Это происходило на рубеже XIX и XX веков. По залам Дрезденской галереи, как всегда, сновали туристы, перед картинами стояли более внимательные и углубленные созерцатели. И среди них был молодой человек, в сюртуке, темная бородка клинышком, огромный лоб, нахмуренные брови, — он подходил, внимательно вглядываясь в Сикстинскую Мадонну, отходил и как завороженный опять подходил к ней. И было видно, что с ним происходит нечто необычайное, что это не искусствовед, не эстет, не просто ценитель искусства, а человек, который переживает созерцание этой картины как встречу, как подлинную, глубокую, внутреннюю встречу.

Этот человек не был ни мистиком, ни визионером — он был социал–демократом, он был политэкономом, он был русским марксистом легального толка. И приехал он в Германию вовсе не для того, чтобы созерцать образ девы Марии, а для того, чтобы учиться у других социал–демократов, чтобы обсуждать с Карлом Каутским проблемы экономического развития мира, классовой борьбы, соотношения рынков при капиталистическом производстве. И вдруг что–то схватило его и остановило… Можно сказать, что с этого мгнования начался его поворот к детству.

Каждый человек в какой–то степени, является не только порождением самого детства, но и все лучшее, все драгоценное, все священное, все те искорки, которые есть в детстве у большинства из нас, — и есть та духовная родина, к которой мы стремимся. Правда, человек уже умудрен опытом, изранен жизнью, но все–таки к этому первозданному опыту идет душа. И так происходило с этим человеком, которого звали Сергеем Николаевичем Булгаков.

Вероятно, многие из вас слышали это имя. Сейчас появляются первые публикации в журналах, страну уже облетела репродукция со знаменитой картины Нестерова «Философы».

Один из них, человек молодой, в белой рясе, с посохом — это отец Павел Флоренский, а второй — ученый, опустивший голову, наполненный борющимися в нем идеями, — это и есть Булгаков, Сергей Николаевич.

Двадцать восемь томов произведений. Сотни и сотни статей! Всего его творения охватывают двадцать тысяч печатных страниц. Он переведен почти на все европейские языки. Свыше тысячи страниц занимают только переводы Булгакова на европейские языки. Экономист, историк, эссеист, литературный критик, философ, богослов, комментатор Библии, человек необыкновенно разносторонний, и наконец, священник, профессор Парижской Духовной Aкадемии, — вот таков Сергей Николаевич Булгаков. Человек, родившийся на исходе XIX века и скончавшийся на исходе второй мировой войны. Столетие его рождения в 1974 году у нас никак не отмечалось. Будем надеяться, что следующем поколение лучше сумеет оценить по достоинству этого человека. Я хотел бы помочь вам представить себе эту удивительную фигуру.

Булгаков родился на Орловщине, в семье потомственного провинциального священника. Огромный род Булгаковых, происходивший от каких–то татарских князей, был широко расселен по России. Среди Булгаковых были и многие церковные писатели, историки, богословы, среди них — отец знаменитого писателя Михаила Булгакова, Aфанасий Булгаков. Знаменитый митрополит Молсковский прошлого века, Макарий, тоже из рода Булгаковых. Но Сергей Николаевич родился в семье бедного священника, в семье, где было трудно жить, они мучительно перебивались. Семья была большая, и к тому же, как сам Сергей Николаевич вспоминал, удрученный бедностью отец частенько пил… Мальчик тем не менее сохранил какие–то органические, сердечные, бытийственные, трогательные воспоминания об этой среде. Друзья про него потом говорили шутя, что он родился в епитрахили, то есть родился священником. И он сам говорил о себе, что «во мне течет левитская кровь» (левиты — по Библии наследственный, потомственный род, служивший у алтаря).

Он поступает в семинарию, духовное училище. Очень быстро удивительные способности продвигают его вперед. Но там же, в орловской семинарии, с ним происходит… крушение.

Начало 1880–х годов. Студенты читают Писарева, Добролюбова, Чернышевского. Очень живо обсуждают атеизм как весьма правдоподобную гипотезу. Все готовы служить народу, служить Богу — для них пустое слово. В конце концов, у Булгакова, человека необыкновенной искренности, ранимости, я бы сказал, чувствительности, религиозное сознание превращается в пыль, остается только нравственное сознание. Для него старина, быт, бурса, богословие — все это сливается воедино. И он видит… правду: консервативные силы, включая церковные, держат народ в состоянии стагнации, неподвижности. И если мы сейчас идеализируем прошлое, то люди XIX века тоже идеализировали народ, крестьянскую общину; жизнь в маленьких городах, в селах России все–таки была тяжкой. Тяжкой!

Вспомните то, что вы читали у Островского, у Чехова, — ведь недаром Добролюбов называл это «темным царством», он сам был из священнической среды. Да, идейные, духовные катастрофы нашего столетия были подготовлены тяжелыми негативными процессами прошлого, которое теперь мы называем застойным, — это очень подходящее слово для того времени. И движение вперед, к лучшей доле, лучшей жизни, связывалось у молодого Сергея Булгакова с освобождением людей от этой затхлой, несправедливой жизни.

Как сын священника, он не имел права поступать в университет — тогда тоже была дискриминация. Но законы изменились, он поступает в университет. Куда же он поступает? — Конечно, на юридический, конечно, он хочет заниматься политэкономией. Почему? Потому что он сталкивается с идеей народников о том, что есть возможность преобразить хозяйственную жизнь народа, а следовательно, сделать ее более счастливой. Но как ее преобразовать? Здесь ему светит марксизм. Что привлекло студента Сергея Булгакова в марксизме? — Притязания этого учения на то, что оно открыло и знает точно закономерности развития общества; более того, знает те закономерности, которые ведут общество к прогрессу и процветанию. Не хаос в мире, не столкновение случайных сил, а некоторые объективные законы, которые якобы открыты Марксом.

Булгаков, человек необычайной работоспособности, углубляется в «Капитал». Ему кажется, что в этой огромной книге эти законы как раз и найдены. И по окончании университета посвящает себя целиком политэкономии в марксистском плане. Это был легальный марксизм, который не связывал себя с работой в сфере политической оппозиции. Это была научная попытка понять развитие, как марксисты говорили, «экономического базиса» общества.

Он защищает диссертацию, довольно крупную работу о рынках при капиталистическом производстве, он преподает в коммерческом училище, потом он читает лекции в университете. Следующая его диссертация «Капитализм и земледелие»(он уже глубоко проник в марксистскую литературу) была попыткой разобраться в тех очевидных противоречиях, которые возникли между аграрными проблемами и решением их в марксизме. И пытаясь доказать правоту марксизма, он все больше и больше убеждался в надуманности, отвлеченности, схематичности его концепций.

Булгаков не был фанатиком политических мифов, он не был верующим марксистом (вы понимаете, что я имею в виду) — он был ученым! И когда он последовательно и настойчиво проанализировал все, он понял, что здесь больше мифа, чем подлинной науки. И в процессе этих исканий он начинает обращаться к литературе, к проблемам вечности. Он пишет работу «Душевная драма Герцена» — о пути Герцена, который ведет в никуда.

Булгаков пишет небольшую, но глубокую работу «Иван Карамозов как философский тип» и ставит проблему страдания невинных — как может быть эта тайна понята. И в этот период он чувствует, что его зовет кто–то. Мы бы сказали, зовет его детство, зовет тайна его жизни, которая скрылась от него в момент увлечения экономическими теориями.

Я не могу удержаться, чтобы не зачитать вам несколько строк из его дневника, из его воспоминаний. «Мне шел двадцать четвертый год. Но уже почти десять лет в душе моей подорвана была вера, и после бурных кризисов, сомнений в ней воцарилась религиозная пустота. Душа стала забывать религиозную тревогу. Погасала самая возможность сомнений, и от светлого детства остались лишь поэтические грезы, нежная дымка воспоминаний, всегда готовая растаять. О, страшен этот сон души! Одновременно с умственным ростом и научным развитием душа неудержимо и незаметно погружалась в липкую тину самодовольства, самоуважения, пошлости. В ней воцарялись какие–то серые сумерки, по мере того как все потухал свет детства. И тогда неожиданно пришло то. Зазвучали в душе таинственные зовы и ринулась она к ним навстречу…»

В это время он поехал на Кавказ: «Вечерело. Ехали южной степью, овеянные благоуханием медовых трав и сена, озолоченные багрянцем благостного заката, вдали синели уже ближние Кавказские горы.Впервые видел я их. И вперяя жадные взоры в открывавшиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы. Душа давно привыкла с тупою, молчаливою болью в природе видеть лишь мертвую пустыню под покровом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного сознания она не мирилась с природой без Бога. И вдруг, в тот час, заволновалась, зарадовалась, задрожала душа. A если есть, если не пустыня, не ложь, Не маска Не смерть, — но Он, благой и любящий Отец, Его ризы, Его любовь. Сердце колотилось под звуки стучавшего поезда, и мы неслись к этому догоравшему золоту и к этим сизым горам…

Вскоре опять «то» заговорило, но уже громко, победно и властно. И снова Вы, о горы Кавказа! Я зрел ваши льды, сверкающие от моря до моря, ваши снега, алеющие под утренней зарей, в небо вонзались эти пики, и душа моя истаевала от восторга. И то, что на миг лишь блеснуло, чтобы тотчас погаснуть в этот степной вечер, теперь звучало и пело, сливаясь в торжественном дивном хорале. Передо мной горел первый день мироздания. Все было ясно,. все стало примиренным, исполненным звенящей радости».

Вот такие мгновения глубинного опыта постепенно ломали в его душе те баррикады из мусора, которые сложила материалистическая концепция. И в самом начале века выходит сборник его статей, который уже называется «От марксизма к идеализму». В нем Булгаков показывает, что кроме экономических, хозяйственных проблем существуют совершенно отличные от них — проблемы духовные. Их нельзя пренебрежительно назвать надстройкой, потому что они и составляют суть и ядро нашей жизни. И если в этой сфере не происходит глобальных изменений, никакие хозяйственные перемены не могут помочь. Без возрождения духа, возрождение социальное и хозяйственное невозможно.

В 1911 году выходит его книга «Два града». С моей точки зрения, это самая лучшая из его довоенных дореволюционных книг. В этой книге собраны работы поразительной силы. «Карл Маркс как религиозный тип». Булгаков показывает ту внутреннюю направленность, ту волевую интенцию, тот аффективный стратегический элемент, который был скрыт в психологии основателя марксизма, то, что лишь как бы комуфлировалось наукообразностью, объективностью, диалектическим методом. Он показал страсть этого великого человека, страсть титаническую! Титанизм — это восстание против высших ценностей, когда человек только себя хочет признать богом.

Там есть замечательная работа о значении духовной личности для культуры, о значении христианства для истории, развития и возрождения культуры. Великолепная работа, которая не утратила своей свежести и сегодня, — о первохристианстве. Она показывает: когда христианство вошло в мир, вошла новая сила, но не экономическая, не политическая, не социальная, а сила Духа! И Булгаков справедливо утверждает, что в сфере духовной культуры изменения происходят внутри, и они часто подчиняют себе окружающий мир. Они меняют облик человечества, вокруг них происходят все главные бои.

В работе «Aпокалиптика и социализм» Булгаков показывает, что наука не знает концепции светлого будущего. Не знает. Наука не может утверждать достоверно, что общество и мир развиваются в положительную сторону. Более того, исторический опыт показывает, что человечество без конца вращалось по кругу: от демократии — к тирании, от тирании — к олигархии, потом опять к деспотии, потом опять — к демократии. Не было поступательного развития общества от менее справедливого порядка к более справедливому. Тот, кто думает так (кстати, нас так и учили в детстве, в школах), нисколько не считается с реальными историческими фактами.

Далее он показывает, что вера в прогресс, заложенная во всех видах социализма (не только марксистского, но любого), является не наукой, а верой, вероучением. Ибо христианство, в отличие от всех религиозных учений, открывает миру впервые тайну о том, что воля Творца ведет мироздание (и венец мироздания — человека) к совершенству! Ведет к высшей жизни, ведет к тому, что в Библии называется Царством Божиим! Но это — Откровение, это не экономика, и не политика, и не философия в отвлеченном смысле слова. И когда вера в прогресс, которая вошла в нашу плоть и кровь, пытается утверждать, что она научна, — это заблуждение, самообман. На самом деле учение о светлом будущем есть светский вариант христианского учения — эсхатологии.

Библия говорит о том, что Бог ведет мир к свету, — наука этого не знает. и социальные утопии, которые возникли со времен Томаса Мора, Кампанеллы, Оуэна, Фурье и других, — все невольно, контрабандой, так сказать, утаскивали из христианства идею совершенствования мира и эту идею помещали совсем в другой контекст.

Эта тема достаточно актуальна и сегодня. Не только для нашей страны. Мысль о том, что человечество обязательно движется в лучшую сторону, из христианства действительно похищена самыми различными концепциями прогресса. Еще французский писатель Кондорсе, погибший от террора во время революции, развил это в целую стройную теорию — что мир движется обязательно в положительную сторону, от варварства к Просвещению и цивилизации. Наступил и XVIII век, и просвещение, — и Кондорсе, как и многие другие, попал под гильотину…

Все это крайне спорно. Недаром Сталин говорил: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Он эксплуатировал нашу надежду, что жизнь должна стать лучше. Люди, встречавшие XX век, говорили: вот, грядет столетие науки, столетие прогресса! Кто мог тогда предвидеть, что это будет век геноцида, ядерных войн, бесчеловечного разгула беззакония по всей земле! Эта проблема, безусловно, связана с развитием духовной культуры. Потому что никакая история не может нам доказать, что автоматически все движется в положительную сторону. Этому вопросу посвящено очень серьезное исследование Булгакова, написанное, кстати сказать, достаточно доступно, легко, для интересующихся он приводит библиографию.

Далее, в статье «Героизм и подвижничество. Из размышлений о религиозном периоде русской интеллигенции» Булгаков анализирует трагедию русской интеллигенции. Утративши религиозную основу, веру, она сохранила стремление к добру, к служению народу. Вот этот раскол между верой и жизнью создал трагедию. «Героизм и подвижничество» — статья, которая у нас сейчас была перепечатана в нескольких изданиях, впервые вышла в сборнике «Вехи». Я думаю, вы все слышали об этом сборнике. Он появился в 1909 году и обозначил действительно важнейшую веху в духовном и философском развитии России. Булгаков и его друзья Бердяев, Франк и другие написали книгу–предостережение, они сказали, что только духовное возрождение может привести страну на другие рельсы. Внешние переломы ничего не дадут.

Путь Булгакова продолжался. Он историк и экономист, все больше увлекает его философия. В 1912 году выходит его книга «Философия хозяйства». По названию можно подумать, что это экономическая книга. Но нет, это книга созерцателя, мудреца и философа. Это одна из интереснейших книг (не закончена, правда, вышел только 1–й том. Он получает за нее докторскую степень). Хозяйство, объясняет Булгаков, — это великое творческое предназначение человека. Когда в Библии мы читаем, что сотворил Бог человека по образу Своему и подобию, и да владычествует он над живыми существами, — человек объявляется хозяином. Хозяин — это не тиран, не диктатор, а это существо, внедренное в мироздание, для того чтобы его очеловечивать.

Булгаков первым вносит этот термин — «очеловечивание». Потом, спустя несколько лет, этот термин употребляет Тейяр де Шарден: гоминизация, очеловечивание природы, одухотворение природы! Здесь у Булгакова уже впервые появляется идея духовного ядра мира, он называл это Премудростью Божией или по–гречески Софией.

В то время он познакомился с Бердяевым. Они настолько подружились, что друзья в шутку их называли братьями Диоскурами, близнецами, или Бергаковым и Бурдяевым, — вот так они всегда фигурировали вместе, хотя темперамент, и многое у них отличались.

В это время в Москве, недалеко от Волхонки, был салон миллионерши Маргариты Морозовой. Эта умная прекрасная женщина была влюблена в князя Евгения Трубецкого, тоже чудесного человека, мыслителя, писателя, искусствоведа и философа. И любовь толкнула ее на большой жертвенный шаг: она на свои средства создала издательство и финансировала религиозно–философские собрания. В ее богатом доме и собирались Булгаков, Бердяев, Франк, Мережковский — приезжали из Петербурга и многие другие мыслители, и было создано издательство «Путь», просуществовавшее до 1916 года.

Первые книги были изданы перед первой мировой войной. Это были и классические произведения русской философии, там впервые был напечатан полностью «Столп и утверждение истины» Флоренского. Там впервые были напечатаны: полное (по тогдашнему времени) собрание сочинений Чаадаева под редакцией Гершензона, книга Бердяева «Философия свободы», которая сейчас наконец вышла и у нас. Это блестящая книга юного еще мыслителя (Бердяеву тогда было около тридцати лет), и многое другое. В этом издательстве трудился Булгаков, в «Пути» вышли его «Философия хозяйства» и «Два града», и целый ряд других его работ, в частности, предисловие (очень важное предисловие) к книге Игнатия Зайпеля, католического австрийского ученого, «Хозяйственно–этические взгляды Отцов Церкви». Эта ставшая отныне класической книга является хрестоматией, антологией всех высказываний Отцов Церкви, в подлиннике и в переводе, по вопросам труда, собственности, богатства, бедости и так далее; книга, которая сейчас является настольной для всех, кто занимается этими вопросами.

Когда Булгаков читал лекции в Университете, в Коммерческом институте (на Большой Серпуховской улице), он написал очерк «История экономического учения». Любопытно, что начал он с библейских пророков, с апокалиптиков, с Ветхого Завета. Он показал, что в Библии уже содержатся первые основания для преобразования общества. Но основания эти были крепчайшим образом связаны с духовными аспектами бытия.

И наконец, перед самой революцией была кончена рубежная книга Булгакова «Свет невечерний». Рубеж проходит по самой книге. Первую половину пишет философ, ученый, он ставит вопрос по–кантовски: как возможна религия, как возможно познание высших миров? «На что мы можем надеяться?» — как говорил Кант. Вторая половина — это уже другой Булгаков, Булгаков — созерцатель тайн, который сам творит, не думает о ком–то, о чьих–то древних или новых мыслях, а сам творит свое мышление.

В это время он уже является активным церковным деятелем. На Всероссийском Церковном Соборе, который был открыт в 1917 году в Кремле, он являлся секретарем, составлял важнейшие документы. Собор не мог состояться до революции, поскольку старое правительство и обер–прокуроры его препятствовали ему, и поэтому в течение многих поколений Соборы не собирались. И вот в 1917 году, после падения самодержавия, Временое правительство разрешает открыть Собор. На нем избирают Патриарха Тихона, ныне причисленного к лику святых. Он высоко ценит Сергея Николаевича Булгакова, и когда тот обращается к нему с просьбой о рукоположении в священный сан, святитель отвечает: «Сергей Николаевич, Вы нам в сюртуке больше нужны». Он имел в виду, что общественная, политическая, научная, публицистическая, философская деятельность Булгакова была для Патриарха очень важна. Но! Сергей Николаевич продолжал настаивать, и вскоре, уже в самые революционные дни, совершается рукоположение Булгакова.

По поручению святителя Тихона его рукополагает епископ Федор, и Булгаков описывает, как он впервые шел, окрыленный, что стал священником. Это было как будто возвращением к его исконному призванию, к его собственной природе.

Но события развиваются бурно, становятся все более и более трагическими. Булгаков с семьей (у него жена, дети, один мальчик умер в раннем возрасте; Булгаков это очень тяжело переживал эту смерть, нашел утешение в Оптиной пустыне, куда он потом любил ездить), уезжает в Крым. Там он пишет философскую драму «На пиру богов», собирает вокруг себя разных людей. Они все обсуждают судьбу России. «На пиру богов» — это реминисценция из стихотворения Тютчева:

«Блажен, кто посетил сей мир,

В его минуты роковые:

Его призвали все благие,

Как собеседника на пир».

Боги призвали его на пир, посмотреть, что в мире происходит. В конце концов, ему приходится покинуть Россию и вместе с эмигрантами отправиться в Константинополь. Та же самая судьба, которая вам всем знакома по прекрасной картине «Бег», созданной по мотивам книги другого Булгакова. Сергей Николаевич в Константинополе. Страданий много, сын остался в России; он не знает, что с ним случилось. Сын так и остался тут, он женился на дочери Михаила Васильевича Нестерова, знаменитого художника, и прожил еще долго, хотя жизнь его была, естественно, не простая. Нестеров и написал Булгакова в Сергиевом Посаде, где он часто бывал.

Потом — глубокий церковный кризис сердца! Первое: русское церковное руководство не справилось с революционной ситуацией, все упустило из рук. Он приезжает в Константинополь, находит греческое церковное руководство, оно совершенно коррумпировано, оно совершенно равнодушно, оно являет картину полной деградации! И в тайных строках дневника Булгаков пишет, что Восток гибнет, единственная сила в Церкви остается только на Западе. Он на грани того, чтобы войти в католическую юрисдикцию. В конце концов, побеждает его вера в Церковь: нет, Церковь в катастрофе, в кризисе, но на Востоке она все–таки не погибнет. С этой верой он и отправляется в путь в Западную Европу.

Сначала он в Берлине, потом в Париже. В Париже в это время митрополит Евлогий, возглавлявший эмиграцию, не хотел примыкать ни к правым — монархистам, ни к просоветским группировкам, хотел сохранить нейтральную линию, вошел в подчинение Константинопольскому Патриарху. Вот эта церковная евлогианская группировка и основала Свято–Сергиевский институт в Париже. Там Булгаков служит в церкви, преподает, ведет кафедру догматического богословия, там он создает свои грандиозные произведения, уже в сфере богословской.

Художественное чутье толкает его на эстетический путь. Его огромные книги, написанные за рубежом, это как бы своего рода иконостас. В центре трилогия о богочеловечестве, три огромных тома «Aгнец Божий», «Утешитель» (О Духе Божьем), «Невеста Aгнца» (О Церкви). Сбоку — книга об ангелах, личная, таинственная книга, «Лестница Иакова». С другой стороны, как на иконостасе, книга о почитании Иоанна Крестителя — «Друг Жениха», о почитании Девы Марии — «Купина Неопалимая», об апостолах — «Петр и Иоанн первоверховные апостолы», книга об иконописи. Не оставляет он и философии, тогда же им написана трагедия философии — «Философия имени». Уже посмертно были опубликованы его комментарии к «Aпокалипсису» Иоанна. У него было 80 записанных проповедей, большая часть теперь уже издана посмертно.

Булгаков был человеком, впервые пробившим окно в диалоге между христианами. Когда начались первые конференции, конгрессы Всемирного Совета Церквей, Булгаков представлял там Православную Церковь. Я читал его дневники: как он волновался, когда шел на эти первые контакты, к которым мы теперь более или менее привыкли. Он свидетельствовал о ценностях и духовных традициях православия — в Лозанне и в других городах, где собирались эти конференции. Один из его учеников рассказывает, как он увидел дух Булгакова, как бы почувствовал его в странный вечер: он шел по Парижу, около Сакре–Кер, шум, толпа, — и вдруг он увидел идущего в рясе священника, по–видимому, из России, с длинными волосами (Булгаков в память о старинном обычае своих предков не стриг коротко волосы); он шел, ничего не замечая кругом, от всего отрешенный, углубленный в себя, и вот этот человек вдруг почувствовал, ощутил смятенный дух отца Сергия…

У него было много учеников. Мне посчастливилось знать многих из них, людей, которые рассказывали о его необыкновенной теплоте, душевности, мудрости, необыкновенной эрудиции. Он, в частности, собирал у себя дома семинары для обсуждения важнейших церковных и богословских вопросов. К нему можно было прийти каждому, он не был профессором–начетчиком; проблемы, которые он трактовал, были проблемами, волновавшими его полно, до конца, до глубины души! — Это была его жизнь.

В 1930–е годы разыгрывается трагедия. Дело в том, что правые, монархисты (церковные), отклонившиея от нашей Церкви, считавшие, что Русская Православная Церковь в России — это все одни … энкавэдисты, — ненавидели Булгакова, потому что он не примкнул к их лагерю. Что касается просоветских группировок, они тоже относились к нему отрицательно, по той же причине — он не принимал их (хотя политика его уже в то время особенно не волновала). И вот они начинают догматический подкоп под него, чтобы обвинить его в ереси, чтобы превратить его в создателя лжеучения. Такой ум гигантский, безусловно, поднимал массу спорных вопросов! Он был уязвим! Уязвим, как каждый большой человек… Неуязвим только глупец, который говорит азбучные истины: дважды два четыре — как тут можно быть уязвимым? A тот, кто поднимает проблемы, конечно уязвим! И таковым был Булгаков.

И вот на него обрушивается поток критики. Карловацкий зарубежный монархист пишет толстый том о софиологии Булгакова (Софии — Премудрости Божией). Действительно, я не могу сейчас вам рассказывать, в чем смысл этого учения, потому что я сам чужд его, далек от этого учения, я никогда его не принимал, но я сознаю, что эта концепция имеет место как богословское мнение.

Так вот, карловчане Болгакова топтали и обвиняли в ереси. Московская Патриархия тогда находилась под обстрелом сталинских репрессий, но и она, находясь в таком мученическом состоянии, успела издать против Булгакова документ. Это было накануне 1937 года. Даже парижский богослов Владимир Лосский, искренний, тогда еще молодой человек, который всегда был верен нашей Московской Патриархии, он включился в эту полемику и написал, я бы сказал, такую изобличительную книгу о софиологии Булгакова. Лосский потом сам стыдился этой книги, потому что это было одностороннее, несправедливое, ожесточенное, агрессивное нападение на человека, который отнюдь не высказывал новых догматов, а который мыслил вслух. С ним можно было не соглашаться, но топтать его как еретика, было несправедливо.

В настоящее время, к счастью, отношение к Булгакову изменилось, и у нас в «Богословских трудах» впервые напечатана его биография, довольно подробная, с библиографией его трудов (кстати, за рубежом она составляет целый том). Там, правда, указано, что его мнения о Софии — Премудрости Божией вызвали критику, но на этом акцент сегодня не ставится.

Все–таки я скажу два слова, в чем там дело. Булгаков считал, что творение мира должно было иметь в своем основании некое духовное начало: Бог создал Душу Мира (ну, назовем это так). Эта Душа Мира очень тесно связана с самим божественным началом, она как бы мысль Божия, пронизывающая творение (я очень упрощенно излагаю). Но это иногда можно было понять так, что между миром и Богом нет пропасти, что Aбсолют и тварное как–то плавно переходят друг в друга. Получалось, что творение — не акт, чудо, когда из Небытия рождается Бытие, — а из мысли, которая находится в Боге, из Небесной Софии — Премудрости Божьей рождается духовная основа мира, а из нее — мир. То есть мир более связан с Богом, чем всегда считало христианское богословие. Здесь было много соблазнов: например, уклон в пантеизм. Но Булгаков никогда не выдвигал это как догмат, это было только богословское мнение. Богословские мнения допускаются в Церкви и всегда допускались, если они не претендуют на абсолютную истину.

В последние свои годы Булгаков был болен раком горла, ему сделали операцию, и он не мог уже читать лекции и служить. Только близкие понимали его шепот. Но он продолжал работать, непрерывно, много работать! До сих пор издаются его неопубликованные произведения.

Впечатление, которое оставила эта личность в людях, его знавших, неизгладимо. И мне рассказывал человек, который присутствовал при его смерти, что это была не смерть, а — преображение. Именно так и говорил о себе Сергей Николаевич: «Я не умру, а преображусь». В течение нескольких часов от лица его шел необыкновенный свет, и все это видели. Это была не агония, а вознесение духа… Он как бы переходил, он созерцал те миры, в которых всегда внутренне жил… И в этом созерцании он перешел грань, отделяющую этот мир от того мира…

Многие десятилетия после смерти имя его у нас не упоминалось. В философском словаре, вышедшем в 1952–1953 году, вы не найдете имени Булгакова. Впервые оно появляется лишь в философской энциклопедии 1960–х годов — краткая справка. И вот сейчас совершается его возвращение к нам. Правда, возвращение более медленно, чем возвращение Владимира Соловьева, Николая Бердяева и других философов. Потому что Булгаков во второй половине своей жизни больше уделял внимания проблемам собственно богословским, а не философским. Поэтому издание его трудов, вероятно, должно быть делом церковных академических инстанций и учреждений. Но, так или иначе, заговор молчания кончился, так или иначе, эта величественная, светлая фигура кроткого, мудрого, просветленного человека, человека гигантского ума, огромной веры, человека, жизнь которого была исканием, и не только исканием, но и обретением, полнотой обретения, — сегодня он снова с нами.

Многие относятся к нему, как к святому. Я бережно храню, как реликвию, некоторые предметы, которые лежали у него на столе, которыми он пользовался, и мне кажется, что духовное возрождение сегодняшнего времени происходит не только под влиянием трудов, которые он и его сподвижники оставили нам, но и под непосредственным влиянием его личности. Ибо такова привилегия великих душ — уходя из этого мира, продолжать воздействовать на него, продолжать участвовать в становлении Царства Божьего на земле.