После сегодняшней встречи у нас останутся три лекции по Ветхому Завету. Конечно, я еще раз повторяю, что мне пришлось быть очень сжатым; на самом деле эта тема требует гораздо большего времени. Но и обзорный метод обладает своими преимуществами, потому что он дает представление о целом. Легче потом обращаться к деталям, когда имеешь общую картину. Когда вы отходите подальше от полотна, вы видите все в целом. Потом вы можете рассматривать отдельные детали и какие-то аспекты.
Но поскольку у нас осталось мало встреч, то я должен сказать, что если мы будем живы, то в будущем учебном году я хотел бы так же обзорно остановиться на Новом Завете. Может быть, постараться немножко более подробно рассказать, но немножко. Следующей у нас будет Псалтирь, которой мы закончим тему Учительных книг.
Сегодня я хотел бы остановиться на двух очень важных книгах третьего раздела Ветхого Завета — Учительных, Дидактических книгах, или так называемых Писаниях, — на текстах, о которых вы достаточно много слышали: это Книга Иова и Книга Экклезиаста.
Множество поэтов, художников, музыкантов пытались отобразить эти книги, и как музейщики вы должны знать, что и в русском искусстве к ним неоднократно обращались мастера живописи. Вспомните, кто из русских живописцев XIX века обращался к Книге Иова и Экклезиасту? Да, Репин! Репин Илья Ефимович. Он написал картину «Иов и его друзья». А в поэзии Книгу Иова перелагал Дмитрий Сергеевич Мережковский — писатель, поэт и критик, который до сего дня был зашифрованной, совершенно неизвестной фигурой, а сейчас его стали быстро и успешно издавать. Собственно говоря, он создал стихотворное переложение Иова.
Сегодня обе эти книги мы имеем в хороших современных переводах. Прежде всего, это перевод Книги Иова, выполненный Сергеем Сергеевичем Аверинцевым, и перевод Книги Экклезиаста, выполненный Игорем Михайловичем Дьяконовым, крупным ленинградским востоковедом, — вы, вероятно, о нем знаете, слышали или читали некоторые его книги.
О чем Книга Иова? Она о том же, о чем бурные строки романа Достоевского «Братья Карамазовы». Там даже есть такая глава, если вы помните, которая называется «Бунт». Бунт Ивана, бунт против Бога во имя справедливости.
Поразительно, что Достоевский, любивший Священное Писание, не дочитал Книгу Иова до конца и не заметил, что бесконечно дорогие ему темы составляют стержень этой книги, ее кровоточащую сердцевину. А он знал лишь только раму — традиционное обрамление книги, известное ему по церковным чтениям.
В «Братьях Карамазовых» слова церковного чтеца он вкладывает в уста старца Зосимы: «Бысть человек в земле Уц, имя ему Иов». (Великим постом в церкви всегда читается Книга Иова.) И Достоевский устами своего героя произносит не слова из Библии — это очень характерно, я хочу обратить на это ваше внимание, — а его герой говорит: «У меня была книжка “ Сто историй из Священной Истории”»… На самом деле эта книга называлась «Сто рассказов из Священной Истории». Я эту книжку сам видел. Это переложение библейских сюжетов, причем далеко не самое удачное. Вот это и запомнилось Достоевскому, а не само Священное Писание, поскольку оно было только что переведено.
В юности Достоевского Книга Иова читалась только по-славянски. Он с восхищением вспоминает переложение, сделанное, в сущности, для детей. В этом проглядывает трагическая черта истории нашей культуры.
И Достоевский увидел в этой книге лишь терпение Иова, терпение, которое вошло в крылатые выражения, в поговорки: терпеливый, как Иов, Иов многострадальный. Но Достоевский так и не узнал, что Иов был, можно сказать, одним из его героев, и отнюдь не терпеливым, а самым бунтующим из всего Священного Писания. Пожалуй, что другой такой фигуры нет.
Создатель Книги Иова — это неведомый нам человек, священный писатель, имени которого мы не знаем, и эпохи, когда он жил, тоже не знаем; очевидно, это было около 400 года до нашей эры, то есть он писал примерно в те времена, когда Сократ учил в Афинах.
Как хорошо теперь известно, в древнем Вавилоне существовало немало произведений, которые объединяются общим условным названием «молитвы страдальцев», или «сетования несчастных». Сейчас переиздали книгу Самюэля Крамера «История начинается в Шумере». В ней уже есть переложение, перевод и комментарии к одному из древнейших текстов на эту тему.
Проблемы страдания человека, нравственные проблемы, проблема человека перед лицом Бога и вечности — это не XIX и не XVIII век, а это глубокая древность. Я всем рекомендую хотя бы пролистать книгу Клочкова «Духовная культура Вавилона» и книгу Вейнберга (прибалтийского востоковеда) «Человек в культуре Древнего Ближнего Востока», которая вышла несколько лет назад, — там об этом сказано немало.
Существовала целая литература на эту тему (Клочков дал перевод важнейших текстов) — сетования человека, который ищет правды на Небе. С другой стороны, библейский автор хотел поставить вопрос в самом широком смысле слова, в том смысле, который впоследствии философ Лейбниц назовет теодицеей. Теодицея (богооправдание) — это термин, связанный с нравственной, философской, жизненной проблемой: как сочетать тайну Промысла со страданиями мира.
Чтобы заострить этот вопрос, неведомый автор взял в качестве обрамления старинную бродячую легенду о праведнике, который невинно, мужественно страдал. Стоически перенес он все бедствия и в конце концов был за это вознагражден. История кончается благостно — это happy end, и в ней есть что-то трогательное и очень поучительное.
Мужество и терпение — вещи святые, великолепные, их всегда нам не хватает, поэтому Достоевский этот аспект Книги Иова воспел на страницах своего романа. Множество текстов на тему из Иова существует и в византийской литературе.
Но как строит автор свое повествование? Он маньерист, то есть он стилизует свой рассказ под старинный, под архаичный. Жил человек в земле Уц, то есть где-то на юге Палестины; он не израильтянин, а принадлежит к одному из восточных еврейских племен. Он во всем прекрасен, добр, прям, праведен. У него богатства библейского шейха: множество верблюдов, овец, множество детей.
Потом начинается пролог на Небе. Представлен Господь, восседающий, подобно царю, на троне, и вокруг Него стоят сыны Божьи — бенёха Элохйм — это как бы Его придворные, ангелы. Среди них стоит один весьма скептический ангел, который там назван сатан (отсюда русское «сатана»), что значит «противоречащий», «противящийся»… Но это на самом деле пока еще не дьявол. Это просто один из ангелов, у которого в силу какой-то его особенности такой строптивый характер.
Все ангелы говорят Богу, что они видели мир прекрасным. А вот у этого сатаны — сомнения. И тогда Бог спрашивает его: «А видел ли ты Моего служителя Иова?»
В еврейском оригинале слово эвед означает «раб». В данном случае под словом «раб» имеется в виду «мой рыцарь» (по-немецки — knecht). По-древнерусски это будет «отрок», то есть «тот, кто мне верен». «Видел ли ты Моего служителя, раба Иова?» А этот сатана говорит: «Видел, но что ж тут такого, что он так Тебе верен? У него все есть и есть за что быть верным — он ведь корыстно приобрел себе свою праведность, потому что Ты его одарил всем: детьми, овцами и верблюдами».
И тогда начинается спор о душе Иова. Но он не должен вызывать в вас нравственное возмущение оттого, что Бог делает ставку на Иова, поскольку в данном случае перед нами очевидная стилизация, условная картинка. Бог говорит сатане: возьми все, что ты хочешь от него, только не вреди его жизни. И мгновенно, как в романе Вольтера «Кандид», неправдоподобно, кучей, друг за другом валятся на него бедствия: погибают все сыновья; не успевает он узнать об этом, как погибают все его дочери; в общем, он остается гол как сокол.
ТогдаБогговоритсатане: ты видишь, что онтверд. Но сатана не так-то прост и говорит: он тверд, потому что Ты его не тронул; ладно, дети, верблюды, а вот самого его! «Шкуру за шкуру» — говорит он (приводит такую старую поговорку). Тогда Бог говорит: ты можешь повредить и ему, только жизнь его сохрани.
Сатана ввергает Иова в тяжкую болезнь — что-то вроде проказы, из-за которой он должен отдалиться от людей. И вот, он лежит на гноище, на какой-то помойке, уже брошенный, как живой труп. Жена говорит: «прокляни Бога — Он убьет тебя, и ты умрешь — что тебе так мучиться?» Но Иов отвечает: «я ж получал от Бога хорошее — потерплю и плохое; Бог дал — Бог взял. Да будет имя Господ-не благословенно!» И так он стоял твердо.
Потом к нему пришли трое друзей, три дня и три ночи сидели оцепеневшие, глядя на несчастья этого человека, но он все равно был тверд. Потом Бог все ему восстановил. Так кончается история первого Иова, которого заметил Достоевский, и которого всегда изображают во всех парафразах, в переложениях, учебниках, священных историях. Но на самом деле это только пролог и эпилог.
А основное — это середина книги и по величине, и по значимости. Здесь уже автор, воздав дань стилизации, старине (уже тогда это была старина), подходит к мучившей его проблеме и начинает разворачивать драму.
«Драма» — я говорю это уже в литературном смысле слова, потому что Книга Иова — пожалуй, единственная во всей Библии книга, которая напоминает античную трагедию — в ней звучат голоса героев. Говорит Иов, говорит один из его друзей, другой, третий. Потом Иов снова отвечает, потом отвечают друзья — немножко искусственное построение, местами оно сбито — вероятно, из-за ошибок переписчиков. Но идет несколько циклов их бесед, причем постепенно они теряют характер живой беседы и переходят в поэтические монологи и самого Иова, и его друзей. И вот здесь разворачивается самое главное — бунт Иова.
Автор приводит друзей к Иову, но сначала они молчат. Это главное, что человек может иногда принести своему другу, находящемуся в страдании, — просто страдать с ним молча. И они так и поступили. Их тактичность, деликатность поражают.
Потом Иов отверзает свои уста и начинает говорить: «Проклят день, когда я родился!»
Посмотрите текст: вы не увидите там сетований относительно сыновей, верблюдов и богатства.
Он говорит совсем о другом. Это голос человека любой эпохи, любого народа и племени, любой страны — это голос отчаяния. Это голос внутренней катастрофы, причем не просто катастрофы от обстоятельств жизни, а голос человека, который верил в гармоничность мира и вдруг видит, что все
рушится, человека, который глубинно верит в Бога и хочет Ему доверять. Но здесь его доверие начинает колебаться. Вовсе не потому, что на него, невинного человека, случайно свалились жизненные бедствия.
То есть вопрос поставлен с такой остротой, с какой в литературе мы не встречаемся. Один из русских критиков конца XIX — начала XX века Булгаков (это не Сергий Булгаков, богослов, и не Михаил Булгаков, и не отец его, а еще один был Булгаков) написал небольшую, но очень интересную работу, которая называлась «Иов, Прометей, Фауст». Таким образом, он поставил Иова рядом с Прометеем, как мятежником, и Фаустом, который тоже бросает вызов судьбе.
Что больше всего ужасает самого Иова? То, что Бог существует, конечно, для него нет сомнений. Но ему страшно: а не является ли Бог равнодушной природой? Как сказано у Пушкина: «и равнодушная природа красою вечною сиять»…
Если это так, то все рушится, это уже не Бог, а псевдо-Бог. Момент очень острый. И жизнь человеческая вдруг представляется автору не такой благословенной, как раньше, а чем-то совершенно жалким и ничтожным. Вот несколько строк из 14-й главы:
Человек, рожденный женой,
скуден днями, но скорбью богат; он выходит и никнет, как цветок, ускользает, как тень, и не устоит…
Да, для дерева надежда есть,
что оно, и срубленное, оживет и побеги станет пускать вновь…
А человек умирает — и его нет;
отходит — и где его искать?
Если воды в озере пропадут, иссякнет и высохнет ручей; так человек — ложится и не встанет вновь, не проснется до скончания небес, не воспрянет от своего сна.
(14. 1–2, 7–8, 10–12)
Вы можете спросить меня, а как же бессмертие человека? Но к тому времени учения о воздаянии по ту сторону земного бытия в Ветхом Завете еще не существовало. Существовало представление, заимствованное из других цивилизаций. Напомню вам о представлении Гомера. Помните, как выглядит преисподняя, откуда Одиссей вызывает души умерших? Или поэму о Гильгамеше, который хочет узнать тайну земли, и его друг, Энкиду, приходит из преисподней и говорит о том, что это мрачные пещеры, в которых витают полусонные духи. И нет награды (в хорошем смысле награды). Все одинаково: добро и зло там, в этой пыли и черноте чахнут. Тогда возникает вопрос: а где же правда, есть ли она? Я повторяю, Библия ставит этот вопрос с большой остротой.
Почему раньше этот вопрос так не ставился? По всей видимости, довлело родовое сознание. Родовое сознание, которое удовлетворялось тем, что будет справедливость, которая восторжествует в народе, в детях, внуках, в твоем роде, в клане, в племени. Но с какого-то времени вырастает личностное самосознание, и человек спрашивает о своей личной судьбе.
Были толкователи, и теперь еще есть, которые думали, что Иов есть прообраз, прототип народа Божия, что он воплощает Израиль. Ничего подобного! Вопрос, который он ставит, касается индивидуума. Это история судьбы личной. Это слова о человеке, жизнь которого проходит как сон. Жизнь его пролетает, и он уже ничего не может найти.
Отсюда становится все тошнотворно. А самое главное, что Иову непонятно, с точки зрения прежней, несколько упрощенной схемы, что с ним произошло. Ведь в сказках добро всегда побеждает и награждается, а зло повержено. Почему это так? Права ли сказка? Да! Она права! Она права в глубочайшем, метафизическом, общеисторическом смысле.
Зло обязательно будет наказано. Обязательно будет торжествовать добро. И в этом смысле сказка — величайшая мифологема человеческого сознания. Но! С другой стороны, в конкретной действительности это происходит не так очевидно, то есть далеко не так быстро, как мы хотим. Это не выглядит как упрощенная сказочная схема. За сказкой наступает время взрослости. И вот таким взрослым стал Иов.
А его друзья еще живут старой схемой. Они обращаются к нему с увещаниями. Один говорит: быть может, ты согрешил в чем-то? Покайся. Он говорит: нет, я не виновен перед Богом. Другой говорит, что все равно человек перед Богом грешен. И каждый из них излагает свою теорию теодицеи, богооправдания. Иов выслушивает их. Вроде бы хорошие слова, благочестивые.
Надо сказать, что, тайно полемизируя с ними, священный автор крайне объективен, он вовсе не создает карикатуры, он не изображает оппонентов Иова в виде идиотов. Это мудрые люди, которые излагают традиционный религиозный взгляд на вещи. Один говорит, что трудности — это Божье возмездие для укрепления души — и это верно.
«Блажен, кого обличит Бог,
и наказания от Крепкого не отвергай».
(5. 17)
Но Иова интересует уже не только своя судьба.
Из города стоны людей слышны,
и души убиваемых на помощь зовут; и этого не прекратит Бог!
(24. 12)
Значит, он уже задумывается о всех безумствах, которые творятся в мире.
К чему злые остаются жить,
достигают старости в расцвете сил?
В счастье провожают они свой век и сходят в преисподнюю легко.
(21.7, 13)
И это вызывает у него не только возмущение, но отвращение к жизни, потому что если несправедлив Бог, то кто тогда справедлив?
Тошной стала мне моя жизнь!
Жалобам моим волю дам,
в горечи души моей заговорю!
Скажу Богу: не засуживай меня, открой, за что Ты на меня напал?
(10. 1–2)
Здесь я должен подчеркнуть родство тематики Иова со скованным Прометеем Эсхила. У нас Прометея стилизуют под некоего атеиста-революцио-нера, который пытается свергнуть бога Зевса. Это, в лучшем случае, вульгарная интерпретация. Прометей тоже бог, как и Зевс, только в другом ранге. И когда Эсхил пытается противопоставить Прометея и Зевса, то на самом деле греческий поэт борется за образ истинного Бога — против мрачного образа диктатора и тирана.
То же самое, правда, по-своему, происходит у Иова. Он борется, он хочет прорваться к истинному Богу — через маску обстания, которое его терзает и мучит! И он не остановится, пока что-то не произойдет.
И идут между Иовом и друзьями споры. Идут дискуссии. Пока у Иова не срывается горькое слово: «Жалкие вы утешители — я не могу вас слушать!» Но, в конце концов, он начинает кричать уже к Богу, потому что их слова звучат для него как насмешки.
«Заступись Сам за меня пред Собой!
(заметьте, какое интересное выражение)
Иначе кто поручится за меня?!
И вдруг у него вырывается вопль надежды:
Но нет, я знаю: мой Заступник жив, и в конце встанет над прахом Он, и, когда кожа моя спадет с меня, лишаясь плоти, я Бога узрю!
Да, сам я узрю Его,
мои не вчуже увидят глаза — истаивает сердце в моей груди!
(19. 25–27)
Очень странное, трудно поддающееся комментированию ощущение, что все-таки он до конца стоитв вере. Он знает, что ему будет дан ответ, несмотря на все его негодование и обличения.
Друзья спорят и умолкают. Умолкают, потому что Иов разбивает все их богословские аргументы. И
надо сказать, что какой-то очень древний переписчик, или книжник, благочестивый комментатор не выдержал этой картины — ведь Иов своими кощунствами заставил умолкнуть трех богословов! И поэтому он вводит еще одного героя — Элиу, молодого человека, который, как ему кажется, говорит более убедительно. Но это ничего не прибавляет. Если вы будете читать книгу Иова, вы заметите, что этот Элиу вдруг появляется неизвестно откуда, произносит свои речи и также неожиданно куда-то исчезает.
На самом деле отвечает Бог. Вдруг из грохота бури раздается голос Божий. Автор не дает нам ка-кого-либо объяснения. А Бог только спрашивает Иова: «вот ты все за Меня решил; а где ты был, когда Я создавал землю? Видел ли ты, как Я…» — и далее идут картины Вселенной. Описание бесконечной, невероятной глубины и тайны мироздания.
«Почему ты думаешь, что Я должен все строить так, как думаешь ты?» Речь Бога полна картин природы — это очень поэтические строки, — но Иов их не слушает. Ему это уже совершенно не важно, потому что произошло то, чего он хотел, о чем он мечтал!.. Произошла встреча.
Он увидел и услышал Бога. И неважно, что Он говорит. В это мгновение все проблемы решились. Но решились не дискурсивным, не логическим путем, не путем построения какой-то новой метафизической теодицеи, а путем гигантского мгновенного озарения, которое позволило Иову, герою притчи, все это охватить и принять. И он говорит:
Я раньше только о Тебе слышал,
(как и мы, когда говорим о Боге — отчужденно, как о каком-то предмете,)
а теперь я вижу Тебя.
(19. 27)
Это редчайшая, потрясающая тайна мистического противостояния, встречи, когда Бог перестает быть «Оно», а становится «Ты», Личностью, которая обращается к личности.
В этой книге нет ответа теоретического — и в этом ее огромная сила. Потому что подлинные тайны никогда не могут быть исчерпаны дискурсивным эмпирическим рассудком. Хотя впоследствии появилось немало других теодицей, и они и впредь будут появляться, Книга Иоваучитнас, что последняя тайна никогда не может быть втиснута в прокрустово ложе наших рассудочных мыслей.
Но чтобы люди не думали, что старая идея о том, что добро в конце концов вознаграждается, — всего лишь иллюзия, пыль, для этой цели автор кончает все счастливым концом — хэппи эндом.
Причем, что замечательно (на это вы должны обратить внимание): Бог одобрил Иова, восставшего. Он одобрил не друзей, которые Его защищали, не богословов, не церковных деятелей (выражаясь современным языком), а человека, который как бы нагим стоял перед Ним. У него ничего не было. Он не принадлежал никакой Церкви, никакой общине. Земля Уц — это гористая пустынная земля, и он не израильтянин и не язычник, ни то, ни се. В библейской книге он представлен как бы вне времени и пространства.
Недаром древние комментаторы пытались датировать книгу Иова чуть ли не домоисеевым временем, чуть ли не первобытными временами, хотя на самом деле это искусное произведение великого, гениального и высокообразованного литератора. Обилие новых слов, арамейских выражений, конечно, показывает, что книга эта поздняя.
Так вот у Иова было главное: глубокий, серьезный, благоговейный подход к Богу. Вот почему он кричал перед Ним, почему он требовал, почему он вызывал Бога на суд! Потому что он не принимал веры как какой-то игры, баловства. И поэтому для него хитросплетения теологов, от лица которых выступали друзья — Билдад, Шафар, Элифаз, — выглядели несерьезно, это были попытки хрупкими человеческими усилиями построить карточный домик богооправдания. Бог не нуждается в оправдании! Он сам приходит, и тогда все решается.
Но Книга Иова и трагичная. Недаром Карл Густав Юнг в своей книге «Ответ Иову» говорил, что в Библии нет и не было настоящего ответа на страдания мира, а ответом послужило явление Христа. Ибо в лице Христа тот Бог, который потрясал перед лицом Иова созданным Им космосом, вошел в человеческую судьбу и разделил с нами человеческую участь и страдания; Он вместе с нами принял и смерть.
Другая книга этого же плана и этого же стиля, написанная примерно в туже эпоху, называлась ко-хёлет, что значит «говорящий в собрании» (кахаль по-еврейски значит «собрание»), или Экклезиаст (Экклесиаст).
Экклесия в античном полисе — народное собрание. Автор книги выступает под псевдонимом царя Соломона, уже ставшего легендарной фигурой. Это поэзия, так же, как и Книга Иова. Но поэзия мрачная. Мне всегда казалось, что это заговорил тот же Иов, но Иов с другой судьбой. Если тот Иов потерял детей, потерял имущество, потерял положение в обществе, — этот ничего не терял, а только приобретал. И для нашего времени эта тема имеет колоссальное значение.
Именно поэтому составители Священного канона и взяли Книгу Экклезиаста в корпус Библии. Она во многом противоречит основным мировоззренческим установкам Священного Писания. Мы найдем там цикличное представление о мироздании: «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки», и кружится ветер, и все — ничего не меняется!
Хавёл хавелйм] — по-еврейски значит «величайшая тщета», «погоня за ветром» или vanitas vanitatis — величайшая «суета сует». По-русски слово «суета» сегодня означает мельтешение, а на старорусском языке, на церковнославянском это значит «пустота», «тщета». А «суета сует» — означает высшая степень бессмысленности.
Герой этой книги изображен царем, который имеет все, что только может иметь человек. И он думает: в чем же для человека смысл и польза? Он начинает все исследовать — всевозможные наслаждения и познания, но все оказывается суетой. И рефрен его мрачен:
…кружит, кружит на бегу своем ветер И на круги свои возвращается ветер;
Бегут все реки в море, —
а море не переполнится;
К месту, куда реки бегут,—
Туда они продолжают бежать;
Все — одна маята, и никто рассказать не умеет, —
Глядят — не пресытятся очи, слушают, не переполнятся уши.
Что было, то будет; и что творилось, то творится,
И нет ничего нового под солнцем.
Бывает, скажут о чем-то: смотри, это новость!
А уже было оно в веках, что прошли до нас.
(1. 6-10)
Что пользы человеку от всех трудов его, над чем он трудится под солнцем?
(1.3)
Ведь это очень важно было — задать себе этот вопрос. Почти никто его не задавал… В чем же смысл существования? Человек сегодня стремится вырабатывать условия для жизни и без конца их потреблять. И когда он это получает, вдруг оказывается, что он не получает полного удовлетворения.
Здесь мы еще не можем окончательно осознать то, что все больше осознают на Западе. Нравственные трудности западного мира нам еще не понять, ибо мы всегда думаем, что если бы у нас было столько же продуктов, сколько в Швеции, то мы бы уже были счастливыми людьми. Это иллюзия голодающих, но это не объективная действительность.
Надо понимать, что если бы все для человека решалось избытком вещей, которые нужны ему для существования, не было бы многих мировых проблем. А проблемы эти есть. Оказывается, человеку этого недостаточно.
Я сказал себе: давай испытаю тебя весельем, — Познакомься с благом!
Но вот — это тоже тщета;
О смехе промолвил я: он безумен,
И о веселии: что оно творит?..
(2. 1–2)
Ни в чем, что очи мои просили, я не отказывал им,
Ни от какой радости не удерживал сердце…
Но оглянулся я на дела, что сделали мои руки,
И на труды, над чем я трудился, —
И вот, все — тщета и ловля ветра…
(2. 10–11)
И прославил я мертвых, — что умерли давно, —
Более, чем живых, — что живут поныне.
Но больше, чем тем и другим, благо тому, кто совсем не жил…
(4. 3)
Это парафраз некоторых изречений из ранней греческой поэзии. В частности, существовала легенда о том, как поймали Селена и пытались у него узнать, в чем же настоящее счастье. Тот долго отмалчивался, но, в конце концов, ответил, что лучше умереть как можно раньше, а лучше всего вообще не родиться — вот тогда ты будешь счастливым.
Глубокая неудовлетворенность жизнью была свойственна греческой цивилизации. Но заимствовал ли автор Экклезиаста этот вопрос у греков? Есть такая теория, что он действительно пользовался греческими источниками. Я думаю, что достаточно посмотреть на пессимистическую поэзию Вавилона и вообще окружающего Востока, чтобы понять, каковы были истоки этой книги.
Дальше идет мудрость, и она оказывается не столь интересной.
И не может человек найти суть дела, Сколько б ни трудился искать человек…
(8.17)
Ибо участь сынам человека и участь скоту — Одна и та же им участь:
Как тому умирать, так умирать и этим,
И одно дыхание у всех, и не лучше скота человек;
Ибо все — тщета.
Все туда же уходит,
Все — из праха, и все возвратится в прах;
Кто знает, что дух человека возносится ввысь,
А дух скота — тот вниз уходит, в землю?
(3.19–21)
И, в конце концов, ему кажется, что надо просто смиренно ползти по жизни. Это очень мрачный вывод.
Я узнал, что блага нет человеку, кроме как есть, и пить, и делать благое в жизни.
Но даже если кто ест, и пьет, и видит благо в труде, то это — Божий дар.
Я узнал: все, что Бог творит, — это будет вовек:
Нельзя ничего прибавить, и нельзя ничего отнять.
Это уже не Бог, это уже какой-то рок. Пригоршнями черпает автор Книги Экклезиаста все то фатальное, что было в языческом миросозерцании, для того чтобы сгустить атмосферу и дать почувствовать читателю трагичность бытия. И чем дальше мы читаем, тем поразительней становится, как же эта книга могла быть признана священной. Трудись, человек, ничего ты не узнаешь, никуда ты не проникнешь, мир неизменен, — это при библейском-то взгляде на Царство Божие как будущее мира и человека! — мир совершенно неизменен. И будешь ты так ползти и ковыряться до поры:
До поры, как затмится солнце,
И свет, и луна, и звезды…
И запрутся на улицу двери,
Как затихнет голос зернотерок,
И еле слышен станет голос птиц,
И поющие девушки притихнут…
Ибо уходит человек в свой вечный дом,
И наемные плакальщики на улице кружат; До поры, как порвется серебряный шнур,
И расколется золотая чаша,
И разобьется кувшин у ключа,
И сломается ворот у колодца.
И прах возвратится в землю, которою он был,
И возвратится дыхание к Богу,
Который его дал…
Конечно, трудно было вынести такое заключение, и, как полагают, позднее один из книжников, учеников этого автора, приписал в конце смягчающие строки:
Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека.
Ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо.
(12. 13–14)
И все-таки не случайно эта книга была введена в канон Священного Писания. Она должна была стать глубочайшим предостережением человеку, который часто оказывается под влиянием иллюзии, что он может насытиться чем-то земным.
В Библии не было того аскетического элемента, который был в Индии. И для того чтобы создать как бы контрапункт посюстороннему мировоззрению, была введена вот эта мелодия суетности и тщеты. Поэтому и знаменитый Фома Кемпийский, средневековый христианский аскет и мистик, начинал свою книгу «Подражание Христу» со слов, взятых из Экклезиаста — Vanitas vanitatis.
Если вырвать Экклезиаста из контекста Священного Писания, от него будет такое впечатление, какое получил Лев Толстой (конечно, не в молодости, а в период своего кризиса), когда читал его вместе с трудами Шопенгауэра и буддистскими изречениями. Но в том-то и дело, что Библия — это не просто склад различных книжек, а это некое здание, которое выросло органично. И здесь обязательно должна была быть антитеза, потому что Священное Писание не говорит о правде, которая должна быть на земле. Но через Экклезиаста оно предупреждает нас: полную ставку на земной мир делать нельзя. У человека есть иное устремление и иные высокие задачи, которые превосходят тот уровень, к которому человек привык раньше.
Экклезиаст — это Иов, который не испытал несчастий, но в то же время пришел к очень тягостному и пессимистическому взгляду на жизнь. Это говорит о том, что не только бедствия могут поставить человека перед трагичной картиной бытия, а даже состояние полного благополучия.
В целом Библия говорит нам, что это тяжкое состояние человека есть следствие искажения природы всего нашего вида; что человек существо не естественное, а сверхъестественное, но при этом имеющее жесткие связи с естественным миром и имеющее в себе болезнь, которую мы называем болезнью первородного греха, или грехопадения. И даже тот, кто не знает об этом учении, если посмотрит на историю человечества, заглянет в собственную душу, сможет сказать словами героя: «что-то в датском королевстве неблагополучно».
Да, что-то в человеческом мире неблагополучно. Этот мир прекрасен! Он полон взлетов, прозрений, гениальных возможностей и их осуществлений, но что-то в нем неблагополучно. Именно поэтому в этом мире так тяжело чистому и светлому, именно поэтому в этом мире неизбежны столкновения и борьба, именно поэтому наш мир — это мир мучеников; именно поэтому человек, даже пресыщенный всеми его благами, в конце концов, приходит к вопросу: а зачем я существую?
Вот скоро выйдет отдельным изданием книжка Льва Толстого «Исповедь». Я думаю, что каждому из вас стоит потратить время и прочесть эту книгу. Толстой однажды пришел к этой мысли, и она перевернула его жизнь. В нас бытует ошибочное мнение, что человек начинает задумываться над вечностью, когда ему плохо. Говорят: «Религия — это от слабости или… от несчастий». Это неверно.
Хрестоматийный пример — это Экклезиаст, который задумался над проблемами, когда у него все было, а в реальной истории — это Лев Толстой, который упивался строчками Экклезиаста. Когда ему было примерно 50 лет и он был на гребне славы, когда он был уже автором «Войны и мира» и «Анны Карениной», имел любящую и любимую семью, был богатым, был славным человеком, могучим физически и полным всевозможных замыслов и интересов, — вдруг его жизнь остановилась. Вдруг он понял, что он больше не может, что он задыхается.
Он спрашивал себя, вместе с Экклезиастом, зачем это все. Зачем?
Зверь этого вопроса задать себе не может. Этот вопрос задает себе только человек. Ибо человек есть существо, причастное к каким-то иным измерениям бытия. И это существо, сопоставляя высшие измерения с эмпирической реальностью, познает порой огромную дистанцию между идеалом и тем, что происходит. Поэтому человек будет всегда искать не только кров, пищу и подобные им элементарные вещи, но он всегда будет спрашивать: для чего я существую? почему я живу? есть ли в этом смысл и цель? А ответ на это Священное Писание дает не в одном изречении, а в целом потоке мыслей, откровений, образов. Эти образы завершаются в Евангелии, которое несет в себе ответ на вопрос о смысле жизни.
И в заключение я должен подчеркнуть, что наличие Книг Иова и Экклезиаста в Библии показывает ее глубокую жизненность, диалектичность, что она не боится столкновения мнений и проблем, она живая, как жива жизнь.
Библия — это не просто благостная серия пресных афоризмов, а, как видите, в ней есть стремление найти ответы на самые острые вопросы. Далеко не все человеческие сомнения в ней выражены, но в ней есть устремление к Богу, пока не рушатся все преграды и пока человек не сможет прикоснуться — почти осязаемо — к той последней тайне, с которой мы обручены навсегда — обручением трудным, тяжким, как свобода, но счастливым по своей таинственной природе.
Вот на этом мы сегодня с вами и закончим, а потом, в следующий раз, перейдем к такому интересному литературному памятнику, как Псалмы, или, как их называли в Древней Руси, Псалтирь.
У нас осталось всего три встречи. А в будущем году, если Бог даст, — будет Новый Завет.
Отвечаю на вопросы:
Почему Вы считаете, что Елиуй был введен в текст позднее?
Это не моя точка зрения, это точка зрения 99 % историков, богословов и литературоведов. Если Вы возьмете текст, то увидите, что сначала говорится о трех друзьях. И кончается — тремя друзьями. И этот Элиу (или Элиуй в греческом переводе и в нашем синодальном), он вдруг возникает, как некий небесный персонаж, — и исчезает. И по языку его монологи отличаются немножко. Но это не принципиальный вопрос.
Соломон был столь мрачен, пока не нашел свою Суламифъ; после этого он написал «Пест Песней» совсем в другом настроении. (Смех, оживление в зале.)
Вообще, историки литературы и теологи очень часто экспериментировали с этими тремя книгами:
Экклезиаст, Книга Притчей и Песнь Песней. Одни считали так: что когда Соломон был юный, он написал любовную книгу Песнь Песней; когда он стал мудрый, зрелый, — он написал притчи; а когда он стал старый, и ему стало все противно, — он написал Экклезиаст. (Смех в зале.)
Была другая концепция: сначала ему было очень плохо. (Смех, оживление в зале.) Потом он нашел себе Суламифь и написал Песнь Песней. Конечно, все это на самом деле было не так просто, и реальный Соломон, я думаю, умер за 600 лет до того, как была написана Книга Экклезиаста. Это книга уже плод зрелой цивилизации, зрелой жизни — в ней мудрость веков!
Соломон жил на заре израильской цивилизации, когда все было проще, и такие проблемы многих людей не волновали…
Кстати, Экклезиаст ведь говорит, что он и любовь испытал, и все, и в конце концов во всем разочаровался. Потому что человек ищет Абсолютного, а в жизни в лучшем случае встречает лишь его отображение.
24 апреля 1990 года