Нефедов вошел в Центральный парк через калитку в каменной ограде возле Шестьдесят пятой стрит. В этот прохладный несолнечный день в парке было мало народу. По широким асфальтовым дорогам, причудливо вившимся с юга на север и с востока на запад, как всегда по воскресеньям, бродили парочки да пробегали трусцой то в одиночку, то небольшими группами ньюйоркцы, свято верившие в оздоровительные свойства бега. Некоторых лениво сопровождали большие собаки, для которых трусить за хозяином на столь дальние дистанции было скорее обязанностью, нежели удовольствием. И уж совсем редко по несчетным дорожкам, проложенным параллельно пешеходным тропинкам, проезжали всадники, бравшие напрокат лошадей где-то на западной стороне.
Нефедов бродил по парку. Не спеша дошел до небольшого пруда, прилегавшего к Семидесятым стрит, и, перейдя через узкий дугообразный мост из литого чугуна, углубился в лесочек на его противоположном берегу.
До весны оставался еще месяц. Деревья, чувствуя ее приближение, стояли на изготовку, стараясь внешним видом не выдавать внутреннего нетерпения. Тропинки здесь тоже были асфальтовые, но узкие, а окружавший их кустарник — настолько густой, что весной и летом нельзя было разглядеть прохожих, гулявших в двадцати метрах по соседним аллеям.
Со стороны могло показаться, что этот высокий, уже немолодой человек с сильно поредевшими и по большей части седыми волосами, ничем внешне не напоминавший иностранца, грустил или просто убивал время в ожидании понедельника, который прервал бы вынужденное одиночество. Его неторопливая, отнюдь не спортивная походка вызывала недоумение у прагматичных молодых людей: для них старомодная прогулка в парке была худшим видом активного отдыха и совершенно неэффективным средством укрепления мышечной системы. Так когда-то, должно быть, гуляли в цилиндрах и с тростями мистеры Соумсы старого времени, когда окружающий мир казался незыблемым, а будущее представлялось монотонным движением по кругу. Но Сергей Нефедов совершал свой одинокий моцион вполне целенаправленно. Это помогало ему раскладывать мысли по полочкам, готовиться к новому туру активной деятельности. То, что другим казалось скучным, для него было жизненной потребностью, необходимой фазой творческого процесса. Когда он писал очередную книгу или трудную статью, то начинал день с прогулки, создававшей у него хорошее настроение и вызывавшей непреодолимое желание погрузиться в творчество.
Сегодня же он действительно немного скучал, так как в жизни его наступил переходный период. Одна книга была закончена, новая еще не созрела, и в его будничной работе в Центре исследований ООН рутина явно преобладала над делами, заставлявшими мысль работать с напряжением и предвещавшими радость открытия. Открытия эти со стороны могли казаться маленькими и не слишком уж существенными, но во всякой профессии бывают именно такие, неприметные постороннему взгляду личные достижения, которые, понемногу накапливаясь, перерастают в действительно большую и общепризнанную удачу.
Он вышел из лесочка и оказался на краю луга, где белые и черные подростки играли в мяч. Это не был тот любимый им и, наверное, большинством человечества обычный футбол (его здесь почему-то называли «соккер», и название это казалось ему презрительным), но какой-то местный вариант, в тонкостях которого он при всем старании за годы жизни в Америке никак не мог разобраться. И сейчас, остановившись, он внимательно наблюдал, с какой страстью игроки отдавались состязанию, но так и не понял, в чем суть игры.
— Для меня это тоже загадка, — услышал он рядом с собой знакомый голос Гарри Йонсона. — Не возражаете, если мы походим вместе?
Нефедову показалось, что Йонсону надо о чем-то поговорить с ним, и не стал возражать, хотя процедура приведения в порядок его собственных чувств и мыслей еще не была завершена, и он по-прежнему больше всего хотел бы побыть в одиночестве.
Они тихонько побрели в сторону высокого холма, на вершине которого стояло наглухо заколоченное каменное здание (когда-то здесь, наверное, был ресторан), с ростом современной цивилизации и мелкого вандализма пришедшее в упадок, как и почти все другие парковые строения.
Они шли молча. Йонсон хмурился, погруженный в какие-то свои мысли и заботы. Он был лет на пятнадцать моложе своего спутника и работал под его началом в Центре. Несмотря на иксляндское, то есть явно нордическое, происхождение, в его внешности было что-то восточное. Высокий лоб, черные и густые, тщательно зачесанные назад волосы, крупный нос с горбинкой, карие глаза — тип не совсем обычный для маленькой европейской страны, где мужчины большей частью белокуры и голубоглазы, как викинги на старинных гобеленах.
— Как продвигается ваша работа? — спросил Нефедов скорее из вежливости. О работе они могли бы поговорить и в Центре.
Йонсон заговорил как бы нехотя. Год назад он сам пришел к Нефедову. Кроме составления и редактирования документов он хотел заняться сбором данных о важнейших фирмах и банках своей страны, регистрируя все, что может указывать на их связи с концернами США, ФРГ, Великобритании и других государств. Нефедов не возражал, хотя его собственные научные интересы лежали далеко от Иксляндии. Он даже согласился консультировать своего сотрудника, полагая, что собранный Йонсоном материал может пригодиться, когда его сектор в Центре, больше всего занятый деятельностью транснациональных корпораций в развивающихся странах, займется вплотную исходившей от этих корпораций угрозой суверенитету малых индустриально развитых государств. Время от времени он вежливо осведомлялся у Йонсона, как идет его исследование, но тот отвечал скупо, не вдаваясь в детали. И сейчас в его словах не чувствовалось особого интереса.
— Папки мои разрастаются, Серж, — говорил Йонсон, мягко ступая по плитам лестницы, ведущей на холм, — они уже занимают довольно много места. Лично я не нахожу в них ничего экстраординарного. Типичная картина, которую можно увидеть сегодня в любой европейской стране, не только малой, но даже большой. Да что об этом долго говорить! Вам все это хорошо известно. Раньше говорили «интернационализация», теперь — «глобализация». Одни считают, что это высший показатель прогресса, что преодолеваются национальная косность, провинциализм, другие же видят тут признаки гибели цивилизации, в которой они выросли и без которой не мыслят своего существования.
Йонсон замолк. Они достигли вершины холма и остановились у балюстрады, глядя на разлившееся под ними и обнесенное высокой решеткой водохранилище. Оно возникло в прошлом веке, когда создавался первый централизованный нью-йоркский водопровод. На месте нынешнего парка тогда паслись пригородные фермерские стада, а город оканчивался в нескольких километрах к югу, где-то около нынешних Тридцатых стрит.
Перед глазами Нефедова вдруг возникли картинки среднеевропейского городка, в котором он недавно был проездом. Городок до сих пор сохранил свое средневековое обличье: одноэтажные и двухэтажные желтые с белым дома, высокие крутые черепичные крыши, стремящиеся к облакам шпили церквей, дворы, заросшие зеленью и вымощенные крупным тесаным булыжником, узкие каменные проходы с глухими стенами, за которыми возвышались деревья, расставленные на площадях кресты на каменных постаментах — то в память об эпидемии чумы, то в честь гильдии виноделов или табаководов. Причудливое переплетение архитектуры разных национальностей и религий — бог знает откуда взявшиеся здесь, вдали от Средиземноморья, греческие и турецкие улочки. Наверное, в то время, когда возникал этот городок, люди тоже жаловались на вечное перемещение и смешение народов, на бесконечные завоевания и освобождения и спорили о прогрессе и гибели традиционного и привычного. Должно быть, и в Иксляндии, где Нефедов никогда не бывал, городки были именно такими, еще как бы живущими в другом веке, но уже тронутыми то тут, то там однообразной рекламой новейших технических чудес своих и чужих промышленных гигантов.
— Я бы хотел выпить пива, — сказал Йонсон. — Вы любите немецкое пиво? Пойдемте, тут недалеко.
Они вышли из парка на Восемьдесят шестую стрит и, пройдя три-четыре квартала, оказались в районе немецких магазинчиков и кафе, разыскали маленькую пивную и сели за столик в дальнем углу.
— В Иксляндии пиво лучше, — заметил Йонсон, — но немецкое тоже вполне приличное.
Им принесли по кружке пива и по порции татарского бифштекса.
— Я хочу рассказать вам одну историю, — сказал Йонсон, глядя прямо в глаза Сергею. — Она, между прочим, связана с моими папками.
«Так вот в чем дело, — подумал Нефедов. — Человек нуждается в исповеди. Придется выполнять обязанности священника». Он явно не был настроен серьезно. Вспомнил, как когда-то в вагоне-ресторане польского поезда один немецкий профессор спросил его: «А вы знаете, что такое татарский бифштекс?» Он тогда про себя рассмеялся, потому что ел его третий раз за день.
— Вас, конечно, как и всех, — начал Йонсон, — потрясло убийство Берта Нордена. Знаете ли вы, что мы с ним в молодости были близкими друзьями? Да, вместе ходили в университет в Сент-Марино, увлекались экзистенциализмом, приглашали девушек в кабачки. Это был очень светлый и очень честный парень. Нет, он не был наивным. Уже в те годы он обладал способностью анализировать самые сложные ситуации, моментально распознавать почти незнакомых ему людей, видеть их сильные и слабые стороны. Я называю его светлым не из сентиментальности, а потому, что в то время он никогда не терял веры в людей, какие бы подлые экземпляры ему ни попадались. Он никогда не шел на сделки с совестью и не пользовался своей властью над людьми.
Потом наши дороги разошлись. Ему было уготовано блестящее будущее. Он, наверное, это понимал и не разменивался на мелочи, не бродил по свету в поисках удачи. Остался в нашей провинциальной стране, очень быстро вошел в группу молодых реформаторов социал-демократической партии и за какой-нибудь десяток лет оттеснил стариков-ихтиозавров. Когда партия пришла к власти на очередных выборах, он стал премьер-министром.
Нефедов знал о европейской социал-демократии из книг и журналов. После войны она наиболее последовательно выражала атлантические, проамериканские настроения там, где социал-демократические ихтиозавры и мастодонты захватили власть еще в довоенные времена. Они люто враждовали с коммунистами и изгоняли из своих партий любого, кто ставил под сомнение правомерность подобной непримиримости. Когда-то давно некоторые из мастодонтов были марксистами, но, казалось, это только усиливало их ненависть к последователям Маркса. Новая же поросль социал-демократии воспитывалась на идеях либерального реформизма, никогда не знала марксизма, но зато весьма прагматично считала, что без примирения с СССР нельзя разорвать шизофреническую спираль вооружений. Это были осторожные молодые люди, осознававшие шаткость своих позиций в обществе, где милитаризм был не просто душевной болезнью, но и ощутимой материальной силой. Они двигались вперед очень осмотрительно, боясь нарушить политический баланс, позволивший им, несмотря на их взгляды, возглавить правительства и направлять политику в странах, где корни консерватизма были очень глубоки. Норден был одним из них, причем, пожалуй, наиболее блестящим. Он обладал тем особым шармом, который притягивал не только колеблющихся, но и противников.
— Я уехал в Америку, когда обстановка была другой. Мне тогда казалось, что в нашей провинции душно, я искал большой мир и только в нем видел возможность найти свое призвание. Мне удалось получить лучшее образование, чем Нордену. Я раньше него приобщился к международной деятельности. Но так и застрял в ООН. А он и женился удачно, и карьеру сделал феноменальную. Стал фигурой не только национального, но в какой-то степени даже мирового масштаба.
Йонсон быстро взглянул на Нефедова, боясь увидеть в его глазах иронию. Но Нефедов слушал скорее сочувственно.
— Не думайте, — продолжал Гарри, — что я изображаю из себя Сальери. Нет, я всегда искренне его любил. К тому же мы с ним продолжали встречаться. Когда я приезжал в отпуск домой, то всегда заходил к Берту, и у него появилась привычка советоваться со мной. Я бы назвал эти беседы конфиденциальными. Он не часто следовал моим советам, но, наверное, я был полезен ему тем, что был искренен и наводил его на мысли, которых его льстивое чиновничье окружение предпочитало, как правило, избегать.
«Таких примеров в истории было сколько угодно», — подумал Нефедов. Старый приятель, слишком открытый и честный, чтобы злоупотреблять своей дружбой с человеком, которого история обрекла на величие еще при жизни. Любопытно, что честных старых друзей больше ценят на расстоянии и редко по-настоящему приближают. Так они и умирают где-то в благополучной неизвестности, и лишь через много лет их имена и дела разыскивает, чаще всего случайно, какой-нибудь копатель архивов и запоздало возвращает на надлежащее место в лабиринте истории.
— Последний раз мы виделись перед прошлым рождеством, когда Норден был в Нью-Йорке на сессии ООН. Один вечер он даже провел у меня. Мы были одни и вспоминали былое. Он говорил о том, что больше всего занимало его как премьер-министра. Слушая его, я поразился: все, о чем он рассказывал, причем так, что будто это была некая секретная информация, доступная немногим, я уже знал. Собирая материал для своих папок, я, как мне казалось, знал лишь немногим меньше, чем он, которому каждое утро на стол клали сводку последних донесений разведки и контрразведки, дипломатов и коммерсантов.
«Так оно и бывает», — улыбнулся своим мыслям Нефедов. Столько раз ему самому удавалось ставить в тупик специалистов, считавших себя монопольными обладателями государственных тайн, которые, однако расшифровывались до деталей при внимательном анализе газет. Эти специалисты наивно полагали, что если информация раскинута в беспорядке и если связи между А и Б не обозначены явно, то собрать ее, соединить в одну систему и тем более найти недостающие и неизвестные широкой публике звенья можно, только сидя в каком-то особо ответственном кресле. В Японии до войны считалось преступлением, если иностранец систематически собирал и анализировал публикуемую в стране информацию.
— Итак, — продолжал Йонсен, — я решил похвастать своей осведомленностью и произнес несколько тщательно продуманных фраз. Он посмотрел на меня с удивлением. «Таких, как ты, не хватает у нас в правительстве, — сказал он мне с улыбкой. — Поскорее возвращайся домой, мы тебе подыщем хорошую должность. Но скажи, откуда ты все это знаешь? Наверное, проезжающие иксляндские деятели ведут себя здесь не слишком скромно?»
— И я рассказал ему о своем досье. Он не поверил и шутливо упрекнул меня в том, что я не хочу выдавать своих знакомых и что это делает мне честь. Тогда я дал ему копии двух папок, которые держал дома, так как вечерами работал над ними. Он стал их перелистывать и вдруг заметно побледнел. Выпив глоток коньяку, он успокоился, но продолжал внимательно читать, покусывая губы. Я удивился тому, что собранное мною может его так сильно заинтересовать. Некоторые места он перечитывал по нескольку раз. Потом сказал: «Ты проделал большую и полезную работу. Я самым серьезным образом прошу тебя подумать о том, чтобы с будущего лета начать работать в качестве моего старшего помощника. Да, да, я знаю твою щепетильность, но тебе не нужно беспокоиться об Алексе. Он собирается занять высокий и хорошо оплачиваемый пост в одном из наших концернов, так что вы друг другу не помеха».
Затем он, казалось, забыл о моих папках, вновь ударился в воспоминания и ушел только поздно ночью. За ним приехала охрана и увезла его в резиденцию нашего представителя.
«Ага, — подумал Нефедов, — вот и Йонсон чуть было не сделал политическую карьеру. И подумать только, ему могли помочь папки, составленные по методу какого-то неизвестного в Иксляндии русского профессора».
— Но я не сказал главного. Уходя, Норден повернулся ко мне и как бы мимоходом бросил: «Кстати, ты не мог бы дать мне свои папки? Я хотел бы показать кое-кому, как надо работать». Разумеется, я положил их в большой портфель и отдал. И вот теперь, Серж, я не могу отделаться от мысли, что тем самым я ускорил гибель Нордена. Ведь это факт: что-то его в моих папках сильно поразило, настолько, что он на мгновение потерял привычную невозмутимость. Я знал, он сразу же хотел попросить папки, но решил подождать, чтобы не вызывать у меня подозрений. И действительно, тогда я не придал значения его волнению. Я совсем забыл об этом эпизоде и вспомнил о нем, лишь услышав сообщение о том, что Норден убит. Скажу вам откровенно, я до сих пор не очень-то верил во все эти международные заговоры при участии транснациональных корпораций. Но, может быть, в данном случае так оно и есть? Мои папки и его смерть… Одно наступило после другого. Это, конечно, лишь предположение, но так могло быть.
Нефедов сидел и молча посасывал пиво. Татарский бифштекс давно уже исчез, заказывать еще чего-нибудь не хотелось. Он подумал, что было бы неплохо сейчас вытянуться на родном диване и почитать хороший, отвлекающий от всего детектив. А тут еще в жизнь вторгались какие-то не очень понятные, скорее всего, придуманные проблемы. Ему не хотелось в это ввязываться.
— Что вы об этом думаете? — спросил Йонсон, не выдержав молчания.
— Пойдем, — сказал Нефедов. — Мне еще надо кое-что успеть сделать сегодня. По дороге и поговорим.
Они пошли по Третьей авеню. До дома оставалось пятьдесят улиц. И пятьдесят минут размеренного шага. Жаль, что надо разговаривать. Сейчас бы подышать по системе йогов: четыре шага — вдох, четыре — задержка дыхания, восемь шагов — выдох. Даже в пропитанном бензиновыми парами воздухе Манхэттена это прочищало легкие и сосуды.
— Думаю, — сказал Нефедов, когда они прошли пару кварталов, — что тебе не следует увлекаться подобными исповедями. Допустим, твои подозрения относятся к области фантазий. Тогда тебя сочтут, мягко говоря, чрезмерно самонадеянным человеком и ты наживешь себе врагов. Если же ты прав и папки действительно имеют отношение к убийству Нордена, то излишняя разговорчивость может оказаться крайне опасной и для тебя, и для твоих собеседников.
Йонсон нахмурился.
— Я никому пока ничего не говорил, — пробормотал он. — Кроме вас…
— Не обижайся, Гарри, но поставь себя на мое место, — ответил спокойно Нефедов. — Ты обращаешься ко мне за советом. И прекрасно знаешь, что ответ я могу дать, только если сам займусь твоими папками. Допустим, я пойду на это, хотя, должен сказать откровенно, пока не вижу в этом смысла. Если твое предположение окажется верным и нам удастся напасть на след, то дело примет плохой поворот. Кто-то убил Нордена, и кто-то заинтересован в сокрытии преступления. Ты вторгаешься в очень опасную область. Надо, чтобы ты понял это с самого начала. Вокруг нас не только друзья, и любой неосторожный шаг может кончиться трагично.
— Вы правы, — прошептал Йонсон. — Я рассказал вам потому, что целиком доверяю. И кто, кроме вас, может разобраться в деле, имеющем отношение к вашему методу?
— А теперь, — продолжал Нефедов, — давай подумаем, стоит ли заваривать кашу? Прежде всего придется установить, что именно могло взволновать Нордена в твоих папках. Это — нелегкая задача. Думаю, ты уже пытался найти ответ на этот вопрос, но к истине не приблизился. Иначе бы ты ко мне не обратился.
Йонсон молча кивнул.
— Дальше. Надо быть уверенным, что между тем, что взволновало Нордена, и его смертью бесспорно существует причинно-следственная связь. Мы с тобой настолько далеки от места преступления и его расследования, что установить эту связь вряд ли сможем. К тому же ее просто может и не быть. Премьер мог узнать нечто серьезное из твоего досье, но убить его могли по совершенно другим, не относящимся к этому причинам. Я заранее отвергаю версию о левых террористах. Норден сам был левый, в таких левые не стреляют. Мишенью им обычно служат военные промышленники или их друзья. Если же замешаны правые террористы, то у них могло быть немало причин ненавидеть Нордена и без твоих папок. Премьер был за нейтралитет, правые же его не только отрицают, но и считают предательством. Он хотел хороших отношений с моей страной, они же считали, что он продает Иксляндию коммунистам. Он был за прекращение ядерных испытаний, против СОИ, публично критиковал внешнюю политику НАТО. Разве всего этого не достаточно, чтобы они хотели его убрать? Версия о причастности к убийству каких-нибудь ТНК мне как марксисту импонирует, хотя пока, честно говоря, я не вижу тут прямой связи. Все знают, кто подготовил свержение Альенде. Он тоже был социалистом, и притом левым, но Иксляндия — не Чили. Случай другой.
Йонсон был явно разочарован.
— Дорогой Гарри, — поспешил предупредить его Нефедов, — не впадай в крайности, оставайся в рамках логики. Я просто хочу сказать, что тебе не следует предаваться угрызениям совести. Убить премьера могли и без твоих папок. Быть может, с их помощью можно попытаться найти нечто такое, что наведет на след убийц. Но шансов крайне мало, и тебе надо отдавать себе в этом отчет.
Они подходили к перегруженному перекрестку Пятьдесят девятой стрит. В этот час движение машин еще не достигло вечернего пика, но своры лимузинов уже теснились сплошной чередой на улицах, по которым с моста Куинсборо въезжал в Манхэттен транспорт с Лонг-Айленда. Этим путем пользовались те, кто старался избежать более удобного, но платного туннеля в Среднем городе. У одного из кинотеатров выстроилась очередь молодых людей, торопившихся насладиться новым боевиком. В другом демонстрировался фильм Кончаловского, очереди не было, и Нефедов подумал, что, быть может, стоит нырнуть туда, пока есть свободных два часа. Но надо было продолжать разговор с Йонсоном.
— Не буду от тебя скрывать, это дело мне пока представляется построенным на песке. Неужели ты серьезно веришь, что я смогу что-то обнаружить в этих папках? Но если даже что-нибудь обнаружу, то возникает вопрос: что ты будешь делать с этой информацией? Опубликуешь в печати? Сообщишь своей полиции?
— Пусть это вас не беспокоит, — сказал Йонсон твердо. — Нового премьера я тоже знаю лично и могу направить прямо ей любое сообщение.
— Но мне бы не хотелось оказаться в двусмысленном положении человека, действующего в интересах иностранного правительства, — возразил Нефедов.
— Вы меня неправильно поняли! — возмутился Йонсон. — У меня нет никаких поручений от моего правительства — официальных или неофициальных. Поверьте мне, ради бога. Я просто прошу вас лично как друга и специалиста: помогите мне разобраться в моих же папках. В конце концов я завел их после консультации с вами. Посмотрите их и скажите, что вы думаете.
У Нефедова оставалось еще много сомнений, но он не стал о них распространяться.
— Мой профессиональный долг, — сказал он, — оказать тебе посильную помощь. Папки твои я, конечно, посмотрю.
Они подходили к Сорок пятой стрит.
— Знаете что? — сказал Йонсон. — С утра меня на работе не будет. Я сейчас зайду в контору и оставлю папки у вас на столе.
— Спешки нет, — заметил Нефедов. — Я смогу заняться ими только вечером. Впрочем, смотри, делай, как тебе удобнее.
Йонсон благодарно пожал ему руку и повернул налево к зданиям ООН.