, будто Бог по подобию человека-земледельца насадил рай в Эдеме на востоке?.. И если говорится, что Бог вечером ходил по раю, Адам же спрятался под деревом, то я думаю, никто не сомневается, что этот рассказ образно указывает на некоторые тайны» (Ориген. О началах, 4, 16). Против грубого натурализма в понимании Библии выступали бл. Августин и св. Иоанн Златоуст.

Следует заметить, что, когда библейские авторы говорят об исторических событиях, они, как правило, опираются на устные свидетельства и письменные источники (летописи, биографии и др. — см. приложение 4). Когда же непосредственно возвещается Слово Божие (пророчества) или речь идет о временах доисторических, Откровение облекается в символы. Поэтому как невозможно натуралистически толковать видения Исайи или Иезекииля, так и сказания Пролога было бы неверно понимать буквально.

Подводя итог спорам вокруг сказаний Пролога Библии, о. С. Булгаков писал: «Нет никакой необходимости приписывать им исторический характер в том смысле, как он свойственен событиям эмпирической жизни этого мира, ибо ими вовсе не исчерпывается вся полнота и глубина бытия… Сказание III главы Бытия о грехопадении хотя и есть история, но именно как метаистория, и оно есть в таком качестве миф, который больше и значительней в своих обобщенных символических образах, нежели вся эмпирическая история» (С. Булгаков. Невеста Агнца. Париж, 1945, с. 183, 185). Но дело не только в этом. Главные возражения натуралистическое толкование вызывает тем, что в нем таятся соблазны религиозно-нравственного характера.

Если принять его, то окажется, что чисто внешний закон наследственности сильнее Божественной справедливости. Почему вина первого человека пала на всех его потомков? На это нет никакого ответа, кроме звучащей кощунственно ссылки на наследственность.

Третьим слабым местом «натуралистического» толкования является его ответ на вопрос о несовершенстве в природе. Его сторонники полагают, что смерть и страдание появились в мире после падения человека. Но это значит усматривать в двух индивидах столь огромную силу, что из-за них изменилось положение вещей не только на целой планете, но и во всей Вселенной. «Предполагать, — писал Ш. Секретан, — что тигры в раю питались травою, было бы пустой уловкой, потому что подобные тигры необходимо должны были бы иметь совсем другой пищеварительный аппарат, чем теперешние представители кошачьей породы, и уже не были бы тиграми» (Ш. Секретан. Цивилизация и вера. М., 1900, с. 312). Одним словом, весь многообразный растительный и животный мир, созданный, согласно Библии, до человека, если следовать буквалистам, на самом деле до него не существовал, а существовал какой-то иной. Предположение совершенно фантастическое! Но к рассмотрению этого вопроса мы еще вернемся ниже, а сейчас перейдем к —

3. «Александрийскому» толкованию. Так, следуя Тейяру де Шардену, можно назвать интерпретацию догмата, которая со всей серьезностью поставила вопрос о несовершенстве в природном мире. Эта концепция отбросила как нелепость предположение, что два обыкновенных человека могли извратить всю вселенную, но не отказалась от самой мысли, что мировое страдание есть дело человека. Для этого «александрийцы» бесконечно расширили понятие «Адам». Он стал для них мистическим средоточием совершенного и гармоничного космоса, созданного Богом мгновенно. Падение вселенского Адама раздробило мирозданье и подчинило его законам грубой материи. «Где грех, там и множественность» (Ориген. На Иезекииля, гомилия 9). Это и есть те «кожаные ризы», в которые, согласно Библии, облеклись прародители. «Александрийская» концепция была лишь намечена у Климента, Оригена и св. Григория Нисского (см.: И. Попов. Патрология, 1916, с. 104 сл., 198 сл.). В новое время она получила развитие в трудах таких выдающихся русских мыслителей, как Булгаков и Бердяев. Оба они склонялись к той мысли, что природа в том виде, как она существует теперь, есть результат довременного Грехопадения мирового Адама (см., напр.: С. Булгаков. Свет невечерний. М., 1917, с. 261; Н.Бердяев. Философия свободного духа, I, с. 236).

В этой космогонии и антропогонии есть то несомненное преимущество, что она: а) объясняет факт несовершенства в природе, б) избегает крайностей как филоновского аллегоризма, так и натурализма, видя в Падении реальное (хотя и метаисторическое) событие, и, наконец, в) вполне согласуется с учением ап. Павла о двух Адамах; ибо если первый Адам — это некое космическое существо, то второй Адам — это Логос, исцеляющий и возрождающий не одного только человека, но и всю Вселенную. Это выводит Боговоплощение из локальной драмы Земли и придает ему космический смысл.

Тем не менее, целый ряд возражений вызывает и «александрийское» толкование. Прежде всего ни Библия, ни наука не дают никаких оснований полагать, что Адам предшествовал космосу. В Гексамероне он является венцом истории миротворения (Быт 1, 2-4). А у Ягвиста хотя человек и создан раньше животных, но его появлению уже предшествует природный мир (земля, облака — Быт 2, б). И вообще, «Адам» «александрийской» концепции очень мало похож на человека и даже на человечество; это вселенское существо, которое лишь с большими натяжками можно отождествить с Адамом Ягвиста. Библия не знает ни такого Адама, ни мгновенного творения.

Критикуя «александрийскую» модель, Тейяр де Шарден выдвинул особое —

4. «Статистическое» понимание происхождения зла и греха. Тейяр полагает, что мир мог быть создан только в виде раздробленности и множества. (В этом отношении его концепция — антипод «александрийской».) Согласно Тейяру, творение путем Эволюции есть не что иное, как постепенная интеграция Множественности. Космогенез образует как бы конус, в основе которого лежит Множественность, а «теозис», обожение мира, или «точка Омега», увенчивает его вершину. «Но если, — говорит философ, — «изначальная множественность» не имеет в себе ничего непосредственно греховного, зато, поскольку ее постепенное объединение влечет за собой множество нащупываний и проб в безмерности пространства-времени, то она не может не проникнуться (с того момента, как перестала быть «ничем») страданиями и ошибками. И действительно, статистически, поскольку речь идет об обширной системе в состоянии организации, абсолютно неизбежно 1) возникновение беспорядков по пути и 2) порождение этими элементарными беспорядками коллективных неупорядоченных состояний при переходе от одной ступени к другой (вследствие органической взаимосвязи космической материи). При возникновении жизни это влечет за собой страдание, а начиная с человека — грех» (Р. Teilhard de Chardin. Reflexions sur le Peche Originel. Oeuvres, v. 10, 1969, p. 227). В приложении к «Феномену человека» Тейяр прямо называет мировое зло, включая грех и страдание, «естественным эффектом эволюции» (Р. Teilhard de Chardin. The Phenomen of Man, 1959, p. 313).

В мировом конусе развития соединяются, согласно Тейяру, и Творение, и Падение, и Искупление, причем они оказываются разлитыми по всей поверхности конуса. Мир творится неизбежно несовершенным, Божественная сила постоянно упорядочивает и организует его, преодолевая раздробление, а на уровне человека совершает Искупление от греховности. В точке Омега «естественные факты эволюции», в виде несовершенства и греха, уничтожаются, и Творение достигает своей высшей цели через Искупление космическим Христом. Итак, зло и грех — это «побочный продукт», «отходы развития», «болезни роста» и в сущности — неотъемлемая часть мирового процесса, составной элемент космической диалектики.

В тейяровской концепции сразу бросаются в глаза некоторые исходные посылки, вызывающие недоумение. Из чего видно, что мир мог возникнуть только в виде раздробленности и множества? Не стираются ли в его теории границы человеческого и природного? Не выводится ли несовершенство человека и несовершенство природы из одной причины? В чем причина неизбежности зла: только ли в «безграничности мира», методе «проб и ошибок»? Тейяр указывает на связь между Падением человека и несовершенством мира, но говорит о ней в высшей степени смутно. Наибольшим достоинством его системы можно считать то, что он понимал творение как поступательный процесс, вносящий организацию в хаос.

* * *

Таковы четыре типа толкования догмата. Взятый в отдельности, каждый из них представляется неудовлетворительным. Тем не менее, все они содержат нечто несомненно ценное.

Первое толкование освобождает нас от рабства перед буквой, второе — утверждает «событийность» Падения, третье — связывает несовершенство мира с Грехом и свободой, четвертое — рассматривает Падение в контексте мировой эволюции. Поэтому в попытке осмыслить учение о Первородном Грехе мы будем исходить из того положительного ядра, которое содержат все концепции.

Думается, что одним из слабых мест в толкованиях было смешение проблемы зла в человеке и несовершенства в природе. А между тем в творении можно различить две всемирных трагедии или, всматриваясь глубже, скорее даже три. Они тесно сплетены между собой, но все-таки не тождественны. Наиболее близка к нам трагедия человека, и поэтому к ней мы обратимся в первую очередь.

5) Адам — Всечеловек

Мы видели, что ничто не мешает признать падение «событием», и в то же время не могли согласиться с тем, что Адам Библии — это лишь первый в порядковом плане человек.

Но кто же тогда Адам?

Здесь нет нужды затрагивать научную проблему: могло ли человечество впервые быть представлено одним индивидуумом, тем более что механика видообразования до сего дня остается спорной. Теоретически возможна макромутация, которая сразу отделила особь Homo Sapiens от естественного материнского ствола. Но это не меняет дела. Ведь возникновение человека как существа духоносного — это тайна, стоящая за пределами научного постижения. Вторжение духа в мир живых существ, озарение, чудесная трансформация животного — вот что такое «сотворение Адама», подлинный антропогенез. «Здесь, — как говорит С. Булгаков, — прерывается эволюция и превосходится зоология и физиология» (Невеста Агнца, с. 190). Этот великий переворот произошел однажды, и мы до сих пор живем его ресурсами. Поэтому и Адам должен быть чем-то большим, нежели биологическая особь или отдельный индивидуум.

Это ощущается, прежде всего, у самих библейских писателей. Примечательно, что слово «адам» по-еврейски означает просто человек и не является именем собственным. Как имя оно встречается во всем Ветхом Завете только четыре раза; трижды у Ягвиста (Быт 4, 1, 25; 5, 1, 3 сл.) и один раз в очень поздней второканонической Книге Товита (8, б). В прочих же случаях слово это означает человека вообще (о чем свидетельствует частица «ха»).

Гексамерон прямо указывает на множественность, заключенную в этом слове. Бог говорит (Быт 1, 26):

Ягвист под Адамом подразумевает как будто бы конкретное лицо. Но это еще ничего не доказывает. Не следует забывать, что он, как и другие библейские писатели, своеобразно отождествлял предка-эпонима с потомками. Это легко проследить в истории праотцев. Таким образом, конкретность Адама даже у него не исключала его всечеловечности (см.: К. Leon-Dufour. Dictionary of Biblical Theology, p. 51; J. McKenzie. The Two-Edged Sword, p. 124).

В других местах Библии, где упомянут «Адам» или «сыны Адама», несомненно превалирует собирательный смысл слова (К. Leon-Dufour, Idem, p. 11).

Адам — это или просто человек, или человечество (Иов 14, 1; Исайя б, 12; Пс 33, 13; 36, 8; Иер 32, 19). Об Адаме как о единичном «предке» в канонических книгах Ветхого Завета нигде, кроме указанных трех фраз Ягвиста, не упомянуто. О единстве человеческого рода свидетельствуют генеалогические таблицы Книги Бытия, но они, несомненно, подразумевают эпонимов, олицетворяющих племена и народы (Быт гл. 5 и 10).

Когда в иудаизм проникли влияния греческой философии, появились попытки осмыслить это ветхозаветное видение Единого Человека в умозрительной форме. Филон истолковал Адама в духе платонизма, называя его «идеей» Человека. Конкретные люди являлись, по Филону, воплощениями этого «небесного Адама» (см.: С. Трубецкой. Учение о Логосе, с. 142).

Вслед за Филоном мистическую концепцию целокупного Человека развивали гностики, в частности офиты и Валентин (см.: Ириней, Против ересей, 1, 1; 1, 30). Гностицизм оказал влияние на каббалу, в которой мы находим понятие об универсальном все-человеке Адаме Кадмоне (см.: В. Болотов. История древней Церкви, т. 2, с. 173).

* * *

Апостол Павел в своем учении о Спасении употреблял в основном чисто библейские понятия, но он, несомненно, использовал и язык тогдашней мистической и философской литературы. В частности, он называл Христа «небесным Адамом», прибегал к филоновской терминологии.

Если бы Адам был для ап. Павла лишь одним из бесчисленных людей (пусть и первым) — то лишалось бы смысла его противопоставление двух Адамов.

Во «втором Адаме», во Христе, он видел мистическое средоточие тела Церкви. «Мы многие, — говорит апостол, — составляем ОДНО ТЕЛО во Христе, а порознь один для другого члены» (Рим 12, 5). Этот соборный организм Церкви, заключенной в «небесном Адаме», противопоставляется состоянию человека в «Адаме ветхом». Следовательно, можно думать, что этот «первый Адам» мыслился апостолом как некое средоточие единого целого естественного человечества. В первом послании к Коринфянам (15, 45), согласно ап. Павлу, пребывание в «ветхом Адаме» определяет несовершенное плотское состояние людей, в то время как во «втором Адаме» заключена возможность для всех обрести новое духовное рождение.

Таким образом, нас не должны вводить в заблуждение слова в послании к Римлянам об «одном человеке» Адаме (5, 12), ибо его единство отнюдь не обязательно означает единичность.

* * *

У Отцов Церкви, даже у тех, кто видел в Адаме индивидуума, постоянно проглядывала мысль о каком-то особом универсальном характере этой индивидуальности. Так, Тертуллиан говорил, что все души находились в Адаме (О душе, XX). По Оригену, дьявол, поразив человека в раю, поразил в нем все человечество (Opera Migne, XII, 1444, 4 BV; 1777, 1).

Св. Григорий Богослов говорит о том, что в Эдеме «через преступное вкушение пал целый Адам» (Песнопения таинственные, слово 8). Амвросий Медиоланский неоднократно повторял, что Адам содержал в себе все человечество (см.: И. Адамов. Св. Амвросий Медиоланский, 1915, с. 364). Эту же мысль мы находим и у Августина. «Адам, — говорит он, — это есть весь род человеческий (totum genus humanum). Мы были в нем одном, когда были все он один» (О Граде Божием, 13, 14, 27. К вопросу: Е. Трубецкой. Миросозерцание бл. Августина. М., 1882, с. 194). Св. Иоанн Златоуст даже в самом слове «Адам», состоящем из четырех букв, видел указание на четыре страны света и на всеобщность первочеловека (Беседы о творении мира, 6).

Св. Григорий Нисский особенно ясно высказывался относительно природы Адама как ВСЕЧЕЛОВЕКА. Приводим слова святителя в переводе архим. Киприана Керна: «Имя сотворенному человеку дается не как какому-либо одному, но как вообще роду»; «В одном теле была сообъята Богом всяческих полнота человечества... поэтому целое наименовано одним человеком». Св. Григорий видит в «Адаме» идею человечества, но это не отвлеченная идея, а конкретная реальность, «универсальная природа. Индивидуумы же являются только ипостасями ее, отличными по своим свойствам» (арх. Киприан. Антропология св. Григория Паламы. Париж, 1950, с. 160 сл.).

Исаак Сирианин называет нашу плоть «Адамовым телом», тем самым указывая на единство человеческой природы (Творения, 1893, с. 361). Св. Симеон Новый Богослов говорит, что Христос пришел в мир «ради Адама» (Слова, 1892, в. I, с. 22). Эти слова имеют смысл только в том случае, если под Адамом разумеется все падшее человечество.

Православное богослужение, которое в целом есть плод святоотеческого духа, постоянно говорит о спасении Адама. «На землю сшел еси да спасеши Адама» читается на утрени Великой Субботы. На Пасху мы слышим слова о том, что Христос «совоскресил всеродного Адама». И опять-таки это свидетельствует о том, что в богослужебных текстах Адам прежде всего означает человечество.

Таким образом, можно признать известную правоту А. Гарнака, который считал, что в писаниях Отцов Церкви «Адам является для большинства типом, а не родоначальником грешников» (А. Гарнак. История догматов, с. 323).

* * *

Итак, говоря об Адаме, мы можем понимать его как некое единство, обнимающее множество, и как множество, заключенное в единстве. Современные богословы видят в этом один из аспектов богоподобия, земной образ Троичного Единства. С другой стороны, легко заметить, что едино-множественная природа есть вообще существенное свойство тварного мира. Органическое единство, сочетающее монизм и плюрализм, проявляется повсюду в мирозданье. От ядерных и молекулярных структур до организмов, популяций и видов всюду обнаруживаем мы едино-множественную структуру. Именно она позволяет видеть в живом слое нашей планеты целостную биосферу, а в человечестве ноосферу, если воспользоваться термином Вернадского и Тейяра.

Тейяр де Шарден полагал, что эта «универсализация первого Адама невозможна без разрушения его индивидуальности» (Teilhard de Chardin. Oeuvres, v. 10, p. 248). Однако признать его правоту можно лишь в том случае, если отождествить «индивидуальное» с «единичным». Живое всечеловеческое единство — это не абстрактное понятие о «человечестве», а определенная реальность, в которой заключены все единичные индивиды.

Итак, на место первого по счету человека, каким мыслит Адама буквалистское толкование, мы можем уже поставить «всеединую личность, обнимающую собой все человечество» (Вл. Соловьев. Собр. соч., т. III, с. 366). «В учении о первозданном Адаме, — по словам Е. Трубецкого, — находят себе выражение две глубоких религиозных интуиции — интуиция общности человеческой природы и интуиция свободы как начала греха. Мы, люди, не изолированные индивиды, а род, т. е. некоторое органическое целое» (Е. Трубецкой. Смысл жизни. М., 1918, с. 161). Эту же мысль мы находим у о. С. Булгакова, который пишет, что «человечество можно мыслить реалистически, как некую духовную сущность, или силу, единую в своем существе… но при этом множественную, многоипостасную в своих существованиях» (С. Булгаков. Купина Неопалимая. Париж, 1927, с. 31; Его же. Невеста Агнца, с. 202).

Духовную реальность, стоящую за библейским Адамом и за Адамом святоотеческого богословия, с достоверностью ощущали многие мистики, поэты, философы. Не она ли обусловливает единство человечества даже тогда, когда части его изолированы? Не она ли есть основа общечеловеческой солидарности в добре и зле? Не в ней ли причина всеобщей зараженности грехом и условие всеобщего исцеления нашей природы через Боговоплощение?

6) Эдем

Если телесная природа человека есть часть биосферы и результат земной эволюции, то появление человека как «образа и подобия Божия» есть акт непосредственного божественного творчества. Природный мир дал человеку только психофизическую структуру, Дух же пришел из иных измерений бытия. В этом смысл библейского рассказа о том, как Творец вдохнул в «прах земной» дыхание жизни.

Именно поэтому в ноосфере уже нет больше эволюции, а есть История. Религия, искусство, этика скорее живут в человечестве, чем развиваются в эволюционном смысле. Это особенно наглядно можно проследить на примере изобразительного творчества.

Исключение составляет техника [Наука является промежуточной сферой, где сталкиваются линия духовного творчества и технический интеллект.]. В то время как фрески палеолита или древней Сахары могут оказывать художественное воздействие и на современного зрителя, в технике потомки неизбежно вытесняют предков. Каменный топор утрачивает ценность с изобретением железа, а «лошадиная сила» отступает перед энергией пара, электричества, атома.

В чем причина этой эволюционной направленности техники? Очевидно, в том, что она есть нечто, отражающее еще законы биосферы. Бергсон справедливо заметил, что «интеллект», порождающий технику, это есть своеобразное приспособление человека к окружающей среде, адаптация на уровне разума (А. Бергсон. Творческая эволюция, с. 185). Эта мысль обрела конкретное подтверждение в том, что получило название органопроекции. Сравнение орудий и органов, давшее начало бионике, привело к выводу, что все орудия человека есть не что иное, как продолжение функций его органов (см.: А. Флоренский. Органопроекция. — «Декоративное искусство», 1969, № 12, с. 39). Даже электронно-вычислительные машины есть, в конечном счете, продолжение формально-логической работы мозга. Характерно, что отмечается известный параллелизм в закономерностях эволюции видов и эволюции технических изобретений.

Но в чисто духовном творчестве человек стоит вне биологической эволюции, что вполне понятно с библейской точки зрения. «Адам», т. е. целокупная душа человечества, «вышедшая из рук Творца», должна была быть свободна от несовершенства природного мира и идти по своему собственному пути.

Естественным будет предположить, что первая фаза существования человека должна была характеризоваться гармоничностью и силой его первозданного духа. Телесно человек был плодом трудного эволюционного пути; но дух его обладал потенциальной возможностью полностью преодолеть ветхие природные законы.

В общечеловеческой памяти хранятся смутные отблески этого часа зари. Не он ли отражается в древних мифах о золотом веке в блаженном крае? (См. выше гл. VII и XV.) В Библии он воплощен в сказании о прекрасном Эдемском саде.

В чем же заключалось, с точки зрения библейского автора, блаженство обитателей Эдема? Только ли в том, что там произрастали роскошные плодоносные деревья? В конце концов, хороший палестинский садовод мог и сам вырастить такой сад, но он был бы далек от мысли, что им возрожден Эдем. Смысл «райского бытия» открывается в свете одного важного противопоставления.

В Библии часто говорится о том, что созерцание Божества смертельно для человека (Исх 33, 20; Исайя 6, 5). Между тем первый человек непосредственно беседует с Богом в Эдеме. Следовательно, существует, как заметил Л. Буйе, противопоставление «между тем миром, который был до грехопадения, когда Адам и Господь Элогим беседовали лицом к лицу, как два друга, и миром теперешним, где человек уже не может увидеть Бога и от этого не умереть» (Л. Буйе. О Библии и Евангелии, с. 140).

Так расшифровывается символ Эдема. «Рай, по моему рассуждению, — говорил св. Григорий Богослов, — есть небесная жизнь. В ней-то поставил Бог человека, чтобы он был неослабным делателем Божиих словес» (Песнопения таинственные, слово 7).

Но это продолжалось недолго. Заря омрачается катастрофой, человек изгоняется из рая. Мы уже говорили, что и наука предполагает какой-то болезненный надлом, поразивший человека у истоков его истории. Как понимать этот трагический момент в свете Откровения?

Ягвист говорит о стыде, проснувшемся в людях после того, как они нарушили волю Бога. Поэтому многие богословы полагали, что «запретным плодом» был половой союз мужчины и женщины. Но, как верно замечено русским исследователем, «ввиду библейского взгляда на брак как на благословенный Богом союз (Быт 1, 28), никоим образом ни акт зачатия, ни акт рождения не могут считаться источником греха» (Д. Введенский. Учение Ветхого Завета о грехе, с. 60).

Очевидно, израильское религиозное сознание видело этот источник в чем-то другом.

7) Древо Познания и Магизм

В сказаниях шумеров, вавилонян и греков человек утратил блаженную жизнь, став жертвой завистливых богов (см. выше гл. VII). В Библии же мы видим нечто совершенно иное: не каприз, не зависть, не случайность, а прямая вина человека, нарушившего заповедь Божию, омрачила его существование.

Эта истина открывалась в его собственном историческом опыте, ибо, соединенный с Богом в Завете, он знал, что измена Ему несет гибель. Грех есть нарушение Завета. И драма в Эдеме есть, в сущности, история первого Завета, нарушенного человеком. Но грех в Библии «есть не только особое нарушение заповеди, но также и сомнение во всемогуществе Божием, выявившееся в нарушении Его требований. Именно это крылось в словах змея в Раю: «Верно ли сказал вам Бог?» Это есть также сомнение в истинности Его обетовании. Грех — это недовольство Божественным Провидением в прошлом и сомнение в Его водительстве в будущем. Неблагодарность, маловерие и недоверчивость противоположны богобоязненности и вере» (R. Bultmann. Primitive Christianity, 1964, р. 62).

Но этим аспектом нельзя ограничиваться, если мы хотим уяснить глубинный смысл Откровения. Оставляя в стороне все произвольные домыслы, всю «библейскую алхимию», мы должны расшифровывать символику Вечной Книги в свете того, что нам известно о мире, окружавшем древний Израиль.

Боги Ханаана, ставшие соперниками Ягве после завоевания страны Обетованной, были богами плодородия, так же как и Ваал Мелькарт, который едва не занял место главного бога Самарии во времена Илии. Имитационная магия этих враждебных ягвизму культов сулила человеку, как мы знаем, владычество над стихиями и производительными силами (см. выше гл. IV, XX и XXIII). Плотское соединение с жрицами-кедешим, отождествлявшимися с богиней плодородия, обеспечивало, согласно сирийскому мифу, процветание земли. «Культовый миф, — замечает Дж. Маккензи, — так же, как и змей, обещает человеку уподобление божеству» (J. McKenzie. The Two-Edged Sword, p. 122) Соединяясь. с кедешим, человек якобы становился сопричастен Ваалу; обряд воспроизводил брачные отношения богов, чтобы наделить людей их силой. Как мы видели, образы сказания об Эдеме (запретный плод, женщина, змей, нагота и стыд) довольно прозрачно указывают на этот основной грех, который был угрозой израильской религии вплоть до времен вавилонского плена (см. гл. XXIII).

Как уже было сказано, «познание добра и зла», соблазнившее человека, относилось не к нравственным категориям. «Знание, закрытое для людей, по крайней мере первоначально, понималось как волшебство и волшебная сила» (Ю. Велльгаузен. Введение в историю Израиля, с. 397. См.: J. Coppens. La Connaissance du bien et du mal et le peche du Paradis, 1948). Посягая на Древо Познания, человек хотел завладеть ключами мира и благодаря этому стать «как Бог» (см.: G. v. Rad. Old Testament Theology, v. I, p. 155).

В этом нетрудно обнаружить уже хорошо знакомую нам тенденцию. И заклятия Вавилона, и магические уловки египтян, и ворожба царей-колдунов — все это аспекты одного и того же стремления похитить автономную, безблагодатную власть над миром. Здесь торжество ложного антропоцентризма, эгоистического вожделения и ослепленной гордыни (см.: Б. Вышеславцев. Миф о грехопадении. — «Путь», 1932, № 36). Все должно служить одной цели: ДА БУДЕТ ВОЛЯ МОЯ.

Так рождается ложное отношение и к Богу, и к природе, отношение, полное зависти, корысти, требовательности и рабской враждебности. В этом обнаруживается единство Магизма и Грехопадения как духовной болезни, ибо Грехопадение совершилось в сфере религиозной, на путях, связующих человека с Богом.

Первоначальное человечество (представленное одним, двумя или сотней индивидов — не столь уж важно) изменило своему божественному призванию, воспротивилось Творцу и тем самым отпало от Него. Таков смысл библейского сказания, и об этом говорит нам вся история религии, которая составляет стержень духовной истории человечества.

* * *

Этот отрыв вносит искажение во все бытие человека. Ягвист говорит: 1) о вступлении человека в длительную борьбу со Змеем (Быт 3, 15), 2) о нарушении гармонии между людьми и аномалии во взаимоотношении полов, 3) о враждебности природы к человеку и, наконец, 4) о смерти.

Первое означает, что, поддавшись искушению, Адам оказался связанным неразрывными узами со своим искусителем. Он сам допустил вторжение в свою жизнь темного начала. Вот буквальный перевод библейского текста. Ягве говорит Змею: «И вражду положу Я между тобою, и между женою, и между семенем твоим, и между семенем ее; оно будет поражать тебе (ишуфха) голову, а ты будешь поражать его пяту». Это — грозное пророчество, которое в высшей степени исполнилось в жизни людей. Демонический соблазн и внутренняя борьба стали неразлучными их спутниками.

Однако в том, что Змей будет поражаем в голову, а человек только в пяту, толкователи видели намек на конечную победу над Змеем (см.: Е. Maly. Genesis. — JBC, p. 13). Христианская традиция даже называет этот текст Первоевангелием, хотя, на первый взгляд, в нем нет прямого указания на победу. Но здесь, как верно замечает о. А. Князев, нужно учитывать, что «весь богословский ансамбль Книги Бытия определенно говорит о борьбе Бога со злом и об отдельных победах Бога в деле восстановления человека, одержанных в лице Ноя, Авраама и всего Авраамова семени» (А. Князев. Откровение о Матери Мессии.— ПМ, 1953, № 9, с. 107).

Другое указание на постоянное присутствие зла в человеке после Падения мы находим в рассказах Пролога о Каине, Потопе и Башне (см. выше гл. XXIII). Зло в человеке возрастает до такой степени, что Бог даже решает вернуть мир к Хаосу через Потоп. И только возобновление нарушенного Завета полагает начало новому человечеству — Народу Божию.

Второе следствие Падения имеет прямую связь с язычеством. Культ Богини-Матери явился одной из первых форм поклонения твари (см. гл. II). Именно он породил жестокую борьбу полов в эпохи матриархата и патриархата. «Женское единобожие, — по словам Вяч. Иванова, — соответствует подчинению Адама Жене, как матери. Последовало новое возмездие за вину Евы, и мужское стало господствовать над женским, и новый совершился грех — грех порабощения Жены. Это порабощение не спасло ничего и только увеличило меру бедствий» (Древний ужас. — «По звездам», с. 423).

И не только отчуждение Мужа и Жены порождено Грехопадением, но и утрата духовной гармонии между индивидами-ипостасями. Люди — чужды и «непроницаемы» друг для друга, люди разобщены, хотя и не способны жить в абсолютной изоляции, — вот трагедия падшего мира. Мы можем ощущать острое одиночество в толпе, мы убеждаемся, что так называемый «массовый человек» чаще всего теряет человеческий облик.

Люди нередко бегут от себе подобных. «Я знаю, что такое ад, — говорил Сартр, — ад — это другие». В этой роковой отчужденности обнаруживается распад Адама. И становится понятным, почему, противопоставляя «ветхому» Адаму Адама «нового», апостол Павел видит исцеление человечества в том, что будет восстановлено его соборное органическое единство.

Третий момент — это трагическая борьба человека с природой. Потеряв связь с Духом, он стал бессильным и не знал уже больше путей к ее тайнам. Он стал вырывать их у нее для своих нужд, насиловать природу, отгораживаться от нее, в то же время страдая от разрыва с ней. От первых цивилизаций, от первого Города до технической эры все возрастала эта страшная дисгармония: природа мстила за себя. Эволюция техники все более выходила из-под контроля человека. Урбанизация и механизация кажутся теперь лишь предтечами страшной эры роботов, которую предвидят современные пророки. Человек одержал пиррову победу над природой; этим полны думы современных писателей, размышляющих о будущем: Бредбери, Лема и многих ученых-футурологов.

И, наконец, Смерть…

Бог говорит Адаму, что он умрет «в день» (б'йом), когда вкусит от Древа Познания. Однако из рассказа Библии мы узнаем, что Человек не умер сразу же после нарушения заповеди. Очевидно, если мы не хотим соглашаться со Змеем, то нужно признать, что в Библии прежде всего речь шла о смерти духовной, которая есть грех.

Здесь мы подходим к тому недоумению, которое вызывало буквалистское толкование. Если грех был совершен предками, почему он перешел на потомков? Быть может, на это возразят, что греховность приобретается каждым в течение жизни. Но «безгрешные младенцы» — это вымысел. Хотя они и не грешат сознательно, но в них явно уже присутствует иррациональная склонность ко злу. Об этом свидетельствует жизнь, об этом свидетельствует наука, психоаналитические исследования, и, наконец, об этом свидетельствует Церковь, совершая крещение над младенцами. Крещение младенцев есть указание на то, что души новорожденных не творятся заново, но исходят из общечеловеческой души, сотворенной единожды и несущей после Грехопадения печать духовного извращения. И дело тут не в биологической наследственности, а в том, что ложное направление принял весь «Адам», вся соборная душа человечества.

Для нас Первородный Грех, по выражению Булгакова, уже не «событие, но состояние», однако состояние это порождено мистическим событием. Здесь нет речи о внешней каре за грех одного предка, но обнаруживается следствие надлома и поврежденности всего духовного организма Человечества. «Тайный антибожественный инстинкт присущ этой падшей человеческой природе, затаенное влечение к самообожению, скрытое бунтарство раба, который ощущает Бога как ярмо и Ему противится… И всюду, где люди сознательно поклоняются этой своей искаженной природе и отдаются своим извращенным стремлениям, природная вина становится личной» (К. Адам. Иисус Христос. Брюссель, 1961, с. 284-5). Антропологи и психоаналитики назовут это наследием того, что человек, обретший самосознание, не сумел найти гармоничную «соотнесенность» между собой и миром, а Библия, проникая глубже, говорит о том, что, прежде всего человек утратил гармоничную «соотнесенность» между собой и Богом.

Но смерть духовная не возобладала окончательно. Язычество со всеми своими заблуждениями и магической направленностью воли не смогло вытравить в человеке жажду Бога. Это показывает, что основа «Адамовой природы» не была полностью разрушена грехом.

Человек стал ареной постоянной и ожесточенной борьбы тьмы и света.

* * *

Кроме смерти духовной следствием грехопадения явилась смерть телесная. Однако дело нельзя понимать так, будто до Падения человек был бессмертным существом. Плоть его — «прах земной» — принадлежала миру тленному. Библия говорит, что бессмертие человека поддерживалось Древом Жизни, а когда он лишился доступа к нему, он стал смертей (Быт 3, 22). Следовательно, Ягвист мыслил бессмертие лишь как потенциальную способность человека (см.: Д. Введенский. Учение Ветхого Завета о грехе, с. 182). Иными словами, первозданная чистота и живое богообщение делало дух человека настолько сильным, что он мог бы преодолеть тленность, если бы не утратил рая. «Если Бог есть жизнь, то что такое грех, как не отпадение от жизни?» (Е. Трубецкой). На этой связи греха и смерти особенно недвусмысленно настаивает ап. Павел.

Итак, суммируем сказанное: если человек в единении с Богом мог бы победить смерть, то, избрав ложный путь, он отпал от Источника бытия, т. е. был «изгнан из рая».

Потенциальное бессмертие человека было не случайным его свойством, а имело космическое предназначение в грядущем. Духовное восхождение человека должно было постепенно увлечь весь природный мир к полноте бытия и к вечной гармонии. Об этом апостол Павел говорит в таких знаменательных словах:

Это означает, что ЖИВАЯ ВСЕЛЕННАЯ томится в муках распада, и грядущее обновление человека призвано исцелить ее от страданий.

Но кто этот таинственный «покоривший» ее?

Одни толкователи видят в нем Бога, проклявшего мир за грех Адама, другие — самого Адама (см.: Н. Розанов. Комментарий на Посл. к Римлянам. — Толковая Библия, т. X, с. 472; J.A.Fitzmeyer. The Letter of Romans. — J ВС, II, p. 307).

Религиозное сознание не мирится с первым объяснением. Что же касается второго, то оно, как мы видели, может иметь два варианта. Первый, буквалистский, полагает, что смерть появилась в природе только после человека, что до него была некая «райская земля», где не было ни взаимного уничтожения, ни гибели, ни борьбы. Рассмотрим, насколько можно считать обоснованным такое предположение.

8) Смерть в природе

Один из древнейших библейских псалмов (103), в котором еще звучат отголоски эхнатоновского гимна Солнцу, рассматривает творение мира Богом как продолжающийся и поныне процесс. В нем с очевидностью открывается та истина, что весь тварный мир в любое мгновение своего бытия поддерживается творческой мощью Вседержителя. Природа, которая описана в псалме: светила и горы, растения и животные — есть единственная природа, известная Библии. В этой картине хищный лев занимает такое же естественное положение, как и звезды небесные. Только эту Вселенную знает и Книга Бытия и другие книги Св. Писания (напр., прор. Амоса и Иова). Нигде не говорится о том, что до этих животных существовали другие и до этих законов природы — иные.

Св. Василий Великий в своем комментарии на Гексамерон, говоря о творении и о рациональных принципах мироздания, несомненно имеет в виду тот мир, который нас окружает. Достаточно сказать, что он многократно указывает на хищных животных (см.: Василий Великий. Беседы на Шестоднев. — Творения, т. I. СПб., 1911, с. 77, 80, 91). Это же можно найти и у Григория Богослова (Творения, т. I. СПб., 1912, с. 406).

Палеонтология открыла целый мир живых существ, обитавших до человека, однако ни в коей мере не опровергла это библейское и святоотеческое понимание единства природы. Хотя вымершие животные и отличались во многом от ныне живущих, но сам принцип их существования был, несомненно, тем же самым, что и у их потомков. Размеры и формы были другими, но образ жизни был в основном тождествен нынешнему. Даже неискушенный человек, если он внимательно осмотрит окаменелые кости и отпечатки древних животных, без труда убедится, что они гнались, убегали, подкарауливали, пожирали друг друга, что они гибли в катастрофах, от болезней, что они были вооружены для защиты и для нападения. Иными словами, их жизнь протекала в тех же условиях, что и в нынешнюю эпоху, в условиях страдания, борьбы, взаимопожирания и смерти. Жизнь с самого ее начала окружали бесчисленные опасности: колебания температуры, химические и механические угрозы. А человек, в свою очередь, явился в мир, где непрестанно раздавались крики борьбы и боли, где непрестанно проливалась кровь, где ежесекундно смерть уносила миллионы существ.

Но нельзя ограничить представление о смерти одной ее биологической формой. «Почему, — говорит Тейяр де Шарден, — умирают живые существа, если только не в силу распадаемости, присущей всякой атомистической природе? В самом общем и коренном значении слова, смерть (т. е. распад) начинает обнаруживаться с атома. Входя в саму физико-химическую природу материи, она всего лишь по-своему обнаруживает атомистическую структуру вселенной» (Teilhard de Chardin. Reflexions sur le Peche Originel, p. 221).

Но и смерть как распад — это еще не все. Сами по себе прерывность и атомарность материи не обязательно должны вести ее к дезинтеграции. Должны быть какие-то особые причины, которые способствовали бы этому. И они должны распространяться на самую коренную субстанцию материи — энергию.

Законы термодинамики (в частности, второй закон ее) привели к выводу, что при процессах теплообмена какая-то часть энергии постоянно «обесценивается». Клаузиус назвал меру этого «омертвения» энергии энтропией (см.: М. Планк. Единство физической картины мира. М., 1966, с. 31 сл.). С кибернетической точки зрения энтропия была определена как мера возрастания хаоса или дезорганизации в системе. Выяснилось, что хаотическое состояние — наиболее вероятное для неживого мира. «По мере того как возрастает энтропия, — говорит Н. Винер, — вселенная и все замкнутые системы во вселенной имеют тенденцию к изнашиванию, к потере своей определенности и стремятся от наименее вероятного состояния к более вероятному, от состояния организации и дифференциации, где существуют различия и формы, к состоянию хаоса и единообразия» (Н. Винер. Кибернетика и общество. М., 1958, с. 27-28). Физический мир оказывается, таким образом, как бы камнем на скате, который неуклонно скользит вниз. Существует даже теория «тепловой смерти Вселенной», согласно которой когда-нибудь должен наступить конец всех процессов, происходящих в природе. Права или нет эта теория, но общепризнано, что энтропийная тенденция к неупорядоченности представляет собой неотъемлемую черту известного нам неживого мира.

Таким образом, есть все основания утверждать, что Смерть в природе универсальна. Погибают живые существа, распадается материя, энергия обесценивается, и тень слепого и темного хаоса витает над Вселенной. Можно ли после этого говорить о том, что смерть в природу внес человек? Не естественнее ли будет признать, что смертность человека — только частный случай всеобщей тленности?

Вопрос о смерти неотделим от другого вопроса, связанного с несовершенством, обнаруживаемым в творении.

9)Хаос и Логос

Только слепой может отрицать разумный строй мирозданья, проявляющийся в его законах и структурах; но, с другой стороны, не менее слеп тот, кто не видит на лике Вселенной рядом с печатью Логоса печать Хаоса. Спиноза и Лейбниц, закрывая глаза на мировое несовершенство, конструировали в своем уме мир, которого не существует. В действительности же природа являет картину несомненной двойственности, где силам гармонии противоборствуют силы разрушения.

Отсюда можно заключить, что мир не определяем «жесткой программой», что в истоках его лежит вариантность. И результатом этой вариантности являются две тенденции во Вселенной: созидательная и разрушительная.

Первопричина разумного, гармоничного, творческого направления приводит нас к Божественному Разуму, к Творцу мироздания. Этот Разум есть Логос, Слово Божие, о Котором евангелист говорит: «И все через Него начало быть» (Иоанн 1, 3).

Впрочем, Библия не рассматривает творение как акт непосредственного действия Бога. Только создание первопринципа Вселенной и человеческого духа с определенностью можно назвать таковыми. Остальные же этапы миротворения совершаются через определенные второпричины. Бог, согласно Гексамерону, повелевает воде и земле, и они сами производят живые существа (см.: А. Менъ. Истоки религии, гл. « »).

Этим в действующие силы мира вводится как бы малый «логос» или принцип структурности, целесообразности, эволюционной направленности. Принцип «логоса» проявляется в неживом мире через атомарную, молекулярную и кристаллическую организованность. Но особенно ясно его можно проследить в мире живых существ.

Появление жизни многие исследователи представляют теперь как нечто внезапное. «В промежуток времени от 5 до 10 млрд. лет назад Вселенная находилась, как полагают, в состоянии «первичного хаоса», существование которого управлялось теми физическими законами, которые определялись материальными условиями того времени. Несколько миллиардов лет тому назад изменились условия состояния Вселенной. В этот период существования Вселенной возникает планета Земля и рождается жизнь на ней, по-видимому, подобно термодинамической фазе, возникающей внезапно» (К. Тринчер. Термодинамические загадки живой материи. — Сб. «Кибернетика ожидаемая и кибернетика неожиданная», М., 1968, с. 86).

Этот скачок в природе ввел в нее новый иерархический элемент. Жизнь была тесно связана с неорганической материей, но к ней не сводилась. Это было как бы вторжением творческих сил Логоса в материю, до того времени покорную распаду и энтропийной тенденции. Жизнь оказалась способной накапливать информацию, которая, в противоположность энтропии, есть мера порядка и организованности, и передавать ее по эволюционной линии (см.: К. Тринчер. Биология и информация. М., 1965, с. 101). В этом проявилась ее «целесообразно-логическая» природа.

В отличие от неживого мира, «в организмах не только не происходит нарастания энтропии, но даже возможно ее уменьшение, таким образом, как будто бы получается, что основным законом физики является тенденция к беспорядку, увеличение энтропии, а основным законом биологии, напротив, рост организованности — уменьшение энтропии» (А. Опарин. Жизнь, ее природа, происхождение и развитие. М., 1960, с. 17). Жизнь, по выражению Н. Лосского, есть нечто способное придать осмысленность, т. е. упорядоченность, естественным процессам (Н. Лосский. Материя в системе органического мировоззрения, 1918, с. 28).

Эту новую тенденцию, явившуюся вместе с Жизнью, А. Бергсон обозначил термином «жизненный порыв» (elan vital). Этот порыв, по его словам, «состоит, по существу, в потребности творчества. Он не может творить без ограничения, потому что встречает перед собой материю, т. е. движение, обратное его движению. Но он завладевает этой материей, которая есть сама необходимость… Жизнь — это как бы усилие, направленное к тому, чтобы поднимать тяжесть, которая падает. Правда, ей удается только замедлить падение… Она не имеет силы изменить в обратную сторону направление физических сил, определяемых принципом Карно. Но все же она действует совершенно так же, как действовала бы сила, которая, будучи предоставлена самой себе, стала бы работать в обратном направлении. Не имея возможности остановить ход материальных изменений, она достигает того, чтобы замедлить его» (А. Бергсон. Творческая эволюция. М., 1914, с. 224, 220, 221).

Организованность, усложнение, адаптация, активность и, особенно, размножение живых существ — все это вызов, брошенный хаосу и смерти. В природе, благодаря Жизни, усиливается сила сопротивления распаду, и ее эволюционный поток подготавливает новую фазу борьбы Логоса против Хаоса. Эта новая фаза — человек.

«Все происходит так, — говорит Бергсон об эволюции, — как будто неопределенное и расплывающееся существо, которое можно назвать по желанию человеком или сверхчеловеком, стремилось принять реальные формы… Организованный мир в его целом является как бы черноземом, на котором должен был произрасти или человек, или существо, которое морально походило бы на него» (там же, с. 238).

* * *

Это не плод чистого умозрения, а обобщение того, что дает наука, осмысление разрозненных факторов физики, биологии, палеонтологии. И чем дальше расширяется наше знание о мире, тем явственнее становится противоборство в нем двух тенденций.

Религиозное сознание еще тогда, когда наука сделала лишь первые шаги, ощущало это напряжение полей, это борение Хаоса и Логоса.

В первой главе Книги Бытия перед нами предстает тревожная и грозная картина:

ЗЕМЛЯ ЖЕ БЫЛА БЕЗВИДНА И ПУСТА,

И ТЬМА НАД БЕЗДНОЮ,

И ДУХ БОЖИЙ НОСИЛСЯ НАД ВОДОЮ.

Это недвусмысленное указание на то, что Божественная Сила оживотворяла хаотический мир. Но здесь встает вопрос: откуда взялся сам первичный хаос? Откуда вообще эта смертоносная волна в мирозданье, которая противится творческим силам?

Тейяр де Шарден, как мы видели, полагал, что мир мог быть сотворен первоначально только в такой хаотической форме. Но это — утверждение, не имеющее ни религиозного, ни научного, ни логического обоснования. Наличие вариантности в природе еще не означает, что именно ее негативная сторона была изначальной. Исток может быть только позитивным, творческим, исполненным мощных потенций. Между тем энтропийная мертвенность чревата лишь угасанием. Никакая эволюция не была бы возможна, если Смерть была ее истоком.

Можно ли приписать Творцу то, что тормозит развертывание творения, сопротивляется разуму и организации?

Священный автор Гексамерона ничего не говорит о причинах возникновения хаотической Бездны, но «можно предполагать, что началу творения нашего космоса, его «первому дню» предшествовала какая-то домирная, метаматериальная и метафизическая трагедия, страшным эпилогом которой явилась тьма и хаос» (В. Ильин. Шесть дней творения. Париж, 1930, с. 67). Только эта таинственная катастрофа может объяснить реализацию во Вселенной ее темного лика.

Разумеется, мы не должны приписывать явлениям природы свободу воли. Но не есть ли сама ее вариантность своеобразный прообраз человеческой свободы? И не ощущали ли поэты, ученые, мистики сокровенную духовную жизнь, которая таится где-то в глубинах твари? Что мешает воспринимать Вселенную как некий своеобразный организм, недра которого обладают духоподобным или даже духовным ядром?

Многие мыслители всех времен и народов были убеждены в существовании всеобщей одушевленности твари. Укажем хотя бы на Аристотеля и Бруно, Гете и Лейбница, Шеллинга и Фихте, Фехнера и Лотце, Шопенгауэра и Ренувье, Соловьева и Н. Лосского, Циолковского и Тейяра де Шардена. Учения о Мировой Душе (Вл. Соловьев), о монадах (Лейбниц), о субстанциональных деятелях (Н. Лосский) являются попытками осмыслить и обобщить опыт науки, философии и мистического познания. Но рассмотрение этого вопроса увело бы нас слишком далеко от темы. Единственное, что мы можем здесь сказать, это то, что в «александрийской» модели Грехопадения может заключаться глубокий смысл. Ведь именно она впервые увидела в несовершенстве мира отзвук катастрофы, происшедшей в духовном плане бытия. Вызывает лишь возражение термин «Адам», употребляемый в приложении к целокупной природе, ибо, как мы видели, этот термин гораздо более соответствует соборной Душе человечества, нежели Душе всего мироздания.

Было бы бессмысленным искать в естествознании ответ на вопрос, какая катастрофа отозвалась на всем строе природы, ибо это событие относится к той области, которая стоит вне поля зрения науки. Поэтому мы прежде всего должны обратиться к религиозному постижению, к Откровению, запечатленному в Библии.

Обычно библейское миротворение воспринимали как мирную картину созидания, без малейших намеков на борьбу и противодействие. Это происходило потому, что учение Библии о творении выводили исключительно из первых двух глав Бытия (Священнический автор и Ягвист). Однако впоследствии было замечено, что эти два текста почти не имеют параллелей в остальных частях Ветхого Завета. Это дало основание даже считать, что они стоят в некой изоляции среди всей Библии (см.: G. V. Rad. Old Testament Theology, I, p. 150). Изучение древних религиозных текстов, открытых за последние сто лет, привело к неопровержимому выводу, что Ветхому Завету известно было и иное представление о миротворении, отличное от того, которое мы находим в Книге Бытия. Это «другое воззрение, — говорит Дж. Маккензи, — никогда формально не выраженное, но обнаруживаемое во многих намеках… не избегает изображать Божественное творчество как завоевание. Поэтому можно говорить о космическом порядке как о чем-то достигаемом и как о победе Господа над силами хаоса» (J. McKenzie. The Two-Edged Sword, p. 105).

В Гексамероне это сопротивление Хаоса лишь смутно ощущается. Но в других текстах мы видим уже образ Мировой Бездны как явно богопротивной силы.

Для того чтобы понять смысл образа Бездны в Писании, мы должны сначала обратиться к значению этого образа в религиозной философии древних, ибо культура окружающих народов была той средой, из которой библейское Откровение черпало символику и краски.

10) Предвечная Бездна

Во внебиблейском религиозном сознании мы почти всюду встречаемся с образом Предвечной Бездны. Она является, очевидно, одним из аспектов Богини-Матери. Интуиция древних людей, усматривая некое духовное начало в природе, постепенно отделяла его от Божества. Богиня-Мать стала восприниматься как всеобщее рождающее Лоно. Ее культ явился одним из первых видов обожествления твари (см. выше гл. I). В «диффузном» состоянии она обретает облик сверхъестественной энергии Маны. Олицетворяют ее в образе Земли и особенно в образе Водного Лона.

У шумеров богиня Намму, «мать, породившая небо и землю», есть не что иное, как предвечный Океан (см.: С. Крамер. История начинается в Шумере, с. 106). У аккадцев и вавилонян этот Океан олицетворен в женском же божестве Тиамат. Тиамат — это дракон Хаоса, против которого выступает Мардук, бог света, создавший впоследствии земной мир (см. выше гл. VI). Нас не должна смущать грубо мифологическая форма сказания о борьбе Мардука с Тиамат. Это был архаический текст, который пелся в Вавилоне на новогоднем празднике «акиту» (см.: S. Lang-don. The Babylonian Epic of Creation, 1923). Но философский смысл его весьма серьезен. Он сводится к тому же, что и миф греков о Титаномахии (см. выше гл. XVI). Вселенная есть результат борьбы светлых, разумных сил с дикими силами хаоса. «Богословие, — писал Гункель в своем известном труде «Творение и хаос», — поступит правильно, если оно будет трактовать с уважением миф о Мардуке» (Gunkel. Schopfung und Chaos, 1895, S. 118). Б. Тураев даже полагал, что «в лице Мардука богословская мысль вавилонян приблизилась к идее Логоса» (Б. Тураев. История др. Вост., I, с. 147).

Если мы сопоставим чудовище Хаоса Тиамат с библейской бездной Теом (множ. число: Теомот), название которой дано без частицы «ха» (намек на собственное имя), то это поможет нам ближе подойти к идее, заключенной в Гексамероне. Эта параллель со сказанием о Мардуке должна являться как бы намеком на то, что хаос — это не только стихия, но и нечто враждебное Богу.

В Египте мы находим представление о Нуне, предвечном Хаосе, породившем бога Ра (см.: М. Матье. Древнеегипетские мифы, 1956, с. 83). В одних случаях это живородящее Лоно представлялось в виде полужидкой массы, вроде нильского ила, а в других прямо как вода (см.: К. Sethe. Amun und die Acht Urgotter von Hermopolis, 1929, S. 102).

Один из недавно найденных текстов Финикии именует бога Ваала-Алейана «сыном Моря», что указывает на морскую стихию как на родоначальную (см.: Н. Никольский. Этюды по истории финикийских общинных и земледельческих культов. Минск, 1948, с. 128, 220).

Финикийская космогония (в позднем изложении) открывается следующими словами: «В начале был мутный, темный Хаос, беспредельный и вечный» (см.: Б. Тураев. Остатки финикийской литературы, 1903). Угаритские поэмы, содержащие мифы о борьбе Божества со своими противниками, упоминают о боге смерти Моте и его помощнике семиглавом морском драконе Лотане (A NET, р. 137). Это очевидная параллель с библейским Левиафаном, к которому мы вернемся ниже.

Греческая космогония, вероятно, сложилась не без влияния Финикии. У Гесиода, как мы видели (см. выше гл. XV) Хаос изначален, он есть родитель богов (Гесиод. Теогония, 116), ay Гомера он назван Океаном (Илиада, 14, 246), «от коего все родилось». Греческий мудрец Фалес (по преданию, родом из Финикии) в своем утверждении, что все происходит из воды, лишь продолжал эту древнюю мифологическую линию (Аристотель. Метафизика, 1, 3).

Учение о предвечной Материнской Бездне было распространено даже в Индии и Китае. Гимны Риг-Веды производят мир от безначального водного Хаоса (Риг-Веда, X, 168, 121). В Брихадараньяке-Упанишаде говорится о первичных водах как о начале всего сущего (Брихадараньяка, 5:5, 1), а в Шатапатхе утверждается, что и само Божество вышло из мировых Вод (Шатапатха, II, 1, 6). Согласно китайской мифологии, из Хаоса родились противоположные начала Янь и Инь, которые и образовали весь мир (Юань Кэ. Мифы древнего Китая. М., 1965, с. 35).

Бездна мыслилась предвечной именно потому, что воспринималась через языческое сознание. Она была либо реальным воплощением материнского божества (как у вавилонян), или являлась трансформированным ее образом (как у Фалеса). Это обожествление Природы в ее целом стало не только началом политеизма, но и источником основных духовных заблуждений, известных в мировой истории.

1) Материализм исторически и психологически теснейшим образом связан с культом Матери. Ионийские философы придали восточному мифу наукообразную форму, а уже от них ведет свое начало тенденция объяснять мир через саму Природу. В учении о вечной и самодовлеющей Материи от Демокрита до позднейших материалистов живет древний дух природопоклонства. Убеждение, что разумно устроенный мир произошел из лишенной разума материи, содержит не больше рационального, чем древний миф. Пожалуй, миф даже логичнее, ибо от богини все-таки можно скорее ожидать рождения разумных существ, чем от слепой и бессмысленной материи.

2) Образ богини имеет и другую трансформацию, в виде Судьбы, порождая непреодолимый фатализм, распространенный как на Востоке, так и в Греции. Власть Матери воспринимается как некий безликий Закон. Это и «Me» шумеров, и «Парсу» вавилонян, и в каком-то смысле «Маат» египтян, и «Рита» арьев. Но особенно ясно фатализм обозначился в греческом мире, где в крито-микенское время Ма оставалась все еще главной богиней. Неотвратимость Судьбы подтверждалась постоянством природных циклов и движения планет (особенно в Вавилонии). Тема Судьбы, проходящая от Гомера до Платона и пифагорейцев, позволяет определить Фатум греков как «всеохватывающее единство существующего, в котором все от века предзадано и предсовершено» (В. Тайденко. Тема судьбы и представление о времени в греческом мировоззрении. — «Вопросы философии», 1969, № 9, с. 93). Эта вера в неизбывную предугаданность событий порождала —

3) Циклизм. Мир рисовался как замкнутая система, где все бесконечно носится по кругу или по кругам. Он возникает и погибает для того, чтобы снова возродиться. Идея мирового круговорота впервые появляется в Месопотамии (см.: Г. Винклер. Вавилон, его история и культура, 1910, с. 113). В Индии она приняла форму учения о Кальпах (см т. III наст. издания: «У врат Молчания»). Нечто подобное мы находим и в Орфических циклах, и в идее мирового Года у Платона (см.: М. Eliade. The Myth of the Eternal Return, 1965, p. 115 ff). Рано или поздно Вселенная должна погибнуть в огне или в волнах, но впоследствии Мировое Лоно вновь родит ее, чтобы она прошла томительный путь бытия. Светлые боги хаособорцы (Мардук, Зевс и др.) победоносно завершали свои битвы с силами Хаоса. Но в конечном счете победить Судьбу они были не в состоянии. Их борьба оказывалась вечной и безысходной. Здесь обнаруживается исток —

4) дуализма, происхождение которого ошибочно приписывают исключительно Ирану. Религия Заратустры лишь придала ему этический аспект, которого в нем прежде не было. В действительности же дуализм вытекал из представления о невозможности окончательной победы сил гармонии и разума над Хаосом и Судьбой. Нас не должно вводить в заблуждение торжество Мардука, описанное в «Энума элиш». Как уже было сказано, гимн этот звучал на празднике «акиту». Праздник же сопровождался мистерией, где «борьба между двумя группами действующих лиц была не только воспоминанием о первичном конфликте Мардука и Тиамат; она повторялась, актуализировала космогонию, переход от хаоса к космосу. Мифическое событие было современным… Борьба, победа и творение происходили в этот самый момент» (М. Eliade. Idem, p. 56).

Новогодняя мистерия в Вавилоне (как и мистерии египтян, хеттов и финикийцев) должна была магическим путем постоянно поддерживать равновесие борющихся сил. Очень важно отметить, что во время праздничных священнодействий роль Мардука играл царь, который отождествлялся с божеством (см.: S. Langdon. The Babylonian Epic…, p. 25 ff). Таким образом, великий маг и властитель, он обусловливал устойчивое состояние мира через обряд. Это делало его владычество священной необходимостью и создавало основание для —

5) сакрального монархизма. Человечество, мыслящее мир в категориях нескончаемой борьбы, нуждалось в том, кто, воплощая в себе божество, мог бы стоять у границ Хаоса, готовый к битве. Аналогичные мистерии совершал фараон в Египте, отождествляемый то с Гором, то с Ра, то с Амоном, то с Осирисом, и возобновление его победы над врагами давало жизнь стране (см.: М. Матъе. Цит. соч., с. 57 сл.). Это же видим мы и в других странах (см.: Д. Фрэзер. Золотая ветвь, в. I, с. 109 сл.).

Вера магизма в причинную связь явлений, в могущество ритуалов и церемоний оправдывала авторитарную власть монархов. «Общество и мировой порядок были статической и ритмической фиксацией порядка творения» (G. Е. Wright. Biblical Archaeology, р. 101). А царь, как сын божества-творца или его двойник, делал природу и общество причастными к мировому Целому.

Однако, как мы уже могли убедиться, «магический человек» много раз переживал духовные кризисы, и в нем рождалось острое чувство недостижимости Полноты бытия (см. гл. VI). Фатальная предопределенность, кружение и безысходность борьбы вели к распространению пессимизма во всем дохристианском мире. Даже его высшие духовные взлеты не были свободны от печального, полного горечи взгляда на жизнь. Системы Платона и Будды родились в сумерках разочарования (см. выше гл. VI, VII, XVI; Н. Арсеньев. Жажда подлинного бытия. Берлин, 1922; Его же. Пессимизм и мистика в древней Греции. — «Путь», 1926, № 4, 5). Гностики, которые в эпоху первохристианства пытались синтезировать все мифы и философские системы древности, отличались ярко выраженной склонностью к пессимизму. Они как бы подвели итого миросозерцанию, основанному на вере в Предвечную Бездну, Мать всего сущего.

Библейское Откровение радикально противостоит этому миросозерцанию, хотя еврейские пророки и поэты и заимствовали образы из языческой литературы. И чем больше проясняется теперь смысл этих образов, тем очевиднее становится уникальность провозвестия Ветхого и Нового Заветов.

11) Хаос и силы зла в Ветхом Завете

Ветхий Завет говорит о мировой Бездне (Теом, Теомот), но в нем нет ни малейшего намека на то, что Бездна существует извечно. Согласно гл. I Бытия, Теом покрывала землю, которую сотворил Бог, и в псалме 103, 6 говорится, что Ягве покрыл землю Теомом, «как одеянием». В Книге Притч Премудрость (ипостасированный Божественный Разум) говорит: «Когда не было бездны (Теомот), существовала Я» (Бэ ейн Теомот холалти— Прем 8, 4).

Господь — единственный Создатель и Вседержитель, и рядом с Ним в непостижимой вечности нет никого. Все бытие проистекает от Его воли, абсолютной и единственной. Но из всех сотворенных им стихий библейские пророки и поэты избирают морские воды для того, чтобы обозначить тварь, противящуюся божественным предначертаниям, стремящуюся нарушить строй мироздания.

Достаточно привести несколько примеров, чтобы убедиться, что за водной стихией, как ее изображает Библия, стоит нечто мятежное и непокорное Богу.

В псалме 103 Ягве кладет предел водам, которые стремятся покрыть землю (с. 9). В 45-м псалме волны моря — символ враждебных народу Божию сил (с. 4). То, что море требует обуздания, ощущается в словах Господних, сказанных через Иеремию: «Я положил песок границею моря, вечным пределом, которого не пройдет, и хотя волны его устремляются, но превозмочь не могут» (Иер 5, 22). В библейской поэзии мы видим Господа, Который «укрощает шум морей» (Пс 64, 8), обуздывает их «ярость» (Пс 88, 10).

Ягве обращается к Иову: «Где ты был, когда Я полагал основание земли?.. Кто положил краеугольный камень ее при общем ликовании звезд, когда сыны Божий восклицали от радости? Кто затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева, когда Я облака сделал одеждою его и мглу пеленами его. И утвердил Мое определение, и поставил запоры и ворота. И сказал: доселе дойдешь и не прейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим?» (Иов 38, 8 сл). В этих строках восстание водной стихии относится к временам миротворения.

«Мабул», Потоп, о котором рассказывается в Библии, как полагают экзегеты, имеет смысл не «наводнения», а означает Мировой Океан. Именно в этом смысле нужно понимать слова Ягве: «Вот Я наведу Потоп водный на землю», т. е. мировая Бездна будет освобождена от преград («Открылись все источники Великой Бездны» (Теом раба) — Быт 7, 11).

В другом месте Библии мы читаем: «Ягве воссел над Потопом, Ягве восседает царем во веки» (Пс 28). Это, очевидно, означает, что водная Бездна повержена к ногам Творца, Который является единственным Вседержителем космоса.

Могут возразить, что все эти картины бунтующего моря не что иное, как просто поэтические образы стихии. И в самом деле, библейские авторы обычно тщательно избегают всех мифологических черт, свойственных язычеству. «Теом» в Гексамероне — просто вода, или мировой океан. Эта «демифологизация» восточных сказаний имела одну ясную цель — предохранить Израиль от соблазна многобожия. Именно поэтому учение о творении как борьбе не приняло в Библии законченной формы и осталось в устном Предании Ветхого Завета.

И, тем не менее, остается фактом, что Теом (Теомот) есть образ, родственный дракону Тиамат, женскому божеству Вавилона. Еще примечательней, что у хананеев Ям, морской Бог (или Дракон), является противником «благого божества» (см.: С. Н. Gordon. Canaanite Mythology. — MAW, p. 191). Другим мифологическим существом, аналогичным Яму, был в Ханаане Лотам, морской Змей, воюющий против Ваала. Вполне вероятно, что Лотан аналогичен вавилонской Тиамат (см.: Н. Никольский. Этюды по истории финикийских культов, с. 419). Этимология же самого имени приводит нас к Левиафану (Ливиатан) Библии.

Все попытки отождествить его с одним из реальных животных терпели неудачу. Это не крокодил, как думали одни, ибо живет в море, и не дельфин, потому что он покрыт бронею и испускает пламя. Библейская зоология достаточно точна, и вообще жители Средиземноморья достаточно хорошо знали дельфинов, чтобы изображать их в виде фантастических драконов.

Что же говорит Библия о Левиафане?

Книга Иова называет его «царем над всеми сынами гордости» (мелех ал кол бней шахац — 41, 26). У него огненные глаза, пламенное дыхание, он «кипятит пучину как котел».

Левиафан, несомненно, есть творение Божие (Пс 103, 26; Иов 41, 25). С ним, кажется, сходны чудовища, именуемые Танин, Рахав, Нахаш. В Книге Иова говорится о том, что Бог сотворил «Нахаш бариах», «ползущего Змея» (Иов 26, 13; в синодальном переводе «скорпиона»), и смирил Рахава (стих 12; синод, перевод передает имя «Рахав» как «дерзость»). В другом месте мы читаем: «перед ним падут пособники Рахава» (Иов 9, 13; в синод. переводе — «гордыни»). О том, что Рахав — это Дракон моря, совершенно определенно говорится в Книге пр. Исайи (51, 9-10):

Здесь пророк проводит параллель между двумя творческими актами: творением мира и созданием народа Божия, выведенного из Египта (см.: С. Stulmuller. Isaiah 40-66, 1965, р. 86 ff).

То, что Дракон моря противился творческим замыслам Ягве и был обуздан, явствует из псалма 73, где о могуществе Создателя говорится в следующих словах:

В синодальном переводе слово «голова» дано в единственном числе, между тем в еврейском тексте стоит «рашей Ливиатан» — «головы Левиафана». Что это может значить? После открытия финикийских поэм из Угарита все прояснилось. В одном тексте богиня, сражавшаяся против врагов Ваала, говорит:

В другом месте поэт, обращаясь к Ваалу, говорит:

Библейский поэт не заимствует мифологических сюжетов из языческой литературы, но пользуется образом многоголового Змея, чтобы изобразить силы, которые восстают против Творца. Левиафан и Рахав отождествляются с водной стихией:

Дракон обуздан Богом (Иов 7, 12), и его силы временно парализованы, он как бы спит (Иов 3, 8).

Все вышеприведенные свидетельства позволяют утверждать, что под символами Левиафана, Рахава, Змея, Бездны и Моря Библия подразумевает богоборческий Хаос (см.: Н. Ringgren. Israelite Religion, p. 81, 107). Но нигде мы не находим даже намека на то, что этот Хаос, олицетворенный в виде драконов, есть предвечное Начало, противостоящее Богу. Левиафан — тварь, и Бог лишь до времени дал ему возможность возмущать Вселенную.

Библия отвергает и циклизм. Она исповедует веру в полное установление гармонии в мире. Если в творении есть свобода, падение и борьба, то в грядущем откроется свершение всех замыслов Божиих. Это будет День Ягве (см.: Амос 5, 18 сл.; Исайя 4, 2), который явится торжеством света и правды, поражением сил Хаоса:

Этим открывается эсхатологическая перспектива полного осуществления Царства Божия.

* * *

Хотя Левиафан назван «царем всех сынов гордыни», он отображает прежде всего беспорядок и мятеж в стихийном мире. Между тем для израильского религиозного сознания было свойственно концентрировать внимание на событиях духовных, на человеке, истории, жизни. Пророкам Израиля открылся Бог, действующий в истории, поэтому и в эсхатологии «центральным объектом их видения был не катаклизм, а падение царств» (Н. de Lubac. Catholicisme, 1965, р. 105). Сакральный монархизм был для Библии одним из видов грехопадения, вызовом, брошенным Богу, узурпацией Его власти. Это ясно сказалось уже во времена Самуила, когда израильтяне устанавливали монархию (см. выше гл. XXI, XXII).

Триумфы насилия и язычества в мире, видимое торжество Ассирии, Вавилона, Персии, Македонии были для пророков не просто войной Хаоса против Бога, а плодом какого-то извращения в духовном мире.

До плена дух-противник (евр. Сатана) вообще не упоминается в Ветхом Завете. Но как только опасность многобожия была устранена, он появился в иудейских писаниях. Сначала о нем говорится очень осторожно, и можно принять его лишь за одного из ангелов, которому поручено испытывать человека (Иов 2, 1 сл.; Зах 3, 1 сл.; Пар 21, 1). Но постепенно грандиозные исторические перевороты и трагические события в мире открывают иудеям наличие темных сил, властвующих в человечестве. Боги, которым поклоняются великие монархии, предстают в обличий демонов, а сами монархии — в виде сатанинских царств.

В эпоху гонения на веру (II в. до н. э.), когда Иерусалим с оружием в руках отстаивал Библию и Откровение от посягательств эллинизма, возникает апокалиптическая литература, для которой всемирная борьба протекает уже не в плане природы, а в плане духа (см.: J. McKenzie. Dictionary, p. 421).

Первый апокалипсис — Книга Даниила — рисует мировые державы в виде отвратительных тварей, выходящих из моря. (Дан 7, 2). Этим чудовищам противостанет царство Сына Человеческого, в Ком осуществится Сионский Завет, Чье владычество будет вечным (Дан 6, 14). Это не Кто иной, как грядущий Помазанник, Мессия, Который завершит дело Божие и установит день Господень. Но царство Сына Человеческого достигается через борьбу Мессии с легионами тьмы.

Таким образом, библейский мессианизм решительно отвергает сакральные монархии и отождествляет их дух с Духом Зла. Сатана оказывается вдохновителем нечестивых и преступных. Появляется новый образ, символизирующий уже не физический Хаос, а силу Греха (см.: Н. Ringgren. Israelite Religion, р. 313, ff).

Выступление образа Сатаны не есть простое порождение фантазии или заимствование у персов. Его возникновение, как верно говорит Буйе, «есть не что иное, как применение древнейших еврейских идей, потребовавшееся ввиду новых обстоятельств и нового опыта. Силы природы, которым поклонялись народы Ханаана и их соседи, уже при самом возникновении ягвистской религии были осуждены как пагубные и положительно враждебные Ягве. С самого начала Его появления в Израиле Ягве — «Бог ревнивый», и именно оттого ревнивый, что необходимо выбирать между Ним и блудодействием с ваалами. Когда же религиозный кругозор Израиля расширяется и его постепенно просвещающемуся сознанию становится вполне ясно, что Ягве — единственный Творец и что все существа зависят только от Него одного, эти космические силы представляются уже всего только взбунтовавшимися слугами, старающимися выдать себя людям за то, чем они не являются. А когда оказывается, что связанные с Ним земные царства преобладают в текущей истории и не могут быть вытеснены без великого и последнего проявления Ягве, Израиль, вполне естественно, приходит к мысли, что именно падением космических сил и вызвано общее падение «нынешнего века», «зона» (Л. Буйе. О Библии и Евангелии, с. 149).

В т. н. Апокалипсисе Исайи, написанном, вероятно, после плена, пророк говорит о падении Вавилона. И это событие перерастает у него во всемирно-историческую катастрофу падения богопротивной власти:

Таким образом, здесь демоничность всемирных держав сливается с общей катастрофой духовных миров, в своей гордыне избравших богоборческий путь. Нарушая Божественную волю, человек оказывается рабом Сатаны. Апокалипсисы уже прямо говорят, что «завистью дьявола в мир вошел грех» (Книга тайн Эноха 11, 72), и эти же слова мы находим в Книге Премудрости (2, 24).

Итак, силы, восстающие против Бога, обнаруживаются и в царстве природы, и в царстве человека, и в царстве духовных существ.

Кумранские тексты постоянно говорят о борьбе в мире, которая вдохновляется двумя началами, но эта борьба попущена Богом до времени (Устав III-IV, русск. пер. — «Палестинский сборник», 1959, № 4, с. 33; см.: И. Амусин. Рукописи Мертвого моря. М., 1960, с. 176).

Этот срок дает свободу противоборству света и тьмы, добра и зла. Оно закончится тогда, когда явится Сын Человеческий и низвергнет Дракона. В тот день Левиафан будет побежден (Апок. Баруха 29, 4).

Быть может, более других народов Израиль испытал на себе удары многоликого зла, но при всем этом его пророки оказались провозвестниками Спасения. У них не было спокойной просветленности Будды и мудрости греческих философов, но им открылась тайна мирового Становления, они увидели в грядущем День Господень. В Библии, говорит Анри де Любак, «историка поражает контраст между незаметностью начала Израиля и силой ростков, следовало бы сказать — взрывных сил, носителем которых он явился. Эта форма совершенно конкретная и облекающая самые высокие верования. Затем величественное развитие, это уверенное движение, хотя темное и неясное, к чему-то огромному и непредусматриваемому; нигде нет этому даже отдаленного подобия. Ничто не может сравниться с поразительной невнятицей профетической литературы; только благодаря отдельным ярким вспышкам она не гибнет в безысходных противоречиях. Всю оригинальность исторического характера религии Израиля можно понять только через то, чем она стала в религии Христа» (Н. de Lubac. Op. cit., p. 107).

К тому моменту истории, который апостол назвал «исполнением времен», нарастание эсхатологического ожидания достигло предельной силы. Никогда в Израиле мессианизм так не захватывал все мысли и чувства людей. Он обнимал огромный диапазон: от грубых народных верований до возвышенных прозрений мистиков. Слова древних пророков повторяли и перечитывали, они обрели новую жизненность и вызывали жгучий интерес. Об этом свидетельствуют напряженные строки апокалипсисов и Кумранских свитков. То было необъяснимое, но властно стучавшееся в души предчувствие, тем более необъяснимое, что смысл и образ Мессианского царства понимался столь различно…

И тогда на земле пророков, некогда обещанной Аврааму, явился Сын Человеческий. Он пришел возвестить Свое Царство, открыть людям Лик Божий, пришел бороться, умереть и победить смерть.

12) Творение, Падение, Искупление

Теперь настало время оглянуться назад и окинуть одним взглядом всю картину мирового процесса, как он раскрывается через Библию. Мы убедились, что Писание далеко от обольщений ложного оптимизма. В нем обнажается суровая чистота правды; оно смотрит в лицо бурям, бушующим в творении, и в то же время усматривает в этих кипящих волнах осуществление высокого призвания мира и человека.

Логос и Хаос, Добро и Грех, Христос и Антихрист… Но не кажется ли для религиозного сознания эта борьба тьмы против Творца немыслимой? Нет ли в признании Борьбы ограничения абсолютности Бога?

Отвечает на этот вопрос сама Библия. Она нигде не дает повода усомниться во всемогуществе Создателя: все ветхозаветные теофании свидетельствуют о Его всемогуществе, ибо Он — Ягве, Сущий от века. Но при этом через оба Завета проходит возвещение о Боге, умалившем Себя, как бы ограничившем Свою абсолютность ради тварных существ (ср.: Исх 33, 18 и Флп 2, 6-7). Уничижение Творца приводит нас к тайне Божественной Любви.

«Бог есть Любовь» — свидетельствует апостол Иоанн. Одно из самых могущественных чувств, в котором человек открывает свое единосущие с другими «я», является символом для выражения предвечной мистерии Триединого. Мы знаем об этой тайне, ибо «Он дал нам от Духа Своего». Самим своим бытием мы обнаруживаем действие творческой Любви. Но истинная любовь чужда насилию и принуждению, она говорит тихо, она ведет и прислушивается, она ждет и страждет. И Божественное уничижение, рожденное жертвенной Любовью, не знает границ, восходя на Голгофу.

Это немыслимое таинство — Бог, умаленный и страждущий, — смутно предощущалось в древних религиях. С силой, приводящей в трепет, оно открылось в Ветхом Завете. Господь скорбит над неверным Израилем: «Узами человеческими влек Я их, узами любви» (Осия 11, 4). Посланник Неба, «Отрок Ягве» предстает у пророка как жертва, принимающая на себя страдание мира (Ис 52—53). И в полноте своей является Любовь на кресте. «Так возлюбил Бог мир…»

Это уничижение Божие обнаруживает себя и в глубинной тайне сотворенных существ — тайне свободы. Тщетно стали бы мы искать словесных формул для того, чтобы выразить ее суть; она всегда будет ускользать от слов, от испытующего рассудка. Остается лишь свидетельство внутренней достоверности о том, что Любовь Божия неотделима от свободы. В ней творение осуществляет себя и в ней же обретает возможность богопротивления.

Кто решится сказать, что свобода есть что-то малое и частное в мироздании? Какие основания отрицать, что она заложена как принцип в самый корень тварного бытия? Только признав это наличие свободы в целокупной иерархии мира, мы сможем понять сущность библейского учения о вселенской Борьбе.

«Невооруженный глаз» научного познания может лишь констатировать внешний феномен вариантности и противоборства в природе, но он не в силах видеть дальше. Где сокрыто начало этих вариантов и путей? Где та развилка, та точка, с которой начинается дорога во тьму и создается царство вражды и противоречий? Это переносит нас если не к добытийному, то к довременному плану, что было верно угадано в учении «александрийцев». Но там «изнемогает» сила разума и воображения, там остается умолкнуть всем звукам, ибо это рубеж бытия и небытия…

Единственное, что с уверенностью говорят нам вера и Откровение, это то, что Бог не мог непосредственно сотворить борьбу и тленность, которые окрашивают всю историю Вселенной. Поэтому мир противодействий и распада нужно рассматривать как рожденный в лоне тварной свободы.

Апокалиптики Ветхого Завета усмотрели начало Падения в высших сферах духовных существ. И пусть они пользовались для воплощения своего опыта красками древних мифов, это не может ослабить силы их мистического прозрения. Ведь не в безликой стихии, а в духовных иерархиях должны крыться истоки злоупотребления свободой, дикие порывы самости, порождающие тлетворную «автономию» и искажение путей Эволюции. Эта духовная катастрофа издавна ощущалась в религиозном сознании человечества. Она совершилась в глубинах духовных измерений, но в силу вселенской взаимосвязи должна была отозваться на всем космическом порядке, вызывая в нем возмущения, волны, вибрации, порождая антагонизм сил и распад. Это мог быть момент «великого взрыва», когда развернулись пространство и время с их законами, действующими поныне. Так появилась хаотическая струя в мироздании; Природа, по слову апостола, «покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее»…

Становление твари, или Мировая Эволюция, пошла по кривой линии, неуклонно сбегающей вниз, в пустоту. И первый день творения мог бы стать его последним днем, если бы «над поверхностью бездны» не парил животворящий Дух Божий.

Творческие силы Логоса, вступая в действие, преодолевают Тьму, хотя и не полностью; выпрямление линии происходит постепенно. Порядок и структурность материи — первые признаки отступления Хаоса. Но все же распад и энтропийность остаются наиболее вероятными состояниями. Кривая выпрямлена лишь на некоторое число градусов.

Но вот приходит новый творческий импульс: «Да произведет вода душу живую!» Появляется жизнь, биосфера. Она противится смерти, создавая сложные системы, передающие из поколения в поколение свой структурный шифр. Тем не менее из рода в род живые существа несут дань Молоху смерти. Более того, для поддержания своего существования они ведут постоянную борьбу, пожирая друг друга.

Этим, казалось, обращались в прах все усилия Эволюции. Жизнь была, говорит Бергсон, «как бы огромной волной, которая распространяется от одного центра и которая на всей окружности останавливается и превращается в колебание на месте; в одной только точке препятствие было побеждено, толчок прошел свободно. Этой свободой отмечена человеческая форма». Ее возникновение — не просто «счастливая случайность», а новый творческий акт, продолжающий выпрямление траектории Развития. Человек — это посланник Логоса в мире, одаренный самосознанием, личностью, «образ и подобие Божие». В Адаме, или ноосфере, уже не просто информация передается в наследственном коде, но образуется царство творческого духа, не распадающегося, не подверженного энтропии, бессмертного по своей природе. Дух, воплощенный в психофизическом существе, обладал в случае своего полного самораскрытия способностью окончательно подчинить себе тленный мир и вывести кривую Эволюции к зениту.

И все же фаза ноосферы не ознаменовала окончательной победы. Ей воспрепятствовало Грехопадение. Ложное направление, принятое Адамом, как свободным духом, привело к отравлению ноосферы и ее частичной парализации. Падший человек, отторгнутый от Бога, стал открытым для воздействия демонических сил, он превратился в болезненное, извращенное, дисгармоничное существо. Со дна мирового потока протянулись щупальца смерти и охватили Адама…

Поэтому История, как и Эволюция, продолжает оставаться ареной жестокой борьбы. В природе происходит война хаоса и порядка, в человеке же сталкиваются добро и зло.

И вновь Божественный Логос продолжает свое творческое дело. Его воздействие обнаруживается повсюду, где человек устремлен к Высшему. Через всю религиозную историю мира проходит диалог Бога и человека. Но голос Незримого звучит как «шепот тихого ветра», звучит ненавязчиво, негромко, так, чтобы Его слышали лишь те, кто «имеет уши».

В недрах Истории человечество как бы творится заново, созидается ядро грядущего мира — Populus Dei, Народ Божий. Начало его — призыв Сущего и свободный ответ человека. На призыв откликается «отец верующих» пастух Авраам, покинувший родину и положивший в новой вере начало роду избранников. Голос Сущего прозвучал с Синая при заключении Завета с Израилем. А обетование Дня Господня предвосхитило венец его странствия и завершение Божественного замысла о мире.

Этот диалог Бога и человека достигает в истории своей высшей точки, когда совершается ипостасное, личностное вхождение Логоса в ноосферу:

И СЛОВО СТАЛО ПЛОТЬЮ

И ОБИТАЛО С НАМИ,

ПОЛНОЕ БЛАГОДАТИ И ИСТИНЫ.

Иоанн 1, 14

Воплотившееся Слово совершает то, что не в состоянии был совершить падший Адам, и во Христе начинается новый эсхатологический этап мирового Становления.

«Новый Адам» входит в историю таким же «неприметным образом», как вошел «первый Адам» в природный мир. Но «Он грядет как побеждающий, чтобы победить». Не напрасно трепещут демоны, когда проходит Он по дорогам Галилеи. «Я видел, — говорит Иисус ученикам, — сатану, спадшего с неба как молнию; се даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью» (Лк 10, 18). А при вступлении нового члена в Церковь Христову звучат следующие знаменательные слова:

«Вся тварь воспевает Тя явльшегося: ТЫ бо Бог наш на земли явился еси, и с человеки пожил еси. Ты Иорданские струи освятил еси, с небесе ниспослав Святаго Твоего Духа и ГЛАВЫ ТАМО ГНЕЗДЯЩИХСЯ СОКРУШИЛ ЕСИ ЗМИЕВ». Это есть исповедание космического смысла Боговоплощения.

Первенец из мертвых, Христос остановил в одной точке мир, летящий во мглу небытия, и тем самым потряс весь внутренний строй мироздания. Его земной подвиг продолжается в истории Церкви, в Его незримом присутствии среди верных.

Нередко можно слышать, что «дело Христа не удалось», но так могут говорить лишь те, кто никогда не понимал, что такое Его «дело». Если бы оно сводилось только к провозглашению морального учения, оно мало бы чем отличалось от проповеди Сократа или Будды. Явление Богочеловека среди смятенного и растерянного человечества возвещало мир, но это есть мир в Боге, мир, не навязанный «сверху», механически, а приходящий к «человекам благоволения». Христос разбил оковы, открыл путь и повел по нему тех, кто захотел идти за Ним во имя любви. Христианство — это не философия и не «идеология», а возможность новой жизни. Миллионы душ, которые обрели в Нем полноту бытия, свидетельствуют о том, что дело Его продолжает и поныне совершаться в мире.

Много раз противники христианства хоронили его, и каждый раз оно возрождалось из пепла. С самого начала его пути против него ведется неустанная война. Открытые враги и ложные друзья, римские императоры и средневековые инквизиторы, вожди и философы, фанатики и скептики расшатывали его до основания. По всем признакам, оно давно уже должно было погибнуть. И, тем не менее, оно живо и действенно. «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки тот же» (Евр 13, 18).

«Мир» ищет своих чисто человеческих дорог к истине, свободе и единству. Но чем больше он замыкается в самообожествлении, тем глубже погружается он в ложь, рабство и ненависть. Только могущественная сила веры, претворяемой в любви, которая заложена в Евангелии, сможет дать то, чего тщетно ищет человек у своих идолов. «В настоящее время, — говорит Тейяр де Шарден, — христианство есть единственное течение Мысли на всем пространстве ноосферы, достаточно смелое и достаточно прогрессивное для того, чтобы действенно-практически соединить весь мир в одно целое, течение, сложившееся в прошлом, но тем не менее способное к безграничному совершенствованию, где вера и надежда достигают своей полноты и любви. Одно, безусловно одно в современном мире христианство обнаруживает способность синтезировать Целое и Личность в едином жизненном акте» (Р. Teilhard de Chardin. The Phenomen of Man, p. 294).

История христианства не может быть прямолинейным и спокойным течением, ибо доныне открыты пропасти Бездны и доныне сохраняется свобода противиться делу Христову. Поэтому как путь Богочеловека шел через Крест, так и Церковь Его идет через Крест.

Эти Великие битвы эсхатологической эры отражены в последней книге Библии — Апокалипсисе Иоанна.

Апокалипсис, обнажая глубины метаистории, образно показывает, как совершается шествие Церкви во времени среди сонма враждебных ей сил. Это есть последняя борьба Логоса и Тьмы, Христа и Антихриста,

Язык Иоаннова пророчества наполнен хорошо знакомыми нам древними символами. Семиглавый Дракон ищет поглотить новорожденного Младенца. Этот Дракон есть, по слову апостола, «древний Змей, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную» (Откр 12, 9). Здесь сливаются воедино все проявления зла: чудовище Хаоса, Нахаш, соблазнивший человека в Эдеме, и падший дух, извративший пути мироздания. Дракону содействует Антихрист, воплощенный в зверях, выходящих из моря. Они «ведут войну со святыми и побеждают их». Это демоны мировых монархий, со времен Даниила означавшие воплощение темных сил в истории. «Дивилась вся земля, следя за Зверем, и поклонилась Дракону, который дал власть Зверю, и поклонилась Зверю, говоря: кто подобен Зверю сему и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно… И отверз он свои уста для хулы на Бога» (Откр 13, 3—7). Но победа Зверя лишь временна. В громе мировых катаклизмов рушится оплот демонов. Агнец Божий, Мессия-победитель сокрушает духом уст своих полчища Сатаны, Смерть и Ад. Исполняется древнее обетование, наступает истинный День Господень:

И УВИДЕЛ Я НОВОЕ НЕБО И НОВУЮ ЗЕМЛЮ,

ИБО ПРЕЖНЕЕ НЕБО И ПРЕЖНЯЯ ЗЕМЛЯ МИНОВАЛИ,

И МОРЯ УЖЕ НЕТ.

Откр 21, 1

В этом новом мире падшее, раздавленное и рассеянное возрождается к вечности. Нам понятно, почему апостол говорит, что море исчезло: ведь море это не что иное, как библейский образ демонических сил. Мир («небо и земля» Книги Бытия) обретает через Богочеловека высшую гармонию. Все те законы, которые раздирали и умерщвляли его, исчезают.

Так раскрывается в Библии от Бытия до Апокалипсиса вселенская драма, завершающаяся в Царстве Света. Она позволяет видеть в космическом Восхождении как бы конус с острием, уходящим вниз, к истокам творения, свободы и борьбы, а основание которого открыто в беспредельность.

Но Становление существует лишь ВО ВРЕМЕНИ. А вне временного потока предвечный взор Сущего созерцает тварь уже в ее свершении и полноте. Поэтому и сказано о мире, что он «прекрасен весьма» (Быт 1, 31). Поэтому и для пророка Царство Божие зримо и как бы УЖЕ ЕСТЬ:

Что можно сказать перед лицом этого ослепительного видения? Не есть ли нынешний наш мир лишь младенец в утробе в сравнении с полнотой обожествленного творения? Но, тем не менее, мы можем уже сегодня стать причастны Царству Грядущего. Уже сегодня вера и любовь воспламеняют надежду и ожидание, выраженные в евангельских словах:

ДА ПРИИДЕТ ЦАРСТВИЕ ТВОЕ

 

Краткая библиография

Общие труды по истории и изучению религии

1. Ахелис Т. Очерк сравнительного изучения религии. СПб., 1906

2. Боголюбов Н. Философия религии, т. 1. Киев, 1918.

3. Боголюбский Н. Богословие в апологетических чтениях. М., 1913.

4. Брикнер М. Страдающий бог в религиях древнего мира. СПб., 1909.

5. Буткевич Т. Религия, ее сущность и происхождение (Обзор гипотез). Харьков, 1902-4.

6. Вундт В. Элементы психологии народов. СПб., 1913.

7. Глаголев С. Из чтений по истории религий, ч. 1. Сергиев Посад, 1902.

8. Геффдинг Г. Философия религии. СПб., 1909.

9. Ельчанинов А. История религии. М., 1909.

10. Мензис А. История религии. СПб., 1899.

11. Мюллер М. Религия как предмет сравнительного изучения. Харьков, 1887.

12. Его же. Сравнительная теология. — «Век», 1883, № 7, 8.

13. Прайс Е. История религии. СПб., 1904.

14. Пфлейдерер О. О религии и религиях. СПб., 1909.

15. Религиозные верования. Сборник статей. Пер. В. Тимирязева. СПб., 1900.

16. Страхов П. Воскресение. Идея воскресения в дохристианском религиозном сознании. М., 1916.

17. Токарев С. Религия в истории народов мира. М., 1964.

18. Хрисанф. Религии древнего мира в их отношении к христианству. СПб., 1873.

19. Шантепи де ла Соссей П. Иллюстрированная история религии, т. 1-2. СПб., 1913.

20. Dawson Ch. Progress and Religion. London, I960.

21. Gaster Th. The Oldest Stories in the World. N. Y., 1959.

22. Glasenap H. von. Die Nichtchristliche Religionen. Halle, 1957.

23. Kramer S. N. . Mythologies of the Ancient World. N. Y., 1961.

24. Lagrange P. M. J. Etudes sur les Religions semitiques. Paris, 1905.

25. Muller M. Essaes. B. 1-2. Leipzig, 1865.

26. Eliade M. Traite d'histoire des Religions. 1946.

27. Eliade M. The Myth of the Eternal Return. 1965.

28. Pike. Encyclopedia of Religion and Religions. London, 1951.

29. Tiele. Elements of Science of Religion. 1-2. 1857-59.

30. Schmidt W. Der Ursprung der Cottesidee, b. I—XII. Munster in Westfalen, 1940.

Доисторический мир

1. Абрамова 3. Изображение человека в палеолитическом искусстве Евразии. М., 1966.

2. Анисимов А. Религия эвенков. М., 1958.

3. Его же. Этапы развития первобытной религии. М., 1967.

4. Анохин А. Материалы по шаманству у алтайцев. — Сб. Музея антропологии и этнографии, т. IV, в. 2, 1924.

5. Бьерре И. Затерянный мир Калахари. М., 1963.

6. Богораз (Тан) В. Эйнштейн и религия. Применение принципа относительности к исследованию религиозных явлений. В 1. М.-Пг., 1923.

7. Ефименко П. Первобытное общество. Изд. 3. Киев, 1953.

8. Ксенофонтов Г. Легенды и рассказы о шаманах. М., 1930.

9. Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М., 1930.

10. Его же. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1937.

11. Липпс Ю. Происхождение вещей. Из истории культуры человечества. М., 1954.

12. Михайловский В. Шаманство. М., 1892.

13. Обермайер Г. Доисторический человек. СПб., 1913.

14. Расмуссен К. Великий санный путь. М., 1958.

15. Религии наименее культурных племен. Сборник. М., 1931.

16. Религиозные верования народов СССР. Сборник, 1-2. М., 1931.

17. Соловьев В. Мифологический процесс в древнем язычестве. — Собр. соч., т. 1. СПб., 1914.

18. Его же. Первобытное язычество. — Собр. соч., т. VI, с. 174-233.

19. Тейлор Э. Первобытная культура. М., 1939.

20. Токарев С. Сущность и происхождение магии. — ТИЭ, т. 52. М., 1959.

21. Его же. Первоначальные формы религии. М., 1963.

22. Формозов А. Памятники первобытного искусства на территории СССР. М, 1966.

23. Фрэзер Д. Золотая ветвь. В. 1-4. М., 1928.

24. Хайтун Д. Тотемизм, его сущность и происхождение. Душанбе, 1958.

25. Харузина В. Этнография. В. 1. Верования малокультурных народов. М., 1909.

26. Шебеста П. Среди карликов Малакки. Л., 1928.

27. Шредер Л. Сущность и начало религии. 1909.

28. Штернберг Л. Первобытная религия в свете этнографии. Л., 1936.

29. Элькин А. Коренное население Австралии. М., 1952.

30. Burton W. G. P. Luba Religion and Magic in Custom and Belief. 1961.

31. Beth К. Religion und Magic bei den Naturvolkern. 1914.

32. Dikshit. The Mother Goddess. Poona, 1943.

33. Durkheim E. The Elementary Forms of the Religious Life. N. Y., 1961.

34. Eliade M. Shamanism: Archaic Techniques of Ecstasy. 1962.

35. Howitt A. The natives Tribes of South-East Australia. London, 1904.

36. Koppers W. Urmensch und sein Weltbild. Wien, 1950.

37. Lang A. Magic and Religion. London, 1901.

38. Radin P. Die Religionserfahrung der Naturvolker. 1951.

39. Schmidt W. Geschichte der Gottesidee. В I. 1912.

Общие труды по истории Востока и Греции

Источники

1. Геродот. История, в девяти книгах. Пер. Г. Стратоновского. M., 1972.

2. Древний мир Востока. Под ред. Б., И. Бороздина. M., 1917.

3. Зовы древности. Гимны, песни и замыслы древних. Пер. К. Бальмонта. СПб., 1908.

4. Хрестоматия по истории древнего Востока. Под ред. В. Струве, Д. Редера. M., 1963.

5. Хрестоматия по истории древнего мира, т. 1-2. Под ред. В. Струве. M., 1950.

6. Хрестоматия по истории древней Греции. M., 1964.

7. Pritchard J. В. Ancient Near Eastern Text. Princeton, 1950.

8. Pritchard J. В. Ancient Near East in Pictures. Princeton, 1954.

Литература

1. Всемирная история, т. 1. M., 1956.

2. Виппер Р. Древний Восток и эгейская культура. M., 1916.

3. Гоммель, История древнего Востока. СПб., 1905.

4. Масперо Г. Древняя история народов Востока. M., 1911.

5. Сергеев В. История древней Греции. 1948.

6. Струве В. История древнего Востока. M., 1940.

7. Струве В. (ред.) Древняя Греция. 1956.

8. Тураев Б. История древнего Востока, т. 1-2. Л., 1935.

9. Корош Ф. Всеобщая история литературы, т. 1-2.

10. Карьер M. Искусство в связи с общим развитием культуры, т. 1-2.

11. Морэ А. и Дави Ж. На заре истории. M., 1923.

12. Чайлд Г. Древний Восток при свете новых раскопок. M., 1956.

13. Cambridge. Ancient History. 1-4, 1926-28.

14. Duvernoy Claude. Le sionisme de Dieu. Paris, 1970.

15. Meyer A. Geschichte des Altertums. I-II. Berlin, 1925.

16. Moret A. Histoire de Г Orient. 1-2. Paris, 1936.

История археологических находок

1. Бузескул В. Открытия XIX и начала XX в. в области истории древнего мира. 1-2. 1923-24.

2. Добльхофер Э. Знаки и чудеса. M., 1963.

3. Косидовский 3. Когда солнце было богом. M., 1968.

4. Керам К. Боги, гробницы, ученые. M., I960.

5. Мильчик М., Борейко Б. Город крылатых быков. M., 1967.

6. Монгайт А. Археология и современность. М., 1963.

7. Рубинштейн Р. Новейшие археологические открытия в Египте. М., 1962

8. Чабб М. Город в песках. М., 1965.

9. Церен Э. Библейские холмы. М., 1966.

Египет

Источники

1. Лирика древнего Египта. М., 1965.

2. Франк-Каменецкий И. Памятники египетской религии в фиванский период. Т. 1-2. М., 1917.

3. Матье М. Древнеегипетские мифы. М.—Л., 1956.

4. Breasted J. H. Ancient Records of Egypt. I-IV. N. Y., 1906.

5. Budge E. The Book of the Dead. London, 1888.

6. Sandann M. Texts from the Time of Akhetaton. 1930.

Литература

1. Авдиев В. Древнеегипетская реформация. М., 1924.

2. Брэстед Д. История Египта, т. 1-2. М„ 1915.

3. Матье М. Во времена Нефертити. М., 1965.

4. Его же. Искусство древнего Египта. М., 1964.

5. Морэ А. Во времена фараонов. М., 1913.

6. Его же. Цари и боги Египта. М, 1914.

7. Перепелкин Ю. Переворот Амен-Хотепа IV, т. 1. М., 1967.

8. Его же. Тайна золотого гроба. М., 1968.

9. Тураев Б. Египетская литература. М., 1920.

10. Его же. Древний Египет. Пг., 1922.

11. Budge E. The Gods of the Egyptians. London, 1904.

12. Baikie J. The Amarna Age. London, 1926.

13. Breasted J. H. Development of Religion and Thought in Ancient Egypt. N. Y., 1912.

14. ErmanA. The Literature of the Ancient Egyptians. London, 1927.

15. Leeuwenburg J. Echnaton. 1946.

16. Schafer H. Amarna in Religion und Kunst. 1931.

17. Vandier. La religion egyptienne. Paris, 1944.

Двуречье

Источники

1. Гильгамеш. Вавилонский эпос. Пер. Н. Гумилева. СПб., 1919.

2. Волков Н. Законы вавилонского царя Хаммурапи. М., 1914.

3. Крамер С. История начинается в Шумере. М., 1965.

4. Эпос о Гильгамеше. Пер. И. Дьяконова. М., 1961.

5. Струве В. Диалог господина и раба. — Сб. «Религия и общество», 1926.

6. Шилейко В. Из поэзии Вавилона. — «Восток», 1922, № 1.

7. Редер Д. Мифы и легенды древнего Двуречья. М., 1965.

8. Heidel. The Babylonian Genesis. 1951.

Литература

1. Бецольд. Ассирия и Вавилония. СПб., 1904.

2. Вулли Л. Ур Халдеев. М., 1961.

3. Дьяконов И. Общественный и государственный строй древнего Двуречья. Шумер. М., 1959.

4. Его же. Реформы Урукагины в Лагаше. — ВДИ, 1951, № 1.

5. Никольский Н. Древний Вавилон. М., 1913.

6. Рагозина 3. История Халдеи. М., 1905.

7. Редер Д. Мифы и легенды древнего Двуречья. М., 1965.

8. Струве В. Государство Лагаш. XXV-XXIV вв. до н.э. М., 1961.

9. Его же. Основные вехи войны Уракагины и Лугальзаггиси. — ВДИ, 1958, № 4.

10. Флиттнер Н. Культура и искусство Двуречья. М., 1958.

11. Bielicki M. Zapomniany swiat sumerow. Warszawa, 1966.

12. Dijk J. van. Sumerische Gotterlieden. 1960.

13. Klima J. Gesellschaft und Kultur des alten Mesopotamien. Praha, 1964.

14. Dhorme E. Les Religions de Babylone et d'Assyrie. Paris, 1945.

15. Kramer S. Sumerian Mythologie. 1944.

16. Zamarowsky. Am Anfang war Sumer. Leipzig, 1968.

Сирия и Финикия

Источники

1. Gordon С. Ugaritic Manual. 1955.

Литература

1. Виролло Ш. Рас-Шамра или вновь найденная финикийская литература.— ВДИ, 1937, № 1.

2. Никольский Н. Этюды по истории финикийских общественных и земледельческих культов. 1948.

3. Корелин М. Финикияне-мореплаватели и их культура. М., 1896.

4. Тураев Б. Очерк истории изучения финикийской древности. — «Истор. обозрения», 1893, № 6.

5. Его же. Остатки финикийской литературы. СПб., 1903.

6. Его же. финикийская литература. — Сб. «Литература Востока», в. 2, 1920

7. Driver G. R. Canaanite Myths and Legends. 1956.

8. Kapelrud A. S. Baal in the Ras Shamra Texts. 1952.

9. Pope M. H. El in the Ugaritic Texts. 1955. 10. Schmidt W. Konigtum Gottes in Ugarit und Israel. Bonn, 1961.

Индия

Источники

1. Веды. Восемь гимнов Риг-Веды. Казань, 1879.

2. Древнеиндийская философия. Начальный период. М., 1963.

3. Из области Ведийской поэзии. Пер. Б. Ларина. — «Восток», 1924, № 4.

4. The Vedic Hymns. SBE, w. 32, 46.

Литература

1. Барт А. Религии Индии. М., 1897.

2. Беттани, Дуглас. Великие религии Востока. М, 1899.

3. Введенский А. Религиозное сознание язычества, т. 1. М., 1902.

4. Косамби Д. Культура и цивилизация древней Индии. М., 1968.

5. Луния Б. История индийской культуры. М., 1960.

6. Маккей Э. Древнейшая культура долины Инда. М., 1951.

7. Мюллер М. Шесть систем индийской философии. М., 1901.

8. Овсянико-Куликовский Д. Ведийские этюды. — ЖМНП, 1892.

9. Рагозина 3. История Индии времен Риг-Веды. СПб., 1905.

10. Радхакришнан С. Индийская философия, т. 1. М., 1956.

11. Сингха Н., Барнерджи А. История Индии. М., 1954.

12. Deussen P. Allgemeine Geschichte der Philosophic. B. I.

13. Gomperz. Die Indische Theosophie. Jena, 1955.

14. Keith A. B. Religion and Philosophy of the Veda and Upanishads. Camb., 1925.

15. Macdonell A. Vedic Mythology. Strassburg, 1897.

Крит и Греция

Источники

1. Гомер. Илиада. Одиссея. М., 1967.

2. Эллинские поэты, пер. В. Вересаева. М., 1963.

3. Павсаний. Описание Эллады. Т. 1-2. 1938.

4. Эсхил. Трагедии. М., 1937.

Литература

1. Альтман М. Греческая мифология. М., 1937.

2. Блаватская Т. Ахейцы. М., 1966.

3. Богаевскчй Б. Крит и Микены. М. — Л., 1924.

4. Боннар А. Греческая цивилизация, т. I-III, 1958.

5. Властов Г. Теогония Гесиода и Прометей. СПб., 1897.

6. Зелинский Ф. Древнегреческая религия. Пг., 1918.

7. Златковская Т. У истоков европейской культуры. М., 1961.

8. Иванов Вяч. Древний ужас. — Сб. «По звездам», 1909.

9. Его же. Дионис и прадионисийство. Баку, 1922.

10. Его же. Эллинская религия страдающего бога. — «Новый путь», 1904.

11. Кулаковский Ю. Смерть и бессмертие в представлении древних греков. Киев, 1899.

12. Лосев А. Античная мифология в ее историческом развитии. М., 1957.

13. Лурье С. Язык и культура Микенской Греции. М., 1957.

14. Маркиш С. Гомер и его поэмы. М., 1962.

15. Флоренский П. Первые шаги философии. Сергиев Посад, 1917.

16. Томсон Дж. Исследования по истории древнегреческого общества. Доисторический Эгейский мир. М., 1958.

17. Nilsson M. A History of Greek Religion. 1925.

18. Nilsson M. The Mycenaen Origin of Greek Mythology. 1932.

19. Green W. Moira, Fate, Good and Evil in Greek Thought. 1948.

20. Rohde E. Psyche. Tubingen, 1925.

Библиографические замечания к Ветхому Завету

1. Из русских переводов Св. Писания прежде всего следует указать на синодальный перевод, который появился в 1876 г. Перевод этот был сделан по инициативе митр. Филарета и поныне является общепринятым русским переводом. Он широко пользуется Септуагинтой для передачи темных мест Писания. До этого были сделаны переводы, более буквально придерживающиеся масоретского текста (проф. СПб. Дух. академии Г. Павского и архим. Макария Глухарева). В 1871-72 гг. в Берлине вышел перевод Л. Мандельштама. Этот перевод тоже стремился к буквальности, но местами довольно свободно интерпретировал текст. Мандельштам перевел только Пятикнижие и Псалтирь. Другим полным переводом был перевод Библейского общества, сделанный с масоретского текста (о русских переводах см.: Н. Астафьева. Опыт истории Библии в России. СПб., 1886). Из переводов отдельных книг укажем: Песнь Песней, пер. Л. Эфроса. СПб., 1909; переводы Л. Сева и М. Соловейчика, данные в «Очерках по еврейской истории и культуре», сост. Соловейчиком. СПб., 1912; ХДВ.

2. Вопросы библейской критики в литературе на русском языке освещены мало. Переведена книга В. Спинозы. Богословско-политический трактат. М., 1935; труды основателей библейской критики Ж. Астрюка, де Ветте и др. полностью и в отрывках собраны в книге «Происхождение Библии», М., 1964. Переведена классическая книга Ю. Велльгаузена, Введение в историю Израиля, СПб., 1909. Лучшие изложения проблем библейской критики: М. Соловейчик. Основные проблемы библейской науки. СПб., 1913; Л. Карташев. О ветхозаветной библейской критике. Париж, 1947. Этим же вопросам посвящены компилятивные очерки: Н. Никольский. Царь Давид и псалмы. СПб., 1908; И. Сендерленд. Библия или Священные книги Ветхого и Нового Завета. 1907 (крайне поверхностная книга). Из зарубежных книг можно рекомендовать прежде всего великолепный учебник Р. Ellis, The Men and the Message of the Old Testament (Liturgical Press), London, 1963. В этом вводном курсе читатель находит основные выводы библейской критики, изложенные с блестящей лаконичностью и ясностью. История проблемы хорошо освещена в RPIB, т. 1. Введение в текстуальную критику Библии можно найти в классической книге Л. Weiser. Einleitung in das Alte Testament, Gottingen, 1966. История библейского текста: E. Wurtwein. Einleitung in das Alte Testament. В коллективной работе Л. Robert, A. Tricot. Initiation Biblique, Paris, 1954 дается обзор библейской критики, истории текста, проблемы боговдохновенности, очерки об археологии, истории религии древних народов и др. материалы, помогающие пониманию Библии.

3. Общий комментарий на весь Ветхий Завет начал выходить у нас в 1904 г. под названием Толковая Библия (ред. Л. Лопухин). Первые 7 томов посвящены Ветхому Завету, 1904—1910. Из зарубежных отметим великолепно составленные книги серии Old Testament reading Guide (Liturgical Press); E. Sutcliffe and R. Orchard. A catholic Commentary on Holy Scripture. London. Nelson and Sons.

Современное состояние католической библеистики отражено в монументальном толковании Св. Писания: R. E. Brown, J. A. Fitzmyer, R. E. Murphy (ed). The Jerome Biblical Commentary. London, 1968.

4. История израильского народа и ветхозаветной религии освещается в ряде старых работ: Л. Лопухин. Библейская история, т. 1—2. СПб., 1897; Г. Гретц. История евреев, т. 1—3, Одесса; Э. Ренан. История израильского народа, т. 1—2. СПб., 1908. Книга Лопухина отличается многословием и консервативным направлением, Гретц устарел и слишком полемичен, Ренан уделяет много места своим произвольным гипотезам, однако представляет больший интерес, чем две предыдущие книги. Гораздо более ценными являются книги: М. Лер. История Израильского народа. М., 1902 (сжатый, очень удачный очерк); К. Корниль. Пророки. М., 1915; Валетон. Израильская религия (в кн. П. Шантепи де ла Соссей. Иллюстрированная история религии, т. 1, 1913); Г. Соден. Палестина и ее история. М., 1909; Н. Никольский. Древний Израиль, 2-е изд., 1922; Ю. Велльгаузен. Израильско-иудейская религия (в сб. «Общая история европейской культуры», т. V). Самой лучшей книгой по рассматриваемому периоду можно считать работу Р. Киттеля. История еврейского народа, М., 1917.

Из зарубежных работ современное состояние исторической науки дают книги знаменитого археолога Олбрайта: W. Albright. From the Stone Age to Christianity. New York, Doubleday Anchor Book, 1957 и /. Bright. A History of Israel. Philadelphia, Westminster Press, 1967. Яркостью и живостью изложения отличается книга итальянского историка Д. Риччиотти «История Израиля», которая переведена на все европейские языки. Английский перевод ее вышел в 1955 г. (С. Ricciotti. The History of Israel. Milwaukee, Wis, Bruce, 1955). Мы назвали лишь эти книги, т. к. западная литература по Ветхому Завету необозрима, а названные труды могут лечь в основу знакомства с библейской историей.

5. Библейской археологии до революции на русском языке было посвящено всего несколько книг, преимущественно переводных. Среди них укажем на нашумевшую в конце 19-го века книгу Ф. Делича «Библия и Вавилон» (русское изд. СПб., 1912; более полное изд. вышло уже в 1909). Опровержению немецкого изд. этой книги посвящен апологетический очерк «Библия и Вавилон» (СПб., 1904), составленный несколькими авторами. Кроме Делича следует указать на книгу Роулинсона, Библия и наука, 1899 и курс И. Троицкого, Библейская археология, СПб., 1913. Материалы по библейской археологии дореволюционного времени приведены у Ф. Вигуру, Руководство к чтению и изучению Библии, т. 1, М., 1916. После революции вышла единственная сводная работа — это перевод с польского: З. Косидовский. Библейские сказания. М., 1966.

Зарубежные: история открытий в области библейской археологии в известной книге W. Keller. Una die Bible hat doch Recht, 1958. Есть французский, английский, польский, болгарский и др. переводы; на английском она носит название The Bible as History. Основные книги по библейской археологии: W. Albright. The Archaeology of Palestine. London, 1 949; J. Finegyn. Light from the Ancient Past. N. Y., 1959; G. E. Wright. Biblical Archaeology. N. Y., 1957.

6. Богословские проблемы Ветхого Завета получили более широкое освещение в русской литературе, хотя многие авторы исходили из старых взглядов на происхождение Закона. Наибольший интерес представляют книги: Вл. Соловьев. История и будущность теократии. — Собр. соч., т. IV; М. Тареев. Искушение Христа. — Основы христианства, т. 3; М. Поеное. Идея Завета с Израильским народом в Ветхом Завете, 1902; Г. Ключарев. История ветхозаветного священства. 1902; Д. Введенский. Учение Ветхого Завета о грехе, 1901; тема мессианизма очень хорошо разобрана в книге С. Трубецкого. Учение о Логосе, М., 1906. Попытка рассмотреть природу библейской этики сделана М. Гершензоном. Ключ веры, Пг., 1922. Из недавно изданных книг особо отметим глубокую и содержательную работу Л. Буйе «О Библии и Евангелии», выпущенную в 1965 г. издательством «Жизнь с Богом», Брюссель.

Ряд сложных проблем библейского богословия освещен в интересной книге E. Galbiati—A. Piazza, Pagine Difficili della Biblia (есть французский перевод: Mieux comprendre la Bible, 1956). Большой известностью пользуется книга протестантского богослова G. v. Rad. Theologie des Alten Testament, 1962 (есть английский перевод 1968). Из католических работ следует указать: A. Gelin. The Key Concepts of the Old Testament. N. Y., 1955; J. L. McKenzie. The Two-Edged Sword. N. Y., 1966. Ветхозаветному учению о Боге, проявляющемся в истории, посвящены книги: G. E. Wright. God who Acts, 1952; Danielou. The Lord of History, 1958.

7. География Палестины и атласы: А. Соколов. Библейская география. СПб., 1884; К. Гейки. Святая земля и Библия. СПб., 1894; Н. Елеонский. Очерки библейской географии, 1—2. 1896; М. Соловейчик. Историко-географический атлас Палестины. СПб., 1913; L. Grollenberg. Atlas of the Bible. 1956; G. R. Condor. IIIustrated Bible Geography; G. E. Wright. The Westminster historical Atlas to the Bible. 1956; W. Keller. The Bible as History in Pictures. 1964.

8. Из русских дореволюционных словарей следует отметить «Симфонию» к книгам Ветхого и Нового Завета, «Богословскую энциклопедию», «Еврейскую энциклопедию» и энциклопедию Брокгауза («Новый словарь» Брокгауза вышел до слова «Отто»); арх. Никифор. Иллюстрированная Библейская энциклопедия, 1—4, М., 1892. Одним из лучших католических однотомных словарей можно считать J. McKenzie. Dictionary of the Bible. Библейскому богословию посвящены: X. Leon-Dufour. Vocabulaire de Theologie biblique. 1969 (есть американское, английское, голландское, испанское, итальянское, русское (Брюссель, 1971) и хорватское издания этого словаря); В. Bauer. Bibeltheologisches Worterbuch. 1967.

Из протестантских однотомников высокий научный уровень отличает Hastings Dictionary of the Bible (R. ed. Grant, Rowley), 1963. Популярен, научен, богато иллюстрирован, хорошо освещает быт библейских времен М. S. and L. Miller Harper's Bible Dictionary, N. Y., 1961.

Мы перечислили здесь лишь некоторые книги, посвященные Ветхому Завету (особенно периоду от XIX до IX в. до н. э.). К сожалению, большая часть дореволюционной русской литературы долгое время не считалась с критической библеистикой, что делает ее во многих отношениях устаревшей. По совершенно иной причине мы опустили почти все, что было написано у нас о Ветхом Завете за последние 45 лет. Это были исключительно памфлеты, ставившие перед собой чисто пропагандистские задачи. Поэтому книги Ярославского и Крывелева, Румянцева и Рановича не могут быть упомянуты в числе книг по библейской науке

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

ВДИ — «Вестник древней истории».

ЖМНП — «Журнал Министерства народного просвещения».

ЛДЕ — Лирика древнего Египта, под ред. И. Каценольсона. М., 1965.

РВ — Риг-Веда.

Памятники Востока — Культурно-исторические памятники древнего Востока, в. 1—6.

ТИЭ — Труды Института этнографии.

ХДВ — Хрестоматия по истории древнего Востока, под ред. В. Струве, Д. Ре-дера. М., 1963.

ХИДМ — Хрестоматия по истории древнего мира, т. 1—2, под pep, В. Струве.

ПБ — Сб. «Происхождение Библии». М., 1964.

ПМ — «Православная Мысль». Труды Православного Богословского Института в Париже.

ANET — J. В. Pritchard. Ancient Near Eastern Texts, Princeton, 1950.

ANEP — J. B. Pritchard. Ancient Near East in Pictures. Princeton, 1954.

BBTW — J. Bauer. Bible — Theologisches Worterbuch, 1967.

HDBGR — Harper's Dictionary of the Bible. Revised Grant and Rowley. New York, 1963.

HTG — Fries. Handbuch theologischer Grundbergriffe. B. I—II. Miinchen, 1962.

JBC — R. E. Brown, J. A. Fitzmyer, R. E. Murphy. The Jerom Biblical Commentary, v. I—II. London, 1968.

KBHP — W. Keller. The Bible as History in Pictures. London, 1964.

MAW — S. N. Kramer (ed). Mythologies of the Ancient World. New York, 1961.

RFIB — A. Robert et A. Feuillet. Introduction a la Bible, v. I. Ancien Testament. Paris, 1959.

SBE — Sacked Books of East.

 

Библейские имена и названия городов

Хронология

БИБЛЕЙСКИЕ ИМЕНА И НАЗВАНИЯ ГОРОДОВ

Ввиду того что древнееврейский алфавит не знал гласных, транскрипция упомянутых в Библии имен и названий городов отличалась известной неустойчивостью. Строго говоря, подлинного произношения допленной эпохи мы не знаем. Греческий перевод (Септуагинта, LXX) резко отличается в транскрипции имен и названий от классической масоретской традиции. В славянском, русском и ряде других переводов принято употреблять греческую транскрипцию. Но масоретское произношение, безусловно, ближе к допленному, тем более что известно, насколько сильно греки искажали иностранные имена. В переводах на новые языки впервые древнееврейскую транскрипцию стали употреблять протестанты, а впоследствии ее усвоили и католические переводчики. Ввиду того что большинство переводов теперь придерживается этой транскрипции и ее приняли авторы научной литературы, мы в ряде случаев также употребили древнееврейскую транскрипцию. Вероятно, она будет применена и в новом переводе Библии на русский язык, необходимость в котором давно назрела. Для того чтобы облегчить читателю ссылки, мы приводим здесь параллельно ряд имен и библейских названий, упомянутых в нашей книге.

Имена

Названия городов и местностей

Древнееврейские

Греческие (LXX)

в рус. транскр.

Древнееврейские

Греческие (LXX)

в рус. транскр.

Батшеба

Вирсавия

Бетэль

Вефиль

Билеам

Валаам

Беершеба

Вирсавия

Иошуа-бен-Нун

Иисус сын Навин

Гат

Геф

Иегу

Ииуй

горы Гильбоа

горы Гелвуйские

Ишбаал

Иевосфей

Гошен

Гесем

Ифтах

Иеффай

Бет-Шан

Бефсан

Калеб

Халев

Мегиддо

Мегиддон

Михаль

Мелхола

Мицпа

Массифа

Набот

Навуфей

Циклаг

Секелаг

Пинехас

Финеес

Хореб

Хорив

Шишак (егп. Шешонк)

Сусаким

Шило

Силом

Эфраим

Ефрем

Ябеш

Явис

Хронологическая таблица

Египет

Азиатские цивилизации

Ок. 3000 — Мина. Объединение Египта. Господство клана Гора. Основание Мемфиса. Раннее царство (1 2-я династии).

2850 — начало Древнего царства (3— 8-я династии).

Строительство великих пирамид. Мемфисский богословск. трактат.

Ок. 2800 — Шумерские города-государства Урук, Лагаш, Киш, Умма.

2700 — 5-я династия. Царский культ Pa.

Ок. 2500 — расцвет доарийской Индии (культуры Хараппы и Мохенджо-Да-ро).

Ок. 2400 — Этический текст в Книге Мертвых.

Ок. 2350 — Урукагина в Лагаше.

Ок. 2340 — Саргон Аккадский.

Первая империя в Двуречье.

Ок. 2250 — Нарамсин, «царь-бог».

2190—2052—полоса смут и раздробленности.

Ок. 2150 — нашествие гуттиев.

Ок. 2000 — 3-я династия Ура.

«Шумерский ренессанс».

Поэмы об Адапе и Этане.

Египет, Индия, Греция

Семитический мир

Ок. 2000 — переселение арьев и эллинских племен

Вторжение аморитов в Двуречье, арамейский клан Терраха в Уре.

2052 — начало Среднего царства.

Возвышение Фив (11—14-я династии).

1850 — переселение Авраама.

Песнь арфиста. Беседа Разочарованного.

1830 — начало 1-й Вавилонской династии.

1840—1792—Аменемхет III

Гимны Амону-Ра. Расцвет литературы Египта

Диалог господина и раба. Энума Элиш. Эпос о Гильгамеше.

1778—1610 — восстание и анархия в Египте.

1750 — переселение Иакова в Ханаан.

1728—1686 — Хаммурапи. Законы Хам-мурапи.

1700 — нашествие гиксов. Борьба арьев с коренными индийцами.

Начало Риг-Веды.

Ок. 1700—1680—Переселение Израиля в Египет.

Касситское нашествие на Вавилон.

1600 — расцвет державы Миносов на

Крите.

Устные Сказания о патриархах.

Походы хеттов на Вавилон.

Выселение части Израиля в Ханаан.

1570 — изгнание гиксов. Яхмос I. Начало Нового царства (17—24-я династии).

1502—1448—Тутмос III. Власть Египта в Сирии.

1413—1377—Аменхотеп III и царица Тия

Ок. 1400 — конец Миносского царства.

1377—1358 — Аменхотеп IV.

Эхнатон.

Гимн Атону.

Возвышение Микен.

1345—Харемхеб. Реставрация старых культов.

1317—1303—Сети I. Восстановление власти Египта и Сирии.

1301—1234—Рамсес II. Войны с хеттами.

Основание Пер-Рамсеса в Дельте.

Ветхий завет

Внебиблейский мир

Ок. 1285 — угнетение Израиля в Египте. Проповедь Моисея.

1234—1220— Мернептах

1230 — исход Израиля из Египта. Десять заповедей.

1230 — борьба Мернептаха с ливийцами и Сирией. «Народы моря».

Ок. 1200— начало завоевания Ханаана.

Ок. 1200 — Троянская война.

Появление филистимлян в Xaнаане.

Иошуа (Иисус Навин).

Нашествие дорийцев на Грецию.

Ок. 1125—последняя борьба с хананеями.

«Восстание Ирсу» в Египте.

Девора. Героич. эпос Израиля.

1196—1165—Рамсес III. Борьба Египта с «народами моря».

1112—1074 — возвышение Ассирии.

Тиглатпаласар I.

1112—1025— период Судей.

Книга Завета.

Ок. 1100 — битва на поле Куру между арийскими племенами.

Ок. 1050 — Самуил. Филистимское иго.

Утверждение персов в Иране.

Ок. 1025 — избрание Саула на царство.

Начало финикийской колонизации.

1000 — смерть Саула.

«Гомеровская Греция» (XI—IX вв.).

Воцарение Давида.

Хирам, царь Тира.

1000—961 — Давид.

961—922 — Соломон.

950 — возникновение царства Савского.

935—914 — Шешонк I, основатель 21-й династии в Египте.

Священная История Ягвиста.

История Давида.

Собрания летописей, сказаний и песен.

Основание Сирийского царства со столицей в Дамаске.

958 — начало построения храма в Иерусалиме.

922 — разделение царств.

Израиль

Иудея

Внебиблейский мир

922—901—Иеровоам I

922—915 — Ровоам

901—900 — Нават. Убит Ваасой

915—913 — Авия

900—877 — Baaca

913—873—Аса

883—859 — Ассурназирпал II.

Второе возвышение Ассирии.

877—876 — Ила. Убит Замврием

876 — Замврий правит неделю

876—869 — Омри.

873—849 — Иосафат.

«Книга Закона»

Гомеровский эпос: ИЛИАДА.

Основание Самарии

Этбаал, царь Тира.

869—850 — Ахав

858—824 — Салманасар III.

Пророк Илия

854 — Битва при Каркаре

850—849 — Охозия

849—842 — Иорам

Меша Моавитский освобождается от власти Израиля.